— Ты стала совсем взрослой и настоящей красавицей! Еще немного и просто влюблюсь в тебя, как в женщину! А это нельзя допустить, Вика не одевай ты таких коротких юбок! Это слишком сексуально! Виктория стояла, опершись локтями на тяжелую чугунную решетку ограждения набережной. Где-то под ногами, в трех метрах ниже, струился Енисей. Темно-синие, почти черные волны, временами, словно вспыхивали искорками белых гребней, пенящихся от силы течения. Сила реки немного пугала. Человек, наблюдавший за этим потоком, невольно представлял, что окажись он сейчас в этих холодных, почти ледяных водах. Он неминуемо бы погиб через пять минут. «Вот так и любовь, она затягивает, словно река и поглощает человека, он пытается сопротивляться, но сделать ничего не может, он обречен. Он во власти чувств. И он готов исчезнуть в этой силе течения страстей! Господи, как пафосно я думаю? Я изменилась, он говорит, что я изменилась, но он не знает, насколько я изменилась?!» — Виктория знала, человек рассматривает ее ноги и фигуру.

— Вика, я тебя люблю, как дочь, но ты должна догадаться. Я больше с твоим отцом никаких дел не виду. Виктория посмотрела вдаль, он попыталась разглядеть маленькие человеческие фигурки на противоположенном берегу, но не смогла, слишком далеко, виднелись лишь крохотные черные точки.

— Я влюбилась дядя Сережа. Сильно влюбилась…

Сергей посмотрел на девушку, медленно подошел и, погладив ее по волосам, встал рядом, тоже опершись на перила чугунной ограды.

— Это хорошо Вика, это очень хорошо! Ты уже взрослая, давно пора! А то таскалась с малолетками по клубам и дискотекам, и все! Дрянь небось всякую курили, да нюхали! Хорошо, что вот на героин не подсела. А то, у золотой молодежи это, как правило, на иглу и в канаву. А родичи по больницам таскают, да только толку от этого нет, — Вавилов посмотрел в глаза Виктории и улыбнулся. — Я рад за тебя девочка, любовь это всегда хорошо. Любовь это такая прекрасная штука, которую Бог нам дает совершенно безвозмездно, причем к этому чуду, он словно в нагрузку, дарит еще и детей! Понимаешь, как все устроено красиво! Какое совершенство! Дарит возможность людям влюбленным, создавать жизнь! Дарить новую жизнь! Понимаешь, как это прекрасно! Человек получая наслаждение, сам дарит жизнь другому человеку, что еще может быть совершеннее и прекраснее?! Ничего! Поэтому человек и есть самое совершенное создание Бога!

Она посмотрела ему в глаза, пристально и дерзко. Он даже немного смутился, эта девочка, вот так, заставляет отвести взгляд. Вика улыбнулась и вызывающе ответила:

— Да, прекрасно, но когда маленький человек попадает в это человеческое общество, он еще не знает, что жизнь, которую ему дали те же люди, запросто могут ее забрать обратно…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сергей. Виктория стукнула кулачком по чугунной перилле. Она задрали голову вверх и, зажмурившись, грустно сказала:

— Ничего! Человечество, мерзкая огромная куча самовлюбленных существ, которые возомнили себя хозяевами мира. Но которые ничтожны и жалки, и мучаясь от своей ничтожности, поедают другу друга, как скорпионы в банке!

— Какой мрак в рассуждениях. Это слишком мрачно для молодой девушки. Это ты сама, так считаешь, или кто-то промыл тебе мозги?

Виктория тяжело вздохнула и, положив свою ладонь ему на руку, тихо произнесла:

— А ты я вижу, стал набожным,… о Боге говоришь,… ну вот тогда ответь на вопрос, почему людей изгнали из рая?

— За грехи,… - смутился Сергей. Ему стало не по себе. Молодая девушка рассуждала на совсем взрослые темы.

— Хм, это понятно, но тут есть подтекст, у этой библейской истории, есть подтекст, — уверенно заверила Виктория.

— Да, и какой?

Сергей с любопытством разглядывал ее черты. Он видел, как она думает, он видел это по мимике на лице, оно, то веселое и беззаботное вдруг становилось грустным и озадаченным. Девушка ответила:

— Какой подтекст, спрашиваешь? Простой,… человек хотел, что бы его выгнали из рая. Сергей рассмеялся, он покосился на девушку и, махнув рукой, весело сказал:

— А ты-то, откуда знаешь? Про подтекст…

— Я прочитала эту истории в библии… и все поняла.

— И что?! — удивился Вавилов.

— И ничего,… просто каждый читает библию по-своему, кто-то тупо зубрит псалмы, кто-то ищет ответы на вопрос который нельзя найти, а кто-то думает о том, что зашифровано в этой мудрой книге. Виктория говорила слова уверенно и монотонно, словно читала правила пользования дорожного движения.

— Хм, интересно,… - буркнул Вавилов.

— И я об этом,… так вот,… человек хотел, что бы его выгнали из рая. Ему было там скучно, там все вроде есть, но никаких развлечений, все размеренно и приторно противно, а в грешной жизни, есть свой драйв, свой бардак, свой непредсказуемый хаос, замешанный на грехе! Вот и все! А дьявол тут не причем, совратитель был просто хорошим рекламным агентом, он видел то, что хотел человек.

«Молодежь!.. Вот как?!.. Я всегда думал, молодежь ветрена и легкомысленна. Я сам был такой. Не думал о будущем, жил настоящим днем. Насекомое, да и только,… а тут? Тут глубина мышления, страшно даже. Она говорит какие-то библейские истории, только больно искаженные» — подумал Сергей и спросил у Виктории:

— И зачем же человеку нужен был это хаос? Зачем? Зачем ему боль и страдания? Девушка отскочила от ограды и, разведя руки в стороны, нервно прикрикнула:

— А затем, чтобы испытать все это и потом, потом оценить блаженство Эдема, рая… блаженство защиты Бога! Эдакий самомазохизм ради покоя и блаженства! А как иначе оценить покой и блаженство?

— Слушай, ты говоришь, как какой-то проповедник. Словно тебе уже минимум лет пятьдесят, словно ты только и делала, что занималась богословием, но только вот изучала все с другой стороны, — Сергей испугался, Виктория была слишком возбуждена и явно нервничала. Девушка тяжело дышала и, опустив глаза, тихо сказала:

— У меня горе, горе дядя Сережа!

— Что еще?

— Понимаешь, человек, которого я люблю больше жизни, сейчас в тюрьме. Он сидит, за чужое преступление. Его посадили за чужое зло!

— Что?! — насторожился Сергей. — Это Щукин, этот поэт, что ли сидит?

— Да,… а ты откуда знаешь, — растерянно ответила Виктория.

— Да уж знаю, — буркнул недовольно Сергей. — И кого же он убил?

— Женщину. Одну женщину,… но он не убивал, он не убивал, я знаю тут все не так! Ее убил другой человек! — девушка склонила голову и затрясла плечами. Она рыдала, как ребенок, Вавилову стало больно и грустно, он подошел к Виктории и, обняв ее за плечи, сильно прижал к груди.

— Успокойся девочка! Успокойся! Но Виктория вырвалась из объятий и, пристально посмотрев в глаза Вавилову, нервно и зло сказала:

— Ты должен мне помочь! Ты должен мне помочь, просто обязан это сделать! Сергей пожал плечами:

— Помочь, конечно, нужно, но вот что я могу? Как я тебе помогу?

— Я не знаю! Ты сильный, ты мужественный и решительный! Я не знаю как, но ты должен мне помочь! Вавилов тяжело вздохнул и вновь попытался обнять Викторию, но та оттолкнула мужчину и, повернувшись к нему спиной, подошла к перилам.

— Ты дядя Сережа в долгу перед самим собой. Вот я и пришла, что бы тебе сказать, пора отдавать, этот долг.

— Я в долгу? Почему ты так решила?! — удивился Вавилов.

— Да не я решила, а ты. И ты сам это прекрасно осознаешь, просто не хочешь мне признаваться. Так ведь? Так! И должен ты сам себе, потому что ты долгое время работал на зло…. А теперь все изменилось, ты должен работать на добро. Ведь в мире должно быть хоть какое-то равновесие, сначала побеждает зло,… затем побеждает добро. Смена неизбежна… так вот, ты теперь в белой полосе… Вавилов тяжело вздохнул, но ничего не ответил. Девушка восприняла это молчание, как согласие. Как свою маленькую победу, как прорыв в убеждении, она продолжила:

— Я знаю, ты не хочешь больше ничего делать, что связана хоть как-то с насилием. Я знаю, я поняла это и, потому ты расстался с моим отцом. Но, дядя Сережа, иногда, что бы больше не служить злу и насилию нужно вновь к нему прибегнуть, что бы побороть зло, что бы побороть неправду и ложь. Это нужно сделать.

Вавилов медленно достал из кармана пачку сигарет и закурил. Он смотрел куда-то вдаль, на горы, на правом берегу Енисея. Он смотрел на небо, над этими горами и молчал,… ему так хотелось молчать.

— Что бы тебя убедить окончательно, я скажу тебе вот что, если ты не поможешь, то погубишь две жизни, своим бездействием погубишь две жизни. Жизнь моего любимого, который сейчас в тюрьме и мою. Я без него не хочу жить. Решай дядя Сережа! Вавилов разозлился. Кто она такая, вот так прийти и требовать от него подчиняться?! Говорить пафосные слова и давить, давить… Нет, она не имеет права. Она не должна это делать. А он? Должен ли он сам слушать все это, рассчитываться или исправлять чужие ошибки? «Меня опять загоняют в угол. Опять! Почему, почему человеку решившему покончить со своим прошлым, всегда нужно возвращаться туда? Стремление к добру неизбежно приносит боль и страдание?»

— Что ты хочешь, что бы я сделал? — выдавил из себя Вавилов.

— Я хочу, чтобы ты заставил сознаться убийцу! — зло сказала Виктория.

— Хм, заставить сознаться можно, но это будет насилие. Как же правда, добро и разве справедливость можно вершить с помощью насилия? Виктория повернулась и внимательно посмотрела на Вавилова. По щекам у нее текли слезы, она, смахивая их, грустно улыбнулась:

— Я не знаю, я не знаю, ну ты, ты же хочешь мне помочь? Хочешь? Помоги мне, придумай, что ни будь! Вавилов ничего не ответил, он тяжело вздохнул, подойдя к Вике, погладил ее пальцем по щеке, затем поцеловал в губы и, повернувшись, пошел прочь.

— А как же помощь? Ты мне поможешь?

— Да,… - бросил он устало.

— Но ты даже не знаешь, кто негодяй, кто этот подлец и убийца?!

— Я знаю,… - еле донеслось до нее. Виктория стояла и смотрела ему вслед. Вавилов шел медленно, но уверенно, Маленькая поняла, этот человек сделает все возможное. Ей стало немного легче на душе и она грустно улыбнулась. Ее губы прошептали:

— Вилор! Я спасу тебя… Мы спасем тебя…

* * *

Женщина льет в глубокую тарелку молоко,… много молока. Красные ягоды клубники тонут в белой неизбежности и становится немного грустно.

— Вилор, ты хочешь, что бы я добавила сахар? Но говорить не хочется, она ждет, но ответа нет.

— Вилор, ты не любишь сладкое? Ты же любил сладкое?… Ее лицо, оно в лучах света, его черты красно-рыжие от солнца.

— Я хочу покормить тебя… Она подносит ложку с ягодой к губам, клубника спелая и сладкая.

— Вилор, я выучила твои стихи,… хочешь, прочитаю… Смерть, как неверная жена Или вдова ей все едино, Казалось бы, еще влажна Могилы тягостная глина, Растерянность печаль и страх У провожающих на лицах, Был человек остался прах….

Голос звучит глухо и тихо, ему становится страшно.

— Лидия, почему о смерти я это писал… не про тебя Лидия!!!! Прости!!! Но она не отвечает, она лишь улыбается… Ей все равно… Ему хочется кричать, ему хочется прекратить эти безумные стихи!!! Тарелка падает на пол, клубника разлетелась по доскам, молоко перемешано с грязью. Как хочется все остановить! А-а-а! — но, его крик почему-то беззвучен! Звуки застревают где-то в гортани. Повторить, еще повторить. Толчок и удар!

— Эй! Эй! Ты что?! Вилор открыл глаза. На него смотрел здоровенный мужик, он раздет по пояс, на груди словно ожили синие наколки, купола и кресты. Много куполов и крестов… так много, что становится страшно. Церковь на теле, как будто живая, двигается… Мужик испуганно смотрит и говорит:

— Эй, ты что? Ты все камеру тут перепугаешь! А ну вставай, хватит спать, моя очередь!

Вилор как в бреду спустил ноги с нар, огляделся. Камера живет своей жизнью. На нарах сидят и лежат люди. Места практически нет, в помещение которое рассчитано на двенадцать человек разместилось двадцать пять узников. По два человека на место, спать приходится по очереди, три часа и тебя будят. Люди обреченно сидят на верхних нарах, кто-то курит, кто-то читает. На веревках, что протянуты вдоль стены у окна, сушится белье, майки, штаны. Вилор смахнул с лица остатки сна-кошмара. Она опять она,… она рядом где-то рядом в сознание, она рядом.

— Слушай твою жену, что ли зовут Лидия? — спросил щупленький лысый мужик сбоку. Щукин покосился на соседа, отвечать не охота. Но Вилор выдавил из себя:

— У меня нет жены…

— А ты во сне, все какую-то бабу все зовешь,… Лидия…

— Это моя женщина была…

— Была? Бросила что ли? — Лысый оживился.

Он ухмыльнулся и оголил свои зубы. Во рту сияли золотые коронки. Вилор еще раз покосился на соседа:

— Она умерла,… ее убили… Худой вздохнул, похлопав Щукина по плечу, добродушно сказал:

— Ничего, ничего, терпи,… в жизни все бывает. Я на тебя смотрю, что-то знакомое лицо у тебя…

Вилор пожал плечами, сосед вновь похлопал по плечу и тихо спросил, покосившись на дверь:

— На тебя мокруху вешают, так ведь?

— Ну да,… - удивился проницательностью Вилор.

— А ты вроде как в несознанке?

— Да не признаюсь,… - Вилор понял, что уже привыкает к блатному жаргону. — А откуда вы знаете?

— Не надо вопросов. Тут не надо задавать вопросы. Так, знаю и все… в тюрьме своя почта свои источники информации,… малявы никто не отменял. Лысый вновь покосился на дверь камеры и достал папиросу. Вилор посмотрел, как сосед ловко замял гильзу и спросил:

— Малявы?

— Эх, братан, ты все узнаешь… позже. Малява это письмо такое… его по тюрьме сидельцы запускают то по унитазу, а то за окном на нитке. В нем и информация полезная и прочее. Вот, например я знаю, что тебя к себе кум дергал. Так ведь?

— Ну да…

— И что говорил?

— Да ничего так, ерунду всякую. Говорил, что мол, знаменитостей тут сидело в тюрьме много. Писатели и поэты актеры. Вот, и ты посидишь.

— А ты вроде писатель? — ухмыльнулся уголовник.

— Литератор,… стихи пишу, пьесы…

— А фамилия,… а то я забыл, в маляве писали, но забыл?

— Щукин…

— Ах, да, Щукин! То-то я думаю,… вот, что у тебя лицо то знакомое, я твой фейс в журнале или газете, какой видел. Случайно. Ну, поэт ты даешь! А что шьют-то?

— В деле?

— Ну да! Чего вменяют?

— Да гадость,… бред какой-то,… у меня дома мою женщину убили, а думают на меня. Нашли меня рядом без сознания. Лысый покачал головой:

— Как это? Напоили и подставили что ли?

— Выходит так,… - грустно вздохнул Вилор. Лысый почесал щеку и горделиво сказал:

— Ну, ты, это поэт, ты давай тут несознанка всяко разно! Чужую мокруху брать на себя не резон! Слушай поэт? Так сам-то, что думаешь, за что подставили? Вилор посмотрел на соседа и пожал плечами:

— Как обычно, за женщину…

— Что, еще за одну?! — присвистнул лысый. Вилор пожал плечами:

— Ну да…

— Ну, ты красавчик, в бабах запутался! Бабы зло! Они до добра не доведут,… - бросил худой. Вилор грустно улыбнулся. Ему нечего было ответить, он посмотрел на маленькое зарешеченное оконце под потолком и ему стало совсем тошно. Захотелось умереть, прямо сейчас. На глаза навернулись слезы…. Лидия! Он не смог ее даже проводить в последний путь! Лысый, как будто почувствовал настроение соседа и, хлопнув его по спине, подбодрил:

— Ты это,… поэт,… ты клюв-то не опускай! Во-первых, надо выпутываться из этого дерьма! А во-вторых надо счета предъявить к тем кто тебя подставил. Сам что, подозреваешь кого? Вилор махнул рукой:

— Мне нет смысла выходить на волю, да и мстить не смогу,… Худой покачал головой:

— Эй, братан, ты брось. Воля она воля! Да и тебе ломаться сейчас не резон.

Спускать смерть, тем более, как ты говоришь любимой бабы, нельзя. У тебя на воле кто остался?

— Дед… и все… Лысый ловко слюнявил уже потухшую папироску, передвигая ее языком из одного угла губ в другой.

— Да хреново! Братан, ты ж говоришь,… еще какая-то баба была,… ну из-за которой подставили?! Вилор словно встрепенулся:

— Ах, да,… Вика… да она совсем молодая девчонка, ее вмешивать не надо, жизнь ломать. Щукин неожиданно представил лицо Вики. Ее черты улыбку и немного наивный взгляд. Он закрыл глаза и тяжело вздохнул. Но лысый не дал ему остаться один на один сов своими мыслями:

— Как это не надо… тебе ломают, а ты?! Нет, братан, ты не прав. У тебя кто кстати копач? Щукин устало посмотрел на соседа:

— Копач? Кто это?

— Ну, следак? Следователь, что дело ведет, кто у тебя?

— А-а-а… да вроде какой-то Нелюбкин…

— Нелюбкин?!!! — худой задумался, он внимательно посмотрел на Вилора и грустно сказал. — Да,… попал ты братан, этот Нелюбкин живоглот еще тот! Сука! Смотри, этот копач беспредельщик. Он тебя на допрос дергал?

— Нет еще,…

— Ну, смотри. У тебя есть доктор уже?

— Доктор? Да я вроде не болен… Худой ухмыльнулся и, улыбнувшись, весело добавил:

— Я про адвоката,… у тебя есть адвокат?

— Мне назначили бесплатного, но я его не видел.

— Доктор от ментов это Бивень! Он тебе на хрен не нужен! — отрезал уголовник.

— Бивень, это что, как фраер? — поинтересовался Вилор.

— Не,… хуже,… короче тебе надо своего доктора. Адвоката надо хорошего, у тебя филки-то есть на воле? — деловито спросил худой.

— Деньги, что ли,… есть немного, — равнодушно ответил Щукин.

— Ты заряжай деда своего, что бы он шел в нормальную контору адвокатскую и доктора там грамотного нашел. Адвокат тебе нужен понтовый. А иначе этот Нелюбкин тебе такое дело сошьет! Ты, этого адвоката назначенного,… гони. Там у них полный театр, разыграют пьесу и, не заметишь!

Вилор не понимающе смотрел на худого, Щукин пытался разобрать смысл его длиной тирады.

— Что значит — разыграют пьесу? Уголовник похлопал ладонями себе по коленям:

— Да договорятся они между собой, следак твой и доктор, адвокат у тебя все вытянет все твои слабые стороны и копачу все сольет, за бабки конечно, если дело заказное, ему-то какой резон тебя тащить? Он бесплатно тебя защищает, а бесплатно сам знаешь….. так что адвокатишка ментовский, он все следаку и сольет, а следак так дело повернет, что ты сам себя и подставишь. Оговоришь. Так что на суде по полной и получишь.

— А разве суд не разбирается в тонкостях? Разве,… - наивно спросил Щукин. Но лысый даже не дал ему договорить, он с возмущением выпалил:

— Ты что фраер? Какой на хрен суд?!!! Как намажут, так и судят! У нас суд профанация!

— Неужели у нас в стране настолько все плохо?! Я, конечно, подозревал, что гниль повсюду. Но, что бы вот так… Лысый брезгливо ухмыльнулся и нравоучительно сказал:

— А ты поэт теперь знай, может, поэму напишешь! У нас тут весело! Там на воле люди думают, нет нас, мол, это как-то далеко. Зона, тюрьма! Ан, нет! Каждый вот ходит по грани. От тюрьмы и от сумы, как говорится, и когда фраера эти к нам, на кичу попадают, многие просто дохнут от натуры действительности!

— Да я уже понял.

— Что ты понял?! Ты три дня, как на нарах. Что ты понял, ты баланду-то, как следует, не распробовал, знаешь, сколько я оттянул? Сколько отсидел, знаешь?!

— Догадываюсь,… - Вилор покосился на наколки на пальцах у худого.

— Да, братан. Я все жизнь вот так, с пересылки на зону, с зоны на волю, с воли на тюрьму. С малолетки начал и как пошло и поехало… и знаешь, что я тебе скажу. Страшно мне становится, как выйду на волю. Все хуже с каждым разом. Там беспредел полный. Там никаких понятий нет. Люди как быдло живут, сами себе серут на голову и детям своим. Глотки рвут у друг дружки… и знаешь братан, по мне так возвращаться сюда, лучший вариант. Вот так! Вилор закрыл глаза и выдохнул:

— И поэтому вы строите свое государство,… ну, в принципе разумно.

— Что,… какое государство? — не понял лысый.

— Да ваше, тут за решеткой, — вздохнул Щукин. Лысый несколько секунд переваривал слова, затем раздраженно спросил:

— Ты парень, о чем? Не пойму?!

— Ну, вот смотри, вы все стараетесь на фени говорить, на блатном жаргоне. Почему?!

— Ну, так удобней и понятней тут, … — растерялся лысый.

— Нет! Потому, что вы подсознательно хотите себя отделить от тех же ментов, от общества. Говорите, мол, у нас тут свой язык, у вас там на воле свой. И законы вы строите тут свои, и регалии у вас тут свои, вы это понятиями называете, но по сути это законы, обычные законы государства, только вот не прописанные на бумаге. Они прописаны в сознание. Так, что государство вы уже построили, свое блатное или как там, его,… уголовное. И власть у вас своя есть. Все есть.

— Складно базаришь поэт, — удивился лысый.

— Да, что там складно. Вот почему ты не уважаешь ментов и прокуроров, да и судей?! А почему?!

— Да власть всякая на воле, она сучья! Вот и не уважаю,… - буркнул уголовник.

— Правильно, власть у нас действительно, как ты говоришь, сучья! Продажна! Потому, как она живет отдельно, узким кругом чиновников и прочей дряни, а народ отдельно, но самое страшное, народу на власть наплевать, ее как будто нет, хотя ее эту власть они вроде, как избирает.

— Ну, ты загнул?! — буркнул лысый.

— А, что, вот вы, как-то же выбираете своих воров?

— Ну, допустим, и что?…

— А то, у вас вот у людей авторитетных и правильных пацанов, как вы говорите, в мысли нет вору перечить! Вор для вас закон! Поэтому и называет его вором в законе. А на воле все, как ты говоришь, по беспределу. Воры вроде в законе есть, это чиновники, губернаторы, мэры, президенты, а народ их не уважает и не слушает. Вот и бардак. Поэтому вы тут за решеткой и строите свое государство, что бы хоть какой-то порядок внести, хоть и страшный конечно. Иногда у вас это получается. И это грустно.

— Слушай тебе можно смело в толкачи идти! Ты сечешь хорошо в жизни, в этой, как мать его политике и прочее. Говоришь складно! — уважительно сказал лысый. — Кстати меня зовут Саша Канский. Среди своих пацанов кличка Босяк.

— Почему Босяк?

— Лысый я, не видишь? — усмехнулся уголовник. — По паспорту ментовскому Александр Лукьянов я. Саша Канский протянул руку Вилору. Тот пожал пятерню и грустно улыбнулся:

— Вилор Щукин.

— Тебе бы погоняло рыба дать… да ладно, коль уж ты поэт,… Щукой будешь, — рассмеялся Лукьянов-Канский. В этот момент лязгнул ключ в запоре и, со скрипом открылась дверь в коридор. На пороге стоял охранник, он обвел взглядом камеру и, сморщившись, прикрикнул:

— Как вы тут сидите, в этом дыму?!

— А ты начальник нас выпусти,… сидеть не будем, ходить начнем! — сострил кто-то из арестантов. И тут же камера наполнилась смехом. Тюремщик покачал головой и зло ответил:

— Я сейчас выведу кое-кого вниз, в подвал, в карцер! Там будете целый день по камере ходить! Гуляй не хочу! В камере притихли, охранник довольный своей угрозой, прикрикнул:

— Ладно! Щукин на выход готовсь! Вилор удивленно посмотрел на тюремщика, тот искал взглядом именно его. Новый знакомый Лукьянов — Канский стукнул его по плечу и шепнул:

— Ой, не к добру парень этот вызов сейчас. Сегодня то воскресенье. Никаких допросов быть не должно, а это значит, с тобой торопятся. Так что соберись и держись там. Ничего не отвечай, пока твой дед тебе нормального адвоката не подгонит. Пойдешь на допрос, отвечай: да, нет, не знаю. И все. Ничего не подписывай. Понял?! Вилор кивнул головой и, нашарив на полу, свои туфли, встал с нар. Охранник посмотрел на него и, сказал:

— Ну, пошли что ли, поторапливайся! Вилор повиновался, он за эти три дня очень быстро научился повиноваться. Ему даже стало страшно, как быстро произошло привыкание к неволе. Какое-то стремительное перерождение человека из капризного и самовлюбленного мужчины в тихого и послушного арестанта. Где-то на подсознательном уровне, он понял, что боится всего, боится не правильно сидеть, лежать ходить и есть. В тюрьме человек не принадлежит себе. Он принадлежит этой проклятой тюрьме. Здесь ничего нельзя сделать, как хочется тебе. Нужно делать лишь, так как хочется окружающим. Это страшно и противно. Даже ходить в туалет и справлять нужду нужно под непроизвольным пристальным вниманием соседей по камере. И это больно, и это мерзко и постыдно. Человек начинает стесняться своих естественных надобностей, человек становится дрессированным животным. Коридоры тюрьмы,… они окончательно выбивают в человеке последние зерна стремления к внутреннему самоуважению. Эти длинные холодные помещения заставляют человека понять, что впереди его ждет только плохое, только мерзкое и безнадега заволакивает сознание и мысли. Человек становиться безвольным и равнодушным к собственной судьбе и окружающему миру. Конечно, все это происходит не со всеми новенькими обитателями тюрьмы, но с подавляющим большинством это уж точно. И именно в этот момент с человеком можно делать все что угодно. Длинная дорога в неизвестность по тюремным коридорам вызвала у Вилора неожиданное ощущение дежавю. В голову непроизвольно пришли мысли о цикличности в этой жизни. «Вот так, много лет назад возможно именно по этому коридору шел мой дед! Он шел в страшном смятении и отчаянье от несправедливости, от абсурда ситуации и от горя и безысходности. Почти как я сейчас, но у деда еще оставалась надежда на призрачное изменение в судьбе к лучшему. Расставание с любимой еще не было фатальным и даже разлука наслоенная годами и десятилетиями не казалась окончательным приговором. А у меня, у меня все печальнее. Да дед мой не знал, будет ли он жить, но он точно знал, что еще есть слабая надежда на счастье. А я точно знаю. Что жизнь у меня никто не заберет, но вот моей любимой женщине ее уже никто не вернет».

Его подвели к двери какого-то кабинета. Занятый своими мыслями, Вилор, даже не заметил, в каком крыло тюрьмы они находятся.

— Лицом к стене! — скомандовал конвоир и, постучав, заглянул за дверь. Вилор напряг слух, но не расслышал, с кем говорил тюремщик внутри помещения. Через несколько секунд тот кивнул Щукину, что бы он зашел в кабинет. Это была почти пустая комната, если не считать письменных столов и нескольких табуретов. На окне в отличие от камеры, кроме традиционной решетки не было железного короба, который закрывает обзор улицы, поэтому за стеклом можно было рассмотреть тюремный двор.

За одним из столов сидел человек, это был мужчина лет сорока в сером костюме и накрахмаленной белой рубашке. Особенно бросался в глаза галстук — золотой и блестящий, он выглядел неестественно роскошно в этом мрачном сером помещении с темно-синими стенами и прикрученными к полу табуретами. Незнакомец в приветствии встал:

— Здравствуйте гражданин Щукин. Я ваш общественный адвокат, моя фамилия Блисков, Андрей Андреевич. Я буду вас защищать, — адвокат указал рукой на табурет и вежливо добавил. — Прошу вас садитесь, разговор у нас будет серьезный.

Вилор осторожно сел на табурет и внимательно посмотрел на адвоката, тот улыбнулся и спросил:

— Начнем с простого, есть ли у вас жалобы заявления и прочее, на что бы мы могли написать жалобу? Вилор ухмыльнулся и, потрогав рукой небритую трехдневную щетину на щеках, устало сказал:

— Курить я хочу… курить, у меня нет. В камере конечно угощают, но так, не долго будет. Адвокат, словно фокусник, достал из портфеля три пачки дорогих иностранных сигарет и услужливо сказал:

— Вот, вот, я на всякий случай взял. На первое время. Потом принесу еще. В чем еще вы нуждаетесь? Вилор вновь внимательно посмотрел в глаза адвоката, он хотел попросить принести ему зубную пасту и щетку с бритвой, но осекся, вспомнив наставления Саши Канского.

— Нет, пока ничего не надо.

— Ну, как знаете, — развел руками адвокат. А то, смотрите, мне не трудно. Ну да ладно, надо поговорить о вашем деле. А вернее о вашем положении, в которое вы попали. Я ознакомился с делом, с предварительными материалами и пришел к выводу… Но тут Блискова перебил Щукин:

— Я вот одного не пойму. Прочему вы в воскресенье пришли ко мне?… Адвокат растеряно посмотрел на Вилора и сбивчиво ответил:

— Ну, ну понимаете. Сейчас завал с делами, сейчас такой поток идет в тюрьму. Демократия так сказать, милиция не справляется, еле успевает. Так много задерживают, что мы, честно говоря, тоже не успеваем работать. А ведь защищать людей надо! Защита это ведь дело святое! Вот и приходится по выходным, я знаю это нарушение, но вот я пришел-то к вам, в ваших же интересах…

— Кто это мы? — прищурив один глаз, спросил Вилор.

— В смысле? — адвокат вновь растерянно смотрел на Щукина.

— Но, вот вы сказали,… мы не успеваем,… кто вы? — усмехнулся Вилор.

— А-а-а, так это защитники, общественные защитники,… - махнул рукой Блисков и виновато улыбнулся.

— Понятно, — сухо ответил Вилор.

Он взял со стола одну из пачек, достал сигарету левой рукой, правой он держать не мог, не то что сигарету, а даже ложку, сильно болели пальцы после экзекуции Мухина. Вилор неуклюже держа сигарету, посмотрев на адвоката, кивнул головой. Тот услужливо достал из кармана зажигалку и, щелкнув, дал подкурить Щукину. Вилор в блаженстве затянулся и, выпустив дым, зажмурил глаза. Ему в эту секунду показалось, что весь это страшный сон кончился.

— Продолжайте, я вас перебил,… - устало буркнул он адвокату. Блисков пожал плечами и, сложив ладони домиком, сказал:

— Так вот, я ознакомился с предварительными материалами дела и понял, шансов у нас не много.

Вилор продолжал сидеть с закрытыми глазами, он затягивался сигаретой и молчал.

Блисков недоверчиво посмотрел на Щукина и сказал:

— Понимаете, Вилор Андреевич, у вас положение очень серьезное. У следователя очень весомые доказательства. У вас очень мало шансов, быть оправданным. Щукин открыл глаза и, посмотрев на Блискова, стряхнул пепел прямо на пол, затем вновь затянувшись, он тихо ответил:

— То, что у меня шансов не много, я понял в прокуратуре, где меня даже не выслушали. Так, что не надо лишний раз мне об этом напоминать. Что вы предлагаете?

— Хм, я предлагаю пересмотреть тактику и линию защиты…

— Хм, у меня пока и тактики-то никакой не было.

— Так вот, я предлагаю пойти и на компромисс со следствием и сделать признательное показание. А взамен попросить переквалифицировать статью дела из убийства, в тяжкие телесные повреждения, это значительно смягчит наказание, вместо пятнадцати лет, получите восемь, а разжалобите судью, так и того меньше, скажите мол любил я эту женщину был в состоянии аффекта и прочее. Это зачтется, обязательно зачтется. А там,… будете хорошо себя вести на зоне. Выйдите по удо, в общем, через пять лет максимум будете на воле. Вилор, затушил окурок о подошву туфли и тяжело вздохнув, спросил:

— Вы не знаете, куда окурок деть?

— Что? — не понял его Блисков.

— Я говорю, мусорить не хочется. — Щукин посмотрел в угол у двери, там стояло большое цинковое ведро. Вилор ловким движением кинул в него окурок. — Вы видно очень опытный адвокат, и мне не грамотному юридически поясните, как же так из убийства можно сделать тяжкие телесные повреждения?

— Хм, все очень просто. Говорите на допросе, что ваша жертва жила какое-то время. Ну, скажем, она прожила еще минут двадцать после удара ножом, говорила и еще что-то, вот следователь это фиксирует, а если вы находите с ним общий язык, так все делается автоматически, жертва умерла не сразу. Сначала ей были нанесены тяжкие телесные повреждения и лишь потом от потери крови или еще там чего, она скончалась. Казалось бы мелочь, но это в уголовно-процессуальном кодексе очень важно! Вот и все, но такой вот момент возможен будет конечно, если вы со следователем общий язык найдете.

— А если не найду? — зло спросил Вилор.

— Ну, тогда,… тогда убийство. И куча доказательств, и тогда уж от пятнадцати и выше,… вам это не выгодно. Поверьте Вилор Андреевич, я вам только добра желаю! Сознайтесь и все! Это лучший выход! Я просчитал все! Вилор вновь потянулся за сигаретой, курить хотелось сильно, три дня он практически не брал в рот табака. Блисков вновь услужливо щелкнул зажигалкой.

— Спасибо вам за все! За сигареты! — кивнул ему Вилор.

Адвокат насторожился, он внимательно смотрел на Щукина и нервно крутил в руках шариковую ручку.

— Спасибо, что вот проконсультировали. Спасибо и до свидания! — Вилор грустно улыбнулся.

— Я, не понял ваш ответ…

— А, что тут понимать?! Передайте следователю, что клиент попался неуступчивый, упрямый и что развести его, как лоха, не удалось. Да, кстати, если вы уже часть денег, которые вам передали, потратили, то я могу возместить, ну хотя бы стоимость этих вот сигарет! — Щукин кивнул на пачки, что лежали на столе. Адвокат менялся в лице. Из заискивающе услужливой, его маска превратилась в брезгливо злую. Блисков ухмыльнулся и, собрав со стола какие-то бумаги, положил их в портфель. Вилор сидел и дымил сигаретой.

— Ты дурак Щукин! У тебя реальный шанс был соскочить по минимуму. Но сейчас, сейчас, ты, как баран, на закланье пойдешь! И никто тебе не поможет! И никто тебя не вытащит! Ты обречен Щукин! Слышишь?! Дурак ты! Вилор продолжал молчать. Ему вдруг стало даже немного смешно. Как все нелепо и противно, весь этот фарс правосудия, а смерть, смерть Лидочки, она тут вообще никого не волнует! «Горе тоже имеет цену, но цену не духовную, а материальную! Я все думал о человеческих мучениях, о человеческих нравственных страданиях, а оказывается человек, все давно перевел в материальную плоскость и людям в принципе не так плохо, что есть горе, беда, несчастье. Есть! Ведь это самые мощные катализаторы, на которых можно зарабатывать деньги! Умер человек — плати деньги, убили человека, плати деньги, не может родиться человек, плати деньги! Мерзость человечества и состоит в том, что оно, осознавая и понимая, что такое зло и горе, пытается на них заработать! Даже священники слуги Божьи и те на покаянии собирают подать и пожертвование!». Адвокат, не прощаясь, вышел из комнаты, медленно закрыв за собой дверь. Вилор остался один в этом мрачном кабинете. Какая-то зловещая тишина и неопределенность. Щукин напрягся, он не мог понять, почему его не уводят обратно в камеру? Вилор уже было хотел встать со стула и подойти к двери, что бы спросить у конвойного в коридоре, почему его не ведут обратно, как дверь раскрылась и на пороге показался коренастый мужчина в сером костюме, с округлым лицом, усиками и стильной бородкой. Вилор почти сразу узнал этого человека. Это был тот самый тип, что сидел рядом с прокуроршей, когда она выдавала санкцию на арест. Щукин ухмыльнулся, ему стало все понятно, этот следователь стоял там за дверью и возможно слушал их разговор с адвокатом и ждал. Ждал… своего выхода на сцену. Мужчина сером костюме, между тем, деловито подошел к столу и, сев разложил перед собой бумаги. Он не смотрел на Вилора и, что-то рассматривая в документах, картинно перебирал пальцами, словно он был пианистом и готовился сыграть первый фортепьянный концерт Чайковского.

— Представляться мне в принципе не надо. Меня уже представили, но я повторюсь, я следователь. Вернее старший следователь Владимир Владимирович Нелюбкин. Веду ваше дело и собираюсь сейчас вас официально допросить, — брезгливо сказал Нелюбкин.

— А адвокат, разве адвокат не должен при этом присутствовать? — буркнул Вилор.

— Адвокат?! Позвольте вы же от него отказались,… - язвительно спросил следователь.

— Я отказался от того типа, которого вы мне подставили в качестве адвоката, но не от защитника. А этот человек, который уговаривал меня написать вам покаяние, в принципе не имеет права меня защищать,… - зло сказал Щукин.

— Право?! — Нахмурился Нелюбкин, он как-то противно вздернул бровями и, пристально посмотрев на Вилора серыми бусинками своих маленьких глаз. — Какое право?!!! Что ты тут о праве-то говоришь,… Щукин? Ты, что тут, думаешь, как в кино будет? Как в пьесах твоих поганых? Как в стишках? Насмотрелись американских боевичков и думаете, что тут вам чикагский суд?! Ты в России! И перестань мне тут пургу нести про права какие-то! Защитник тебе не нравиться?! Смотри, как бы не пожалеть потом! Раскудахтался! Как человека на тот свет отправлять, ты о правах-то ее и не думал? Пырнул ножом свою любовницу и о правах заговорил!

— Слушай ты,… гнида! Заткни свой рот! — вскипел Щукин. Он сжал кулаки и медленно приподнялся со стула. Нелюбкин явно не ожидал такой реакции и, отпрянув, потянулся рукой к кнопке звонка, что была прикручена на стене рядом со столом. Это был сигнал вызова конвоиров. Нелюбкин завизжал:

— Что сволочь в карцер захотел?!!! А ну сядь на место! — и хоть это был приказ, в голосе прокурорского прозвучала неуверенность. Через секунду в кабинет заскочили два конвоира. Они угрожающе кинулись на Вилора, но Нелюбкин замахал руками и примирительным тоном сказал:

— Спокойно, спокойно, я проверил сигнализацию. Не надо! Все хорошо, мы беседуем с подследственным! Вилор опустился на стул и низко склонил голову. Он понял, Нелюбкин попробовал с ходу психологически нокаутировать и показал ему свои возможности усмирения. Конвоиры недовольно вышли из кабинета. По их лицам было видно им тоже эти игры, с «ложными вызовами», были не по душе. Нелюбкин дождался, пока закроется дверь и, затем продолжил:

— Значит так. Будешь дергаться, я в следующий раз скажу, что ты на меня напал. Попробуешь что такое буцкоманда в этом сизо. Поверь эти парни профессионалы своего дела. Вилор смотрел себе под ноги и молчал. Он не хотел смотреть на этого человека, потому, как чувствовал, что может опять сорваться и наделать глупостей окончательно.

— Значит так, Щукин. Я тебе тут не буду вновь, все перспективы твои вырисовывать. Ты попал и попал серьезно, поэтому предлагаю — пиши чистуху, и я передаю дело в суд. Пятак получишь свой трудовой и лети на зону сизым голубем. Оттащишь срок, живи, как хочешь. Это лучший вариант. Не напишешь чистуху, по полной закрываю! И хрен ты выйдешь вообще! Понял? — Нелюбкин смотрел на Щукина, но тот не реагировал, — следователь, вздохнул и миролюбивым тоном добавил. — Я понимаю. У тебя сейчас шок, трудно,… во-первых: срок впереди,… во-вторых: ты ожидал тут увидеть правосудие по американскому стандарту. Это конечно печальное разочарование, но уж тут извините, что имеем, то имеем. И коль вляпался, тебе и тащить. А про права свои, я тебе советую, забудь. Конечно, я обязан допустить к тебе адвоката твоего, но, насколько я знаю, у тебя его нет и, вряд ли будет. Кто тебе его найдет? Так, что смирись и, давай, лучше поговорим по-человечески…

— А вы, умеете,… по-человечески? — огрызнулся Вилор.

— Ой, не надо мне тут на совесть давить! Не надо тут интеллигентских соплей! Думаешь, пришел тут неандерталец. Думаешь, я такой вот, тут, тебя допрашиваю, а сам необразованный болван, держиморда, ни хрена в русской душе не понимаю?!!! Ни хрена, кроме своих дел, не читаю и вообще сволочь и скотина?! Да я обычный человек, как и ты, как и миллионы, таких как ты и я в этой стране! Я ничем от тебя не отличаюсь! С той разницы, что работа у меня такая!!! Думаешь, я твоих стихов не читал?! Темный я?! Читал, знаю, более того, скажу, есть приличные! Ну, и что?! Что это дает тебе право, на какое-то особое отношение?! Ну, поэт ты… и что? Да ничего, так тебе скажу! Вы поэты, писатели, художники, должны понимать, что вы, такие же холопы, как и все! А то возомнили из себя гениев и пророков!

Начеркали стишков! А сами?! Кто такой Пушкин?! Гуляка и пьяница, бабник и мот! С царем все ругался, а тот денег ему давал, да уберегал от глупостей! А Пушкин, что?! Наплодил детишек, в карты все спустил и под пулю! А бабе его,… какого?!

Наташа потом за него отдувалась! А этот, другой,… гений русского слова — Федор Михайлович?! Уголовник и извращенец! Картежник со сдвинутой башней, шизофреник! Нет, все восхищаются,… а на самом деле-то, кто он был?! А Чайковский, педофил?! Знаешь, какую резолюцию царь на его деле написал, когда ему доложили, что он мальчика совратил? Нет?!!! А я знаю! Государь написал: в России жоп много, а Чайковский у нас один! И прикрыл его жопу! А так бы поехал на каторгу! Или вон, Есенин, алкоголик и психопат,…. черный человек это, что, поэма?! Это белочка, горячка просто, белая горячка у него была от алкогольного отравления! Он пил, не просыхая, несколько лет подряд! А Высоцкий?!! Наркоман и кутила! Кем восхищаются?! Кем вы себя возомнили? А?!!! Щукин?! — Нелюбкин вскочил со стула и, хлопнув по столу ладошкой, забегал по кабинету, как волк, в клетке зоопарка.

— В большем, что вы сейчас сказали, вы правы, есть тут историческая правда и про пьянство, и про кутежи, и прочее. Поэты и писатели, художники и музыканты, такие же как вы, люди. Но, в самом главном вы ошибаетесь! Все эти люди, кого вы перечислили, они в конечном итоге стати людьми! Настоящими человеками! Понимая, что они грешат, мучились и признавались в своих мучениях! И были гениями! Они писали от души! А вы, вы-то кто?! Кто вы-то?! Для вас человек мусор, для вас человек — кусок мяса, который надо законопатить в зону! И все! Поэтому вы не такой как мы вы урод моральный и нравственный хотя и как говорите, образованный!

Нелюбкин засмеялся, но это было так неестественно, что даже сам он не поверил своему смеху. Прокурорский вдруг стал серьезным, посмотрел не Вилора и, увидев, что тот даже не хочет обращать на него внимания, подбежал к Щукину и, склонившись, зашипел ему на ухо как змея:

— Да урод ты! Такой краснословный урод! Ты зачем свою бабу убил?! А?!

Творческий человек! Зачем? Зачем ты ее ножом тыкал? Муза посетила?! Или что?! На кой ляд ты ее зарезал? А? Отвечай! Вилор отмахнулся от Нелюбкина, оттолкнув его от себя. Тот распрямился и заорал:

— Ты хуже, чем я! Ты вообще человек, который не должен мне говорить о каких-то высоких нравственных материях! Вилор тяжело дышал. Он хотел вскочить и ударить Нелюбкина, но сдержался. Он вдруг понял, этот тип выводит его из себя. Он старается заставить человека, потерять контроль за собой. Этот его длинный и эмоциональный спич, всего лишь хитрый ход, всего лишь проба, проба, проба человека на устойчивость. «Вот он стоит тут, образованный взрослый мужик, который мог бы сделать для страны много полезного, но нет, он стоит и корчит из себя палача и мучителя! И ему приятно быть таким, зачем? Зачем ему это? Он изучает науку унижения и подавления человека! Он внедряет эту науку, с каждым своим подследственным становясь все матерее и матерее. Волк, который рвет свою жертву жестоко и беспощадно! Нет, не волк, волк животное свободное, а этот,… этот пес,… пес,… волкодав… странно, какая тонкая грань между волком и волкодавом,… ведь волкодав это прирученный волк, а волк это обиженный человеком волкодав! Этот вот, волкодав-людоед, читает умные книжки и слушает хорошую музыку и не становится добрее и главное совестливее. Почему?! Почему прекрасное, не может сделать из этого образованного куска дерьма — нормального простого человека?! Может это все бредни про великую силу искусства? А? Может все это напрасно? Вот на этом примере? На примере этого Нелюбкина?» — Вилор покосился на следователя и тяжело вздохнул. А Нелюбкин словно почувствовав, что «время дожимать», продолжил:

— Ты Щукин учти, это пока не допрос. А так,… знакомство. А допрос будет после того, как я тебе весь прейскурант этого сизо предоставлю. Тогда, ты сам понесешься ко мне, на допрос и сам будешь умолять поскорее дело в суд отправить!

Вилор поднял глаза и, посмотрев на следователя, грустно ухмыльнулся:

— Из-за таких как ты, люди в нашей стране никогда жить нормально не будут. Потому как, такие как ты, это раковая опухоль. А люди пока не научились рак лечить. Нелюбкин вновь рассмеялся, он хохотал, как полупьяный актер провинциального ТЮЗа — фальшиво и слишком громко.

— Люди говоришь?!!! — взвыл следователь. — А где, ты в нашей стране, видел людей?! У нас их нет! Послушная и оскотинившаяся толпа! Стадо, готовое на все! Идти куда ему прикажут! Делать, что ему прикажут! А главное не думать, что делают! Поэтому так и повелось, испокон веков у нас, человек ничто! Грязь и перхоть! Пыль и гниль! И эта пыль и гниль хочет быть такою! И нечего тут пенять на меня… или еще кого! Все хороши! У нас всегда государство было превыше всего! И ты мне тут эти воззвания декабристские брось! Наш народ и человек в частности понимает только кнут и плетку! Кнут и плетка — вот его радость! И ты не исключение! Прав был товарищ Сталин, когда вас интеллигентиков засраных по Сибири расселял! Ты Щукин, такая же мразь как и все поэтишки и писатели! И не корчи из себя гения невиновного! Лучше давай признавайся! «Он думает как я! Он думает, почти так же, как я? Но между нами разница! Есть разница! Огромная разница, но он думает так же, как я! Страшно, почему он так думает? Он думает так, что бы оправдать себя, свои поступки, потому что ему так удобно думать. Он так и думает? А я, почему так думаю? Я?!!! Я хочу, что бы что-то изменилось! Что бы окружающие люди это услышали и изменились! Я думаю плохо о людях, что бы они изменились, специально думаю плохо, что бы потом ошибиться, обязательно ошибиться в своих мыслях и убеждениях, вот почему я так плохо думаю о людях, о своем народе! Что бы ошибиться и быть счастливым, что и ошибся, что думаешь плохо! А он?! Он думает так, потому, так убежден, что он не ошибается и все так есть на самом деле! Люди мрази и подлецы и нет ничего хорошего! Он, думает так на самом деле. И мы оба с ним думаем одинаково, но с совершенно разными целями! Страшно!!! Этот мерзкий человек думает, как я и от этого страшно. Я не хочу думать, так как он, а точнее я не хочу, что бы он думал, так как я! Как угодно, но не так! Он, ломает своими мыслями и рассуждениями, надежду на то, что люди хорошие! Нет, он не должен так думать, он не имеет права так думать! Ведь тогда, правда, становиться обвинительным приговором! Нет, правда не может быть обвинительным приговором! Она должна быть спасением, она должна быть горькой правдой, что бы потом стать хорошей новостью! Должна! Она должна помочь людям перестать быть такими! А он?! Он говорит обвинительный приговор! Он говорит окончательный приговор! Нет, он не имеет правда так думать, думать, как я!» — Вилор зажмурился от мыслей. Ему стало противно и больно, он вспомнил слова Лидии, тогда на пикнике… «Если ты считаешь себя, русским человеком и частью этого самого народа, то почему же ты так не любишь этот самый русский народ?» — слова Лидии звучали эхом в голове. «Это какой-то фарс! Русский человек садится в тюрьму и к нему приходят вот такие мысли?! Вот такие слова, звучат у него в голове?! Он не думает про свою судьбу, а вдруг задумывается о глобальном? О судьбе русского народа?! О судьбе своей страны?! Мне, что больше думать не о чем?! Тут в тюрьме, в этих вонючих камерах, русский человек начинает думать о высоком! И ведь не я один вот так,… почему, что за странность?! Лидия… Лидия, даже ее образ и то! Опять пафос! Что за страна?! Что за народ?! Если я его часть, то мы все сумасшедшие? Нет, мы не можем быть все сумасшедшими, и не будем… потому, как среди нас, есть люди со здравым рассудком и железной логикой и они,… они, такие как Нелюбкин! Как он! Дзержинские и Ягоды, Ульяновы и Ежовы! Нет!»

— Тебе что, плохо? — донесся голос следователя. Нелюбкин стоял и смотрел на Щукина, который с низко опущенной головой, был похож на пьяницу, задремавшего в парке на лавочке.

— Эй! Щукин, кончай тут придуриваться! Что жмуришься?! Вилор словно очнулся от мыслей и презрительно посмотрел на Нелюбкина, в его глазах он увидел растерянность.

— Не смейте мне говорить тут такие слова! Вы ничтожество, которое возомнило себя царем жизни! Королем ситуации! Цезарем подлости! Но и к вам, придет все тоже — самое, что вы делаете со своими жертвами! Придет обязательно! — зло процедил сквозь зубы Вилор.

— Что?!! Что ты мне тут лепечешь?! Я пришел к тебе, в свое личное время, договориться по-хорошему, а ты?! Ты, не хочешь мне, говорить то, что надо! То, что обязан сказать! — возмутился Нелюбкин. Его лицо стало злым, одна щека дергалась о напряжения. Следователь схватил Щукина за ворот рубахи и тряс, как нашкодившего ученика.

— Ты кого из себя сам-то возомнил?! А?!!! Я с тобой по хорошему, думал ты парень доходчивый и покладистый и хотел по нормальному твое дельце закрыть, а тут, ты, что мне тут хочешь предъявы строить? Так я из тебя знаешь, кого сделаю?! Козла сделаю! Ветошь человеческую! Отбросы лагер… Но Нелюбкин не успел договорить. Вилор не выдержал, это было сейчас выше его сил, он не мог сдержать себя. Вскочив, он наотмашь ударил следователя в лицо. «Пальцы они сжаты в кулак. Как странно, пальцы слушаются команду мозга, они готовы и на хорошее и на плохое дело. Они готовы убить человека, они готовы сжать сталь клинка и ручку пистолета. Но они готовы сжать и серп, и молот кузнеца, они готовы на все! На все что пожелает хозяин — мозг, он, он, дает команду на действие. Но кто дает команду мозгу?! Кто?!!! Ему ведь кто-то дает команду, вот так, взять и сжать кулаки, вот так, вот взять и ударить человека, когда за дело, а когда просто так, что бы унизить его, а когда и просто убить! Нет, но кто дает команду мозгу?! Бог?! Но Бог не может давать команды убивать! Не может! Бог это добро, а добро даже ради добра и правды не может дать команду убивать, нести смерть! Тогда, кто дает команду на это?! Дьявол? Нет, дьявол не может давать команду, что бы наказывать подлецов и мразей таких вот, как этот подлец Нелюбкин. Нет, дьявол не может карать зло потому как он сам прародитель зла…. Тогда, кто дает такую команду?! Кто?!!! Сам человек, не может себе сам, давать команду. Человек это животное, он наполовину состоит из инстинктов, наполовину из физиологических потребностей, а да, есть еще вот малая, малая часть есть. Есть и эта малая, малая часть душа? Нет! Не может быть! И все-таки, кто же дал команду моему мозгу, кто дал команду ударить этого негодяя?» — прошло лишь мгновение, но Вилор успел подумать так много. Мысли в голове пронеслись с космической скоростью. Кулак попал в левый глаз. Нелюбкин крякнул и отлетел в угол кабинета. Он упал, словно бумажный пакет с цементом, из-под этой тушки, одетой в дорогой костюм, выскочило облачко пыли. Вилор вдруг увидел, что на ногах у следователя надеты белые носки с красным полосками и дорогие кожаные блестящие туфли.

— А-а-а! — завыл, как серена скорой, Нелюбкин.

Он, ловко перевернулся на живот и как-то по обезьяньему, поджав под себя руки, отпрыгнул в сторону. Щукин стоял и смотрел на этого человека одетого в модный щегольской костюм и прыгающего по полу на четвереньках, как орангутанг.

— Конвой! Конвой! Вилор конечно в кино видел, как усмиряют непокорных арестантов, он видел это по телевизору и на экране кинотеатра. И тогда особо не предавал этому значению. Каждая такая сцена, казалась ему немного фальшивой и напыщенной, особенно в момент, когда несколько здоровенных мужиков, крутили руки бедному узнику, свалив его на пол. Но вот теперь…. Теперь он обреченно стоял и ждал, когда в кабинет ворвутся эти самые усмирители… Стало страшно, страшно так, что перехватило дыхание. Немного онемели руки от мысли о предстоящей расправе и физической боли. Вилор даже успел подумать, как будет падать на пол и, как будет закрывать голову руками от ударов сапог. Но когда они вошли в кабинет, все было совсем не так, как он представлял. Три сотрудника в пятнистой форме и высоких кирзовых ботинках зашнурованных поверх брюк появились как-то тихо и медленно. Они не врывались, как «киношные дуболомы» с криком и ревом. Нет,… они просто вошли и стали у стены. В руках у конвоиров Вилор увидел длинные резиновые дубинки. Нелюбкин поднялся во весь рост. Он, тяжело дыша, отряхнул костюм и, как-то стыдливо покосившись на охранников, раздраженно сказал:

— Тут бунт у вас, а вы, вы, почему не реагируете?!!!

— Так реагируем… под пресс его что ли? — как то обыденно спросил один из сотрудников конвоя. Скорее всего, он был старший, на пятнистых тряпочных погонах Вилор рассмотрел по три маленькие зеленые звездочки.

— Как вы реагируете, он меня чуть тут не убил! — Нелюбкин поглаживал рукой место удара, под глазом явно вырисовывался синяк. — Я напишу докладную на вашу медлительность, — обиженно буркнул следователь. Вилор не мог понять, почему на него так и не кинулись конвоиры? Почему они ждут? Почему они не пустили в ход свои дубинки?

Нелюбкин спешно собрал свои вещи, он взял кожаный портфель, подойдя к старшему группы конвоя, что-то шепнул ему на ухо. Тот вздохнул и, кивнув головой, покосился на Вилора. Щукин догадался, его сейчас бить не будут.

Следователь вышел из кабинета, не глядя на Щукина. Вилор не мог поверить, этот Нелюбкин практически никак не отреагировал на синяк под глазом. Он ушел, будто ничего и не было. Будто его ударили где-то в пивбаре за неуместно сказанное пошлое словцо в отношении чужой жены. Щукин стоял и ждал, ждал, что будет дальше…. Его вели по коридорам тюрьмы слишком долго, Щукину показалось, что их маршрут лежит вовсе не в ту камеру, где он сидел, где он уже успел познакомиться с некоторыми обитателями. Они с конвойными как-то долго спускались по лестнице, Вилор успел насчитать шесть пролетов. Значит, его опустили ниже первого этажа в подвал. Серый низкий туннель, свет практически не виден, лишь небольшие тусклые лампы под округлым совсем низким каменным потолком. Вилора подвели к очередной безликой двери и затолкнули вовнутрь… Это был какой-то каменный мешок. Шершавые стены и больше ничего, даже оконца под потолком тут не было. Какой-то закрытый бокс с единственным выходом в виде кривой и страшной толстой железной двери. «Возможно, именно тут, во времена, когда сидел мой дед, именно тут расстреливали несчастных и невинных людей. И вот. Вот опять тут мучаются люди. Цикл продолжается, только поменялась форма» — успел подумать Щукин. Его грубо толкнули в спину. Вилор инстинктивно догадался, что лучше самому повалиться на бетонный пол, потому что падать от удара гораздо опасней для здоровья, да и просто больней.

Они, били молча. Как-то хладнокровно и расчетливо… резиновые дубинки, словно веники в бане, обнимали тело, своими пластичными закругленными боками…. Было больно, очень больно,… так больно, что невольно захотелось помочиться прямо в штаны… Просто обоссаться на этом грязном и холодном бетонном полу!!! Расслабиться превратиться в животное и выпускать из своего организма остатки человечности в виде мочи… Но Вилор утерпел, он не позволил мочевому пузырю разжать мышцы. А охранники между тем, методично и ловко награждали его пластичными ударами. Вилор сквозь это кошмар боли и унижения чувствовал, что бьют они по ляжкам ягодицам и предплечьям. Они били туда, где нельзя повредить жизненно важные органы, словно в бреду догадался Вилор. Он кричал как-то хрипло и неохотно, словно стесняясь своего голоса, а точнее своей беспомощности и своей слабости перед этими людьми. Сколько длилась экзекуция, он не помнил, он потерял сознание от боли.