Сон – что может быть слаще в этом мире! Сон – он даже приятнее любви! Сон – он важнее всего! Сон, это то, без чего человек не может жить! Как жить без сна? Ведь самое сокровенное или желанное приходит именно во сне! Во сне человек предчувствует и неприятности! Во сне встречается со смертью! Так как же без сна? Как? Значит, сон нужнее всего человеку? Сон – это вторая жизнь человека! Вторая параллельная жизнь! Во сне узник может получить свободу! Старик – молодость, а инвалид – здоровье! Во сне девушка может стать такой, какой захочет: красивой и стройной, а юноша чувствовать себя былинным богатырем!

Павел через неделю пребывания в тюрьме, как и практически все ее обитатели, мечтал, чтобы именно вот эта, вторая жизнь, была гораздо длиннее той страшной и действительной первой. Той, в которой каждый день, а то и по несколько раз на дню, водили на допрос, оправку, прогулку. В баню. Водили к врачу и просто водили, водили, водили… по длинным и вонючим коридорам мрачной тюрьмы! А во сне! Во сне они все были свободны! Во сне они могли мечтать, о чем захочешь, и самое главное, никто не мог запретить этого делать! Никто! Ни следователь, ни надзиратель, ни сосед по камере, ни крыса у бачка с «парашей»! Человек был свободен!

Павел только сейчас понял, какое это счастье – спать сколько захочешь. Какое это счастье – просто выспаться. И тут, в тюрьме, не зря самым страшным наказанием было вовсе не чувство голода от недоедания противной баланды и «чая-помоев», а именно лишение сна! Отдыха с закрытыми глазами! Когда ты принадлежишь только себе и своим мыслям! И именно сна-то так не хватало…

Неделя пролетела быстро. Павел поймал себя на мысли однажды утром, что он вообще забыл, когда был на воле. Последняя неделя перечеркнула его прошлое. Оно казалось далеким и прекрасным сном, в который вряд ли вернешься, но так хочется его посмотреть!

«Сон, опять сон! Я помешан на сне! Сон, мне хочется спать. Спать! Спать и видеть сны. Меня определенно тянет к самоубийству! А в принципе, что тут такого? Убить себя? Это ведь так просто – погрузиться в этот длинный и черный сон под названием «смерть». Где не будет ничего, просто покой и все! Просто умиротворение! И никаких проблем и эмоций! Никаких страданий и радостей, просто сон! Сон, вечный сон!» – Павел пугался своих мыслей.

Ему порой становилось страшно, как легко он рассуждает о смерти! Он думает о смерти как о чем-то простом! Как о благе! Не как о страшном и ужасном, а как об избавлении! И он не боится ее!

«Смерть, а что такое смерть? Смерть – это конец, но за концом должно быть начало! За концом должно что-то произойти? Не может же быть, что смерть просто будет вечной! Значит! Значит, смерть – это наивысшая стадия человеческого счастья, просто оно так велико, что человек его боится?» – так часто Павел рассуждал во сне.

На жесткой «шконке» тюремных нар в короткие минуты покоя он думал о вечности. Как ему казалось, «о доброй и щадящей вечности!» «Но разве вечность бывает не щадящей? Разве вечность бывает злой или доброй? Она просто вечность!» – такие мысленные рассуждения заводили Клюфта в тупик. Ведь все заканчивалось думой о смерти. В представлении Павла теперь смерть и вечность были параллелями.

«Смерть может все решить. Она добрая на самом деле. Она как горькое лекарство от проблем. А какова она, та черта?! Вот так, взять и придушить себя! Лишить жизни! А что изменится? Что произойдет? Ничего! Как все просто, я умру и буду свободен! Буду свободен от всего! Раз! Одним движением – свобода, причем вечная!»

Павел мучительно осознавал, что убить себя – это удел слабого духом человека! Убить себя ради того чтобы избавиться от незаслуженного заточения – это мерзко и низко по отношению в первую очередь к себе. К Вере! К их будущему ребенку! Да и вообще к справедливости!

«Неужели ее нет? Неужели несправедливость в этой жизни всегда побеждает?! Нет! Такого просто не может быть, когда-то же произойдет, что все повернется вспять и правда будет сильнее лжи, а предательство и злоба уступят перед добротой и благородством! Будет! Поэтому надо терпеть!»

И все же мысли о самоубийстве, как назойливые мухи, то и дело залетали и крутились в мозгу Павла. Ведь все эти страдания по спокойному сну появились после многочасовых ежедневных пыток на «недосыпание». Клюфт на себе испытал, что значит не спать несколько суток подряд. Только он успевал после отбоя положить голову на подушку, как открывалась дверь и противный и скрипучий голос надзирателя звучал:

– Клюфт, на выход! На допрос!

Павел поднимался и, обуваясь, плелся в коридор. Его вели по ночной тюрьме в следственный блок. Он брел по этим удручающим психику помещениям и автоматически закрывал на ходу глаза, вздрагивая, когда конвоир за спиной окрикивал:

– Лицом к стене! Пошел!

Павла приводили к кабинету под номером пятьдесят три и ставили лицом к стене. Так он и стоял минут двадцать, не смея повернуться. А потом…

…А потом был путь назад! Павла вели обратно в камеру, не объяснив, почему не было допроса. Клюфт ложился на кровать, но как только сон обволакивал его мозг, все повторялось вновь. Скрип и лязганье замков. Противный голос и все сначала: длинные коридоры, лестницы, грохот решеток и запах противной краски на стене возле загадочного кабинета под номером пятьдесят три. И опять двадцать минут наедине с собой. И вновь путь назад в камеру. День, два, три…

…Вот именно на четвертый день регулярных лжедопросов Павел впервые и задумался о самоубийстве. Ведь он спал за все это время не больше часа или двух. Клюфт падал на ходу. Он два раза запнулся в коридоре. Недовольные конвоиры орали как сумасшедшие. А один даже избил Павла по ребрам коваными сапогами, когда Клюфт в очередной раз рухнул на бетонный пол по дороге из камеры в следственную часть.

Но Павлу было все равно. Ведь даже сильная боль не могла затмить желание поспать! Вздремнуть. В глаза как будто насыпали песка. Ноги и руки были свинцовыми и не хотели слушать команды мозга. Павел видел все как в тумане. Ему не хотелось кушать. Несколько раз он отказывался от обеда, отдавая свою пайку то прокурору Угдажекову, то прорабу Лепикову. Который чуть не ошпарил Павла горячей баландой, вырвав миску из рук. Павел не мог анализировать. Он пытался догадаться, почему его вот так водят «вхолостую» на несуществующие допросы. Зачем? Клюфт хотел пожаловаться надзирателю и потребовать, чтобы к нему пригласили кого-нибудь из руководства тюрьмы, но потом отказался от своей затеи, увидев лица этих людей со связкой ключей в руках. Бессловесные исполнители, бессловесные слуги невидимого повелителя! Того, кто все это затеял! Этот страшный спектакль под названием «арест-тюрьма»! Попасть в карцер не хотелось. Попасть в карцер, которым так часто пугали надзиратели, значит окончательно сломаться. Там наверняка будут бить и так же пытать бессонницей.

Попасть на допрос. Павел очень хотел попасть на допрос и спросить у этого молодого следователя, что творят, что делают с ним? Почему? Если они хотят его судить, пусть делают это в нормальном, установленном советским законом порядке! Павел был на гране срыва. Морального и физического! И тут Клюфта ждала приятная неожиданность. Вновь появился старик Оболенский.

Это было накануне утром. В камере оставались лишь Клюфт, прокурор-хакас (который, как слышал Павел, рыдал по ночам в подушку) и ехидный и вечно голодный Лепиков. Этот тип все больше и больше не нравился Павлу. Он заискивающе улыбался и говорил странные вещи. Он говорил «о необратимости наказания великой советской власти» и в то же время ругал тюремщиков и следователей, пытаясь найти сочувствие у Клюфта. Лепиков не разговаривал с Угдажековым и сторонился его. И как только была возможность, оскорблял низкорослого хакаса. Тот делал вид, что не обижается и плакал по ночам в подушку. Клюфт понимал: сокамерники на грани срыва и вот-вот передерутся.

Павел старался не отвечать Лепикову. Хотя тот изредка даже угощал его папиросой. Он приносил их после допроса. Как пояснял бывший совхозный прораб, он выпрашивал «курево» у конвоиров. Его «подельник» Гиршберг лежал в тюремном лазарете, и как говорил Лепиков, допрашивали бывшего директора совхоза прямо там. А были эти самые допросы у Лепикова почему-то каждый день в одно и то же время. Павлу и это не нравилось, хотя курить лепиковские папироски он отказать себе не мог.

Старик Оболенский появился в камере как святое видение! Он выглядел очень плохо. Совсем ввалились глаза. Огромная борода покрывала его щеки. Оболенский медленно прошел по камере и сел на табурет возле своей кровати. Затем опустил голову.

Обомлевшие обитатели камеры смотрели на Оболенского как на человека, вернувшегося с того света. Особенно испугался Лепиков. Он по-собачьи встал в угол и молча, смотрел на Петра Ивановича. И Клюфт, и прокурор тоже не решались первыми спросить Оболенского о его скитаниях по тюремным казематам. И лишь когда в коридоре немного стихли шаги конвоиров, Павел рухнул на табуретку рядом с Петром Ивановичем.

Старик внимательно посмотрел на Клюфта и тихо сказал:

– Вы, я тут вижу, тоже очень плохо выглядите. Очень плохо, молодой человек. Тоже не сахар, видать. Что происходит?

– Они не дают мне спать, – словно мальчишка пожаловался Павел.

Ему так хотелось разрыдаться. Но Клюфт сдержался и лишь тяжело вздохнул. Сухая морщинистая рука опустилась на его плечо. Оболенский покачал головой и громко, так, чтобы слышали другие, сказал:

– Это они умеют. Они умеют пытать людей.

И тут же, наклонившись, зашептал Павлу почти в ухо:

– Вас поведут на допрос в ближайший день. Я знаю… я проходил это! Помните: вы не должны ничего подписывать. И главное, сначала вам предложат хорошую пищу. Ну, я думаю, борщ там и котлеты. Нет, еще что-нибудь! Если вы съедите обед – все! Вы не выдержите. Вам так захочется спать, что вы будете готовы на все! На все! И вот в этот момент вам и подсунут протокол! Просто и подсунут! А вы не сможете его даже прочитать! И просто подпишете! Помните, они этого и добиваются! Помните! Вы ели все это время?

– Нет, у меня нет аппетита. Мне очень плохо, – обессиленно выговорил Павел.

– И правильно. Пейте воду. Я вам буду отдавать свой чай. Вам будет легче это перенести.

Павел посмотрел на старика. Тот, несмотря на весь драматизм ситуации, весело подмигнул ему.

– А вы? Где были вы? – выдавил из себя Павел.

– Я? Хм, это долгая история. Я вам позже расскажу.

– Хм, а мы вас тут уже похоронили, вот списали, так сказать. Лепиков сказал, что вас отвели в камеру смертников и расстреляли. Вот и все. Мы даже вон ваши вещи поделили между собой. Ложки там, кружки и полотенце. Вот. Извините…

Оболенский кивнул головой, словно согласился. Он радостно сказал:

– Да я и сам себя похоронил. Бывает. Думал, все! А Лепиков прав, он знал, что меня перевели в камеру смертников, знал. Он прав. Только вот теперь самое главное, – старик вновь наклонился к уху Павла и забормотал, – Павел, вы осторожней с ним! Осторожней! Он провокатор! Он агент, «сексот». Они его завербовали! Наседка! Он, так сказать, стукач! Он все слушает и передает администрации. Так что с ним никаких контактов. Только молча! Понятно? – Оболенский покосился на Лепикова.

Тот внимательно следил за стариком и старался читать по губам, что шепчет Петр Иванович. Но борода и усы скрывали губы Оболенского. Хотя по косым взглядам Лепиков догадался, что говорят о нем. Павел новость воспринял равнодушно. Он зажмурил глаза и слышал слова Оболенского как во сне. Его тянуло упасть на пол и заснуть. Петр Иванович поддержал Павла под локоть и проворчал:

– Вижу, вы сейчас не можете ничего соображать. Хорошо. Отложим это на потом. На потом. Главное, не сломайтесь. Главное, не сломайтесь в ближайшее время.

Старик оказался прав. Когда Павла в очередной раз подвели к решетке, которая отделяла спецкорпус от остальной тюрьмы, у Клюфта от голода засосало в желудке с такой силой, что он чуть было, не потерял сознание. По коридору разносился ароматный запах свежесваренного борща! Вареное мясо. Овощи! Они были где-то рядом! Ноздри жадно втягивали тюремный воздух и подавали мозгу команду: сейчас главное – еда! Надо есть! Рот наполнился слюной. Сердце забилось так, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Павел облизнулся.

– Стоять, лицом к стене! – конвоир уткнул Клюфта лицом в уже привычное для него место возле загадочного пятьдесят третьего кабинета.

«Сейчас двадцать минут мучений и вновь дорога назад. Но этот запах! Этот аромат нормальной пищи! Пищи, доступной только свободным людям!»

Но на это раз Павел ошибся. Конвоир постучал в дверь. Затем осторожно потянул ручку и заглянул вовнутрь. Что он говорил обитателю кабинета, Клюфт не расслышал. Но через секунду его втолкнули в помещение. Павел зажмурил глаза от яркого света. Где-то за спиной скрипнула дверь. Тишина. Клюфт боялся открыть глаза. Нет, он даже не боялся, а не хотел. Тут, в кабинете, страшный и магический и такой желанный запах нормальной еды был еще сильней. Павел так и стоял с закрытыми глазами и вслушивался, что происходит рядом с ним. Сначала была тишина. Но затем где-то в глубине помещения Клюфт расслышал странный урчащий звук. Потом лязганье металла. Затем звон фарфора. И голос. Радостный и громкий голос. Совсем не злобный. Нет, напротив, приветливый и почти родной:

– Ну что же вы, Павел Сергеевич, глаза-то закрыли! Откройте глаза! И проходите сюда поближе!

Павел осторожно и нехотя приоткрыл глаза. За огромным столом, накрытым белой скатертью, сидел заместитель начальника краевого управления НКВД Олег Петрович Поляков. Он был в белой рубашке. Перед майором стоял роскошный фарфоровый сервиз. На тарелках и блюдах – жареное мясо, вареная картошка, красная икра в большой вазе. Белый хлеб и большая кастрюля с половником. Соленые огурцы и квашеная капуста. Вся эта гастрономическая прелесть красиво уложена в чашки. Майор с аппетитом откусил мясо, наколотое на вилку.

Павел потупил глаза в пол. Этот кошмар был явью. Еда и желание упасть прямо вот тут и уснуть! Но даже сейчас все-таки еда! Есть, откусить мяса и чавкать, чавкать им! Толкать его в рот… огурцы и капусту!

– Да вы проходите. Проходите, садитесь. Вон, вам накрыли, – Поляков кивнул на стул, который стоял сбоку. – Можете налить себе борща. Мясо, свинина хорошая. Икра лососевая. И вот, прекрасный чай. Грузинский! Чай попейте. К нему варенье. Вы какое любите – смородину или землянику?

Павел не знал, как себя повести. Сразу отказываться было бы неразумным. Он мог сесть. А сидеть на допросе гораздо легче, нежели стоять и смотреть, как этот человек поглощает всю эту вкуснятину. Нет. Определенно нужно сесть.

– У меня руки грязные. Я руки не мыл, – неожиданно вызывающе сказал Павел.

Поляков на секунду оторвался от куска мяса и удивленно посмотрел на Клюфта. Затем кивнул головой и, махнув свободной рукой, указал на угол кабинета.

– Там ширма. Вон за ширмой, умывальник, и там помойте. Кстати, там полотенце и мыло. Но прошу вас, не вытирайте полотенцем свою шею. Поверьте, это только для лица. Если вы вытрете шею – все! Полотенце придется тут же в прачку нести.

Павел покосился на ширму в углу кабинета. Повернулся и медленно прошел к зелено-серой перегородке. За ширмой стояла большая лавка, на которой сидели два сержанта. Один из них смуглый, второй – совсем белобрысый, играли в карты. Они не обратили на Павла никакого внимания. Тот, что был с темной шевелюрой, закинул ногу на лавку и, обняв коленку, облокотился на нее подбородком. Блондин тасовал колоду, весело и хитро улыбался. Павел покосился на солдат и, подойдя к умывальнику, склонился над железной раковиной. Холодная вода слегка взбодрила. Клюфт сделал несколько глотков и сполоснул лицо. Он протер глаза и хотел омыть шею, но передумал, покосившись на белоснежное полотенце на крючке. Тщательно намылив руки, Клюфт растирал ладони, пытаясь содрать кожу, которая тут, в тюрьме, как казалось Павлу, уже пропиталась всякой дрянью. Он тер руки и, сжав зубы, урчал. Один из охранников покосился на него и недовольно буркнул:

– Ты что там, мыло ешь, что ли? А ну иди туда!

Из-за стола раздался голос Полякова.

– Ну что же вы там, Павел Сергеевич. Хватит уж водные процедуры принимать. Обед стынет. У нас как-никак еще дела есть!

Павел встряхнул голову и вытер тщательно лицо и руки, вернулся в центр комнаты.

Он посмотрел на Полякова:

– Я вас прошу прекратить это! Если вы хотите меня судить, то судите! А вот так пытать меня бессонницей – это противозаконно! Я требую, чтобы меня допросили! Немедленно!

– Что такое? – Поляков обомлел.

Он отодвинул тарелку и, отхлебнув чай из чашки, удивленно посмотрел на Клюфта:

– Вы о чем? Не понял? Какая бессонница?

– Такая! Вы пытаете меня бессонницей! Меня водят вот уже пятый день на допросы, но не допрашивают! Просто приводят сюда вот к вашему кабинету и ведут назад. И так круглые сутки! Я требую прекратить это!

Поляков замахал руками:

– Ой, ой! Простите. У меня вот так действительно все эти пять дней такое, завал тут! Я вот никак не мог вас допросить! Ну, никак! Я разберусь! Зачем вас сюда водили? Бессонница, говорите? Вот сволочи! Да, кстати, я вам так скажу. Я ведь тоже страдаю бессонницей! Так много работы! Вот только нашел время поесть! А так круглые сутки, ни минуты! Завал какой-то! Простите! Я обязательно разберусь! – Поляков, к изумлению Павла, встал из-за стола и, отложив салфетку, подошел к нему.

Офицер в галифе и белой рубашке выглядел по-домашнему. Он совсем не был похож на страшного человека в пенсне, которого впервые увидел Павел в редакции газеты. Нет, сейчас это был обычный человек. А не «монстр в оливковом кителе с красными, как кровь, петлицами».

«Возможно, он вот такой и дома. Он приходит к себе в квартиру с работы. Целует жену, которая суетится на кухне. Берет на руки своих детей, которые его встречают радостным криком в прихожей. И играет с ними на диване. А потом ужинает и улыбается своим близким. А они спрашивают его: как дела на работе, а он лишь улыбается и говорит, что ее у него очень много! А они, его близкие, думают: какой хороший и мужественный человек наш папа и муж! Он так много работает! Он так занят, он так много делает для нашей любимой родины! Борется с врагами и шпионами! С саботажниками и троцкистами! И они не знают, чем занимается этот человек на самом деле! Они не знают, даже не могут догадаться, как он тут, у себя на работе, издевается над своими подследственными! Над арестантами, вот так, чавкая перед голодными и униженными людьми смачным куском мяса, сидя за столом в белой рубашке! Если бы они могли это знать! Что?! Что тогда?! Они бы стали меньше его любить? Они бы перестали его ценить и ждать с работы? А вдруг нет! Вдруг они бы подумали: значит, так надо! Значит такая у него уж работа! И кто-то должен ее делать! А если наоборот? И если все-таки они бы стали его презирать?» – подумал Павел и испугался.

Этот человек стоял совсем близко. Он по-дружески положил руку на плечо и подталкивал к столу. Павел испугался, что сейчас не выдержит и со всего маху ударит его по лицу. А когда тот упадет, начнет пинать его ногами! Нет! Не пинать, а бросится и придушит! Придушит, как бешеную собаку!

Мысль мелькнула, как молния: «Увидеть, как мелькнет страх в его глазах! Как будет выходить из его тела жизнь! Как он будет кричать, но не сможет это сделать! Как он будет умирать и с ужасом понимать, что он сейчас перестанет существовать! Ненавижу!» – Клюфт сверкнул на Полякова гневным взглядом.

Тот, словно почувствовав опасность, убрал руку и, посторонившись, подтолкнул Павла к стулу. Клюфт не стал сопротивляться и сел. Поляков, как официант, ловко налил в чистую тарелку борща и положил рядом большой кусок белого пшеничного хлеба. От него пахло сдобой. Павел зажмурился. Ему захотелось схватить этот мякиш и жевать, жевать и глотать. Просто глотать!

– Ешьте, ешьте, Павел Сергеевич, небось, тюремная баланда-то уже опостылела за неделю? – Поляков взял кусок хлеба и толстым слоем намазал красной икрой.

Ее зернышки, как янтарные бусинки, светились волшебным светом.

Икринки, словно живые, переливались на горбушке. «А ведь в каждой икринке жизнь. Могла быть жизнь. Вот так. Из каждой могла бы родиться рыба. Но вот они лежат тут, на хлебе. И ждут, ждут своей участи, когда их отправят в рот! Когда их пережуют и переработают ненасытные люди! А потом там, в чреве, допустим, у этого подонка в белой рубашке, они превратятся в дерьмо! Господи! Как все, похоже, в этом мире! Как! И мы тут, все арестанты – как эти икринки! Мы все сидим и ждем, когда нас вот так отправят в эту волчью пасть под названием «суд» и потом, потом пережуют и, выплюнут на зону, или еще хуже – в подвал этой страшной тюрьмы, а потом кто-то пустит пулю в лоб. И мы, как эти самые икринки, будем лежать мертвыми, и нас, как икринок, просто превратят в дерьмо, закопав где-нибудь на безымянном кладбище!» – подумал Павел.

– Вы ешьте. Не стесняйтесь! – Поляков услужливо протянул Павлу ложку.

Но Клюфт опустил глаза и напряженно сказал:

– Спасибо! Я сыт. Мне бы чая!

– Что? – не понял Поляков.

– Я говорю, Олег Петрович, мне бы чая! – вызывающе повторил Клюфт.

Майор явно расстроился, хотя и попытался не подать вида. Он резким движением бросил кусок хлеба. Часть икры свалилась на скатерть. Пододвинув чашку, налил в нее густой и ароматный чай. От его запаха Павел вновь зажмурился. Он взял посуду в руку и медленными глотками отпил приятную на вкус жидкость.

Поляков отошел к окну. Он смотрел в мутное и почти замерзшее стекло. Что он там увидел, Клюфт не знал. Окно выходило в тюремный двор. Кроме корпусов и решеток да колючей проволоки там любоваться было не на что.

– Скоро новый год, – загадочно и немного романтично сказал майор. – А вы даже запомнили мое имя и фамилию, это похвально!

Павел допил чай и, сложив руки на коленях, отвернулся от стола. Он не мог смотреть на все это гастрономическое изобилие. Поляков это заметил:

– А вы, я вижу, человек упрямый, – майор достал из кармана серебряный портсигар и, постукав о блестящую крышку гильзой папиросы, закурил.

Майор медленно подошел к Клюфту и, щелкнув портсигаром, предложил Павлу:

– Возьмите. Курить возьмите.

Павел сглотнул слюну. Затянуться табаком – и можно перебить чувство голода. Клюфт попытался подняться со стула. Но Поляков надавил ему на плечо, и встать не позволил.

– Курите сидя. Курите. Еще настоитесь.

Павел вставил папиросу в рот. Поляков дал подкурить. Клюфт, ткнувшись в огонек носиком своей гильзы, закашлялся.

– Вы скажите мне, Павел, а когда она вас завербовала?

– Что? – не понял Клюфт.

Поляков наклонился к нему совсем близко. Лицом к лицу. И, пыхнув табаком в глаза, повторил:

– Эта бухаринская сучка, она вас учила вот так держаться на допросах?

– Не понял? – выдавил из себя вновь Павел.

– Все ты понял! – Поляков выпрямился и отошел от Клюфта.

Он вернулся на свое место и, сняв со спинки стула китель, медленно надел его. Павел напряженно курил, не зная, куда сбросить пепел. Он потихоньку стряхивал его в ладонь.

Поляков размеренно застегнул ремень. Портупею. Достал из кобуры свой «ТТ». Передернул затвор, дослав патрон в патронник.

– Вы знаете, Клюфт, какая вот удивительная штука этот пистолет. Вообще оружие. Раз! И нет человека! Раз – и нет жизни! – майор направил ствол на Павла и, прищурив один глаз, нацелился ему в лоб.

– А как вы думаете, за какое время долетит пуля до вашего лба?

– Что? – опешил Клюфт.

– Ну, сколько времени потребуется пуле долететь до вашего черепа? – ехидно переспросил майор.

– Ну, не знаю. Нисколько, мгновенно… – ответил Клюфт.

Он с вызывающим хладнокровием смотрел на этого человека, который метился в него. Нет, страха не было. Ненависть, одна ненависть и презрение. «Стрелять? Нет, он не будет стрелять. Он боится. Он испугается стрелять. Да и зачем ему это делать? Мараться? Нет, это не его удел», – подумал Павел.

– Нет, вы не правы, Павел. Вы не правы! – с издевкой в голосе сказал майор. – Есть время. Пусть и маленькое. Пуля будет лететь до вашего черепа долю секунды. Сотые, тысячные, не важно, но пройдет время. Это для нас, людей, это мгновение, а для какого-нибудь комара, у которого продолжительность жизни всего сутки, это много. Как целый день для нас, людей. Представьте, его сутки – это сто лет. А значит, и секунда – это много. Вот. Так что все относительно.

– Я не понимаю вас. Не понимаю, – Павел отвел глаза.

– Все вы прекрасно понимаете. И отказались кушать, я вижу, прекрасно все поняли. Почему? Вас кто-то учил? Кто? Она?

– Кто «она»? На кого вы все намекаете?

Майор тяжело вздохнул и, убрав пистолет в кобуру, прошел к своему рабочему столу. Он стоял в углу. Там же сейф, большой, массивный, и шкаф с книгами, в основном, как показалось Павлу по обложкам, это были полные собрания сочинений Маркса, Ленина и Сталина. Большой портрет вождя с трубкой во рту висел традиционно на стене за креслом. Кстати, оно тоже большое, из темного дерева, с резными ручками и оббитой кожей спинкой.

– Ладно, хватит, Клюфт, хватит. Все закончено. Все.

– Что «все»?

– Все! – Поляков опустился в кресло. – Раз вы не хотите есть, обед закончился. Садитесь вон на тот стул! – скомандовал жестко и властно Поляков.

Он, медленно надел пенсне и кивнул на одиноко стоящий посредине кабинета стул. Высокая спинка. И жесткое деревянное сиденье. Опять эта картина – «стул-эшафот».

Поляков достал папку с уголовным делом. Листая страницы, он читал протоколы. Павел медленно примостился на жесткое седалище, сжимая потухший окурок в кулаке. Он так и не решился его засунуть в карман, чтобы докурить в камере.

– Вы давно работаете на нее? – спросил совсем грубо Поляков.

Он явно преобразился. Из добродушного и гостеприимного хозяина вновь превратился в жесткого и властного следователя. Металл в голосе и небрежные взгляды сквозь стекла на носу.

– На кого? Вы о чем?

– Все, хватит. Я вас сюда пригласил не любезничать. Хватит. И так поговорили мирно. Вы думаете, у меня железное терпение?

– Нет, но я думал, вы хотели меня сами обедом угостить.

– Вижу, вы разговорились. Ну что ж, это хорошо. Пусть это будет хорошим началом в нашем сегодняшнем официальном разговоре. Допросе, а верее, «очной ставке». Вы когда-нибудь, раньше участвовали в «очной ставке»?

– Кто, я? Откуда? – удивился Павел.

– Ну, так, мало ли что… Ладно. Хватит, мне надоело. Итак, гражданин Клюфт, сейчас с вами будут проведены следственные действия, от которых будет зависеть ваша дальнейшая судьба. Если вы пойдете следствию навстречу, то, возможно, у суда будут причины смягчить вам наказание. Если же нет, пеняйте на себя.

– Мне даже не предъявили никакие обвинения. Только слова. И вообще, мое дело же вел другой следователь. Фамилия у него такая странная. Маленький, что ли. Лейтенант. Он же вел дело. Почему вы? – спросил Клюфт.

– Что?!! – завизжал Поляков.

Он покраснел и налился кровью. Вскочил с кресла и, схватив массивное пресс-папье, запустил им в Павла. Тот уклонился. Чугунная болванка просвистела рядом с ухом и ударилась в стену.

– А ну сядь на край стула! Сядь на край стула, скотина! – орал Поляков.

Павел медленно подвинулся и сразу почувствовал, как острые углы сиденья впились ему в ягодицы. Кровь перестала поступать в ноги.

– Сиди и молчи! Ты тут никто! Мое дело говорить, твое – отвечать! Понятно?! – немного спокойнее сказал Поляков.

Он опустился на стул. Испуганные криком начальника сержанты вышли из-за ширмы и встали по стойке «смирно».

Покосившись на них, Поляков рявкнул:

– А ну, что встали, ведите! Ведите эту сучку! Где там она?

– В соседнем кабинете!

– Давай ее сюда!

Солдаты скрылись за дверью. Павел напрягся. Он смотрел на Полякова и ждал. А майор смаковал этой паузой. Он издевательски улыбался. Он наслаждался тревожным и паническим ожиданием арестанта. Офицер понимал: этот человек сейчас настолько напряжен, что каждая секунда для него тянется как год. Каждая секунда превращается в томление, в мучение. Ведь ничего хорошего дальше для этого человека не произойдет. Произойдет только плохое. Очень плохое!

Клюфт дотронулся до совсем высохших и горячих от напряжения губ тыльной стороной ладони. Павел посмотрел на дверь.

– Вы, Клюфт, изначально неправильно заняли позицию. Вы себя вразумили борцом за справедливость. Жертвой обстоятельств. Жертвой предательства. А это неверно. Это изначально проигрышный вариант, – нравоучительно сказал Поляков и тяжело вздохнул.

Офицер поправил волосы на голове и, словно ожидая свидания с девушкой, одернул воротник гимнастерки. Павел понял, что он тоже нервничает. Хоть и хорошо это скрывает. Но почему? Значит, все идет не так, как он хочет. Значит, не все ему подвластно. Значит, и он не полный хозяин ситуации. Клюфт презрительно посмотрел в глаза этому человеку. Но стекляшки пенсне скрыли зрачки офицера. Поляков опустил голову, рассматривая бумаги на столе. Он поднял лист и что-то пробормотал губами. Что, Павел не расслышал. Но Клюфту очень захотелось сказать этому энкавэдэшнику какую-нибудь гадость! Словесную! Раз уж нельзя его ударить, поэтому холеному и выбритому лицу, так сказать гадость. Тем более, они сейчас в кабинете одни. Нет свидетелей. Нет возможности вообще кому-либо услышать, что тут происходит.

Павел дерзко спросил:

– Хм. А кто же я, по-вашему? Если не жертва? Кто? Я… и есть жертва. Жертва вот таких, как вы. Жертва мелких и жестоких людей, которые возомнили себя полубогами. Вот и все. Но учтите: все ведь, как вы говорите, в этом мире относительно. Все. И неизвестно, кто будет следующей жертвой!

– Что вы имеете в виду? – опешил Поляков.

– А то, что ваша власть небесконечна. Небесконечна. И вы можете вот так, потом…

– Что?! – завизжал майор.

Но тут хлопнула дверь. Сержанты ввели в кабинет женщину. Растрепанные волосы. Помятая одежда. Она стояла, низко опустив голову, немного тряслась то ли от холода, то ли от страха. Солдатам приходилось поддерживать ее под локти. Поляков поправил пенсне. Офицер, тяжело дыша (видно, все еще не мог оправиться от фразы, произнесенной Павлом), кивнул головой и, указав пальцем на стул возле своего стола, зло гаркнул:

– Сюда! Ведите ее сюда!

Конвоиры потащили несчастную. Женщина еле передвигала ноги. Даже несколько шагов по кабинету дались с трудом. Солдаты небрежно толкнули ее на стул. Бросили, словно старый тюк с ненужным бельем. Ветошь! Отходы! Человеческие отходы! Женщина повалилась на стул и зашлась в приступе кашля. Она харкала кровью. Сплевывая на пол красные пятна.

Поляков брезгливо поморщился. Но, пересилив себя, спросил противным хрипучим голосом:

– Арестованная, вы узнаете этого человека?! – майор кивнул головой на Павла.

Клюфт с содроганием смотрел на женщину:

«Кто это? Зачем ее привели? Зачем ее мучают? Что затеял этот страшный человек в пенсне?» – пронеслись мысли в голове у Павла.

– Арестованная, повторяю, вы узнаете этого человека? – взвизгнул вновь Поляков.

Один из конвоиров грубо схватил женщину за подбородок и силой повернул ее голову в сторону Павла.

И, о ужас! Ужас! Клюфт увидел лицо этого человека! Он узнал ее! Он узнал сидящую перед ним женщину! Это была Ольга Петровна Самойлова, ведущий политжурналист его родной газеты. Его наставник и профессиональный кумир! Человек, который сделал из него журналиста! Человек, который объяснил ему все тонкости профессии.

Павел не мог поверить своим глазам! Из цветущей и красивой женщины ее превратили в страшную и ободранную старуху! Мешки под глазами. Ссадины на щеках. Растрепанные грязные волосы. Набухшие синие губы. Сбитый подбородок. Совсем черная от грязи шея. Но главное – глаза! Совершенно пустые и впавшие глаза! В них уже не было того задора! Той искорки, той любви к жизни и оптимизму! Глаза! Страшные, почти мертвые, глаза совсем разочарованного и несчастного человека. Ольга Петровна попыталась улыбнуться. Но у нее не получилось. Она лишь скривила губы. Это было больше похоже на гримасу боли. На гримасу разочарования и безысходности. Самойлова что-то прошептала. Но, ни Клюфт, ни Поляков ничего не расслышали. Майор вскочил со стула и, вытянув руку, склонился над столом, указывая на Павла. Он, как показалось Клюфту, стоял как пугало на огороде. С вытянутой рукой. Обычное пугало! Соломенное чучело! И это «соломенное чучело» орало:

– Я тебя спрашиваю! Тебя, этого человека узнаешь? Узнаешь ли ты этого человека?! Отвечать громко и четко!

Но Ольга Петровна не ответила. Она опустила голову и вновь закашлялась. Женщина все ниже и ниже склонялась к полу. Еще секунда – и Самойлова бы рухнула на бетонные плиты. Конвоир схватил ее за волосы и, рванув, заставил выпрямиться. Он так и держал Ольгу Петровну за ее длинные и некогда роскошные волосы.

Поляков вновь заорал:

– Говори и не смей мне тут разыгрывать комедию. Говори!

На этот раз Самойлова все же улыбнулась. Хотя Павел видел: она потратила немало усилий. Женщина громко сказала:

– Да! Я узнаю этого человека! Этого человека я знаю! Это Павел Клюфт. Мой ученик и друг! Это хороший человек! Это настоящий человек! – она сказала это, выговаривая каждую букву!

Она ставила ударение на каждой гласной. Клюфт сжал кулаки. Ему хотелось наброситься на конвоиров и, вырвав несчастную из их рук, отнести на кушетку возле умывальника и бережно уложить. Дать ей покой. Немного покоя! Погладить ее по щеке рукой! Может, даже поцеловать! Чтобы она почувствовала, что ее любят! Нет, не так, как любит мужчина женщину! Нет, совсем по-другому! Ее любят как человека! Как хорошего и сердечного, а главное, честного человека! Человека, который проходит через все эти страшные испытания с высоко поднятой головой!

– Хорошо! – довольно прикрикнул Поляков.

Майор сел обратно на свое кресло и, почесав макушку, радостно добавил:

– Ну, а дальше? Дальше, назовите, арестованная, его роль в вашей организации. В вашей шпионской группе! И что вас так тесно связывало?! Назовите все, что вы говорили мне при прошлом допросе!

– При прошлом допросе я вам почти ничего не говорила, гражданин майор! Вы не давали мне это делать! Ваши холуи избивали меня! И я в большем своем времени молчала, а вы что-то писали на бумаге! Марали листы! – дерзко крикнула Самойлова.

Ее волосы были все еще сжаты в огромном кулаке сержанта. Ольга Петровна и не пыталась вырваться. Она так и сидела, недвижима, и лишь ее рот, словно у куклы, открывался, издавая звуки. Страшная картина заставила Павла опустить голову. Его сердце забилось так часто, что кровь прилила к глазам.

– Значит, вы утверждаете, что этот человек, Клюфт Павел Сергеевич, был вашим помощником и исполнял ваши задания? – Поляков, словно не обращая внимания, что-то записал на листе бумаги. – Значит, вы его завербовали, когда он пришел к вам работать в редакцию? Так, а что вы ему пообещали?

– Вы сами-то себе, верите или нет? – крикнула Ольга Петровна.

На этот раз в ее голосе прозвучало отчаянье. Павел понял, что женщина ждет его помощи. Клюфт привстал со стула и грозно спросил, хотя его устрашающий голос звучал нелепо:

– Что тут происходит? Что вы делаете? Что вы себе позволяете? Что это за самоуправство?

Павел получил сильнейший удар в ухо. Он свалился на пол и на несколько секунд оглох. Краем глаза Клюфт увидел: над ним склонился второй конвоир. Сержант все это время стоял возле него и словно ждал момента. Клюфт перевернулся на спину и, приподняв голову, посмотрел на Самойлову. Она прикрикнула:

– Паша, все, что они будут тебе говорить про мои показания, знай: это неправда! Я ничего не подписывала!

– А ну заткнись! – рявкнул конвоир, что держал Ольгу Петровну за волосы.

Солдат второй рукой наотмашь ударил ее по лицу. Женщина дернулась. В уголке губ выступила темно-бордовая капля. Самойлова еще раз крикнула:

– Они не знают, что делать, вот и бьют! Не бойся их, Паша! И не верь им! Они не смогут ничего сделать!.. – но сержант не дал прокричать фразу до конца, в этот момент он еще раз ударил Ольгу Петровну по лицу.

На этот раз он стукнул не кистью, а крепко сжатым кулаком. Разжав волосы, солдат небрежно толкнул женщину в плечо. Та, словно большая сломанная кукла, обмякла и свалилась на пол. Павел замычал от бессилия и закрыл глаза. Он ревел, но этот дикий рев отчаянья сдерживал в грудной клетке. Этот крик безысходности и беспомощности сдавливали ребра. Склонившийся над ним конвоир пнул Клюфта по ребрам и прошипел:

– Молчать, собака! Молчать, когда следователь говорит! Отвечать лишь тогда, когда он позволит это сделать!

Павел закрыл глаза. Он тяжело дышал. Поляков, как ни в чем не бывало, что-то писал на листе. Он даже не поднимал голову, когда его помощники избивали арестованных. Пауза затянулась минут на пять. Майор бросил перо и, размяв кисти рук, сморщился:

– Ну, вроде как подошли к самому главному. К самому главному. А ну, посади эту дрянь на стул! – прикрикнул он конвоиру, который стоял возле Самойловой.

Сержант склонился и брезгливо схватил Ольгу Петровну за шиворот. Она, упираясь, вырвалась из его железной хватки. Женщина медленно, с трудом, но с гордостью сама поднялась с пола и села на стул. Она смахнула волосы с лица и презрительно сказала:

– Как вы думаете? Что вот эти все показания, которые вы якобы записали в протокол, будут доказательством в суде? Вы что, совсем с ума сошли? Это же профанация! Это же ложь! Никакой суд этому не поверит!

Поляков посмотрел на Ольгу Петровну и пожал плечами. Он медленно достал из кармана папиросу и закурил. Откинулся на спинку кресла и, выпустив дым, ехидно ответил:

– А почему это не поверит? А? Вы что, откажетесь это подписать?

– Да! – Ольга Петровна сделала из пальцев фигу и вытянула руку в сторону Полякова. – Вот вам мои показания! Вот!

Майор ухмыльнулся. Странно, но он развеселился. Он захохотал. Как-то по-детски и совсем добродушно. Этот человек хохотал! Он был способен на смех! На вид даже искренний смех! Это все выглядело так нелепо в этом мрачном кабинете. Павел лежал и не верил своим глазам. Страшный спектакль! А он – зритель, лежащий по замыслу какого-то сумасшедшего режиссера, на бетонном полу! Чтобы лучше воспринять замысел автора?! Чтобы вот так прочувствовать эту драматургию?! Эту страшную драматургию?! С актерами, облаченными в ненавистную военную форму оливкового цвета? В синих галифе и красными, как кровь, петлицами на кителях?! Нет! Нет! Поляков снял пенсне и, смахнув слезы, немного успокоился. И тут Клюфт понял. До Павла дошло, почему так ведет себя майор. Почему он смеется!

«Именно так этот человек снимает стресс! Вот так, хохотом! Здоровым хохотом. Потому как нельзя все это переносить! Все это увиденное и сделанное! Сознанию обязательно нужна разрядка, потому как если ты нормальный человек и видишь, как при тебе каждый день избивают и мучают несчастных и невинных людей, нет, более того, ты сам даешь команду издеваться и мучить, ты не вынесешь этого долго! Нет! Поэтому нужна разрядка. И вот этот страшный человек решил просто смеяться. От души! Искренне», – подумал Павел и закрыл глаза.

Он хотел встать, но конвоир наступил сапогом ему на грудь. Оставалось лежать и ждать развязки, очередного акта этого страшного спектакля. Поляков убрал платок в карман и, водрузив на нос пенсне, вытер губы рукой. Посмотрев на Ольгу Петровну, с сожалением сказал:

– А мне-то все равно, что вы тут мне корчите! Я захочу – сейчас вам вот пальцы-то сломают! Но ладно! Ладно, повременю. Ведь вам придется ими еще подписывать протокол, придется! Пока они нужны не вам, а мне!

– Ни за что! – крикнула Ольга Петровна.

– А это мы посмотрим. Посмотрим. Сейчас мы увидим, как вы реагируете на другой метод. Итак, зачем вы, как руководитель подпольной антисоветской шпионской группы, дали задание Павлу Клюфту написать статью с цитатами из библии? Как вы собирались развивать идеологическую диверсию? И сколько вы заплатили денег этому человеку? – Поляков вновь склонился над бумагой. – И помните, в ваших руках не только ваша судьба, но и этого человека. Если вы не сознаетесь, то он-то уж, думаю, это сделает! Он-то уж не такой стойкий, как вы будет! Поверьте! А ну, ребята, раздеть эту троцкистскую шлюху! – скомандовал Поляков.

Конвоир схватил Ольгу Петровну за грязную и рваную блузку. Солдат резким движением стал тянуть на себя одежду. Женщина в отчаянье и ужасе прижала к груди руки и кричала что есть силы:

– Нет! Нет, сволочи! Нет!

Но конвоир ее не слушал. Он мгновенно и со знанием дела ударил женщину в живот кулаком. У Самойловой перехватило дыхание. Она стала хватать воздух ртом и двигала беззвучно губами, словно выловленная из воды рыба. Павел увидел ее глаза! Ее глаза, открытые от ужаса и боли! Ее добрые глаза!

Конвоир ловким движением рванул за края блузки. На пол посыпались пуговицы. Еще мгновение – и женщина осталась лишь в бюстгальтере. Затем еще удар, и Самойлова повалилась навзничь. Сержант набросился на нее, как тигр на антилопу. Он рычал и рвал одежду. Ольга Петровна, совсем голая, скрючившись, каталась по холодному бетонному полу. Она старалась прикрыть свои груди руками. Но конвоир тянул ее за локти. Павел закрыл глаза. Он не хотел смотреть на это! Он отвернул голову в знак протеста. Но тут, же получил удар сапогом в печень. Резкая боль прошила тело.

– Смотреть! Смотреть! Это «очная ставка»! Это «очная ставка»! Узнаешь ли ты этого человека? Узнаешь, гнида, или нет эту бабу?! – рычал конвоир и окучивал Клюфта ударами ног по спине и животу.

Он пинал Павла, словно футбольный мяч. Клюфт, сжавшись в калач, катался, старался увернуться от ударов. На мгновение он успел посмотреть в сторону стола, за которым сидел Поляков. Майор с умиротворенным видом наблюдал за его мучениями.

Удар, удар, еще удар. Бац, бац!

«Когда же это кончится. Когда? Боль? Нет, просто обида. Обида унижения! Обида бессилия! Этот человек, что пинает меня, он знает, что он безнаказан. Он знает, что я не смогу ему ответить! Но что он чувствует? А может, он боится? Может, он даже боится самого себя?! Ведь бить человека просто так? Кому же от этого приятно? Или не противно? Нормальному человеку от этого должно быть тошно и стыдно! Стыдно перед самим собой!» – Павел ловил себя на мысли, что он уже научился рассуждать во время экзекуций.

Бац! Бац! Удар, еще удар!

– Сука! Я тебе покажу, как шпионить! Сука! Получай! Сука! – приговаривал сержант.

И рядом, совсем рядом, слышались шлепки по голому телу. И всхлипы, женские стоны.

Павел попытался привстать на колени, чтобы удары распределить как можно равномерней. Если его будут бить только по почкам, отобьют обязательно. Но конвоир тут, же пресек его попытку увернуться. И вновь серия ударов по спине.

Бац! Бац!

Наконец конвоир устал. Он, тяжело дыша, отошел от Павла. Где-то в углу, рыдала Ольга Петровна. Голая и чумазая, она стояла у стены и тряслась от боли и страха. От беспомощности и беззащитности! Что может голый человек? Ничего! Голый человек это беззащитное существо! Голый человек чувствует себя униженным, когда вокруг все одеты. Голой женщине перед мужчинами страшно вдвойне. Самойлова выла как раненая волчица. Она стонала и тряслась.

– Клюфт, подняться и сесть на стул!!! Сел на место! Если не хочешь, чтобы твоей командирше еще кое-чего тут сделали, сядь и слушай! – крикнул Поляков.

Павел непроизвольно подчинился приказу. Он так хотел, чтобы эти изверги больше не трогали Ольгу Петровну! Чтобы они отстали от женщины! Чтобы они разрешили ей одеться. Клюфт медленно поднялся и сел на стул. Конвоир опустил на плечо руку и придавил Павла так, что он не мог и шелохнуться.

– В общем, арестованный Клюфт, вы узнаете эту женщину?

– Да… – выдавил из себя Павел.

– Фамилия, имя, отчество, назовите ее данные! При каких обстоятельствах она вас завербовала и заставила работать на германскую разведку? Какие она вам давала задания? Какую оплату вы получали? И какая цель стояла у вашей группы? Отвечать и не задумываться! – прокричал Поляков.

– Какая вербовка?! Вы о чем?! Какая оплата?! Что вы говорите?! – возмутился Павел.

Он опять получил удар в ухо. В голове зазвенело.

– Значит, так и запишем: я получал задание о статьях провокационного характера лично от гражданки Самойловой. Она обещала платить мне регулярно. Но я пока денег не получил, – словно прилежный школьник, сам себе диктовал Поляков.

Он строчил в протоколе придуманный текст, старательно макая перо в чернильницу. Павлу надоел этот спектакль. Нужно что-то делать! Пойти на открытое столкновение, значит поставить под удар и себя, и Самойлову. Ее, стоящую голой у холодной стены. Но Павел решился. Он собрал силы. Последние силы! Тело гудело от сапог конвоира. Но это было неважно! Неважно! Собрать силы!

Резкий толчок. Павел рванулся неожиданно. Он вскочил и с размаху ударил конвоира кулаком в лицо. Это был самый сильный удар, на который был способен в этот момент Клюфт. Сержант не ожидал такой прыти и мощи от арестанта, ойкнул и упал навзничь. Еще доля секунды – и Павел, развернувшись, кинулся к столу Полякова. Он видел его обезумевшие от страха глаза! Он видел панику и ужас в его зрачках, скрытых за стекляшками пенсне! Он видел, как офицер, пригнувшись, судорожно расстегивает кобуру! Но Павел летел, уже летел к этому человеку!

Три шага – и прыжок через огромный дубовый стол! К нему и к этой ужасной писанине, которую он написал в протоколе!

Он, этот человек спрашивал его: «сколько летит пуля»? Пусть проверит!

Он говорил, что «и доля секунды для кого-то – огромный срок».

Он прав!

Это огромный срок!

Огромный!

И эту долю секунды он, Павел Клюфт, будет свободен! Он будет жить свободно!

И никто не сможет ему помешать!

Клюфт оттолкнулся и взмыл в воздух. Он упал на стол и схватился за ремень портупеи майора.

Но Поляков уже успел вытащить «ТТ». Он нажал на курок. Хлопок! Громкий и страшный, и все!

Вспышка! Вспышка и теплота. Резкая боль пронзила грудь. Темнота! Павел рухнул как подкошенный на бумаги на столе. Темно-алая лужица растеклась по белым листам. В кабинете повисла тягостная пауза. Тишина. Через мгновение раздался надрывный крик Самойловой:

– А!!! Убийцы!

Поляков, побелевший от страха, очнувшись, отпрянул к стене. Он зацепил головой висевший на стене портрет Сталина. Рамка со стеклом рухнула на пол. Мелкие осколки гулко разлетелись по бетону.

– Болваны! Врача! Врача немедленно! Сюда! Вызывайте подкрепление! Идиоты, что встали? – ревел как раненый медведь Поляков.

Он размахивал пистолетом в руке. Сержант, которого Павел отправил в нокаут, с трудом встал с пола. У него из разбитого носа сочилась кровь, капая на подбородок и гимнастерку. Солдат, шатаясь, побежал к двери. Второй конвоир испуганно суетился у Самойловой.

– Ну, что ты крутишься, помоги ей одеться! Идиот! – орал майор.

Поляков с ужасом понял: теперь ему за стрельбу не видать повышения в должности и очередного звания. Майор замычал и, собрав скопившуюся во рту слюну, смачно плюнул на пол. Вождь с трубкой во рту с черно-белой фотографии с удивлением смотрел за всем этим.