Его выпихнули уже в другую дверь, не в ту, что вводили. За ней оказалось небольшое помещение, в котором ютилось человек десять. Все они стояли вдоль стен. Ни лавок, ни стульев в этой комнате без окон не было. Арестанты с сочувствием покосились на Павла. В когорте осужденных прибавилось. Теперь на одного мученика больше.
Конвоиры повернулись и вышли. Клюфт стоял, опустив голову. Как ни странно, он не расстроился и не паниковал. Он лишь чувствовал себя опустошенно. Словно был обижен. Обида на себя! Обида на свои надежды! Ну как можно было позволить себе подумать о справедливости?! Как можно было себя, даже на долю секунды, тешить мыслью, что его отпустят! Что во всем разберутся? Кто разберется? Кто? Те люди за столом?
Только сейчас Павел понял: это и было «Особое заседание». Легендарное и ужасное «Особое заседание» суда! ОСО! Два майора и гражданский тип. Скорее всего, какой-нибудь секретарь крайкома. Второй или третий. Павел точно знал. Этого седовласого человека в гражданском костюме, он никогда не видел раньше. Хоть и не раз бывал в Крайкоме. Тайный, скрытный, но очень важный партийных деятель! Кому поручена страшная миссия! Лицо этого председателя ОСО Павел запомнил навсегда.
Интересно, как этот добродушный на вид и порядочный внешне человек вообще живет? Как ему спится? Как ему: не тяжело ли на душе? После такого судилища? Он, наверное, приходит домой, его встречают жена, дети. Возможно, и внуки. Они думают: вот каков их муж, отец и дедушка, очень нужный народу человек! Человек, который заботится о других! О благе других? О судьбах других? Если бы они знали, как он заботится о судьбах других?
«Странно, странно! А что если ему бы пришлось судить, вернее, выносить приговор своему родственнику? Другу? Или даже отцу? Как бы он себя повел? Неужели ляпнул бы той большой синей печатью, так похожей на синяк, по судьбе близкого? Ляпнул! Конечно бы, ляпнул! А как же! Его глаза! В них радость исполнения! Неважно чего! Приказа! Приказ превыше всего! Совести и чести! Человеколюбия и сострадания! Приказ! Он все разрешает! Он развязывает руки. Он освобождает от груза наказания. Он все спишет! Он все простит!! Странно! А я, я сам?! Чем я лучше его? Тогда, в кабинете у Смирнова? Я даже не попытался себя убедить, что те люди в Минусинске, они невиновны! Я сам однажды выполнил приказ! Тупо! Не задумываясь! Как я могу осуждать того человека, если я сам такой же!» – с горечью подумал Павел.
– Паша, Паша. Ты! Паша! – услышал Клюфт голос.
Он повернулся. Перед ним стоял Ваня Пермяков. Колхозник, вытянув загипсованные руки, тянулся к Павлу как к близкому родственнику.
– Паша! Паша! Тебе сколько дали? Паша?! – в глазах мольба и надежда. Боль и сочувствие.
Рыжий парень чуть не плачет. Вот-вот и по щекам покатятся огромные слезы, от обиды и безнадеги!
– Паша. Мне десять лет дали! Десять лет! Паша! Мои родичи! Сестренки и братишки, как же они?! Они не выживут! А мамаша?! Маменька, она ведь теперь как? А? Паша! Десять лет! Паша! – Пермяков разрыдался.
Павел притянул парня к себе и прижал его к груди. Ваня бил своими загипсованными руками, и Клюфту стало больно. Рана еще давала о себе знать.
– Вам сколько дали? – спросил хрипловатый голос.
Павел повернулся. Рядом стоял невысокий мужчина в драповом пальто. Круглые очки и нос картошкой. Взъерошенные волосы и пухлые губы.
– Пять, – буркнул Клюфт.
– Повезло… – вздохнул очкарик. – А мне пятнадцать! Не выживу я! И жена не дождется. И главное за что?! Могли бы уж и пятеркой отделаться! Нет, пятнадцать! Пятеркой могли!.. – мужчина махнул рукой.
Павел с удивлением смотрел на этого человека. Он с такой легкостью готов был отсидеть пять лет ни за что! Он был согласен признать себя виновным в несовершенном преступлении! Лишь бы меньше дали! Этот человек смирился уже со всем! Лишь бы не трогали его семью!
«Быстро, все очень быстро! Как быстро ломаются люди! Как быстро привыкают к плохому! Для них и пять лет уже не срок! Они уже завидуют тем, кому пять лет дали! А ведь это пять лет жизни! Пять лет!»
Опять открылась дверь и конвоир заорал:
– По одному на выход! Руки за спину! Не останавливаться! Не переговариваться!
Арестанты, а с этой минуты уже осужденные, заторопились и, толпясь, подались к выходу. Опять коридор и опять ведут. Но на этот раз в другом направлении. По лестнице вверх и на первый этаж. Где-то совсем рядом лают собаки. Павел оборачивался. Их было человек тридцать. Всех гнали по маленьким группкам: пять, шесть арестантов. Шли быстро. Топот ног по железным ступеням и гул подошв, в длинном и холодном тюремном коридоре. Опять лай собак. Но на второй этаж колонну не повели. Головной тюремщик подскочил к огромным двухстворчатым кованым воротам и, пнув в створку сапогом, заорал:
– Отворяй к этапу!
Ворота заскрипели. Павел поежился. В полумраке раннего морозного утра все казалось ужасно мрачным. Холодный свежий воздух, он хлынул как поток и мгновенно охватил все тело, обнял в свои колючие рукавицы. Тысячи иголок впились в поры. Клюфт еще не успел замерзнуть, еще дрожь не пробрала всю кожу, но уже стало ясно: холод расправится с остатками тепла через считанные мгновения.
Арестантов выгоняли на улицу во внутренний двор. В загон, огороженный высокой кирпичной стеной. Вместо потолка сетка и где-то там, наверху, звездное небо! Оно черное как смоль. И облака едва заметны, их края блестят в лучах лунного света. Пар вырывается изо рта. У Павла даже закружилась голова от свежего воздуха. Он так давно не дышал свежим воздухом. Кислород пьянил!
Лай собак. На площадке около сотни человек. Они сидят на корточках. По бокам ходят конвойные. Это уже совсем другие солдаты. Шапки и белые полушубки. Валенки на ногах. Винтовки на ремне. Это уже совсем другой конвой! Это уже не тюремщики. Лица раскрасневшиеся, видно, большую часть службы проводят на воздухе.
– А ну, садись на корточки! – заорал конвойный, который завел их в этот каменный мешок.
Этот сержант повернулся и юркнул обратно в тепло тюремного коридора. Клюфт покосился в бок. Рядом, упав на колени, сидел Ваня Пермяков и очкарик. Они испуганно оглядывались. Еще один арестант, высокий мужчина в фуфайке и меховой шапке, сидел на корточках, озираясь, что-то искал во внутреннем кармане. Увидев, что Павел смотрит на него, мужик подмигнул. И хотя было относительно темно, Клюфт увидел нездоровый блеск в глазах этого зэка.
– Пусть, надо хоть маляву сбросить будет на станции! Авось, подберут милые люди да отнесут! Я тут живу недалеко. В Николаевке! Пусть. Тут, видать, на этап. Сейчас погонят на товарную станцию! А там в вагоны! И все, тю-тю! Поезд! Куда повезут – Богу лишь известно! А так вот сброшу письмецо на станции! Авось, кто подберет! – бормотал мужик в фуфайке и показал Павлу бумажку, которую достал из кармана.
– Вы думаете, уже так сразу увезут? А одеться? Как без одежды?! Тут ведь большинство без одежды, вон, в костюмчиках и рубашках даже! Замерзнут ведь! – прошептал в ответ Павел. – Нет, наверное, сначала дадут одеться. Потом уж на этап!
– Да ты что?! Кому это надо?! Вот так и погонят! Вот так и погонят! Замерзнут?! Да им-то что? Им работы меньше! Не доедет кто до лагеря и хрен с ним! Спишут! Ты-то о себе заботься! Я смотрю, ты вон в одном в свитере, сам-то что, не замерзнешь?! Где одежда-то? – мужик сочувственно кивал головой.
Павел, обняв сам себя за локти, потер руки. Морозец уже прокрался под одежду. Было холодно. Дрожь заставляла двигаться.
– Нет у меня моего полушубка и шапки. В камере остались. Вот я и думаю, может, дадут!
– Ни хрена они не дадут! Не дадут! Вот сейчас погонят к воротам и все! Там сидеть будем в предбаннике тюремном. Хорошо, что хоть не на улице. Если на улице, то померзнут люди!
Павел с ужасом осмотрел толпу зэков. Действительно, многие почти раздеты. Ваня. Ваня Пермяков, он тоже в одном свитере, правда, вместо брюк теплые ватные штаны и валенки! Да и как он оденется, у него же руки забинтованы!
Конвоиры, мирно вышагивающие рядом с толпой арестантов, поглядывали куда-то вверх. Павел поднял голову и увидел над стеной вышку. Там стоял часовой. Он, словно вперед смотрящий на корабле, вглядывался вдаль. Где-то сбоку послышался рокот от двигателя машины. Подъехавший автомобиль заскрипел колесами по снегу. Раздался свисток сверху. Часовой на вышке выдувал трели. Конвоиры, что ходили рядом, встрепенулись и начали орать:
– А ну, встать, встать!!!
Солдаты подталкивали прикладами людей. Арестанты испуганно жались друг к другу. Они, как толпа овец, пятились к воротам. Какие-то вздохи и возгласы. Клюфт, вслушиваясь, пытался уловить эти звуки.
– Бее, бее! – Павлу казалось, над толпой несутся жалобные завывания.
– Бее! Бее! – полуодетых овец на двух ногах гнали цепные псы в белых полушубках.
«Мы как овцы! Безропотно подчиняемся этой команде! Думая, что это судьба! Никто не решается что-то изменить! Идти на бойню, в преисподнюю! Безропотно и смирно! Идти на смерть и молчать, молчать, боясь высказать и выказать свое несогласие! Терпеть и смириться! Сотни людей безропотно подчиняются десятку! И так по восходящей! Идти и смириться! Смириться со своей судьбой! Даже не пытаясь ее изменить! Неужели так вся страна?! Страна смирилась со своей судьбой и идет, куда ее подталкивают вот такие люди, в белых полушубках, с винтовками наперевес?! А они?! Они?! Почему они это делают? Они, неужели они не понимают, что их заставляют делать зло? Они тоже подчиняются приказу?» – рассуждал Павел, глядя себе под ноги.
Он лишь изредка поднимал голову и бросал взгляд на солдат. Иначе нельзя! Споткнешься, и толпа затопчет тебя.
Живое озеро серых, полуободранных фигурок. Люди! Они когда-то были людьми! Но не сейчас! Сейчас они не похожи на людей. Лишь на тени! Слабое напоминание на людей. Призраки. Остатки!
«Нет. Такие люди действительно не достойны жизни. У них нет будущего. А без будущего они не нужны. Они никому не нужны. И я. У меня тоже нет будущего. Или есть? Или я могу изменить свое будущее! Вот сейчас, просто броситься на конвоира, отобрать винтовку и пристрелить кого-нибудь из его товарищей! Из его коллег в белом полушубке! И все! Пусть и меня убьют! Но зато я захвачу с собой одного – двух человек на тот свет! Пусть меня пристрелят! Лучше так, чем безропотно замерзнуть в вагоне! Как овечка, которую ведут на убой!» – лихорадочно подумал Павел.
Он осмотрелся и приметил одного из конвоиров. Солдат небрежно толкал винтовкой рядом идущих зэков. Заскрипели ворота. И толпу выгнали в еще один загон. Тоже высокие стены, но тут уже не видно неба. Сверху мрачная ржавая крыша, навес из железа. Павел растер руки. Они замерзли. Двигаться не хотелось, но Клюфт понимал: еще немного – и холод скует его тело так, что он не сможет двигать, ни руками, ни ногами. Клюфт попытался отыскать глазами в толпе Ваню Пермякова. Тщетно. Парня не было видно среди арестантов. В загоне их не стали опускать на колени, разрешили стоять и перетаптываться с ноги на ногу. Это было хоть какое-то облегчение. Павел начал выплясывать цыганочку, тщательно растирая свои плечи. Он обхватил сам себя руками и пританцовывал. На несколько минут стало теплее. Правда, прыгать так почти не было сил, но все-таки организм согрелся.
Павел тяжело дышал. Нет, так долго не протянуть. В этот момент его кто-то тронул за плечо. Павел повернулся. Это был старик Оболенский. На его яйцеобразной голове была надета меховая шапка. Крючковатый нос слегка похож на клюв хищной птицы. Грустные и добрые глаза внимательно разглядывали Павла. В руках он держал полушубок. Клюфт покосился на одежду. Это был его полушубок! Он оставил его в камере. Когда ушел на последний допрос к Полякову, с которого его унесли в тюремный лазарет.
– Вот и свиделись, Павел. Вот и свиделись! Берите свою одежду! – старик тряхнул полушубком.
Павел, изумленный, взял его и радостно натянул на себя. Оболенский довольно кивнул головой и протянул еще шапку. Он тяжело вздохнул и добавил:
– А я знал, что вас еще увижу. Вот и захватил его. Вот и точно. Знал. Что вы тут будете. И я тут буду. Верите вы или нет, но я знаю, что будет в будущем. Знаю. Вернее, предчувствую. У меня в последнее время, так сказать, развился дар прорицателя, вернее, во мне развился! – старик улыбнулся.
– Петр Иванович! – Клюфт обнял старика за плечи. – Огромное вам спасибо! А я уж думал, что замерзну! Спасибо! Как так вы вот и взяли?!
– Да, да. Его, кстати, Лепиков хотел у охраны на сахар выменять. Но я не дал. Даже пришлось подраться. А нашу-то камеру, Паша, всю разогнали. Вся по этапу пошла. Тут вот еще некоторые члены!
– Да, да, я видел. Прокурор тут был и Гиршберг. Председатель!
– Да, Гиршберг! – тяжело вздохнул Петр Иванович. – Только вот не нравится мне это, что здесь эти люди. Ой, не нравится! – как-то загадочно буркнул Оболенский и боязливо оглянулся.
– Это ж почему? – удивился Павел.
– А-а-а! – махнул рукой старик. – Это недобрый знак. Да и для вас не добрый знак, что я тут!
– Как это? – Павел погладил свой полушубок и надел шапку. – Так вы меня спасли! От холода! Спасли! А вы говорите! Нет. Наоборот!
– Ой, Паша! Часто спасение становится временным! Ой, временным! – вздохнул старик.
Заскрипели ворота. Конвоиры в очередной раз начали орать и бить прикладами арестантов, сгоняя их в кучу. Люди устремились к центру этого гигантского загона. Павел жался к Оболенскому. Тот тащил еще и большую котомку. Правда, не надевая ее на плечи. Колонну погнали к выходу. К воротам. Возле них несколько солдат усердно лупили арестантов прикладами, формируя из стихийной огромной толпы стройную колонну по четыре человека.
– Суки, в ряды, в шеренги разберись! – из-за спин конвоиров орал молодой офицер.
Его голос охрип. Было видно, что так дико орать этому человеку уже больно. Безумные глаза – они выкатились из орбит от напряжения. Гневное и красное лицо. И рот, перекошенный злобой. Из него вырывается матерная брань:
– Мать… пере… мать твою туда! А ну! А ну! Суки! В шеренги! В шеренги… гады! Шаг в сторону – попытка к бегству! Конвой стреляет без задержки! Прыжок вверх – провокация, попытка улететь, конвой стреляет без предупреждения! Мать… вашу! Суки! В шеренги! В шеренги, гады!
Павел, Оболенский и как еще сотни арестантов мелкими шажками выбежали за тюремные ворота. Вот она, свобода, в нескольких шагах от него! Необычное чувство охватило Клюфта! Сделать шаг и свобода! Вот тут, на обочине заснеженной дороги! Колонна растянулась метров на пятьдесят! Их гнали от тюрьмы по улице к железнодорожным путям! Гнали по узкому переулку! Павел всматривался в окна деревянных домов, которые стояли вдоль дороги. Ни одного огонька за стеклом! Как будто жители вымерли! Темнота. Блеск замерзших стекол. Крыши, серые крыши, засыпанные снегом. Покосившиеся заборы. Видно, конвой уже не раз гнал этап по этому переулку. И знал, что тут никаких зевак не будет. Не будет лишних глаз и свидетелей, а главное, никаких родственников арестантов! Им просто негде стоять! Да и откуда они могут знать, что ночью вот тут, в этой толпе, бегут родные и близкие люди?! Где-то впереди горят огни железнодорожной станции. Товарный район. Тут вообще одни заборы. Склады и промышленные цеха! Тут нет жилых домов. Через сто метров колонна свернула вправо, и послышались гудки паровозов. Вагоны и рельсы. Лай собак. К конвоирам присоединились еще солдаты. Они с овчарками вынырнули из темноты. Где-то тут, в переулках, они поджидали колонну арестантов, подстраховывая своих товарищей! А вдруг кто-то на побег решится? Тогда шансов, убежать по этим узким закоулкам товарной станции, просто нет!
Их вывели из тюрьмы через тыльные ворота. Через специальный, уже подготовленный ход. Этот скорбный путь уже проверен. Проверен и пройден тысячами арестантов. Возможно, вот так же при царе тут гоняли и революционеров.
Все ближе железнодорожные пути. Все ближе вагоны. Это с виду обычные, товарные вагоны, ничем неприметные. Только на меленьких окнах прибиты толстые решетки. А кое-где из крыш торчат железные трубы. Из них валит дым, и даже вырываются огоньки рыжего пламени. Черным гигантским червем, стоит состав на путях. Солдаты вытянулись цепью. Они сурово смотрят на толпу арестантов, бегущих по этой узенькой протоптанной дорожке.
Наконец колонна вышла на перрон. Это был грузовой перрон старой станции где-то на задворках. Пыхтящий паровоз. Пар вырывается из его буксов, словно дыхание великана.
Их посадили в снег. На колени. Кто-то пытается держаться на корточках, но конвойные толкают их прикладами. Люди теряют равновесие и падают. Лают собаки. Павел пытается рассмотреть, что происходит возле вагонов. Там тоже скопление людей. Это, судя по темно-серым шинелям, офицеры. Они что-то решают. Машут руками.
Клюфт осмотрелся. Арестантов человек двести. Все стоят на коленях и ждут. Кто-то даже без шапки. Павел увидел, как Ваня Пермяков, упершись загипсованными руками в снег, трясется от холода. Его шевелюра видна издалека. Но добраться до него никакой возможности. Солдаты тут же ударят прикладом.
Наконец конвоиры забегали. Послышались крики. Мат вперемешку с командами. Створки вагонов со скрипом открыли. Теплушки распахнули свои чрева, как страшные сказочные чудовища. И тут Павел увидел в вагонах «привидения»! Из темноты на них смотрели люди! Лица, серые и почти невидимые, с ужасом и любопытством рассматривают арестантов, стоящих на коленях на перроне.
В этом составе уже есть арестанты! Есть! Там, в вагонах, уже везут зэков! Значит, этот страшный поезд едет откуда-то издалека. По всей стране! Он вот так собирает пассажиров на перронах! Вот так набивают в его чрево очередную партию несчастных!
Вновь крики конвоиров сквозь лай собак. Этап начали загонять в теплушки. Людей пинками вбивают в вагончики. Там их подхватывают невидимые руки. Периодически кто-то из конвойных орет:
– Партия! Следующие!
Арестанты стоят на коленях и безропотно ждут, когда до них дойдет очередь! Со стороны это похоже на массовую молитву! Как будто сотни людей молятся! Молятся и просят у Бога, чтобы он поскорее отправил их в преисподнюю!
Фамилии не читают. Павел догадался: в вагоны набивают по принципу, сколько влезет. Считают лишь по головам. И это странно! Вдруг в этап попадет совсем другой человек? Вдруг посадят и повезут на зону совсем другого человека?
– Они даже не знают, кого везут! – услышал шепот рядом Клюфт.
Это был Оболенский. Старик грустно улыбнулся и кивнул на вагоны. Павел тоже кивнул в ответ. Он попытался в последний раз оглянуться. Он увидел, там, где-то далеко, на краю перрона силуэты людей. Нет, не людей, это были лишь тени. Недвижимые и страшные тени. Призраки. Они стояли и смотрели…
Павел увидел, что их много. Люди-тени, смотрящие за этой страшной церемонией погрузки этапа. Клюфт понял: это родственники, родные и близкие людей, которые оказались тут. А может, и не оказались, может быть, остались там, в камерах тюрьмы. Но родные пришли взглянуть на этап. И может быть, в последний раз увидеть среди этой огромной массы арестантов знакомый силуэт отца, мужа, брата или сына! Увидеть! Они стоят, молча, не пытаясь кричать. Они не могут кричать, иначе конвоиры их прогонят от угла перрона. Они и так подпустили на расстояние ста метров. А может, и не пустили. Может, они просто не стали разгонять, чтобы не поднимать шума? Ведь совсем рядом пассажирский вокзал и там могут услышать его обитатели, что где-то в углу станции творится что-то страшное!
– Живей, гады! Живей! Первый пошел, второй пошел, третий пошел!
– Считай по головам!
Конвоиры ревели. Собаки звонко лаяли. Арестантов одного за другим поднимали с колен и пинками подгоняли к вагонам. Дошла очередь и до Павла с Оболенским. Старик ловко подскочил и кинулся к раскрытой створке. Клюфт последовал за ним, но тут, же получил удар сапогом по ребрам:
– Куда прешь! Команды не слышишь? – осадил его солдат.
В глазах потемнело от боли. Павел завалился на бок. Резануло под сердцем. Клюфт глотал воздух, как рыба на берегу. Он открывал ритмично рот.
– Сто пятнадцать. Еще двух. Двух еще сюда! – орал где-то сбоку офицер.
Он всматривался в списки и отмечал на бумаге что-то крестиком. Конвоир вновь пнул Павла по ребрам и прикрикнул:
– А ну встать, встать, что завалился? – ревел солдат.
Но сил подняться у Павла не было. Боль сковала мышцы. Клюфт чувствовал, что теряет сознание.
– Слушай, этого, наверное, не примем! Он вон сдох уже, наверное! Завалился, и идти не может! Куда потом его по этапу? А мне жмурики в вагоне не нужны лишние! Хлопот потом со жмурами больше, чем с живыми! Оттаскивай его в сторону! – закричал офицер, указывая на Павла.
И тут Клюфта подхватили руки. Крепкий охват и он почти поднялся на ноги. Кто-то перекинул его руку себе на плечо. Судя по тому, как он крепко сжал Павла, это был сильный мужчина. Он поволок его к вагону. Сурово и уверенно прикрикнул на офицера:
– Лейтенант! Он встал, вон уже идет! Я его подкину! Давай сажать будем!
Офицер презрительно взглянул на Павла, затем покосился на его спасителя и махнул рукой:
– Сто шестнадцать, еще одного в этот вагон!
Павла схватили за локти еще чьи-то руки, много рук и втянули внутрь вагона. Клюфт потерял сознание. Очнулся он через минуту. Над ним склонились несколько человек. Неизвестные люди всматривались в лицо Клюфта и бормотали:
– Ничего, ничего, отойдет!
– Он вроде крепкий. Крепкий.
– Да, нормально. Парень, ты как?
– А ну, мужики, расступись, – услышал голос Оболенского Клюфт.
Петр Иванович тоже склонился над Павлом и протянул кружку с водой. Старик бережно приподнял его голову и поднес емкость к губам. Клюфт сделал несколько глотков. Стало легче. Павел попытался встать. Но Оболенский зашептал:
– Лежи, Паша. Береги силы. Они, видно, тебе по ране попали. Сапогом. Вот ты и вырубился. Сейчас-то как? А?
– Да ничего, Петр Иванович, вот только немного ребра болят.
– Ну, ты лежи, лежи. А вообще, тебе спасибо надо вон тому мужчине сказать. Он тебя почти спас. Если бы не он, эти гады бы так и бросили тебя на перроне. Сколько бы ты вот так на снегу провалялся? А?! Пока этап не уйдет! Потом бы решали час, что с тобой делать. А там, сам понимаешь, воспаление легких и сразу в морг. А то и в канаву бы свезли. Вот и все. Так что спасибо вон тому мужику скажи! – Оболенский кивнул куда-то вбок.
Павел приподнял голову и оглянулся. Но в полумраке что-то или кого-то рассмотреть было сложно. Но Павлу все-таки удалось заметить эту мрачную обстановку. Огромное количество людей. Они стояли возле стен и лежали на сбитых трехъярусных нарах, причем один на одном. Мест явно не хватало. Это были и молодые, и пожилые мужчины. Одетые кто во что. Тут мелькали и дорогие шубы, и фуфайки, и даже кожаные плащи. Публика явно была разношерстная. И интеллигенция в лакированных туфлях, и крестьяне в валенках, и рабочие в сапогах и даже какой-то мужчина во фраке и белых, несуразных штиблетах. Посредине вагона высилась печка-«буржуйка». Возле нее народу было вообще не продохнуть. Каждый хотел погреться возле этой железной бочки с ржавой трубой, выведенной в крышу. Печка гудела. Дрова в ней трескались и хлопали. В вагоне стоял гул. Несколько человек примостились друг на друга, пытались рассмотреть в маленьких оконцах с зарешеченными толстыми стальными прутьями.
– Вон, вон!!!
– Грузят еще.
– Все, вроде закончили.
– Сколько еще стоять-то будем? А? Может, обменять махорки успеем? А? Курить охота! Сколько еще стоять-то?
– А тебе-то что? Все одно!
– Как, не скажи! В лагере-то там бараки. Тепло. А тут. Сквозняки. И жрать дают один раз в сутки! Сдохнем!
– А ты моли Бога, чтоб сдохнуть побыстрее! Мучиться меньше!
– Э-э-э, не! Не хочу!
– А вчера в соседнем вагоне три трупа сняли. Все замерзли. А сегодня два. Сам видел, тащили!
Павел вслушивался в разговоры арестантов и понимал, что ему еще не раз вспомнятся уютные ночи тюремного лазарета. Тут, в этом старом и тесном вагоне, начинался настоящий ад. Холодный и беспощадный. Клюфт закрыл глаза и тихо спросил Оболенского:
– Петр Иванович, куда повезут-то? Неизвестно?
– Кто его знает, Паша?! Дальше Колымы, как говорится, не отвезут. На восток, говорят. На восток, – печально вздохнул старик.
Вмешался еще один мужчина:
– Да, мы вон с Уфы едем. Уже десять дней едем. Говорят, что еще столько же ехать придется. А тут, в Красноярске, мол, последний подсад был. Все, теперь литером, мол, пойдем без остановок долгих. На восток. До Ванино. А там, на корабли посадят – и в Магадан. Так вот конвойные гутарили. Кстати, тут конвой сменился. Был-то башкирский. А сейчас вроде как иркутский. Говорят, сибиряки – ребята ничего. А то башкиры уж больно лютые. Суки узкоглазые! У них ни махорку, ни чая не выменять! А сибиряки вроде ничего!
Павел открыл глаза и покосился на мужика. Это был человек лет пятидесяти. С округлой седой бородой. Морщинистое лицо. И длинные волосы. На голове шапка-«пирожок». Мужчина приветливо улыбнулся:
– А ты, хлопчик, что, ранен? А? На допросе били? Небось, почки поотбивали и ребра переломали?
– Да, подстрелили… – вздохнул Павел.
– Ай-ай. Ой, главное, чтобы рана не кровоточила. А иначе все! Тут, на этапе, никто тебе никакой помощи не окажет. В лучшем случае, просто кинут в угол вагона и дадут замерзнуть. А в худшем – заставят на каком-нибудь полустанке якобы в лазарет местный идти под конвоем, а сами и пристрелят по дороге. На обочине. И спишут как побег. А трупак оформят по инструкции. Им за это еще даже благодарность полагается. А солдатам даже отпуск могут за беглого зэка дать! И такое я слышал! Так что болеть нам нельзя тут на этапе! Им возиться с нашим братом вообще никаких резонов! А ты лежи, лежи, хлопчик! Вот, попей водички!
Где-то далеко засвистел и завыл паровоз. Сигнал разнесся, словно рев диковинного громадного животного. На перроне послышались крики. Рядом лаяли собаки. Матерились конвойные и выли женщины. Был отчетливо слышан стон и причитание. Голоса вторили друг другу. И вновь отборные маты конвойных. И лай собак. Заскрипев нудно и устрашающе, захлопнулась створка двери. Лязгнул замок на засове. Еще раз прощальным гудком заревел паровоз. Павел закрыл глаза. В вагоне все притихли. Словно понимая – в его жизни наступает новая эпоха. Возможно, самая мрачная и страшная. И для кого-то она окажется завершающей. Дух обреченности витал в вагоне. На мгновение повисла тишина. Каждый прислушивался к звукам. Что? Что дальше и… Толчок и состав дернулся с места. Медленно, но уверенно он покатил по рельсам. На стыках колеса усердно перестукивали противную дробь. В соседнем вагоне дико заорал человек. Это был вопль отчаянья. Человек кричал что есть мочи. Его голос уже был похож на рев зверя, загнанного в ловушку.
– Света! Света! Я люблю тебя!!!! Береги детей!!! Света! Света! Прости! Прости! Забудь! Света, забудь!
Снова натужно загудел паровоз. Словно машинист попытался длинным и тревожным сигналом заглушить этот нечеловеческий вопль. Его невозможно было слушать. Разрывалось сердце. Сквозь маленькие вагонные оконца пробивался свет фонарей. Фигуры людей в вагоне освещались то желтыми, то бело-синими полосками. Эти световые ленточки пробегали по силуэтам и растворялись где-то в щелях за промерзшими от мороза досками.
«Призраки. Мы все призраки! Нас всех уже нет! Нас нет и не может быть! Мы вычеркнуты из списков живых!!! Из списков тех, кто достоин жить! Мы уже можем говорить о себе: мы были на этом свете, но нас нет. Нет!» – с неугасимой болью подумал Павел.
Обреченность и беззащитность. Будущее. Как можно думать о будущем, если его нет?! Уже нет после этого приговора! После всей этой окружающей мерзости! Его и не может быть! Как думать о прошлом, если на это просто нет сил! Да и что это даст? Рассуждение о прошлом? Зачем мучить свое сознание? Зачем?!
«А вообще, зачем я жил?! Зачем я приходил в этот мир? Зачем я родился? Чтобы вот так подохнуть где-нибудь в лагере? Замерзнуть по дороге в бескрайних просторах сибирской тайги? Замерзнуть, превратиться в кучу ледяного мяса. В кусок! В бесформенную глыбу, которая по весне растает и сгниет где-нибудь на обочине проселочной дороги? Что я оставлю после себя? Что я мог оставить после себя? Ничего! Пустота! Как будто меня и не было! Как будто я и не жил в этом мире! В этом? А какой же он еще может быть? Этот, тот? Неужели после смерти есть что-то? Нет, должно быть. Не может же все вот так закончиться, как бы ничего не начавшись? Не может! Значит, там за гранью, которую мы называем смертью, что-то все-таки есть? Есть, не может не быть! Господи! Господи, есть, должно быть!» – Павел непроизвольно прошептал последние мысли вслух.
– Ну что, он опять бредит? – услышал Клюфт рядом с собой суровый мужской голос.
– Нет-нет. Он просто так, рассуждает. Вслух, как я понимаю, – ответил за него Оболенский.
Петр Иванович словно читал его мысли. Словно знал, о чем Павел думает.
– Его бы надо вон туда, на нары перенести. Сам сможет перейти? А? Я договорюсь о месте! – вновь сказал незнакомец.
Павел открыл глаза. Он попытался рассмотреть этого заботливого человека. Но тщетно. Полумрак скрывает черты лица. Одежда обычная. Полушубок и меховая шапка на голове. Коренастый. Хотя, как показалось Павлу, он уже где-то видел этого человека.
– Не надо за меня беспокоиться. Не надо. Да и зачем. Все кончено, – уставшим голосом из себя выдавил Павел.
Ему захотелось заплакать. Комок подкатил к горлу. Слезы выступили на ресницах. Но Клюфт сдержал себя. И глубоко вздохнув, отвернулся.
– Эй, Паша! Ты это брось! Если вот так обреченно сдаться судьбе, значит, не уважать себя! Ты что, не уважаешь себя? – прикрикнул на Клюфта Петр Иванович, словно строгий доктор.
– Да я-то уважаю. А вот, гляжу, общество наше меня не уважает. И вас не уважает. И его вот не уважает, – дерзко ответил Павел и кивнул в сторону заботливого мужчины.
– Да плевать мне на общество. И на то, уважают ли они меня! Главное, я сам себя уважаю. И буду уважать до последней минуты! – с издевкой в голосе сказал Оболенский. – Ты думай, как дальше жить?! Как выжить?! Как потом жить будешь?! И все! Жить надо в любой ситуации и уважать себя! Даже когда тебе невыносимо противно! Все равно надо жить!
– Да зачем жить, уважать, если все кончено?! Все! Как же вы не понимаете, Петр Иванович? Все! Если нас не расстреляли, то это не значит, что мы выживем! Там, в тайге, куда нас отправят, выжить очень трудно! Очень! Все! Да и зачем выживать? Зачем? Чтобы потом вернуться к ним, к этим свиньям, которые нас посадили? И ходить с ними по одним улицам, дышать с ними одним кислородом и молчать! А главное бояться! Бояться, чтобы тебя вновь не отправили по этапу! Вновь не закинули в камеру! Вновь не разбили табуретку о твою голову! – грустно сказал Павел.
– Эй, Паша! А с чего ты взял, что это будет так всегда? А?
– А как еще?
– Хм, вот, я вижу, ты глупый еще. Молодой. Я тоже так думал. Вернее, почти так же. Когда, я закончил, юнкерское училище, я думал, что все будет так всегда. Я буду молод. Барышни будут мне улыбаться. А власть в нашей державе всегда будет принадлежать Романовым! И что в итоге?! А все изменилось, и как?! Я состарился. Дамы мне уже давно не улыбаются, а Романовых расстреляли большевики. И о чем это говорит? А вот о чем: ничего в этом мире не вечно! Ничего! Даже то, что кажется вечным и нерушимым!
– Что вы имеете в виду? – испуганно удивился Павел.
Оболенский наклонился к нему, к самому уху, и страстно и истерично зашептал:
– Эх, молодой человек! В этом мире все когда-нибудь заканчивается!!! Даже самая безграничная власть! Даже самая кровавая диктатура! Ты что думаешь, Сталин будет править вечно?!!
Павел опешил. Он был в растерянности. Оболенский говорил какие-то действительно очевидные истины. Те истины, которые не могут быть оспорены. Но он говорил это так вызывающе! Так откровенно! И в то же время так просто. По-житейски.
– А вы думаете, нет? – на всякий случай спросил Клюфт шепотом.
– Нет, конечно! Знаешь, что сильнее диктатуры Сталина? А?!!
– Что?! – еще больше испугался Павел. – Что может быть сильней?!
– Как что?! Смерть!!! Он просто умрет. И все. Когда-нибудь умрет. И неважно как, радостно уснув и не проснувшись, или поперхнётся косточкой от винограда. Но он умрет. От старости, от астмы или от туберкулеза, или от сердечного приступа. Он такой же человек, как и мы! Смертный человек! Он не Бог! Каким себе представляешь его ты или вон те, или еще несколько десятков миллионов моих несчастных соотечественников! Он обычный смертный человек! И так же, как и мы, сгниет, когда-нибудь! Превратится в перегной! Земле-то, ей все равно! Все равно! А червям и подавно, им все равно, кого есть! Великого вождя и учителя всех времен и народов или бывшего штабс-капитана Семеновского полка!
– Да что вы такое говорите?! – Павлу стало страшно.
Слушать такое?! Петр Иванович хоть и шептал это очень тихо, но Павлу казалось, что к его словам прислушиваются многие арестанты-соседи. И они, они обязательно доложат конвою об этих речах старика! Доложат и тогда, тогда!.. А что тогда?!.. Что еще может быть хуже?… Они и так наказаны. Павел обернулся и посмотрел по сторонам. И Клюфт не ошибся. Их действительно внимательно слушал тот коренастый незнакомец, спасший его на перроне. Он слушал и улыбался, как это показалось в полумраке Павлу.
Тут-тук! Тук-тук! – колеса перестукивали на стыках.
Тут-тук! Тук-тук! – стучало сердце.
– А он ведь прав, молодой человек. Простите, я не знаю, как вас зовут, – сказал незнакомец и кивнул на Оболенского.
Павел насторожился. А вдруг это и есть провокатор. Тайный агент. Сотрудник НКВД, переодетый в одежду арестанта? А вдруг этот «сексот» только и ждет, чтобы потом настрочить рапорт и «уличить» еще парочку человек, которые «желают смерти товарищу Сталину!»
– Да вы не бойтесь. Нет. Я не тайный шпион! Нет! Да смысла сейчас нашим доблестным органам нет выявлять еще более злачных врагов. Нет смысла, – вздохнул мужчина.
Павел молчал. Он рассматривал в полумраке его лицо. И тут он вспомнил, где видел этого человека!!! Это был загадочный пациент тюремного лазарета Борис Николаевич! Человек, который приходил в камеру лишь провести ночь. Человек, с которым даже охрана вела себя уважительно. Нет, это определенно он, мужчина с волевым лицом, шрамом на правой щеке, узкими усиками и черными как смоль волосами.
– Да, я вас тоже узнал. Там, на перроне. Вы лежали в лазарете. У койки, что ближе к окну. А у меня стояла у двери. Так ведь? Я Борис Николаевич, – весело сказал незнакомец и погладил Павла по плечу.
– Да, я узнал вас, здравствуйте.
– О, я вижу, вы знакомы? – вклинился в разговор Оболенский.
До этого момента старик тоже внимательно разглядывал Бориса Николаевича, как бы прицениваясь к новому соседу.
– А как ваша фамилия? – подозрительно спросил Клюфт.
– Да какая тебе разница, Павел, какая у него фамилия? Он тебя спас! – засмеялся Оболенский.
– Нет, почему же. Я понимаю, почему он меня спрашивает, – весело сказал Борис Николаевич. – Моя фамилия Фельдман. Слышали?
Павел напрягся. Фамилия ему ничего не напомнила. Лишь какое-то смутное недоверие и предчувствие чего-то очень неприятного и в то же время важного. На уровне подсознания. Вроде как фамилию Фельдман когда-то он слышал часто. Но когда? Давно, в той жизни.
– Вы ворошите память? – ухмыльнулся Борис Николаевич. – Значит, это действительно было давно, коль вам ничего не сказала фамилия Фельдман. Ну, может, это и к лучшему.
Оболенский тоже задумался. Он вдруг стал суровым. Клюфт заметил это и, приподнявшись с нар, виновато сказал:
– Большое спасибо, Борис Николаевич. Вам за помощь. Но мне нечем даже вас отблагодарить. Нечем.
Фельдман пожал плечами и махнул рукой:
– А мне ничего и не надо. Я только вот хотел сделать добро. И все. Я так хотел сделать добро. Кстати, ваш друг, этот товарищ, он прав, зло – оно ведь не безгранично. Когда-то силы кончатся и у зла. И тогда наступит справедливость. Вот у справедливости нет временного формата. Нет временного ограничения. Нет. Она будет существовать вечно, пока существует человечество. И все, кто творят беззаконие, они потом будут наказаны.
Оболенский сверкнул гневным взглядом на нового знакомого. Он промолчал, но Клюфт видел: старик с ненавистью буравит глазами Фельдмана. Хотя молчит. Но ему так хочется что-то сказать этому человеку. Причем что-то злое и неприятное. Повисла пауза. Вагон трясло на стыках. Наверное, поезд въехал на полустанок. Сквозь щели и доски уныло прорывались вялые всполохи придорожных фонарей. Колеса стучали. То быстро, то медленно. В этом металлическом стуке слышалось нечто зловещее. Секунды или километры? Рельсы жизни. Рельсы, по которым катится их судьба… Судьба этих людей, нахохлившихся на деревянных нарах, прибитых по стенам вагона. Людей, затаивших надежду где-то в глубине своего сознания. Там, под фуфайками и шубами, гимнастерками и френчами. Под рубашками и свитерами…