Страшный треск! Какофония выстрелов! Это слушать невозможно! Раскаты глушат слова. Люди с ужасом косились в темноту. Где был источник этого звукового кошмара, они не видели. Черные тени деревьев. Небо затянуто тучами. Луна пытается пробить своим тусклым светом эту пелену, но ей не удается. Желто-серый диск изредка мерцает из-за абстрактных форм кучевых облаков. От этого вида леденеет сердце. Тьма! Тьма, она властвует над землей! Тьма, она властвует над миром! И ничто не может разогнать ее чары! Вернее, никто! Человек беззащитен и слаб! Он попал в это царство небытия, и оно не отпустит никогда!..

…Их вновь гнали в неизвестность. Но путь на этот раз был недолгим. Метров через двести строй арестантов уперся в одноэтажный большой барак. Зэки всматривались в его очертания и с тревогой переглядывались друг с другом. Что-то говорить соседу было бессмысленно. Не услышит. Этот треск! Страшный и громкий раскат в темноте…

Дверь барака открылась, и конвоиры дали команду входить. Человек тридцать пять, торопясь, вламывались в помещение. Доски скрипели под подошвами, но этот скрип заглушал треск с улицы…

Не прошедшие «силовые испытания» на плацу люди обреченно столпились в небольшом коридоре внутри барака. Их глаза с надеждой искали свое будущее место ночлега. Каждый еще верил в отдых в тепле. В обычном тепле. Тут было не до уюта. Просто так хотелось согреть свое тело. Согреть свои мышцы. Полумрак сырого помещения угнетал. Хотя в бараке было не холодно. Люди расстегивали одежду, проверяя, насколько тут можно расслабиться, выдыхали воздух изо рта и удовлетворенно потирали рука об руку, пара видно не было. Конвоиры, молча, вышли из барака, закрыв за собой дверь. Как она скрипнула, никто не расслышал, треск с улицы заглушал все звуки.

Арестанты робко вошли в большое помещение. Это была комната двадцать на двадцать метров. Маленькие оконца на уровне пояса зарешечены толстыми стальными прутьями. Вдоль стен ровными рядами стояли деревянные нары. Они были сбиты из грубых досок. На нарах чернело какое-то тряпье. Посредине барака высились две «буржуйки». Маленькие печки, сваренные из железных бочек – вот и весь источник отопления. От «буржуек», словно вены старика, тянулись черные железные трубы. Они ползли и, изгибаясь, уходили куда-то под крышу. На трубах сушились тряпки, не то портянки, не то рубашки. Разобрать было очень трудно. В помещении стоял тяжелый смрад от пота, грязного тела, фекалий и мочи. Запах с непривычки резал глаза. Некоторые из новичков, морщась, прикрывали ладошкой нос: после чистого таежного воздуха лагерный дух казался отравленной атмосферой. Павел покосился в дальний угол. Там стояли большие отхожие бочки «параши». Видно, что их уже давно никто не выливал.

Обитатели барака, которых новички и не сразу разобрали в полумраке и частоколе нар, с любопытством повысовывали свои головы. Они, словно гнилые капустные кочаны, свисали с досок. Невидимые глаза всматривались в новых узников.

Клюфт остановился в нерешительности, не зная, куда дальше идти. Места свободные на нарах есть, но все они ближе к окнам. Их никто не занимал, видно, из щелей в стенах сильно поддувает ночью, и спать тут очень холодно. А вот у печек, напротив, повисли грозди человеческих тел. Кто-то, свесив ноги с верхних нар, пытался согреть ступни, кто-то протягивал руки, а кто-то из зэков, просто стоял у «буржуйки». Идти к печкам не было смысла.

Павла потянули за рукав. Это Оболенский. Старик показывал на свободную «шконку»:

– Давайте присядем. Надо переговорить! – прошептал он Павлу в ухо.

Но Павел не отреагировал. Было плохо слышно. Этот треск, доносившийся с улицы, глушил негромкие слова Петра Ивановича. Оболенский вновь потянул Клюфта за рукав. Они сели на нары возле маленького оконца. Петр Иванович прижался к Павлу, как отец к сыну, и громко сказал на ухо:

– Что-то тут не то! Нас даже не посчитали, и проверки не было! Да и на руке вон какую-то полоску вторую нарисовали! Что-то тут не то! Не нравится мне это!

Павел покосился на еще мокрую известку на одежде. Она становилась ярко-белой на глазах. Известь въедалась в ткань, вытравляя цвет.

– Что делать-то будем? А, Паша? – спросил Оболенский и испуганно посмотрел на Клюфта.

Павел понял, что старик растерян. И хотя в помещении практически не было света, он заметил полупустые и испуганные глаза Петра Ивановича.

– А что вы предлагаете делать? А? – спросил Павел.

Оболенский покосился сначала на свою одежду, затем осмотрелся вокруг и пожал плечами. Он ничего не ответил. Да и что он мог ответить? Клюфт наклонился к нему поближе и ласково, пытаясь подбодрить, прошептал на ухо:

– Ничего! Прорвемся! Вы к побегу готовы? А? Побежите со мной?

Оболенский радостно закивал головой и замычал, словно немой. Треск, раздававшийся с улицы, мешал говорить, и, возможно, Петр Иванович решил общаться жестами.

– Ну, тогда готовиться надо! Готовиться!

– А как мы побежим? – Оболенский это прошептал в ухо Павлу тихо.

Совсем тихо. Он явно боялся. Но Павел расслышал слова. Расслышал и грустно улыбнулся:

– Прорвемся! Надо только найти Фельдмана! Он знает способ! Я уверен! Он мне намекал! Он что-то придумал! Надо это использовать!

Оболенский дернулся. Он вновь испуганно закивал головой. Махнул рукой и заорал Павлу в ухо:

– Не надо с ним связываться!!! Он плохой человек! Я знаю! Он плохой! Я чую, это провокация! Он ничего хорошего придумать не может! Он плохой! Его надо опасаться и держаться от него подальше! Подальше, Паша! Не связывайся с ним!

Павел недоверчиво посмотрел на старика и недовольно спросил:

– Вы, все загадками говорите! А мне это не нравится, плохой человек, так скажите, почему? А то одни намеки! Это не дело! Так можно хоть про кого в этом бараке сказать!

Оболенский покачал головой и, тяжело вздохнув, вернее, набрав воздуха в легкие, схватил Павла за голову, прижался к его уху губами, яростно зашептал:

– Я вам говорю дело! Я его знаю с двадцатого года по Томску! Мне пришлось там с ним столкнуться! Понимаете! В двадцатом он был начальником томского чека! Он лично офицеров расстреливал без суда и следствия! Лично! Он меня допрашивал лично! Он палач, Паша! Он такой же, как они! Он убийца! У него руки по локоть в крови! Понимаешь! Я его узнал, но не сразу! Но сейчас уверен, это он! Он палач! Он был начальником чека! Я попал к нему по подозрению! Вместе со мной еще несколько офицеров! Пять человек! Со мной в камере сидели! Так их всех расстреляли! Всех, Паша! Он лично и расстрелял! Этот Фельдман – сволочь! Я его как узнал, так хотел ему глотку перегрызть! Паша, не надо с ним связываться!

Павел покосился на старика. Тот кивал головой и умолял своим взглядом согласиться. Но Клюфт недоверчиво спросил:

– Если все, как вы говорите, правда, так почему вы живы? А? Почему вас отпустили?

– Потому что у них не было доказательств, что я служил у Колчака! Но они хотели расстрелять и меня, позже. Но потом, потом Фельдман исчез! И чудо, нас выпустили! Всех, кто был в камере! Потом говорили, Фельдмана в Москву перевели! В Москву!

Треск, звучавший на улице, прекратился. Стало непривычно тихо. Было слышно, как посредине барака в печках потрескивают дрова. Павел задержал дыхание. Он тревожно посмотрел на меленькое зарешеченное оконце. Но ничего не увидел. Да и что можно было увидеть сквозь грязное и замерзшее стекло? Но вдруг… мелькнул свет! Там, за оконцем, больше напоминавшим дырку в стене, с толстыми, покрытыми ржавчиной железными прутьями, кромешную темноту ночи разрывал белый луч прожектора с вышки! Он светился, словно хвост кометы в безжизненном, черном, космическом небе.

Павел почувствовал руку на плече. Клюфт вздрогнул. Этот человек появился из темноты неожиданно. Было страшно. Опять внезапное, какое-то мистическое движение из ниоткуда. Фельдман присел рядом с Клюфтом и зло улыбнулся. Его оскал больше напоминал ухмылку палача на эшафоте перед казнью. Стало совсем страшно.

– Ну что, старик Оболенский уже успел рассказать вам обо мне?

Павел опустил глаза в грязный земляной пол. Он хотел что-то сказать в ответ, но не нашел слов.

– Вижу. Вижу, успел. Ну, так лучше. Только вот в следующий раз, вы спросите у него самого, а скольких красноармейцев он сам расстрелял? А? Десять, двадцать? Спросите, спросите! И увидите, он вам ничего не ответит. Не сможет. Потому как у него на руках точно такая же кровь как у меня. Ну, да ладно. Ладно, не об этом. Сейчас не время. О другом надо думать. Нам надо обсудить, что делать дальше.

Оболенский вскочил с нар и отошел в сторону. Он сел на соседние нары и отвернувшись, нахохлился, словно старый петух на жердочке. Фельдман похлопал Павла по плечу и тихо прошептал:

– Вы, Павел, правильно все сделали. Правильно. Но сейчас, сейчас самая опасная часть нашего замысла начинается. Самая опасная. Слышали, там, на улице, трактор работал? А? Трещал так громко?

Павел, молча, кивнул в ответ, не поднимая глаз на Бориса Николаевича. Фельдман тяжело вздохнул и продолжил:

– У этого трактора неспроста глушителя нет! Его специально, как я подозреваю, открутили, глушитель-то!

– Зачем? – выдавил из себя Павел.

– Зачем?! А затем, чтобы выстрелов не было слышно! Понимаешь, Паша! Выстрелов! Вот и работает трактор без глушителя. Ничего не слышно. Поработал, а кто-то в это время пострелял!

– Это зачем? Стрелять-то… зачем? – прошептал, ничего не понимая, Клюфт.

– Хм, зачем стрелять… говоришь,… а затем, что врагов народа надо уничтожать. Вот и все. Я так подозреваю, вернее, теперь уж точно знаю – это исполнительная зона. Лагерь этот исполнительный. Вот что это значит! И наверняка там, где работал этот трактор, барак расстрельный стоит! Или карьер, какой неподалеку! Там и кончают таких, как я и ты. Доходяг. Вот что, Паша! И нам, как говорится, этот барак или карьер и нуж…

Но Фельдман не договорил. С верхних нар свесилась голова человека. Это был один из местных зэков. Он в полумраке осмотрел сначала Фельдмана, затем Павла. Человек громко сопел и что-то бормотал себе под нос. Потом более членораздельно произнес:

– Верно, трактор! Черт бы его побрал! Трактор! Как я сам не догадался! Увели час назад! Двадцать человек увели час назад! И не приведут! А? Как я сразу не догадался?!

Фельдман зло стукнул по нарам кулаком:

– Вы кто такой?

Голова исчезла, но потом вновь показалась. Лица этого человека впотьмах нельзя было рассмотреть. Павлу показалось, что это пожилой человек. Причем не просто пожилой, а уже старик.

– Я-то… Абрикосов. Меня зовут… Вениамин Семенович Абрикосов! Я тут с прошлого… этапа, вот! Уж… неделю тут. Вот все жду, как вызовут! А не вызывают! А? Вы говорите… трактор! Да,… да, я знал, трактор! Ай! Ай! Все, конец-то! Конец-то! Трактор! Ай! Теперь заведут уж под утро! А они придут! Они придут обязательно и кричать будут! Ай, опять уведут! Опять уведут! – сверху доносился непонятный бред.

Человек бормотал быстро и тихо. Павел испугался еще сильней. Фельдман раздраженно вновь долбанул в верхние нары кулаком:

– Эй, вы там? Что, кто придет? А?! Когда они приходят? Утром, под утро? Приходят, уводят и потом не возвращаются?

Человек спрыгнул сверху. Он опустился очень ловко, словно обезьяна с пальмы. Абрикосовым оказался маленький худенький мужичок в тулупчике. И действительно, это был старик. Совсем высохший и седой старикашка. Его морщинистая кожа была больше похожа на шкуру какого-то гигантского ящера, вся в мелких полосках и рубчиках. Словно ткань. Фельдман его сурово спросил:

– Ну, так расскажите. Что тут у вас!

– А что тут у нас?! – Абрикосов передразнил и уткнулся носом в лицо Бориса Николаевича, повернув голову набок, ухмылялся и тряс головой.

Было видно, что это человек не в себе:

– А, что у нас? У нас тут все хорошо! Вот, приводят новых и уводят старых! Вечером и под утро! Человек по двадцать! Ха! А некоторые сидят тут уже месяц! Так за ними не приходят почему-то! А? Не знаю! А трактор этот, трактор, он гудит! Ой! Гудит! Надоел! Ой, надоел! Сил больше нет! Как уведут людишек, гудеть начинает! Ой, страшно! Ой! Ой, надоел!

Фельдман покачал головой и вежливо, и в то же время решительно оттолкнув старикашку, сказал Павлу:

– Вот, все, как я и думал. Они отстреливают. Отстреливают лишних…

– Как это «отстреливают лишних»?! Тут же все с приговором? Ведь ни у кого нет высшей меры! Всем же по десятке да по пятерке?! А?! Что значит «отстреливают»?! Это что, скотобойня?!

Фельдман дернул Клюфта за руку:

– Да перестаньте вы, Павел, тут про законность говорить! Что, не видите, какая тут законность? Забудьте вы про эту законность! Это я вам говорю! Я! А я знаю!

Клюфт вырвал свою руку из кисти Фельдмана и брезгливо сказал:

– Значит, прав был Петр Иванович. Прав. А я-то… надеялся…

– Да какая разница, прав ваш офицерик или нет?! Все мы сейчас под одним прицелом! Все! И я, и он, и вы! Нам надо думать, как отсюда рвать! Когти рвать надо! И я знаю, как! Вас ведь сюда не зря позвал! Вот!

– Ага, я то и вижу! Позвал! Лучше бы я поднял это чертово бревно! Или тачку прокатил! И работал бы завтра на лесоповале! Живой бы был! – Павлу стало нестерпимо себя жаль.

Так жаль, что на глаза навернулись слезы. Он хотел вскочить и кинуться к выходу этого страшного барака и кричать, что произошла ошибка!

– Тачку катать? Да много бы вы ее накатали с вашей-то раной? А тут, какая норма, знаете? По десять кубов выработки! Вы бы и до весны не выжили! И вас рано или поздно бы в этот барк привели! Сюда доходяг сгоняют! Но вас бы привели обессиленного, а сейчас все кое-какие силенки есть! Так что! Это первое! А второе, вы спрашиваете, почему стреляют? Да потому, что система не может переработать все, что в нее приходит! Вот что! Там! – Фельдман показал пальцем на потолок, словно на крыше кто-то был. – В Москве просто не рассчитали! И вот результат! Слишком много врагов народа пошло! И процесс не остановить! Вот и решили лишних пострелять! Вот и все! Я сам этот приказ видел! Видел! Понимаете! Павел, сверху приходили списки и план по врагам и вредителям, а эти уроды на местах в областных и краевых управлениях, желая выслужиться, план этот перевыполняли и перевыполняли! И просили все новых и новых списков и нормативов! И вот теперь, они имеют все, что имеют! Зоны переполнены! Кормить зэков надо! А кормить ничем, да и работы на всех нет! Потому как организовать надо эту работу! Вот и все! Поэтому лишних будут выводить из игры под звуки этого трактора…

– Что вы такое говорите? Вы кто? Откуда вы это все знаете? – обомлел Клюфт.

Фельдман грустно ухмыльнулся. Он покосился на сидящего на соседних нарах Оболенского:

– Он ведь вам говорил, я в Томске был начальником че-ка. Потом в Москву на повышение пошел. Не последний пост у меня на Лубянке был. И вот как пришел замом к Ежову товарищ Берия, и я попал под этот колпак. А до ареста я инспектировал все эти лагеря по Сибири. Меня при инспекции в Красноярске и взяли! Попал в разряд заговорщиков. Меня тоже по плану кто-то слил! Фамилия то у меня не очень пролетарская и не очень русская! С фамилией Фельдман тяжело в наше время. Вот и зачислили меня во враги народа, сделали заговорщиком и английским шпионом. Но мне повезло. Хорошо, что посадили меня те, кого я проверял. А я правильно проверял! Вот они мне и создали весь комфорт на прощание. Но тут! В лагере, они уже бессильны! Тут, как говорится, я сам за себя! Ну и я вот так решил. Поэтому-то я и знаю кое-что, Паша, обо всей этой кухне! И это моя самая большая беда! Если они узнают, кто я, они меня первого шлепнут! А узнают они уже через несколько часов! Так что нам надо торопиться!

Клюфт не мог поверить, этот человек признавался, что он один из тех, кто и придумал, кто создал весь этот ад! Он один из тех, кто и устроил весь этот кошмар! И сам попался в эту ловушку! Павел нервно спросил:

– Так почему через несколько часов?! А?!

Фельдман вздохнул:

– Они сейчас в оперчасти дела изучают. Сначала дела тех, кто на работу прошел. Здоровых, значит. А потом за остатки возьмутся, за нас. Как возьмутся, так и начнут решать, за кем прийти завтра вечером или сегодня к утру. За новой партией. Если Абрикосов этот не врет! – Фельдман кивнул на старика.

Тот сидел невдалеке на свободных нарах и чесал на голове волосы, вырывая оттуда вшей, пробовал тварей на язык. Грыз, словно семечки. Абрикосов был похож на обезьянку! Большой Шимпанзе, одетый в человеческую одежду и посаженный в тюрьму. Бред на грани реальности. Или реальность на грани бреда.

– И что, что вы предлагаете? – робко спросил Павел.

– Хм, что предлагаю. А то! Я как услышал, что у вас в деле опечатка, так сразу смекнул: вам подфартило! С опечаткой можно в бега уйти! И никто ничего, при нормальном стечении, не обнаружит! И вот почему! Первое: бардак начинается там, на этапе! И исправить его трудно. Прозевал – он твой! Как сифилис после гулянки! Вы так и будете, как там, Клифтом! Второе! Самый большой бардак начинается после этапа, во время так называемого замеса! Администрация лагеря еще не знает, кто есть кто! Зэки на рожу не знакомы! Их много! Да и куча мала после пересылки! Поэтому выдать себя за другого – самый подходящий момент. И третье: если удастся убежать, значит, тебя и искать не будут! Кого искать-то? Клюфта? Так его и не было, а Клифт, а кто его знает, есть ли он вообще! А зоновские, они тоже, как известно, под начальством ходят. И тоже не хотят под трибунал! А за сбежавшего врага народа они сами могут угодить на нары! И тут-то в их выгоде все это покрыть! Я-то знаю их психологию! И они просто спишут одного человека, как потерю. То есть, замерз ты при этапе или убили тебя сокамерники! Мало ли тут кто кого грохнет! Кто при такой суматохе смотреть будет?! Но еще можно списать, что кончили тебя! А кто там, в общей могиле считать будет, сколько трупов было?!

У Павла от волнения пересохло во рту. Страшно захотелось пить. Он облизал сухие губы и прошептал:

– Так что вы предлагаете?

Фельдман нежно погладил его по руке. Словно наставник молодого фрезеровщика на заводе. Словно опытный комбайнер выпускника ФЗУ. Словно полярный летчик-асс желторотого курсанта. Странно, но Павлу даже стало спокойней.

Фельдман вздохнул и тихо прошептал:

– Вы, Паша, главное, не суетитесь. Делай все, что я тебе скажу. И не паникуй! Понял? Не паникуй! Все решится под утро! Или к завтрашнему вечеру! Как только крикнут твою фамилию, вернее, фамилию Клифт, так все и решится! Это будет сигналом. И все! А там, ты просто не двигайся! Представь, что тебя нет! Нет и все! Лежи без движения! Не вздумай подать голоса! Ни при каких обстоятельствах! Что бы ты не увидел!

Павел сглотнул слюну:

– То есть молчать? А на какую фамилию? Какую фамилию прокричат? Вы уверены, что «Клифт»?

– Паша! Конечно, прокричат «Клифт»! Клюфта тут нет! Все! Ты уже, считай, умер в этой жизни! Один раз! Так на хрена помирать дважды? Тем более уже полдороги прошли, а возвращаться – плохая примета…

– А Оболенский? Он как? А вы? – допытывался Павел.

– Ты вот что, Паша. Сейчас ложись-ка подремли. Сон тебе будет нужен и отдых. Еще не известно, когда поспать придется. Да и придется ли вообще! А я пока все решу. И с Оболенским, и со всем другим…

Клюфт хотел возразить, но не стал. Он посмотрел на Фельдмана, тот говорил слишком убедительно. Усталость. Она подкралась незаметно. Павел посмотрел по сторонам. В бараке было относительно тихо. Только вдалеке, в центре, слышались приглушенные голоса. Это сидели несколько человек возле «буржуек» и что-то обсуждали. Фельдман подтолкнул Павла на нары. Клюфт не стал сопротивляться и прилег. Хотя спать он не собирался. Какой тут сон! Он сжался в калачик и попытался согреться. Но тщетно. Тело, промерзшее на длинном этапе, не сохраняло и частичку тепла. Кожа как обледенелая бумага, казалось, скрипела под одеждой. Павел съежился и, приложив кисти рук к губам, попытался на них дуть, согреть теплом дыханья. Но от глубоких вздохов сразу, же закружилась голова. Клюфт закрыл глаза и застонал…

Цветные круги разошлись на черном бездонном фоне. Яркая вспышка при каждом малейшем движении. Лежать и не двигаться. Лежать и просто не шевелиться. Сохранять силы. Сохранять! Еда! Должны ли тут кормить?

«Как хочется горячего супа или борща! Хоть маленькую тарелку! Хоть глоток жирного куриного бульона! Немного! Есть, пища, как я давно не ел нормальной пищи! А ел ли я ее вообще? Нет, это было очень давно, я уже не помню, какой у нее вкус. Земляника. Она! Я же ее ел! Она такая вкусная и душистая, а сало? Обычное сало? С горчицей? А? Ну что за вкуснятина!!! А хлеб с маслом. Этот хлеб с маслом!» – Павел сглотнул слюну и зажмурился еще сильней.

И вновь красочные разводы на темном, бездонном фоне. Беречь силы. Беречь!

Вдруг раздался стук. Резкий и противный. Павел открыл глаза. Кто-то стучал по пустой железной миске. Ритмично выбивая какие-то непонятные сигналы, не то азбука Морзе, не то просто абстрактный, но красивый ритм…

Павел поднялся с нар и осмотрелся. Темно. Где-то вдалеке мелькнула тень. Клюфт попытался разглядеть этого человека. Но тщетно. Кто это был? Фельдман вряд ли. Оболенский, он тоже исчез. Клюфт негромко и робко позвал в темноту:

– Петр Иванович, Борис Николаевич, вы где?

Ему никто не ответил. И вновь стук. Он раздавался откуда-то сбоку. От стены. Там, на нарах, кто-то выбивал эту мелодию. Знакомую мелодию. Павел попытался вслушаться. Звуки. Они что-то напоминали, не то марш, не то гимн. Очень знакомый.

Клюфт поднялся и пошел на шум. Шел долго. На ощупь. Почти ничего не было видно. Павел передвигал ноги по земляному полу, шаркая подошвами по нему. Этот шорох словно вторил тем металлическим звукам. И вновь в голову пришла мелодия! Она!

«Это она! Точно! Она! Славься! Славься, наш русский народ! Славься, славься, наш русский народ! Нет, определенно это она! Как колокола! Это из оперы! Но из какой? Не помню… по-моему, из Сусанина… Глинка! Нет, а может, Мусорский?»

Павел уже почти подошел к тому месту, откуда неизвестный человек, словно радиомаяк, издавал звуки. Клюфт остановился и тревожно спросил:

– Эй? Вы что тут шумите? Что играете? Спать не даете?

Звуки прекратились. Тишина. Павел вслушивался и пытался рассмотреть незнакомца.

Раздался голос. Опять этот знакомый голос:

– Ты же хотел есть? Ну, так я тебя и позвал! Садись, тебе надо подкрепиться!

Это был Иоиль! Павел, неожиданно для себя, обрадовался. Он кинулся в темноту на зов богослова, как к родному брату!

– Это ты? Богослов?! Ты что тут делаешь? Тебя что, тоже сюда по этапу?!

Иоиль сидел на нарах, раскинув свой большой плащ, и держал в руках миску. Обычную железную миску! Павел не видел его лица в полумраке, но он чувствовал: богослов смотрит на него!

– Ты хотел, есть… возьми… – Павел ощутил, как ему разжали ладонь и в нее вложили кусок чего-то мягкого и теплого!

Клюфт поднес руку к губам. Запах… такой прекрасный запах… это был хлеб! Причем не какая-та там овсяная «черняшка», а отличный пшеничный хлеб! Павел засунул мякиш в рот и стал яростно жевать! Он давился и глотал большие куски. Но они, они… не исчезали. Он жевал, а хлеба было все больше! Как здорово!

Павел мычал, как ребенок и махал руками! Он попытался что-то спросить у богослова, но не смог! Хлеб, заполнивший полость рта, не давал произнести и слова. Богослов терпеливо ждал, когда Клюфт насытится. Наконец Павел сумел прожевать кусок. Как ему показалось, он был величиной с буханку. От этого перемалывания пищи даже свело челюсти. Клюфт тяжело дышал. Он подозрительно спросил:

– Откуда хлеб? И белый? А? Опять твои проделки? Опять меня подставить хочешь. Как с библией… Иоиль? Ты кто? А? Я уже боюсь встреч с тобой! Боюсь! Это больше похоже на сумасшествие! Я схожу с ума!

Иоиль тяжело вздохнул:

– Сходишь с ума, боишься, а хлеб берешь из моих рук, значит, не так сильно боишься. Значит, ты слаб и не управляешь своим телом еще. Не можешь себе отказать.

– Ты о чем? Кто ж от хлеба откажется?

– Да, да, конечно, у вас с этим все просто.

– Иоиль? Ты о чем? Ты опять за свои проповеди? Хотя. Хотя, честно говоря, я даже рад. Рад! Я даже, не поверишь, соскучился по тебе. По твоим умностям! По твоим таким правильным словам, как ты считаешь. А я вот пытаюсь опровергнуть! И я сейчас вот тебе задам наконец-то вопрос, на который ты вряд ли ответишь!

– Нет вопросов, на которые бы не ответил Бог. А я говорю лишь его словами, ведь я богослов!

– Ну-ну! Бог, говоришь, ну вот и пришло время спросить у Бога, а что он может?

– Бог может все!

– Да это я знаю! Это красивые слова! А на деле! Вот на деле! На моем деле?! А? Когда слова должны подтвердиться действием?! А? Нет? Или опять, какую умную отговорку найдешь? А? Вот теперь? Вот ты? Вот я! Мы сидим тут и ждем, когда придут и нас расстреляют! Просто пустят пулю в лоб! Как баранам! Что, мы так и должны сидеть и ждать своей смерти? А кому она будет нужна, эта смерть? Богу? Зачем Богу смерть? А? Если ему нужна смерть, это странно! Смерть нужна дьяволу! А Богу? Богу, зачем смерть, тем более невинных! Он что ж, не видит, что тут гибнут невинные? Почему же Бог нас не спасет? А?

– Богу смерть не нужна, а то, что это испытание, так это правда. Бог посылает испытание. И все. И не все люди, к сожалению, его проходят! – Иоиль сказал это ласково, почти пропел.

– Опять?! Я так и знал! Но это все пока слова! Красивые слова! А если я не хочу умирать! Если я не хочу! Почему я должен умереть? А? Что я сделал Богу такого, за что он меня посылает насмерть?

– Бог не посылает тебя на смерть! Тебя посылают на смерть другие люди, такие же, как и ты грешники. И Бог тут ни причем! Но Бог может тебя спасти. Если ты его попросишь, он каждому человеку дает шанс…

– Опять? Попросить? Мне что встать на колени? И все? Он меня отсюда вытащит? Не верю! – разозлился Клюфт. – Не верю я в эти чудеса!

– Ну, вот ты и ответил на свой вопрос. Как же Бог может тебя спасти, если ты сам не веришь?

Клюфт рассмеялся. И как-то брезгливо спросил:

– Значит, говоришь, дает шанс? Так ты хочешь сказать, что вот тот человек по фамилии Фельдман, который подбивает меня на побег, и есть шанс? Он? Так он сам убийца! Он сам расстреливал невинных! Как грешник может стать шансом и подмогой Бога?! А?

– Не может, но ты спросил о себе, а говоришь о другом человеке…

Павел задумался. Богослов опять его переиграл. Запутал и ушел, уклонился. Хотя вскользь он вновь находил ответ на любой вопрос. Причем Павел непроизвольно ловил себя на мысли, что Иоиль прав. Действительно прав!

– Так значит, мне надо согласиться? А как же грех? А? Как же?! Этот человек подбивает меня назваться не своим именем!! Вернее, не отвечать на свое имя. Вернее, в общем, он подбивает меня, да хрен знает, к чему он подбивает! – сам на себя разозлился Павел.

– Ты запутался. Ты хочешь сказать, вернее, спросить ответа у меня? Есть ли грех в твоем спасении, если оно основано на лжи? Это уже хорошо. И я тебе отвечу. А ты сам реши. Ответ прост. Кто замышляет сделать зло, того называют злоумышленником! Помысел глупости – грех! Если ты в день бедствия оказался слабым, то бедна сила твоя! Спасай взятых на смерть, и неужели ты откажешься от обреченных на убиение? Таково и познание мудрости для души твоей.

Павел задумался. Он закрыл глаза и попытался расшифровать замудренный ответ богослова. Но тот молчал. Он тоже ждал.

Клюфт закрыл лицо руками и зашептал, вторя словам Иоиля:

– Если ты нашел ее, то есть будущность и надежда твоя не потеряна! – слова зазвучали эхом в голове.

«Умирать! Почему я должен умирать? Нет! Я не должен умирать! Нет! Не должен!» – Павел потянулся к Иоилю. Он хотел нащупать его руку. Взять его ладонь и крепко сжать ее! Так сжать, чтобы богослов вскрикнул! Вскрикнул, а Павел понял: Иоиль – это не видение и не сон! Он есть! Есть!

Но ужас! Рука провалилась в пустоту! Павел судорожно хватал пространство! Паника! Богослов пропал! Опять…

– Иоиль! Ты не можешь меня бросить! Нет! – застонал Клюфт и проснулся.