Когда возмущенная супруга упрекала Гашека, что он целые ночи проводит в трактирах со своими собутыльниками, которые ради него не пропустили бы свидания с девкой, она, конечно, сильно преувеличивала. Этот упрек нельзя отнести, по крайней мере, к ближайшим приятелям ее мужа, входившим в знаменитую гашековскую четверку, — они не только буйно веселились, но и помогали друг другу, а одно время даже жили своеобразной коммуной.

Прибежищем для них стал узкий четырехэтажный доходный дом. В маленькой квартирке с полутемной кухонькой здесь жила вдова пастора. Ее сын — известный представитель пражской богемы Густав Рогер Опоченский — вспоминал: «Собирались мы ближе к ночи в каком-нибудь кафе или трактирчике, если весь тот день судьба вообще не вела нас одной дорогой, что случалось довольно часто. По тихим улочкам Верхнего Нового Места поднимались к гостеприимно ожидавшему нас дому. На лестнице и в квартире лишних разговоров не вели, чтобы не разбудить уже спавших соседей; утром каждый из нас получал чашечку чаю и кусочек хлеба с салом (моя мать была женщина экономная и научилась обходиться в хозяйстве даже тем малым, что имела), потом снова по виноградским улицам, полным солнечного блеска, утренней спешки и шума, мы шагали вниз, к центру Праги. Гашек обычно отправлялся куда-нибудь в кафе писать свою ежедневную юмореску».

Когда мать Опоченского уехала в провинцию к замужней дочери, квартира стала временным пристанищем всей дружеской четверки: «Первым переселился сюда Гашек (слово „переселился“ не надо понимать как переезд с мебелью и вещами); иной раз тут проводил каникулы 3.М. Кудей, приходил ночевать и Отакар Гануш. Роль главного мажордома иногда выполнял преданный нам в ту пору Винценц Дивиш, чаще — Рихард Шимановский, веселый собутыльник и верный товарищ, друг Кудея по Америке, владелец заведения по производству медицинского ликера и лечебных леденцов, которыми он одаривал нас, когда уже совсем нечего было есть… Однажды нам нанес неожиданный визит Франта Гельнер, к тому времени, помнится, уже обосновавшийся в Брно, в „Лидовках“ и приехавших взглянуть на Прагу. Он застал нас в плачевном состоянии: было время обеда, а в нашей коммуне хоть шаром покати — ни денег, ни продуктов, ни… кредита. Не на что даже было купить сардельки с красным перцем, которые так отлично готовил Зденек, помимо прочих знаний и навыков, великолепно владевший поварским искусством. Гость, подоспевший как нельзя кстати, прыснул, увидев наше безутешное положение, и через несколько минут Рихард уже возвращался из лавки со всяческими колбасными и хлебными изделиями, а главное — с изрядным жбаном смиховского пива…»

Если Гашек раздобывал какую-нибудь работу, например, редактирование военного календаря для издателя Гинека, компания со всей своей причудливой веселостью, в которой скрывались зародыши антибуржуазного протеста, тут же превращалась в своего рода литературную артель. Рукопись календаря от первого до последнего листа друзья «сработали» за какие-нибудь три дня и три ночи. В бодром приятельском сообществе, где не надо было притворяться, играть роль и где охотно подхватывались самые безрассудные выходки, Гашек отогревал душу после глубокого личного кризиса.

Гораздо меньшего успеха добивались те, кто принимался воспитывать его «всерьез», кто хотел, чтобы он исправился, сделался «порядочным» человеком. Такие намерения имел, например, естествоиспытатель и путешественник А.В. Фрич, у которого Гашек какое-то время жил в его вилле «Боженка» в Коширжах. Экзотическая обстановка нравилась Гашеку. Вместе с ним у Фрича жил настоящий индеец из племени чомакоко, привезенный заокеанским путешественником в Прагу из одной экспедиции.

Фрич как-то запер Гашека, снабдил провизией и нарезал около 500 «четвертушек» чистой бумаги, чтобы тот писал. Но, вернувшись домой, обнаружил, что узник исчез. Из белых неисписанных листочков Гашек наделал лодочек и расставил их по всей комнате.

Начинается период летних странствий «по средней Европе», возврат к бродяжьей молодости.

До сих пор никем не объясненные причины привели Гашека летом 1912 года в Камык над Влтавой. Отсюда следы ведут в архив полицейской управы. 25 июля 1912 года трактирщик Барта из Камыка письменно заявляет, что «газетный редактор пан Ярослав Гашек сделал за эти дни в обществе одного пана и одной барышни долг в 38 крон за еду, помещение, пиво и сигары, проведя 3 дня и 3 ночи и ни за что не заплатив, затем все они скрылись в неизвестном направлении. Прошу выяснить, действительно ли он является редактором и где в Праге проживает?»

Согласно заявлению Барты, у правонарушителей был интеллигентный вид, можно даже предположить, что они принадлежат к какой-нибудь театральной труппе.

Розыски места жительства Ярослава Гашека, начатые земской императорско-королевской жандармской управой, продолжались в течение 1912 и 1913 годов. Усердная полицейская бюрократия накопила полную папку донесений. В бездне бумаг как-то теряется пометка, что сразу же по возвращении в Прагу, 30 июля 1912 года, Гашек послал трактирщику Барте 40 крон и тот отказался от своей жалобы.

Между тем Гашек скитается по Праге. Гостит у случайных знакомых, иной раз ночует у ближайших друзей, удивляя всех скромностью и неприхотливостью. О его поведении Г.Р. Опоченский пишет: «В этой квартире Ярослав появился, очевидно, на первый или второй год после моего переселения. Сначала заглянул лишь на минутку. Но позже, когда его судьба стала складываться более чем неудачно, провел у меня немало ночей. Как я уже сказал, он был поразительно нетребователен: даже зимой спал на кушетке не иначе, как прикрываясь собственным пальто, под головой — скатанный старый коврик, от подушек и одеял решительно отказывался».

О необычайной неприхотливости Гашека вспоминает и художник Лада, поселивший его в кухоньке своей маленькой квартиры на Диттриховой улице. Лада описывает развлечения, за которыми приятели коротали время. Так, они придумывали новый иностранный язык или вместе сочиняли оперу (Лада импровизировал на гармонике, а Гашек диктовал либретто на тему «Как Колумб открыл Америку»); порой даже на улице разыгрывали громкие ссоры, привлекая внимание окружающих: например, Гашек изображал упрямого богатого крестьянина, не желавшего, чтобы его сын Вацлав женился на Анежке, дочери бедняка Лады, и т. п.

Для Гашека-импровизатора такие забавы служили своего рода репетициями. Лада интересно рассказывает о его своеобразной манере работать: «Писал Гашек легко и свободно. Свои юморески он мог создавать, как говорится, в присутствии заказчика и притом где угодно: в трамвае, в трактире, в кафе, как бы шумно там ни было. Да еще демонстрировал чудеса литературной эквилибристики. Один раз в кафе „Унион“ он писал какую-то юмореску, и любой из сидевших там, заплатив десять крейцаров, мог придумать произвольное имя, а Гашек умудрялся вставить его в следующую же фразу, не нарушая естественного развития фабулы.

Когда он жил у меня, то писал обычно с четырех часов дня. И всякий раз сам заранее заявлял, что начнет работать именно в это время, когда после часу дня заходил ко мне в мастерскую вздремнуть на оттоманке. Действительно, ровно в четыре он торопливо вставал и принимался за дело. Иногда у него был готовый замысел, но чаще он придумывал сюжет, уже сидя за столом. Что писать — над этим он никогда не ломал голову. Минутку сидел неподвижно, уставившись на чистый лист бумаги, потом брался за перо. Писал он быстро, разборчивым, красивым почерком и работал без длительных перерывов часов до шести, к этому времени юмореска бывала готова, и он торопился с ней в какую-нибудь редакцию, чтобы тут же обратить свое произведение в звонкую монету. Гашек предпочитал получать гонорар из рук в руки, пусть даже с некоторой потерей, но не ждать, пока вещь будет напечатана, а размер вознаграждения высчитан по количеству строк». Художественную литературу, то есть романы и стихи, Гашек вообще не читал. Зато любил литературу факта, различные пособия и руководства, археологические труды, книги о происхождении человека, научные статьи. Он знал «Учение о людях странного и эксцентрического поведения» Гевероха, интересовался миссионерскими путеописаниями, астрономией и хиромантией. Нередко Гашек раскрывает тома выходившего в ту пору «Научного словаря Отто» и на тему какой-либо из статей этой чешской энциклопедии пишет очередную юмореску, нашпигованную всякого рода сведениями.

О круге его чтения свидетельствует Сауэр: «Он с наслаждением читал рецепты из поваренной книги, катехизис и букварь для младших классов начальной школы, который бог весть где достал и в который потом часто углублялся. Всему предпочитал критические статьи пана Секанины в газете «Народни политика», которую вообще любил больше остальных. Он сам с абсолютно серьезным лицом утверждал, что из высокой литературы наибольшее впечатление на него произвела «Ивонна» (псевдоним Ольги Фастровой и Павла Моудра. У него был широкий политический кругозор, ибо данные о современной политической ситуации он черпал из самых информированных печатных органов — из газет «Листы обувницке» («Газета сапожников») и «Листы кожелужницке» («Газета кожевников»), из журнала для пивоваров «Квас» («Закваска») и из «Гостимила». Над страницами библии Гашек всегда благодушно улыбался и был одним из ее вольных толкователей. Запоем читал «Жизнь животных» Брема и с удовольствием перелистывал «Кронен-цайтунг» («Коронную газету»), которую любил за ее сообщения о подробностях жизни кронпринца Рудольфа. Но самым любимым его чтением были объявления в газете «Народни политика». Им он отдавал много времени и изучал весьма основательно. Заглядывал в рубрику «Письма», чтобы узнать, продолжает ли еще Ирча искать Лексу и не влюбилась ли в него какая-нибудь «дама в велюровой шляпе». И всякий раз бывал обманут в своих ожиданиях. Читал разделы «Брачные предложения», «Дела торговые», «Квартиры» и на закуску «Вести отовсюду».

Собственно, и в самом образе жизни, и в веселых выходках Гашека видны элементы творчества. Из рассказа Лады мы видим, как серьезно и последовательно превращает он неожиданно осенившую его идею в игру:

«Однажды в день св. Йозефа, 19 марта, Гашек утром спросил меня, как я собираюсь отпраздновать свои именины. Я ответил, что ввиду жалкого состояния моих финансов праздник будет не ахти… Гашек на миг задумался, уставился куда-то в пространство, а потом медленно произнес: „Гм, это глупо! У тебя есть именины и нет денег! Н-да… Послушай, а у меня как раз есть деньги и нет именин. Знаешь что? Я куплю у тебя именины, а затем отпраздную их достойно и красиво, как и подобает, если имеешь такого „патрона“. Я подумал: денег на торжество у меня все равно нет, а Гашек может всласть попользоваться моими именинами! Гашек посулил мне 10 крон. Мы ударили по рукам. Я пожелал ему всяческого счастья, и он тут же пошел в соседнюю комнату выбирать себе галстук понарядней. И вообще держался как человек, у которого действительно сегодня именины: принял от почтальона почту, узурпировав все присланные мне открытки и поздравления, присвоил и праздничный кулич — подарок домоправительницы. В ресторане заказал роскошный обед, а потом мы совершили обход кофеен и трактиров. Всюду Гашеку желали всяческих благ, угощали сигарами, кофе с ромом, пивом и вином, играли для него на рояле и на гармонике, пели, танцевали с ним популярное тогда танго, жгли бенгальский огонь, стреляли из детских пугачей и черт знает что еще делали. Гашек сиял и только непрестанно шептал мне: „Вот как празднуют именины! Ты бы ими так не попользовался, на твои именины и коза бы не заблеяла“. После полуночи мы забрели еще в винный погребок Петршика, где какой-то почитатель Гашека заказал в его честь десять бутылок мельницкого вина. Но мельницкого Гашек даже на кончик языка не попробовал: во-первых, после полуночи его именины уже кончились, и, во-вторых, он вообще не имел права ни на какие подарки, поскольку не заплатил мне обещанные 10 крон! Когда я сказал Кудею, что Гашек праздновал именины в долг, тот загорелся справедливым гневом и тут же конфисковал все оставшиеся подарки. Напрасно предлагал мне Гашек 10 крон: я не пожелал их взять, потребовал назад открытки, кулич и все поздравления, которые он с утра до полуночи принял. Пришлось ему повторять мне их текст, а я внимательно следил, чтобы он чего не пропустил, — конечно, насколько я сам помнил. Теперь мне кажется, что мы тогда еще не были по-настоящему взрослыми“.

«Большое удовольствие Гашеку доставляла стряпня. В начале мировой войны мы обедали в каком-то трактире на улице Каролины Светлой. В супе плавало так мало рису, что можно было сосчитать зернышки; когда же при подсчете Гашек выяснил, что в его тарелке на несколько зернышек меньше, чем в моей, он возмутился и заявил, что отныне мы будем готовить сами. По пути домой в магазине „У Мартина в стене“ мы накупили бракованной кухонной посуды — жестяных кастрюль и мисок, ибо Гашек пожелал, чтобы у нас был полный набор домашней утвари, как в приданом хорошей невесты.

Из наших карманов свисали поварешки, торчали мутовки — и так мы шествовали домой по проспекту Фердинанда в ту самую пору, когда там больше всего фланирующей публики. По пути закупали продукты: тут мозги, шлеп — в кастрюлю! Там почки — айда за мозгами! Рассортируем и вымоем дома. А сверху навалом все остальное, что необходимо для ведения домашнего хозяйства. Не забыли и традиционного полотенца, которое вешают над плитой. На нем было вышито: «Коль мечтаешь об обеде, не жалей кухарке снеди!» Впрочем, стихи Гашека не удовлетворяли, он ворчал, что смысл призыва выражен недостаточно ясно, мол, нужно как-то скомбинировать этот лозунг с поговоркой: «Молоко у коровы на языке», — тогда надпись станет ясней и выразительней. По дороге мы еще зашли к угольщику, заказали угля и дров. Я охотно участвовал в расходах и не поддавался сомнениям в поварском искусстве Гашека. Он так ловко делал закупки, что это убеждало меня: должно быть, он и впрямь умеет готовить… Готовил он отменно! К мясу у нас были кнедлики, тесто Гашек раскатывал на старой чертежной доске. Разумеется, перед этим он старательно протер ее полой пиджака да еще проверил на ощупь — не торчит ли где щепка… Мы так объелись первым домашним ужином, что не могли сдвинуться с места и свалились на пол прямо возле стола. И только немного проспавшись, отправились в трактир. В тот вечер пиво казалось нам каким-то особенно вкусным, потому что Гашек не пожалел в соус острых специй. Но долго мы на этот раз не задерживались. Гашек сам раньше обычного заторопился домой, что меня несказанно удивило… По дороге он объяснил мне: порядочный повар ходит за покупками спозаранку, иначе ему достанутся одни ошметки…»

«Однажды он объявил, что к обеду будет суп „Мадам Ниэль“ и рисовая каша на молоке. Эта каша, вероятно, единственное блюдо, которое вызывает у меня отвращение. Я сказал Гашеку, что рисовую кашу есть не буду. Он в ответ ни звука — и ушел. Я уж было обрадовался, что он приготовит что-нибудь получше, раз не стал спорить, но в тот день я его вообще не дождался… Не явился Гашек ни на второй, ни на третий, ни на четвертый день, и я уже решил, что его сманила в повара какая-нибудь живущая по соседству богатая дама. Только этак через неделю, примерно в ту же пору, когда он ушел, дверь в мою комнату приоткрылась, Гашек просунул голову и сухо спросил: „Ну что, будешь есть кашу?“

Этот рассказ позволяет понять, что делало Гашека подлинным художником жизни. Он целиком отдавался моменту, человеческий удел был для него мозаикой острых и радостных ощущений, доставляемых самыми малыми, простыми вещами. Фоном безжалостных шуток Гашека, его анекдотов и розыгрышей было незавидное положение бродяги. Он никогда не жаловался на материальный недостаток. А ведь в его корреспонденции той поры мы встречаем сигналы настоящего бедствия: «Пан редактор! Будьте добры сообщить пану Опоченскому, подсчитан ли уже гонорар. Я опять в большой нужде».

Только со стороны Гашек казался беззаботным юмористом и мистификатором. Спасаясь от нужды, он часто предпринимал различные поездки. Послушаем рассказ о его пребывании в Гавличковом Броде, где осенью 1912 года он посетил родителей редактора Юлиуса Шмидта. (Эти события воспроизведены и в юмореске «Гость на порог, бог на порог».)

«Гашек ехал откуда-то с храмового праздника, куда его позвал Гамлет (знакомый кельнер. — Р. П.) из «Монмартра». Пока Гамлет покупал билеты на пражский скорый, Гашек встретился с братом своего приятеля, который пригласил его погостить денек-другой. Гашек тут же за полцены продал билет в Прагу какому-то крестьянину и устроился в семье гостеприимного знакомого. Ходил с ним на охоту, а потом шатался по трактирам и всюду предлагал купить подстреленных куропаток. Не прошло и недели, как весь городок уже знал, что тот пан, который приехал из Праги, ходит в распивочные и ведет там беседы с пьяницами. Его хозяев такое поведение шокировало. Гашеку намекнули, что пора бы ему и честь знать, но он намека не понял. Купили билет — Гашек его продал. Объявили, что уезжают куда-то в гости, — Гашек тут же с радостью согласился их сопровождать, ему, дескать, и так в Броде надоело. Заметив, что на него начинает обращать внимание полиция, он остановил на площади полицейского инспектора, заявил ему, что потерял портмоне с крупной суммой, и обещал, если портмоне найдется, пожертвовать 200 крон в пользу местных бедняков. Полицейские сразу стали его почтительно приветствовать. Наконец Гашека увез в Прагу сам Шмидт, срочно вызванный родными. Больше его не приглашали».

Когда Гашек вернулся в Прагу, в его судьбу вновь вмешался Ладислав Гаек. За это время он успел жениться и после смерти тестя стал совладельцем фирмы и редактором журнала. Обеспеченный и преуспевающий литератор в рождественские дни 1912 года решает протянуть руку помощи другу своей молодости. Встречу с ним он описывает с трогательностью рождественского рассказа: «Я был примерно два месяца как женат, когда в начале зимы 1912 года ко мне пришел поэт Опоченский: „Послушай, мы не можем оставить так Ярду, возьми его к себе, сделай это незаметно, он тебя послушает. Используешь его в журнале, и было бы лучше всего, если бы он мог где-нибудь у вас жить и столоваться. Только будь к нему строг, никуда не отпускай“. Я посоветовался с женой. Она любила Гашека, который успел снискать ее симпатию, когда жил в вилле „Света звиржат“, и сама стала меня уговаривать. В ту пору у нас была только приходящая служанка. Комнатка для прислуги пустовала.

Мы договорились, что к ночи я за ним зайду. И вот поздно вечером мы с женой заглянули в «Монмартр». Гашек сидел за длинным столом и произносил какую-то импровизированную речь. Сразу подбежал к нам. Мы обрадовались встрече. «Пожалуй, я пойду сегодня с вами, пересплю где-нибудь у вас, хоть на полу». Мы взяли Гашека к себе. Бедняга ко всему еще страдал в это время ревматизмом.

Уложили его в заранее разостланную постель в маленькой комнатке. К утру жена уже приготовила для Гашека один из моих костюмов. В некоторых отношениях он был как малое дитя и, переодеваясь, блаженно улыбался. «У вас тут хорошо!» — «Не хочешь у нас остаться?» Он посмотрел на меня, не шучу ли. Уже начинались холода, зиму Гашек не любил. «Будешь спать в этой комнатке, есть вместе с нами, да я бы тебе еще кое-что платил». — «И ты бы это для меня сделал? Ведь я испорчу вам медовый месяц!» Мы засмеялись. «Оставляем тебе здесь — но с одним условием! Если хочешь у нас жить, ты должен бросить замашки бродяги. Выходить в одиночку тебе не разрешается. Можешь писать, делай что угодно, но как только начнешь слоняться по трактирам — больше к нам не возвращайся. Всюду будешь ходить с нами. Идет?» Гашек пришел в восторг, пообещал вести себя добродетельно, никуда самостоятельно не отлучаться и вслух радовался, что у него снова будет крыша над головой».

За работу в редакции «Света звиржат» новый редактор принялся с жаром, который проявлял еще при старом шефе. Гаек тоже подражал покровительственной манере покойного тестя; нахваливал трогательные «зоологические» юморески Гашека (о них еще пойдет речь) и позволял ему выпить немного пива в приличном кругу «У Брейшков» или в «Копманке».

Очевидно, к этой поре относится веселая фотография, на которой Гашек осуществляет свою «ледовую операцию» «У Брейшков». Во время одного из трактирных споров он побился об заклад с ресторатором, что докажет свою выдержку и всю вторую половину дня будет скалывать на улице лед. Работая, он обращался к собравшимся зевакам: «Смотрите, хорошенько смотрите, чем нынче приходится зарабатывать на хлеб чешскому писателю!» Фотография была напечатана в «Светозоре».

Весной 1913 года они с Гаеком чаще всего ходили в старинный малостранский трактирчик «У короля брабантского», а когда выдавалась теплая погода, сиживали на террасе «Золотого колодца», где тенор Лейтцер пел под гитару старопражские песенки.

В остальном же у Гашека в «Свете звиржат» был жесткий режим. Если Ладе нужна была юмореска для «Карикатур», он мог «одолжить» его, но обычно не более чем на три часа. Столько времени требовалось, чтобы Гашек успел дойти с Ладой до ресторана Флашнера «Копманка», здесь, в уютной обстановке, написать рассказ, выпить две-три кружки пива и вернуться в свою редакцию.

Но однажды он не стал спешить с возвращением, «Я прорвал блокаду», — говорил он, улыбаясь, и опять поселился у Лады. Гаеку он подстроил очередную каверзу: взял в его отсутствие новые жокейские штаны и сапоги и стал в них прогуливаться по пражскому «корсо». Гашека тяготила редакционная поденщина и необходимость быть благодарным за то, что его снова хотят сделать «добропорядочным» человеком.

Летом 1913 года он возвращается к старой бродяжнической жизни. Уход из семьи, богемное существование, официально оправданное пребыванием в психиатрической больнице, избавляют его от всех запретов и обязательств. Гашек снова вдыхает пьянящий запах свободы. А поскольку в ту пору он уже известный писатель и юморист, его летние странствия по средней Чехии превращаются в поистине дадаистские похождения, за которыми с интересом следит широкая общественность. Передряги совместных скитаний позже описал З.М. Кудей в книгах «Вдвоем бродяжничать лучше» и «Вдвоем бродяжничать лучше, втроем — хуже». Эти книги превращают жизнь Гашека в собрание веселых анекдотов, лишенных глубокого смысла… Однажды был жаркий летний день. И оба друга для увеселения присутствовавших выкупались в пруду, надев дамские купальные костюмы. Документальный снимок друзья послали Йозефу Стивину в «Право лиду». Позже он был напечатан также в журналах «Свет» («Мир») и «Светозор». Текст под изображением гласит: «Два опустившихся индивидуума оживляют в сем уборе поэзию еще не исследованных дебрей Подебрадского края. Приятные контакты с органами охраны порядка поддерживаются ежедневно». Рукой Гашека на обороте фотографии приписано: «Таковы последствия воспитания по системе Свойсика».

Целью путешествия был город Пльзень, где они хотели навестить редактора Пеланта. (Карел Педант, один из приверженцев партии умеренного прогресса, напечатал в пльзенском «Смере» («Направлении») статью о Ярославе Гашеке. Тот с ним поначалу и только для виду полемизирует, на самом же деле это лишь предлог, чтобы воскресить атмосферу лучших дней партии умеренного прогресса, — а затем посылает в Пльзень написанные в юмористическом духе «Письма из Праги».) Однако Педант принял друзей против ожидания сдержанно. Почтенный редактор испугался дикого вида двух бродят и после нескольких кутежей отрекся от них. (Этот случай описан в новелле Гашека «Об искренней дружбе».) В Прагу от Кудея приходит известие: «Из Пльзени мы были постыдным образом выдворены и теперь в беспорядке отступаем к Рокицанам».

В следующем году два друга предпринимают новое странствие по средней Чехии. На сей раз они направляются в Посазавье, где собираются навестить певца Дрвоту, члена кабаре Лонгена. Приключения, имевшие место во время этого странствия, Гашек описал в новелле «Чешский Бедекер», а Кудей посвятил им второй том воспоминаний «Вдвоем бродяжничать лучше, втроем — хуже». По описаниям Кудея, это было не бродяжничество в буквальном смысле слова, а скорее какая-то озорная летняя прогулка с целью посещения друзей.

Стихийная жизнерадостность Гашека, выходящая за рамки искусства, связана со способностью свободно видеть и свободно жить. Конечно, это оказало глубокое влияние и на его творчество. Его литературный стиль формируется под воздействием непосредственной жизненной ситуации, естественных свойств материала действительности, лишь по-новому претворенного и освещенного.

В Чехии тогда еще не сложились предпосылки для такого понимания жизни и творчества. Поэтому Гашека и не воспринимали как художественного творца в истинном смысле этого слова.

В разгар войны, на развалинах буржуазной цивилизации, швейцарские дадаисты заявят, что искусство должно подчиняться риску непредвиденных случайностей, скрытых в игре жизненных сил, будут прославлять волшебство неведения и отрицать груз памяти. Однако непосредственный, освобождающий юмор Гашека заключал в себе нечто большее, чем дадаистское всеотрицание. В гашековской насмешке над абсурдностью мира уже звучал призыв к его революционному преобразованию.