Однажды Гашек шел в Прагу из Коширж, где после периода скитаний временно поселился на вилле «Боженка» у путешественника Фрича. На Уезде он свернул в трактир, где сидело несколько каменщиков с соседней стройки. У них уже не было денег, и потому они собирались уходить. Но Гашек, не желая остаться без общества, угостил всех пивом. Позднее оказалось, что платить ему нечем. Пришлось оставить в залог пальто. На улице было холодно, шел дождь. У сада Кинского писатель встретил добродушного полицейского, который спросил, почему он без пальто. Гашек пожаловался, что у него отобрали пальто в трактире. Полицейский, возмущенный таким бессердечием, тут же отправился расследовать это дело. Тоща трактирщица, разумеется, рассказала ему, как все было. Полицейский, рассердившись, что Гашек его обманул, стал его допрашивать. Выяснил, что у того нет постоянного места жительства, и задержал как бездомного.

На другой день в комиссариат явился Кудей и отвел Гашека к Ладе на Диттрихову улицу. Сначала на Карловой площади они зашли к редактору Вике, работавшему в известном издательстве Отто. Там состоялось краткое совещание. Участники его констатировали, что Гашек живет в ужасной нужде, но поддерживать его материально не имеет смысла, поскольку он все равно пустит деньги по ветру. Поэтому решили, что будет лучше всего, если они вместе с молодым Отто, сыном издателя, установят над Гашеком нечто вроде опеки. Он же, как недееспособный, будет получать на руки лишь мелкие суммы на повседневные расходы. Весь благотворительный фонд не должен превышать аванса за планируемую книгу очерков и рассказов для детей.

Текст контракта написан рукой Гашека: «Светозор», 5 декабря 1913 г. Выражаю согласие, чтобы гонорар за книжку юморесок выплачивался господам К. Вике, З.М. Кудею и Я.Б. Отто. Признаю, что поименованные господа намерены употребить соответствующую сумму единственно ради моей пользы, и добровольно отказываюсь от прав на получение гонорара.

Четверть книги составят новые, до сей поры нигде еще не печатавшиеся вещи. Это заявление я составил совершенно добровольно и подписал собственноручно и в здравом разуме.

Подписи: Вика, Кудей, Отто

Ярослав Гашек».

27 марта 1914 года «опеку» заменили составленным по всем правилам издательским договором. Однако текст подготовленной книжки за годы войны затерялся.

Эпизод, нашедший отражение в полицейском протоколе и дорисованный воспоминаниями друга, позволяет увидеть Гашека в типичной для него ситуации бездомного бродяги. Как и прежде, он глух к увещеваниям и добрым советам. Живет эксцентрично и безалаберно. Но уже дают себя чувствовать признаки усталости, тоски. Продолжая шутить и забавлять публику в программах кабаре, он все чаще «выпадает из роли». Вдруг на него находят приступы меланхолии, безнадежного скепсиса; за маской клоуна скрывается страдающий человек.

Душевное состояние Гашека отразилось в его тогдашних рассказах о животных, Весной 1913 года он публикует серию произведений, пронизанных авторской грустью и самоиронией. В рассказе «О курочке-идеалистке» он высмеивает женское тщеславие и феминизм; в очерке «О самом уродливом псе Балабане» звучит симпатия к судьбе одинокой, всеми презираемой дворняги. Более всего близок к автопортрету рассказ «О запутавшейся квакше». В нем идет речь о трагическом столкновении личности с обществом, о тщетной мечте обрести свободу. Бедная маленькая квакша никак не может гармонически влиться в концерт старых лягушек, хором квакающих на берегу пруда. Она бежит из этой среды, от насмешек и недружелюбия и попадает в плен к человеку, который хочет, чтобы она предсказывала погоду. Но и там она делает все наоборот. Когда светит солнце, залезает в мох, а когда идет дождь, взбирается на самую высокую ступень специально поставленной в ее банку лесенки. Не по злой воле — просто она не умеет петь по принуждению, не способна смириться с ненавистным жребием. Но вот ей удается сбежать, и, радостно вскарабкавшись на самую верхнюю ветку липы, она — вопреки привычкам всех квакш — в проливной дождь оглашает тишину звучащим, как клич свободы, возгласом: квак!

О тогдашних настроениях Гашека рассказывает Вильма Вараусова. Вместе с мужем она зашла в пражский «Монмартр». Веселье угасало, ждали главного номера программы. «Наконец появился Гашек и приблизился к нам со словами: „Одолжите десять крейцаров“. С той поры, как я видела его во вршовицкой квартире, он сильно похудел. Развод с Ярмилой и разлука с сыном явно не прошли для него бесследно. Он подсел к нашему столу, стал расспрашивать о Ярмиле. Я сказала, что она живет хорошо и мальчик красивый, похож на него. Гашек не мог скрыть волнения, обвинял родителей Ярмилы, что они развели его с женой и отобрали у него сына. Дескать, тесть обманул его, обещал финансовую поддержку и не сдержал слова. Мне досталась тяжкая задача защищать старого пана. Как я слышала, он не хотел дробить семейный капитал. Ни одному из детей ничего не дал. Наследство могло быть разделено только после смерти родителей.

Гашек просил меня повлиять на Ярмилу. Пусть, мол, она к нему вернется.

Не знаю, дождалась ли тогда публика его выступления. Мы — нет. Я попросила мужа, и вскоре мы ушли».

Свидетельство Вильмы Вараусовой еще раз подтверждает, что в глубинных основах своей натуры Гашек скорее был склонен к скепсису и отчаянью, чем к непринужденному веселью. Эксцентрические проказы служили только наркотиком, отдушиной, через которую выходил избыток его депрессивной меланхолии.

Независимость, равнодушие к мнению окружающих заставляли многих сомневаться в доброте натуры Гашека. Он часто вызывал споры и стычки, причем в любую минуту мог встать на сторону противника, порой даже против своих прежних приятелей.

Но причина кажущегося «непостоянства» Гашека, очевидно, гораздо проще. Его притягивало необычное, интересное. Именно поэтому он неожиданно отрывался от своей компании и уходил с совершенно незнакомыми людьми. Его привлекало многообразие людских характеров и судеб, причудливость фактов и явлений. Однако он вовсе не был слабым человеком, пассивно подчиняющимся обстоятельствам. С безошибочной точностью он выбирал именно то, что ему было необходимо для жизни и творчества.

В чрезвычайно интересных рукописных воспоминаниях Кудея мы можем прочесть, что Гашек старался разнообразить серую повседневность дружбой со странными, необычными людьми. В главе, названной «Галерея гашековских друзей и знакомых», мы почти не встречаем имен тогдашних поэтов и литераторов. Гораздо больше притягивали его люди сумасбродные, эксцентричные, разного рода авантюристы и бродяги.

К числу таких знакомых Гашека принадлежал и Фердинанд Местек, с которым он скорее всего сощелся, совершая какую-либо сделку от имени фирмы «Свет звиржат». Местек был бродяга, отличавшийся тем, что рассказывал о своих волнующих приключениях с абсолютно невозмутимым лицом. К дружбе с людьми «дна» Гашек относился отнюдь не отвлеченно. На удивление богемной компании он выступал перед Домом инвалидов в роли зазывалы «блошиного театра» Местека и вел себя при этом подобно хозяину бродячего цирка; с таким же энтузиазмом он помогал бывшим приятелям-анархистам контрабандой провозить сахарин.

В этих дружеских связях проявляется фатальное пристрастие Гашека к причудливым и своеобразным сторонам ныне уже исчезнувшего мира предвоенной Праги.

Одним из самых удивительных его знакомых, бесспорно, был некий Ганушка. Сведения об этом бродяге в различных вариантах проходят через все биографические книги о Гашеке. Менгер утверждает, что это босяк, вор, изгнанный из Чехии и вернувшийся туда тайком. В действительности его якобы звали Ольдржих Зоунек. По мнению Лонгена, настоящая его фамилия — Матисек. Сауэр именует незнакомого бродягу «лучшим другом Ярослава Гашека». В своих воспоминаниях он рассказывает, как встретился с Гашеком и Ганушкой в захудалой корчме в Коширжах.

Ганушка будто бы поведал Сауэру такую историю: «…Был я на мели, как сейчас. Тут заявился в эту самую распивочную Ярда. Все звали его пан редактор. Подсел ко мне и велел налить всем. Я думал, это какой-нибудь деревенский денежный мешок, собрался было его пообчистить, ощупываю потихоньку карманы, а он наклонился и шепчет мне на ухо: „Оставь, приятель, хочешь — пойдем в сортир, и сделаешь то же самое со всеми удобствами, тут ты можешь завалиться“.

Пошли — вывернул он карманы, все были дырявые, кроме одного, в котором трепыхался последний гульден. Тут он сказал, что, если я без утайки все ему выложу, он мне поможет. Знаешь, дружище, я вылупился на него, как баран на новые ворота. Никакой легавый не заметил бы, что я привираю, а он то и дело: «Брешешь, это было вот так!» И впрямь, все было в точности так, как он говорил. С той поры, дружище, Ярде я ни словечком не солгал, все равно зря — не знаю уж, как это ему удается, но он обязательно учует. Толкуют — потому, мол, что ученый да башковитый, но черта с два, другие тоже ученые, а лопухи лопухами…»

Рассказывают, будто, странствуя с Ганушкой, Гашек вблизи баварских границ неожиданно заболел сильной лихорадкой и не мог идти дальше. Ганушка отнес его в стог, устроил ему там ложе и ставил компрессы. А так как у этого бродяги не было ни куска тряпки, он разорвал свою грязную рубаху, намочил в воде и сделал своему другу «обертывание». Потом отправился в деревню за провиантом. Через час-другой притащил тряпья, бидон молока и хлеб. Видать, все где-то украл. Две недели он ухаживал за Гашеком, раздобывал пищу и спас ему жизнь. Подобным же образом о своей дружбе с этим вором и босяком Гашек рассказал в новелле «Мой друг Ганушка». По его версии, они познакомились в тюрьме в 1907 году.

«Первая наша встреча была не слишком веселой. Я как раз находился под следствием из-за того, что во время одной уличной демонстрации какой-то полицейский по несчастной случайности приложился головой к моей палке.

Надсмотрщик новоместской каталажки Говорка, всем нам отец родной, на время предварительного следствия поместил меня в отделение для так называемых преступных элементов. Большей частью это были профессиональные воры.

У одного из них было прозвище Ганушка, и я тогда не знал, что он станет моим другом, не знал до тех пор, пока, исполненный участия к моей судьбе, он не объявил, что, когда снова будет коридорным, пронесет мне в судке для суша сигарету. Глаза у него были голубые, взгляд добродушный, лицо улыбчивое — все это заставляло забыть, что глупое общество обязательно скажет: порядочный человек не унизит себя дружбой с вором».

Новелла оканчивается трогательным сопоставлением бродяги с благополучным пражским мещанством. Ганушка пожелал хоть раз взглянуть на «чавкающих чешских чревоугодников», просиживающих вечера в пивной «У Флеков»: «Была у него одна только розовая мечта, единственное желание — побывать там, у истоков чешской политики, у свиного корыта чешских буржуев.

Я увидел там несколько знакомых физиономий, выражавших явное непонимание того, что и Ганушки имеют право на подобные радости. Когда я его привел, они уверяли друг друга, что это, наверное, какое-нибудь пари, но потом Ганушка поразил мир великим деянием.

В то время как мещане бросали по жалкому геллеру в кружку для сбора пожертвований на одежду школьникам из бедных семей, Ганушка достал из кармана рваных штанов целый десятигеллеровик, последние свои деньги, и опустил монету в кружку со словами: «Пусть приоденутся, бедняги!»

Я хотел, чтобы он пошел ночевать ко мне, собирался отдать ему свой старый костюм. Он очень обрадовался. Вдоволь наглядевшись «У Флеков» на довольных собой пражан, этот вечно преследуемый бедолага вышел со мной из трактира.

На углу Мысликовой улицы нам встретились два господина, один из них (сыщик Гатина) похлопал его по плечу и сказал: «Ганушка, идемте со мной, мы уже давно вас разыскиваем по делу о краже маргарина».

Так вечером 27 августа, в половине одиннадцатого, я снова лишился своего друга Ганушки».

Вероятно, никто уже теперь точно не установит, был ли Ганушка реальным лицом.

Гашеку доставляло детскую радость, когда он встречал интересного человека и мог потом блеснуть неожиданным знакомством с колоритными фигурами пражского «дна». Называя изменчивость настроений и интересов Гашека, который всегда становился на сторону того, кто больше его занимал, бесхарактерностью, Лонген доказывал, что попросту не способен понять своего приятеля. Гашека и нельзя понять, если придерживаться общепринятых нравственных норм. Он был озорным ребенком, чье отношение к миру и людям было абсолютно непосредственным. Он не «вмещается» ни в одну готовую схему и всегда поражает странностями, причудами, непохожестью на других.

Возьмите, казалось бы, несущественную деталь: Александр Инвальд рассказывает, что Кудей, хоть и был бродягой и скитался по американским прериям, очень заботился о своем достоинстве и благородстве манер. Например, не выносил, когда в трактире к нему подсаживался пьяница, босяк или человек, вызывающий всеобщее презрение. В Гашеке ничего подобного не было. Не из пристрастия, а из простого интереса к жизни в ее многообразии он завязывал контакты со всяким, кто возбуждал его любопытство. Якшался с обыкновенными ворами и оборванцами, внушавшими другим брезгливое отвращение. Нередко бывал в обществе босяков, сутенеров, проституток, разорившихся ремесленников, искал и находил этих людей в их собственном, реальном окружении, в заплеванных и прокуренных корчмах, винных погребках, танцевальных залах и ночных притонах пражского «дна». Отсюда и твердое убеждение Гашека, что люди, потерпевшие жизненный крах, выкинутые за борт и потому избавленные от необходимости соперничать и бороться за воображаемые и корыстные цели, остаются в гораздо большей мере людьми.

В эссе о «Похождениях бравого солдата Швейка» писатель Ярослав Дурих говорит:

«Естественное, инстинктивное чувство реального проявляется здесь с истинно чешской радостной полнотой, и можно было бы привести еще бесконечно много цитат, рисующих маленького чешского человека с пражской периферии в характерном для него окружении и свидетельствующих о симпатии автора ко всем этим сутенерам и воришкам, которая вызвана не только тем, что их преследует закон, но и самим их личным обаянием».

Гашековское восприятие жизни не признает никаких границ. Вот отчего ему было суждено сделать неожиданные открытия. Внешне равнодушно, а в действительности жадно и внимательно впитывает он впечатления от причудливого бытия городской окраины, которая стала для него не только источником уродливо-гротескных и комических контрастов, не только гиперболическим зеркалом общественных конфликтов, но и поводом для нежной печали.

За интригующим демонизмом гашековского мифа, окрашенного мрачной экзотикой плебейской грусти, вульгарности, скрывается светлая, проникновенная любовь к людям.