Кэтлин Кирнан уже выпустила два сборника рассказов — «Истории боли и чудес» («Tales of Pain and Wonder») и «Свечи для Элизабет» («Candles for Elizabeth»), а сейчас готовит третий — «Со странных дальних берегов» («From Weird and Distant Shores»). Ее произведения печатались в журналах и антологиях, а знаменитый роман «Шелк» («Silk»), вышедший в 1998 году, получил множество наград. За ним последовал «Трилобит» («Trilobite»).
«Где-то в году 1995-м, — вспоминает Кирнан, — я публично поклялась не сочинять истории о вампирах по крайней мере лет шесть и даже вынудила многих писателей дать такой же зарок. Хотя я и большая любительница хороших вампирских историй, товара столь же редкого, как зубы курицы, и сама даже написала роман на эту тему (слава богу, быстро „исчезнувшую“, да просто мертворожденную „Пятерку кубков“), но вижу мало смысла в том, что огромное количество авторов по-прежнему вымучивают из себя посредственные сказочки о клыкастых злодеях, когда книжные полки и так уже кровоточат от подобного рода опусов.
И я действительно остановилась. За пять лет не написала ни одной вампирской истории (да почти шесть). А потом у меня появилась идея, которая изначально имела больше общего скорее с зомби, но каким-то образом вампиры просочились внутрь ее и все оккупировали. Похоже, таким образом они обычно и поступают. И таким образом на свет появился „И вдаль убегает мир“. Смогу ли я продержаться еще пять лет?»
— Падающая звезда для тебя, — говорит Гейбл, девочка с глазами цвета серебра и зубами цвета последнего дня зимы, и указывает на ночное небо, раскинувшееся над Провиденсом и широкой рекой Сиконк. Таинственное небо Новой Англии, а еще пару миль вперед, и водяной поток уже надо называть рекой Поутакет, но здесь, обвиваясь угрем вокруг Суон-Пойнта и крутых кладбищенских склонов, он все еще остается Сиконком, а там, подальше, виднеются оранжевые промышленные огни Филлипс-дейла.
Мертвая Девочка пару раз мигает, пытаясь избавиться от привкуса во рту, а потом следит за грязным пальцем Гейбл и видит едва заметную полоску белого света, перечеркнувшую восточное небо.
— Очень мило, но это же не так, ты знаешь, — говорит она, а Гейбл гримасничает: бледное лицо съежилось, как у дышащей на ладан старухи, стало похожим на сморщенное яблоко. Она не понимает, о чем идет речь.
— Что не так?
— Звезды… — отвечает Мертвая Девочка, — Это всего лишь метеориты. Просто обломки камня и металла, они летают в космосе и сгорают, когда подбираются слишком близко к Земле. Это не звезды. Если они вот так падают.
— Или ангелы, — шепчет Бобби, а потом снова принимается поедать горстями чернику, набранную им в зарослях у кромки воды.
— Я об ангелах ничего не говорила! — рычит Гейбл на мальчика, а тот бросает в нее ягоду. — Для ангелов существует множество разных слов.
— Как и для падающих звезд, — говорит Мертвая Девочка с каменной решимостью в голосе, чтобы все поняли: она больше ничего не хочет слышать на эту тему. О метеоритах, которые перестали быть метеоритами, о Сиконке, превращающемся в Поутакет, ведь, в конце концов, дело лишь в расстоянии между этой точкой и той. Оно произвольно, как и любое изменение, а потому девочка прижимает губы к трясущемуся запястью женщины. Опять. Даже малейшего призрака пульса в нем не осталось, зубы утыкаются в остывающее мясо, плоть, что вполне могла бы сойти за глину, если бы не несколько красных укусов, слышится только звук ее занятых губ, не слишком отличающийся от плеска волн, бьющихся о берег.
— Я знаю семь слов для обозначения серого, — бубнит Бобби сквозь забитый семечками рот, а мякоть и темный сок стекают по его заляпанному кровью подбородку. — Нашел их в словаре.
— Да ты — мелкий педик! — рявкает Гейбл на мальчишку. Эти ртутные глаза, нижняя губа, выпятившаяся вперед так, словно ее опять кто-то побил…
Мертвая Девочка понимает, что ей не следовало спорить с Гейбл о звездах и ангелах. «В следующий раз, — думает она, — я вспомню об этом. В следующий раз улыбнусь и скажу то, что она захочет услышать». И когда с дергающейся женщиной наконец покончено, именно Мертвая Девочка первая, тихо как мышонок, скользит в своих шелковых спальных тапочках по грязи и гальке, а река холодна так же, как не упавшие звезды, усеивающие августовскую ночь.
Час и четыре минуты после полуночи в большом доме на Бенефит-стрит, упыри все еще возятся в подвале с трупами. Мертвая Девочка сидит вместе с Бобби на ступеньках, ведущих к музыке и разговорам наверху, к электрическому свету и опиумному дыму. Здесь же, внизу, только свечи, воздух пахнет плесенью, бальзамированными кусками мяса, растянутыми на разделочном столе упырей. Когда они работают вот так, то встают на свои изогнутые задние ноги и держат вытянутые собачьи лица близко друг к другу. Один из них, очень худой, по имени Барнаби (нервно подергивающиеся уши шевелятся от каждого шага наверху, от каждого скрипа двери, как будто там кому-то есть хоть какое-то дело до того, что происходит внизу), берет ржавый нож для свежевания и срезает полоску сухой плоти цвета старой жевательной резинки.
— Это икроножная, — говорит он, косясь на мадам Терпсихору, и желто-оранжевая радужка его левого глаза нервно дергается.
Она качает головой и смеется так, как смеются все упыри. Как смеялись бы голодные псы, думает Мертвая Девочка, если бы осмелились, а потом в очередной раз корит себя, что они с Бобби не ушли к Уорвику вместе с Гейбл и Бейлифом.
— Нет, это камбаловидная мышца, дорогой, — поясняет мадам Терпсихора, смеется над Барнаби, черные губы привычно заворачиваются, вспышкой обнажая желтоватые зубы, похожие на заостренные клавиши рояля, мелькает розово-красный язык, облизывающий уголки рта. — Вот икроножная. Ты недостаточно внимателен.
Барнаби хмурится и чешет голову.
— Если бы у нас появилось что-то посвежее, может, тогда бы я и сосредоточился, — ворчит он, снова принимаясь оправдываться, а Мертвая Девочка знает: вскрытие начинает надоедать Бобби. Он смотрит через плечо на дверь подвала, по краям которой собирается теплое серебро света.
— А теперь укажи мне нижний конец малой берцовой кости, — произносит мадам Терпсихора, в воздухе застывают ее профессиональная литания и нетерпеливое клацанье Барнаби, перебирающего инструменты в поисках ножниц для дичи или устричной вилки, одного или другого, а может, чего-то третьего.
— Ты хочешь подняться наверх? — Мертвая Девочка спрашивает мальчика, тот пожимает плечами, но не отводит глаз от двери в подвал, не поворачивается, чтобы понаблюдать за упырями. — Ну тогда пошли, — говорит она, берет его за руку, и вот тут их наконец замечает мадам Терпсихора.
— Пожалуйста, не уходите, дорогие мои. С публикой всегда лучше, а если мистер Барнаби найдет подходящий инструмент, может, нам даже удастся понаблюдать за процессом разделки.
Остальные упыри принимаются хихикать и смеяться.
— Не больно-то они мне нравятся, — очень тихо шепчет Бобби.
Мертвая Девочка в ответ только кивает и ведет его вверх по ступенькам, на вечеринку.
Бобби заявляет, что хочет пить, потому сначала они отправляются на кухню, к шумному древнему холодильнику. Мальчик достает колу, а Мертвая Девочка — «Хайнекен». Одну холодную бутылку цвета зеленого яблока. Она открывает крышку и делает несколько глотков горького немецкого пива; раньше ей не нравился этот вкус, но подчас кажется, что прежде ей не нравилось чересчур много вещей. Пиво очень, очень холодное, оно смывает изо рта последний привкус затхлого воздуха подвала, навевающего мысли одновременно о грибной пыли, сухой земле и микроскопических спорах, ищущих, где бы им вырасти.
— Думаю, они мне вообще не нравятся, — шепчет Бобби, хотя они уже и наверху.
Мертвая Девочка начинает убеждать его, что можно говорить в голос, но потом вспоминает Барнаби, его чуткие собачьи уши, после чего замолкает.
Практически все сидят вместе в гостиной, просторной комнате с книжными полками по всем стенам и абажурами матового стекла сладких и гнилостных оттенков жженого сахара, сквозь которые льется свет, режущий девочке глаза. В первый раз, когда ее пустили в дом на Бенефит-стрит, Гейбл показала Мертвой Девочке все лампы, все книги, все комнаты так, словно они принадлежали ей. Как будто она была частью этого здания, а не грязного дна Сиконка. Еще одной красивой, но сломанной вещицей в особняке, забитом или красивыми, или сломанными, или одновременно и теми и другими предметами. Заполненном антиквариатом, где что-то еще дышало, но многое — уже нет. Например, мисс Жозефина позабыла, как, а главное, зачем дышать. Она только говорила.
Они сидели вокруг нее в черных похоронных одеждах на стульях, вырезанных в 1754 или в 1773 году. Этот неровный круг мужчин и женщин всегда вызывал в воображении Мертвой Девочки образ воронов, собравшихся вокруг падали, дроздов, приплясывающих около трупа енота, толкающих друг друга ради самых лакомых кусков; острые клювы для ярких сапфировых глаз мисс Жозефины, для фарфоровых кончиков ее пальцев или для замолкшего, небьющегося сердца. Императрица словно раздавленное на летней дороге животное, думает Мертвая Девочка, она не смеется громко, хотя и хочет, хочет посмеяться над этими чопорными, вымирающими созданиями, этими трагическими восковыми тенями, потягивающими абсент и слушающими каждое изречение мисс Жозефины как слово Евангелия, как спасение. Лучше проскользнуть мимо тихо, незаметно и найти место для себя и Бобби там, где вот этих не попадется.
— Вы когда-нибудь видели огненный шторм, синьор Гар-зарек? — интересуется мисс Жозефина и смотрит на раскрытую книгу, лежащую на ее коленях, зеленую, цвета бутылки Мертвой Девочки.
— Нет, никогда, — отвечает одна из восковых фигур, высокий человек с жирными волосами и ушами, такими большими для его головы, что они почти соприкасаются кончиками. — Мне не по нраву подобные вещи.
— Но он был прекрасен, — говорит она, а потом делает паузу, по-прежнему не отводя взгляда от зеленой книги на коленях. Мертвая Девочка, судя по движениям ее глаз туда-сюда, туда-сюда, решает, что мисс Жозефина читает. Молчание прерывается: — Хотя нет, это не то слово. Совсем не то.
— Я была в Дрездене, — слышится голос одной из сидящих женщин.
Жозефина поднимает голову, моргает, словно не может вспомнить, как же зовут эту восковую фигурку.
— Нет, нет, Эдди, тогда было совсем не так. Уверена, Дрезден тоже был великолепен, но я говорю сейчас не о том, что сделали люди, а о том, что сделали с людьми. Вот именно это воистину необыкновенно, вот что делает… — Тут ее голос затихает, и мисс Жозефина снова смотрит на страницы, словно ищет в них нужные слова.
— Тогда почитай нам, — просит синьор Гарзарек, указывая рукой в перчатке на зеленую книгу, а мисс Жозефина переводит на него взгляд голубых блестящих глаз, кажущийся одновременно и благодарным, и злобным.
— Вы уверены? — спрашивает она всех собравшихся. — Мне не хочется, чтобы кто-нибудь из вас заскучал.
— Пожалуйста, — просит мужчина, не удосужившийся снять котелок, Мертвая Девочка думает, что его зовут Натаниэль. — Мы всегда любим слушать, как ты читаешь.
— Ну если вы так уверены… — изрекает мисс Жозефина, усаживается на диване поудобнее, откашливается, суетится с блестящими оборками черного атласного платья, которое только выглядит таким же древним, как и стулья, а потом начинает читать. — «А затем пришел огонь, — чеканит она особенным голосом, появляющимся только при чтении, Мертвая Девочка закрывает глаза и слушает. — Он появился повсюду. Лютая волна разрушения, несшая с собой факел — агонию, смерть и пламя. Словно какой-то огненный демон прыгал с места на место. Пламя лилось из полуобвалившихся зданий по всей Рыночной улице.
Я села на тротуар, вытащила из подошв ноги осколки стекла, накинула одежду.
Времени не оставалось».
Так продолжалось следующие минут двадцать или около того, в глазах Мертвой Девочки все вокруг подернулось завораживающим полумраком. Мисс Жозефина читала зеленую книгу, Бобби прихлебывал колу, а восковые вороны не издавали ни звука. Девочка любила слушать, как читает мисс Жозефина. Ее голос становился похожим на ритм дождя в жаркий день или на мороженое — вот такой он был необычный. Хоть бы она выбрала что-нибудь другое. «Сказание о Старом Мореходе», Китса или Теннисона. Но так все равно лучше, чем ничего, поэтому Мертвая Девочка слушает довольная, не важно, что в рассказе говорится только о землетрясениях, пожарах, дыме, о криках умирающих людей и лошадей. Значение имеет только звук голоса, а не слова, а если он нужен ей, то восковым фигурам, замершим на жестких стульях колониального стиля, просто необходим.
Закончив, мисс Жозефина закрывает книгу и улыбается, блеснув острыми зубами.
— Прекрасно, — комментирует Натаниэль.
— Да, невероятно, — добавляет Эдди Гудвайн.
— А ты воистину зловещее создание, Жозефина, — замечает синьор, закуривает толстую сигару и выдыхает изо рта дымного призрака. — Столь прелестная извращенность, завернутая в такую притягательную обертку.
— Тогда я писала под псевдонимом Джеймс Расселл Уил-сон, — гордо поясняет мисс Жозефина. — Они мне даже платили.
Мертвая Девочка открывает глаза, Бобби допивает колу, катает пустую бутылку по ковру взад и вперед, словно скалку по тесту.
— Тебе понравилось? — спрашивает она, мальчик пожимает плечами. — Совсем?
— Ну, не так плохо, как глядеть на упырей, — отвечает он, но отводит взгляд, впрочем, он вообще старается ни на кого не смотреть.
Спустя несколько минут мисс Жозефина неожиданно вспоминает о чем-то находящемся в другой комнате и хочет, чтобы восковые фигуры последовали за ней. Там им нужно обязательно посмотреть на погребальную урну или на медные солнечные часы, на очередную безделушку, спрятанную в кишках огромного захламленного дома. Вороны отправились из гостиной в коридор, болтая и испуская сигаретный дым. Если кто и заметил Бобби с Мертвой Девочкой, сидящих на полу, то притворился, что не обратил внимания. Ей это понравилось, она не любила их безжизненный запах, настороженное отчаяние в глазах.
Мисс Жозефина оставила книгу на диване цвета клюквы, и когда последние вампиры ушли, Мертвая Девочка поднимается и входит в круг стульев, чтобы посмотреть на обложку.
— Что там написано? — спрашивает Бобби, и она читает заголовок:
— «Ужас землетрясения, огня и голода в Сан-Франциско».
Потом Мертвая Девочка поднимает книгу и показывает ее, буквы выдавлены на зеленой ткани выцветшими золотыми чернилами. А под ними женщина в темных одеждах, ноги в огне и воде, хаос вокруг, она склоняется к обрушившимся мраморным колоннам и пьедесталу со словами: «В память калифорнийских усопших — 18 апреля 1906 года».
— Это давно было? — спрашивает Бобби.
Мертвая Девочка кладет книгу на место.
— Если ты мисс Жозефина, то нет, — отвечает она.
Для мисс Жозефины все произошло только вчера или позавчера. Вот бы стать ею… — но подобного рода мысли лучше не заканчивать, а лучше вообще об этом не думать.
— Нам же не надо опять возвращаться в подвал? — спрашивает Бобби.
Мертвая Девочка качает головой:
— Если не хочешь, то не надо.
Потом она идет к окну и смотрит на Бенефит-стрит, на проезжающие машины и живых людей с их крошечными, жалкими причинами ненавидеть время. Через секунду Бобби подходит, встает рядом и берет ее за руку.
Те немногие секреты, что нельзя просто держать в памяти, Мертвая Девочка хранит в старой коробке из-под дорогих сигар, а прячет ее на полке мавзолея у Суон-Пойнта. Аккуратный и опрятный, тот стоит на склоне, резко поднимающемся от края реки, крутом, украшенном мертвецами холме, заросшем летом зеленой травой, где воздух пронизан шорохом колышущихся на ветру веток деревьев. О коробке знает только Бобби, Мертвая Девочка считает, что он сохранит ее секрет. Она редко рассказывает о чем-то кому-нибудь, особенно Гейбл. Мертвая Девочка знает, что та сделает, когда узнает о коробке, ну или думает, что знает, а этого достаточно. Плохо то, что пришлось устроить тайник в мавзолее.
Могильщики замуровали вход в склеп много лет назад, но оставили маленькое отверстие, забранное железной решеткой, прямо под мраморным замковым камнем и табличкой с медной прозеленью и надписью «Стэнтон» на ней, хотя Мертвая Девочка не могла представить почему. Может, чтобы жуки могли выползать наружу или чтобы эти мертвые Стэнтоны могли время от времени подышать свежим воздухом, но места в отверстии не хватало ни для летучих мышей, ни для стрижей, ни для крыс. Тем не менее она с Бобби легко проскальзывала между прутьев, когда хотела посмотреть на старую коробку из-под сигар.
Сегодня ночью посиделки в гостиной дома на Бенефит-стрит затянулись, и когда мисс Жозефина наконец потеряла интерес к восковым воронам и прогнала их прочь (всех, кроме упырей, естественно, которые приходили и уходили, не считаясь ни с кем, по туннелям в подвале), до рассвета остался только один угольно-серый час. Девочка знала, Гейбл уже ждет их в реке, но решила, что несколько минут ничего не изменят.
— Она может прийти сюда за нами, — говорит Бобби, когда они проходят в мавзолей, встает на цыпочки, пытаясь выглянуть наружу, но до решетки ему не хватает целого фута.
— Нет, не придет, — возражает Мертвая Девочка, убеждает себя в том, что Гейбл слишком довольна сейчас, вернувшись во тьму реки. — Она, наверное, уже спит.
— Может, и так, — бормочет Бобби, голос его, правда, звучит неуверенно, а потом мальчик садится на бетонный пол и наблюдает за Мертвой Девочкой своими ртутными глазами, зеркалами, настолько полными света, что они будут видеть, даже когда последняя звезда во всей проклятой Вселенной сгорит до вращающегося уголька.
— Ты заставляешь меня волноваться из-за Гейбл, — говорит Мертвая Девочка и открывает коробку.
Внутри все как и было. Вырезки из газет, пригоршня монет, оловянная медаль Святого Христофора и пластиковая кукольная рука. Три ключа и потертый кусок бархата цвета индиго, заляпанный красно-коричневым по краям. Эти вещи имеют значение только для Мертвой Девочки. Они — словно ее собственный пазл, никто больше не знает, как соединить кусочки между собой. Или могут ли они вообще соединиться. Иногда она сама забывает об общей картине, но даже вид их улучшает ей настроение. Просто положить руки на эти безделушки и останки, подержать их.
Бобби беспокойно барабанит пальцами по полу, а когда она смотрит на него, хмурится и переводит взгляд в потолок.
— Почитай мне о Мерси.
Девочка смотрит на коробку.
— Уже поздно. Кто-нибудь может услышать.
Бобби не просит снова, только продолжает разглядывать каменный свод прямо над ней, барабанить пальцами по полу.
— Это даже не история, — говорит она и вылавливает одну из газетных вырезок из коробки. Орехово-коричневая бумага стала настолько же ломкой, насколько хрупкой. Девочка чувствует какими забытыми стали слова, напечатанные более века назад.
— Когда ты читаешь, это настоящая история, — возражает Бобби.
Какую-то секунду Мертвая Девочка спокойно стоит, вслушивается в медленно стихающие ночные звуки и еще более странный шум, приходящий с рассветом: птицы, слепое копошение дождевых червей, насекомые и корабельный колокол где-то в гавани Провиденса, пальцы Бобби, барабанящие по бетону. Она думает о мисс Жозефине, о чарах ее обволакивающего голоса, с успехом противостоящего пустым моментам вечности, а потом начинает читать.
Письмо из «Поутаксет Вэлли Глинер», датированное мартом 1892 года:
Экзетер-Хилл
Так как эксгумация трех тел с кладбища Экзетера 17-го числа сего года получила столь широкую огласку, я решил изложить здесь основные факты в том виде, в котором я получил их, исходя из желания пользы читателям и отличия моих сведений от тех, что уже изложены в газетах. Для начала скажем, что наш сосед, добропорядочный и уважаемый гражданин Джордж Т. Браун, лишился жены и двух взрослых дочерей, умерших от чахотки. Жена и мать преставилась восемь лет назад, старшая сестра, Оливия, два года назад, тогда как вторая дочь, Мерси Лена, умерла недавно, двух месяцев не прошло, после целого года страданий от той же ужасной болезни. Два года назад у единственного сына мистера Брауна, Эдвина, молодого женатого человека блестящей репутации, появились признаки легочного недуга, которые только возрастали, пока в надежде излечения доктора не отправили несчастного в Колорадо-Спрингс, куда вскоре отправилась и его жена. Хотя поначалу наступило некоторое улучшение, вскоре стало очевидно, что никакого реального выздоровления не происходит, и это, вкупе с сильным желанием семейной четы повидать друзей на Род-Айленде, побудило супругов вернуться на восток после восемнадцатимесячного отсутствия и остановиться у родителей миссис Браун, в Уиллет-Хаймсе. К сожалению, мы можем сказать, что сейчас здоровье Эдди по-прежнему не улучшается. А вот теперь мы подходим к странной части нашего рассказа, а именно к возрождению языческого или какого-то иного суеверия, требующего скармливать мертвеца живому родственнику. Когда человек страдает от чахотки, то, дабы избегнуть смерти, «вампир» (который, если верить преданиям, живет в сердце умершего от чахотки, пока в нем еще осталась кровь) должен быть кремирован, а пепел аккуратно собран и в какой-либо форме введен в организм больного. Я утверждаю, что отец семейства Браун поначалу отверг любые попытки склонить его к вампирской теории, но потом поддался уговорам других, возможно не столь мудрых, советчиков и семнадцатого числа сего года, как уже было сказано ранее, получил разрешение на эксгумацию трех тел, после чего те были обследованы доктором Меткалтом из Уикфорда (причем доктор протестовал против исполнения процедуры, так как отвергал подобные суеверия). Тела двух давно похороненных женщин уже практически разложились, и жидкостей в них не осталось, тогда как у последней, пролежавшей в земле всего около двух месяцев, естественно, нашлась кровь в сердце. В результате доктор, как и ожидалось, вынес единственно возможное заключение, а сердце и легкие последней (М. Лены) были кремированы на месте, правда, свидетель не знает, как же распорядились ее прахом. При сем присутствовало не так уж много народу, самого мистера Брауна не было. Хотя мы и не осуждаем кого-либо за эти действия, так как они, несомненно, имели целью облегчение участи страдающих, тем не менее кажется невероятным, что кто-то мог придать значение предмету, настолько расходящемуся со здравым смыслом и противоречащему Писанию, которое требует отвечать надежде, живущей внутри нас. Непонятно также, почему и с какой целью это было проделано, ведь вышеизложенная причина явно не выдерживает какой-либо критики.
Ил и рыбий помет медленно опускаются на веки, легкие заполняются холодной речной водой. Мертвая Девочка спит, завернувшись в кокон черного как сажа одеяла грязи. Бобби приютился в ее объятиях. Гейбл тоже тут, лежит где-то поблизости, свернулась кольцами, подобно угрю в корнях затонувшей ивы.
В своих снах Мертвая Девочка считает лодки, проплывающие наверху, чьи носы разделяют небо, где волнуются и кружатся дождевые облака. Крабы и крохотные улитки гнездятся в волосах Девочки, влажные мысли ползут, столь же скользкие и прихотливые, как и воды Сиконка, один момент памяти без перерыва сменяется другим. И это воспоминание о той самой ночи, когда она в последний раз была живой. Последняя морозная ночь перед Хеллоуином, она накурилась и пробралась на кладбище Суон-Пойнта с парнем по имени Адриан, с которым познакомилась несколько часов назад в громкой и дымной сумятице концерта «Throwing Muses». Адриан Мобли и его длинные желтые волосы, как лучи солнца или нити чистого золота.
Он не хотел или не мог остановиться, продолжая хихикать. Виной тому была то ли шутка, то ли вся та дурь, что они выкурили. Девочка тащит его за собой прямо по Холли-авеню, длинному вымощенному проезду, к Олд-ро-уд, ведущей в огромный лабиринт сланцевых и гранитных кишок кладбища. Надгробия и более массивные памятники то выстраиваются в рядок, то суматошно разбегаются между деревьев, лужи ловят и держат высоко взобравшуюся полную луну, а Мертвая Девочка, кажется, немного заблудилась во тьме.
— Заткнись, — шипит она, издавая недовольные змеиные звуки из поджатых губ, сквозь стучащие зубы. — Идиот, нас сейчас услышат из-за тебя.
Он видит ее дыхание, душу, вырывающуюся с каждым облачком пара.
Потом Адриан кладет свою руку на ее, шерсть свитера и теплая плоть вокруг теплой плоти. Шепчет ей что-то в ухо, ей следовало бы это помнить, но не судьба. Она забыла об этом, как забыла о запахе позднего летнего вечера или солнечного света на песке. Он целует ее.
За поцелуй Девочка показывает ему могилу Лавкрафта, тихое место, куда она приходит, только если хочет побыть одна, без компании, наедине с мыслями и внимательными спящими телами под землей. Фамильный обелиск Филлипсов, а потом его собственное маленькое надгробие. Девочка достает пластмассовую зажигалку из переднего кармана джинсов и подносит ее к земле, чтобы Адриан смог прочитать надпись: «20 августа 1890 — 15 марта 1937, Я — Провидение», а потом показывает ему дары, что оставляют тут случайные путники. Пригоршню карандашей, ржавый винт, две монетки, маленького резинового кальмара и написанное от руки письмо, аккуратно сложенное и придавленное камнем, чтобы не унес ветер. Оно начинается словами «Дорогой Говард», но Девочка не читает дальше, здесь для нее слов нет, а потом Адриан пытается поцеловать ее снова.
— Нет, погоди, ты еще дерево не видел, — говорит она, вырывается из объятий тощих рук и грубо тащит его прочь от надгробия. Два шага, три, и пару проглатывает тень огромной березы, такой старой, что она, наверное, уже была в возрасте, когда прапрадед Девочки переживал пору детства. Раскидистые ветви все еще полны раскрашенных осенью листьев, корни похожи на покрытые струпьями костяшки прикованного к небу гиганта, который вцепился в землю, боясь, что упадет и будет вечно катиться к звездам.
— Ну да, это дерево, — мямлит Адриан, не понимая, даже не пытаясь понять, и теперь она осознает, что совершила ошибку, приведя его сюда.
— Люди здесь послания оставляют, — говорит Мертвая Девочка, снова щелкает зажигалкой, держит колеблющееся оранжевое пламя так, чтобы Адриану стали видны вырезанные перочинным ножом граффити на бледно-темной коре дерева. Непроизносимые имена мрачных вымышленных богов, целые выдержки из Лавкрафта, сталь лезвия вместо чернил для татуировок оккультных ран и посланий давно умершему человеку. Она обводит пальцем контуры шрама в виде рыбы со щупальцами на голове. — Разве это не прекрасно? — шепчет она, а потом видит глаза, наблюдающие за ней из-под нижних веток дерева, светящиеся серебряные глаза, злорадными монетками, странными плодами висящие в ночи.
— Да не было никогда этого дерьма, о котором ты тут вспоминаешь, — огрызается Гейбл. — Это даже не твои воспоминания, а какой-то сучки, которую мы грохнули.
— Думаю, она знает об этом, — смеется Бейлиф, и это хуже хихиканья упырей мадам Терпсихоры.
— Мне всего лишь хотелось посмотреть на дерево, — говорит Мертвая Девочка. — Хотелось показать ему надписи, вырезанные на дереве Лавкрафта.
— Лгунья, — усмехается Гейбл, отчего Бейлиф опять хохочет.
Он присаживается на корточки прямо в пыль и упавшие листья и начинает вытаскивать из зубов какие-то застрявшие там волокна.
И она побежала тогда, но река почти полностью смыла этот мир, ничего не осталось, только дерево, луна да тварь, карабкающаяся по стволу на длинных паучьих ногах и руках цвета меловой пыли.
Там только Женщина одна. То смерть! А рядом с ней другая.
— Мы понимали, ты забудешь нас, — говорит Гейбл, — если тебя отпустить. Притворишься невинной жертвой.
Когда ее сухой язык лижет запястье Мертвой Девочки, он похож на наждачную бумагу, на язык мертвой кошки, а над ними созвездия вращаются в сумасшедшем калейдоскопе танца около луны; дерево стонет и вздымает качающиеся ветви к небесам, моля о рассвете, о лучах солнца и прощении за все то, что оно уже видело и еще увидит.
Иль тоже Смерть она?
И в илистом дне реки Сиконк, под защитой моста Хендерсона, веки Мертвой Девочки трепещут, когда она тревожно ворочается, распугивая рыбу, борясь со сном и с грезами. Но до ночи еще долго, она ждет там, по другую сторону обжигающего дня, потому сейчас Мертвая Девочка крепче прижимает к себе Бобби, и он вздыхает, издавая еле слышный потерянный всхлип, который река крадет и уносит к морю.
Мертвая Девочка сидит в одиночестве на полу гостиной дома на Бенефит-стрит, так как Гейбл взяла Бобби с собой сегодня ночью. Девочка пьет «Хайнекен», наблюдает за желтыми и фиолетовыми кругами, которые их голоса оставляют в застоявшемся дымном воздухе, пытаясь вспомнить, каково это было — не знать цветов звука.
Мисс Жозефина поднимает графин и аккуратно льет воду на белый кубик, уместившийся на ложке с прорезями; вода и растворившийся сахар скользят ко дну стакана, а абсент тут же начинает затуманиваться, чистая, изумрудно-яркая смесь алкоголя и трав быстро превращается в тусклую, молочно-зеленую жидкость.
— О, естественно, — обращается она к внимающему кругу восковых воронов, — я помню Мерси Браун и Нелли Вон и того мужчину из Коннектикута. Как его звали?
— Уильям Роуз? — предполагает синьор Гарзарек, но мисс Жозефина хмурится и качает головой:
— Нет, не Роуз. Этот жил в Пайс-Дэйле, помните? А того, из Коннектикута, звали по-другому.
— Да все они были маньяками, — нервно добавляет Эдди Гудвайн и отпивает глоточек абсента. — Вырезали сердца и печень из трупов, сжигали их, поедали пепел. Нелепо. Это даже хуже, чем то, чем занимаются они. — И она украдкой показывает на пол.
— Естественно, это так, милая, — уверяет ее мисс Жозефина.
— Но вот маленькая девочка Вон, Нелли, я так думаю, она до сих пор пользуется популярностью среди местных школьников, — улыбается синьор Гарзарек, промокая влажные красные губы шелковым платком. — Они очень любят истории о призраках, знаете ли. Должно быть, находят эпитафию на ее могиле бесконечным источником вдохновения.
— А что там написано? — спрашивает Эдди, и когда мисс Жозефина поворачивается и смотрит на нее, Гудвайн вздрагивает и чуть не роняет бокал.
— Тебе явно следует почаще выбираться наружу, милая.
— Да, — дрожит голос Эдди, — да, я знаю. Следует.
Восковая фигура по имени Натаниэль мнет в руках поля черного котелка и говорит:
— Я помню. «Я слежу за вами и жду вас». Так там написано?
— Прелестно, я же говорил. — Синьор Гарзарек хихикает, а потом залпом осушает бокал и тянется за бутылкой абсента, стоящей на серебряном подносе.
— Что ты там увидел?
Мальчик, которого Мертвая Девочка называет Бобби, стоит у окна в гостиной мисс Жозефины, створка открыта, и снег заметает внутрь, маленькие белые вихри закручиваются вокруг его ног. Паренек оборачивается на звук голоса.
— По улице проходил медведь, — говорит он и кладет стеклянное пресс-папье ей в руки — шар, полный воды. Когда Мертвая Девочка трясет его, крохотные белые хлопья принимаются вращаться миниатюрной метелью в ладони. Пластиковый снег медленно опускается на замороженное поле, сарай, темную, голую линию деревьев вдалеке. — Я видел медведя, — снова говорит Бобби, теперь более настойчиво, и указывает на открытое окно.
— Ты не видел медведя, — возражает Мертвая Девочка, но сама не подходит проверить.
Она не отрывает взгляда серебристых глаз от пресс-папье. Она почти забыла про сарай, тот день и метель, январь, или февраль, или март, с тех пор прошло больше лет, чем она могла предположить. И ветер, воющий, словно стая голодных волков.
— Видел, — упрямится Бобби. — Большого черного медведя, танцующего на улице. Когда я вижу медведя, то понимаю, что это он.
Мертвая Девочка закрывает глаза, позволяет шару выскользнуть из пальцев, скатиться с руки. Она знает — когда тот упадет на пол, то разобьется на тысячу осколков. Мир разобьется, дождливое небо расколется, позволив небесам истечь на паркет, и времени останется совсем немного, если она все-таки хочет добраться до этого сарая.
— Думаю, медведь знает наши имена, — произносит мальчик.
Он боится — вот только она оглядывается, а никого уже нет. Ничего нет, кроме маленькой каменной стены, отделяющей это поле от следующего, сланцевые и песчаниковые глыбы, уже наполовину похороненные бурей, а ветер щиплет кожу своими леденящими зубами-иголками. Снег спиралями спускается со свинцовых облаков, метель отправляет его в путешествие, превращая в кристальную занавесь танцующих дервишей.
— Мы забываем не просто так. Есть причина, дитя. — Ржаво-красный голос Бейлифа тесно сплетается с воздухом и с каждой снежинкой. — Когда такое количество времени висит на шее, его слишком трудно нести.
— Я не слышу тебя, — лжет она, хотя его слова ничего не значат в любом случае, ведь Мертвая Девочка уже добралась до двери сарая.
Обе створки распахнуты, а отец будет зол, он просто рассвирепеет, если увидит это. Коровы, закричит он, коровы уже дают кислое молоко. Вот так.
Захлопни двери и не смотри внутрь. Просто захлопни и сразу беги домой.
— Оно упало с неба, — рассказывал он прошлой ночью, — Упало, крича, прямо с ясного неба. Никто ничего искать не будет. Думаю, не осмелятся.
— Всего лишь птица, — возразила мать.
— Нет. Это не птица.
Закрой дверь и бет…
Но Мертвая Девочка не делает ни того ни другого, ведь все произошло иначе, и обнаженное нечто скорчилось в сене, кровь посмотрела на нее милым лицом Гейбл. Оторвала рот от изувеченной шеи кобылы, и алая жидкость текла между сжатых зубов существа прямо на подбородок.
— Медведь пел наши имена.
Пресс-папье падает на землю, взрывается неожиданно милосердной струей стекла и воды, которая разрывает зимний день вокруг Мертвой Девочки.
— Просыпайся, — трясет ее мисс Жозефина, выплевывает нетерпеливые слова, пахнущие анисом и пылью.
— Подозреваю, мадам Терпсихора уже закончила. Скоро вернется Бейлиф. Тебе нельзя тут спать.
Мертвая Девочка мигает и щурится, глядя на нее и пестрые, конфетного цвета лампы. А летняя ночь за окном гостиной, что несет ее гнилую душу под языком, смотрит в ответ глазами черными и таинственными, как дно реки.
В подвале мадам Терпсихора, повелительница реберных расширителей и разделочных ножей, уже ушла, уползла в один из сырых, задушенных кирпичом туннелей вместе со своей гнусавой свитой. Их желудки полны, а любопытство к внутренним органам удовлетворено до следующей ночи. Только Барнаби оставили прибираться в качестве наказания за то, что он слишком глубоко взрезал склеру и испортил фиолетовый глаз, предназначенный для кого-то из властелинов кладбища. Драгоценная стекловидная влага разлилась из-за его неуклюжих рук, и теперь на правом ухе Барнаби, там, где мадам Терпсихора укусила его за порчу деликатеса, красуется свежая рана. Мертвая Девочка сидит на старом ящике, наблюдая, как упырь соскребает желчь со стола из нержавеющей стали.
— У меня со снами как-то не очень, боюсь, — говорит он и морщит влажный черный нос.
— Или с глазами.
Барнаби кивает и соглашается:
— Или с глазами.
— Я просто подумала, что ты можешь меня выслушать. Не хочу рассказывать об этом Гейбл или Бобби…
— Он — милый ребенок, — изрекает Барнаби, хмурится и принимается усиленно тереть неподдающееся пятно цвета пережженных каштанов.
— Я не могу больше никому рассказать, — поясняет Мертвая Девочка, вздыхает, а упырь окунает щетку из свиной щетины в мыльную воду, продолжая трудиться над пятном.
— Думаю, я не смогу сильно навредить, если только послушаю. — Барнаби криво улыбается и касается когтем окровавленного места там, где мадам Терпсихора оторвала мочку его правого уха острыми клыками.
— Спасибо, Барнаби, — говорит Мертвая Девочка и безотчетно рисует протертым носком туфли полукруг на полу. — Сон недлинный. Много времени не займет.
И она рассказывает ему не об Адриане Мобли и дереве Лавкрафта, и даже не о сарае, буре и белой твари, ждущей ее внутри. Это совсем другое: безлунная ночь, Суон-Пойнт, кто-то разложил огромный ревущий костер у кромки воды. Мертвая Девочка наблюдает за тем, как пламя отражается в воде, воздух тяжелый от древесного дыма и голодного звука огня. Бобби и Гейбл лежат на каменистом пляже, аккуратно разложенные, как в похоронном бюро, руки по швам, пенни на глазах. Они вскрыты от ключиц до промежности, сверху донизу, рваным Y-образным надрезом, их внутренности влажно отсвечивают пламенем пожара.
— Нет, думаю, я ничего с ними не делала, — заверяет Мертвая Девочка, хотя это и не так, после чего рисует еще один полукруг на полу, чтобы первому не было скучно.
Барнаби прекращает тереть стол и с тревогой смотрит на нее недоверчивым взглядом падальщика.
— Их сердца лежат на валуне. — Теперь она говорит очень тихо, почти шепчет, словно боится, что кто-то наверху может подслушать, упырь поднимает уши и наклоняется поближе. Их сердца на камне, печень, и она сжигает органы в медной чаше, пока от тех не остается ничего, кроме жирной золы. — Думаю, я съедаю их, — продолжает девочка. — Но там еще появляются черные дрозды, целая стая дроздов, слышны только их крылья. Они избивают небо.
Барнаби трясет головой, ворчит и снова принимается тереть стол, потом фыркает:
— Мне следует научиться уходить чуть раньше. Нужно заучить то, что меня вообще не касается.
— Почему, Барнаби? О чем ты?
Поначалу он ей не отвечает, только бормочет про себя, а щетка из свиной щетины летает туда-сюда над хирургическим столом, хотя там уже не осталось пятен, ничего, кроме нескольких мыльных хлопьев, пламя свечи отражается в поцарапанной и выщербленной поверхности.
— Бейлиф засунет мои яйца в бутылку с рассолом, если я ему расскажу об этом. Убирайся. Иди наверх, где тебе место, оставь меня. Я занят.
— Ну ты же знаешь, так? Я слышала историю, Барнаби, о еще одной мертвой девочке, Мерси Браун. Они сожгли ее сердце…
Тогда упырь широко раскрывает челюсти и ревет, как лев в клетке, бросает щетку в Мертвую Девочку, но та пролетает над ее головой и врезается в полку с банками. Разбитое стекло и неожиданный смрад уксуса и маринованных почек. Мертвая Девочка бежит к лестнице.
— Иди, надоедай кому-нибудь другому, труп! — ревет Барнаби ей в спину. — Рассказывай о своих богохульных снах этим высохшим мертвецам. Попроси кого-нибудь из этих заносчивых ублюдков заступить ему дорогу.
А потом он бросает что-то еще, блестящее и острое, оно проносится мимо и застревает в стене. Мертвая Девочка прыгает через две ступеньки, хлопает дверью за собой и проворачивает замок. Если кто и услышал это, если кто увидел ее безрассудный рывок по лестнице большого старого дома на улицу, то они лучше, чем Барнаби, понимают, в чем дело, а потому предпочитают все оставить при себе.
На востоке появляется тончайшая бело-голубая щель рассвета, помечающая горизонт, полоса света. Бобби передает Мертвой Девочке еще один камень.
— Должно хватить, — говорит она, поэтому он садится на траве у края узкого пляжа и наблюдает, как она заполняет то место, где раньше было сердце Гейбл.
Внутри ее тела уже двенадцать камней, внутренности из гранитных булыжников. Они должны отправить тело вампира прямо на дно Сиконка, и на этот раз оно там останется. У Мертвой Девочки в руках толстый рулон серой клейкой ленты, чтобы запечатать рану.
— Они придут за нами? — спрашивает Бобби, и вопрос застает ее врасплох, такого она от него не ожидала.
Девочка прекращает оборачивать тело Гейбл лентой и молча смотрит на него, но мальчик не отводит взгляда от далекого заостренного проблеска дня.
— Могут. Я точно не знаю. Бобби, ты боишься?
— Я скучаю по мисс Жозефине. По тому, как она рассказывала истории.
Мертвая Девочка кивает, но потом улыбается:
— Да, я тоже. Но я сама могу рассказать тебе немало историй.
Когда она наконец заканчивает, они сталкивают тело Гейбл в воду и провожают его до самого дна, надежно привязав к корням затопленной ивы под мостом Хендерсона. А потом Бобби пристраивается рядом с Мертвой Девочкой и через секунду засыпает, потерявшись в снах. Она же закрывает глаза и ждет, когда мир вновь перевернется.