Осенью 1664 года Палата правосудия – Chambre de justice – готовилась встретить третью годовщину своего существования. К этому рубежу она намечала подвести итоги процесса Фуке. Отдельные острые эпизоды – такие, например, как выдвинутые обвиняемым требования расследовать деятельность Кольбера или отстранить от дела Пюссора и Вуазена, – происходили на фоне ежедневной рутины. В частности, посреди чтений аргументов защиты, которые, как казалось очевидцам, Фуке может писать бесконечно. Большую часть лета заняли его объяснения по поводу Бель-Иля. Осенью палата опять внимательно изучала несколько загадочных финансовых транзакций и признаки «государственного преступления» в плане из Сен-Манде. Судьи уделили внимание и дополнительным запросам Фуке, связанным с описями его бумаг и отчетами о казначейских реестрах.

Объем записей, сделанных Фуке в ходе процесса, поистине впечатляет. Первое их полное собрание, опубликованное через несколько лет после суда, представляло собой 13 томов очень мелким шрифтом. (Поколение спустя оно было переиздано в 16 томах.) Из мозаики деталей и аргументов, перетекавших из одного прошения в другое, можно вывести несколько главных сюжетов. Все проступки и нарушения, сопровождавшие привлечение денег в казну в 1650-х годах, были связаны с нуждами военного времени и, разумеется, одобрены Мазарини. Если кто и обогащался за счет короны, то лишь Мазарини и его клевреты, но не Фуке. Богатство Фуке, которое обвинители считают доказательством его хищений, иллюзорно. В его основе – огромные займы, значительную часть которых он брал для последующей передачи средств в долг государству. Ими же объясняются и все те суммы, которые он впоследствии получал из казначейства. И это были всего лишь возвраты денег, авансированных им на государственные нужды. Обвинения против него сфабрикованы его политическими противниками. Они, как ярко демонстрировал обвиняемый, подделывали записи и манипулировали с документальными доказательствами. Они превратно объясняли невинные транзакции вроде передачи денег королеве-матери на благотворительные цели.

Чтобы подчеркнуть свое преданное служение государству в лихолетье, Фуке предоставил в распоряжение палаты благодарственные письма от Мазарини за работу в Валансьене в 1656 году. Их почему-то не изъяли при выемке бумаг. Письма зачитали в палате в конце октября 1664 года. На некоторых судей это произвело впечатление .

Благодаря нелегальным публикациям, что тоже выходило за рамки нормального судопроизводства, читающая публика оказалась в курсе его аргументов в свою защиту. Теперь Фуке явно выигрывал битву за симпатии общественного мнения. Однако значение имела только битва за голоса судей. Но здесь у короля было явное преимущество. Например, при голосовании палаты об отводе Пюссора и Вуазена голоса распределились так неравномерно (15 против, 5 за отказ удовлетворить ходатайство Фуке), что судей было уже нелегко заподозрить в благосклонности. Ормессон сделал интересное наблюдение: многие расценили это голосование как «репетицию итогов процесса» . А если так, то Фуке серьезно рисковал.

Однако оборот, который приняли события, осложнял жизнь и его врагам. Вновь ожили слухи, что Кольбер совсем не прочь спустить дело на тормозах и сократить количество обвинений до одного. Подразумевалось обвинение в государственной измене . Сегье, торопившийся поскорее завершить процесс, открыто упрекал Ормессона в обнародовании им показаний Фуке перед палатой, – что входило в обязанности докладчика, – словно он был «адвокатом Фуке» . Как-то он ядовито предположил, что Ормессону его мысли диктует непосредственно Святой Дух (и поэтому они мудрее, чем у других). На что Ормессон моментально отпарировал, что «не общался со Святым Духом вплоть до этой минуты» . Между судьями постоянно вспыхивали перепалки, иногда – непреднамеренно иронические. Когда читали письма, где Мазарини хвалил Фуке, сумевшего достать деньги в Валансьене, один из судей отметил, с какой теплотой пишет кардинал. Пюссор немедленно вставил, что накануне ареста король разговаривал с Фуке еще теплее .

Двенадцатого и тринадцатого ноября Ормессон зачитал последнее из сочинений Фуке. В нем бывший чиновник описал, как Кольбер, Берье и компания обращались с его бумагами и манипулировали документальными доказательствами. Этот труд Фуке являл собой новую попытку отринуть финансовые обвинения путем разоблачения источников, на основании которых они и были выдвинуты . Несколько дней назад, когда Фуке отложил перо, д’Артаньян спросил, передать ли королю, что он закончил давать показания в свою защиту. Фуке с достоинством попросил д’Артаньяна передать королю, что он не уклоняется от суда и готов ответить на любые вопросы судей. Есть данные, что он просил короля распорядиться, как именно его будут заслушивать: сидя или стоя. Как бывший член королевского совета, он не хотел бы принижать статус, когда появится перед более низким собранием. Король не ответил .

Утром пятницы 14 ноября д’Артаньян доставил Фуке из Бастилии в небольшую приемную в Арсенале. Тем временем королевские мушкетеры заняли позиции в прилегающих коридорах. В следующем зале, где собиралась палата, судьи заканчивали с формальностями. В частности, Ормессон зачитал требование обвинения признать Фуке виновным в хищениях и государственной измене. Речь шла о преступлениях, за которые его следовало приговорить к повешению, а имущество – конфисковать в пользу казны. Эта роль досталась Ормессону как докладчику. По правилам судопроизводства запрещалось какое-либо участие обвинения и защиты на стадии допроса обвиняемого в суде. Как только чтение закончилось, председательствующий Сегье приказал д’Артаньяну ввести обвиняемого.

Бывший суперинтендант вошел в зал. Первое, что он мог увидеть, – небольшой деревянный табурет (sellette) перед столом докладчиков. Это было обычное размещение преступника перед судом, лицом к канцлеру и другим членам палаты, и в то же время – ответом на его вопрос королю.

Фуке показался присутствующим спокойным и сосредоточенным. Оделся он просто, в черный костюм с белым воротником, как респектабельный горожанин. Он поклонился судьям, извинился, что не надел мантии магистрата, на которую имеет право как бывший член парламента и которую ему запретили надевать. Все это было разминкой перед весьма важным шагом, который символизировал вынужденный выбор одежды. Фуке отказался приносить традиционную присягу перед тем, как давать показания. Иначе это бы означало, что он признает полномочия палаты. Между тем годы службы в парламенте дают ему право предстать перед парламентским судом, своими «естественными судьями». Защищая это право, заявил Фуке, он защищает его не только для себя, но и для слушателей, из которых каждый – член какого-либо высокого суда и пользуется аналогичной привилегией. Он здесь не затем, чтобы, принеся присягу, признать право палаты его судить. Но затем, чтобы разъяснять показания, которые он дал в свою защиту письменно.

Заявление вызвало резкую перепалку между Фуке и Сегье. Последний настаивал, что вопрос решен королем и что парламент не имеет никаких полномочий. Фуке парировал, что придет день, когда король осознает: его приказ имеет «нулевую силу», что «решение, вынесенное против процедурных правил (les formes), решением не является и что у судей оказались связаны руки» . Раздосадованный отказом Фуке приносить присягу, Сегье распорядился его увести, и судьи начали совещаться, как поступить.

Дебаты были острыми и продолжительными. Одни, следом за Сегье, утверждали, что, если Фуке не принесет присяги, надо запретить ему давать показания. Затем признать его «добровольно бессловесным»/«запирающимся» и сразу переходить к суду и вынесению приговора. Другие же, вслед за Ормессоном, напоминали, что отвечать на вопросы Понсе и Ренара палата разрешила Фуке без присяги. Многим было неловко лишать обвиняемого по уголовному делу права на высказывание – не важно, под присягой или без нее. В результате решили повторно предложить Фуке дать традиционную клятву, что он будет отвечать честно. В случае отказа продолжать слушания так. Но когда Фуке вызвали еще раз и предложили присягнуть, он снова отказался. Тогда Сегье положил дебатам конец, перейдя к вопросам, связанным с обвинениями.

Он начал со злосчастных 120 000 ливров пансиона с откупа соляного налога, подтвержденных документом, обнаруженным Кольбером на столе у Фуке в Сен-Манде. Среди бумаг Фуке в Фонтенбло нашлись и другие документы по тому же вопросу. А один из членов синдиката – организатора транзакции, некто Шателен, подтвердил, что заключал с Фуке такую сделку. То же, как Фуке первоначально объяснял ее на допросе, расходится с его письменными объяснениями. Как он может опровергнуть свое участие? Последовал длинный и язвительный диалог, в котором Фуке, пользуясь возражениями и замечаниями канцлера, рисовал все более и более детальную картину транзакции. Никаких противоречий в его объяснениях нет, настаивал бывший чиновник. Просто вначале у него не было доступа к собственным документам и к их описям, кои могли бы освежить его память. Получив к ним доступ, он сразу же смог восстановить все подробности. К тому же он не вдруг решился указать и на реального выгодоприобретателя сделки.

Пансион действительно был. Он появился в 1655 году, когда откуп на сбор соляного налога выставили на торги, а две конкурирующие группы были слиты под министерской эгидой и получили франшизу. Объединенной группе тогда сообщили, что пансион – обязательное условие сделки.

Имя бенефициара не вписывали, но им был не кто иной, как Мазарини. Фуке узнал о транзакции в 1658 году. Тогда кардинал поручил ему собрать недоимку по пансиону в объеме 180 000 ливров и из этих денег взять крупную сумму, которую кардинал у него ранее занимал. Именно тогда Фуке общался с Шателеном, одним из ведущих участников синдиката. Затем он вернул документ, весь в пометках о датах и суммах платежей, Мазарини. Тут Фуке опять усомнился в том, что бумагу обнаружили в Сен-Манде. Бывший суперинтендант напомнил судьям, что в первой описи изъятых оттуда документов, сделанной королевскими служащими, ни о каких важных бумагах не говорится. Как же Кольбер сумел найти ее в том же самом месте через день или два? «Документы, обнаруженные в Фонтенбло, – добавил он, – не имеют к этой транзакции отношения».

Вопросы Сегье подали Фуке повод вновь привести главный тезис защиты: сердцем подозрительной транзакции был Мазарини. Некоторое время назад Фуке шутя извинялся перед судьями за изъяны своей памяти и утверждал, что не помнит даже дней рождений детей. Теперь он предлагал изумительно подробный отчет об обстоятельствах транзакции. Он напомнил слушателям, что Мазарини располагал королевской властью. «Его приказам подчинялись, словно приказам Его Величества; канцлеру и государственным секретарям хорошо известно… что он [Фуке] не имел ни права, ни тем более полномочий проявлять неповиновение», – заметил обвиняемый . В транзакциях с участием синдиката Мазарини использовал как посредника одного из своих банкиров, Кантарини. Так что выплатами пансиона обычно занимался последний. Фуке тонко добавил, что, если бы кардинал имел личную заинтересованность в транзакции и самостоятельно договаривался об условиях откупа, это было бы преступлением . Желающим знать, имело ли оно место, Фуке предложил следующие расчеты. За время действия контракта синдикат выплатил в совокупности 480 000 ливров неизвестному выгодоприобретателю, что можно было осуществить только «занизив цену [контракта] для откупщика» за счет казны . Он утверждал, что сделка была заключена «по настоянию» Мазарини и на условиях «выплаты пансиона» и «слияния синдикатов» . В целом этот пансион предназначался кардиналу. Мазарини был всемогущ и никому не подотчетен. Он не боялся ничьей немилости или порицания во всем королевстве .

К концу заседания Сегье, наголову разбитый по всем фронтам, выразил восхищение великолепной памятью Фуке и приподнял шляпу в ответ на его поклон. Ормессон отмечал, что многие его коллеги явно впечатлены, в то время как ревнители («зилоты») были опечалены результатами Сегье .

Допрос возобновился в понедельник 17 ноября. Он начался с новой схватки между Фуке и Сегье по поводу полномочий палаты. Таково решение короля, утверждал Сегье. Фуке отвечал, что король может выносить решение либо в согласии с законом, либо «поверх закона». Если бы применялся закон, то возражения были бы услышаны. Если король решает «поверх закона», используя полноту своей власти, то Фуке добавить нечего. Не обвиняет ли он короля в злоупотреблении властью? – уколол Сегье. Фуке ответил, что он такого не говорил, но только что так сказал сам Сегье .

Однако Сегье твердо решил вернуться к обсуждавшемуся на прошлом заседании вопросу о 120 000 ливров пансиона. Снова начали разбирать «доказательства» того, что бенефициаром сделки был Фуке. Как Фуке может опровергнуть подтверждения, найденные в его бумагах? Могут ли свидетели подтвердить, что Кольбер подбросил документ, обнаруженный в Сен-Манде? Каким образом объяснить записи, связанные с откупом, на документе из его кабинета в Фонтенбло? Фуке стоял на своем. Сегье опрометчиво дал ему повод снова напомнить о расхождениях между исходной описью из Сен-Манде и находкой Кольбера – документом о пансионе. Ответ, сказал Фуке, заключается в том, что бумага была подброшена кем-то, кто имел доступ к документам. Имелись в виду либо Кольбер, либо его креатура – Фуко. Что до бумаг, найденных в Фонтенбло, их неверно прочитали: записи относятся к транзакциям, связанным с другими налоговыми откупами, и он готов обсудить их с коллегами. Заканчивая ответ, Фуке привел еще более обличительную деталь. До транзакции предложение выкупить сбор соляного налога поступило от одного влиятельного откупщика по имени Рамбуйе. Оно включало в себя взятку в форме пансиона. Мазарини, отдавая контракт конкурирующей группе, заметил, что, «поскольку группа Рамбуйе предлагает пансион, [другим] откупщикам следует сделать то же». Правда заключается в том, продолжал Фуке, «что пансион предназначался кардиналу, хотя и зарегистрирован на имя Кантарини» .

Тогда Сегье зашел с другого конца: если Фуке использовал документ о пансионе, чтобы получить с Мазарини долг, почему этот заем не отражен ни в каких книгах клерка Фуке Шарля Бернара? И вновь ответ был прост. Кардинала редко беспокоили формальности. Фуке случалось одалживать ему огромные суммы без какой-либо документации. Для возврата долга кардинал обычно использовал транзакции вроде обсуждаемой. При этом он уверял, что «даст документ, по которому вы без труда сможете получить деньги» . Обсуждение запутанной бухгалтерии Бернара не добавило ясности. Сегье так и не смог преодолеть простой и очевидный барьер. До сих пор суду не было предъявлено ничего, что связывало бы Фуке с созданием пансиона или подтверждало, что неназванным бенефициаром является именно он.

С другой стороны, Фуке исчерпывающе объяснил его происхождение, предложив альтернативу, которая могла бы понравиться слушателям. Во время Фронды судьи – противники Мазарини обвиняли его в хищениях государственных денег и злоупотреблениях как раз такого рода, как только что описал Фуке. Дело обвинителя, напомнил он своей аудитории, выдвигать против него иски. Но с большей вероятностью дело обстояло так, как рассказывает он .

К концу заседания Сегье явно выбился из сил. Фуке же, напротив, выглядел более чем довольным .

На следующем заседании, 18 ноября, Сегье допрашивал Фуке о других пансионах, которыми предположительно расплачивались за разные сделки по налоговым откупам. Доказательствами этих транзакций в основном были неразборчивые записи, обнаруженные в документах Фуке или в счетах его бежавшего клерка Луи Брюана. Сегье решил начать с самого наглядного – пансиона в 140 000 ливров из доходов с откупа акцизов. Главным доказательством служило нечто вроде письменного протеста откупщиков – участников транзакции. Он хранился у нотариуса как формальное свидетельство произошедшего. Но Фуке уже отметил в своих письменных показаниях, что имя Брюана было вписано в текст протеста другими чернилами и другим почерком. Документ был явно подделан, чтобы превратить его в улику обвинения. Таким образом, ссылка на протест не подкрепила позицию Сегье, зато вызвала сомнения у членов палаты. Остальные доказательства сводились в основном к пометкам Фуке на документах. Он утверждал, что делал их, чтобы не забыть изучить эти сделки. И вновь не находилось ничего, что бы неоспоримо связало Фуке с условиями, на которых они были заключены, или с получением по ним денег. Многое указывало на нарушения со стороны отсутствующего Гурвиля. Но перед судом стоял не Гурвиль, а Фуке. В этот день, обмениваясь репликами с Сегье, Фуке превзошел самого себя.

Сегье оставалось только цитировать в качестве доказательств высказывания Талона. Обвинитель может говорить что угодно, возражал Фуке, но обвинения – не доказательства. Суд выносит решение, основываясь не на «предположениях и допущениях», а на «свидетельских показаниях и вещественных доказательствах» . Фуке отклонил доказательства Сегье как несущественные. Он заявил: все, что в отношении него доказано, «не преступно, а все, что преступно, не доказано» .

Когда заседание закончилось, у Фуке опять было лицо победителя. Несколько судей, когда он выходил, приподняли шляпы. Однако на этот раз Сегье к ним не присоединился . Возможно, Фуке подняла настроение неожиданная радость. Ожидая в небольшой прихожей начала заседания, обвиняемый смог выглянуть в окно и увидел знакомых, в том числе младшего брата Жиля, собравшихся, чтобы молча поддержать узника .

От заседания к заседанию диалоги между Фуке и Сегье становились все более ядовитыми. Сегье все больше входил в роль скорее обвинителя, чем беспристрастного судьи, оценивающего доказательства. Со своей стороны, и Фуке начал так же к нему относиться, бросая реплики, ставившие под сомнение надежность его суждений. На очередном заседании палаты разбирались обвинения, связанные с налогом marc d’or. Одной из многих мер с целью срочно получить деньги в 1657 году стало дублирование административных постов в королевском ордене Святого Духа. Новые должности были проданы для пополнения казны. Причем покупатели, прежде чем приступить к службе, должны были еще заплатить вступительный взнос под названием marc d’or. Таким образом, доход могли приносить и сами должности, и право собирать этот взнос. Соответственно, их можно было выставлять на торги или предлагать синдикатам. Последние могли выкупить их у государства авансом и заработать на перепродаже и на сборе взноса. Фуке обвинялся в том, что обеспечивал победу нужным участникам и сам участвовал в торгах под вымышленными именами Дюше и Монтрезора. При этом свою долю он оплачивал обесценившимися казначейскими расписками. Поэтому казна при таком способе финансирования не получала ничего или почти ничего .

Фуке объявил, что изумлен обвинением. Он участвовал в этой транзакции, чтобы получить назад свои 900 000 ливров, которые в предыдущем году дал казне в долг при осаде Валансьена (1656 год). Здесь он не преминул лишний раз напомнить слушателям о хвалебном письме Мазарини. Условия сделки разработал и одобрил не Фуке, а Абель Сервьен. Последний, помимо прочего, был администратором (commissaire) ордена Святого Духа. Использование подставных лиц было в таких расчетах в порядке вещей. Обращаясь к Сегье, он спросил: «Что это доказывает?… Разве вы не получали выплаты из казны под чужими именами? У меня есть доказательства. Если нужно, я могу предъявить их здесь. Почему в моем случае это преступно?»

В письменных показаниях Фуке уже упоминал и перечислял чужие имена, под которыми действовали некоторые высшие должностные лица. Речь шла о высокопоставленных судьях, а также Мазарини, Сегье, Талоне и Кольбере . Затем обвиняемый напомнил слушателям, что Дюше был одним из слуг Сервьена. Последнее обстоятельство лишний раз указывает на его роль как инициатора сделки. Насколько выгодным это оказалось для казны, вопрос не к нему, Фуке, а к наследникам Сервьена.

Тут, однако, Сегье совершил большой промах. Он поставил под сомнение общеизвестную заслугу Фуке при Валансьене. Тоном, не терпящим возражений, канцлер заявил, что деньги достал не Фуке. На самом деле их предоставили члены королевского совета, и лично Сегье авансировал 20 000 экю. Фуке был потрясен. Об этом обвинение до сих пор ничего не сообщало (так что Сегье не имел права выдвигать такую претензию). И поднимать этот вопрос сейчас, без казначейских счетов в качестве доказательств, – «постыдно».

Он прямо спросил Сегье: где и когда это происходило? Из ответа Сегье стало понятно, что его «маленькая сумма» никакого отношения не имела к знаменитым 900 000 ливров, предоставленным Фуке. Сегье потребовал от Фуке документальных подтверждений, что казна получила этот заем и что его возврат был одобрен. Фуке задал встречный вопрос: были ли надлежащим образом задокументированы 20 000 экю, которые дал в долг канцлер? Сегье неуверенно ответил, что отдал деньги Кольберу без расписки и через несколько лет Кольбер вернул их так же, без документа . Чтобы ни от кого не ускользнуло это обстоятельство, Фуке коротко объяснил, как велись дела при Мазарини. Сделки с финансистами или подрядчиками всегда оформлялись на бумаге. Но высокопоставленные должностные лица часто давали деньги казне, а затем получали свой долг обратно без формальностей, как и доказывает собственный опыт Сегье .

Когда заседание подошло к концу, Сегье кипел от ярости. Несколько судей приветствовали выходящего Фуке, приподняв шляпы. Одному из них, Эро из парламента Ренна, Сегье едко заметил, что приподнимать шляпу, провожая обвиняемого, должно быть, особая традиция бретонского суда, поскольку в Турнеле (уголовный суд Парижа) так не поступают . Не подняло канцлеру настроения и распространение в тот же день письменных показаний Фуке по следующему из вопросов, запланированных палатой к рассмотрению: о городских ввозных налогах. Копии его показаний были доставлены, как и в прошлый раз, всем судьям, кроме троих: Пюссора, Вуазена и Сегье .

Два следующих заседания, 21 и 22 ноября, в основном были посвящены обвинению Фуке в том, что он тайно участвовал в откупах налога на сахар и пчелиный воск (sucres et cires), поставляемые из Руана. Поскольку Фуке вел с откупщиками переговоры об условиях сделки, его участие расценивалось как личная нажива за счет короны. И вновь Фуке запутал Сегье в длинной истории, где переплетались существенные детали сделки, ее формальная структура и документирование. Предложение, по его словам, исходило от двух ведущих откупщиков, господ Жиродена и Агори, и получило одобрение обычным образом. Но собрать группу оказалось сложнее, чем они рассчитывали. В сложившейся ситуации откупщики предположили, что участие Фуке поможет разрешить «затруднение». Высокий статус суперинтенданта на рынке повысит репутацию сделки. Аргументы выглядели разумно, и он позволил себя убедить . В это время казна уже была должна ему 750 000 ливров, и ему разрешили использовать часть этого долгового обязательства в зачет оплаты за долю в новой сделке. Вот почему ему не пришлось платить за участие в сделке деньгами. Договор не являлся взяткой или злоупотреблением, поскольку его одобрил кардинал. Сделка действительно выглядела не лучшим образом, но, напомнил Фуке, такое было время. Далее он уже громче добавил, что в час нужды генерал должен быть готов исполнить долг рядового солдата .

Канцлер потребовал доказательств того, что сделку санкционировал Мазарини. Фуке ответил, что легко бы нашел их, если бы получил полный доступ к бумагам. Но его гонители «все перехватили, отняли и, связав мне руки, предлагают защищаться» . Сказанное могли бы подтвердить секретари покойного кардинала. Почему бы не спросить у них? Если кардинал все это знал, настаивал Сегье, зачем Фуке скрылся под вымышленным именем? Фуке повторил, что это была обычная практика, не стоящая внимания. Сделку он обсудил с кардиналом в Сен-Жан-де-Люз, и кардинал одобрил как ее условия, так и его участие, как хорошо известно господам Кольберу и Берье.

На протяжении всего заседания Фуке менял интонацию. Резко, на повышенных тонах отвечал на давление Сегье, а когда острый момент проходил, возвращался к своей обычной вежливой манере. Некоторых судей это задело, что заставило Фуке, излучавшего уверенность в начале слушаний, в конце заседания уточнить у Фуко, сумел ли он ясно донести свое мнение. Без сомнения, ответил Фуко. С другой стороны, Пюссор явно переживал из-за неудач Сегье. Поговаривали, что Сегье целый вечер отчитывал Берье за то, что в процедурных и фактических вопросах канцлер стоит на очень зыбкой почве .

Двадцать второго ноября состоялся второй раунд разбирательства на ту же тему, для Сегье – столь же неудачный. В ответ на ключевые вопросы и слишком общие обвинения Фуке оплетал его сетью деталей. Обвиняемый оспаривал процедуру и формальности и снова и снова утверждал, что транзакцию одобрил Мазарини. Доказательства, настаивал Фуке, можно найти либо в его бумагах, либо вызвав для показаний секретарей покойного кардинала. Но ни Сегье, ни его союзники не приняли этого вызова.

Размеренный ход заседания 22 ноября (а также 26 и 27 ноября) нарушила пикировка, связанная с долей Фуке в сборе городских ввозных налогов. Это была тема последнего из его опубликованных разъяснений. Сегье обвинил его в тайном участии через подставное лицо – брата мадам дю Плесси-Бельер – и в том, что он не оплатил свою долю, чем нанес ущерб казне, которая недополучила положенный ей платеж . И вновь, не переставая извиняться за несовершенство своей памяти, Фуке повел слушателей лабиринтом объяснений, которые привели Сегье в полное замешательство. В целом они сводились к двум тезисам. Во-первых, Мазарини одобрил транзакцию. Он вообще никогда не отказывал Фуке в праве покупать на этом своеобразном рынке, как покупал бы на нем любой другой. Во-вторых, Фуке купил свою долю у подрядчика, а не напрямую у государства. Как и при каких обстоятельствах он подрядчику заплатил, не имеет отношения к делу. Если у казны были претензии к платежу, то это касалось подрядчика, как непосредственного покупателя, а не Фуке. Ведь Фуке был покупателем «второй очереди», то есть покупателем «в порядке законного правопреемства» .

Пожалуй, самым примечательным в этих заседаниях были диалоги между судьями. 26 ноября, перед тем как пригласить Фуке в палату, Ормессон перебил выступающего Сегье, указав на ошибку в его арифметических расчетах. На следующий день при подобных обстоятельствах Ормессон счел нужным зачитать предыдущие ответы Фуке на замечания Сегье. Состоявшийся же при этом диалог вызвал у коллег смех. Когда очередное заседание закрылось, заметили, что Сегье дремлет. Это указывало одновременно на его слабое здоровье и на изнурительность полемики .

Драмам в суде не уступали те, что разыгрывались за его пределами. На один день процесс пришлось приостановить, ибо королева Мария Терезия оказалась при смерти из-за выкидыша. Во всех церквях шли молебны, церковные процессии несли к королевскому одру святые мощи и реликвии в надежде на чудо исцеления. Мадам Фуке-старшая предложила королеве-матери народное крестьянское средство, бальзам или горчичный пластырь, и вскоре молодой королеве стало лучше. История облетела Париж, прошел слух, что в награду за услугу король простит Фуке. Но верили в это не все. Мадам де Севинье, которой рассказывали о «немного умягчившемся сердце», была настроена скептически .

Через несколько дней дамы Фуке, которых неведомый доброжелатель (возможно, королева-мать) предусмотрительно разместил в одном из коридоров Лувра, бросились на колени перед королем, прося милосердия. В отличие от прошлого раза, когда он по крайней мере помог мадам Фуке встать, король прошел мимо, даже не взглянув в их сторону . Несколько дней спустя он сказал, что дело в руках палаты. Без сомнения, правосудие свершится, и он не желает больше ничего об этом слышать .

Безучастность к просьбам о помиловании не означала, что Людовик утратил к процессу интерес. Нетерпение его росло, пока шли заседания, посвященные таможенным пошлинам. Он вызывал Сегье и требовал ускорить события. Король призвал не вступать в дебаты с Фуке. Пусть канцлер просто зачитает обвинение, а Фуке затем может говорить, что хочет (этому совету канцлер, судя по всему, не последовал) . Одновременно король пытался прекратить распространение тезисов защиты Фуке. Королевские чиновники ворвались в дом его брата Жиля и конфисковали найденный там тираж. Кроме того, были арестованы несколько слуг мадам Фуке, участвовавшие в издании. Мадам Фуке подала в палату ходатайство об их освобождении из-под стражи. Из-за этого Ормессон и Сегье вновь сошлись в полемике. Ормессон отметил, что материалы обвинения королевская типография издает. Канцлер парировал: король может издавать что пожелает. А мадам Фуке должна подавать прошение об освобождении не палате, а соответствующим официальным лицам королевской администрации. Один из судей, Массено, резонно заметил, что конфискация тиража не остановит распространение тезисов Фуке. Если изъять печатные экземпляры, у уличных торговцев появятся рукописные – возможно, немного подороже .

Сознание, что жена и мать не оставляют отважных попыток склонить на свою сторону общество и убедить короля, должно было поддерживать Фуке. Ему, несомненно, придал сил эпизод 27 ноября, когда он покидал палату после заседания. Несколько дам-аристократок, в том числе мадам де Севинье, заняли позиции у окон в доме, смотревшем на дорогу между Арсеналом и Бастилией. Фуке шел по ней в глубокой задумчивости, и тут д’Артаньян указал ему на зрительниц. В ту же минуту на лицо Фуке вернулось обычное выражение. Он поклонился и, как выразилась Севинье, принял беззаботный вид (mine riant), так хорошо знакомый друзьям .

На следующий день, когда рассматривались четыре займа, взятые Фуке непосредственно для передачи в казну, его роль лидера на процессе сделалась особенно заметна. Обличительные выступления Сегье оборачивались для Фуке возможностями продемонстрировать блестящую память на детали и тонкое понимание административных формальностей. Соблюдались ли они или, наоборот, нарушались, – все это бывший суперинтендант эффектно использовал для своей защиты. Не упускал он и случая направить стрелу в самого Сегье. Например, в поисках какой-нибудь простой иллюстрации в отношении цепи докладов и расписок, необходимых, чтобы потратить государственные деньги, он вдруг вспомнил и рассказал, как выплачивал Сегье разнообразные доходы от должности. Этим он поверг канцлера в полное замешательство .

После заседания случилось редкое событие – Фуке и обвинитель сошлись во мнениях, так как обоих не устраивал темп разбирательства. Фуке пожаловался д’Артаньяну, что заседание началось в 11.30 и длилось только три четверти часа. Такое происходило сплошь и рядом. Так что по итогам всех прошедших заседаний Фуке успел дать объяснения лишь по ничтожной доле выдвинутых обвинений. Он не понимал, собираются ли судьи доводить дело до завершения .

Обвинители разделяли это чувство. В воскресенье 30 ноября Ги Шамиляр, его коллега Венсан Отман де Фонтене (он выступал в роли обвинителя по всем остальным делам палаты), Берье, Фуко и их подчиненные собрались дома у первого, чтобы обсудить ход процесса. Королевское пожелание поторопиться, которое он высказал Сегье, оказалось трудновыполнимым. Сегье упорно стремился всем доказать, что способен справиться с Фуке. Однако из-за преклонного возраста и плохого здоровья он не выдерживал обсуждения дольше сорока пяти минут. Обычно именно столько длилось заседание, не считая процедурной части, предшествовавшей входу Фуке в палату. Предложение не вступать с Фуке в бесконечные дискуссии канцлер отверг, хотя и допрос подсудимого на скамье «не имел целью убедить обвиняемого» .

Однако попытку ускорить или вовсе опустить разбирательство Фуке мог оспорить как нарушение своего права на защиту по каждому из пунктов обвинения. Король от этого не выигрывал, ему хотелось иметь на своей стороне «справедливые и искренние намерения, но необходимо было и соблюдать внешние приличия». Собеседники с изумлением признались себе и друг другу, что именно сейчас внешние приличия важны как никогда, потому что «не только общество расположено к господину Фуке, но и заметно больше судей склоняются на его сторону, а сторону короля покидают» .

Фуке помог делу, выразив желание ускорить события. Обвинители решили, что лучше всего, если король однозначно уведомит Сегье о том, что в государственных интересах процесс необходимо закончить до Рождества. Заседания должны начинаться раньше. Сегье, не вступая с Фуке в диалог, должен просто зачитать обвинение, а затем позволить Фуке говорить, сколько он захочет, не перебивая. Чтобы осуществить этот план, на помощь призвали Кольбера. Король вызвал Сегье и поставил его в известность. Канцлер сопротивлялся. Ему казалось, что разрешить Фуке невозбранно высказываться означает дать ему слишком большое преимущество. Не желая спорить с Сегье, Людовик велел Кольберу довести это сообщение до него повторно. Позднее, на встрече в тот же день Шамиляра и остальных по результатам аудиенции, Сегье продолжал оставаться при своем мнении. И все же канцлер пообещал подчиниться «приказу, отданному его повелителем лично и непосредственно» . На очередном заседании палаты, 1 декабря, Сегье объявил, что поскольку Фуке недоволен краткосрочностью заседаний, то уже начиная со следующего из них его будут приглашать для показаний к 9.00 утра. О недовольстве со стороны короля умолчали .

Сегье, верный слову, воздержался от споров с Фуке по поводу нескольких транзакций, которые рассматривали в этот день. Таким образом, обвинитель дал ему прекрасную возможность без помех развернуть свою версию событий. По основным вопросам, как обычно, главным и единственным аргументом защиты был Мазарини. Рассказывая о займе в 10,8 миллиона ливров в 1658 году, Фуке отметил, что его завизировал Сервьен. Он добавил, что заем был сделан во время осады Эсдена, когда Мазарини в очередной раз срочно понадобились деньги, и что 10-процентная ставка была далеко не чрезмерной. Все знают, что Мазарини написал ему благодарственное письмо, где пообещал, что, занимая от собственного имени, суперинтендант не потеряет на транзакции ни «фартинга» (teston).

Король тогда поблагодарил его лично, и все же «преемники кардинала не погнушались представить преступлением поступок в высшей степени похвальный» .

На следующем заседании Фуке извлек из новообретенной терпимости Сегье все возможное. Он разъяснял загадку казначейских билетов на 6 миллионов ливров. По его словам, они были предположительно выпущены, чтобы покрыть разницу в процентных ставках по одному крупному королевскому займу, но так и не использованы. Вместо того чтобы их уничтожить, Фуке и его сообщники якобы сохранили их на будущее, чтобы использовать для казнокрадства. В этом признался Жанен де Кастий. Фуке повторил давно опубликованные доводы. Показания Жанена де Кастий появились только после нескольких визитов Берье и под угрозой пытки. Более того, он давал показания, не обращаясь к своим журналам. Но когда нужный журнал появился, стало ясно, что в него вносили изменения .

Длинное изложение структуры бухгалтерского учета, призванное доказать, что никакой растраты не произошло, Фуке в итоге подвел к уже набившему оскомину тезису своей защиты. Он вновь отметил, что когда кардинал срочно требовал денег на государственные нужды, то все, что оставалось, – либо действовать срочно, либо настаивать на соблюдении формальностей ценой риска опустошить казну. В этой ситуации «формальности не соблюдались, но преступной была сама реальность, а не пренебрежение той или иной формальностью» .

Фуке говорил без остановки больше двух часов, при этом ни разу, по восхищенному отклику Ормессона, «не выказав волнения, не сбившись и не упустив ни одного случая обратить установленный факт в свою пользу» . Его коллега Ренар назвал выступление Фуке бесподобным: «В парламенте он никогда не говорил так хорошо, как сейчас» .

Среди прочего Фуке объявил, что у него есть для палаты объяснения по многим из предъявленных обвинений, однако он понимает, что король желает видеть завершение процесса. Поэтому он постарается предъявить их как можно быстрее, «не в силах послужить его величеству каким-либо иным способом из-за ограничений своего положения» .

На следующий день, 3 декабря, Фуке опять говорил больше двух часов. Он добавил несколько «разъяснений» по все тем же злосчастным 6 миллионам. Затем, по настоянию Сегье, перешел к обвинению в том, что деньги на свой экстравагантный образ жизни брал из королевской казны. Канцлер продемонстрировал цифры, из которых следовало, что через руки бывшего суперинтенданта проходили гигантские суммы. Обвинитель настаивал, что значительная их часть была присвоена. Между тем цифры были собраны по реестрам из разных комплектов и зачастую вопиющим образом противоречили друг другу. В какой-то момент Сегье утверждал, что, согласно записям Брюана, в 1658–1661 годах Фуке распоряжался более чем 100 миллионами ливров в год. Однако позже, исходя из данных другого клерка, оценил общий объем заемных средств в 1657–1661 годах в 16 680 000 ливров, из которых до королевской казны добрались только скромные 800 000 ливров. Остальное, как утверждал Сегье, пошло на Бель-Иль, Во-ле-Виконт, роскошные развлечения и тому подобное .

Фуке отклонил обвинение как несерьезное. Просто Сегье не разбирается в бухгалтерии, заметил он. Огромные суммы, например полученные от Клода Жирардена, были его непосредственными займами, которые он иногда использовал на личные цели, а иногда – на поддержку государства, например для покупки королевских облигаций. Совокупный объем этих займов, таким образом, совершенно не отражает ту сумму, которая предназначалась для казны. Если обвинение считает иначе, оно должно это доказать, поскольку из реестров, на которые ссылается Сегье, ничего подобного не следует .

Отвечая на замечания Сегье о своем помпезном образе жизни, Фуке признал, что тратил с размахом. Правда, такая должность, как у него, обязывала к роскоши. Несколько раз ему доводилось принимать у себя королевский двор или знатных иностранцев, включая шведскую и английскую королев. Гигантское, хорошо налаженное поместье с его изысканно обставленными дворцами, гобеленами, серебряной посудой было необходимостью. Кардинал и король одобряли то, что видели. На какие средства? Личные доходы, пансионы, премии за труды, доход жены и взятые займы по сумме покрывают расходы этих лет. Возможно, его расточительство и «было безумием, но преступлением оно не было» . За него он отвечает только перед кредиторами, и более ни перед кем. Кто и как ни пытался бы представить его расходы, «в них нет ничего, что могло бы составить преступление» .

Последний день устных выступлений, 4 декабря, был отведен на «государственное преступление». Иначе говоря – на план, обнаруженный в кабинете Фуке в Сен-Манде. Для врагов Фуке, изначально собиравшихся обвинить его только в финансовых преступлениях, этот план был подарком судьбы. Что такое измена, заговор и восстание против короля, публике было проще понять, а Фуке – труднее объяснить: на этот раз документ был от начала до конца написан его собственной рукой. Даже если бы Фуке сумел объяснить многие из вменяемых ему сомнительных финансовых транзакций, одного лишь признания виновным в измене хватило бы, чтобы отправить его на эшафот.

И Сегье в полной мере воспользовался своим шансом. Несмотря на протесты, Фуке пришлось выслушать не только обвинение, но и чтение своего плана вслух целиком. Сидя на низком деревянном табурете, он слушал с непроницаемым лицом, устремив глаза на большое распятие на стене над местом Сегье. Это чтение стало для него сильным ударом. Когда Сегье спросил, желает ли он что-то сказать, Фуке ответил, что стыдится того, что мог написать такую глупость .

Сегье оборвал его. Обвинение, которое он в данный момент представляет, считает это главным доказательством всего процесса. Фуке неоднократно говорил о себе как о верном и ревностном слуге короля, о многочисленных жертвах, которые он приносил, отстаивая его интересы, и о глубокой личной преданности королю. Теперь правда открыта. Документ, в котором изложены его мысли, «говорит совсем о другом». Он написан министром, готовым изменить своей присяге, замышляющим свергнуть верховную власть и разжечь бунт. Он написан человеком, который направил деньги короля на осуществление своего замысла, на покупку необходимых для этого мест и кораблей и на подкуп нужных людей. И теперь обвиняемый пытается уверить нас, саркастически резюмировал Сегье, что его план был простой фантазией, игрой летучего воображения .

Растерявшись под огнем этой мощной атаки, Фуке сначала попытался спрятаться за буквой закона. Палате, ответил он, поручено расследовать и наказывать только финансовые преступления; расследование государственных преступлений – вне ее полномочий. Это была слабая защита, и ответ у Сегье был наготове. Фуке составил заговор в надежде удержать за собой должность. Иными словами, преступление является прямым следствием как раз того, что палате поручено расследовать: его деятельности на посту суперинтенданта. Собственная совесть, предположил Сегье, говорила Фуке, что он виновен. Попытка же (сделанная в письменных показаниях) выдать заговор за желание защититься от Мазарини абсурдна. Действия, предусмотренные планом, разрушили бы государство. И король «пострадал бы более других от гражданской войны, которой обвиняемый грозил королевству» .

Фуке вновь с позиций закона стал оспаривать право палаты расследовать и судить государственные преступления. Однако, осознав, что это ничего не дает, остановился на середине фразы, переключившись на иную аргументацию. Он заявил, что сделанное было не более чем фантазией, дурным настроением, о котором он забыл сразу же, как только оно прошло. Доказательством может служить его поведение в период Фронды 20. Он оставался верен королю и оказывал ему неоценимые услуги во времена, когда «главные должностные лица в государстве заседали в советах у его врагов и» .

На высокой ноте Фуке объявил, что сможет на примере объяснить палате, что такое государственное преступление. Один из этих высших государственных чинов заставил зятя открыть городские ворота испанцам и пропустить их в самое сердце королевства, поставив под угрозу и страну, и трон. «Вот что значит – государственное преступление» . Имелось в виду поведение Сегье в марте 1652 года, когда канцлер принял сторону Фронды и убедил зятя, герцога де Сюлли, королевского наместника в Манте, мирно пропустить испанские войска через Сену.Сраженный этим выпадом, Сегье не нашелся с ответом. Если верить мадам де Севинье, «канцлер не знал, куда деться, а [остальные судьи] с трудом сдерживали смех» .

Не давая Сегье шанса опомниться, Фуке пошел в атаку. Он написал план в минуту испуга, не зная, как кардинал решит с ним поступить, но в итоге стороны достигли понимания. Таким образом, вся схема была «фантазией», и он никогда ни с кем ее не обсуждал; а заговора без заговорщиков не бывает. Те, кто в стремлении опорочить его обнародовали эту химеру, на самом деле доказали совсем другое. А именно – что план по дискредитации Фуке под руководством Кольбера разворачивается уже давно. Еще одно тому доказательство можно найти в бумагах суперинтенданта. Это письмо Кольбера кардиналу от 1659 года, в котором он клевещет на Фуке. Также в нем он призывает собрать Палату правосудия с Талоном в качестве обвинителя и Фуке в роли главной мишени. Копия письма (как уже говорилось, перехваченного агентами Фуке) частично сделана рукой Гурвиля. Из письма Фуке узнал о ненависти врагов .

Сегье, оправившись наконец от удара, пытался бороться. За два года (1657–1659) в план несколько раз вносились изменения – слишком много для игры дурного настроения. Фуке в ответ привел историю своих регулярных стычек с кардиналом в эти годы. Запись, повторил он, была просто способом выпустить пар. Или не более чем «фантазиями, излагаемыми на бумаге» по случаю каждой новой обиды тех лет, – «туманом и химерой» .

Сегье удалось риторически спросить: можно ли назвать «туманом» подкуп королевских служащих, кражу королевских денег, укрепление крепостей, строительство флота, который можно использовать против короля, и разжигание гражданской войны в королевстве? Фуке ответил, что теоретически это все, может быть, и дурно, но лучше, чем фактически содействовать вторжению врага. Он снова намекал на поведение Сегье во время Фронды .

Сегье опять попытался атаковать, заявив, что критиковать правительство означало критиковать государя. Нет, отвечал Фуке. Он опасался, что министр (Мазарини) воспользуется королевской властью, чтобы его уничтожить, и запись просто отражает этот страх. В качестве аналогии Фуке привел происходящее на глазах у очевидцев. Ведь, судя по тому, как идет процесс, может показаться, что в интересах государства – отбросить все нормы правосудия, чтобы уничтожить врага Кольбера, то есть его, Фуке .

Поскольку у Сегье закончились аргументы, Фуке без помех переформулировал свои тезисы, исправляя оплошности первоначальной линии защиты. Он напомнил слушателям о важных услугах, которые оказал во время Фронды. Он вновь сказал о подозрительном и часто вздорном поведении Мазарини, о стычках и обидах, породивших план из Сен-Манде. Что же касается более раннего признания, что он показывал план Гурвилю, он лишь подразумевал, что делился с Гурвилем своими обидами, однако документа не показывал. Фуке добавил, что именно Гурвиль иногда предупреждал его о намерениях Мазарини. Гурвиль помог также снять копию с кольберовского меморандума кардиналу в 1659 году . Различие было важным. В отсутствие сообщников идея заговора рассыпалась, и оставались только глупые мысли, за которые ему и стыдно задним числом. Но привлекать к юридической ответственности за одни только мысли – таких прецедентов не было. «Ни одна судебная инстанция еще не делала ничего подобного» .

История Бель-Иля, продолжал Фуке, доказывает, что он никогда не вынашивал изменнических планов. После ареста Фуке немедленно предложил подписать приказ местному командующему подчиниться королевской власти – и так и поступил. Впрочем, это было не обязательно, поскольку командующий никогда не получал от него иных указаний, кроме как полностью подчиняться приказам короля. Фуке отметил, что сторона обвинения не допрашивала почти никого из упомянутых в плане, чтобы узнать, насколько он похож на настоящий план действий. Готовить его к исполнению действительно было бы «государственным преступлением», но этого не происходило. Настоящий заговор, настаивал Фуке, плелся против него самого. Этот заговор включал в себя, в частности, учреждение Палаты правосудия для разбора тех обвинений, на которые если уж он и должен был отвечать, то перед своими «естественными судьями», то есть перед парламентом. Чтобы гарантировать нужный результат, заговорщики активно вмешивались в ход допроса и манипулировали документами. Ими двигала тривиальная зависть к услугам, которые он оказал короне. Имена ответственных он готов назвать королю в любой момент, когда тот захочет его выслушать .

Чувствуя, что довел аргументацию до логического предела, Фуке остановился и спросил канцлера, будут ли его еще вызывать для показаний. Получив отрицательный ответ, он попросил у палаты разрешения пояснить кое-что из сказанного им раньше в связи с собственным финансовым положением. Обвинения по поводу плана из Сен-Манде стоят особняком, но многие из утверждений о его так называемых финансовых злоупотреблениях служат основой для обвинения суперинтенданта и его сотрудников в масштабном казнокрадстве. Тщательные разъяснения Фуке, устные и письменные, разбили много обвинений по конкретным поводам. Но остается один нерешенный вопрос общего характера. Мог ли Фуке, не залезая в королевскую казну, на одни только собственные средства позволить себе свой экстравагантный образ жизни? Пока нет убедительного объяснения этому обстоятельству, все остальные доводы защиты тоже могут выглядеть в глазах судей неубедительными. Поэтому он хотел бы сделать одно последнее усилие, чтобы прояснить вопрос.

Фуке повторил, что, если изучить его приходно-расходные книги и реестры, они покажут, что расходы не превысили сумм, доступных ему в виде доходов от собственного имущества и имущества жены, возврата с инвестиций, жалованья на занимаемых им высоких государственных должностях и средств, взятых в долг. Речь шла примерно о восьми, максимум девяти миллионах ливров. При необходимости он готов предоставить палате более подробные калькуляции. По идее, это должно было напомнить судьям, что обвинение, имевшее полный доступ ко всем его записям, так и не представило этого ключевого документального доказательства хищений .

Завершая последний комментарий, Фуке потребовал, чтобы правосудие защитило его от преследователей, которые хозяйничали в изъятых у него документах и подделывали описи, хотя «при этом не обнаружили никаких доказательств», указывающих на его вину . Если бы его бумаги остались нетронутыми, в них бы сохранились исчерпывающие свидетельства его крупных услуг государству. Однако все месяцы после ареста противники систематически занимались его документами. Удаляли одни, подменяли другие, подделывали или исправляли третьи. Когда дело было сделано, они организовали ложные показания не заслуживающих доверия свидетелей. То есть – показания, которые противоречили письменным доказательствам, предъявленным на суде. К прискорбию, прокурор скорее поддерживал, чем обличал упомянутых лживых свидетелей. Однако Фуке без колебаний разоблачал клевету и злоупотребления перед палатой, объединившей магистратов из ведущих судов Франции. Кто за всем этим стоит? У судей не должно оставаться и тени сомнения. Главный преступник – Кольбер, чья «клевета» побудила короля к действию. Теперь Фуке просит палату выполнить свой долг и покарать извращение правосудия. Высшая власть (королевский приказ) запрещает ему ходатайствовать о расследовании злоупотреблений, но палата вправе принимать меры к лжесвидетелям. Это было важно выполнить в назидание и для примера. Поскольку «нет ничего более постыдного», чем оставлять их безнаказанными .

На этой финальной, исполненной протеста ноте Фуке закончил свою речь. Его последнее выступление перед палатой было эмоциональным. Местами – гневным. Затем, как обычно поклонившись, он вышел – твердым шагом, глядя прямо перед собой и не останавливаясь для разговоров . Теперь судьям предстояло выполнить свой долг.