Процесс шел к концу. Настроение обеих сторон было тревожным. Обвинители опасались, что пылкая речь Фуке и его широко разошедшиеся по рукам тезисы защиты настроили против стороны короля не только читающую публику, но и судей . Диалоги между Фуке и Сегье не давали сторонникам последнего серьезных поводов сколько-нибудь уверенно рассчитывать на обвинительный вердикт. Обозленные лидирующей ролью Фуке на двух последних заседаниях, Понсе, Сент-Элен и Пюссор при коллегах выговорили канцлеру, что у него нет вещественных доказательств готовности Фуке осуществить план из Сен-Манде. Удивление на сей счет выразил даже Ормессон. Но обвинитель отклонил упрек. Доказательства были, но такие слабые, что Фуке наверняка воспользовался бы ими для дискредитации обвинения. «Ничего не весящие» и «смехотворные», как охарактеризовал их канцлер . Признание Сегье повергло всех тех, кто стремился к обвинительному вердикту, в большое уныние.

Сторонники Фуке тоже тревожились. Семью предупредили, что надеяться можно в лучшем случае на ссылку. Широко ходили слухи, заставлявшие друзей Фуке вспомнить свои худшие опасения относительно Ормессона. В осведомленных кругах поговаривали, что Ормессон скрупулезно соблюдает формальности, чтобы создать впечатление непредвзятости. Однако в итоге он окажется человеком короля . Мадам де Севинье, выражая чувства всех друзей Фуке, писала: «Дни тянутся очень медленно, неопределенность страшит… если все кончится так, как мы надеемся, это будет настоящим чудом» .

Главный персонаж этой драмы оставался на удивление спокоен, по крайней мере наружно. На следующее утро после эффектного выхода Фуке из палаты любопытный д’Артаньян нашел повод зайти в камеру в неурочный час. Узник сидел у очага и читал молитвенник. На шутливое удивление д’Артаньяна, что он ничем не занят, Фуке ответил, что у него не осталось больше дел, кроме как ждать решения суда. Каково бы оно ни было, он надеется встретить его хладнокровно. Пересказывая этот эпизод, д’Артаньян добавил, что Фуке не знал, достаточно ли рассказал, чтобы убедить судей. Однако, понимая желание короля ускорить процесс, он вопреки советам консультантов предпочел проявить инициативу и завершить защиту прежде, чем его заставят это сделать . Вот чего д’Артаньян не знал, это что Фуке уже ухитрился принять собственные меры. Некая дама из числа друзей, имя которой осталось неизвестным, должна была подать ему тайный знак. Возможно, имелся в виду какой-то жест, который он мог различить из окон своей камеры в Бастилии. Этим знаком дама намеревалась сообщить узнику о вердикте прежде, чем представители суда придут объявить его официально . Имея в запасе полчаса на то, чтобы взять себя в руки, Фуке был уверен, что даже худшие из новостей сумеет выслушать не дрогнув.

Показания Фуке закончились. На следующем этапе процесса дело попадало в руки докладчиков – Ормессона и Сент-Эллена. Каждый должен был подготовить краткое перечисление пунктов обвинения, доказательств, предоставленных обеими сторонами (обвинение, защита). Далее им надлежало высказать личное мнение по каждому из пунктов. Сочтя подсудимого по какому-либо пункту виновным, они должны были рекомендовать соответствующее наказание. Остальные судьи могли комментировать и задавать вопросы по ходу выступлений: выводы докладчиков ни к чему их не обязывали. Тем не менее, поскольку основная работа над процессом ложилась на плечи докладчиков, по существу лучше прочих знакомых со всеми доказательствами, их выводы имели заметный вес. Окончательное решение по каждому из пунктов принималось голосованием полного состава магистратов.

За многие месяцы, в течение которых длился процесс, состав судей значительно изменился. Ламуаньона отстранили, ле Боссю, как уже говорилось, был вынужден выйти из состава суда по королевскому приказу, а Луи Бушра – по инициативе Кольбера. Франсон из Гренобля умер в 1662 году, его сменил уроженец того же города – ла Бом. Бушра заменил коллега по Большому совету Киссот де Гизокур, а сына Летелье Лувуа, представлявшего парламент Меца, в 1662 году сменил Ферриоль из того же суда. Во время прений в ноябре 1664 года еще один судья, Файе, принимавший сторону Ламуаньона и считавшийся расположенным к Фуке, заболел. И Сегье отстранил его от участия в суде . Шурин Ламуаньона Несмон, весьма уважаемый второй председатель (président а mortier) Парижского парламента, умер в конце ноября 1664 года, когда процесс входил в завершающую фазу. Говорили, что на смертном одре Несмон сожалел, что голосовал против отвода Пюссора и Вуазена. Полезное признание, однако еще один голос в суде был для Фуке потерян .

Договорились, что Ормессон будет выступать первым, и он прекрасно понимал, какого именно выступления от него ждут. Он объявил коллегам, что ему потребуется несколько дней на подготовку и еще несколько – на выступление. Но сейчас, чтобы не подвергаться никаким влияниям, он просит, чтобы никто его не тревожил, даже близкие друзья. «Он уходит в затвор» и не желает никаких контактов с внешним миром, написала мадам де Севинье и добавила, что, прощаясь с ним, все же высказала свое мнение .

Следующие несколько дней, будучи наедине со своими мыслями, Ормессон перебирал в памяти доказательства, свидетельские показания, формулировал выводы. Во всем этом он мог опираться лишь на вековые традиции права и юриспруденции. Как отметил современный исследователь Антуан Астен, две наиболее уважаемые юридические максимы того времени предлагали два противоположных подхода. Один из них гласил, что лучше оставить без наказания виновного, чем покарать невинного. Другой – что ни одно преступление не должно остаться безнаказанным . Мастерство судьи, соответственно, состояло в том, чтобы понять, какой из принципов применить в каждом конкретном случае и каким образом. В части практической судей учили строго придерживаться процедурных правил, которые со временем оказались разработаны достаточно подробно . Правила, в частности, предписывали, как сопоставлять вес разных категорий доказательств, принятых в уголовном судопроизводстве. Имелись в виду: признания (к процессу Фуке это было неприменимо), свидетельские показания (не менее двух свидетелей по каждому пункту обвинения) и вещественные доказательства, в том числе документы и другие артефакты, которые могут иметь отношение к предполагаемому преступлению . Поскольку процедурой того времени не предусматривалось никакого состязательного процесса для оценки показаний и доказательств, собранных на более ранних стадиях расследования, ответственность за тщательное изучение всех данных на этапе принятия судебного решения ложилась на плечи магистратов. По этой причине апелляционным судьям того времени вменялось в обязанность досконально изучить материалы, собранные судами более низкого порядка. Затем им следовало отклонить или не учитывать доказательства, которые вызывали хотя бы малейшее сомнение, показания свидетелей, чья добросовестность была спорной, и так далее. Палата правосудия была особым судом первой инстанции, но целиком состояла из магистратов более высоких судов. Все они были хорошо знакомы с этим предписанием .

Если рассматривалось особо тяжкое преступление, за которое полагалась смертная казнь, по традиции вердикт «виновен» требовал доказательств «ясных, как день» . Однако на практике те же теоретики права признавали, что субъективная оценка и произвольный вывод неизбежны, поскольку система несовершенна по сути. И вновь все сводилось к судье с его личной моралью и представлением о справедливости, которыми ему предстояло руководствоваться для принятия решения. Королевская власть и обычай служили ближайшими непосредственными источниками права. Но его абсолютный источник и образец находился в сфере божественного. Судья, таким образом, одновременно и представлял короля, и отвечал за его действия перед Богом. К правосудию как к результату стремились всегда. Как заметил через несколько лет Ламуаньон Пюссору, «честь и совесть – это главные качества [parties] судьи» .

Пробираясь сквозь горы материала, накопленного за три года с момента ареста Фуке, Ормессон, конечно, очень нуждался в такой опоре. В течение всего процесса он открыто критиковал многочисленные процедурные нарушения и не скрывал презрения к грубым подделкам в документах и реестрах, совершенным руками Берье и его коллег. Применяя общепринятые правовые принципы, скомпрометированные доказательства следовало отвергнуть. Допросы многочисленных арестованных финансистов добавляли очень мало такого, что обвинители могли бы использовать. Возможно, потому, что, как предположил Талон, они обличали бы и самих себя.

Чтобы получить обличительные показания от Жанена де Кастий, понадобилось три допроса и угрозы. Что до Мартена Табуре, он дал свои в обмен на обещание не предъявлять ему никаких других обвинений. Юридический канон того времени рекомендовал магистратам не учитывать показания, полученные при подобных обстоятельствах .

Однако и тезисы защиты Фуке не были абсолютно убедительны. Его основной аргумент сводился к тому, что финансовая система, описанная обвинением, действительно была коррумпирована. Хотя наживались на злоупотреблениях Мазарини и его ближайшее окружение, а не обвиняемый. Чтобы поверить во вторую часть этого утверждения, надо было поверить в Фуке в роли столпа добродетели в океане коррупции. Реально ли, чтобы Фуке никогда ничего не отщипнул себе от общей добычи? Хватило бы его собственных ресурсов, даже с учетом займов, чтобы вести такой экстравагантный образ жизни? Не служит ли сама его расточительность законным поводом предполагать, что средства он выкачивал из казны, пусть даже конкретный механизм этого остается неизвестным? Сохранившиеся личные бумаги Ормессона указывают, что во время процесса он какое-то время плотно занимался этим вопросом и внимательно изучал счета, направленные Фуке одним из его клерков, Шарлем Бернаром, и другие аналогичные записи .

Кроме чисто правовых аспектов дела, Ормессон не мог не учитывать его политического измерения. Вмешательство Кольбера и других королевских чиновников могло выглядеть отталкивающим и неподобающим. Однако в том, что оно означает, сомневаться не приходилось. Интересы и намерения короля были абсолютно очевидны. Среди коллег Ормессона по палате было много честолюбивых людей, чья карьера зависела от монаршего расположения. Было крайне важно сформулировать заключение и рекомендации так, чтобы они оставляли как можно меньше места для конфронтации с королем и его министрами.

Следующие несколько дней Ормессон искал баланс между этими взаимоисключающими соображениями. Наконец утром 9 декабря, отрепетировав накануне свое выступление, он направился в Арсенал для доклада. Слушание должно было состояться за закрытыми дверями, в присутствии лишь судей и судебных клерков. Но семья Фуке собралась у главного входа в здание – живое напоминание судьям о том, чтó стоит на кону. Первое выступление Ормессона длилось два с половиной часа, только раз он прервался, чтобы выпить воды. Он разделил пункты обвинения на три основные категории: незаконные пансионы, приобретение недействительных или ограниченно действительных долговых обязательств казны и «государственное преступление», представленное планом из Сен-Манде. Первые две категории обвинений строились на допущении, что Фуке использовал свою должность для сговора с финансистами, скрывая подлинный характер транзакций и свою в них роль.

В течение четырех дней, с 9 по 12 декабря, Ормессон говорил – примерно одинаковое время каждый день. Он суммировал доводы обвинения и защиты и взвешивал доказательства. Пюссор часто перебивал его, возражая на комментарии по поводу тех или иных доказательств и обещая «еще сказать об этом» . Сегье, чье нетерпение росло по мере того, как Ормессон добросовестно обобщал тезисы защиты Фуке, тоже время от времени вставлял свое слово .

Когда 12 декабря Ормессон закончил, Сегье попросил его сделать выводы и дать рекомендации. На это Ормессон отвечал, что, в соответствии с исходными договоренностями, сначала должен выступить со своими итогами Сент-Элен, после чего оба докладчика предложат свои выводы. Сегье отклонил этот довод: еще только около полудня, так что он разрешает Ормессону продолжать. В ответ Ормессон отговорился, что он не готов, поскольку до этого выступал три часа подряд . Канцлер никак не объяснил перемену в планах, хотя его вмешательства в выступления Ормессона позволяли предположить, что рапорт первого докладчика его беспокоит. Изменение порядка выступлений могло бы позволить Сент-Элену в своих заключениях прицельно атаковать доводы Ормессона в пользу Фуке.

Париж напряженно гадал: что скажет Ормессон? Даже при дворе не теряли надежды, что в итоге он все же рекомендует приговорить суперинтенданта к смертной казни. В этом случае, заметил король, «Фуке конец» .

Субботним утром 13 декабря Ормессон предстал перед коллегами и снова говорил дольше трех часов. Один за другим он разбирал основные пункты обвинения против Фуке и по каждому выносил заключение, начиная с разнообразных финансовых преступлений, в которых Фуке обвинялся как организатор или участник. Пробираясь через хитросплетения показаний о главных финансовых нарушениях, Ормессон старался не использовать аргументы Фуке. Вместо того чтобы противостоять собственным коллегам, переходить на личности и обвинять в манипуляции уликами, он сосредоточился на качестве имеющихся доказательств. И одно за другим находил их недостаточными. Трудным для доказательства оказался не сам факт нарушений, а то, что их бенефициаром был Фуке. Например, в деле о 120 000 ливрах пансиона с солевого налога Ормессон пришел к выводу, что пансион безусловно имел место. Однако без ответа оставался главный вопрос: был ли Фуке изначально организатором и выгодоприобретателем этой транзакции. Или, как он утверждает, Мазарини разрешил ему воспользоваться ею для возврата денег, ранее одолженных кардиналу. Из доказательств [preuves], представленных одной и другой стороной, сказал Ормессон, трудно установить правду . По его словам, главный свидетель по этому пункту обвинения, откупщик Шателен, который платил Фуке, подтвердил, что суперинтендант расспрашивал его о правомерности такого инструмента. И, видимо, он еще тогда находил эту транзакцию сомнительной. Однако такое отношение, отметил Ормессон, маловероятно при условии, что идея транзакции исходила от Фуке и он был тем, «кому изначально предназначался пансион» . Учитывая эти сомнения, Ормессон предположил, что прийти к какому-либо однозначному мнению позволит лишь изучение других транзакций, связанных с пансионом.

Отложив окончательное заключение по вопросу о пансионе, Ормессон обратился к еще одному похожему серьезному обвинению. Речь шла о том, что Фуке выговорил себе пансион в 140 000 ливров у синдиката откупщиков акцизов. Улики показывали, что в транзакции участвовали Брюан и Гурвиль. Обвинение утверждало, что Гурвиль, организуя сделку, использовал имя и полномочия Фуке. Отношения между Гурвилем и Фуке могли служить побудительным мотивом откупщиков, решил Ормессон. Но они не доказывают участия Фуке. Кроме того, откуп был выделен за десять месяцев до учреждения пансиона. Следовательно, нельзя утверждать, что пансион играл роль в переговорах по сделке. Кроме того, в данном конкретном случае имелись «личные деловые планы» Фуке. Там его собственной рукой было, в частности, записано: «Aides-pension 140 m. l. plus 10 G. 1662». Обвинение решило, что запись означает пансион в 140 000 ливров для Фуке, плюс еще 10 000 ливров предстояло получить от Гурвиля в 1662 году. Фуке утверждал, что документ был просто списком дел, которыми он занимался, и среди них – поговорить с Гурвилем об этом пансионе. Другие пункты списка не имели видимого отношения друг к другу. Тот же документ упоминал «gabelles de Dauphiné», что, по мнению обвинителя, означало пансион с этого сбора. Но контракта на его откуп на тот момент еще не существовало. В целом, были основания думать, что Гурвиль злоупотребил своими связями с Фуке для собственной выгоды. Однако нельзя было однозначно возложить на Фуке ответственность за это .

Наконец, Ормессон рассмотрел пансион, начислявшийся со специального налога, которым были обложены вина, поставляемые через порт Бордо (convoi de Bordeaux). Он утверждал, что доступные документы однозначно устанавливают в качестве получателя того же Гурвиля. Эти бумаги доказывают, что Фуке знал об этом и закрывал на это глаза, но только не то, что Фуке был бенефициаром. В целом, что касалось пансионов, Ормессон пришел к выводу, что на основании имеющихся документов можно только установить, что Фуке знал о злоупотреблениях. «Серьезная провинность [faute] для суперинтенданта, которому король доверил управлять своими финансами, – знать о злоупотреблениях и попустительствовать им» .

В вопросах о непосредственном кредитовании казны Ормессон высказался однозначнее. Касаясь вопроса о том, что, предоставив казне кредит в 1,1 миллиона ливров, обвиняемый получил более 500 000 ливров в виде процентов, Ормессон, сославшись на данные собственного изучения документов, заметил, что обвинение путает две транзакции. Проценты, о которых идет речь, относятся к кредиту в 10,8 миллиона ливров. В нем фактическая доля Фуке составляла 3,8 миллиона ливров. Транзакция была завизирована подписями кардинала и Сервьена. И вряд ли последний мог визировать фиктивные займы. Таким образом, Ормессон не увидел никаких нарушений по этому пункту .

Затем он перешел к вопросу о приобретении Фуке «доли в королевской доле» (droits sur le roi) – иными словами, к обвинению в организации и тайном участии в налоговых откупах на налоги с продаж и пошлины. Он начал с участия Фуке в непопулярных пошлинах на сахар и пчелиный воск, импортируемые через Руан. Записи показывают, что контракт был заключен в 1655 году, а Фуке выкупил две трети в этой транзакции в 1657 году. Обвинение настаивало, что вся транзакция была организована с молчаливого согласия между Фуке и налоговыми откупщиками о дальнейших действиях. Это было бы серьезным преступлением, но оно не доказано. Вести переговоры с королем об условиях контракта в качестве тайного ключевого откупщика со стороны для суперинтенданта далеко не то же самое, что позже – купить права второй руки у основного держателя. Снова возникала неоднозначность .

С несколькими более мелкими пунктами аналогичных обвинений Ормессон поступил подобным же образом. Он объявил, что имеющиеся записи не позволяют доказать или опровергнуть утверждения Фуке, что он просто покупал права, как любой другой покупатель, либо получал их в качестве компенсации авансированных казне средств . Налоговое соглашение по таможенным пошлинам на ввоз товаров в муниципалитеты с участием мадам дю Плесси-Бельер самой даме было выгоднее, чем суперинтенданту. Переговоры же по нему вел Брюан. И вновь вина Фуке как суперинтенданта заключалась лишь в том, что он недостаточно бдительно охранял интересы короля .

Что касается marc d’or, было установлено, что Сервьен, как управляющий ордена Святого Духа и второй суперинтендант финансов, контролировал структуру, а также ход этой транзакции. Маловероятно, чтобы он занимался ею исключительно ради выгоды Фуке. Ормессон полагал, что наиболее вероятный сценарий был следующим. Суперинтенданты договорились о цене участия в транзакции, и Фуке участвовал в ней. Однако, как и прежде, «однозначных и убедительных доказательств» этого не было .

К аналогичному заключению Ормессон пришел и по нашумевшему пункту о 6 миллионах ливров, на которые у Фуке якобы имелось 37 долговых казначейских расписок, хотя фактически авансированная сумма составляла всего порядка 1,2 миллиона ливров. На момент ареста Фуке расписки так и не были предъявлены к уплате. Обвинение увидело в этом доказательство схемы, которую Фуке и сообщники разрабатывали, чтобы когда-либо в будущем вывести деньги из казны под предлогом уплаты долга. Авторство схемы приписывалось Брюану и Гурвилю при поддержке Фуке. Два свидетеля – Табуре и Жанен де Кастий – подтвердили участие Фуке. Но показаниям Табуре противоречат некоторые документальные данные, и потому его нельзя считать надежным свидетелем. Аналогично, Жанен де Кастий, по его собственному признанию, был участником схемы. Следовательно, давать показания против Фуке – в его интересах. В отсутствие надежных документальных подтверждений к таким показаниям тоже следует относиться осторожно. Исследования вещественных доказательств, записок и соответствующих учетных записей тоже вызывают ряд вопросов. Хотя говорить напрямую о фальсификациях, предъявленных палате, Ормессон не стал. Прийти к однозначному заключению по данному пункту обвинения, подытожил он, просто невозможно .

Пришла очередь рассмотреть самое серьезное обвинение из всех: государственную измену и план из Сен-Манде. «Вопрос, – сказал Ормессон, – заключается в том, был он всего лишь мыслью, за которой не последовало никаких действий, или Фуке намеревался его осуществить» . Обвинение ссылалось на проекты Фуке в Бретани, в особенности в Бель-Иле, как на шаги по воплощению плана в жизнь. Но ни распределение упомянутых предприятий во времени, ни их тщательно изученные подробности не подтверждали этого явным образом. Покупка Бель-Иля указывала, что Фуке честолюбив, но «не доказывала, что он осуществлял свой проект». Приобретение санкционировал кардинал, и королевские министры одобрили планы по его укреплению, хотя после мира с Испанией оно потеряло смысл. Морской флот Фуке предназначался для коммерции. Вся его бурная деятельность выдавала человека, «опьяненного своей удачей и одержимого многими туманными идеями», не имевшими никакого отношения к проекту . Как резюмировал Ормессон, «план» был не чем иным, как чрезвычайно дурной, недостойной благородного человека мыслью, «преступной мыслью» (как он выразился чуть позже), но не «государственным преступлением». И, таким образом, не преступлением вообще.

Свою окончательную позицию Ормессон сформулировал следующим образом . Доказать, что Фуке получил выгоду от двух крупных пансионов в 120 000 ливров за габель и в 140 000 ливров за акцизы, невозможно. Так или иначе, с юридической точки зрения (поскольку о пансионах договаривались после выделения налоговых откупов) они ущемляли интересы откупщиков и не имели отношения к казне. Что касается непосредственного кредитования суперинтендантом казны, само по себе это не преступление. Так поступали и Мазарини, и Сервьен. Однако Фуке следовало бы уделять больше внимания формальной стороне дела, чтобы избежать подозрений в казнокрадстве. Его невнимательность переходит границы допустимого, но юридически не содержит ничего, что можно рассматривать как состав преступления. Аналогично, хранить казначейские долговые расписки было пренебрежением к надлежащим процедурам, но не доказательством преступления. Запутанная история о транзакции на 6 миллионов ливров убедительно демонстрирует, что хищение из казны планировалось, но в чью пользу – остается неясным .

Фуке также обвинялся в том, что «действовал как казначей» (то есть лично выплачивал деньги). Последнее являлось нарушением нормального разделения функций между суперинтендантом, который распределял средства, и королевским казначеем, который фактически выдавал деньги. Однако этот пункт Ормессон отклонил, сославшись на один из доводов Фуке: необходимо помнить, какое было время. Мазарини лично принимал участие в делах, связанных с контрактами на армейское снабжение и контролем над расходами на армию и флот. Кардинал действовал из лучших побуждений, но многие воспользовались неразберихой для собственного обогащения. Фуке, от которого постоянно требовали денег, следовал его примеру. Бывший суперинтендант считал, что обычные требования к оформлению транзакций на него не распространяются .

Однако Ормессон выдвинул и собственное соображение. Несколько месяцев назад, в феврале 1664 года, его встревожило, что Бартелеми Эрвар не смог удостоверить собственные инициалы на некоторых документах, предъявленных в качестве доказательств. Еще большее беспокойство возникло, когда Эрвар по собственной инициативе заявил, что не вел реестров транзакций, которые, в качестве контролера, должен был отслеживать . Тогда Ормессон не поверил Эрвару и теперь риторически вопрошал: почему у Эрвара никогда не требовали предъявить эти реестры? Почему его официально не вызывали давать показания по этой и многим другим транзакциям, в которых он участвовал?

На протяжении всего выступления Ормессон подчеркивал неоднозначность доказательств, а также неспособность королевского обвинения бесспорно связать Фуке ни с одним из финансовых преступлений, в которых он обвинялся. Кроме того, он понимал, что должен как-то отреагировать на заявления Фуке о том, что противники манипулировали с его бумагами, казначейскими реестрами и другими предъявленными доказательствами. Король заверяет, что отдельные бумаги изъяты по его приказу; таким образом, вопрос об изъятии документов, подтверждающих невиновность Фуке, не ставится, объ явил Ормессон. Он также не верит, что Кольбер или судьи, изучавшие бумаги, способны манипулировать с доказательствами. Однако с документами имели дело и другие люди, что привело к некорректным описаниям бумаг или ошибкам нумерации в описи. Небрежность, с которой принимались меры по сохранности документов, позволила Фуке утверждать, что документы, подтверждающие его невиновность, могли быть выкрадены кем-то еще (подразумевая – Берье). Эта вероятность, сказал Ормессон, в итоге снижает уверенность в надежности предъявленных доказательств .

Был еще один неразрешенный вопрос, глубоко беспокоивший Ормессона. Как известно, богатство и демонстративно роскошный образ жизни тех, кто распоряжается государственными финансами, сами по себе преступлением не являются. Но имелись прецеденты и статуты, рассматривавшие внезапный рост благосостояния таких лиц как указание на подозрительную деятельность. Исключением были лишь случаи, когда внезапное обогащение имело явный, общеизвестный, законный источник – например, удачный брак или наследство. Ормессон ясно дал понять, что не верит в наличие такого источника у Фуке, чья расточительность «переходила все мыслимые границы» .

Далее Ормессон задался очевидным вопросом: следует ли признать Фуке невиновным? Вовсе нет. Но доказательства его вины неполны, и рассматривать их следует в контексте своего времени. События происходили при правлении иностранца, кардинала Мазарини, незнакомого со стандартными процедурами государственного финансирования. Его пример, хотя и неумышленно, но породил много путаницы и служил Фуке защитой по многим пунктам выдвинутых против него обвинений. С учетом же всех изложенных обстоя тельств Ормессон рекомендовал признать Фуке виновным в пренебрежении должностными обязанностями и некорректном распоряжении государственными финансами (malversation) в должности суперинтенданта. Наказанием должно стать пожизненное изгнание с конфискацией в пользу казны всего имущества, кроме небольшой суммы (50 000 ливров), которую следует передать на благотворительность .

Ормессон осторожно обошел сенсационные обвинения Фуке в адрес сильных мира сего. Подразумевались Кольбер и, соответственно, король. Проигнорировал он и обвинения подсудимого в адрес коллег по скамье. Он возложил вину за манипуляции с доказательствами на второстепенных участников вроде Берье. Тем самым Ормессон давал коллегам возможность отклонить обвинения, основанные на таких доказательствах, не затрагивая хозяев Берье. В то же время Ормессон принимал ключевой довод защиты Фуке, представлявший Мазарини средоточием финансовых злоупотреблений на всем протяжении службы Фуке в должности суперинтенданта. Упор на сложные времена, в которые совершались нарушения, и на «искреннее непонимание» Мазарини нормальных мер безопасности и практик позволял коллегам согласиться с его заключениями. При этом лично Мазарини не инкриминировались никакие нарушения.

Ормессон даже нашел прецедент наказания, которое рекомендовал для Фуке. Он сослался в своей речи на дело Гийома Пуайе, канцлера Франции, попавшего в опалу при Франциске I в 1545 году. Пуайе предстал перед специальным трибуналом, был лишен должностей и приговорен к значительному штрафу. Относительная снисходительность приговора тогда потрясла монарха. Председательствующий магистрат объяснил своему разгневанному королю, что суд опирается в своем решении не на сенсационность обвинения, а «на предоставленную доказательную базу». Однако ее убедительность была скомпрометирована тем, что обвинение не смогло соблюсти положенные процедуры (formes) при ее предъявлении. Фуке в своих ходатайствах ссылался на это дело, и теперь Ормессон поддерживал его линию .

Сразу же после выступления Ормессон поехал к Ламуаньону, и тот поздравил своего протеже. Одновременно сведения о докладе получил Тюренн . В следующие несколько дней трое из судей – коллег Ормессона (Пьер де Брийяк, ла Бом и Пьер Катина) дали ему знать, что довольны его выводами. Эро тоже объявил, что его убедили . Примут ли его выводы остальные судьи, оставалось неизвестным. Ормессон закончил выступление в субботу. Сент-Элен выступал в понедельник и во вторник, 15 и 16 декабря. Но если выводы Ормессона обрадовали поклонников Фуке, то выводы Сент-Элена – ровно наоборот .

По мнению Сент-Элена, Фуке был человек коварный и бесчестный. Он был опасен тем, что не только грабил страну, но и строил козни, чтобы ее погубить. И он даже не раскаивается. На протяжении всего процесса то «скромное» поведение, которое отличало его в первые дни после ареста, сменилось демонстративной «дерзостью». Эту «дерзость» Сент-Элен считал «непристойной», особенно учитывая то, с какой предупредительностью к нему отнеслись . Сент-Элен почти не нашел слабых мест в предъявленных Фуке обвинениях в хищении и растрате. Исключением можно считать только пункт, связанный с marc d’or, по которому Фуке сумел себя хорошо защитить . Если Фуке и не получал непосредственную выгоду от подобных дел, он обеспечивал ее своим друзьям. Несколько раз в этом контексте Сент-Элен упомянул имя мадам дю Плесси-Бельер, намекая, что она была главным доверенным лицом Фуке в финансовых вопросах, а возможно, и не только им . Фуке незаконно присвоил себе функции плательщика и получателя, действуя из своего собственного кабинета. Это позволяло ему с легкостью выводить из казны миллионы, которые затем тратились на Сен-Манде, Во-ле-Виконт и Бель-Иль .

Сент-Элен безоговорочно принял версию обвинения в отношении дела о 6 миллионах ливров, утверждая, что и Жанен де Кастий, и Табуре – надежные свидетели, подтвердившие умышленное хищение. Подозрительные расписки, найденные в бумагах Фуке, доказывают, что именно это он и собирался осуществить когда-либо в будущем. Здесь Сент-Элен провел аналогию со слугой, застигнутым на месте преступления с хозяйским кошельком в руках, который объясняет, что он только взял его на хранение и собирался потом вернуть хозяину. Кто поверит такому объяснению?

Больше всего страсти Сент-Элен вложил в вопрос о вопиющем «государственном преступлении», плане из Сен-Манде. В отличие от Ормессона он утверждал, что подобные преступления «настолько одиозны и разрушительны» для государства, что сама мысль о них преступна и подлежит наказанию. Как и Ормессон, он обратился за аналогиями к временам Франциска I и сослался на (апокрифический) случай, когда неизвестный дворянин был казнен за то, что во сне причинил королю вред. Подразумевалось, что Фуке целенаправленно планировал посягнуть на короля. Планирование же цареубийства было единственным, что французский закон рассматривал как «мысленное преступление» . План был написан Фуке собственноручно. Что случилось бы, попади он после ареста Фуке в руки мадам дю Плесси-Бельер? В королевстве вспыхнула бы гражданская война. К счастью, «Господь, который хранит [préserve] Францию, не позволил этому чудовищному замыслу осуществиться» . В заключение Сент-Элен не без лицемерия выразил надежду, что король не оставит Фуке своим милосердием. Но юридически Фуке виновен в хищениях, в неподобающем исполнении своих служебных обязанностей и в государственной измене. Из уважения к его рождению и должностям, которые он занимал, можно не приговаривать его к повешению. Его следует публично обезглавить в Бастилии, а активы конфисковать в пользу государства .

Два докладчика закончили свои выступления, придя к диаметрально противоположным заключениям и призвав коллег последовать взаимоисключающим рекомендациям. Собранию судей оставалось только проголосовать. Подготовка к голосованию шла отнюдь не в вакууме. «Люди уже не говорят ни о чем другом, – писала мадам де Севинье, – они доказывают, делают логические выводы, подсчитывают на пальцах… Это ошеломляет» . Давление на судей со всех сторон росло по мере того, как процесс приближался к кульминации. Непосредственно перед выступлением Ормессона судей посетил Фуко. Он показал им письмо за подписью короля, где снова говорилось о том, что он распорядился забрать из папок Фуке документы государственного значения, которые не могли послужить ему для защиты. Поэтому король будет недоволен, если кто-либо из судей примет это изъятие в расчет в своих выводах. На случай если этого окажется недостаточно, Людовик примерно тогда же публично сказал, что Фуке – опасный человек, и постарался, чтобы его ремарка не осталась незамеченной .

Некоторые судьи удостоились особого внимания. К Эро, склонявшемуся к точке зрения Ормессона, приезжал один из подчиненных Летелье и убеждал его передумать. Шамиляр и Фуко посетили ла Бома и обещали ему должности и звания в обмен на голос, тогда как герцог де Ледигюре и маркиз де Креки, зять мадам дю Плесси-Бельер, призывали к его милосердию . Кольбер приехал к ла Туазону и убеждал отбросить сомнения относительно документальных доказательств. С другой стороны усилиям Кольбера противостоял принц Конде, правитель Бургундии, передавший ла Туазону, что надеется на снисходительность к Фуке. В Бургундии еще свежа была память о заказном процессе маршала де Марийяка в 1632 году, для которого собрали специальный суд. Судей, проголосовавших тогда за обвинительный приговор, по сей день презирали, а проголосовавших против смертной казни – высоко чтили. Теперь ла Туазона просили не бесчестить свою провинцию. Дети Катина умоляли отца не позорить их смертным приговором. Луи Фелипо де Поншартрена, одного из самых уважаемых судей, еще не определившегося, осаждали со всех сторон. Представители короля чередовали угрозы с обещаниями, а незадолго до голосования Сегье отвел его в сторону и сообщил, что король ждет от него важной услуги в этом вопросе. На другой чаше весов лежала просьба родного сына Поншартрена. Тот на коленях умолял отца не бесчестить фамилию и поклялся бросить занятия правом, если это произойдет. Рокезана осаждали члены семьи зятя Фуке графа де Шароста . Связи Фуке в церковной среде тоже активизировались. Как многие парламентские семьи, Фуке и Ормессоны были прихожанами храма Сен-Никола-де-Шам, настоятель которого Клод Жоли был одним из лидеров «благочестивых». Когда Ормессон выходил после мессы накануне своего доклада, Жоли говорил с ним о Фуке .

Заступники Фуке обращались даже к Сегье. Канцлер, тоже известный человек в кругах «благочестивых», в конце ноября 1664 года посетил монастырь визитанток на улице Сент-Антуан, чтобы воздать благодарность за улучшение своего здоровья. Мать-аббатиса распорядилась вынести к нему для поклонения реликварий с мощами Франциска Сальского и воспользовалась этим как возможностью заступиться за Фуке, чьи сестры были близки к ордену. Сегье обещал, что будет судить Фуке как перед Богом, не руководствуясь никакими соображениями, кроме правосудия. Друзья Фуке небезосновательно отнеслись к этой «комедии», как назвала ее мадам де Севинье, скептически .

Торопясь закончить процесс до праздников, 17 декабря Сегье собрал палату в восемь утра, чтобы начать голосование. Пюссор, выступавший первым, говорил пять часов, со страстью и убеждением, ошеломившими некоторых слушателей. В итоге оратор отверг тонко детализированные выводы Ормессона и поддержал Сент-Элена. Пообещав аудитории, что ограничится пятью-шестью из главных пунктов обвинения против Фуке, он начал с темного дела о 6 миллионах ливров. Ссылаясь на показания Жанена де Кастий и Мартена Табуре, Пюссор утверждал, что безусловно имела место схема хищения из казны с помощью казначейских расписок. Они были переданы Гурвилю, сообщнику Фуке, в сентябре 1658 года . После обзора доводов защиты он отклонил их все до одного и закончил ответом на один из сильнейших аргументов Фуке. Так, последний риторически вопрошал: если он планировал хищение, то почему так и не предъявил расписки к уплате? Потому что, отвечал Пюссор, король поручил Кольберу следить за казначейскими записями, что и сделало план невыполнимым. Пюссор также отметил, что по этому пункту обвинения Фуке не может ссылаться на якобы изъятые из своих папок приказы или указания Мазарини (потому что кардинал, конечно, не одобрил бы хищения). Одним словом, обвинение следует считать доказанным .

Затем Пюссор рассмотрел утверждение обвиняемого, что многие из его транзакций с участием казны были возвратами средств, которые он давал государству в долг. Вопреки закону клерки Фуке принимали и выплачивали деньги, смешивая королевские финансы с его личными. Поэтому как доказать, что крупные суммы, которые Фуке якобы одалживал казне, – 900 000 ливров при осаде Валансьена или 3,8 миллиона ливров в другом случае, – действительно принадлежали ему? Возможно, он одалживал королю его же собственные деньги . Откуда они брались у казны? Согласно записям, в 1656–1659 годах в казну поступало как минимум от 8 до 10 миллионов ливров ежегодно как доход от продажи королевских прав. Это и были деньги, подчеркнул Пюссор, которые Фуке «одалживал» государству .

Далее Пюссор обратился к незаконным пансионам, которые Фуке сам себе назначил, начиная со 140 000 ливров с откупа на сбор акцизов. Здесь, отметил он, улики имеются только косвенные, но достаточно убедительные, чтобы считать вину доказанной: участие одного из клерков Фуке, Леспена, который занимался его личными финансами, говорит само за себя .

Про пансион в 120 000 ливров Фуке утверждает, что он предназначался Мазарини. Но учреждающий его приказ с пустой строкой вместо имени получателя обнаружен в Сен-Манде, среди бумаг Фуке, и он признает, что получал на его основании деньги. О чем еще тут можно говорить? Довод Фуке, что эти деньги были получены в уплату долга и с разрешения Мазарини, реального получателя пансиона, Пюссор отклонил, придя к выводу, что обвинение доказано .

Что касается пунктов, связанных с пансионами с пошлины convoi de Bordeaux, городского ввозного налога и некоторых других, Пюссор уверял, что косвенные доказательства убедительно подтверждают, что Фуке или был их непосредственным бенефициаром, или действовал через своих сообщников. Здесь он привел имена Гурвиля и мадам дю Плесси-Бельер .

Однако самые сильные выражения Пюссор приберег для «государственного преступления» – плана из Сен-Манде. Он разобрал перед слушателями все детали плана и роли, которые Фуке отвел своим агентам и доверенным лицам. Фуке утверждал, что это просто «дурная мысль», направленная против Мазарини. Но Пюссор, подобно обвинению и Сент-Элену, видел в ней зарождение заговора, которому помешал только арест суперинтенданта. Он отверг довод о том, что Фуке купил и укреплял Бель-Иль с согласия кардинала. Возможно, Мазарини знал о покупке, но не мог ничего поделать с нею, пока не добился мира с Испанией . Он подчеркнул исключительный размах строительства укреплений в Бель-Иле – самых мощных в королевстве . Двойная должность Фуке – в качестве procureur général и суперинтенданта финансов – делала его доверенным лицом короля. Однако он злоупотребил своим положением, чтобы на королевские деньги вынашивать свой злой умысел. Воплощение заговора могло стать «гибелью для страны» . Если верить мадам де Севинье, Пюссор оказался столь бездарен, что сравнил заговор Фуке с заговором коннетабля де Бурбона, злоумышлявшего против Франциска I в прошлом веке. При Бурбонах на троне ссылаться на это событие – едва ли было мудро .

В заключение Пюссор заявил, что подобное преступление заслуживает смерти через повешение. Но, из уважения к многочисленным заслуженным родственникам Фуке, он выражает согласие, чтобы его обезглавили, как дворянина. Имущество же Фуке следует конфисковать, чтобы возместить ущерб, нанесенный королю бывшим суперинтендантом .

Когда Пюссор закончил, уже вечерело. Палата разошлась до следующего утра, 18 декабря. То ли помня о желании короля закончить процесс до праздников, то ли оттого, что предыдущий докладчик тщательно разобрал основные разногласия, больше никто из судей не выступал так долго, как два докладчика и Пюссор. Гизокур, выступавший в тот день первым, остановился на пансионе с соляного налога, транзакции по marc d’or и на «государственном преступлении». Он счел Фуке виновным по всем трем пунктам и подчеркнул, что «государственное преступление» было не «химерой». В то время, когда Фуке обдумывал эти действия, государство было слабым, королевской власти приходилось бороться с восстаниями и беспорядками в Нормандии и повсюду. Он согласился с рекомендацией Сент-Элена: смертная казнь и конфискация .

Ферриоль, в своей обильно пересыпанной латынью речи, охотно согласился, что Фуке виновен в многочисленных финансовых преступлениях, сообщником в которых являлся Гурвиль . Он также признал Фуке виновным в государственном преступлении . Ферриоль напрямую связал сокрушительное налоговое бремя 1650-х годов с непомерной расточительностью Фуке. Хотя он представлял парламент Меца, но родом был из Дофине и рассказывать пред почел о родной провинции. В 1658 году сборщики налогов в Дофине самым безжалостным и грубым образом отобрали у населения более 300 000 ливров. Речь шла о примерной стоимости одного бастиона Бель-Иля или водопада в Во . Распалившись, Ферриоль стал презрительно обличать общественное мнение Парижа. Ведь раньше столичное общество осуждало Фуке, а теперь капризно требует его оправдать. Но чувства народа, живущего в провинциях, совсем другие. Тяжелые налоги, от которых страдал народ, шли на укрепление Бель-Иля и «преступные удовольствия» Фуке. За одним его столом проедалось столько, что хватило бы накормить миллионы . С учетом всех этих преступлений Ферриоль присоединялся к рекомендации Сент-Элена .

Ногэ считал, что Фуке виновен в финансовых преступлениях . Он, однако, предпочел остановиться на «государственном преступлении». Фуке, как подтверждает заговор, опасный человек. Преступен сам его замысел, даже если конкретных шагов к его исполнению не предпринималось . План из Сен-Манде можно уподобить заговору Катилины против Римской республики . Будучи суперинтендантом финансов, Фуке предал доверие короля и злоумышлял против своего сюзерена. Он заслуживает смерти .

Бретонец Эро был лаконичен. Он отказывался верить, что экстравагантная расточительность Фуке покрывалась из его личных средств и займов. Она сама по себе доказывала факт хищения государственных денег. Кроме того, он виновен в государственном преступлении. Докладчик согласен с Сент-Эленом: смерть и конфискация .

Последний из докладчиков этого дня, Пьер Раффели де Рокезан, подал сторонникам Фуке робкую надежду. Для начала парламентарий из Экса обратил внимание на исключительный общественный интерес к делу. Затем перешел к своим выводам. Разнообразные пансионы предназначались не для Фуке, и королевская казна (пошлины на сахар и пчелиный воск, городской ввозной и другие налоги) получила все сполна . Мазарини было известно о транзакции по marc d’or; спорной является цена, то есть вопрос принадлежит области гражданского, а не криминального права . Дело о 6 миллионах ливров – это вопрос дурного ведения документооборота, а не хищение . В свидетельство многочисленных нарушений, характерных для того времени, Рокезан напомнил, что Мазарини получал по 20 миллионов ливров в год, не давая никакого отчета об их использовании . Так называемое «государственное преступление» – не преступление, даже если о плане кому-то сообщалось, в отсутствие действий с чьей-либо стороны . Как и Ормессон, Рокезан охарактеризовал Фуке как человека, одержимого алчностью и честолюбием, виновного в небрежении своими обязанностями и в ненадлежащем их исполнении. За это он заслуживает изгнания с конфискацией активов .

На тот момент сторону Ормессона принял только Рокезан, но наблюдатели считали, что к нему присоединятся еще восемь судей. Таким образом, десять голосов будет подано против смертной казни. Шесть судей уже проголосовали за казнь, к ним наверняка присоединятся Вуазен, Понсе и Сегье. Счет выходил следующий: десять за изгнание, девять – за смертную казнь. Неизвестной оставалась позиция ла Бома, Катина и Понтшартрена: все трое подвергались давлению со всех сторон. Достаточно было, чтобы сторону Ормессона принял хоть один из них. Тогда бы стороны сравнялись и Фуке был спасен от эшафота – для смертного приговора требовалось большинство голосов. Если все трое проголосуют за казнь, расклад окажется двенадцать против десяти. Однако это означает для Фуке верную смерть, поскольку, как ясно понимал Ормессон, рассчитывать на королевское милосердие в данном случае не приходится . На следующее утро по дороге в Арсенал Ормессон обменялся несколькими словами с родственниками Фуке, собравшимися там в надежде повлиять на судей. В палате он заметил, что Вуазен в чем-то яростно убеждает ла Бома. Поншартрен подошел к Ормессону и шепотом передал уверения ла Бома, что тот будет держаться своей позиции, невзирая на давление .

Ла Туазон, первый докладчик этого дня, скептически оценил доказательства по финансовым обвинениям и отклонил обвинение в государственном преступлении. Он принял сторону Ормессона . Ла Бом, выступавший следом, произнес всего несколько фраз. Он тоже согласился с выводами Ормессона и рекомендовал приговорить Фуке к пожизненному изгнанию .

Массено из Тулузы был краток, но ядовит. Как и Ормессон, он отказался придавать значение плану из Сен-Манде. Был ли он «государственным преступлением»? Нет, считал Массено, потому что Фуке не предпринял никаких действий . Обнаруженный план доказывает только, что Фуке глупец и достоин насмешки . Что касается финансовых преступлений, Массено заявил, что виновные есть, но это не Фуке.

Он поражен, что финансовые сделки, о которых идет речь, скреплены подписями и печатями других высокопоставленных лиц – имелись в виду покойный Сервьен и Сегье, сидевший во время этой речи в нескольких футах от выступающего . На случай если этого окажется мало, он напомнил слушателям, что стадия судебного разбирательства была омрачена многочисленными «экстраординарными» событиями. Массено имел в виду манипуляции с доказательствами и участием Берье, который сейчас обвиняется по другому делу в хищении у короля миллиона ливров. Все это весьма тревожно и мешает прийти к надежным выводам по обвинениям против Фуке . Тем не менее он согласен с заключениями и рекомендациями Ормессона и желает только добавить, что приговор должен включать в себя разрушение поместья Во-ле-Виконт .

Затем поднялся дю Вердье из парламента Бордо. Разобрав основные пункты финансовых обвинений, он заключил, что сторона обвинения не доказала ни одного из них. Что касается «государственного преступления», дю Вердье, уже успевший воззвать к памяти Людовика Святого, не верит, что думать о грехе – то же, что совершать грех, или что это делает греховными все остальные действия думающего . Он согласен, что Фуке, ослепленный честолюбием, пренебрегал своим служебным долгом и основательно запустил королевские финансы . Подходящий прецедент наказания – то, которое понес Пуайе при Франциске I. Подразумевалось отстранение от должности, внутренняя ссылка (домашний арест в каком-нибудь далеком краю) и штраф в 100 000 ливров .

Еще один колеблющийся, Катина, без тени сочувствия охарактеризовал Фуке как человека честолюбивого, ревнивого к своему положению и неблагодарного к покровителю (кардиналу) . Эти обстоятельства вызвали к жизни план из Сен-Манде, только он остался «химерой», а не «государственным преступлением» . Смущение и растерянность, в которые находка повергла Фуке, – достаточное наказание за эту провинность. Он не согласен, что обвинение доказало виновность Фуке в инкриминируемых ему финансовых преступлениях, и полагает, что, хотя лично он уверен, что Фуке виновен в организации сделки о пансионе в 120 000 ливров с соляного налога, – доказательства этого не бесспорны . Также Фуке несет ответственность за дурное управление королевскими финансами. За ненадлежащее исполнение должности его следует наказать. Однако палате следует учесть время и обстоятельства, при которых эти события происходили. Таким образом, как и Ормессон, Катина согласился с одним из сильнейших доводов Фуке. Тем самым он поддержал предложение Ормессона .

Теперь счет стал шестеро за смертную казнь, семеро за ссылку, включая двоих из «колеблющихся»: Катина и ла Бома. Друзья Фуке могли надеяться, что жизнь ему сохранят. Однако окончательно это могло прояснить лишь финальное голосование . На следующий день, 20 декабря, пока семья Фуке присутствовала в зале, за пределами места заседания палаты, выступили остальные судьи. Понсе, в надежде переломить ход событий в пользу короля, начал с заявления. Он сказал, что милосердие – королевская прерогатива, в то время как его задача – отправлять правосудие. Затем он заново изложил доводы стороны обвинения. Есть косвенные доказательства того, что Фуке был бенефициаром пансиона, связанного с соляным налогом. Соответствующие документы найдены в его бумагах, он сам признался в получении по ним денег . Фуке неоднократно злоупотреблял должностью суперинтенданта и действовал так, словно он был «более королем, чем сам король». Король «признавал власть закона», в то время как Фуке «отказывался с нею считаться» . План из Сен-Манде был настоящим заговором против короля, как и доказывают действия Фуке . Закончил он тем, что Фуке виновен в хищениях и подстрекательстве к мятежу. Он заслуживает смерти. Что до Бель-Иля, это слишком важный форт, чтобы оставлять его в частных руках; он должен быть конфискован . Однако на конфискации всех активов Фуке он не настаивает, учитывая интересы его кредиторов .

После Понсе говорил Жером ле Ферон, совсем с других позиций. Фуке, разумеется, несет ответственность за путаницу и недобросовестное управление делами короля на протяжении всего своего срока в должности . Нет сомнений, что его демонстративно роскошный образ жизни представляет собой серьезный повод для подозрений, что он оплачен из казенных средств . Однако если рассматривать конкретные пункты обвинения в растрате, хищениях и своекорыстных манипуляциях, выводы неоднозначны . План из Сен-Манде достоин осуждения. Но этот план представляет собой дурные мысли, а не преступление . В конце он поддержал заключение Ормессона, а также рекомендованный им приговор .

Наступила очередь Мусси. Он также был лаконичен. Ни одно из конкретных обвинений против Фуке не доказано, хотя ненадлежащее управление финансами короля имело место. Приговор, который он рекомендует, – 100 000 ливров реституции в казну и внутренняя ссылка в местность на выбор короля .

Брийяк тоже не тратил лишних слов. Вопрос о пансионе в 1 200 000 ливров с соляного налога его беспокоит, однако вина не доказана . Фуке не слишком хорошо вел дела короля. Бывший суперинтендант не всегда четко разделял собственные активы и деньги казны, и это усугубляло путаницу . Обвинение в государственной измене он отклоняет. Ибо если это правда, то почему в ней не обвиняют также Гурвиля? Он напомнил коллегам, что в прошлом суперинтендантов финансов тоже приговаривали. Но позднее оказывалось, что «их главным преступлением была вызванная ими зависть». Это прозвучало критикой процесса в целом . В качестве наказания Брийяк рекомендовал публичную гражданскую казнь – за нанесенное королю бесчестье, – ссылку на девять лет и штраф в 100 000 ливров .

Следующий оратор, Ренар, которому, по-видимому, добавило смелости выступление предыдущего судьи, рубил сплеча. В самом начале, сразу после ареста Фуке, он участвовал в сборе доказательств. И сейчас он открыто говорил об «отклонениях от правил» при расследовании и о его многочисленных «поразительных» аспектах . Во время подготовки к защите Фуке было отказано в доступе к своим бумагам и даже к казначейским реестрам. Это было сделано по настоянию королевского procureur . Еще тогда, в октябре, Ренар открыто высмеивал аналогию со слугой, пойманным на месте преступления с хозяйским кошельком в руках. Теперь он считает приемлемой версию Фуке о транзакции на 6 миллионов ливров. Остальные финансовые обвинения, даже если бы они были доказаны, являлись предметом гражданского права. Они требовали реституции, а не смертной казни . Ренар отклонил в нескольких фразах обвинения, связанные с планом из Сен-Манде. Судья рекомендовал приговорить Фуке к пяти годам внутренней ссылки в месте, которое назначит король .

Теперь голоса распределились так: двенадцать за изгнание или внутреннюю ссылку, семь – за казнь. Сомнений уже не оставалось: большинство из двадцати двух судей согласны сохранить Фуке жизнь. Сирьен Бенар де Резе, один из судей, привлеченных из числа рекетмейстеров, взял слово и говорил довольно долго. Он согласился, что управление Фуке государственными финансами достойно сожаления . Затем он рассмотрел многие из финансовых обвинений против Фуке и нашел доказательства неубедительными или неоднозначными. Например, в случае пансиона с соляного налога королевский обвинитель мог разрешить все сомнения, предъявив счета, поданные Мазарини в 1656 году. Неспособность или нежелание это сделать беспокоила Бенара. Он напомнил слушателям, что представить доказательства преступления должна сторона обвинения .

Метнув эту молнию, Бенар занялся транзакцией на 6 миллионов ливров. Он изъявил согласие с тем, что ее запутанные обстоятельства и показания Жанена де Кастий и Табуре дают основания для законных подозрений в адрес Фуке. Но доказательства? Нетерпеливый Сегье несколько раз пытался его прервать – других судей эта участь миновала – но сбить не мог . Не сумел канцлер повлиять и на его вывод: обвинение не доказано . Касаясь «государственного преступления» обвиняемого, судья заметил, что сама по себе мысль, – как это хорошо известно стороне обвинения, – преступлением не является . В заключение Бенар согласился с выводами и рекомендациями Ормессона .

Взбешенный Вуазен утверждал, что Фуке виновен во всех вменяемых ему преступлениях. Он использовал свой пост, чтобы тратить доходы королевства на собственные цели, и злоумышлял против короля. Намекая на коллег, склонных к снисходительности, он объявил, что выносить вердикт с оглядкой на «одобрение публики» «постыдно» и претит его пониманию «чести» и «долга» . Со своей стороны он считает Фуке виновным по всем пунктам. Фуке слишком опасен, чтобы его выпускать. Ссылка больнее накажет Францию, чем его. Он согласен с Сент-Эленом: смертная казнь и конфискация всех активов .

Поншартрен, председатель располагавшейся в Париже Счетной палаты, дал свою оценку. Он подчеркнул нехватку доказательств, связывающих Фуке с многими из обвинений, и принял сторону Ормессона .

Далее слово взял сокрушенный Сегье. Начав с покаяния, он рассказал, что немало лет работал бок о бок с Фуке, но никогда не подозревал о нарушениях. Но теперь он убедился. Все обвинения доказаны. Фуке злоупотреблял должностью, предавал доверие короля, расхищал королевские деньги и плел заговор против государства. Он согласен с Сент-Эленом, его выводами и рекомендациями . На этом формальное, для протокола, выступление заканчивалось, но Сегье продолжал. Он обратился к коллегам с реальным вызовом.

Даже если бы в своем мнении он был совершенно одинок, провозглашал Сегье, он все равно не изменил бы его. Он голосует в согласии с совестью, требованиями правосудия и долгом перед королем .

Окончательный расклад голосов был таким: девять за смертную казнь (Ферриоль, Эро, Ногэ, Понсе, Пюссор, Гизокур, Сент-Элен, Сегье и Вуазен) и тринадцать за ссылку (Бенар, Брийяк, Катина, ла Бом, ла Туазон, ле Ферон, Массено, Мусси, Ормессон, Поншартрен, Ренар, Рокезан и дю Вердье).

Судьи немного посовещались, приводя к единообразию свои рекомендации по приговору. Суд постановил, что Фуке виновен в злоупотреблении [должностью] и использовании служебного положения в личных целях при управлении государственными финансами и исполнении других обязанностей суперинтенданта. Он приговаривается к пожизненному изгнанию из страны с конфискацией имущества в пользу государства, с выделением небольшой суммы на благотворительность .

Из тех, кто голосовал за смертную казнь, трое с самого начала поддерживали Кольбера и обвинение: дядя Кольбера Пюссор, шурин обвинителя Талона Вуазен и Сегье. Понсе, как уже было сказано, имел к Фуке собственные претензии, несмотря на родство. Ферриоль из Меца, как и Гизокур из Большого совета, были введены в судейский состав для замены выбывших. Они систематически голосовали против требований и ходатайств Фуке в течение всего процесса, подобно Ногэ из По. Эро сменил позицию под давлением Летелье. О Сент-Элене, редко отклонявшемся от линии обвинения в ходе процесса, говорили, что он связан с Берье, вынашивает честолюбивые карьерные планы в парламенте родного Руана и рассчитывает на помощь Кольбера .

Из голосовавших за ссылку рекетмейстеры Ормессон и Бенар, Брийяк, Ренар и Катина из Большой палаты парламента Парижа с самого начала процесса приняли сторону Ламуаньона. Они и придерживались соответствующих позиций на всем его протяжении. К этому блоку голосов примыкал и Поншартрен .

Тринадцать судей, включая Сегье, были приглашены из учреждений, расположенных в Париже. Восемь из них (62 %) голосовали против смертной казни, а пять – за. Кроме Пюссора, входившего и в Большой совет, и в Счетную палату, все судьи из судов, имеющих дело с государственными финансами, из Счетной палаты и Палаты податей и налогов, – по-видимому, хорошо знакомые с устройством государственной финансовой системы, – поддержали Ормессона. Из девяти магистратов, приглашенных из провинциальных парламентов, пятеро (56 %) согласились с выводами Ормессона, а четверо поддержали Сент-Элена. Если же учесть, что большинство судей, по разным причинам покинувших состав палаты, сочувствовали Фуке, перевес в его пользу мог быть и больше, останься они на скамье.

«Хвала Господу, – записала мадам де Севинье. – Наш бедный друг спасен» . Если верить Ормессону, радовался весь Париж, даже «мелкие лавочники, осыпавшие меня, которого совершенно не знают, тысячами благословений». Вначале, добавляет он, те же самые люди были бы рады увидеть Фуке на эшафоте. Но к концу процесса он сделался в их глазах жертвой, достойной сочувствия . Ормессон, однако, допускает, что эти чувства во многом вызваны общей неприязнью к нынешнему правительству – он подразумевал Кольбера. И все же в тот момент Ормессон купался в лучах славы. В кабаках пили за его здоровье, ликовали друзья-иезуиты, а отец Жоли сообщил, что королева-мать довольна результатом дела . Тюренн выражал свое удовлетворение, и даже д’Артаньян улучил момент и шепнул Ормессону на ухо, что он великий человек .

Фуке тоже представился случай выразить свою благодарность. Через два дня после вердикта Ормессон приехал в Бастилию, чтобы покончить с какими-то формальностями. Фуке, стоявший у окна в комнате д’Артаньяна, сумел встретиться с магистратом глазами. Он поклонился Ормессону придворным поклоном и воскликнул: «Ваш слуга!» Ормессон – возможно, растроганный глубже, чем отражает запись, – молча ответил поклоном на поклон .

Однако решением суда, принятым большинством голосов, история не заканчивалась. За несколько дней до вердикта, когда уже было понятно, что голосование, скорее всего, сохранит Фуке жизнь, мадам де Севинье все еще тревожилась. Она предупреждала адресата:

«Кольбер в такой ярости, что мы ждем чего-то жестокого и несправедливого, что вновь ввергнет нас в отчаяние» .

Маркиза угадала. Кольберу даже не пришлось особо стараться, чтобы убедить вмешаться короля. Заявлявший, что позволит Фуке умереть, если таков будет законный приговор палаты, король оказался не готов увидеть на свободе человека, который ускользнул от его правосудия и при этом смог разоблачить его покойного первого министра, вскрыв схему расхищения государственной казны. Незадолго до конца процесса Людовик запретил королеве-матери заговаривать с ним о помиловании в случае смертного приговора. Кроме того, он жестко приказал Тюренну более не проявлять заинтересованности в деле. В день вынесения вердикта он сказал Луизе де Лавальер, что, если Фуке приговорят к смерти, он оставит приговор в силе .

И вот, в первый и, видимо, единственный раз в истории монархического судопроизводства, король применил свою власть не затем, чтобы смягчить приговор, а, напротив, – сделать его более суровым. Однако даже он испугался, что если после всего этого потребовать смертной казни, то общество придет в ярость. Как он жаловался Кольберу несколькими днями раньше: если Ормессон не захочет повесить Фуке, придется с этим согласиться . Приказ совета без обиняков разъяснял, что король считает слишком опасным дать Фуке покинуть королевство, с учетом его «особой осведомленности» о «самых важных делах страны». Вместо изгнания король приговаривал бывшего суперинтенданта к пожизненному тюремному заключению .

«Так закончился этот великий процесс, – писал Ормессон, – о котором вся Франция говорила с его первого до последнего дня… Могу сказать, что существенные ошибки в описях, проявления ненависти и давления на протяжении всего процесса, фальсификации Берье и финансовый ущерб, который понесли все, даже судьи, были вескими причинами сохранить Фуке жизнь» .