Теперь, когда суперинтенданта схватили, предстояло решить, как быть дальше. Сначала Людовик XIV распорядился, чтобы расследованием занималась небольшая группа судей – рекетмейстеров – под председательством канцлера Пьера Сегье . Тогда процесс прошел бы быстро, как это часто бывало прежде, и в полном соответствии с рекомендацией умирающего Мазарини: не вникать глубоко в то, что происходило при нем с государственными финансами. Такое расследование, предупреждал Мазарини, не в государственных интересах и способно оттолкнуть многие влиятельные семьи как внутри королевства, так и за его пределами . Однако Кольбер предпочитал, чтобы обвинения в адрес Фуке прозвучали как можно более публично. Он собирался воспользоваться оглаской «злоупотреблений», которым была подвержена финансовая система прошлых лет, как поводом для ее реформирования. Пакет его предложений Мазарини от 1659 года вновь всплыл на свет и убедил молодого короля, что за публичным и показательным арестом должен следовать такой же публичный и показательный процесс. Иначе говоря, суперинтендант и его сообщники по должностным преступлениям должны предстать перед специальным судом, Chambre de justice – Палатой правосудия .

Прецеденты были, и немало. Специальные суды для расследования коррупции в финансовой системе и государственных преступлений финансового характера восходят еще к временам Франциска I .

Такие суды одновременно решали несколько важных для короля задач. Они успешно переориентировали гнев и возмущение общества, вызванное налоговой системой, с короля на финансистов. Коммерсанты же представляли собой очень удобных кандидатов на роль «кровопийц» (хотя в итоге главным бенефициаром их операций оставалась все та же корона). Кроме того, специальный трибунал позволял вывести государственный финансовый аппарат из-под юрисдикции парламента и налоговых судов, отклоняя, таким образом, их притязания на контроль в данной сфере. Смягчалось такое отстранение тем, что в члены специального суда приглашали конкретных влиятельных магистратов – представителей существующей системы правосудия. Назначение льстило им профессионально и по-человечески, однако шло в обход институтов, к которым они принадлежали. В состав Палаты правосудия обычно входили не только члены парижских судов, но и представители высоких судов из провинций, в соответствии с общенациональной юрисдикцией палаты.

Дж. Е. Бошер подчеркивает политический смысл таких трибуналов. Палата, отмечает он, была «королевским коммерческим (business) институтом, замаскированным под судебно-правовой» . Говоря языком экономики, она служила государству механизмом, который позволял навязывать финансистам пересмотр условий сделок задним числом. Выплачивая штрафы и компенсации в обмен на иммунитет от дальнейших санкций, они фактически делились долей своей прибыли. Таким образом, королевская судебная власть получала инструмент для компенсации неравенства сил в отношениях между государством и его кредиторами. Или, иными словами, действенное средство против неравенства, которое в критические периоды вынуждало государство идти практически на любые выдвинутые финансистами условия, чтобы только обеспечить приток средств .

История палаты, созванной Ришелье в 1624–1625 годах, – яркий пример того, как обычно происходили такие расследования. В августе 1624-го, сразу после прихода к власти, Ришелье распорядился арестовать суперинтенданта финансов Шарля де ла Вьёвиля за коррупцию и заключить в замок Амбуаз. Пока ла Вьёвиль прозябал в опале, кардинал учредил Палату правосудия, расследовавшую злоупотребления государственными финансами и судившую обвиняемых финансистов. Однако на самом деле суд был просто уступкой общественному мнению; Ришелье прекрасно понимал, насколько государство зависит от финансистов, субсидирующих его операции . Одного злосчастного финансиста казнили. Остальные заплатили общим счетом около 10,8 миллиона ливров штрафа, и дело было прекращено. Подобным образом закончилось и дело 1607 года под председательством Сюлли . То, что формально выглядело штрафом, по сути являлось принудительным, задним числом, пересмотром условий, на которых финансист кредитовал власть. Или – частичным возвратом «неправедного» дохода. Ла Вьёвиль, приговоренный к виселице, сумел бежать. Возможно – с молчаливого согласия властей. Он отплатил своим мучителям, опубликовав в изгнании апологию – развернутое оправдание – своих действий. Позднее ее взял за образец Поль Пелиссон, выстраивая защиту Фуке (см. ниже) .

В сентябре 1651 года, более четверти века спустя, реабилитированный ла Вьёвиль вновь занял свой пост . Конечно, Фуке не мог не знать этой истории. Ла Вьёвиль, умерший в 1653 году, был его непосредственным предшественником. А его дядя по матери Рене де Мопё являлся королевским procureur général той самой Палаты правосудия, которая его приговорила в 1625 году . В случае с Фуке, как и прежде, исходной стадией процесса был выбор судей и судебных исполнителей. Кольбер тщательно изучил кандидатуры и сделал все, чтобы отсеять тех, кто мог симпатизировать Фуке или, что еще хуже, не симпатизировать королю . На это ушло время. Состав суда, которому предстояло допрашивать и приговаривать изобличенных в финансовых «злоупотреблениях, растрате и преступлениях» против государства начиная с 1635 года, был объявлен королем лишь в середине ноября 1661 года .

Во главе палаты встал Пьер Сегье, канцлер Франции. В число судей входили: Гийом де Ламуаньон, первый председатель (он же председательствующий магистрат) Парижского парламента, и Франсуа Теодор де Несмон, второй председательствующий (président а mortier), женатый на сестре Ламуаньона Анне, а также Луи Фелипо де Поншартрен, председатель парижской Счетной палаты. В целом суд состоял из магистратов и королевских чиновников, набранных из парижских организаций, и их провинциальных коллег. В список попали четыре ординарных магистрата (советников, conseillers) Парижского парламента: Жак Ренар (или Реньяр), Пьер Катинá, Пьер де Брийяк (или Бриллак) и Никола Файе, и пять рекетмейстеров: Пьер Понсе, Оливье Лефевр д’Ормессон, Луи Бушра, Даниэль Вуазен и Сирьен Беснар де Рец.

Два магистрата – Мусси и ле Боссю – были из парижской Счетной палаты, два – Жером ле Ферон и Боссан – из парижского Высшего податного суда. В качестве представителей провинциальных судов король выбрал Массено из Тулузского парламента, Франкона из парламента Гренобля, Пьера дю Вердье из парламента Бордо, ла Туазона из Дижонского парламента, Жака ле Кормье из парламента Экса, Эро (или Эйро) из Реннского парламента, Ногэ из парламента По и Франсуа Мишеля Летелье де Лувуа (сына Мишеля Летелье и будущего военного министра) из парламента Меца. Вторым указом назначались два члена Большого королевского совета, Шуар и Анри Пюссор, судья парижской Счетной палаты. Таким образом, из 28 судей 11 представляли парижские суды, восемь (Сегье, Шуар, Пюссор и пятеро рекетмейстеров) – королевскую администрацию, а девять – парламенты различных провинций. Пюссор, которому предстояло сыграть в процессе важную роль, приходился Кольберу дядей по материнской линии .

Генеральным прокурором и королевским обвинителем палаты был назначен Дени Талон, королевский avocat général и бывший коллега Фуке по королевской скамье в Парижском парламенте. Сын покойного и глубоко уважаемого Омера Талона, тоже королевского avocat général, во времена Фронды – страстного защитника парламентских прерогатив, Талон заседал в парламенте одновременно с Фуке и часто терпел от него поражения. В 1650-х годах он активно критиковал налоговых откупщиков и не раз схлестывался с Фуке в ходе заседаний. К немалому изумлению суперинтенданта, Талон часто принимал сторону парламента, когда тот отказывался одобрить финансовые решения королевского правительства . Он считался ненавистником своего бывшего коллеги и все ближе сходился с Кольбером. Последний настоял, чтобы Талона включили в состав судей, в надежде, что его «врожденная строгость», как он это называл, послужит интересам трона . Команду Талона дополнял родственник и деловой партнер Кольбера Одар Гомон. Он должен был делать обзоры законодательства, планировать допросы, писать доклады и вести прочую документацию. Еще одного своего протеже, Луи Берье, Кольбер сделал связующим звеном между собой и палатой. Уроженец Ле-Мана, Берье нажил состояние на литейном деле (как maître des forges). В 1665 году он поступил на службу к Мазарини и помогал ему управлять только что присоединенным герцогством Майенским. Скоро в сферу его компетенции попала и организация откупных налоговых синдикатов, специализирующихся на обширных королевских лесах в Нормандии. Участвуя в сделках, Берье богател сам и не забывал о выгоде Мазарини, Кольбера и даже Фуке.

Не имевшему юридической подготовки Берье прочили участие в расследовании на стороне обвинения в качестве «ушей и глаз» самого Кольбера. Наконец, протоколистом и судебным секретарем (grefer) был назначен Жозеф Фуко, тоже человек Кольбера .

Чтобы подчеркнуть особое значение Палаты правосудия, ее номинальным главой назначили Пьера Сегье. Канцлер Франции, Сегье был главным чиновником страны, подчиненным непосредственно королю, верхушкой и судебной и административной иерархий. Фамильная история Сегье напоминала собой историю Фуке и многих других парламентариев. Клан Сегье настаивал на фиктивной генеалогической связи с одноименной дворянской фамилией в Лангедоке. И все же самые древние из известных предков канцлера были аптекарями и торговцами пряностями в городке Сен-Пурсен в Бурбонне. Один из них, Этьен Сегье (ум. 1465), стал при Людовике XI королевским камердинером (valet de chambre) . В следующих поколениях его многочисленные потомки утвердились в Париже. Иные к XVI веку поднялись до важных постов в судебной системе и в королевской администрации. Покровительство Екатерины Медичи помогло отдельным участникам семьи подняться в иерархии еще выше. Тем временем род богател на службе у аристократических фамилий. Он начал скупать земли, чтобы заложить прочное основание своего капитала .

Будущий канцлер родился в 1588 году, в детстве потерял отца, рекетмейстера Жана Сегье. Пьер воспитывался в большой семье родственников и кузенов, занимавших важные официальные должности. Этот клан уже был связан браками с семьями ключевых парламентариев . В юном возрасте Пьер Сегье стал магистратом в Парижском парламенте, в 1618 году – рекетмейстером. Он нашел покровителя в лице могущественного герцога д’Эпернона и служил интендантом в его армии в Онуа и Сентонже в 1621 году . Затем Сегье удалось получить покровителя куда более влиятельного, чем д’Эпернон, – кардинала де Ришелье. В феврале 1633 года Сегье был назначен хранителем печати. В 1634-м сумел выдать старшую дочь Мари за племянника Ришелье маркиза де Куалена. Пять лет спустя он выдал вторую дочь, Шарлотту, за наследника герцога де Сюлли, дав за ней колоссальное приданое – 300 000 ливров. В 1635 году, при финансовой поддержке Ришелье, Сегье занял пост канцлера Франции – самую престижную из высших государственных должностей .

Почести продолжали сыпаться на него. В 1641 году Сегье – рыцарь королевского ордена Святого Духа и, совершенно нетипичным для магистрата образом, герцог а brevet (титул, не требующий парламентской ратификации и не переходящий по наследству) . В 1634 году он купил великолепную резиденцию старого герцога де Бельгарда (королевского фаворита предыдущего поколения) на улице де Гренель Сент-Оноре – в подходящем месте, чтобы демонстрировать свое богатство и влиятельность .

В начале Фронды Сегье поддержал короля и столкнулся с яростной парламентской оппозицией. В августе 1648 года, спеша на заседание парламента, он чуть не погиб от рук разъяренной толпы . Это самопожертвование, едва не ставшее последним, не спасло его, однако, от опалы в 1650 году, когда его отстранили от хранения королевской печати (основная функция канцлера). Потом печать ненадолго вернули и в 1651 году отобрали снова. Это может объяснять метания Сегье в 1652 году, в самом конце Фронды. Тогда он оказался замешан в последних интригах герцога Орлеанского и Конде. Он обвинялся в том, что убедил своего зятя, герцога де Сюлли, свободно пропустить армию Конде через Мант. Хотя некоторые из канцлерских обязанностей Сегье вскоре вернули, печати он получил только в 1656 году. Таким долгим было недоверие Мазарини .

Как и Фуке, Сегье собирал книги. Библиотека канцлера с ее знаменитыми греческими рукописями оценивалась в 80 000 ливров. В итоге она оказалась в книжном собрании аббатства Сен-Жермен-де-Пре . Как и семья Фуке, Сегье были связаны с «партией благочестивых» и имели свои отношения с орденом Посещения Пресвятой Девы Марии. Брат канцлера был епископом, сестра – монахиней. Более того, они приходились кузенами кардиналу де Берулю (ум. 1629), одному из лидеров предыдущего поколения католического возрождения во Франции . Канцлер был известен своими несколько театральными проявлениями благочестия. Но добродетельным человеком его считали не все. Мадам де Севинье злорадно сообщает, что в некоторых кругах канцлера уподобляли Тартюфу . Еще один современник, сплетник Таллеман де Рео, описывал канцлера как пустого и чванливого стяжателя, женатого на стяжательнице .

Быть может, проницательнее других характер Сегье раскрывает замечательный портрет работы Шарля Лебрёна, находящийся сейчас в Лувре, где Сегье изображен во время торжественной церемонии въезда новобрачной королевы Марии Терезии в Париж в августе 1660 года. На портрете, заказанном канцлером лично, он сидит на лошади, в тени двух огромных балдахинов, в окружении молодых слуг. В затканной золотом одежде, в широкополой шляпе, он похож на какого-то кардинала эпохи Возрождения в парадном облачении. Но самое примечательное в портрете – лицо. Сжатые губы, сдвинутые брови, холодные глаза, устремленные на невидимого наблюдателя, красноречиво говорят о его воле, честолюбии и способности идти по головам.

На всем протяжении процесса Сегье, в 1642 году уже председательствовавший на процессе Сен-Мара, проявлял к Фуке нескрываемую враждебность. Счеты между ними длились еще со времен миссии Фуке в Дофине в 1644 году, хоть и неясно, что привело к тому давнему конфликту. Отношение канцлера к Фуке после ареста объяснить проще. В 1650-х годах Фуке совершил стремительный карьерный взлет, обойдя старшее поколение высокопоставленных государственных чиновников, таких как канцлер. Сегье, хотя и был с 1656 года официально реабилитирован, мог ощущать, что после того, как он повел себя в конце Фронды, при дворе к нему относятся прохладно. В 1661 году его исключили из королевского Conseil d’en haut, куда входил Фуке, затем свели его функции к административным и юридическим. Для роли канцлера Франции, с ее историей и значимостью, все это являлось вопиющим умалением и вполне могло усиливать неприязнь канцлера к Фуке. Неизвестно почему, однако свое исключение из совета Сегье приписывал влиянию именно Фуке. Кроме того, он схлестнулся с Фуке в 1661 году. Тогда суперинтендант отозвал один из налоговых откупов, в котором у Сегье была доля, и отказался компенсировать ему убытки . Падение Фуке и пост председателя Палаты правосудия позволяли Сегье заново укрепить свои позиции. Но для этого ему требовалось обеспечить вердикт и приговор, которого ожидали Кольбер и Людовик XIV.

Из-за других своих обязанностей Сегье не часто присутствовал в палате на ранних стадиях разбирательства. В его отсутствие председательствовал Гийом де Ламуаньон, старший магистрат и premier président (первый председатель) Парижского парламента. Наследник еще одного прославленного юридического клана, Ламуаньон в 1650-х был восходящей звездой парламента и борцом за парламентские прерогативы против Мазарини. И все же, как только осенью 1658 года стала доступна должность старшего магистрата, на которую назначал король, Фуке заставил Мазарини назначить Ламуаньона, а не Несмона. Последнего кандидата активно поддерживал Летелье (позже Ламуаньон оспаривал эту версию развития событий) . Однако в дальнейшем Фуке довелось противостоять Ламуаньону. Когда парламент критиковал его финансовые меры, Ламуаньон, как старший магистрат, выступал от лица своих коллег. К моменту ареста Фуке они больше не были ни друзьями, ни политическими союзниками . Современники считали Ламуаньона человеком высоких моральных качеств. Как многие парижские магистраты, он разбирался в литературе. Среди его приятелей были Буало и Расин. Пелиссон тоже часто посещал его литературный салон .

Во время процесса Ламуаньон не скрывал своих сложных отношений с Фуке. Беспокоили эти связи и Кольбера . Трения между Ламуаньоном и Кольбером усугубились, когда Кольбер пренебрег стандартными юридическими процедурами. Этим он болезненно задел представления Ламуаньона о «надлежащем судопроизводстве» . Эффект от сдержанности Ламуаньона усиливало его положение среди других магистратов. Как минимум восемь из судей были с ним так или иначе связаны и, голосуя в ходе процесса, часто следовали его примеру .

Вопреки стараниям Кольбера, найти магистратов, ничем – ни хорошим, ни плохим – не связанных с Фуке (сегодня такие связи означали бы отвод судьи), – оказалось весьма нелегко. Так, Кольбер горько сетовал на то, что Ренар получил от Фуке пенсию, что Брийяк участвовал в транзакциях Фуке, связанных с акцизами, а Беснар де Резе получил с помощью Фуке интендантство в Нормандии. И к тому же последний воспользовался содействием подсудимого после того, как, вопреки усилиям Кольбера, смог выиграть в 1657 году иск к Летелье. Шестеро судей признали свое отдаленное родство, по крови или через брак, с семьей Фуке, хотя эти связи часто уступали по силе другим союзам с противоположными интересами. Например, Ренар признавал, что они с Фуке называли друг друга кузенами (cousinait). Но на самом деле, неизвестно почему, – родство было слишком отдаленным, чтобы установить его точно. Бушра признавал родство с суперинтендантом, но оговаривал свою «враждебность» (l’hostilité) к нему. Понсе, открыто враждебный к Фуке на протяжении всего процесса, тоже был его дальним родственником. Впрочем, он приходился родственником и Талону. Родней Талона были и Вуазен, женатый на его сестре Мари Талон, и Поншартрен, женатый на кузине Талона Мари-Сюзан Талон .

3 декабря 1661 года палата впервые собралась для торжественной церемонии открытия во Дворце правосудия в Париже: месте, где заседал высокий суд. Аудитория из благородных кавалеров и дам, магистратов высоких судов и другой знати наблюдала, как члены палаты, возглавляемые Сегье, проследовали в зал, заняли места и выслушали королевское объявление, учреждавшее палату и обрисовавшее ее юрисдикцию. Сегье произнес пламенную речь, прославляющую короля за решение дать людям не только внешнеполитический, но и внутренний мир и положить конец страданиям, на которые обрекала народ алчность финансистов. Задача палаты, сообщил он, поддержать короля в его стремлении восстановить страну. Выступавший вторым Ламуаньон долго говорил о том, что долг палаты – исполнить королевскую волю. Король стремился облегчить участь народа и восстановить справедливость, конфисковав имущество тех, кто накопил свои огромные состояния за счет королевских подданных .

Дени Талон, только что назначенный procureur général, напомнил слушателям, что предыдущие палаты зачастую полюбовно договаривались с изобличенными финансистами. Однако эту палату он призывал так не поступать. Снисходительность предшественников он объяснял могуществом финансового сообщества. Это могущество было основано на участии «защитников [не названных] из высших инстанций» и на «альянсах с людьми в мантиях» (имелась в виду система верховного суда), – высказывание удивительно недипломатичное. Главный «защитник», под которым имелся в виду Фуке, был теперь низвергнут. Что касается второго источника силы, то всей полнотой власти над начинающимся процессом располагал король. Так что никто не смог бы вмешаться в отправление правосудия. Нынешняя палата должна была войти в историю как «памятник неумолимости» .

Государственная машина, обеспечивающая неумолимость, пришла в движение, однако, задолго до созыва палаты. Сразу же после ареста Фуке были опечатаны его документы в Сен-Манде, Фонтенбло, Во и в парижской резиденции. После инвентаризации их перевезли в Венсен для дальнейшего изучения. Кольбер появился в Сен-Манде в самом начале. Он забрал несколько документов, наверняка обличительных, которые были доставлены королю. Тем, кому этого было мало, адресовались наводнившие Париж слухи о том, что среди бумаг, изъятых у Фуке, были не только доказательства финансовых преступлений, но и любовная переписка с высокопоставленными придворными дамами. Эти письма король якобы приказал уничтожить. Но они потом всплывали как апокрифы в парижской подпольной прессе .

Изъяты были не только документы Фуке. Бумаги Пелиссона тоже конфисковали и описали. Вскоре, в октябре 1661 года, изъяли реестры и документы королевских казначеев (tresoriers de l’Épargne). Пюссору, дяде Кольбера, и Луи Берье, его доверенному служащему, было поручено их изучить . Палата с самого начала забросила сеть очень широко. Были допрошены и арестованы клерки и подчиненные Фуке, должностные лица финансового ведомства и королевские казначеи. Скоро с гостеприимством Бастилии познакомилось более 60 человек .

Однако ключевого персонажа этой драмы публика не видела и не слышала с момента его ареста в начале сентября. Сразу после задержания Фуке отвезли в Анжер. Там его содержали в крошечной камере древнего замка, нависавшего над городом, под охраной неподкупного д’Артаньяна и в условиях полного запрета на сношения с внешним миром. В начале декабря его перевезли в Амбуаз.

Низвергнутый суперинтендант финансов был идеальным козлом отпущения, ответственным за все несчастья королевства. Поэтому при переезде из тюрьмы в тюрьму кортеж сопровождали разъяренные толпы, издеваясь и угрожая узнику. В конце декабря, вновь под радостные вопли черни, Фуке перевезли в Венсен – достаточно близко, чтобы палата или ее должностные лица могли его допрашивать . Там его держали на втором этаже мрачного средневекового донжона, в двух шагах от изящных павильонов, возведенных при Мазарини и скрытых от взгляда узника стенами и укреплениями, – на расстоянии пешей прогулки от его собственной резиденции в Сен-Манде.

Ему не разрешалось ни бумаги, ни книг, кроме нескольких религиозных сочинений. Не позволялись и любые контакты с внешним миром, кроме переписки с женой о семейных делах. Все письма проходили через руки Летелье, проверявшего их содержание . Однако Летелье, отвечавший за условия содержания заключенного, все-таки разрешил слуге Фуке и его личному врачу разделить с ним его плен. Доктор, некто Пеке, присоединившийся к Фуке через несколько дней после ареста, мог сообщить ему новости: об аресте Пелиссона, об изъятии документов и о ссылке мадам Фуке . Однако все, что случилось позже, в том числе учреждение Палаты правосудия, видимо, было Фуке неизвестно. В первые недели своего заключения Фуке написал длинное письмо. В нем он выражал изумление и горечь, вызванные суровыми условиями заключения. Формально обращенные к Летелье, многие замечания Фуке были прозрачно адресованы королю. Он напоминал о том, что высшие государственные чиновники совершали во время Фронды предательства, а ныне мирно служат на своих должностях. В то время как он, всегда стоявший на королевской стороне, находится в опале. Он вспоминал, с каким трудом находил деньги во время кризиса 1650-х, чтобы поддержать государство на плаву. Теперь, когда воцарился мир и он вправе ожидать награды за свой труд, его уничтожают. Он напоминал читателю (или читателям) о том, как нетривиально и часто непоследовательно вел государственные дела Мазарини. Узнав об этом после смерти Мазарини, он сообщил королю о нарушениях, и король дал ему слово, что все прощено, – «однако я в тюрьме и подвергаюсь гонениям».

Фуке взывал к доброте и милосердию короля – «воистину королевским добродетелям», – но также и к его чувству справедливости, утверждая, что справедливость – это не только наказание за провинность, но и награда за службу. Он вновь говорил, что король простил его. Причем в мирное время, а не под давлением обстоятельств, как фрондеров. Он признавался, что изумлен отставкой именно сейчас, когда дела идут хорошо, но по малейшему слову короля готов смириться с нею. Чего он не в силах понять, это зачем прибегать к столь крайним мерам. В сложившейся ситуации он просил только, чтобы король учел его прошлые заслуги и слабое здоровье и позволил жить в каком-нибудь глухом краю, вдали от света. Он даже предложил конкретную «хижину», коттедж, которым владел в глухом уголке Бретани – там, где за ним мог бы присматривать королевский губернатор ла Мейере. Фуке молил короля уделить минуту чтению этого длинного письма и других, которые он надеется написать по важным вопросам. Заканчивалось письмо просьбой к королю проявить милосердие подобное тому, которое, как «он надеется, когда-нибудь дарует ему Господь» . Ответ был лаконичным и красноречивым: письма Фуке слишком длинные, у короля нет времени их читать. Писать новые без специального разрешения Фуке запретили. Его тюремщики получили приказ проследить, чтобы он больше ничего не писал, не получал писем и не имел письменных принадлежностей .

Так прошла долгая зима. В начале марта 1662 года безмолвие, окружавшее Фуке, было наконец нарушено. В венсенскую камеру вошли два члена палаты – Понсе и Ренар – и протоколист, он же секретарь суда Фуко. Накануне Талон объявил палате, что расследование действий секретаря Фуке Брюана (бежавшего из страны) и анализ государственных финансов выявили крупнейшие нарушения, нити которых ведут к Фуке. Талон потребовал допроса Фуке. После обсуждения разнообразных связей между Фуке и своими собственными членами палата доверила провести допрос Понсе и Ренару .

Когда ведущие расследование магистраты появились на пороге, Фуке принял их радушно. Понсе все-таки приходился ему родственником, а Ренар – и кузеном, и бывшим коллегой по Парижскому парламенту . Видимо, именно в это утро, 4 марта 1662 года, Фуке впервые узнал, что вести расследование в сфере государственных финансов будет Палата правосудия. Посланники палаты объявили, что прибыли от имени короля за «разъяснениями» относительно ряда финансовых транзакций. Это объявление мгновенно мобилизовало Фуке как опытного юриста. Он заявил, что готов помочь в расследовании предметов, находящихся в юрисдикции палаты, но официально заявляет о своем праве отказать палате в полномочиях судить его как суперинтенданта. Вторично эта оговорка прозвучала во время второго допроса, 6 марта. Тогда же Фуке просил дать ему переговорить с кем-то, кому король доверяет, «хоть с Кольбером», о секретных делах, которые нельзя разглашать в палате . На третьем допросе Фуке потребовал, чтобы ему был предоставлен законный представитель в суде и письменные принадлежности. Также он протестовал против беспрецедентного отказа в праве подать в суд петицию обычным способом .

Несмотря на неоднократные протесты, требования и апелляции к правам, дознание продолжалось и заняло 34 сессии. Некоторые вопросы были формальными. К примеру, знакомы ли Фуке те или иные официальные лица, в том числе его собственные клерки и подчиненные. Другие – более содержательными, когда посланники расспрашивали о конкретных транзакциях. Продолжительность и широта охвата их расспросов, пусть даже местами немного хаотичных, впервые продемонстрировали Фуке масштаб предпринятого палатой расследования. Со всей очевидностью ему стало ясно, что в фокусе ее внимания – лично он.

В тюрьме, отрезанный от внешнего мира, без законного представителя, не зная, кого еще задержали и допрашивают, Фуке оказался в крайне невыгодной позиции. Но кое-какие ресурсы у него все же имелись. Как бывший procureur général, он прекрасно знал и методы и цели допроса, которому сейчас подвергался. Поэтому он тщательно избегал распространенных ошибок допрашиваемых. Например, противоречий или расхождений в ответах на вопросы, когда их задавали повторно, день за днем, иногда – хитроумно перефразированные, чтобы запутать говорящего. Фуке не только обладал юридическими навыками, которые получил еще в качестве члена parquet в парламенте, – он также глубоко понимал психологию и образ мыслей судей высокого суда, заседавших в палате. Он родился, вырос и успел поработать в мире закона и судопроизводства, занимал высокие посты в период Фронды и позднее. Поэтому он замечательно знал все застарелые обиды высокого суда и все его недоверие к королевской администрации. Теперь, чтобы расследовать и судить его дела, а также дела всего финансового сообщества, правительству пришлось собрать в качестве судей часть тех же самых магистратов, выходцев из тех же самых судов. Многих из них Фуке хорошо знал. Кольбер и его помощники рассчитывали, что движущей силой процесса станет глубинное отвращение судейских к финансистам, достаточно сильное, чтобы перевесить остаточную неприязнь между судейскими и троном. Фуке, в свою очередь, сделал ставку на то, чтобы переиграть эту стратегию, разжигая старые обиды и одновременно обращаясь к суду как к инстанции традиционно автономной, самодостаточной, преданной процессу и прецеденту как основам системы правосудия.

Юридические навыки Фуке были как минимум не хуже, чем у тех, кого прислали его допрашивать, а финансовый опыт обернулся большим преимуществом. Человеку со стороны трудно было разобраться в многочисленных и запутанных финансовых механизмах, которые использовались для пополнения казны. Это было хорошо заметно по некоторым из задаваемых Фуке вопросов. Ему не составляло труда утопить собеседников в подробностях или заставить сомневаться в противозаконности тех или иных расследуемых транзакций. Очень быстро Фуке нащупал и другую слабость в подходе обвинения. На выступлениях во время открытия палаты и в учреждающих ее декларациях в качестве центральной темы повторялось следующее:

«В предыдущие десятилетия страна оказалась на краю гибели, а народ – в беспрецедентной нищете из-за алчности нескольких бесчестных финансистов. Их дела покрывали и способствовали им коррумпированные чиновники, среди которых главным преступником был Фуке. Доказательством должно было служить участие Фуке в многочисленных противозаконных транзакциях и его несметное богатство, которое нельзя было объяснить ничем иным».

В свою защиту Фуке готовился выдвинуть противоположную или альтернативную историю. Страна действительно разграблена коррупционными практиками. Но он, Фуке, не был ни автором, ни бенефициаром этих схем. Эту честь он уступает Мазарини. Ибо тот оставил после себя состояние столь гигантское, что любое другое состояние во Франции рядом с ним меркнет, – Мазарини, о котором и большинство юристов, и простые люди думали даже с бóльшим отвращением, чем о финансистах. Снова и снова Фуке повторял: в центре всех финансовых процессов предыдущих десятилетий стоял кардинал. Из большинства из них он извлекал личную выгоду, любые финансовые нарушения и отклонения от стандартных процедур следует отнести на его счет.

Основные тезисы, на которых Фуке строил свою защиту, он сформулировал в самом начале дознания. 9 марта, например, он быстро разделался с вопросами о marc d’or и об использовании частным образом доходов от тальи. Первое было делом рук Сервьена, второе отменили. Далее, он угостил собеседников детальным исследованием разрыва между кредитной ставкой, установленной законом (5,5 %), и процентами, под которые государство занимало фактически . 10 марта он использовал обвинение в присвоении 578 000 ливров из транзакции как повод объяснить, что эта сумма компенсировала Никола Жанену де Кастий разницу между законной ставкой по кредиту и фактической, на условиях которой был предоставлен кредит. Объясняя как эти, так и многие другие транзакции, Фуке настаивал, что в кризисный период Мазарини сознательно шел на эти условия под давлением необходимости и в интересах государства .

На вопрос: «отдавал ли кардинал эти распоряжения в письменном виде?» следовал простой ответ, что тот «никогда не давал письменных распоряжений» . На следующий день посланники палаты представили Фуке ордер на предъявителя (то есть без имени бенефициара) на пансион в 120 000 ливров из средств от сбора соляного налога. Они утверждали, что документ обнаружен у него в кабинете в Сен-Манде. Сперва Фуке растерялся, но после минутного раздумья выдвинул шокирующее объяснение. Про такую договоренность он знает. Но он не понимает, почему ордер найден в его бумагах, так как его выгодоприобретателем был Мазарини. Мазарини, продолжал Фуке, часто забирал аналогичные суммы в обход официальной процедуры. В таких случаях он требовал принести деньги в его личный кабинет и вручить лично в руки его камердинеру Бернуину . Фуке припомнил, что иногда сам доставлял такие деньги кардиналу, пряча в собственной карете, чтобы хранить соответствующие сделки в тайне . Дознаватели не захотели продолжать расспросы в этом опасном направлении. Они предъявили Фуке список пансионов и грантов и спросили, были ли среди выгодоприобретателей его люди. Например, Ларошфуко, герцог де Бофор или Гурвиль. Ответ был во всех случаях отрицательный .

Самые драматичные диалоги произошли между Фуке и дознавателями во время сессий 14–17 марта. Тогда его допрашивали о предприятиях в Бретани. Многие из них Фуке описал как коммерческие предприятия, которые не были ни для кого секретом. Что касается Бель-Иля, то он купил его по рекомендации Мазарини и с согласия короля. Гарнизон там оставался той же численности, что всегда. Он состоял в основном из тех же швейцарских наемников, до покупки числившихся на службе у короля. Фуке получил письменное королевское разрешение сохранить гарнизон. Сессия 14 марта закончилась множеством подробных вопросов о Бель-Иле, на которые бывший суперинтендант отвечал, что просто не помнит .

Шестнадцатого марта дознаватели вновь вернулись к вопросу о Бель-Иле. Фуке отметил, что неоднократно предлагал эту собственность королю. В этот момент собеседники удивили Фуке, предъявив ему план, привезенный из Сен-Манде и содержавший меры на случай его ареста. Затем они попросили удостоверить его подлинность. Потрясенный Фуке признал, что почерк его. Он добавил, что уже несколько лет считал документ уничтоженным. Дневной перерыв на обед дал ему время собраться с мыслями. Вечером он в течение нескольких часов описывал непредсказуемое поведение Мазарини по отношению к собственным министрам. Фуке отметил попытки кардинала стравливать их между собой и атмосферу неуверенности и недоверия, которую это порождало. Он объяснил, что план был создан в минуту паники. По сути, это – отчаянная попытка защитить себя на случай ареста по произволу кардинала. Но момент прошел, и он думал, что давно сжег план . Он снова заявил, что после смерти Мазарини рассказал королю о том, что при жизни кардинала совершил ряд неподобающих поступков, и что король простил его. Риторически и явно обращаясь к аудитории за пределами своей камеры, он напомнил, что бывшие бунтовщики и фрондеры находятся под защитой королевской амнистии. Сам он оставался верен в трудные времена. Почему к нему относятся хуже? Милосердие, напоминал он своим слушателям, – добродетель королей .

На следующий день дознаватели продолжили расспросы в том же направлении. Фуке повторил, что план был вызван его недовольством тем, как обращался с ним Мазарини в конкретный момент. Его несколько раз спросили, показывал ли он его кому-то или обсуждал с кем-либо? Нет, настаивал Фуке. Дознаватели стали усиливать давление: даже тем, кто был упомянут в плане? Получила ли копию мадам дю Плесси-Бельер? Говорил ли он о нем Гурвилю? Фуке пылко отрицал, что обсуждал план с кем-то еще. Если верить Гурвилю, это было неправдой, как минимум в его случае . Тем не менее, отрицая, Фуке выгораживал не только своих друзей, но и себя. Ведь для заговора были необходимы заговорщики. И поскольку он никогда никому не сообщал своего плана, то его можно было игнорировать как игру пустого воображения .

После этого столь эмоционального столкновения потянулась череда вопросов по конкретным транзакциям, упомянутым в бумагах, изъятых у Пелиссона, Брюана и других. Иногда дознаватели возвращались к вопросам, уже заданным раньше. Например, о транзакции, связанной с налогом marc d’or. Она, как утверждал Фуке, была целиком работой Сервьена . Фуке использовал допросы, чтобы снова и снова повторять свои аргументы. Нарушения стандартных процедур при транзакциях и превышение допустимой по закону процентной ставки при кредитовании государства были вызваны нуждами военного времени, объяснял он. Корона отчаянно нуждалась в деньгах и была готова занимать практически на любых условиях. Все такого рода транзакции совершались с одобрения Мазарини и с ведома короля. Вникать в «детали каждого займа» или заниматься формальностями просто не было времени . Что же до него самого, то Фуке отрицал, что обогащался за счет короля. На самом деле он беден. Его долги, во многом вызванные необходимостью поддерживать корону деньгами, достигли 12 миллионов ливров. Его активы составляют всего лишь от 2 до 3 миллионов. Теоретически он банкрот .

После более полугода заключения дознание давало Фуке хотя и ограниченную, но все-таки реальную возможность принять участие в собственном процессе. Зная, что, согласно процедуре, протокол его допроса зачитают в палате, он позаботился о том, чтобы включить в него критически важные заявления и требования. Он утверждал, что не подлежит юрисдикции Палаты правосудия. Ибо он – государственный министр, в силу своих обязанностей подотчетный только королю, и бывший член парламента, имеющий право предстать перед парламентским судом. Он требовал предоставить ему законного представителя, а также доступ к письменным принадлежностям, чтобы подготовиться к защите. Он также протестовал против суровых условий своего содержания и против притеснений жены и родных.

Его голос был не единственным голосом защиты. Мать Фуке, старая Мари де Мопё, которая после ареста сына забрала к себе его несовершеннолетних детей, обратилась к королю с длинным письмом, которое вскоре знал наизусть весь Париж. Оно частично состояло из молений о милосердии и напоминаний о многолетней службе сына на страже интересов короны. Отчасти (возможно, под диктовку кого-то из родственников-юристов) отстаивало право Фуке как государственного министра быть судимым за свою служебную деятельность непосредственно королем. И если это невозможно, то его право, как бывшего магистрата, – отвечать перед своими «естественными судьями» .

На юридические вопросы, поднятые в письме мадам де Мопё, никакой реакции не последовало. Однако ее просьбу разрешить жене Фуке вернуться в Париж и уладить свои дела король удовлетворил . Через считанные дни после возвращения младшая мадам Фуке явилась в Лувр и сумела перехватить короля в тот момент, когда он заканчивал публичный обед. Она припала к его ногам и в долгих и страстных словах умоляла о милосердии. Смущенный и раздраженный, король попытался как можно скорее прекратить эту сцену. Он помог даме подняться, пробормотал что-то невразумительное и ушел, оставив ее в отчаянии. Тронутая ее мольбой Анна Австрийская заметила сыну, что «бедная женщина была в таком отчаянии, что едва могла говорить». Король в ответ сменил тему. Рассказчик, описавший это происшествие, студент-юрист с хорошими связями, добавляет, что, по слухам, дознаватели нашли доказательство, что Фуке назначил себе пансион из доходов от соляного налога, и теперь ему конец .

В таких слухах не было ничего удивительного. Практически с самого момента ареста Кольбер и его агенты позаботились об «утечках» компрометирующих «открытий». Эти обвинения часто распространялись литераторами – приятелями Кольбера, который понимал силу слова. Он использовал королевское покровительство, чтобы создать кружок роялистских писателей и поэтов, включая просветителей Шаплена, Котена и Бенсерада. Их целью было выдвигать идеи против Фуке . Шаплен, к примеру, в письме к мадам де Севинье обрушивается на Фуке за то, что он «разрушал государство и делал короля ненавистным своему народу, налагая на его подданных непомерное и сокрушительное бремя». Фуке, утверждал он, использовал средства казны, чтобы смущать подданных и «обзаводиться вызывающими приобретениями». Их он затем укреплял, чтобы использовать против короля, – имелся в виду Бель-Иль . Получили хождение фальшивая переписка Фуке с придворными дамами и список пансионов, которые он якобы самовольно выплачивал влиятельным придворным . Сатирическая анонимная поэма под названием «Покаянная молитва Фуке» представляла собой воображаемую личную исповедь, вставленную между словами одноименной молитвы на католической мессе. Там были пассажи вроде «не имея иной цели, кроме разрушения Франции» и «я сколотил состояние, воруя у всех: купцов и горожан» .

Эти атаки не остались без ответа. Ранней весной 1662 года по Парижу широко разошлось длинное анонимное «Обращение к королю одного из его верноподданных по поводу суда над месье Фуке». Автором, на ту пору анонимным, был бывший секретарь и протеже Фуке поэт Пелиссон. Его арестовали одновременно с Фуке и посадили в Бастилию. Пелиссон каким-то образом ухитрился передать на волю пространное сочинение, обращавшееся к королю с призывами и увещеваниями. Выступая в качестве «верноподданного», которому «нечего бояться и не на что уповать», автор оспаривает юрисдикцию Палаты правосудия в отношении Фуке, поскольку, будучи суперинтендантом финансов, он подлежит лишь суду короля . Этот аргумент Пелиссон дополняет предостережением относительно мудрости таких нетривиальных правосудных собраний. Они нарушают коронационную клятву. Так что королю предстоит лично отвечать перед Богом (и, возможно, своим народом?) за урон, который может нанести правосудию отказ от обычной процедуры судопроизводства ради столь неординарных мер. И действительно, история таких палат, очень распространенных при Ришелье, являла собой жалкое зрелище .

Не останавливаясь на этом, Пелиссон дерзко заявляет, что деятельность Фуке как суперинтенданта невозможно расследовать, не рассматривая действия Мазарини, невероятно разбогатевшего как раз в те годы, когда Фуке занимал свой пост . А что случилось со всей перепиской Мазарини и Фуке, с приказами и письмами кардинала, которые, как утверждал автор, суперинтендант аккуратно хранил у себя в Сен-Манде? Что касается собственного состояния Фуке, достаточно сравнить его активы с его обязательствами, чтобы понять, что только безумцы захотели бы влезать в такие долги, благодаря которым он мог вести свой экстравагантный образ жизни . Что же до Во и Бель-Иля, то автор письма напоминал королю, что Фуке предлагал передать и Во, и приобретенный по приказу Мазарини Бель-Иль в дар дофину, наследнику короля .

Ссылаясь на цепь прецедентов, идущую еще из Средних веков, Пелиссон предупреждает, что несколько венценосных предшественников Людовика запятнали свои репутации преследованием верных слуг государства, как, например, недавно ла Вьёвиля . Неявно критикуя возвращение к методам Ришелье и Людовика XIII, Пелиссон предлагает королю альтернативный образец для подражания. Он указывает на Генриха IV, известного своим милосердием и щедростью. И пусть в поисках решения Людовик заглянет в свое собственное великодушное сердце . Это обращение, написанное в высоком риторическом стиле, весьма популярном в модных салонах, суде, юридических кругах и во Французской академии, выдержало три переиздания .

Однако Пелиссон не унимался. В июне или июле 1662 года вышло еще одно анонимное письмо, «Второе обращение к королю в защиту месье Фуке» . Автор вновь оспаривал юрисдикцию палаты в отношении Фуке как государственного министра, подотчетного только королю лично. Палата может провести расследование, но право судить действия суперинтенданта есть только у короля. Он также отмечал, что расследование так называемого предательства Фуке – плана, обнаруженного в Сен-Манде, – выходит за рамки поручения, данного палате королем, так как оно состоит в том, чтобы расследовать финансовые преступления. Кроме короля, единственной инстанцией, имеющей право рассматривать обвинение в предательстве, был парламент Парижа .

Пелиссон достаточно подробно разбирает некоторые из самых сенсационных обвинений против Фуке, в том числе предполагаемое хищение 6 миллионов ливров. В качестве аргумента он приводит сложившиеся в государственном финансовом механизме практики, которые часто не считались с регулирующими финансовые операции эдиктами. Примеры он чередует с техническими описаниями процессов кредитования и отчетности по ним. Бесконечный выпуск и перевыпуск векселей и уступка прав. Необходимость гарантировать выплаты по кредитам налоговыми сборами в будущем, а не в том году, когда кредит был взят. Сложный бухгалтерский учет, который требовался для сокрытия того обстоятельства, что кредиты брались под процент, превышающий установленный законом лимит (5,5 %). Все эти сенсационные факты, получившие публичную огласку, ставили под вопрос достоверность всего казначейского учета и всех реестров. Они сразу наводили на мысль о том, с какой легкостью хищение могло произойти на любом этапе!

Невозможно обвинять Фуке в том, что он следовал практике, сложившейся в предыдущее десятилетие в силу государственной необходимости, с одобрения Мазарини и иногда – короля, утверждал Пелиссон . По его словам, Мазарини тратил более 20 миллионов ливров в год на войну с Испанией и другие государственные нужды. Распределяя эти средства, кардинал нередко пренебрегал юридическими формальностями . В заключение Пелиссон вновь взывал к милосердию Людовика XIV. На случай, если примера Генриха IV недостаточно, Пелиссон призывает обратиться к примеру Юлия Цезаря, который воздвиг храм милосердия, оставив по себе памятник лучше, чем «палата правосудия» .

Третье анонимное сочинение Пелиссона, «Итоговое размышление о процессе над месье Фуке», появилось в сентябре 1662 года. Оно в общих выражениях осуждало процедурные нарушения в ходе процесса .

Подпольные издания, защищавшие Фуке в стихах и прозе, появлялись и прежде трех отмеченных сочинений Пелиссона. Самое известное – поэма на латыни «Fucquetus in Vinculis» некоего Никола Жервеза, эрудированного врача из круга подопечных Фуке . Но именно произведения Пелиссона дали импульс тому медленному, но ощутимому сдвигу, произошедшему в общественном мнении. По крайней мере в образованной среде, способной оценить то, что много лет спустя Вольтер назовет пелиссоновскими «пассажами трогательного красноречия» . Опубликовать три своих призыва Пелиссон ухитрился с помощью одного из магистратов Парижского парламента, Жака Жаннара. Последний прежде служил у Фуке в качестве адъюнкта при procureur général и теперь негласно помогал госпожам Фуке составлять петиции . Он приходился родней по жене одному из литературных подопечных Фуке, поэту Жану де Лафонтену, тою же весной взявшемуся за перо, чтобы обратиться к королю с прошениями в стихах: «Элегия к нимфам Во» и «Ода королю» . В первом, самом известном из этих произведений Лафонтен пытается утешить рыдающих нимф Во, покинутых прежним господином Оронтом, который низвержен со своей высоты, словами: «никто не пожелает стать виновником ваших невинных слез». Теперь именно они должны смягчить сердце короля: «он любит своих подданных, он мудр и справедлив». Нимфы должны пробудить в короле стремление к титулу «милосердный» (clément), ибо эта добродетель уподобляет королей богам. Вновь возникает величественный образ Генриха IV: когда этот великий король мог отомстить, он утрачивал желание это делать. «Пробудите в Людовике такую же доброту: величайшая победа – та, что одержана над собственным сердцем» .

Сперва оба стихотворения Лафонтена вышли анонимно, хотя многие угадали автора. Позже это стоило ему пожизненной королевской немилости . За его красноречивым призывом последовали многочисленные нелегально изданные произведения. Самое длинное из них – 6000 строк под названием «Гонимая невинность» – вышло анонимно, пятью частями, между 1662 и 1664 годами . Оно предлагало читателю последовательный обзор аргументов в защиту Фуке, протестовало против действий палаты и яростно критиковало вмешательство Кольбера и его лейтенантов в процесс. Возможно, оно и есть та «чудовищная книга», что упомянута в мольеровском «Мизантропе».

Один современный исследователь назвал произведения в защиту Фуке «литературной Фрондой» . Эта специфическая гражданская война словесности между сторонниками Фуке и кольберовской clientéle давала работу шпионам Кольбера и королевской полиции. Они выслеживали авторов и издателей, подозреваемых в создании и тиражировании сочинений в поддержку Фуке . Невзирая на все старания, полиция оказалась бессильна искоренить эти сочинения. Не смогла она и сдержать нарастающее в масштабах страны сочувствие к участи Фуке.

Никола Фуке, суперинтендант финансов (1653–1661). Портрет работы Шарля Лебрёна. Блистательный министр изображен в скромной мантии королевского магистрата. © Vaux le Vicomte. Фото: G. Crochez

Во-ле-Виконт. Для многих современников эта великолепная резиденция Фуке была наглядным доказательством его коррумпированности и факта хищений из королевской казны. © Vaux le Vicomte. Фото: G. Crochez

Церемония открытия Chambre de justice (Палаты правосудия). 3 декабря 1661 года. Гуашь. Из собрания Cinq Cents de Colbert, vol. 228. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

Пьер Сегье, канцлер Франции и номинальный глава Палаты правосудия. Портрет работы Шарля Лебрёна. Написанная по заказу Сегье, картина дает представление о его тщеславии и самодовольстве. Лувр. Scala / Art Resource, NY

Гийом де Ламуаньон, первый председатель Парижского парламента. Его настойчивые требования уважать юридическую процедуру и прецедент позволили Фуке выстроить убедительную защиту. Гравюра. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

Дени Талон, procureur du roi (королевский прокурор) на процессе Фуке. Заклятый враг Фуке, Талон должен был неукоснительно следовать инструкциям Кольбера. Гравюра. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

Оливье д’Ормессон, rapporteur (судья-докладчик) на процессе Фуке. Его выводы и рекомендации на этом процессе стоили ему королевского расположения и поставили точку в его карьере. Гравюра. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

Анри Пюссор, дядя Кольбера и член Палаты правосудия. На процессе Пюссору отводилась роль технического представителя своего племянника и самого непримиримого из врагов Фуке. Гравюра. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

ʷ