Несмотря на прошения и петиции в поддержку Фуке, жернова судебной машины продолжали неумолимо вращаться. 23 марта 1662 года Пьер Понсе и Жак Ренар закончили допрашивать Фуке, однако их результат Кольбера не удовлетворил. Было решено допросить некоторых ближайших сотрудников Фуке, в том числе Поля Пелиссона и Никола Жанена де Кастий . Здесь результаты оказались противоречивыми. Пелиссон отказался признавать полномочия палаты и потребовал адвоката. Зато показания Жанена де Кастий обнадеживали. Среди прочего Фуке обвинялся в том, что сохранил у себя на 6 миллионов ливров казначейских билетов, когда-то приготовленных для какой-то финансовой операции, которая потом не состоялась. Вместо того чтобы, как полагается, уничтожить эти билеты, Фуке и его подчиненные их сохранили. Предположительно затем, чтобы когда-нибудь получить по ним деньги из казны. Это серьезное обвинение немедленно получило широкую огласку. И вот теперь Жанен де Кастий был готов признать, что участвовал в схеме вместе с Фуке .
Все это заняло довольно много времени. Так что записи допроса Фуке зачитали в палате только в середине июня 1662 года. На некоторых судей произвело большое впечатление «присутствие духа» Фуке и уровень его ответов. Тем не менее 17 июня палата приняла решение об аресте Фуке и содержании его под стражей . До этого он находился в заключении по приказу короля. Но теперь палата на достаточных основаниях, если говорить современным юридическим языком, официально получала контроль над заключенным и его делом.
Так начался судебный спектакль, растянувшийся на все лето. Во время допросов Фуке позаботился о том, чтобы в его ответах содержались ходатайства и протесты. Он оспаривал право палаты судить его действия. Требовал предоставить ему письменные принадлежности, чтобы он мог подготовиться к изложению своей позиции, и законного представителя. Он также настаивал на доступе к собственным документам, которые изъяли служащие короля и которые были ему нужны для защиты. До сих пор палате удавалось откладывать эти вопросы. Но процесс уже выходил за пределы подготовительной стадии, и оставлять их без внимания больше было нельзя.
Из показаний Фуке видно, что в отношениях с палатой он играл активную роль, заставляя ее реагировать в ответ. Когда Понсе и Ренар предъявили ему свидетельства Жанена, Фуке поинтересовался, приняла ли палата решение по его ходатайствам. Ответ был отрицательным. Тогда Фуке заявил, что не будет отвечать на вопросы, пока его требования не удовлетворят. Его отказ вызвал бурную эмоциональную реакцию. В какой-то момент палата голосовала за то, чтобы рассматривать Фуке как «добровольно бессловесного», то есть отказавшегося давать показания . Это означало бы, что все предъявленные ему в ходе допроса обвинения, на которые он ответит молчанием, палата сочтет подтвержденными. Такой ход перечеркивал любые усилия Фуке по защите. Возможно, предвидя его, Фуке парировал, что за все в совокупности нарушения, которые он мог совершить, король простил его еще до начала разбирательства. Если игнорировать факт королевского прощения, то судить его должен парламент, а не палата . В начале июля специальные королевские указы подтвердили полномочия палаты. Однако король согласился дать Фуке доступ к письменным принадлежностям под наблюдением охраны, чтобы он мог готовиться к защите .
Женщины клана Фуке тоже участвовали в разворачивающейся драме. 19 июля мать, жена и старшая дочь Фуке (мадам де Шарост) явились в парламент Парижа, опустились на колени на его паркет и просили о правосудии для бывшего суперинтенданта. Их письменная петиция, зачитанная в суде, оспаривала юрисдикцию палаты в отношении Фуке, просила парламент признать действия палаты юридически ничтожными и взять процесс над Фуке в свои руки. 27 июля парламент приступил к рассмотрению вопроса о юрисдикции и ходатайств Фуке о том, чтобы ему назначили официального юридического консультанта и дали доступ к его бумагам.
Парадоксальным образом, требование Фуке о том, чтобы его, как своего бывшего члена и procureur général, допрашивал Парижский парламент, явилось очередным витком противостояния между троном и магистратами. Хотя Фуке и настаивал на своем праве, ссылаясь на долгое пребывание в парламентской должности, обвинялся он как занимавший должность суперинтенданта финансов. Парламент судил бы его именно в этом качестве, вопреки многолетнему стремлению короны вывести из-под его юрисдикции деятельность высших административных и финансовых государственных инстанций.
Эта борьба, восходящая как минимум к временам Сюлли и Генриха IV, была вызвана стремлением парламента и его сестринских судов поставить под собственный контроль все действия финансовых представителей королевской власти. Власть этому желанию противостояла активно и неуклонно. Фуке будто приглашал магистратов к новому витку давней полемики. Судьи явно оказались в замешательстве. Что-то предпринимать на основании этих петиций было бы прямым оскорблением королю. И все же, как юридический институт, суд не был готов уступать без боя и признавать законной исключительную юрисдикцию палаты. Выход был найден в обращении к королю: желает ли он, чтобы они рассмотрели ходатайства Фуке?
Пока судьи ожидали изъявления королевской воли, мадам Фуке-младшая совершила очередной поступок. В конце июля она написала длинное открытое «Письмо королю Людовику». В письме супруга бывшего суперинтенданта снова твердила, что у палаты нет необходимых полномочий, а также выступала с сенсационным личным обвинением. Она обвиняла Кольбера в обмане короля. Последнее же выражалось в искажении улик против ее мужа, в публичном требовании его казни и в неподобающем вмешательстве в процесс. Она апеллировала к общеизвестным сведениям, что последние шесть лет Кольбер был «официальным врагом» ее мужа. Более того, она призывала короля расследовать, как Кольбер нажил свое собственное состояние, оценив его в 12 миллионов ливров, прозрачно намекнув, что Кольбер изъял бумаги ее мужа, чтобы скрыть собственные преступления .
И Людовику XIV пришлось вмешаться. 2 августа парламентскую делегацию, куда вошли Гийом де Ламуаньон и Франсуа Тулуз де Несмон, вызвали для аудиенции во дворец Сен-Жермен-ан-Лэ. Король принял их у себя кабинете, с ним были Сегье, маршал Тюренн и другие высокопоставленные официальные лица. Первым заговорил Сегье. Он напомнил, что король уже издал несколько распоряжений, подтверждающих полномочия палаты и отказывающих Фуке в каких бы то ни было основаниях выходить за пределы ее юрисдикции. В дальнейшем парламенту больше не следует принимать петиций, связанных с процедурными вопросами, под страхом королевского негодования. Затем несколько слов произнес король. Он подтвердил предостережение Сегье. Возможно, король пребывал под влиянием одного из ключевых заявлений Фуке и его сторонников. Вскоре он нашел нужным ответить на их обвинения, будто Кольбер что-то искал среди бумаг Фуке. Кольбер, настаивал Людовик, сразу же после ареста изучал документы Фуке по личному королевскому приказу. При этом он изымал только те из них, которые были связаны с государственной тайной. Ни на что из услышанного делегация не возразила. Ламуаньон уверил короля, что в дальнейшем суд будет действовать согласно королевским желаниям. Король ответил, что изложил свою волю и не сомневается в повиновении .
Как бы ни удовлетворяло палату подтверждение ее полномочий, процесс предстояло вести дальше, а значит – иметь дело с требованиями Фуке. Хотя большую часть лета палата занималась другими делами и расследованиями, она все же уделила некоторое время и обсуждению ходатайств Фуке, до сих пор остававшихся без ответа. В начале сентября палата согласилась, что он имеет право на консультанта, который помогал бы ему защищаться. Фуке откликнулся очередной просьбой о доступе к своим бумагам. Ведь какой прок в консультанте, когда ему запрещено пользоваться документами, служащими основанием для защиты? Это был весомый аргумент, однако палата пока ограничилась тем, что разрешила Фуке увидеть описи бумаг, изъятых при аресте .
Вскоре палата собралась, уже чтобы утвердить назначение двух старших советников парламента, Бартелеми Озане и Жана Мари Лоста, коих Фуке выбрал на роли своих официальных консультантов. Труднее оказалось решить: можно ли им встречаться с клиентом в отсутствие аудиторов или судебных исполнителей? Этот вопрос расколол палату. Понсе был против, полагая, что, если бы Фуке обвинялся только в финансовых преступлениях, возможно, это можно было бы разрешить, но ему инкриминируется государственная измена. В таких случаях право на консультации следует ограничить на основании прецедента. Так, несколько лет назад аналогичному обвиняемому разрешили общаться с консультантом исключительно в присутствии судебного клерка. Анри Пюссор, любезно соглашаясь с Понсе, не удержался от замечания, что, по канону римского права, обвиняемому в государственной измене вообще не положен консультант. Вскоре еще восемь судей, включая Несмона, заняли сторону Понсе и Пюссора .
Однако Ренар, проводивший допрос вместе с Понсе, к удивлению судей, разошелся с ним во мнениях. Он утверждал, что Фуке может быть вполне уверен в консультантах, только если они оба будут им свободно выбраны и затем доступны без ограничений. Еще семь судей согласились с Ренаром. Таким образом, десять были против свободного доступа, а восемь – за.
Тогда поднялся и заговорил Ламуаньон. Он довольно сдержанно отнесся к «государственному преступлению», которому посвятили пышные дифирамбы Понсе и Пюссор. Ламуаньон напомнил, что Фуке обвиняется в первую очередь в финансовых преступлениях. Что до «государственного преступления», оно возникло на материале именно этих обвинений, как часть целого, его второстепенная деталь. Поскольку главные преступления Фуке – финансового характера, ему следует разрешить общаться со своими юридическими консультантами свободно и беспрепятственно (как при любом обычном досудебном расследовании преступлений). Аргументы Ламуаньона подействовали на оставшихся судей. Голосование завершилось с результатом 12 – за свободный доступ, 10 – против . Разумеется, для Ламуаньона только что утвержденное решение было не из легких. В плане из Сен-Манде его имя стояло в списке тех, кого Фуке считал своими потенциальными союзниками . Позиция Ламуаньона предсказуемо встревожила Кольбера. Вскоре он спросил его, как развивается дело против Фуке? Ламуаньон же холодно отвечал, что судья сообщает свое мнение только один раз – с судейской скамьи .
Право на консультанта означало, что отныне у Фуке будет собственный канал для связи с палатой и источник информации о ходе процесса. Через несколько дней палата приняла другое столь же важное решение. На тот момент расследование успело пройти три стадии: изучение бумаг и документов, допрос Фуке и его очные ставки со «свидетелями». Ими выступали двадцать девять арестованных финансистов. Очные ставки с ними почти без результатов продолжались с середины июля до начала сентября . Теперь стоял вопрос, как процедурно организовать оставшуюся часть процесса. Решение снова предложил Ламуаньон. Пунктов обвинения много, отметил он. Король желает одновременно наказать Фуке за уголовные преступления и заставить его возместить незаконно присвоенное или неправомерно потраченное, что уже является предметом гражданского права. Для такого сложного «смешанного» дела лучше всего подойдет процедура гражданского процесса. В этом случае суд выдвигает пункты обвинения, а защита отвечает на них в письменном виде, на основании имеющихся у нее доказательств. Палата решила последовать совету Ламуаньона. Но это означало, что расследование предстоит долгое, затяжное .
Следующим организационным шагом явилось назначение двух судей на роль «докладчиков» – rapporteurs. Их функция состояла в том, чтобы делать обзоры доказательств в показаниях, собранных в ходе расследования. Они должны были обращаться к обвиняемому и свидетелям за разъяснениями или просить их удостоверить подлинность документов и событий. Кроме того, в компетенцию судей-докладчиков входило предлагать палате рекомендации, когда обвинение или защита предпринимает какие-то шаги или выступает с ходатайством. В конце расследования они выступали перед коллегами с оценкой сильных и слабых сторон обвинения. В случае вердикта «виновен» рекомендовали приговор. С учетом масштаба и размаха afaire Fouquet докладчикам на этом процессе отводилась ключевая роль. Подобно проводникам, им предстояло вести коллег-магистратов через лабиринты обвинений и горы доказательств.
Обычно «докладчиков» рекомендовал коллегам для утверждения председательствующий судья. По традиции обвиняемый также мог дать назначенным лицам обоснованный отвод. Например, сославшись на предвзятость или связи со стороной обвинения. Однако на сей раз в процедуру вмешался королевский совет и назвал Ламуаньону своих кандидатов: Жак ле Кормье де Сент-Элен, магистрат, прикомандированный к палате от Руанского парламента, и Оливье Лефевр д’Ормессон, один из рекетмейстеров, заседающих в судах. Жена и мать Фуке немедленно возразили: Сент-Элен приходился родней Кольберу, а Ормессон незадолго до этого несколько месяцев работал с Луи Берье, заместителем Кольбера, над документами казначейства. Берье собирал материалы для обвинения против Жанена де Кастий и отсутствующего Брюана. Их вполне можно было назвать предвзятыми в отношении суперинтенданта .
Из соображений престижа, а также из уважения к стандартной процедуре Ламуаньон попытался убедить короля отозвать свои назначения. Ведь видимость беспристрастности значила для суда очень много, особенно при расследовании уголовных преступлений. Но Людовик и его советчики, Кольбер и Мишель Летелье, стояли на своем. Протесты семьи Фуке – лишнее доказательство того, что кандидаты выбраны правильно. Родственники, сказал король, испугались потому, что добропорядочность выдвинутых магистратов общеизвестна. Этот испуг – всего лишь дополнительная причина назначить именно их . Тогда Ламуаньон воззвал к разуму короля. Обычно, отметил он, обвиняемый обязан привести основания, когда дает отвод судье, но не судье-докладчику. Ибо всем понятно, какое большое влияние сведения, представляемые докладчиком, оказывают на судей. И вновь ответ был прост и ясен: «Скажите, что я приказал» . Прежде чем покинуть Лувр, Ламуаньон еще раз подступился к Кольберу и Летелье с возражениями против столь необычной процедуры, которая может выставить палату в дурном свете. Но министры ничего нового не добавили . Просопротивлявшись неделю и так и не решив, как обойти королевский произвол, 22 октября Ламуаньон с неохотой представил суду королевских кандидатов.
Как и предполагали дамы Фуке, Сент-Элен не отличался независимым умом и на протяжении всего многомесячного процесса часто просто присоединялся к королевскому обвинителю. Но Оливье д’Ормессон повел себя весьма неожиданно. Так что в итоге провал их попытки избавиться от него оказался непреднамеренной и, возможно, главной победой суперинтенданта. Оливье Лефевр д’Ормессон был того же происхождения, что Фуке. Клан Лефевр д’Ормессонов восходил к простолюдинам, изначально – крестьянам-арендаторам благородного дома Монморанси в крошечной деревушке Ормессон в Иль-де-Франс . Под покровительством Монморанси на протяжении XVI и XVII веков семья медленно поднималась по ступенькам судебной и административной пирамиды к высоким должностям.
Андре д’Ормессон (1577–1665), отец Оливье, следовал cursus honorum, типичным для честолюбивого универсала, мечтающего о королевской службе. В 23 года он стал членом Парижского парламента, в 1604-м – рекетмейстером, к 1615 году – государственным советником, которому доверяли ответственные поручения. В частности, его назначали в палату правосудия, учрежденную в 1624–1625 году для расследования финансовых нарушений, якобы допущенных финансистом Франсуа де Кастий де Вильмарё (дедом мадам Фуке). Во время Фронды Андре д’Ормессон оставался, насколько мог, верен трону. К моменту процесса над Фуке он был деканом, то есть старшим советником, Государственного совета (conseil d’État) и пользовался среди современников репутацией чрезвычайно порядочного человека .
Подобно семьям Фуке и Сегье, Ормессоны были известны набожностью и участием в движении католических реформ во Франции. Благодаря одному из браков, несколькими поколениями раньше, они даже могли считаться родней Святому Франциску из Паолы (ум. 1507), основателю ордена минимов (минимитов). Три из дочерей Андре посвятили себя церкви, а его второй сын Никола, старший брат Оливье, стал монахом-минимитом .
Оливье д’Ормессон родился в декабре 1616 года. Он стал третьим из четырех сыновей Андре и был примерно на два года моложе Фуке. Смерть старшего брата в 1636 году и решение Никола д’Ормессона уйти в монахи сделали Оливье кандидатом на роль главы семьи в следующем поколении – занятная параллель с ранним периодом карьеры Фуке. Закончив учебу, 20-летний Оливье стал членом парламента. К 1643 году – вступил в ряды рекетмейстеров. Он был слишком молод для этого поста, но помогли влияние отца и помощь канцлера Сегье .
Иерархический мир суда и королевской администрации в Париже был невелик и замкнут, так же как и мир благочестивых аристократов – «святош», в котором вращались обе семьи. Фуке и Ормессоны наверняка встречались друг с другом и в профессиональных и в светских кругах. Вполне вероятно, что Оливье и Фуке знали друг друга с детства, хотя ничто и не позволяет предположить дружбы между ними.
Одной из важных точек пересечения были отношения обоих с мадам де Севинье. Покойная сестра Оливье Мари (1606–1659) была замужем за Филиппом де Куланж (1595–1659). Супруги помогали растить оставшуюся сиротой племянницу Филиппа Мари де Рабутен-Шанталь, будущую мадам де Севинье. Позднее она станет одним из самых преданных друзей Фуке и близким другом Оливье. Легко предположить, что Фуке и Оливье иногда встречались в обществе мадам де Севинье. Андре и Оливье д’Ормессон, как и Фуке, были библиофилами и людьми тонкого вкуса. Оливье особенно любил салонную культуру и был частым гостем в салоне Гийома де Ламуаньона. У Фуке, как завсегдатая модных салонов Парижа, наверняка было в этих кругах много общих знакомых с Оливье .
Как было сказано, пути Фуке и Ормессона пересеклись в январе 1650 года, когда Оливье стал его заместителем в качестве интенданта généralité (округа) Парижа . К сожалению, до нас не дошло никаких записей ни о деятельности Оливье в этой должности, ни о взаимодействии между ними. Один исследователь, однако, отмечает, что в этот период Фуке много времени проводил за пределами Парижа, в лагерях военных кампаний, предоставляя Оливье свободу действий . Как бы то ни было, их служебные связи прервались, когда в ноябре 1650-го Фуке получил новую должность – procureur général.
В 1656 году Оливье был назначен интендантом Пикардии. На сей раз он начал работать в королевских войсках под началом маршала Тюренна. Вероятно, назначение поддержал Сегье, хотя последнее слово оставалось за Летелье. Тюренн, имевший репутацию непростого начальника, отдал должное усердию, с которым Ормессон обеспечивал его деньгами и припасами для продолжения кампании. Эта кампания завершилась в июне 1658 года битвой при Дюне, близ Дюнкерка, и в ее успехе, как уже отмечалось, есть и толика усилий Фуке. Хорошая работа принесла Ормессону похвалу Анны Австрийской и пожизненную дружбу Тюренна . Собственная репутация, отцовские заслуги и покровительство Сегье делали предсказуемым последующее назначение Ормессона в Палату правосудия. Кроме того, он был в хороших отношениях с соперником Фуке Летелье. Ормессон узнал о своем назначении на должность докладчика от друга, Клода Лепелетье, в то время – президента Парижского парламента и протеже (а также кузена) Летелье .
Одних этих связей хватало, чтобы понять нежелание Фуке видеть Ормессона в роли докладчика. Но, возможно, были и другие, неявные причины. Интересно, что Кольбер первоначально сомневался в Ормессоне, которого называл человеком ограниченного ума (esprit borné) и креатурой Ламуаньона. Однако после того как Ормессону в самом начале продемонстрировали беспорядок в реестрах казначейства, он встал на сторону короля, и Кольбер этим удовлетворился . Что касается Ормессона, он был достаточно честен, чтобы отметить неоднозначность выбранного королем состава судей-докладчиков, а также то, что одни упрекали короля во вмешательстве, другие одобряли его действия .
Заняв свой новый пост, Ормессон тут же был втянут в процедурные дебаты, начатые Талоном, королевским procureur général. Поскольку в отведенный судом период Фуке не предоставил никаких доказательств защиты, Талон предложил считать, что обвиняемый утрачивает свои права, а палата может перейти непосредственно к судебной части процесса. Но получив официальное извещение, Фуке заявил, что не получал копии приказа от 5 октября, которым процесс объявлялся открытым. Поэтому приказ о лишении прав следует аннулировать. Он добавил, что не стоит ждать от него ответов на обвинения, которые еще не предъявлены в суде, или каких-либо доказательств, пока ему отказано в доступе к документам. Недели ожесточенных споров не привели судей к согласию. Основную вину за процедурную неразбериху Ламуаньон возлагал на Талона. По мнению многих, тот пренебрегал своими обязанностями в палате, поглощенный неким страстным романом, который успел сделать его посмешищем всего Дворца правосудия. В конце концов суд принял аргументы Фуке и предоставил ему дополнительное время .
И вновь Ламуаньон продемонстрировал уважение к процессуальной стороне, воспротивившись попыткам короля обойти судебную процедуру. У него могли быть и другие мотивы. Один исследователь предполагает, что Ламуаньон таким образом выражал свое недовольство некоторыми недавними шагами королевского правительства, в частности произвольными изменениями системы аннуитетов (rentes) и сокращением жалованья судей (gages) . В любом случае подход Ламуаньона не предвещал ничего хорошего надеждам короля на скорый суд и предрешенный вердикт. Поэтому король вмешался снова. В начале декабря Ламуаньона опять вызвали на аудиенцию. Король сказал, что, по его наблюдениям, Ламуаньон пытается одновременно вести два очень серьезных и важных дела: председательствовать в палате и выполнять свои обязанности в Парижском парламенте. Для одного человека нагрузка чрезмерно велика. Поэтому, чтобы облегчить Ламуаньону жизнь, председателем на заседаниях палаты теперь будет Сегье .
Одиннадцатого декабря Сегье впервые за много месяцев занял свое место в палате. Все наружные приличия были соблюдены, и Ламуаньон произнес пышную приветственную речь. Однако вскоре Сегье объявил, что теперь палата будет заседать не во второй половине дня, как раньше, а по утрам, с девяти. Всем стало очевидно, что такое расписание исключает дальнейшее участие Ламуаньона. В назначенное время он заседал в парламенте и не мог покинуть его ради участия в работе палаты .
Многие коллеги Ламуаньона отнеслись к такому развитию событий без восторга. Ормессон отметил в дневнике, что маневр – дело рук закулисных зачинщиков, которые надеются с уходом Ламуаньона рулить палатой по своему усмотрению . В то же время, по тонкому замечанию докладчика, с Ламуаньона сняли тяжелый долг магистрата вести себя твердо и независимо . Тем не менее Кольбер вскоре осознал, как неприглядно выглядит отстранение Ламуаньона. Он предложил ему вернулся в палату в качестве сопредседателя, партнера Сегье. Ламуаньон отказался со знаменитыми словами: «Я умываю руки» . Он серьезно опасался, пишет биограф, что палата утратила важнейшее качество суда – беспристрастность – и сделалась простым орудием «государственных министров для уничтожения своих врагов» .
Хотя замена Ламуаньона на Сегье стала для защитников Фуке серьезным поражением, его наследие оказалось для бывшего суперинтенданта бесценным. Под руководством Ламуаньона палата обес печила Фуке доступ к письменным принадлежностям, санкционировала предоставление советника и согласилась, что Фуке имеет право изучить хотя бы описи своих бумаг.
Фуке извлек из этих решений все возможное. Позже он объяснял Ормессону, что сам писал все свои ходатайства и заявления.
Затем верный доктор Пеке, деливший с ним плен, переписывал их и исправлял грамматические и орфографические ошибки. Два внешних консультанта иногда читали черновики и делали редакторские замечания, прежде чем документ получал свой окончательный вид. Однако главная их задача состояла в том, чтобы взаимодействовать с внешним миром и доводить сочинения Фуке до судей. Через некоторое время, когда Фуке наконец получил доступ к своим бумагам, консультанты просматривали документы, которые он им называл, и коротко пересказывали их содержание. На всем протяжении процесса бумаги суперинтенданта хранились в Лувре, и работать с ними можно было только там .
Несмотря на эти ограничения, Фуке быстро показал себя опаснейшим противником, твердо намеренным вырвать у своих оппонентов контроль над интерпретацией событий. Для этого он предавал огласке письма в свою защиту еще прежде, чем их получала палата. В конце ноября 1662 года он выпустил брошюру «Выдержки из докладов по поводу описи документов, [обнаруженных] в домах господина Фуке и его служащих». В ней он обрушивался на множество несоответствий в докладах, изобличал нарушения при хранении документов. Фуке заявлял, что документами манипулировали в целях фальсификации. Из-за проблем хранения, утверждал Фуке, невозможно определить, какие из бумаг действительно обнаружены в его резиденциях или в домах его служащих, какие изъяты, чтобы затруднить его защиту, а какие подложены, чтобы его скомпрометировать. К последним Фуке отнес документ о нашумевшем пансионе с соляного налога. Этот документ предположительно был найден Кольбером, хотя и не упомянут в сведениях первого обыска в кабинете Фуке в Сен-Манде.
Сочинение Фуке представляло собой несколько сотен страниц подробных разъяснений, в том числе комментариев к обвинениям, получившим наиболее широкую огласку. Но главной мишенью был Кольбер и чистота его намерений. Его Фуке объявил своим истинным противником (partie) на процессе. Кольбер пытался опорочить суперинтенданта еще при жизни Мазарини, а теперь отравил своей враждой сознание короля. И, конечно, именно Кольбер позаботился о бумагах и доказательствах, чтобы их можно было использовать для обвинения .
Серьезный промах противников Фуке неожиданно подкрепил его упреки в предвзятости. В бумагах Фуке нашли копию перехваченного меморандума Кольбера, который он в 1659 году послал Мазарини и в котором ополчался на Фуке. По настоянию возмущенного генерального контролера финансов у Гурвиля потребовали объяснений. Меморандум получил огласку и добавил убедительности портрету Кольбера как старинного врага Фуке, уже давно плетущего против него интриги .
Несколько недель спустя за первым большим сочинением Фуке последовало второе: «Воспоминания и комментарии о [событиях] с 5 сентября 1661 года по 9 декабря 1662 года». Оно рассказывало о том, что происходило с момента ареста Фуке до того дня, когда палату возглавил Сегье. Здесь тоже в звездных ролях выступали Кольбер и Талон. Подробно описывались различные прошения Фуке в адрес палаты, запрет на письменные принадлежности для подготовки защиты. Упоминалась и попытка присвоить ему статус «отказавшегося давать показания» и другие шаги, позволявшие заподозрить предвзятость. Все говорило за то, что Фуке с самого начала лишили прав на защиту, положенных подозреваемому или обвиняемому в рамках уголовного судопроизводства .
В январе 1663 года семья Фуке вынесла обвинения в предвзятости на новый уровень: жена и мать Фуке появились в дверях палаты и попросили, чтобы их выслушали. Сегье, испугавшись, что женщины сейчас потребуют отстранить его от участия в процессе, приказал привратникам не пускать их. Талон воспользовался случаем, чтобы выступить с подробным перечислением прецедентов, доказывающих, что канцлера невозможно отстранить. После неудачной попытки донести свою петицию до внимания собрания судей дамы Фуке в тот же вечер явились в резиденцию Ормессона и вручили прошение ему. Тревога Сегье оказалась преждевременной: петиция его не касалась.
В ней содержалось требование дать Фуке доступ ко всем бумагам, перечисленным в переданных ему описях, и отвод Жозефу Фуко, судебному клерку. Через несколько дней дамы подали вторую петицию, где вновь потребовали доступа к документам, давали отвод Даниэлю Вуазену и Анри Пюссору и просили отстранить от должности Фуко. Возникла суета: Летелье поговорил с Ормессоном, Фуко – с Кольбером, Кольбер – с королем. В итоге король приказал Талону в дальнейшем любое прошение об отводе Сегье приносить ему лично .
В это же время появился меморандум Фуке. В нем он продолжал утверждать, что Кольбер забрал часть его документов, чтобы скрыть гигантские суммы, проходившие через руки кардинала при посредничестве Кольбера. Фуке вновь обвинял Кольбера в том, что тот изъял из его бумаг все письма и приказы Мазарини, которые могли бы его оправдать. Те же документы, продолжал настаивать он, несомненно показали бы, что большинству транзакций кардинала прямо содействовали Кольбер или Берье. Фуке повторно отказывал палате в полномочиях и настаивал на своем праве бывшего суперинтенданта финансов отдать себя непосредственно на суд короля либо предстать перед судом парламента в качестве бывшего члена этого суда. Свои требования Фуке связал с просьбой отстранить от его дела Талона, Вуазена и Пюссора. Талон, утверждал он, широко известен как его недоброжелатель. Талон позволяет Кольберу манипулировать собой, Вуазен же приходится Талону шурином, а Пюссор Кольберу – дядей. Этих доводов более чем достаточно, чтобы отозвать их из палаты .
В конце января судьи добросовестно, в течение нескольких дней, обсуждали просьбы Фуке. Ормессон сперва утверждал, что, отрицая полномочия палаты, Фуке не имеет права требовать отзыва никого из ее судей. Сегье воспользовался случаем и раскритиковал палату. Он сказал, что, прежде чем предоставлять Фуке консультантов и доступ к описи бумаг, следовало оговорить: все это делается при условии, что он признает ее необходимые полномочия. Другие судьи считали, что юрисдикция суда не зависит от того, признает ли ее Фуке; их мандат утвердил король, исходя из этого они и должны выносить решения. Эта точка зрения в итоге возобладала.
Затем Талону предложили обосновать, почему его не следует отстранять. Талон заявил, что он Фуке не враг, и поставил юридический вопрос: может ли подзащитный давать отвод королевскому прокурору? Ормессон полагал, что в гражданском судопроизводстве такое возможно, но в уголовном враждебные отношения между обвиняемым и обвинителем – достаточно обычное явление. Они не могут служить основанием для отвода. Мнения разделились практически поровну. В конечном счете Талон сохранил свою позицию с превосходством в один голос. Теперь настала очередь Фуко отвечать на обвинения в махинациях с доказательствами, а также в сокрытии некоторых документов. Некоторые из судей колебались. В конце концов возобладала точка зрения Ормессона, утверждавшего, что отстранение Фуко от дачи показаний на имеющихся основаниях и на данном этапе предрешит судьбу процесса. Поэтому Фуко было позволено остаться .
Доводы против участия Пюссора были гораздо сильнее. Он приходился Кольберу дядей, тесно сотрудничал с ним, а заинтересованность Кольбера в процессе было невозможно переоценить. В поисках дипломатичного выхода из положения Ормессон заметил, что Кольбер заинтересован в деле по прямому приказу короля. Однако такой интерес нельзя рассматривать как неподобающий. В то же время, чтобы суд мог наглядно продемонстрировать беспристрастие, Пюссору следует подумать о добровольном отказе от полномочий. С Ормессоном согласились только четверо из судей. Конечно, Пюссор совершенно не собирался уходить сам. Поэтому остался и он. Отвод Вуазена сочли неправомерным без обсуждения, поскольку в системе судопроизводства, с множеством ее перекрестных внутренних связей, родство судьи с обвинителем или другим судьей являлось обычным делом .
Требование Фуке о доступе ко всем его бумагам и другим документам, доступным обвинению, в частности к казначейским реестрам, обсуждалось в начале февраля. Тут судьям пришлось столкнуться с последствиями и неудобствами несоразмерно масштабного расследования, затеянного Кольбером. Объем материала, приобщенного к делу, был громаден. Ормессон отмечал, что по приказу короля было изъято и поступило на хранение примерно 60 000 документов, из коих, по его словам, 50 000 не имели отношения к обвинениям против Фуке. Разрешить Фуке и консультантам изучать их все означало, что дело так никогда и не дойдет до суда. Разгорелись дебаты. Некоторые судьи предлагали разрешить Фуке ознакомиться только с документами, отобранными обвинением в качестве вещественных доказательств (этот процесс, заметил Ормессон, еще не закончен). То, что Фуке имеет право видеть эти документы, было ясно без обсуждений. Однако некоторые судьи ссылались на традиционное право подзащитного изучать любые доступные бумаги в поисках того, что можно использовать для защиты. На это Сент-Элен возражал: Фуке следует дать доступ только к конкретным материалам, которые он сможет назвать. Пюссор, все еще уязвленный попыткой отвода, поддержал эту позицию с такой страстью, что несколько коллег не могли скрыть изумления. Внезапно несколько судей, шесть или семь, высказались за то, чтобы дать Фуке безусловный доступ ко всем изъятым документам. В итоге суд, по рекомендации Ормессона, постановил разрешить Фуке изучить все материалы, используемые против него. Также суд подтвердил его право увидеть любые документы из перечисленных в описях и реестрах .
К чему привело это поистине соломоново решение на практике, стало ясно несколько недель спустя. В начале апреля Фуке запросил реестры, хранившиеся у трех его «клерков» – Бартелеми Эрвара, Кольбера и Гийома де Бордо, еще одного доверенного Мазарини . Талон сразу возразил: это 10 или 12 тысяч дополнительных документов, процесс рискует затянуться до бесконечности. Суд снова пустился в обсуждение и в итоге решил: пусть Фуке назовет, какие конкретно материалы он хочет видеть. В то же время палата признала, что сделать это будет непросто, потому что документы сложены в пачки и охарактеризованы в описях только в самом общем виде. В каком-то смысле для Фуке это был проигрыш. Но, по крайней мере, судьи признали, что, согласно более ранним заявлениям Фуке, хранение большого количества потенциальных источников доказательств организовано небрежно .
Одновременно палата поставила перед Фуке еще одно препятствие. Несмотря на его протесты, ему не разрешили непосредственно знакомиться с документами, которые он запросит. Его консультанты должны будут изучать их в Лувре, а затем докладывать ему об их содержании. Фуке указал на нелепость такой организации. Адвокаты впервые увидят содержание этих бумаг, к тому же не зная почерков тех, кто их писал, в том числе Мазарини. Но его возражения были отклонены. Предстояло обходиться тем, на что суд уже согласился .
Пока шли все эти обсуждения, Фуке дал еще один публичный залп по врагу. После первой публикации в конце ноября 1662 года полиция Кольбера изъяла значительную часть тиража и арестовала печатников . Но женщин Фуке было не запугать. Они принялись искать другие типографии, а тем временем установили нелегальный печатный станок в родовом поместье в Монтрё-су-Буа, недалеко от Парижа. Постепенно к нему добавились еще четыре печатные лавки: две в Париже, одна в Руане и еще одна – в Шампани. Очередной плод этих усилий под названием «Защита по всем пунктам моего обвинения» вышел в конце января или в начале февраля 1663 года. Он содержал разбор обвинений по существу. Допросы, очные ставки и организационные шаги, предпринятые Талоном, помогли Фуке создать детальную картину позиции обвинения. Пункты обвинения классифицировались так: растрата, злоупотребления, совершение транзакций за взятки, неправомочное участие в транзакциях, нелегальная торговля казначейскими обязательствами, участие в транзакциях, связанных с начислением недопустимого по закону процента, коррупция и неудовлетворительное исполнение служебных обязанностей в целом и государственная измена . На сотнях страниц своего огромного труда Фуке раскладывал эти обвинения по полочкам: одно за другим, шаг за шагом. Некоторые из транзакций, на которые ссылается обвинение, совершал не он, а Сервьен, объяснял он. Иные были вызваны неотложными нуждами военного времени. Так, в конце 1650-х государство шло на любые условия, только бы оставаться на плаву. В некоторых случаях его участие сводилось к санкционированному правительством получению компенсации за средства, ранее одолженные короне на тех же, присущих военному времени, условиях. Ряд ситуаций, казавшихся непосвященному незаконными, всего лишь были вызваны запутанностью системы финансирования. На государственную необходимость Фуке ссылался, отклоняя обвинение в том, что, будучи суперинтендантом (то есть исключительно распорядителем платежей), не имел права финансировать государство из своих личных средств. На подобных займах часто настаивал Мазарини, утверждал Фуке, а также сам Кольбер, обсуждавший с ним аналогичную транзакцию вечером накануне ареста . По остальным пунктам обвинения он сможет оправдаться, когда получит непосредственный доступ к собственным бумагам, в котором до сих пор ему отказывают .
Центральной фигурой в повествовании Фуке оставался Мазарини. Фуке не стал оспаривать нарисованную обвинением картину до основания коррумпированной и дурно управляемой системы государственного финансирования предыдущего десятилетия. Он просто рассказал ту же историю другими словами. В самом деле, в годы гражданской войны и отчаянной борьбы с упорным врагом – испанцами практиковались все нарушения, о которых сообщает обвинение. Но лично он, Фуке, за них не нес ответственности и не был главным их бенефициаром. Все знали, что главным выгодоприобретателем являлся Мазарини. Поэтому последний и занял центральное место в детально проработанной апологии. Фуке напоминал своим читателям, что не кто иной, как Мазарини, в те годы был практически всемогущим. Сам же Фуке – впрочем, как и другие обвиняемые – действовал в условиях его непосредственной и абсолютной власти . За многими из неоднозначных транзакций, о которых идет речь, стоят, разумеется, нужды военного времени. Однако подобные сделки всегда совершались с санкции кардинала, который, подчеркивал Фуке, часто пренебрегал формальностями. Это подтверждают находящиеся среди бумаг Фуке письма и приказы кардинала, к которым ему до сих пор не дали доступа. В любом случае, «повторю еще раз, я ничего не делал без приказа, согласия или одобрения кардинала» .
Если вся эта коррумпированная и неэффективная машина работала не на Фуке, тогда на кого? И вновь на сцене появляется Мазарини. В самом начале своих комментариев Фуке сообщал, что в 1653 году Мазарини вернулся из ссылки буквально нищим. Однако в 1661 году он умер невероятным богачом. Почему-то никакого общедоступного объяснения масштабу его состояния не существует. Данный пробел Фуке списывал на махинации Кольбера . Объяснить столь невероятный поворот колеса фортуны в пользу Мазарини – в этом как раз и заключается стоящая перед палатой задача. В годы войны Мазарини под чужими именами участвовал в консорциумах, продававших государству провиант и амуницию. Он же санкционировал транзакции и договоренности для оплаты некоторых таких поставок . Именно Мазарини, а не Фуке, выигрывал от взяток в форме незаконных пансионов, сопровождавших контракты. Так, Фуке напомнил судьям об истории печально известного пансиона в 120 000 ливров с соляного налога . В довершение всего Фуке обвинял Кольбера и Фуко в том, что они подложили этот документ в его бумаги, чтобы бросить на него тень . Именно Мазарини, а не Фуке, не брезговал повторным предъявлением старых казначейских обязательств. Иногда соответствующие распоряжения Мазарини выполнял Фуке. А иногда по поручению кардинала действовали Эрвар или Сервьен. Каждую из таких транзакций надо рассматривать отдельно, чтобы доподлинно установить обстоятельства, которыми она была вызвана. Поэтому, чтобы ответить на обвинения, ему нужен полный доступ к своим документам .
Почему вообще его судят? Потому что, объяснял Фуке, его принесли в жертву амбициям «домашней прислуги» (domestique), в прошлом бухгалтера Мазарини – Кольбера. Последний надеялся занять место суперинтенданта. А для того чтобы избавиться от него, Кольбер использовал Талона, заклятого врага Фуке . В результате усилий Кольбера завещание Мазарини не прошло формального утверждения. Таким образом он не позволил всплыть тем вопросам, которые это огромное состояние вызвало бы у общества . С помощью Берье и Фуко Кольбер похозяйничал в бумагах Фуке: одни подбросил, другие подделал . Фуке признавал, что ему трудно возражать на обвинения. Неаккуратная опись не позволяет точно определить, что на самом деле находилось среди бумаг изначально, что могло быть подложено потом (например, пансион с соляного налога), а что изъято (письменные приказы и письма Мазарини).
Высказываясь о Мазарини, Фуке скорее всего рассчитывал, что многие судьи знакомы с двумя предыдущими расследованиями личной финансовой деятельности кардинала. В январе 1649 года, во время первой фазы Фронды, Парижский парламент начал расследовать финансовые дела Мазарини. Тогда он запросил для изучения учетные книги нескольких крупных банкиров из его окружения. Это расследование было прекращено в марте 1649 года после Рюэйского мира. Второе началось в марте 1651 года. Оно снова сосредоточилось на близких к Мазарини банкирах и снова кончилось ничем, как только улеглась Фронда принцев. Однако оба расследования успели выявить колоссальную коррумпированность Мазарини и сомнительные сделки, совершенные им через подставных лиц, – как правило, под фальшивым или чужим именем, чтобы скрыть свое участие. Подробности транзакций, обнаруженные тогда, практически полностью совпадали с тем, как Фуке описывал происходившее после возвращения Мазарини к власти в конце Фронды. В некоторых случаях даже партнеры были те же, например Эрвар. По иронии судьбы, во время расследования 1651 года Фуке, как procureur général, тайно сотрудничал с Кольбером, тем самым затягивая и осложняя действия суда . Судьи палаты, во всяком случае представители парижских судов и центральной администрации, скорее всего помнили о результатах тех стародавних расследований. Теперь же из разъяснений Фуке следовало, что и позже, в 1650-х годах, Мазарини действовал по той же схеме. Часто – при поддержке тех же лиц. Прежние данные удостоверяли версию Фуке.
Противопоставляя себя Мазарини, Фуке доказывал, ссылаясь на документы, что на самом деле он не богат. Его долги достигли 14 миллионов ливров, большая часть этих денег пошла на нужды короны. Причем на личные расходы ему хватало собственного годового дохода примерно в 350 000 ливров и состояния жены, в том числе доходов от продажи земельной собственности .
В заключение Фуке добродетельно замечал, что его тоже многое тревожило в поступках Мазарини. После смерти кардинала он сообщил обо всех нарушениях королю. Он и король пришли к согласию в том, что в дальнейшем государственными финансами следует управлять подобающим образом. Вновь повторяя свой излюбленный аргумент, он настаивал, что король простил ему соучастие в грехах Мазарини и что его обвинители знают правду, но предпочитают вести себя как «книжники и фарисеи» .
На фоне мощной атаки Фуке его жена публично обратилась к Людовику XIV с очередной полной чувства мольбой. На сей раз она просила короля о милосердии во имя «святой девы Марии, матери Божьей». Поскольку ее милосердным заступничеством король получает божье благословение, пусть он проявит такую же милость к поверженному супругу мадам Фуке. Но Людовика это не тронуло .
Прошения, протесты и демарши начали нервировать обвинителей. Они почувствовали, что общественное мнение складывается не в их пользу. В поисках козла отпущения полиция Кольбера сбивалась с ног, разыскивая типографии, работавшие на семью Фуке. Когда обсуждалось, разрешать ли Фуке доступ к его документам, Талон попытался лишить Фуке консультантов. Его логика была проста. Советники Фуке, уважаемые и влиятельные члены суда, убедили себя и многих других в трех вещах: в том, что преследование Фуке – попросту результат заговора его врагов; что упомянутые враги пойдут на все, чтобы его уничтожить, вплоть до махинаций с вещественными доказательствами; что несчастья Фуке сделали его чуть ли не святым. В самом деле, консультанты Фуке заявляли, что они действуют на благо и в интересах страны, защищая столь выдающегося и несправедливо обвиненного человека . И все же Талон оказался недостаточно убедителен. Ормессон объявил его требование несправедливым, и оно не получило поддержки .
После провала попытки лишить Фуке адвокатов сторона короля нанесла удар с другой стороны: по тем, кто его поддерживал. В середине лета Пелиссона открыто заподозрили в авторстве ходивших по Парижу памфлетов в поддержку Фуке (см. главу 4). В наказание король лишил мать Пелиссона привилегии посещать его в тюрьме и запретил любое общение между ними. Король полагал, что пожилая дама тайком выносит сочинения сына из Бастилии . Но эти лихорадочные меры уже не могли остановить сдвига в общественном мнении. Королевский чиновник из далекого Отёна весной написал Кольберу: «Единственное, о чем сейчас говорят люди, это как несправедливо поступили с господином Фуке» .