Стенограмма 1-й лекции Юрия Сергеевича Пивоварова:
Добрый день! Мы с вами сегодня поговорим о русской истории в зеркале русской мысли. Как русская мысль реагировала на русскую историю. Что русская мысль думала о русской истории. Как участвовала в русской истории. Но сначала несколько слов о самой истории. Так сказать, субстанции, по поводу которой русская мысль что-то думала.
Во второй половине четвертого века и в начале пятого века нашей эры в Северной Африке жил епископ, который известен сейчас всему миру, -- Августин. Блаженный Августин. Епископ Гиппонийский. Да, один из отцов католической церкви и один из крупнейших христианских мыслителей человечества. Он сказал, имея в виду историю, что нету прошлого, настоящего и будущее. А что же есть? Есть прошлое настоящего, настоящее настоящего и будущее настоящего. То есть, все настоящее. Различные стадии настоящего. Я абсолютно убежден в том, что этот великий человек прав. Потому что история -- это не какой-то там, какая-то вещь, которую кладут в запасник музея, а потом раз в тридцать-сорок лет достают, пыль стирают, показывают и опять убирают. История все время с нами. Она действует. То есть это наше настоящее. Только прошлое настоящего, настоящее настоящего, будущее настоящего. Так же, как человек всегда и в старости помнит молодость. И так далее. Да? Единый же человек, единая история. И мы живем в истории. И в этом смысле история абсолютно актуальна. Она нас делает. Она. То, что было пятьсот лет назад, например, в нашей с вами стране, по-прежнему определяет и во многом предопределяет нашу с вами жизнь. И так будет всегда. И не только у нас.
Еще очень здорово сказано о соотношении вот этого прошлого и настоящего истории… занимается это, этим великим английским поэтом, лауреатом Нобелевской премии. Он жил в середине двадцатого столетия. Томас Стернз Элиот. Это очень большое имя в литературе двадцатого столетия. Он сказал. Я читаю: "Прошлое так же видоизменяется под воздействием настоящего. Прошлое так же видоизменяется под воздействием настоящего, как настоящее испытывает направляющее воздействие прошлого". Представляете? Под воздействием настоящего меняется прошлое. Действительно, это так. История это то, что мы думаем об истории. Да? Например, сегодня, через десять лет после того, как начался двадцать первый век, мы совершенно иначе смотрим, скажем, на советскую историю, чем когда я был в вашем возрасте и думал о советской истории. Потому что сегодня становится как-то яснее. И сегодняшние мысли о прошлом, они изменяют, на самом деле, прошлое, которое живет с нами. Это поразительная такая… Как бы вам это сказать? Взаимосвязь различных эпох и времен. Но, что касается русской истории… То мы говорили вообще об истории. О русской истории, то она, действительно, удивительным образом специфична и своеобразна. Можно сказать, что любая история, любого народа такова. Но русская… Вот я всю жизнь занимаюсь русской историей. Она постоянно ставит как-то в тупик. Постоянно видишь какую-то, какие-то странности. Невероятные повторяемости. Как будто мы все время ходим по кругу. Это с одной стороны. А с другой стороны, каждая следующая эпоха опровергает предыдущую. Ну, например. Петербургское, Московское царство. Советское. Петербургская империя. Наша нынешняя, постсоветская. Советский Союз. Везде разрывы. Нету преемственности. И это тоже традиция. То есть, с одной стороны, повторяемость, а с другой стороны, как будто бы взаимоисключаемые явления. Это разрыв с прошлым. И это есть русская традиция. И отсутствие преемственности -- это и есть русская как-бы-преемственность. Это совершенно поразительно. Или, например невероятная роль власти в нашей истории. Ни в одной, может быть, другой христианской культуре, а мы принадлежим к христианским народам, нет такого влияния власти. И наоборот. Какое-то совершенно слабое, вялое, не структурированное то, что мы называем "гражданское общество". То есть, мы с вами. Общество. Это все какие-то очень своеобразные, специфические черты русской истории. Их очень трудно понять с помощью западной науки.
Ведь наука в нашу страну пришла с Запада, во времена Петра Первого. И стала развиваться во многом под западными влияниями. Да, вот вы, студенты, вы изучаете историю, политические науки, право. Вы ведь тоже читаете очень многие книжки, которые написаны на Западе и которые трактуют нашу с вами жизнь. И очень часто получается так, что эти трактовки, как говорят в науке, неадекватны. Потому что западные науки выросли на анализе собственного опыта. И не всегда работают при совершенно другом опыте. Это не только у нас, это вообще в не-западных обществах. Россия -- это страна не западная. Это в Индии, в Бразилии, в Китае и так далее. То есть всегда возникает проблема понятийного аппарата. Проблема вообще инструмента, с помощью которого можно познать нашу историю. И вот здесь нам в помощь, слава Богу, есть, нам есть, на что опереться. Русская мысль.
Русская мысль. Это особый феномен. Это не значит, что русская мысль и то, что я вам буду сегодня рассказывать, и то, что я имею в виду под этим феноменом, что это вообще, что русские люди на протяжении тысячелетней русской истории думали. Нет. Это особый феномен. Он возник на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий. Ну, примерно два столетия назад. И он закончился примерно в середине двадцатого столетия. Вот когда я родился. Примерно в середине двадцатого столетия он закончился. То есть он прожил-то всего лет сто пятьдесят. Примерно, конечно. Всякие интеллектуальные явления трудно вставить в рамки жесткой хронологии. Но это примерно так. Причем, смотрите, это ведь очень интересные эпохи -- конец восемнадцатого, начало девятнадцатого столетия. И середина двадцатого столетия. Что произошло на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетия? Произошла Великая французская революция. Которая как бы покончила с тем, что говорили в семнадцатом, восемнадцатом веке. Вы студенты, вы изучаете эпоху Просвещения. Эпоха Прогресса. Вера в лучшее будущее. Отрицание Церкви. Становление какого-то нового человека. Становление современного мира. И вдруг все это кончилось гильотинами, кровью, которая там лилась, во Франции, по всей, по всей Европе. Кончилась каким-то страшным ужасом, конвульсиями. Да? Говоря красиво, корабль Просвещения разбился о штормы Французской революции. А русские люди ведь учились всему этому. Для них это была трагедия. Как это мы вам сто лет верили. После Петра ведь русские сто лет подражали и учились у европейцев. И вдруг все это рухнуло, и оказалось, что все эти замечательные идеи Просвещения привели к гильотине и к смерти тысяч и тысяч невинных людей. Надо иметь в виду, что Французская революция была не менее жестокой и кровавой, чем впоследствии наша Великая революция начала двадцатого столетия. А что еще произошло? А в это же время в Англии началась промышленная революция. Помните, да? Переход к пару. Пароходы, паровозы. Конец всяких разных ремесленных дел. И начало современного -- промышленности, индустрии. Переход к индустриальному обществу. Мир совершенно изменился.
Мир стал меньше, потому что появляются поезда. Можно быстро ездить. Можно быстро плавать по морю. Можно больше производить, а, значит, и растет уровень благосостояния. То есть мир стал совершенно меняться. До этого он тысячелетиями был примерно одинаковый, что во времена Гая Юлия Цезаря, что во времена, там, я не знаю, Людовика Шестнадцатого, которому отрубили голову. Люди передвигались на лошадях. А уже через пару десятилетий они стали ездить на поездах и плавать на пароходах. Мир совершенно изменился. И все это тоже не могло как-то не зафиксироваться в русском сознании. Тем более, что я напомню вам, и вы это хорошо знаете, и мы уже отчасти об этом сказали, что все восемнадцатое столетие русские прилежно читали западные книги. Освоили иностранные языки, переводили с французского, немецкого на свой родной русский. Постепенно становились образованными европейцами. И вдруг мир стал меняться. Появлялось очень много нового. Ну, например, наполеоновские войны. Это же огромная мировая война, которая шла примерно двадцать пять лет. То есть после революции -- эпоха страшной войны. А война всегда ставит под вопрос старые условия быта, старые условия существования, какие-то нормы морали. Люди меняются в ходе войны, рождается новый человек. И в области интеллекта, в области человеческого познания произошли изменения. Ведь тогда возникли такие крупнейшие идеологии, которые существуют сегодня. И они во Франции возникают. Естественно, Франция тогда -- эпицентр всего нового, в начале девятнадцатого столетия.
Консерватизм. Это Шатобриан. Консерватизм. То есть, не надо бежать вперед. Не надо постоянно делать реформы. Консервировать. Охранять надо. Или либерализм, Бенжамен Констант, тоже Франция. Напротив, это свобода человека. Это тема свободы человека, выбора человека в мире. Романтизм. Ну, тут, конечно, и немцы поработали, и англичане. Здесь не французы. Романтизм -- это, прежде всего, акцент на истории. Это идеализация каких-то прежних порядков. Но в Европе это были феодальные порядки. Это тогда. Кстати, в Европе начался туризм, когда люди стали ездить по старым замкам и смотреть на эти разрушенные замки и, значит, совершенно, так сказать, сходить с ума. Раньше ходили в паломничество к святым местам, а теперь исторические святые места и романтизм заявляют о том, что, вот, замечательная была раньше история. Сейчас, может быть, хуже. Надо туда смотреть. Да? Сегодняшний мир хуже. Или, например, в Германии рождается историческая школа права, которая говорит, что все народы развиваются по-разному. И, например, мы, немцы, у нас... Тогда еще не было единой Германии. Совершенно другие правовые институты. И мы наше право поэтому, историческая школа права, должны строить на изучении этих своих институтов. То есть появляется тема самобытности, оригинальности каждой страны, а не то, что все вовлечены в единый поток. Вот масса всего этого не могла не будоражить русский ум. Но были и русские причины для возникновения оригинальной, самобытной, очень важной русской мысли, необходимой для самопознания. И вот я назвал, может быть, ключевое слово из того, что я сегодня хочу сказать. Что русская мысль -- это опыт коллективного самопознания России.
Это несколько поколений блистательных, культурных, образованных русских интеллектуалов занимались темой, что делать с Россией. Россия и есть тема русской мысли. Ее предмет, ее проблема. Это не там, как на Западе, где методология, гносеология. Гносеология – учение о познании. Какие-то квалификации понятий. Что для немцев особенно характерно. Нет. Россия. Ее совершенно необычная судьба. Ее какое-то удивительное своеобразие в мире, вот это понятие. Это становится предметом размышлений нескольких поколений блистательных русских людей. Но я еще раз скажу, были специфические русские причины для возникновения русской мысли. И, конечно, многие из них крылись в том, что сделал Петр Первый. Петр Великий. Его реформы, о которых мы все хорошо знаем. А что произошло в ходе его реформ? Василий Осипович Ключевский, первый наш историк, то есть самый лучший наш историк, говорил: "Из реформ Петра вышли не два смежных периода нашей истории". Смежных -- то есть был один, потом другой. Они смежные. "А два враждебных друг другу направления. Два враждебных склада мысли, которые были обречены на борьбу друг с другом". Ну, говоря более простым языком. Ключевский-то писал более ста, лет назад, вышло две России. Одна Россия -- это, вот, Россия "Евгения Онегина". Мы все читаем. Россия, которая говорила по-французски, одевалась во французскую одежду, ела французскую еду, жила… Французскую, в общем, европейскую. Жила в европейских домах. И, в общем, чувствовала себя совершенно, так сказать, европейцами. И тот же Пушкин, как мы знаем, думал по-французски, писал по-французски, объяснялся в любви по-французски, молился Богу по-французски и так далее. Это было нормально для русской аристократии. Французский язык Льва Толстого в "Войне и мире". Помните? В подстрочник идет французский язык. По оценкам французов, это потрясающий французский язык, которым далеко не все французы в то время владели. Вот, так сказать, насколько русские преодолели и взяли себе всю эту европейскую премудрость. Это, вот, одна культура. Это культура европеизированных верхов. А с другой стороны, это основная масса людей. Это крестьяне. Это священство. Ну, за исключением иерархов. Это купечество. Это мещане, то есть жители города. Основная масса российского населения осталась, говоря, опять же, языком "Евгения Онегина", "верна заветам темной старины". "Заветам темной старины". Это такая старомосковская субкультура. Традиционалистская, традиционная. Жизнь, быт, язык, одежда, нравы. Они зафиксировались, как будто это шестнадцатый век или семнадцатый век. То есть ничего не изменилось. Вот эти две России. И они встали друг против друга. Они были абсолютно враждебны. Этнически это были одни и те же русские. Вернее, люди тех народов, которые населяли тогда Российскую империю. Но ментально, вот здесь, и психически, это были совершенно разные люди. И это была дикая совершенно проблема. И, например, впоследствии, уже в двадцатом столетии, Николай Александрович Бердяев, один из крупнейших наших мыслителей, скажет, что это была бомба с часовым механизмом, которую Петр заложил под фундамент русской истории. И когда время пришло, когда часы натикали столько, на сколько были включены, раздался взрыв. Страшная русская революция начла двадцатого столетия. А немецкий философ Карл Маркс, когда-то очень важный для нашей страны… Марксизм -- господствующая идеология, когда-то написал: "Настанет русский 1793 год". 1793 год -- это апогей якобинского террора во времена Французской революции. То есть, для него это метафора ужаса и террора. "Настанет русский тысяча семьсот девяносто третий год. Господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным доселе в истории. И покончит с мнимой цивилизацией, возведенной Петром Великим". "Мнимая цивилизация". Цивилизация, выросшая не на своих корнях. Вот что Петр привнес в русскую культуру.
И вот эта основная масса людей, находящаяся в крепостном праве, у которых совершенно иные представления обо всем, и которые еще и эксплуатируются этой верхушкой. То есть это страшное противоречие. И русская мысль не могла не ответить на это противоречие. При этом уже в восемнадцатом веке бомба рванула. Не та, о которой говорил Бердяев, а другая. Это пугачевское восстание, о котором мы помним. Да? Помните? Начало семидесятых годов, правление Екатерины Второй. И это страшное восстание. Это пугачевщина, которая захватила всю Россию. И ведь смотрите, что было замечено уже тогда. Когда пугачевские войска вступали в какое-нибудь имение дворянское, во-первых, они уничтожали всех дворян. Всех. Маленьких, старых, средних. Всех мужчин, женщин, детей, стариков и так далее. И уничтожали все предметы культуры, которыми пользовались дворяне. Они не то что брали себе их одежду или их мебель, или, там, что-то несли на базар, чтобы продать, или чем-то использовать. Нет. Музыкальные инструменты уничтожались. Какие-то астрономические приспособления уничтожались. Мебель рубилась, сжигалась. Одежда сжигалась и так далее. То есть они уничтожали все элементы вот этой чуждой им культуры европеизированных верхов. Вот этой, дворянской заимствованной культуры. Именно в них они видели источник эксплуатации. Именно это все казалось им нечестивым. То есть страшное противоречие. А ведь эта культура, культура дворянская, уже тогда стала порождать театр, музыку, литературу. Расцвет был в девятнадцатом веке, но уже в те времена, при Екатерине, подъем был ощутим. А для большей части народа вот эти вот дворяне были чуждыми. Они были враждебными. Они были не русскими. И это навсегда зафиксируется в русском сознании. Во время революции семнадцатого года, если человек шел с французской книжкой по улице, его могли убить. Если же человек шел в пенсне, там, и в шляпе, его могли убить. То есть вот это вот по-другому одет, читает другие книжки, мне недоступные. Это что-то такое неприемлемое. И вот это Петр заложил. И пугачевщина показала, насколько не соответствуют два этих мира. Дворяне страшно испугались.
Александр Сергеевич Пушкин, величайший русский человек, и замечательный историк. Человек с каким-то невероятным историческим нюхом и очень таким точным, и очень таким трезвым. Когда Николай Первый разрешил ему, первому частному гражданскому лицу в России, то есть не по работе, а просто потому, что он не хотел, пойти в государственные архивы, то он начал заниматься, как мы знаем, историей пугачевского бунта. Потом уже «Капитанская дочка» и так далее. А Пушкин принадлежал к третьему поколению тех дворян, которые пугачевцы резали напрочь. То есть, дворяне в лице Александра Сергеевича. Он себя чувствовал дворянином и представителем этой культуры. Недаром в лицее у него прозвище было Француз. Он был весь… Хотя он никогда не бывал на Западе, но он был совершенно весь проникнут вот этой вот культурой Запада. И являясь во многом результатом не только нашего духовного развития, но, разумеется, и духовного эстетического развития Запада. Так вот, он пошел туда и написал об этом, и показал эту страшную пугачевщину. И это тоже очень важное событие.
Что еще способствовало появлению русской мысли? Дело в том, что в 1762 году... Скоро будет двести пятьдесят лет. В России появились первые свободные люди. Кто такие? Дворяне. Петр Третий. Вы, наверное, помните такое недолгое время, это был муж Екатерины, которого она потом убила и села, так сказать, на тридцать, сколько там, четыре года сама на престол. Он правил всего полгода. Он был такой, вроде бы, неудачный, ненормальный и так далее. Но при нем было принято важнейшее событие. Важнейшая, скажем так, реформа. Какая? Восемнадцатого февраля 1762 года вышел манифест о вольности дворянской. Дворян освободили от крепостного права. Дворяне ведь тоже были закрепощены. Они должны были с пятнадцати лет, мальчики... Девочки, конечно, тогда в игре не участвовали. Мальчики должны были служить, причем, на воинской службе. Потом только стали решать, если плохо себя чувствует, на гражданской. Но служить, как только пятнадцать лет, и садись на коня, и служи царю-батюшке, пока, так сказать, не помрешь, или там, глаз не выбьют, ухо не оторвут и так далее. Они тоже были крепостные. У них тоже не было свободы. У них не было свободного времени ни для чего. И тут дворянам говорят: "Ребята, вы свободны. Делайте, что хотите. Можете ехать за границу. Служить там. Потом возвращаться. Можете служить. Можете вообще только охотиться или вино пить и так далее". Появились свободные люди. И эти свободные люди не все же уехали. И не все же стали только пить вино и охотиться. Многие стали думать. Появились дворянские гнезда. Помните "Дворянское гнездо"? То есть обустроенные красивые дома с библиотеками, с театрами, с музыкой. Началась дворянская культура, которая по-настоящему заплодоносит в девятнадцатом столетии, вот вся эта культура Пушкиных и Чайковских, Достоевских и Толстых, которые вышли из дворянства. Но для этого должны были появиться эти свободные люди. Русская мысль -- это плод творчества свободных людей. Только там, где есть свобода, есть подлинная мысль. И есть подлинное понимание, хотя бы попытка понимания основных проблем общества.
Не случайно я сказал, что русская мысль умрет примерно в середине двадцатого столетия. Потому что в середине двадцатого столетия умрут последние свободные русские люди. Где? В эмиграции. Тех, кто останутся здесь, в сталинской России, будут нещадно уничтожать. В лучшем случае они замолчат и будут мимикрировать под дурачков каких-нибудь или, там, я не знаю. Перестанут думать, а будут заниматься чем-то другим. То есть вот там закончится. Но начинается это как результат освобождения группы русских людей. Появилось свободное время. Появилась возможность думать, работать и ощущать себя. А при этом ведь еще крепостные на тебя работают. То есть ты не думаешь о хлебе насущном, как правило. Соответственно, появились все условия для существования профессиональной мысли. Но, кстати говоря, это событие во многом привело к пугачевщине. Потому что крестьяне не поняли, чего это их, хозяев наших, освободили, а мы по-прежнему должны на них работать. Потому что крестьяне-то думали, что мы работаем на дворян, потому что они батюшке служат. А теперь, раз уж они батюшке не служат, чего ж мы будем на них работать? И недаром, да, вы помните, что Пугачев говорил, что он Петр Третий, что он, там, хотел освободить крестьян, да его за это и убили. И так далее, и так далее. В этом же кроется вся эта штука. И вот еще ужасная тема крепостного права, которое довлело русским умам. Тот же Ключевский Василий Осипович скажет: "Освободив восемнадцатого февраля дворян, надо было девятнадцатого февраля освободить крестьян". Так и произошло, -- говорит он. Девятнадцатого февраля начались девяносто девять лет, тысяча восемьсот первого года, крестьян освободили. Помните? Крестьянская реформа при Александре Втором. Ключевский считал это величайшим событием русской истории. Но девяносто девять лет мы проиграли. Девяносто девять лет, с точки зрения Ключевского, Россия упустила. И упустила, в том числе, и промышленную революцию. Вот наша экономическая отсталость. Потому что при крепостном труде невозможно никакого подлинного экономического развития. Кстати, двадцатое столетие показало это. Все успехи сталинской России были построены на новом крепостничестве, на новом рабстве народа. И они рухнули через несколько десятилетий, потому что не устояли, когда мир перешел к новой фазе развития. А крепостническая советская Россия была не способна перейти к этой электронной, информационной революции, постиндустриальному обществу. То же самое было тогда. Петр мощно толкнул Россию экономически на крепостнических началах. Но когда началась промышленная революция, революция свободных людей, в России их не оказалось. И девяносто девять людей… Девяносто девять лет мы отставали. И надо было это обдумать. Что делать с крепостным правом, это была одна из важнейших тем русской истории. И вот начинается девятнадцатое столетие. И являются два гения, с которых мы можем начать, ну, что ли летоисчисление того, что я называю русской мыслью. Это Николай Михайлович Карамзин и Михаил Михайлович Сперанский. Но меня могут спросить: а что, русские люди раньше вообще ничего не думали? Думали, конечно. В восемнадцатом столетии были уже люди, которые пытались думать. Но в основе своей это было не очень ярко, не очень оригинально. В основе своей это было в подражание Западу, по-прежнему все-таки. А что до этого? А до Петра они думали? Ну конечно, думали русские люди не хуже других. Они всегда думали. Но тип той культуры, который был раньше, до Петра Великого, не предполагал вообще никакой отдельной мысли. Это была культура религиозная. Сакральная. Традиционалистская. Это был такой период развития русского общества, который, еще раз скажу, не предполагал выделения мысли в особую сферу. Надо сказать, что все народы прошли. Просто некоторые раньше выходят из этого состояния, как, например, европейские народы, создавая почти тысячу лет назад свои университеты. Или опираясь на споры в церкви. В силу определенных тех или иных исторических условий, событий, причин, о которых мы сегодня говорить не будем, в России этого не было. И поэтому, к тому моменту, когда появился Петр, конечно, уже были какие-то люди, которые задумывались и что-то предполагали, и что-то думали.
Но вот, то, что имею в виду я, такая очень четкая и ясная, определенная современная саморефлексия, самопознание, самопонимание, этого не было. И вот это рождается как раз в начале девятнадцатого столетия. Это царствование Александра Первого. Помните, как у Пушкина: "Дней Александровых прекрасное начало". Когда молодой царь, двадцатичетырехлетний, придя на престол, он открывает России новые горизонты. Он предлагает России делать реформы. И все у России, так сказать, цветет весной, поэты воспевают, все счастливы. И являются два гения. Карамзин и Сперанский.
Сначала несколько слов о Николае Михайловиче Карамзине, которого, конечно, все вы знаете. Потому что его даже в школах проходят и в курсе русской литературы. Там, "Бедная Лиза", "Марфа Посадница". Это человек, который начинал как литератор, как журналист. Который написал гениальную книгу "Записки путешественника", когда он проехался по Европе, по революционной Европе. Он был фантастический, фантастический человек, который сумел сделать, сумел сделать свое гениальное дело почти во всех отраслях русской культуры. Он создатель современного русского литературного языка. Не Пушкин. Пушкин уже пришел на готовое. Он его усовершенствовал. Он наложил на этот язык свою гениальность. Вот свою такую неповторимую пушкинскую печать, и все люди заговорили по-пушкински. Но уже до этого Карамзин стал писать так, как пишет Пушкин. Если вы посмотрите Карамзина за пятнадцать лет до Пушкина, это уже язык Пушкина. То есть это практически наш современный русский язык. Если сравнить, например, Карамзина и его современника, но чуть более старшего, Гавриила Романовича Державина, это как будто две разных эпохи. Державин -- величайший русский поэт. Он весь еще в старом русском языке, в архаичном. Появляется Карамзин и говорит современным языком. Почему я говорю о языке? Если нет языка -- нет культуры. Вот если б меня спросили, "господин профессор, вот уже сейчас, в две тысячи десятом году, что у России есть на самом высоком мировом уровне?" Я скажу: "Язык". Не газ и нефть. Не ракеты. Не территория. Как мы знаем, территории теряются, газ и нефть можно исчерпать, ракеты заржавеют. Русский язык, который был создан Карамзиным. Но не только им одним. Просто так история сложилась, история русской культуры, что через Карамзина Россия говорила тем языком, на котором я сейчас говорю, а вы записываете и слушаете. То есть, это человек, который внес здесь невероятный вклад. Это был один из первых русских журналистов мирового уровня. Он создал журнал "Вестник Европы". Это человек, который занимался тем, что он писал о том, что происходит в мире. Он писал обзоры из западных книг, журналов, газет-рефератов и так далее. Он вводил в русскую культуру западное, европейское, просвещенное знание. Кстати, это был человек из города, который подарил России довольно много гениев, Симбирск. Симбирск. Оттуда вышел Иван Гоначаров, как мы знаем. Владимир Ленин, Александр Керенский, целый ряд еще знаменитых людей. Это такая корневая, как мы знаем, Россия. Во всяком случае, для русского девятнадцатого или восемнадцатого столетий. И вот этот Карамзин в начале двадцатого столетия, уже обладая всеми, так сказать, культурными позициями, вдруг начинает писать -- что? Историю государства российского. Он становится первым профессиональным русским историком. Обрабатывая летописи, стягивая к себе абсолютно все, в свой кабинет. А писал он здесь, у нас, в Москве. В Подмосковье. Значит, в имении своего родственника, князя Вяземского. В Алсуфьеве. И он пишет эту историю. Причем, заметьте, он пишет как гражданское лицо. Это тоже новация. Ему никто не поручал. Он не придворный историограф. Он не какой-нибудь генерал, там, по службе. Он просто гражданское лицо. И вот тоже интересно. Карамзин, это имеет отношение к русской мысли. Это первый человек в России, который стал что-то делать не по поручению власти, а потому что он считал, что нужно делать. И, кстати, зарабатывать стал. Сам. И стал жить не на деньги, которые получал со службы, как жила вся Россия, а за продажу своих произведений. Помните, как потом у Пушкина: "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать". Вот Карамзин стал продавать рукописи. Он первый профессиональный литератор, свободный человек. Гражданское общество. Так начинается русская мысль.
Русская мысль начинается как становление русского гражданского общества. И все это происходит через Николая Михайловича Карамзина. Ну, впоследствии его карьера сложится иначе. Александр Первый заметит этого незаурядного человека. Сейчас скажу, как. И он его пригласит в Царское Село, чтобы он был поближе, и Карамзин станет очень близким человеком к Александру. А история их знакомства тоже очень интересная. Дело в том, что в начале века, как мы уже говорили, Александр пытается проводить реформы. И здесь главный человек -- Сперанский, о котором мы будем говорить чуть позже. А Сперанский и Карамзин очень связаны между собой. И вот многим это не нравилось, эти реформы. Многие видели в них французский дух. А к чему приводят реформы по французскому типу? К революции. И многие боялись. И Карамзин принадлежал к этой группе консерваторов, осторожных людей, которые не верили, что Александр и Сперанский могут что-то сделать. Они ошибались. Мы это скажем потом. Но, тем не менее. И вот, он нашел такого человека, созвучного ему по мыслям, в сестре Александра Первого, Екатерине Павловне. Это была дама очень близкая к своему брату. Они были ближайшие друзья. Которая жила в Твери, где был губернатором ее муж, принц Ольденбургский. И она несколько раз общаясь с Карамзиным, сказала: "Слушайте, Николай Михайлович, мой брат (то есть, император) должен знать Ваши мысли. Напишите". Он взял и написал. Это называется "Записка о древней и новой России, в ее гражданском и политическом отношении". Это страничек сто примерно. Ну, написал. И в тысяча восемьсот девятом году Екатерина Павловна устроила свидание. Александр приехал в Тверь, и Карамзина вызвали из Москвы. Карамзин читал ему куски из этой работы, куски из "Истории государства Российского". Александру Первому это не понравилось. Он был очень холоден. Когда они расставались, он сказал, что я не согласен с вашими взглядами, но отдайте мне "Записку", я почитаю. И уехал. И постепенно Александр влюбился в эту "Записку". Постепенно она его взяла. Она пронзила его. Он стал переходить на эти же позиции. И поэтому реформатора Сперанского потом выбросят, а Карамзина, охранителя, значит, к себе приблизят. И вот он переедет в Петербург и станет очень близким человеком для Александра Первого. Причем… тоже вот судьба русской мысли. Это люди, которые очень... И в этом смысле Карамзин показательная, такая нормативная, первая судьба. Поэтому можно на ней остановиться. Вот он по собственному почину начинает заниматься русской историей. Потом он по собственному почину начинает заниматься анализом текущей политики, что цари делают, и начинает их критиковать. Русская мысль сразу возникает как критика власти. Сразу же. Как критика власти. Общество не согласно с тем, что делает власть. И власть уже вынуждена прислушиваться. Времена меняются. То есть еще недавно Радищева, как вы знаете, куда отправили. Да? Или Новикова, просветителя, при Екатерине Второй. Здесь уже власть слушает. А Карамзин говорит очень жесткие… Мы сейчас скажем об этом. И очень такие, критичные вещи говорит по отношению к власти. Но когда уже Александр его полюбил и приблизил, то Карамзин играет, начинает играть при нем громадную роль. А какую громадную роль? Ну, например, Александр думает: дать Польше конституцию или не дать? Он спрашивает Карамзина. Конституция дается. Или он думает, как поступить с тем-то или с тем-то. И даже вещи интимного свойства, то есть личной жизни. И он, так сказать, идет к Карамзину. Он не идет исповедоваться к священнику, а идет к Карамзину. Но, более того, даже женские особы, даже женщины из императорской фамилии бегут к Карамзину и рассказывают о своих любовных приключениях или неудачах семейной жизни. Он становится исповедником царской фамилии. Он и говорит им, что делать. В политике, там, в экономике, в бюрократических назначениях. И одновременно он даже исповедует их и учит их, как жить личной, частной, приватной, интимной жизнью. Это поразительная вещь. Но интересно, что эта поразительная вещь, вот такой вот, как бы учитель царей, учитель власти, она продолжится дальше. Посмотрите русскую историю. Гоголь впоследствии. Помните "Выбранные места из переписки с друзьями", где он будет учить, что должен делать губернатор или его жена. Что должен делать министр или его жена. Потом Достоевский в "Дневнике писателя" будет говорить: внешнюю политику надо так делать, а внутреннюю политику так. Потом Лев Николаевич Толстой позволит себе учить Николая Второго, что не надо проводить столыпинские реформы и разговаривать с ним сверху вниз. И цари будут слушать и бояться. Потом Горький появится и будет Сталина неудачно и Ленина учить, что, мол, там террор смягчить или, наоборот, усилить. А потом Александр Исаевич Солженицын, вот уже при вашей жизни. Да? Когда он был помоложе, он писал письма вождям. Он потом, когда приехал, выступал по телевизору и учил русских людей, русскую власть, как надо жить. Вот эта традиция, которую потом обрела русская литература и русская мысль. Часто литераторы -- мыслители, вот, как Карамзин, это одно и то же. Или как Достоевский, или как Солженицын, или как Толстой, или как Пушкин. Это часто одно и то же. Они учат власть. А что, откуда, почему это? Я хочу вам напомнить, что в православной культуре традиционной, помните, была такая фигура -- старец? Старец, да? Это был такой очень… монах. Он не имел чины церковные особенно большие, монашеские. Но это был духовный человек, которого все очень уважали, которому была открыта какая-то истина, чувствовали все. И даже самые крутые цари, типа Ивана Грозного, Ивана Четвертого, ездили к старцам, спрашивая их, как быть, и слушались. И боялись. И каялись. И исповедовались, и так далее. А вот уже в рамках светской культуры, культуры просвещения, культуры современной, нашей с вами, появляются фигуры таких вот светских старцев. Многие из них потом бороды такие завели. Карамзин-то еще нет. И Гоголь, и потом уж и Толстой, и Достоевский, Александр Исаевич Солженицын. Они с бородищами, как старцы, явятся и будут такими старцами учить власть. Это все начинается с Карамзина.
Но вернемся к его "Записке о древней и новой России". А что, собственно говоря, в ней было? Что он там такого написал? А он написал такое, что при царях ее никогда не публиковали. Никогда. Она была практически не известна русскому обществу. Никогда при царях нет. Так, какие-то выжимки, какие-то кусочки. А частично ее опубликовали лишь перед революцией. А потом опять при советской власти перестали публиковать. И вновь, по-настоящему, полным текстом опубликовали уже во времена Горбачева, когда была гласность, перестройка, свобода и так далее. То есть, это удивительное произведение, которое двести лет практически русские люди не знали. И, тем не менее, это произведение произвело огромное влияние на все. Это был манифест русского консерватизма. "Записка о древней и новой России, ее гражданском и политическом отношении". Так начинается русское охранительство. Так начинается великий русский консерватизм. Смысл консерватизма заключается в том, что если общество не готово к реформам, лучше их не делать. Всякая реформа -- это всегда риск. И это не благо. Реформа -- это последнее дело. К реформе надо прибегать только тогда, когда уже других методов нету. А каких других методов нету? Карамзин был теоретиком, идеологом, певцом, представителем вот этого самого гражданского общества. Он считал, что общество должно развиваться само, изнутри, органично. И власть своим хирургическим ножом должна внедряться в это общество очень осторожно. То есть всякая реформа, это лишь... Ведь мы идем к хирургу и врачу, идем лечиться и на операцию, когда нам больно, плохо. А так мы стараемся, так сказать, этого не делать. Так примерно думал Карамзин и по отношению к обществу. Поэтому он считал, что реформы, которые затеял Александр Первый со своим первым министром Сперанским, они опасны для русского общества. Они инородны. Это известно, что после каждой операции человеческий организм год или полгода приходит в себя. А внедрение нового органа вообще часто не совместимо. Примерно так же, разумеется, все эти медицинские аналогии принадлежат мне, а не Николаю Михайловичу, но примерно так же он думал о всяком таком реформизме, прогрессизме и так далее. Очень надо действовать осторожно. Это первый русский консерватор. Первый русский охранитель. И вообще, в нашей традиции к нему относятся плохо. Я должен вам сказать, что, конечно, это великие люди, потому что они думают об обществе. Я уже в своей жизни пережил несколько очень серьезных, радикальных реформ в политике и экономике, и не могу сказать, что все они были благодетельны для меня, тогда представителя гражданского общества, как для обычного человека, и для моей страны. Карамзин прекрасно это понимал, потому что он знал опыт Французской революции. Когда крутыми реформами, революционными мерами разрушили французское общество, которое столетиями слагалось. Хотя имело, конечно, недостатки. И в этом смысле он призывал к осторожности, к чуткости. Это одно. Второе. Как он пишет. Когда он пишет историю, как он ее называет? "История государства Российского". Он не называет ее "История России" или "Российского общества" или "Российская история". То есть, что он делает? Он редуцирует. Слово "редуцирует" понятно, да? То есть сводит, сокращает русскую историю к истории русской власти. К истории русского государства. Он первый говорит о том, что власть есть центральная идея, центральный институт, центральная категория русской истории. Недаром он... А он же художник, он гениальный художник. Он рисует фигуру Ивана Третьего, это дедушка Ивана Грозного. Это конец пятнадцатого, самое начало шестнадцатого века. При котором Московское царство поднимается из небытия и становится великой европейской державой. Он рисует его красками такого… вот он, великий человек, который создал, эта великая власть. И он говорит, что самодержавие, как он говорит, -- это палладиум России. То есть самодержавие -- это вечный институт для России. Что русская власть не должна быть ограниченной ничем. Ну, говоря языком, парламентом, судами и так далее. Русская власть должна быть неограниченной. Потому что вся история русской, русская история -- это история русской власти. И русская власть, когда она сильная, когда она крепкая, когда она мощная, только тогда она может обеспечить России процветание. То есть, с одной стороны, развитие гражданского общества. Но и власть, которая стоит и блюдет, и наблюдает, и учит, и так далее. И он говорит, что, вообще, история русской власти -- это постепенный переход от жесткого самовластия, жестких таких форм управления, к более мягким, просвещенным, умеренным. И что власть, русская власть, она хороша тем, что она не зависит ни от какого сословия. Она для всех. Для всех классов, сословий, социальных, профессиональных групп и так далее. Это, так сказать, такое отеческое правление. Как отцу, все его дети -- старшие, младшие, более глупые, менее умные, -- дороги. Так и власти дороги все представители общества. И он говорит, что за всю историю русских царей, только два были выродки. Это Иван Грозный и Павел. Ну, Павел, это вот отец Александра, сын Екатерины, при котором Карамзин жил. А так, в принципе, -- говорит он, -- безусловно, Россия всегда спасалась самодержавием. Поэтому отбросьте все эти ваши конституционные мечтания, все эти ваши французские затеи, это приведет никуда Россию.
И дальше он говорит, что нельзя править так, как правит Александр Первый. Ну, он не может ругать впрямую Александра Первого. Он ругает его министров, не называя Сперанского. И здесь это тоже начало. Мы отчасти об этом говорили. Впервые в русской культуре, в русской мысли появляется официально признанный критик. А критиковать можно. Можно иметь собственную позицию. И "Записка о древней и новой России" -- это первая в русской культуре манифестация собственной позиции. То есть проявление ее. Которая повлияла на ход политических дел. Он прекратил реформы. Александр Первый… мысли о реформах.
И что еще создал Карамзин? Он создал первый вариант мифа о России. Первый вариант мифа о России. Он нарисовал идеальный образ России. Вот самодержавие замечательное. Вот отказ от непродуманных реформ. Вот, дальше он говорил, повторяя то, что говорили в Германии люди. Что если вы хотите дать русским законов, поищите их не в римском праве, а поищите их в русских традициях юридических. Он говорил о том, что всякие учреждения хороши только там, где они рождаются. И то, что родилось в Англии, хорошо для Англии, но совсем не будет работать здесь. То есть давайте и здесь пути институциональных реформ, изменение институтов, введение новых органов власти, -- давайте делать с опорой на наши традиции. Он говорит такие вещи, очень важные. Но важнее всего вот этот миф. Он противопоставляет идеальную им Россию, нарисованную им в "Истории государства Российского", в этой "Записке", в каких-то своих литературных трудах. Той наличной России, которая была. И сравнивает их, и говорит, что Россия та, реальная, эмпирическая Россия, по которой он ездил, воздухом которой он дышал, которую он видел своими глазами, с людьми, с которыми он общался всю свою жизнь, -- это какая-то поврежденная Россия. Это Россия какая-то не та. А вот есть некая идеальная Россия, которую он рисовал в своих историях и в этой "Записке". Вот к этой России нам надо стремиться. Это миф. На этом будет построена вся русская мысль впоследствии. Потому что, что будут делать? Ну, например, будут говорить: вот, до Петра было замечательно, а сейчас стало плохо, после Петра. И создаются мифы о допетровской России. Это впоследствии, это не он. А вот нынешняя Россия плохая, она должна стать, как до Петра. Или, наоборот: до Петра все было ужасно, кошмарно. Отвратительные бояре толстопузые, косность, зависимость от всего и вообще, отсталость. И вот пришел Петр со своими птенцами из гнезда Петрова, началась. И такая жизнь, противопоставляется косная старая Московская Русь великолепной Петербургской. А потом дальше пойдут. Европа, которая гниет и отстает. И мы, которые прекрасные, идеальные. И, значит, будем как мы, и не будем ничего европейского. Или, наоборот, Запад чудесный, просто какой-то такой райский Запад, а мы отвратительные, дураки, дороги плохие, все воры. Вот Гоголя почитайте. Все ужасно, и прочая, прочая. То есть русская мысль становится мифологичной.
Миф. Мифотворчество. Мифологизм. Конструирование мифа. С разными плюсами и минусами. Это не важно. Но важно, что каждый раз сравнивается что-то идеальное, на самом деле не существующее, с чем-то реальным. Причем этому реальному придаются еще какие-то карикатурные, отвратительные черты, дополняются. Это сохранилось в нашей мысли по сей день. В любой газете, в любой телевизионной программе мы можем это услышать, в наших разговорах и так далее, и так далее. Когда мы говорим: да нет, у нас всегда плохо, никогда не будет, а вот на Западе! Или, наоборот: да, конечно, мы не самые богатые, но мы духовные, душевные, замечательные, а Запад -- это… Это типичное мифотворчество, мифологизм, который вышел за рамки профессиональной мысли и культуры, который проник в нашу кровь, в нашу плоть, в наши слова, мысли, разговоры и прочая, прочая. Это все Николай Михайлович Карамзин. Он прожил довольно долгую по тем временам жизнь. Он родился в 1766, умрет в 1826 году. И он умрет во время, по существу, его подорвет восстание декабристов. Многие декабристы начитались его книг. Но многие декабристы выступили против его идей. И потом будет сказано, что восстание декабристов -- это попытка вооруженной рукой критиковать положение "Истории государства Российского". И он будет четырнадцатого декабря в Зимнем дворце. И Николай Первый. Ну, вы помните все события этого дня. Попросит написать ему манифест о восшествии на престол. Но он простудится по дороге, в карете будет холодно. Подхватит воспаление легких, потом в мае, через несколько месяцев, он умрет. И у него будет дрожать рука. И он не сможет писать манифест. И тут призовут другого человека в Зимний дворец. У того рука дрожать не будет и никогда не дрожала. Который никогда не болел никаким воспалениями легких, потому что всегда обливался холодной водой, занимался боксом, что было тогда очень модно. Из Англии пришел спорт. Скакал на лошади. Был, вообще, в великолепной физической форме, вплоть до своей смерти, у которого ничего не дрожало. Который холодно, жестко, написал манифест. Этого человека звали Михаил Михайлович Сперанский. Вот их пути сошлись. Да? Сперанский. Антагонист, противник Карамзина. Или, наоборот.
Сперанский родился в тысяча семьсот семьдесят втором году. Или в тысяча семьсот семьдесят первом. Историки так и не знают. Почему? Потому что, если Карамзин... Послушайте: Карамзин -- Кара Мурза. Дворянин из Золотой Орды, традиционное русское, так сказать, дворянство было из Золотой Орды. Представитель знатного дворянского рода. А Сперанский, он родился в бедной семье, у бедного священника, у которого не было фамилии. Вообще фамилии у простых людей появятся только в начале двадцатого столетия. И вот, фамилия, там, скажем, типа моей, сразу говорит, что они появились относительно поздно, потому что связаны с профессией. Пивоваров. Пиво варили. А дворянские фамилии старые, они появляются от мест, как правило. Вяземский -- Вязьмы, там. Трубецкие -- Трубеж. И так далее. Да? Так вот, он принадлежал к таким, к каким и я принадлежу. К людям, у которых фамилии не было. И Сперанский, фамилию он получил. Бедный священник во Владимирской области. Отец. Фамилию он получил в семинарии, где как сын священника учился. От латинского "спераре" -- "надеяться". То есть, по-русски это "Надеждин". Это типичная такая поповская фамилия -- Сперанский. Латинизированная. По-русски это Надеждин. Это был человек невероятных талантов, не ниже, чем Карамзин. Сперанский по объему своего гения ни в коем случае не уступает Николаю Михайловичу. То есть это два когениальных современника, которые, мы можем гордиться, что такие люди стояли у истоков нашей с вами мысли. Вот он закончит семинарию, потом поедет учиться в Александро-Невскую лавру. Вы знаете, где она находится, да? В Санкт-Петербурге. Там же и находится. Кстати, Сперанский и Карамзин там и похоронены. На кладбище Александро-Невской лавры. Когда зайдете, то направо, там найдете. И тот, и другой похоронены. Значит, он учится там в главной семинарии. То, что потом -- Духовная академия. Он был блистательный человек, Сперанский. И Церковь видела в нем будущего своего руководителя. Будущего главного иерарха. И по окончании этой главной семинарии, то есть Духовной академии, он становится профессором. Причем преподает там риторику, философию, физику, массу предметов. Культурный, образованный человек. Но ему как-то было тесно в церковном мундире, если можно так выразиться. Он однажды пошел в гости к своему приятелю, который служил домашним учителем у князя Куракина. А князь Куракин был обер-прокурором Синода при Павле Первом. Большой человек. Это был 1796 год. Через несколько дней после смерти Екатерины, воцарения Павла. И вот этот его друг сказал своему шефу, князю Куракину, что Михаил хочет перейти тоже в гражданскую службу. Он пока не может. Он в Церкви, значит. На что он сказал ему: "Ну ладно, пусть он напишет несколько деловых писем к утру. И по-французски". Он написал несколько деловых писем к утру, по-французски. Куракин понял, с кем он имеет дело. Сперанский, безусловно, самый гениальный чиновник, который был в русской истории. О нем есть такие книжки -- "Наполеон русской бюрократии", "Светило русской бюрократии". Бюрократия -- это и есть чиновничество, только в самом лучшем смысле этого слова. Чиновничество. Это был гениальный чиновник. Ключевский говорит, что он работал по тридцать восемь часов в сутки. Мы знаем, что всего двадцать четыре часа. Он во времена Павла Первого, с девяносто шестого по тысяча восемьсот первый год, сделал резкую карьеру. Причем во времена Павла было очень трудно делать карьеру. Это был сумасброд, который отправлял пачками людей. Это зафиксировано и в истории, и в литературе у Юрия Тынянова. Отправлял в ссылку, там, прогонял и так далее. Этот делает невероятную карьеру, получает потомственное дворянство, получает орден. Крепостных получает. Он продвигается. И уже к 1801 году он становится одним из виднейших чиновников. Вот пример того, какой это был гениальный человек. Вы были, наверное, в Петербурге. Там здание. В смысле, там есть стрелка на Васильевском острове, где стоит здание Петербургской биржи. Роскошное здание с лестницей. Однажды нужно было написать торговый устав. То есть, как торговать. А не знали, как. Правил не было. Сделали по-русски: приехала полиция, арестовала всех, кто участвовал в торгах на бирже. Их отвезли на одну из, говоря сегодняшним языком, дач под Петербургом. И Сперанского арестовали и сказали: "Вот сидите. Вы ему расскажите, чем вы занимаетесь, а ты напиши торговый устав". Он написал. И до семнадцатого года он действовал в Российской империи. Он до этого вообще этим делом не занимался. Был гений абсолютный. Понимаете? Кстати, совершенно оболганный Львом Николаевичем Толстым. Помните, в "Войне и мире", в третьем томе, он появляется. Или в конце второго, я уже не помню. Он появляется, когда князь Андрей Болконский возвращается из Лысых Гор в Петербург, хочет служить. И Толстой описывает Сперанского таким холодным змием, таким рациональным, жестким человеком. И там подчеркнуто, что князь Андрей, как все дворяне, говоривший по-французски, говорил со Сперанским по-русски. Толстой намекал на поповичское происхождение Сперанского, что он языков не знал. Он свободно говорил по-английски. У него жена была англичанка. По-французски, по-немецки, по-итальянски, латынь, древнееврейский, древнегреческий, армянский. Причем он переводил книги с латыни, с немецкого, философские. Это человек гениально образованный. И, конечно, не такой холодный автомат, каким изобразил его Лев Николаевич в "Войне и мире". Чем повредил, так сказать, в русской традиции восприятия Сперанского.
Короче говоря, Сперанский в начале царствования Александра Первого -- уже виднейший священник. И Сперанский приглашается Александром Первым для чего? Александр Первый создает такой негласный комитет. Такой штаб у себя. Такой вот мозговой трест. Они сидят в Зимнем Дворце, на кухне. Но это, конечно не наша с вами кухня. Это, так сказать, тоже зал. Они сидят на кухне, его молодые друзья, и обсуждают, что делать с Россией. Поскольку все они были прекраснодушные аристократы, которые толком ничего не знали, только хотели всего самого лучшего, им понадобился человек, который будет записывать все это. Потом обрабатывать. Подготавливать совещания. В общем, он становится секретарем. И постепенно власть видит в нем большого человека. Он делает карьеру. Он становится товарищем министра внутренних дел. То есть это заместитель министра внутренних дел. А министр МВД -- это был первый министр тогда. И он уже начинает проводить какие-то реформы. И тут Александр Первый на него обращает особое внимание. И берет его с собой за границу, в Тильзит, где с Наполеоном переговоры. Наполеон совершенно очарован Сперанским. Он говорит, что… Предлагает Александру поменять Сперанского на пару княжеств немецких. Он вернем ему завоеванные княжества, только пусть он ему отдаст своего первого министра. Но и Сперанский тоже был очарован Наполеоном, так сказать, они взаимно очарованы на этой встрече в Тильзите. Тогда Сперанский был впервые за границей. Он завербовал Талейрана, министра иностранных дел. То есть Сперанский еще руководил русской разведкой. И Талейран, министр иностранных дел, стал русским агентом. Представляете, завоевать министра иностранных дел! Конечно, Талейран сам хотел этого. Он понимал, что Наполеону скоро конец придет, и начал работать над своим будущим. Очень удачно, как мы знаем. Она у Талейрана продлится и после падения Наполеона. А в 1808 году Александр Первый поручит Сперанскому написать конституцию для России. И он пишет произведение, которое, как "Записка о древней и новой России" Карамзина, так и это произведение, это начало русской оригинальной мысли. Начало русского оригинального самопознания. Это начало, между прочим, и то, и другое, современной русской политической науки. Когда не просто рассуждения исторического порядка, а когда мыслители вторгаются в политическое пространство и говорят, что надо делать или чего не надо делать. Так вот, он пишет тоже такую основополагающую работу. Вообще, "Записка о древней России" Карамзина и вот это "Введение к уложениям государственных законов"... "Уложение" на языке того времени -- это конституция. "Ведение к уложению государственных законов". Это две работы для нас столь же важны, как, например, для западной политической традиции, для западного самопознания -- "Государь" Маккиавелли. Или работа "Левиафан" Гоббса. Или "О духе законов" Монтескье. Это вот работы такие эпохальные, которые создали западное политическое, историческое, социальное мышление, социальное сознание. Так эти работы для русских. Если б я, например, был президентом страны или премьер-министром, я бы заставлял всех чиновников сдавать экзамен, чтобы они знали эти работы назубок. Поскольку, как знают западные бывшие студенты и будущие министры назубок основы этих политических знаний, которые дали те мыслители. У нас, к сожалению, они знают не очень хорошо. Будем надеяться. Вот он пишет "Ведение к уложению государственных законов", где он не первый и не последний делает проект русской конституции. Но именно этот проект русской конституции станет навсегда основополагающим проектом русской конституции. Сегодня мы живем по проекту Сперанского. С небольшими видоизменениями, но мы живем по проекту Сперанского. Он первый теоретик в России правового государства.
Правового государства. Что это значит? Есть два основных типа руководства обществом. Религиозный. Когда религиозные нормы и религиозные процедуры определяют все в государстве и обществе. И правовой, современный. Когда право является основным регулятором социальной жизни. Не волеизъявление монарха, не кто-то еще. Карамзин против всего этого выступает. Он говорит: "Вы сами, государь, -- конституция. Вы сами -- живой закон". Против всего этого выступает Сперанский. Он говорит: "Власть необходимо ограничить. Через систему разделения властей". Система разделения власти -- законодательная, исполнительная, судебная. Причем она должна пронизать все российское общество. От уезда (это район сегодня) до губернии (это область сегодня). И общеимперский уровень -- сегодня это федерация. Он создает мощную такую конструкцию. И он делает важную вещь, о которой я когда-то уже говорил в своих лекциях. Но не сегодня. Он выводит фигуру императора из системы разделения властей. Вот, понимая это огромное значение русской власти, то, что она над всем в России, он не вписывает ее в систему разделения властей. Он ставит ее над системой разделения властей. То есть он совмещает западный подход, вот это разделение властей, правовое государство, он совмещает это с русской традицией выделенности власти надо всем. В конституции девяносто третьего года, сегодняшней конституции, ельцинской конституции, то есть при Борисе Николаевиче принятой и действующей сегодня, фигура президента тоже выделена из системы разделения властей, тоже выделена. Это вот линия Сперанского. Она через двести лет прошла.
Конституцию Сперанского сначала хотели принять, но не приняли. Во многом Карамзин помешал и его мощная критика. При том, что Карамзин точно-то ведь ничего не знал. Это ж не публиковалось. Какие-то обрывки до него долетали планов, что-то он узнавал от придворных, от своих друзей, которые жили в Петербурге, но толком он не знал основных идей Сперанского. Кстати, потом они подружатся, впоследствии. Когда они познакомятся в двенадцатом году, во время войны, они станут друзьями на всю жизнь. И Карамзин будет очень помогать Сперанскому, которого, как мы сейчас узнаем, сошлют, вышлют. Причем… Короче говоря, Сперанский предлагает замечательную идею преобразования России. Но царь, так сказать, постепенно охладевает к Сперанскому. И, в общем, в марте двенадцатого года, за несколько месяцев до начала войны, его вызывают в Зимний дворец. Его арестовывают. И он отправляется в ссылку. Как враг. Царь даже хотел его расстрелять. За ним было, так сказать, устроено тайное наблюдение. Но он отправляется в ссылку. И долгие годы он находится "в ничтожестве", Сперанский. Хотя пытается вырваться из ссылки. Он сделал очень много и помимо этого. Ну например, он создал Царскосельский лицей.
Царскосельский лицей, где Пушкин учился. А что это такое? Ну, подумаешь, Царскосельский лицей создал. Это первое учебное заведение в России, специально готовившее людей для государственной службы. Это первое учебное заведение в России, где не было физических наказаний. Там не били. Там не били. Когда-то Ключевский скажет: "Почему русские победили на Куликовом поле? Потому что выросло несколько поколений русских, которые не знали нападений татаро-монголов и не боялись их". Почему русская культура в девятнадцатом веке так поднялась? Потому что выросло несколько поколений непоротых дворян, которых не били. До этого русских людей всегда били. Даже дворян. Здесь не били. И явилось чувство собственного достоинства, самоуважения. Чувство того, что человек -- это очень серьезно, это очень важно. Причем, каждый. И это он создает. Кстати, впоследствии он создаст и училище правоведения в Петербурге, из которого выйдут основные реформаторы в царствование Александра Второго. И даже для наших братьев-украинцев создаст университет Святого Владимира. Это не Киевский университет. Он очень много работал. Он проведет реформу министерств. И министерская система в том виде, в котором она существует сейчас в России, это тоже детище Сперанского. Он проведет реформу Церкви, поднимет церковное образование. То есть, куда ни кинь, он делает какие-то громадные вещи.
В общем, его сослали в ссылку. Он там жил. Потом поехал генерал-губернатором в Сибирь. До этого был в Пензе губернатором. В общем, его вернули в начале двадцатых годов. Большой роли он не играл, но его вызвали, тем не менее, в двадцать пятом году. О чем мы говорили. Писать манифест. И уже при Николае Втором он умрет в тридцать девятом году. То есть он будет жить примерно тринадцать-четырнадцать лет при Николае Втором. Ой, Николае Первом, я оговорился. При Николае Первом. Он будет играть тоже очень важную роль. Он подготовит свод законов.
Свод законов. Сначала полное собрание законов, потом свод законов. Он соберет все законы России, классифицирует их, поставит по хронологической последовательности. И опубликует сорок пять таких томов. А потом сделает из них выжимку -- пятнадцать. Те, которые действуют. И с этого момента, это тысяча восемьсот тридцатый -- тридцать третий год. И с этого момента Россия встанет на фундамент закона. С этого момента все законы будут известны. А раньше их не знали. И все законы будут делить: те, которые действуют, и те, которые не действовали. А для России это была проблема. Вот, например, "Дубровский", известное произведение Пушкина, на этом было построено. Когда там был спор Троекурова и отца Дубровского, на незнании законов, возможность и манипуляций законами. Сперанский ликвидировал эту ситуацию двусмысленную. Он создал ситуацию ясности, законности. Россия будет. Причем, у Сперанского была одна тоже тяжелая функция в те годы. Ведь его поставили фактически во главе суда над декабристами. Те люди, которые выросли на его идеях. А декабрист Батеньков, один из самых известных декабристов, полковник, жил у него в доме, ухаживал за его дочерью. Через него Сперанский даст знать декабристам, что четырнадцатого декабря надо выступать. И царь, имея все это в виду, Николай Первый, заставит его судить декабристов. Для него была дикая трагедия, между прочим. И он их судил. Вы знаете, что весьма жестко с декабристами поступили. Это тоже было в его жизни. То есть и на солнце есть пятна. И для него это была страшная трагедия. Но вот, он пошел на это. Иначе он не мог, это было бы для него самоубийство и отступление от его этого… абсолютной преданности закону, праву. А декабристы, конечно, с политической точки зрения преступили закон и право. И со всяких других точек зрения. Короче говоря, он создает для России законы. А что он еще делает в конце жизни, это очень важно. Он является преподавателем политической науки у Александра, будущего Второго. Царя-освободителя. То есть, он читал ему политические науки. В России вообще была замечательная традиция, когда выдающиеся русские умы, в каждый данный момент, они наследнику престола преподавали свои дисциплины. Был Жуковский. Помните, да? Василий Жуковский. Он читал русскую литературу и русский язык наследнику. А вот Сперанский -- политические, правовые науки. Кстати, Ключевский предполагался учителем истории для наследника престола последнего царевича Алексея, который был расстрелян. Ключевский умер, царевича расстреляли. То есть всегда лучшие умы. Достоевский когда-то рассматривался на роль учителя царей. Среди учителей царей мы можем, скажем, найти Победоносцева, крупнейшего русского политического деятеля. И целый ряд других замечательных людей. И вот он читает лекции. Интересно, что в этих лекциях Сперанский формулирует основу будущей политической науки.
Политическая наука. То, что сегодня называется политология. Ее тогда еще не было. Она возникнет через несколько десятилетий не у нас, а в Америке и так далее. Но уже были люди, которые мыслили по-научному. Были люди, которые пытались к реальной политике, к наличной эмпирической политике, подойти не с описательной точки зрения, а с точки зрения научной. И вот в современной политической науке, например, господствующим является так называемый элитистский подход, через элиты. Что политика -- это поле деятельности элит. Это поле конкуренции, поле их сотрудничества и прочая, и прочая, и прочая. Так вот, Сперанский был первым теоретиком элитизма в России. Он рассмотрел русскую верхушку как совокупность пяти элитных групп. И сказал, что вот, есть прогрессивные элиты, есть реакционные. И борьба между ними определит будущее России. А от царя, от фигуры императора, зависит. Он должен быть таким, модератором, дирижером, управлять этими элитами, чтобы не допустить, чтобы они съели друг друга. Не допустить, чтобы они развалили русское здание. Ну, не допустить того, чтобы никакого, никакой конкуренции не было. Потому что все живое, все свободное рождается в конкуренции. И он рисует эту картину, как должно быть. Кстати, так и произойдет. Борьба этих элит определит русский конец девятнадцатого столетия. И от того, как тот или иной царь будет руководить этой конкуренцией, борьбой, сотрудничеством, во многом будет зависеть русская история. В Сперанском мы имеем отца-основателя другой русской традиции. Либеральной. Правовой. Потому что то, что он предлагал, это, безусловно, привело бы Россию к усилению свободы. К усилению правового и юридического начала. Таким образом, в начале девятнадцатого века, в первой трети девятнадцатого века, в первой четверти девятнадцатого века мы сталкиваемся со случаем конкуренции и сотрудничества двух гениальных мыслителей, и основателей двух основных линий русской мысли. Охранительство, консерватизма. И либерализма правового и правовой государственности.
Вопрос: На протяжении веков в России постоянно возникал вопрос с религией. Сначала это было, ну, десятый век, выбрали то, что это будет христианство. Ближе к девятнадцатому веку вообще возник вопрос, нужна ли эта религия вообще. И не правильно ли будет взять западную религию, одну из западных. А в двадцатом веке религии вообще не стало. Вообще, влияние религии на русскую мысль, каково оно?
Ответ: Вопрос правильный, хороший, очень важный. Я должен несколько подправить. В девятнадцатом веке не было идеи отказаться от православия. Появились некоторые русские вольнодумцы, которые переходили. Либо становились вольнодумцами-атеистами, либо переходили в католицизм. Были такие случаи. Но я вам должен, кстати, сразу сказать, что в Российской империи, во всяком случае, того периода, о котором я вам рассказываю, было наличие совершенно разных… Российская империя, там жили и мусульмане. Да. А в русской аристократии было много протестантов, некоторые католики. Были выкресты. То есть бывшие иудеи, которые принимали протестантскую, скажем, веру. И шли на службу. Например, Аксельроде, канцлер и министр иностранных дел. То есть в этом смысле в девятнадцатом веке отказа от религии не было. Но действительно, кстати, религиозное начало, как мы знаем, выветривается. И потом атеизм в двадцатом столетии, воинствующее безбожничество. Это абсолютно советско-русский феномен, с которым никто никогда не сталкивался. Но влияние религии на русскую мысль огромно.
Забегая вперед, я хотел об этом рассказать в следующей лекции. Когда-то Петр Яковлевич Чаадаев, в 1842 году, своему парижскому корреспонденту, графу Серкуру, очень влиятельному политическому деятелю Франции того времени, написал: "В России все из православия -- и плохое, и хорошее". И, вообще, русская мысль, она по преимуществу религиозная. И Карамзин, и Сперанский были глубоко верующими людьми. И Карамзин, и Сперанский в своих идеях, я не сказал об этом, опирались, безусловно, на христианские религиозные начала. И Карамзин вводил в политику и в историю религиозное измерение. Сперанский является первым русским теоретиком социального христианства. То есть христианство должно пойти в мир, в общество. Христианство не должно замыкаться в церковной ограде, ограничиваться только процедурами и службами. Христианство должно творить в мире. Оно должно мирить, так сказать, работодателей и наемных работников. Мирить помещиков и их крепостных, и прочая, и прочая. Это были люди на громадной такой религиозной подпитке. И вся последующая русская мысль, она всегда будет религиозной.
Вообще, вне религиозного русского мыслителя очень трудно найти. И даже в двадцатом столетии мощное атеистическое направление русской мысли обладало такой религиозной интенсивностью, что было ясно, откуда все это берется. Понимаете? Я бы так ответил.
Вопрос: Вопрос касается Вашей концепции истории России с восемнадцатого до двадцатого века. Вы говорили, что в это время Россия, по сути дела, состояла из двух миров, чуждых друг другу, во многом враждебных. То есть, ну, не мир, а культуры. И верхов, и культура уже, так сказать, традиционного общества русского. То, что они друг другу, соответственно, были враждебными. Но как вообще Россия могла существовать при столь антагонистическом противоречии? Насколько власть может длительно существовать, не находя поддержки в народе? Вот. По-моему, тут стоит вспомнить, в качестве заметки, эпизод, о котором рассказывает Федор Михайлович, когда он говорил, что, когда он был ребенком, увидел в лесу волка. После этого он очень испугался, побежал. Его крестьянин успокоил, всячески, нежно и по-всякому. И Федор Михайлович был удивлен таким отношением к ему. К нему, представителю власти, по сути дела…вот этих вот верхов. Как вы можете это объяснить? Насколько возможно существование власти в России, не находя поддержки в народе?
Ответ: Да, я отвечу на этот вопрос по существу. Но сначала должен сказать, что у Федора Михайловича была еще и другая история жизни. Когда народ доказал свою любовь к роду Достоевских, как представителям власти. В определенном смысле. Крестьяне крепостные убили его отца. И вот эта вот сладенькая история с волком, она в духе такого, уже стареющего Федора Михайловича. Стилизующего отношение народа и власти. А реальность была такова. И пугачевщина показала, какая реальность.
Как власть жила? Ну, у власти было два начала. Охранительно-репрессивное. Подавлять, бить, не пущать, стрелять. С другой стороны, очень умелая, реформистская, технологичная, динамичная. Когда облегчалось крепостное право. Когда заботились о простом народе. И очень много. Когда думали, как отменить крепостное право. Как внести просвещение. И прочая, и прочая. Власть русская очень умелая, очень хитрая, очень умная, очень осторожная. Очень часто заботящаяся и хорошая, положительная. Был даже случай, когда власть и народ совпали друг с другом. Это война двенадцатого года. Это война двенадцатого года. Когда вот это противоречие между Онегиными и крепостными было преодолено. Вот в этом, в подвиге спасения Отечества. Читайте "Войну и мир". Это и есть пафос "Войны и мира". А что касается двух сословий... Там было все. Там было, например… Помните, такие, вы в школе же учили, "кающиеся дворяне". Да? Которые страдали от того, что они далеки от народа. Которые хотели отдать. Потом начнется хождение в народ. И вы помните, как народовольцы пошли в народ. Эти изысканные, эти избалованные люди, физически не готовые к физическому труду, которые бесплатно строили избы, принимали роды. Там, я не знаю, всякое делали. А народ сдал их в полицию, решил, что это какие-то шпионы появились, что ли. Чего это, за бесплатно и переоделись. Так не бывает. И прочая, и прочая, и прочая. Был и страшный антагонизм между верхами и низами. Была и отеческая забота. А был рациональный принцип. Помещики. Помещик Суворов, это наш гениальный полководец. Да? У него были крестьяне. Они по пьянке пропили все. Он заново купил им скот и все остальное, и сказал: "Еще раз -- и…". А почему он это сделал? Не потому, что он был добрый, а потому что он был умный. Он понимал, что если они на него работать не будут, то как он жить-то будет? Да? Все это ясно. И, опять же, почитайте "Войну и мир". В финале Николай Ростов. Да? Николай Ростов. Это, видимо, отец Льва Николаевича. Да? Вот такой, как бы, литературный персонаж. Его крестьяне очень любят. А он с ними жесток. Он с ними начальник. Он барин. Он хозяин. И это тоже было. Но то, как по-настоящему они друг к другу относятся, показала русская революция. Пятого года, семнадцатого года. Как народ поступил со своими бывшими властителями. И они во многом это заслужили. Так что благости не было. Была бомба. Жили на вулкане. Вулкан рванул. Но это все метафоры. А в реальной жизни ведь люди, ну, живут себе и живут. Вот я, например, пережил события девяносто первого года, девяносто третьего года, когда в России были революции. Но я их не пережил так, что я с утра до вечера только об этом думал. Ну как-то люди справляются с этой жизнью. Так и тогда. И были случаи, действительно, идеальные и не идеальные.
Я в одной своей книжке описал биографическую ситуацию. Потому что по матери я из дворянского рода Ведяшевых. В девятьсот пятом году крестьяне пришли к моему прапрадеду, в имение, Старицкий уезд Тверской губернии, к Аркадию Львовичу Ведяшеву. И сказали: "Барин, дай деревья порубить у тебя". То есть они пришли и сказали: "Иначе мы тебя удавим в твоем лесу". Он сказал: "Рубите, детушки. Вам же надо жить как-то". И тут же вызвал полицию. То есть они пришли его ограбить, а он на них полицию вызвал. А поговорили очень хорошо. Дедушка, его детки, крестьяне и так далее. В общем, было и так. Было по-разному.
Вопрос: Про прошлое и настоящее русской мысли мы уже немножко знаем. У меня вопрос, есть ли настоящее, настоящее у русской мысли? Может быть, немножко не совсем по теме, но, мне кажется, это интересно.
Ответ: Совершенно по теме. Я уже отчасти говорил. Когда в России был страшный сталинский режим, то, например, великого русского философа Флоренского убили. Арестовали -- он помер. Великого русского философа Лосева фактически тоже убили. Он ослеп, сидел в лагере. Он и его жена. Великого русского философа Шпета, которого отправили куда-то, в Сибири чуть ли не расстреляли. Великих русских философов в двадцать втором году Феликс Эдмундович и Владимир Ильич выслали на известном "философском пароходе". От них освободились или забили здесь, или не давали рождаться новым. Но, конечно, невозможно, чтобы люди не думали. Постепенно, постепенно в пятидесятые годы, в годы оттепели хрущевской, русская мысль начинает думать. Появляются думающие русские люди. Одни из них могут быть официальными философами, работать в Институте философии Академии наук. Там было много замечательных людей. Один из них -- знаменитый философ Зиновьев, впоследствии, например. А потом появились инакомыслящие, диссиденты. Которые привнесли в русскую мысль совершенно новые вещи. Они стали бороться за свободомыслие и за свободу.
И они снова стали свободными людьми в несвободной стране. И стали думать. Например, привнесли в русскую мысль идею права. Вот Сперанский только начинал. Потом мы еще будем говорить. Потому другие люди думали о праве и внедряли его в русскую жизнь. Но в условиях абсолютного бесправия коммунистического эти люди сказали: право -- основа всего. Конституция – основа всего. Это основной регулятор социальной жизни. Не произволение властей, не какие-то великие кремлевские мечтатели, а закон един для всех. И закон должен быть совершенно отвечающий, так сказать, нормам справедливости и целесообразности и порядка. И это было совершенно новое, конечно. Но такого феномена нету. Потому что нанесен страшный генетический урон российскому населению. Десятилетия отрыва русской культуры и науки от общего мирового развития. Отсутствие вот этой самой свободы. Потому что за свободу мысли они платили либо изгнанием, либо каторгой, там, тюрьмою или сумасшедшим домом. Их сажали в сумасшедшие дома. Это тоже русская традиция, между прочим, еще с девятнадцатого столетия. Инакомыслящих сажать в сумасшедшие дома. Но, конечно, сегодня, в последнее десятилетие, какие-то ростки нового мы с вами можем ощутить. Но уровня тех, конечно, нет. То был золотой век русской культуры вообще. Это был золотой век вообще России. И после страшного двадцатого столетия Россия должна собраться. Соберется или нет, не известно. Но все страны проходят свой золотой век. Я утверждаю, что Россия прошла свой золотой век в конце восемнадцатого, в девятнадцатом, начале двадцатого столетия. И Германия прошла в двадцатом. Золотой век раньше. И Англия, и Франция, и так далее. Так что, я не убежден, что Россия вновь поднимется на те же высоты в литературе, в искусстве. Там, в музыке и прочая, прочая. Хотя литература в двадцатом столетии, как ни странно, была неплохо. И в музыке, и так далее. Если после гибели последних свободных поколений это только вот то, о чем я сказал. Это довольно прилично, это интересно. Это надо знать и изучать. Но сравнивать очень сложно. Не в нашу пользу.