Существен вопрос: почему вдруг (или не вдруг?) коррупция стала «нашим всем»? — Здесь, на мой взгляд, интересные соображения мы можем найти в книге известного социолога Льва Тимофеева «Институциональная коррупция». В ней утверждается: «Кризис социалистической системы, за которым последовал ее полный крах, в конце концов показал, какого рода институциональные ценности подсоветского общества на деле были альтернативой коммунистической доктрине и определили характер происшедших изменений: кризис системы, совершенно неожиданно для всех, проявился как всеобщий бунт собственников». Далее автор говорит, что в СССР десятилетиями складывалась теневая реальность. «…Еще в семидесятые годы некоторые исследователи обратили внимание на происходившее в течение всей истории коммунистического государства развитие теневых отношений. Причем развивались эти внелегальные отношения в тесной связи с формированием специфических институтов коммунистического государства. Однако теневая собственность, теневое право, теневая экономика — весь комплекс "теневой реальности" — мыслился не как всеобъемлющий общественный институт и уж вовсе не как альтернативный коммунистической доктрине системообразующий фактор исторического процесса. Авторы большинства работ, посвященных теневой (или второй) экономике, говорили, прежде всего, о явлении экономического порядка и трактовали его как "негативные черты системы", как нарушение ее институциональных норм или, в лучшем случае, как их спасительную самопроизвольную коррекцию…»

Л. Тимофеев не согласен с таким подходом. Внелегальная, вторая, теневая реальность была связана с институтами коммунистического государства. А теневые собственность, экономика, право образовывали всеобъемлющий общественный институт, альтернативный господствовавшему коммунизму и подготовили всеобщий бунт (теневых) собственников. По мнению Л. Тимофеева, лишь один западный ученый «близко подошел к пониманию сути теневых отношений при социализме». Это — француз Ален Безансон. Прежде чем дать ему слово, подчеркнем: вслед за ним Тимофеев всю «теневую реальность» объемлет одним термином: коррупция. Итак, А. Безансон писал: «Коррупция есть болезнь коммунизма, и поэтому в рамках противопоставления между «ними» и «нами», между партией и обществом коррупция для последнего есть признак здоровья. Она есть не что иное, как проявление жизни, жизни патологической, но которая все же лучше, чем смерть. В ней проявляется возрождение частной жизни, ибо сама фигура спекулянта есть победа личности, индивидуальности. Отношения между людьми вместо того, чтобы выливаться в искусственные формы идеологии, возвращаются на твердую почву реальности: личной выгоды, спора о том, что положено мне, что — тебе, сделки, заключаемой в результате соглашения между сторонами, пользующимися определенной автономией. Фальшивые ценности, существующие лишь на словах, и чье принудительное хождение обязано лишь непрочной магии идеологии, быстро оказываются погруженными в «ледяную воду» эгоистического расчета … Это возрождение общества, идущее окольным путем коррупции, может быть охарактеризовано в терминах экономики как возрождение рынка».

Комментируя этот гимн коррупции, Л. Тимофеев делает вывод: теневые отношения были систематической альтернативой коммунистической доктрине. Когда же коммунизм рухнул, именно «теневая реальность» стала фундаментом и источником новой социальной жизни. «Теневые отношения были важнейшей органической частью коммунистической системы, и когда вся система в целом была снята, теневая сфера осталась как самая прочная, как самая жизнеспособная ее институциональная сердцевина…» С некоторой иронией (на самом деле восхищаясь исследователем Л. Тимофеевым) скажем: эта научная логика напоминает советскую — марксистскую, ту, с которой мы знакомы со школьных лет. Феодализм как системная альтернатива складывался в недрах рабовладельческого строя, капитализм — феодального, социализм — капиталистического. Вот только на смену социализму, в качестве его высшей, неальтернативной, а, напротив, реализующей именно его интенции и потенциалы формы, должен был прийти коммунизм. Явился же коррупционно-передельный порядок — хаос (играя в слова и словами: Россия сегодня «коррупция-хаус»). Таким образом, предшествовавший ему закат социализма (парадоксальным образом «закат» оказался и «расцветом»; безусловно, для массового обывателя это был лучший, т. е. наименее травмировавший и угнетавший, период социализма; однако «расцвет» обернулся не только «закатом», или — наоборот, все равно, но и «рассветом» new brazen world; таким образом: «закат» социализма = его «расцвету» = «рассвету» его «могильщика») можно квалифицировать как коррупционал-социализм.

А еще здесь вспоминается знаменитое марксовское Предисловие «К критике политической экономии» — «Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью во всех моих дальнейших исследованиях, можно кратко сформулировать следующим образом. В общественном производстве … люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка … На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением этого — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции».

Наверное, так действительно происходило в Европе. Во всяком случае, эта гипотеза имеет право на существование в науке. В России же, как мне кажется, было иначе. Производственные отношения — в советском варианте: во многом «теневые», коррупционные — вступили в противоречие с «юридической и политической надстройкой». При том, конечно, наша «надстройка» совсем не надстройка, а самая что ни на есть основа, порождающая и производственные отношения и даже — удивительно! — производительные силы. В общем производственные отношения оказались в конфликте с ней. Тогда пришла эпоха социальной революции.

Еще раз: моя, не-Марксова, гипотеза — кардинальные трансформации происходят в России в результате конфликта Власти и производственных отношений. Новые, иные, складывающиеся производственные отношения требуют новой, иной конфигурации Власти, корректировки ее поведения. Но этого же хотят, к этому же стремятся люди Власти, привластные группы. Им тесно и неудобно в старых властных мундирах. Так постепенно вызревает русская революционная ситуация.

И тут уже на память приходит лучший ученик Маркса — Ленин, открывший основной закон всех революций. — «Основной закон революции, подтвержденный всеми революциями и, в частности, всеми тремя революциями в XX в., состоит вот в чем: для революции недостаточно, чтобы эксплуатируемые и угнетенные массы сознали невозможность жить по-старому и потребовали изменения; для революции необходимо, чтобы эксплуататоры не могли жить и управлять по-старому. Лишь тогда, когда "низы" не хотят старого и когда "верхи" не могут по старому, лишь тогда революция может победить». Я недаром назвал Владимира Ильича лучшим учеником Маркса. Симбирский вслед за трирским такой же стопроцентный и безжалостный диалектик. У обоих социальная история есть поле тотальной войны непримиримых противоречий, носителями которых выступают общественные силы. И всегда один и тот же результат: приговор приводят в исполнение.

Так вот, пользуясь всей этой марксистско-ленинской колюче-проволочной традицией (недаром ведь с детства вбивали в меня эти формулы-гвозди! ну и пригодилось!), позволю себе слегка подправить теоретика и вождя. В России революции происходят тогда, когда действительно верхи «не могут по-старому». А побеждает революция тогда, когда верхи начинают мочь по-новому. В ходе революции верхи обновляются — от почти полного набора новых игроков до незначительных замен. Но смысл революции заключается в поиске и нахождении новой технологии «быть сверху». Что касается низов, то верхи в своем перерождении, переформатировании используют энергию низов, направленную против старых методов их эксплуатации. А также рекрутируют из этих самых низов наиболее социально, морально и психологически «отвязанных». Свежая кровь все-таки. И никаких сантиментов по поводу России, которую в очередной раз «мы» потеряли.

То есть нормальная и нормативная русская революция — это восстание верхов и низов против старых, традиционных методов эксплуатации. Но не против нее как таковой. Ибо насилие человека над человеком есть альфа и омега русской жизни. Не случайно ведь так органично и глубоко легли на душу русского человека (мою тоже) эти строки: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». — Заметьте: тот «станет всем». Значит, другой — «ничем». От перемены мест слагаемых сумма не изменилась. Если «я» — все, то тебе остается «ничто». С точки зрения диалектики и логики опровергнуть это невозможно. И если «я» — все, а «ты» — ничто, то наши взаимоотношения строятся по принципу «моего» насилия над «тобой».

…Разумеется, — и это хорошо известно — у коррупции не только советские корни. Но и — дореволюционные. Причем не одни лишь, так сказать, чисто-коррупционные. Вне всякого сомнения (для меня), коррупция советского периода есть наследник (по прямой) социальных отношений, господствовавших в передельной общине. В самой-то общине никакой коррупции, конечно, не было. Однако после ее уничтожения Сталиным, когда миллионы крестьян пришли в город, они принесли вместе с собой навыки перманентного передела. И это-то во многом стало питательной средой для коррупции. Которая, согласимся отчасти с Львом Тимофеевым и Аленом Безансоном, была способом существования, выживания подсоветского человека.

* * *

Все же вернемся к историческим корням современного коррупционного порядка (я не оговорился — это именно «порядок», орднунг, так сказать). Дело не в том, или в первую очередь не в том, что русское общество передельное по своей природе. Оно — перманентно-передельное. Переделы происходят периодически, с тем. чтобы имущество не превратилось в собственность. Здесь нет никакой предустановленности. Просто за тысячу лет наш социум выработал эти, такие механизмы существования, самовоспроизводства.

Послушаем замечательного историка Р. Пайпса. «Есть в русском языке слово "дуван", заимствованное казаками из турецкого. Означает оно дележ добычи, которым обычно занимались казаки южных областей России после набегов на турецкие и персидские поселения. Осенью и зимой 1917-18 годов вся Россия превратилась в предмет такого "дувана". Главным объектом дележа была сельскохозяйственная собственность, которую Декрет о земле от 26 октября отдал для перераспределения крестьянским общинам. Именно этим переделом добычи между крестьянскими дворами в соответствии с нормами, которые свободно устанавливала каждая община, и занимались крестьяне до весны 1918 года. На это время они потеряли всякий интерес к политике».

Напомню: к концу XVIII столетия — ходом событий, властью, помещиками — в России была создана передельная община. Ввели «тягло» — справедливую, равную систему распределения платежей и рабочей (трудовой) повинности. Цель была одна: поддержание равенства — нет бедных, нет богатых, нет Пугачевых, нет бунта. А в основе всего перманентное перераспределение, передел земли и уравнивание всех. Таким образом, социальная энергия миллионов и миллионов русских мужиков канализируется вовнутрь. Купируется возможность социального взрыва, выброса излишка энергии. — Но передельная община, перманентно-передельный тип социальности рождается не только и даже не столько в результате определенных действий определенных людей. Это — следствие многовековой адаптации населения к природной русской бедности («эти бедные селенья, эта бедная природа», «в наготе твоей смиренной»), к «запрограммированной» в этих северных широтах скудости вещественной субстанции. Здесь «предполагается» низкий уровень потребления.

И вот большевики, казалось бы непримиримые противники, антагонисты старого порядка, дают мощнейший импульс новому переделу. Соответственно, энергия крестьянского мира вновь уходит вовнутрь. Что, помимо прочего, дарит большевикам время для укрепления собственного режима.

Однако, продолжает Р. Пайпс, процесс передела «проходил и в промышленности … Вначале большевики отдали управление промышленными предприятиями фабрично-заводским комитетам (фабзавкомам), члены которых, состоявшие из рабочих и низших конторских служащих, находились под сильным влиянием синдикалистских идей. Эти комитеты прежде всего устранили владельцев предприятий и их заместителей и принялись хозяйствовать сами. Одновременно они присвоили имущество заводов, поделив между собою доходы, сырье и оборудование. По рассказу свидетеля событий, «рабочий контроль» свелся к распределению доходов данного промышленного предприятия между рабочими этого предприятия». — То же самое случилось в армии: «Фронтовые солдаты, не мудрствуя, перед тем, как отправиться по домам, взламывали арсеналы и склады, деля между собой все, что могли унести. Остатки продавались местным жителям. Одна из большевистских газет того времени дает живое описание такого рода армейского "дувана". Корреспондент рассказывает о совещании, проходившем 1 февраля 1918 года (н.с.) в солдатской секции Петроградского совета, где обсуждалось положение с государственным имуществом во фронтовых частях. Выяснилось, что многие воинские подразделения обратились с просьбой, чтобы им было выдано содержимое полковых складов. Обычно солдаты увозили домой военную форму и оружие, добытое этим способом».

Все в этих свидетельствах Р.Пайпса важно. Но главное то, что большевики распространили — по крайней мере, не мешали, способствовали — передельную психологию на всю страну, включая город. И в пучине этой передельной революции провалилась в никуда всякая собственность (и как идея, и как институт), не только — частная. «…Идея общенародной или государственной собственности исчезла вместе с идеей частной собственности, и произошло это с одобрения нового правительства. Ленин словно повторял опыт крестьянского восстания Емельяна Пугачева…».

Но пока речь шла лишь о переделе вещественной субстанции. Хотя на самом деле русский передел распространяется на все сферы социальной жизни. — «…Зимой 1917-18 годов население России занималось дележом не только материальных ценностей. Оно растаскивало русское государство, существовавшее в продолжении шести столетий: государственная власть также сделалась объектом "дувана". К весне 1918 года вторая по величине империя мира распалась на бесчисленные политические образования, большие и маленькие, не связанные между собой ни установленными законами, ни сознанием общности судьбы, и требующие полной суверенности своей территории. За несколько месяцев Россия вернулась к средневековью до-московского периода, когда она представляла собой скопление удельных княжеств … Первыми отделились нерусские народы окраинных районов … В результате государство, находящееся под коммунистической властью, свелось к территориям, населенным великороссами, т. е. к размерам России в середине семнадцатого века … Но процесс распада затронул не только окраины: центробежные силы ощущались и внутри самой России, от которой отпадали район за районом».

Таким образом, большевистская революция сопровождалась переделом власти, государства. Нельзя сказать, что сторонники Ленина специально все это «придумали». Тем не менее «официальный лозунг «Вся власть Советам» облегчал этот процесс, позволяя региональным советам различных уровней — краевым, губернским, уездным и даже волостным и сельским — требовать независимой власти на подчиненной им территории. Результатом стал полный хаос». В этом месте Р. Пайпс приводит цитату из статьи-комментария к первой советской Конституции совершенно забытого ныне автора — некоего В. Тихомирнова. «Советы были: городские, деревенские, сельские, посадские. Никого они, кроме себя, не признавали, а если и признавали, то только "постольку, поскольку" это им было выгодно. Каждый совет жил и боролся так, как диктовала ему непосредственная окружающая обстановка, и так, как он умел и хотел. Никаких, или, вернее, почти никаких (они были в самом зачаточном состоянии), административных Советских построек — Губернских, Волостных, Областных Советов, Исполкомов — не существовало».

Конечной монадой, на которую передел власти уже не покушался, была волость. Здесь — в целом — передел остановился. «Края и губернии … распадались на более мелкие административные единицы, самой важной из которых была волость. Жизнеспособность последней определялась тем, что для крестьян волость оставалась самой крупной административной единицей, в пределах которой перераспределялись принадлежавшие им земельные наделы. Крестьяне одной волости, как правило, отказывались делить награбленную собственность с крестьянами соседней. Таким образом, сотни этих крошечных территорий стали по существу маленькими самоуправляющимися административными образованиями. Как заметил в то время Мартов: «Мы всегда указывали, что очарование, которым в глазах крестьянских и отсталой части рабочих масс пользовался лозунг: "Вся власть Советам", в значительной мере объясняется тем, что в этот лозунг они вкладывают примитивную идею господства местных рабочих или местных крестьян над данной территорией, как в лозунг рабочего контроля вкладывается идея захвата данной фабрики, а в лозунг аграрной революции — захват данной деревней данного поместья».

Обдумаем сказанное Р. Пайпсом и подведем некоторые итоги. Во-первых, дуван охватил все области жизнедеятельности общества. Включая государство, власть, — Несколько лет тому назад, опираясь на работу выдающегося отечественного историка А.Е. Преснякова «Образование великорусского государства» (1918 г.), я выдвинул гипотезу о передельном характере русской власти в XIII–XV вв. Правда, с созданием Московского государства передел власти практически прекратился. Но Смута начала XVII столетия вновь открыла возможности для передела. Петербургский период в общем и целом тоже прошел без властного дувана. Лишь на самом верху в эпоху между Петром I и Павлом I шел «междусобойный передел». Однако он не получил общерусского масштаба. — И вот 1917 год приносит тотальный передел власти. Поначалу большевики использовали властно-передельную энергию масс в своих целях. Ленинцы «совершили несколько безуспешных военных набегов на отделившиеся окраинные районы с тем, чтобы вернуть их в состав страны. Но в целом они в ту пору не мешали развитию центробежных сил внутри России, поскольку силы эти способствовали достижению их цели: полному разрушению старого политического и экономического строя. К тому же центробежные тенденции мешали появлению сильного управленческого аппарата, который был бы способен противостоять большевистской партии, еще недостаточно укрепившей свою власть.

Как мы знаем, укрепив свою власть, уже не ленинцы, но — сталинцы покончили с властным дуваном. Через несколько десятилетий пришла Перестройка и опять государство стало предметом передела. Кстати, и сегодня, несмотря на все усилия В.В. Путина и его соратников, этот процесс еще не остановился. Я бы только подчеркнул, что если при первом российском президенте передел имел по преимуществу властно-политический характер, то при втором — властно-административный. Мы идем по этапу административного передела.

Во-вторых, Р. Пайпс замечает — и мы вслед за ним уже сказали об этом, — что властный передел остановился у границ волости. Дальше ему развиваться было некуда. Видимо в этом отношении волость есть действительно нечто неделимое, монада. Или, другими словами, волость есть первичная ячейка русской власти. Неслучайно ведь слово «власть» происходит от «волости». Эту фундаментальность волости хорошо понимал Н.Н. Алексеев: «Известное количество сельских советов объединяются в некоторое высшее целое, именуемое волостью. Эту административную единицу советский строй унаследовал от старой России — и не только петербургской, но и древней, московской … Волость осталась в качестве органа местного крестьянского самоуправления после реформ императора Александра Второго. Большевики связали старую волость с советской системой…» ( Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. М., 1998. С. 324).

Итак, волость является пределом властного передела, а в ее рамках протекает земельный передел. Два основных русских передела встречаются у границ волости. Здесь и закрепляются в нерасторжимую связь власть и собственность, рождается властесобственность. Отсюда господствующий тип русского социального сознания — волостной (не «парохиальный» и не «подданнический», если пользоваться терминологией концепции «political culture»).

…«Дуван» — это вспышка передела, это бесконтрольный передел, его акмэ. Подобные периоды случаются в нашей истории. Но она знает и иные — когда передел происходит подспудно, в границах, очерченных господствующим порядком. И, тем не менее, его перманентная природа сохраняется.

Как же победить коррупцию в России? Как победить столетиями складывавшийся передельный властно-социальный порядок? Возможно ли это? — Насколько мне известно, в истории иных народов подобного рода побед не наблюдалось. Или победить собственную историю? — Тогда что же делать? — Наверное: понять, изучить и на этой основе строить, стремясь избежать крайние, наиболее болезненные формы этой данности.