1. Причины кризиса купеческой буржуазии

Демонтаж самодержавного строя и последовавший за ним грандиозный социальный эксперимент берут начало именно на этом отрезке времени, в котором спрессовались помыслы и стремления прошлых эпох. В общественном подъеме участвовали разные силы, пытавшиеся максимально использовать его перипетии для достижения собственных целей. Но почему революционная буря разразилась именно в обозначенный период, а не раньше? Почему вплоть до этого времени степень воздействия на власть оказывалась недостаточной для продавливания как реформаторских, так и революционных намерений? Почему, наконец, в начале XX столетия произошла резкая активизация всего российского общества?

Советская историография квалифицировала эти события как результат деятельности недавно оформившихся в партию социал-демократических кружков, как некую репетицию, боевое крещение на пути к великой победе. Такая интерпретация прямо вытекала из ленинских взглядов на дореволюционную практику. На восходе своей карьеры в 1902 году В.И. Ленин провозгласил политическую аксиому:

«авангардом революционных сил сумеет стать в наше время только партия» [686] .

В его глазах именно она, став реальной силой, способна поднять на борьбу с самодержавием рабочие массы, которые со всей сознательностью возьмут на себя решение насущных задач, стоящих перед страной. Разумеется, взоры вождя партии, исходившего из практических потребностей, были прикованы в первую очередь к могильщику старого строя – пролетариату и его авангарду. А вот другой силой – отечественной буржуазией – Ленин интересовался меньше. По его убеждению, эта социальная гниль, пресмыкающаяся перед царским режимом, оказалась полностью недееспособной и потому обреченной плестись в хвосте событий. Российские буржуа не в состоянии подняться до общеполитических проблем, их голос, по словам Ленина, представлял собой всего лишь «точку зрения лакея, которому барин позволяет совещаться с поваром об устройстве обеда». Хотя иногда вождь революции и допускал, что буржуазные деятели могут изображать недовольство: но это лишь удел десяти Рябушинских и сотни Милюковых (т.е. кадетской партии – А. П.). Ленинские оценки предпринимательского класса в течение долгого времени определяли научные подходы в изучении российского капитализма. На отечественную буржуазию советские историки смотрели исключительно по-ленински, т.е. всячески развивая представления об ее экономической и политической отсталости. Не забывая при этом противопоставлять ей буржуазию европейских стран, чье активное участие в революционных вихрях сделало абсолютистские формы правления достоянием истории.

К сожалению, неизменная констатация этого тезиса вытеснила на исследовательскую периферию целый ряд проблем, нуждавшихся в серьезной разработке. В частности, проблему неоднородности отечественного предпринимательского класса, и прежде всего – с региональной точки зрения. Взгляд Ленина совершенно игнорирует специфику различных групп российской буржуазии, особенности их происхождения и формирования. Купечество Центрального, Поволжского районов, с одной стороны, и капиталисты Петербурга и Юга России – с другой, для него мало чем отличались друг от друга. Достаточно сказать, что в своих трудах он нередко пользовался выдуманным им образом Кит Китыча Авдакова, в котором совмещен тип московского купца из пьес А.Н. Островского и реальная личность – горный инженер Н.С. Авдаков, возглавлявший предприятия на юге страны, принадлежавшие иностранному капиталу. Советская историография долго следовала именно этим путем; по сути, только со времени хрущевской оттепели начинает описываться и понемногу осмысляться специфика позиционирования петербургской и московской групп российского делового мира. Петербургская буржуазия была фактически порождением властных кабинетов и пользовалась безоговорочной поддержкой имперского чиновничества. Московское же купечество не обязанное правительству своим происхождением, тоже настойчиво старалось вписаться в траекторию опеки. В этой ситуации отчужденность буржуазии от всякого рода оппозиции государству выглядела закономерной. И нужно особо подчеркнуть, для пореформенного периода ленинский диагноз верноподданнического состояния российского капитализма был абсолютно справедлив. Однако произошедшая в конце XIX века корректировка финансово-промышленных приоритетов повлекла за собой серьезные сдвиги в деловом мире России. Но вождя пролетариата уже не очень занимало это на самом деле ключевое обстоятельство: он не собирался отягощать свои теоритические наработки не нужными с его точки зрения частностями. Соответственно, слабо осмыслялись эти аспекты и в советской литературе. Да и до сих пор не сформирован комплексный взгляд на те причины, которые пошатнули положение купеческой буржуазии и подтолкнули ее к пересмотру механизмов взаимодействия с властью, дав импульс многосложным процессам, далеко превосходящим экономическую проблематику. Между тем, анализ причин оппозиционного разворота московской финансово-промышленной группы позволит лучше понять обстоятельства общественного подъема начала XX столетия.

К середине 1890-х годов московская группа обладала значительной мощью: комфортное таможенное законодательство, выгодные коммерческие сделки с участием бюрократии позволяли ей наращивать финансово-экономический потенциал. И не удивительно, что в первой половине 1890-х вновь заговорили об образовании отдельного Министерства промышленности и торговли, управлять которым должен был глава Московской городской думы Н.А. Алексеев - старообрядец по Рогожскому кладбищу. После его гибели в 1892 году (от рук психически ненормального человека) в Москве по-прежнему предвкушали создание этого ведомства и назначения министром уже Председателя Нижегородского ярмарочного комитета молодого С.Т. Морозова. Однако этим надеждам не суждено было сбыться; вместо них клану предстояли совсем иные хлопоты. Благостную ситуацию взорвал русско-германский торговый договор, заключенный в конце января 1894 года. Необходимость его принятия остро ощущали обе страны, поскольку двусторонние отношения к этому времени находились на низком уровне. Проблема состояла в следующем: с 1887 года при деятельном участии Московского биржевого комитета происходило планомерное увеличение охранительных таможенных пошлин; по новому тарифу 1891 года они стали самыми высокими в Европе. Это никак не устраивало такого крупного производителя, как Германия, чей товарный экспорт в Россию сильно пострадал. В ответ немцы повысили пошлины на основной продукт отечественного вывоза – зерно, что, в свою очередь, больно ударило по российскому дворянству: его доходы, во многом зависевшие от поставок зерна на германский рынок, резко сократились. И вот в ходе переговоров Германия снизила пошлины на экспорт зерна, а Россия, в качестве уступки, – на шерстяную продукцию.

Эти-то решения и вызвали бурю негодования московских биржевиков. Процесс разработки и параметры этого торгового договора специалистам хорошо известны, тем не менее, для нас наиболее интересна реакция российских деловых кругов на его принятие. Крупная буржуазия центра, будучи владельцем текстильных отраслей, не только почувствовала себя ущемленной, но и сделала далеко идущие выводы. В самом деле, принципы защиты отечественного производителя, ограждения его от иностранной конкуренции, еще вчера казавшиеся незыблемыми, сегодня были поставлены под сомнение. Как возвещали «Московские ведомости», покровительственная политика, с таким трудом продавленная за последнее десятилетие, подвергается угрозам. Возобновились слухи о происках немецкой партии, которая поднимает голову в правительственных кругах; заговорили о скором крушении российской торговли под мощным давлением Германии. Те же «Московские ведомости» предвещали:

«...Мало кто сомневается, что теперешний натиск германской промышленности на Россию был только первым опытом, так сказать, “пробой пера”... на этом не остановятся, а двинут свои захваты дальше, вновь пустив для этого в ход, как способ давления, ту же нашу хлебную торговлю» [695] .

Надо заметить, немногие тогда сомневались, что высокие таможенные пошлины на шерстяные изделия просто-напросто принесены в жертву для восстановления баланса с интересами дворян-помещиков, обеспокоенных сбытом зерновых. Новый конвенционный тариф увеличивал доход землевладельцев на пять рублей с посевной десятины. И тем не менее протекционистские критики правительства сравнивали заключенный торговый договор «с работой каменщика, который для надстройки стен решился бы вытаскивать камни из фундамента того же дома».

Радетели о промышленниках Центра не прошли также мимо того обстоятельства, что уступки германской стороне сделаны не в ущерб, скажем, металлургам Южного промышленного района или машиностроителям Петербурга, а именно за счет фабрикантов Центрального региона. Ставки на металлы и машиностроительную продукцию остались неизменными, что не могло не возмущать текстильных магнатов. И пусть дело касалось только шерстяной продукции -поручиться за то, что подобное не произойдет с другими изделиями легкой и текстильной индустрии, теперь было уже трудно. Вопрос фабрикантов: почему именно наши интересы принесены в жертву? – повисал в воздухе. Объяснения, что, мол, для общей пользы нужно кому-то, а в первую очередь – лучшим сынам России в лице московских биржевиков – пойти на уступки, не вызывали у них прилива энтузиазма. Но, пожалуй, наиболее резкое раздражение вызывало то, каким образом был принят данный торговый договор. «Московские ведомости» сообщали:

«В то время как в немецких газетах еще за несколько месяцев писалось многое об агитации среди немецких фабрикантов за понижение русских ввозных пошлин, у нас о возможности этого понижения никто не догадывался, так как все переговоры с Германией держались в тайне. Эта таинственность оказалась вредною не только потому, что застала нас неподготовленными, но, главным образом, потому, что она помешала высказаться людям наиболее компетентным и заинтересованным в деле» [699] .

То есть российское государство (Министерство финансов во главе с С.Ю. Витте) даже не удосужилось поставить в известность о предполагаемых таможенных новшествах своих верных слуг – отечественных текстильных промышленников, считавших это правительство своим.

Смысл этого события видится в следующем: купеческий клан стал для власти своего рода разменной монетой в обеспечении общеполитического равновесия, причем о готовившихся решениях его даже не потрудились проинформировать. Издевательскими казались на этом фоне возгласы петербургской прессы, что договор «представляет одно из главных дел нынешнего царствования, которое украсит собою летопись государственной деятельности С.Ю. Витте». Можно сказать, что принятие русско-германского договора вызвало первую трещину во взаимоотношениях государства и московского промышленного клана. Остается добавить еще одно важное наблюдение: политическая опора купеческой группы, так называемая русская партия, претерпела серьезный разлад. Ведь выходец из ее рядов -Министр финансов С.Ю. Витте – впервые не посчитался с интересами противостоящих иностранной торговой экспансии народных капиталистов. А идейные сподвижники министра, наподобие влиятельного князя В.П. Мещерского, совестили текстильных королей России: «нельзя же, в самом деле, пожертвовать всем ради выгод известной группы людей, хотя бы и очень богатых».

Внезапная кончина Александра III в октябре 1894 года прервала выяснение отношений между правительством и группой промышленников Центрального региона по вопросам таможенной политики. Серьезный разговор на эту тему состоялся летом 1896-го, когда в Нижнем Новгороде собрался Всероссийский торгово-промышленный съезд. Это был один из наиболее представительных форумов, в работе которого приняли участие несколько сотен человек. Наряду с фабрикантами и заводчиками на съезде присутствовали руководители Вольно-экономического общества и различных вузов страны, сельскохозяйственных и юридических обществ и проч. Подчеркнем, что после вступления в силу русско-германского договора 1894 года правительство продолжило практику заключения так называемых «конвенционных тарифов» (торговые соглашения с отдельными странами без изменения общего таможенного законодательства). Такие конвенции были заключены с крупнейшими партнерами России: помимо Германии, с Австро-Венгрией,

Францией, Италией и др. В соответствии с ними государство по одним товарным позициям понижало ставки, а по другим сохраняло их на высоком уровне. Политика правительства затрагивала интересы многих экономических игроков, поэтому столь представительный состав заинтересованных лиц в присутствии правительственных чиновников не мог пренебречь возможностью публично высказаться о перспективах развития России. Однако на этот раз купечеству не удалось превратить масштабное мероприятие в торжество протекционизма, как это произошло в Москве на торгово-промышленном съезде 1882 года.

Заседания начались с упреков, высказанных известным фабрикантом Г.А. Крестовниковым относительно русско-германского торгового договора, который, по его убеждению, являлся ошибкой. Это заявление вызвало резкую отповедь начальника Департамента торговли и промышленности Минфина В.И. Тимирязева: действия правительства, сказал он, были продиктованы заботой о российской экономике в целом. Чиновник еще раз пояснил, что смысл данного договора сводился к обеспечению продуктам сельского хозяйства лучших условий сбыта, «и это приобретено ценою некоторых пожертвований с нашей стороны». После такого, как бы вводного, напоминания съезд незамедлительно поднял вопросы о понижении таможенных пошлин на сельскохозяйственные орудия, на минеральные удобрения для земледелия и т.п., находя это крайне нужным для страны. Видные московские промышленники попытались вообще снять эту тематику с повестки дня, мотивируя это тем, что настоящий съезд не сельскохозяйственный, а прежде всего промышленный. Однако ввести выступления в желаемые рамки не удалось. Как заявил лидер аграрного крыла профессор Л.В. Ходский из Вольного экономического общества, здесь собрались представители различных отраслей, в том числе и сельского хозяйства, поэтому потребности последнего имеют никак не меньше права на внимание съезда, чем собственно промышленные интересы. Споры о величине таможенных ставок постепенно переросли в дискуссию по более общему вопросу: какой же страной является Россия – земледельческой или промышленной? Два эти видения отражали разные пути развития – сельскохозяйственный и фабричный. И если землевладельческое лобби требовало понижения таможенных тарифов, то промышленники – в целях ограждения от западной конкуренции – настаивали на сохранении их на высоком уровне 1891 года. (Второй подход отстаивал известный ученый-химик Д.И. Менделеев, в очередной раз призванный в ряды протекционистских сил).

Черту под продолжительными и бурными спорами подвело голосование по вопросу: оставить пошлины на уровне 1891 года без изменений или понижать их? На отделении, где проходили основные дебаты, победу одержало сельскохозяйственное лобби; правда, перевес был небольшим, и голосование решили перенести на общее собрание. Здесь же поддержка аграриям оказалась уже весьма значительной. В итоге принятая съездом резолюция содержала обращение к российскому правительству с просьбой о пересмотре покровительственного тарифа как не отвечающего потребностям экономики страны. Выражение «разочарование купечества было велико» далеко не отражает того негодования, которое испытали в те дни промышленные магнаты. Оно прорвалось на торжественном обеде при закрытии съезда. Выступавший там С.Т. Морозов с ностальгией вспоминал «лучшего министра не только России, но и всего мира» И.А. Вышнеградского, который одарил покровительственными пошлинами русскую промышленность и тем самым создал условия для ее надлежащего развития. Но теперь, при его преемнике С.Ю. Витте, «когда перед лицом всей Европы мы имеем свидетельство нашего роста, мы встречаемся с постановлениями съезда против этих мер». Неудовольствие С.Т. Морозова, высказанное в лицо Министру финансов и другим высоким гостям, современники расценивали как открытый вызов, брошенный петербургской бюрократии купеческим капиталом, который готов ответить на любые финансовые утеснения и уже не позволит смотреть на себя свысока. С.Ю. Витте был вынужден сглаживать впечатление от этой ставшей впоследствии «знаменитой застольной речи» купечества. Успокаивая промышленников, он говорил о крайне малой значимости съезда в деле выработки практической политики. Вслед за своим шефом, чиновник Министерства финансов Т.Ф. Кобеко не преминул напомнить, что всякий имеет право выражать свое мнение, призвав участников съезда меньше нервничать, а больше верить в мудрость и справедливость монарха и его правительства.

Состоявшийся в Нижнем Новгороде торгово-промышленный форум явился узлом, где пересеклись основные экономические тренды царской России конца XIX столетия. Этот съезд фактически стал публичной ареной противостояния аграрно-помещичьих кругов политике, проводимой С.Ю. Витте. Как известно, ее стержень – опора на промышленное развитие: именно здесь Министр финансов видел локомотив движения вперед, позволяющий быстро следовать за развитыми государствами. Собственно в этом и состояла суть предлагаемого им модернизационного рецепта. «Новое время», неустанно рекламировавшее виттевские стратегические предписания, разъясняло, что экономическое положение страны слабое и «от нас значительно зависит ускорить наступление нового будущего (т.е. индустриального – А. П.) и вот сюда должны быть направлены главные усилия экономической политики». Вместе с тем, концентрация ресурсов на промышленном направлении вызывала раздражение у дворянских землевладельцев, чьи коммерческие интересы традиционно вращались вокруг сельского хозяйства. На съезде 1896 года эти силы и дали открытый бой политике Витте. К этому времени Министр финансов уже находился в жесткой конфронтации с дворянскими кругами. В апреле 1896 первый раунд выяснения отношений между ними уже состоялся на совещании губернских предводителей дворянства о нуждах землевладения этого сословия. Смысл виттевского месседжа дворянству был суров: оно не выдерживает конкуренции и ему на смену идет другой класс, первенство в жизни переходит к промышленности, банковскому делу. Дворянству необходимо адаптироваться к новым условиям жизни; консервация же его в прежнем качестве служивого и землевладельческого сословия равносильно смертному приговору.

Естественно, такие экономические приоритеты находили живой и оптимистический отклик у купеческих фабрикантов. В Нижнем Новгороде они традиционно выступили против аграрного лобби с его нападками на покровительственные пошлины. Фабриканты всегда были озабочены защитой внутреннего рынка для своей продукции, а не таможенным комфортом для экспорта зерновых. Однако, ныне их самоотверженная борьба с аграриями омрачалась рядом обстоятельств. Во-первых, конвенционные торговые договора с рядом ведущих стран, о которых говорилось выше, являвшихся своего рода уступками помещикам, делались, прежде всего, за счет купечества текстильного Центра, а не металлургов Юга или машиностроителей Северо-запада. Просьбы к правительству объяснить, почему так происходит оставались без внятного ответа. Утрата инициативы в деле таможенного регулирования вносило заметный дискомфорт в купеческую элиту. Во-вторых, (и это главное) ее серьезное беспокойство вызывали настойчивые усилия С.Ю. Витте перевести всю отечественную экономику с обращения бумажных денег на золотой рубль. Эта финансовая реформа имела поистине революционное значение: она вводила Россию в систему международного денежного оборота, а, следовательно, снимала препятствия для циркуляции капитала с развитыми странами. В свою очередь это не могло не ставить под удар большинство промышленных производств. Как писали «Московские ведомости», они не настолько окрепли, чтобы выдержать конкуренцию с иностранными предприятиями. Издание напоминало:

«Наша фабрично-заводская деятельность развивается под охраной покровительственного таможенного тарифа и еще более, курса кредитного рубля»; и задавалось вопросом: «много ли найдется у нас таких производств, которые будут в состоянии выдержать конкуренцию с вырабатываемыми ими товарами?» [712] .

И если на Нижегородском съезде в августе 1896 года крупное купечество с долей обиды, но поддерживало виттевский промышленный курс, все еще считая его своим, то затем ситуация резко меняется. Купеческая буржуазия очень скоро уяснила, какие именно промышленные приоритеты имел в виду всемогущий Министр финансов. Как оказалось, теперь архитектор нового экономического курса выступал не просто за индустриальное развитие, а конкретно – за финансовый, биржевой капитализм, где первую скрипку играют банковские структуры, располагающие большими денежными ресурсами и способные устанавливать контроль над промышленными активами и целыми отраслями. Характерно, что ключевым советником С.Ю. Витте в проведении такой финансово-экономической политики становится Директор Петербургского международного банка А.Ю. Ротштейн, которого в те годы именовали «главнокомандующим всех соединенных сил столичной биржи и банков». Именно этот банкир стоял во главе дельцов, ратовавших за скорейший переход на золотой рубль, а, следовательно, за широкий приток иностранного капитала, ставку на который традиционно делали петербургские банки. Но главное, возможность доступа на международный финансовый рынок явно пришлась по вкусу не только петербургским банкирам и ориентировавшемуся на них Витте, но и самому императору Николаю II. Как передавал Министр внутренних дел И.Л. Горемыкин, государь высказывал недовольство критикой введения золотого рубля, подчеркивая, что на месте Горемыкина он уже давно бы принял меры против всей этой болтовни. А потому не удивительно, что масштабная денежная реформа, вызывавшая массу споров, была проведена, минуя Государственный совет, т.е. по указу царя. Нужно согласиться с С.Ю. Витте, «что Россия металлическому золотому обращению обязана исключительно императору Николаю II».

Его введение – 2 января 1897 года – окончательно продемонстрировало, на какие силы теперь предпочитает делать ставки правительство, и с кем оно теперь связывает перспективы экономического роста. Как известно, вторая половина 90-х годов XIX века – период небывалого хозяйственного подъема. Достаточно сказать, если в начале 90-х Комитетом министров утверждалось около 12 уставов учреждаемых акционерных обществ, то к концу десятилетия ежегодно проходило свыше 400 новых уставов. Такое бурное промышленное развитие во многом обеспечивалось иностранными инвестициями, в буквальном смысле слова хлынувшими тогда в Россию. В концентрированном виде обоснование этой политики содержится в известной записке С.Ю. Витте, адресованной на имя Николая II. Министр финансов писал:

«Очевидно, наша внутренняя промышленность, как ни широко она развивалась, все же еще количественно слишком мала. Она не достигла таких размеров, чтобы в ней могла развиваться животворящая сила знания, предприимчивости, подвижности капитала...

Нужно не только создавать промышленность, нужно и заставлять ее дешево работать, нужно в возникшей промышленной среде развить более деятельную и стремительную жизнь...

Что требуется для этого? Капитал, знания, предприимчивость...

А нет капиталов, нет и знаний, нет и предприимчивости» [717] .

Мы привели этот программный отрывок еще и потому, что в нем содержится емкий диагноз состояния российской экономики – ее неспособность к подлинной конкуренции. Все последнее десятилетие здоровые механизмы рыночного соперничества подавлялись охранительным таможенным законодательством, игравшим определяющую роль. Необходимо встряхнуть эту промышленную среду, на что способен лишь иностранный капитал; более того, с его огромной эффективностью и мобильностью – это, по сути, единственный способ быстро продвинуться вперед. Интересно также мнение С.Ю. Витте о трудностях намеченного пути. Серьезным препятствием, по его убеждению, выступает нежелание местных капиталистов допускать конкурентов на освоенный привычный внутренний рынок. Российские промышленники озабочены лишь сохранением монопольных прибылей и ни при каких условиях не собираются менять своего выгодного положения. Критику министра вызвали и архаичные формы организации российских предприятий, большинство из которых существовало в виде семейных товариществ; при этом давно устоявшаяся в Европе акционерная форма не пользовалась популярностью.

Высказанное мнение об отечественной промышленности не оставляло сомнений:

«ее услуги обходятся стране слишком дорого, и эти приплаты, разрушительно влияя на благосостояние большинства населения, преимущественно земледельческого, долгое время не могут быть им выдержаны» [720] .

С.Ю. Витте не уставал повторять, что покровительственная политика обходится стране в 500 млн. рублей ежегодно. К тому же Россия не располагает временем ждать, пока местная промышленность разовьется до необходимого уровня: в этом случае отставание от западных держав примет необратимый характер. Согласитесь: перед нами не просто очередное заключение, а своего рода приговор косности и некомпетентности, вынесенный Министром финансов целой группе отечественной буржуазии. Группе, которая потеряла в его глазах былую значимость и, перед которой еще недавно преклонялись пестовавшие ее представители русской партии: М.Н. Катков, Ф.В. Чижов, И.С. Аксаков, И.А. Вышнеградский. Теперь перспективы развития страны соотносились не с народными капиталистами, а с притоком иностранного капитала, адаптация которого к прогрессу С.Ю Витте объявлял панацей от национальных экономических недугов.

Без преувеличения, подобного удара купеческое сообщество, выросшее на старообрядческих конфессиональных корнях, не испытывало давно. Пожалуй, с конца 50-х годов XIX века, когда при включении в одну из гильдий стало необходимо подтверждать принадлежность к православию (в синодальной версии) или переходить на зыбкое временное гильдейское право сроком на один год. Но если ту ситуацию удалось в буквальном смысле слова залить потоком верноподданнических чувств, то теперь этого было явно недостаточно. Такое давно проверенное средство, как демонстрация полной благонадежности, уже не обеспечивало традиционной защищенности. Угроза прозябания на задворках российской экономики, предначертанная могущественным Министром финансов С.Ю. Витте, становилась для московской буржуазии вероятным сценарием совсем недалекого будущего. Подобная перспектива подтолкнула купеческую буржуазию к активным действиям по дискредитации курса на оплодотворение русской экономики западными финансовыми потоками. В январе 1899 года Московский биржевой комитет принял постановление о вредной роли иностранного капитала, и об опасности расширения сферы его влияния в российской экономике. Купечество выступило против насильственного насаждения промышленности зарубежными чуждыми элементами, равнодушными к тому, что станет с Россией, «когда они, набив свои карманы и истощив источники ее богатств, с презрением ее покинут».

Торгово-промышленный мир Первопрестольной недоумевал, почему иностранные дельцы перешагнули через границу и начинают теснить русские предприятия, которые теперь не находят защиты со стороны своего государства? Особое возмущение московских капиталистов вызывали разговоры об их предпринимательской несостоятельности, неспособности демонстрировать реальную предприимчивость. В качестве контраргумента подобным оценкам приводился факт, что наиболее сильными, как по операциям, так и по репутации, банковскими структурами «являются Московский купеческий и Волжско-Камский банки, которые ведутся чисто русскими руками». Противники зарубежного капитала утверждали, что его присутствие не приводит к обещанному удешевлению товаров; более того, надежды на развертывание подлинной конкуренции с его появлением абсолютно не оправданны, поскольку иностранцы озабочены прежде всего искусственным удержанием высоких цен и обеспечением все тех же монопольных устремлений. В доказательство приводился пример московского угольного бассейна, который не выдерживал конкуренции с мощной монополистически организованной индустрией Донбасса. Напомним, что все крупные хозяйства центральной части страны были связаны договорами на поставку именно донецкого угля. Одним из главных его потребителей являлись и казенные железные дороги. Сырье доставлялось на дальние расстояния по низким тарифам, специально установленным в 1895 году правительством по ходатайству Съезда горнопромышленников Юга. Благодаря государственной поддержке, донецкий уголь, успешно вытесняя с рынка подмосковный, не оставлял центральному бассейну никаких шансов для развития. Анализируя эту и подобные ситуации в других отраслях, еженедельник «Русский труд», редактируемый публицистом С.Ф. Шараповым – верным последователем И.С. Аксакова и М.Н. Каткова – делился опасениями, что Первопрестольная своими силами не справится с нашествием, «грозящим в недалеком будущем на развалинах русской и народной Москвы воздвигнуть новую Москву иностранную».

Московская печать постоянно держала под прицелом работу предприятий, учрежденных на иностранные средства. Причем критика носила всеобъемлющий характер, касаясь всех сторон их работы. Например, «Московские ведомости» разразились циклом публикаций о южном металлургическом районе. Приход англичан, французов, бельгийцев и создание ими предприятий описаны как национальная катастрофа. Результаты пребывания иностранцев, по убеждению издания, привели к разорению некогда цветущего края, который превратился в вотчину сомнительных коммерсантов, ищущих легкой добычи. Русские собственники подверглись настоящей облаве, технический персонал, почти полностью иностранный, нещадно выжимает силы рабочих и т.д. Вообще говоря, эта позиция не была исключением: в верхах она находила отклик у тех, кому не по душе пришлась активность набравшего силу С.Ю. Витте. Одним из недовольных оказался великий князь Александр Михайлович, который настойчиво пытался нейтрализовать инициативы Министра финансов в глазах императора. Он подавал всеподданнейшие записки, обосновывая пагубность курса на неограниченное привлечение иностранного капитала, в частности в нефтяные районы Закавказья.

Отпор противникам иностранных инвестиций давали издания близкие к правительству. Так, «Торгово-промышленная газета» поместила целый исторический экскурс о том, как ведущие европейские державы использовали иностранные финансовые ресурсы для подъема своих экономик. Публикации детально разъясняли благотворность такой политики и необходимость для России следовать этому проверенному опыту. Образцом для подражания объявлялся пример Петра Великого, который «стремился овладеть для своей страны знаниями опередившей нас Европы». Подчеркнутое внимание уделялось угрозам, которые якобы несут иностранные инвестиции. Как убеждал рупор Министерства финансов, они отсутствуют: придя на российский рынок, иностранные вложения становятся все более русскими. Издание напоминало об уважаемых в Москве капиталистах, тесно связанных с купеческим кланом, -Кнопе, Вогау, Гужоне – тонко замечая, что «едва ли Московское биржевое общество смотрит на них как на иностранцев, против вторжения которых оно желает принять меры». Поэтому не следует мешать и иностранному капиталу, успешно осваивавшему юг России. Петербургской прессе процессы экономического развития этого региона под началом иностранцев виделись исключительно в восторженных и радужных тонах: на берегах могучего Днепра вырастают заводы, возводимые французскими и бельгийскими акционерными обществами, железные дороги и порты переполнены грузами – словом, кругом кипит райская промышленная жизнь. Исходя их такой благостной картины «не лучше ли бы было, если во главе мануфактурных предприятий стоял не только Савва Морозов, но и еще несколько бельгийцев, французов, англичан, благодаря участию коих рубашки стали бы дешевле».

Проблемы московской промышленной группы, связанные с изменением финансово-экономических ориентиров правительства, совпали с другими серьезными вызовами, также идущими от властей. Идея о неспособности местной буржуазии к какой-либо конструктивной деятельности получила широкое распространение, и другое ключевое ведомство – Министерство внутренних дел – приступило к разработке рабочего вопроса, становившегося все более актуальным. Как отмечалось в передовой «Нового времени»:

«гордый и всесильный на Западе капитализм у нас – пока еще слабый ребенок, могущий ходить только на помочах, и водит его на помочах правительство... Весьма деятельная правительственная попечительность о развитии фабрично-заводской промышленности создает у нас особенно благоприятную почву для правительственного вмешательства в дело благоустройства быта фабрично-заводских рабочих» [737] .

Здесь в полную силу звучит уже знакомый мотив неполноценности купечества, который, как мы видели, возникал применительно к экономической сфере. Промышленникам региона напоминали о сопротивлении действиям властей по введению и расширению в России фабричного законодательства. Теперь их также упрекали в неспособности поддерживать спокойствие среди наемных работников (особенно зримо это проявилось в ходе забастовок 1896-1897 годов, доставивших властям немало хлопот). Именно поэтому чиновничество МВД и решило взять рабочий вопрос под свой ведомственный контроль. Инициаторами выступили московские власти: генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, обер-полицмейстер Д.Ф. Трепов и начальник местного охранного отделения С.В. Зубатов. Их усилиями отделения городской полиции, по сути, превращались в органы защиты работников предприятий от произвола владельцев. Такую корректировку полицейских функций московское руководство уже в июле 1898 года вдохновенно излагало товарищу Министра финансов А.Н. Коковцову. Тот как раз был командирован в Первопрестольную в связи с начавшимися недоразумениями между жандармским надзором и фабричной инспекцией. Последняя, как известно, находилась в ведении Минфина и на нее возлагались законодательно прописанные функции по разрешению производственных конфликтов. Однако названные лица сочли возможности фабричной инспекции по регулированию трудовой сферы недостаточными, а сам этот институт – крайне беспомощным, давно попавшим в полную зависимость от хозяев. А потому, любые волнения на предприятиях не только дают право полиции, но и обязывают ее вмешиваться в урегулирование производственных конфликтов, поддерживая тем самым общий порядок.

Зубатовщина (такое название, как известно, закрепилось за этой системой) стала уникальной в отечественной истории попыткой решить рабочий вопрос с монархических позиций. Ключевым моментом здесь явилось то, что протест-ные настроения концентрировались на буржуазии, которая объявлялась виновницей всех бед трудящихся, исключительно ей обязанных своим незавидным положением. Но пролетариат не одинок в своем противостоянии хозяевам: у него есть мощный союзник в лице царя и его верных слуг, способных помочь рабочим вырвать необходимые уступки у капиталистов. Такая политика преследовало двуединую цель: с одной стороны, нейтрализовать влияние разнообразных революционных элементов, демонстрируя рабочим, что не отсюда им следует ждать улучшений, а с другой – под силовым давлением государства заставить местное купечество раскошелиться, т.е. оплатить повышение жизненного уровня трудящихся из своих средств. Зубатовское начинание в МВД метко охарактеризовали социальной монархией. Решались эти задачи в рамках рабочих организаций, созданных под патронажем полиции. С 1901 года в Москве начали действовать Общество взаимопомощи рабочих механического производства и Общество взаимопомощи ткачей. Они брались за выдвижение экономических требований наемных работников к хозяевам. От имени обществ по различным предприятиям города разъезжали рабочие, агитировавшие против фабрикантов. Эти уполномоченные публично обличали эгоистическую сущность представителей капитала, не желавших по доброй воле идти навстречу трудовым массам.

Результаты этой пропаганды быстро ощутили на себе капиталисты разного уровня, например крупный предприниматель Ю.П. Гужон, тесно связанный с верхушкой московского промышленного клана. Его фабрику посетили представители названных обществ и под угрозой стачки выставили серьезные денежные претензии к администрации. Хозяин ответил отказом, но был сразу предупрежден полицией, угрожавшей, в случае невыполнения предъявленных ему требований, высылкой. Для улаживания скандальной ситуации потребовалось вмешательство французского посла – Ю.П. Гужон был гражданином Франции. Примечательно, что солидарность с ним проявили многие крупные промышленники Москвы, уговаривая не идти на уступки и обещая коллективно покрыть его убытки, вызванные этими проблемами. Владельцы незначительных производств также не избежали подобных визитов. Как следовало из жалобы фабриканта Ф. Колосова, в его отсутствие на предприятие неожиданно явились представители Общества ткачей. Они предъявили беременной жене купца бумагу от обер-полицмейстера, разрешавшую им посещение заводов и фабрик города. Собрав рабочих, они около часа произносили зажигательные речи об их правах. У испуганной происходящим женщины случились преждевременные роды, и ее супруг требовал сурового наказания для агитаторов.

Волна энтузиазма, охватившая простой люд, так или иначе вовлеченный в орбиту деятельности этих Обществ, ширилась. Сюда в огромном количестве доставлялись жалобы на разнообразные утеснения, невыплату зарплаты, незаконные вычеты, штрафы, увольнения и т.д. Многие заявления направлялись затем в полицию или фабричному инспектору, и в большинстве случаев жалобы удовлетворялись. 19 февраля 1902 года, в годовщину освобождения от крепостного права, Общества провели грандиозную 40-тысячную манифестацию рабочих с возложением венков к памятнику Александру II. Как сообщалось, в одном из писем, зубатовские собрания в Москве проходят почти каждый день: на них присутствует от ста до тысячи человек, в тоже время социал-демократические мероприятия собирают по 10-20 рабочих. Неприкосновенность уполномоченных от Обществ заметно импонировала широким массам. Не осталась без внимания и явная расположенность к деятельности этих организаций генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича – дяди Николая II, женатого на родной сестре императрицы. В народе даже считали, что один из активистов общества ткачей, Н.Т. Красивский, – незаконнорожденный сын Александра II, чем и объясняли подчеркнутое внимание к нему со стороны великого князя. Как отмечал С.В. Зубатов, «лишь благодаря этой легенде можно объяснить себе тот громадный успех и доверие, которыми пользуется Красивский среди рабочих». Чувствуя поддержку властей, рабочее население Москвы обсуждало предстоящее объединение всех трудящихся города в союзы по примеру уже действовавших обществ. Активисты открыто рассуждали о том, что скоро владельцев предприятий вообще скрутят, а затем заводы и фабрики у них отберут в казну, «чтобы народу тесноты не было, а была воля во всем».

Смелые помыслы рабочих устремлялись и дальше, на ненавистную торговлю, обиравшую их в повседневной жизни. Перспективы торговой сферы сформулировал лидер Общества механического производства Ф.А. Слепов. Он призывал вырваться из цепких когтей торговцев и лавочников, опутавших рабочего человека сетями, от которых все «страдают, как мухи в паутине». Противостоять их ненасытной алчности – вот главная задача текущего дня. Необходимо обуздать и контролировать цены на важные для жизни людей продукты, пресекая злоупотребления со стороны торговцев. Но при этом важно понимать, что «торгаши» согласуют свои действия, а потому общим и мощным ответом им станет создание Общества потребителей, где рабочие будут в обязательном порядке обслуживаться по низким ценам. Все эти размышления завершались оптимистическим призывом:

«Опомнитесь, друзья мои, проснитесь от вековой дремоты, которая оковала наши очи непроницаемым мраком... и дружно двиньтесь все к одной цели, и враг наш дрогнет, и царство его окончится» [752] .

Можно спорить, действительно ли рабочие в эти годы «опомнились и проснулись», но кто, вне всякого сомнения, быстро последовал данной рекомендации, так это московская промышленная группа. В ней относительно происходящего двух мнений не возникало. Владельцы видели, что на фабрики, где они чувствовали себя как дома, третируя по своему усмотрению персонал, ворвалась чуждая сила, угрожавшая и прибыли, и хозяйскому самовластию. Прекрасно понимая, от каких ведомственных сил исходит угроза, они в тревоге обратились в Министерство финансов. Уже в августе 1901 года делегация от московских предпринимателей посетила это ведомство, прося пресечь собрания Обществ. Чиновники ответили, что не только не собираются прекращать подобные мероприятия, а всячески их приветствуют. Однако стремительное развитие событий кардинально изменило позицию Минфина, и спустя всего полгода, в марте 1902-го, здесь уже иначе отнеслись к поступившей от фабрикантов Москвы просьбе.

В прошении, в частности, признавалась польза организации рабочих для сношений с администрацией, однако акцент был сделан на антикапиталистических заявлениях: объединение вокруг них политически опасно в первую очередь для правительства. Ведь оно, писали фабриканты, лучше других знает, что справиться с увлеченными такими идеями массами крайне трудно. В качестве иллюстрации приводился пример недавних событий на предприятии Ю. П. Гужона. Характеризуя положение дел в целом как очень тревожное, промышленники адресовали министерству многозначительный намек на то, что рабочие не ограничиваются обсуждением условий своего труда и быта, а переходят на «разбор Государственной росписи нынешнего года». Москвичи писали о серьезном замешательстве в торгово-промышленном мире, поскольку стало непонятно, куда обращаться с производственными недоразумениями -«к фабричному инспектору или к агентам охранного отделения, в лице которых мы привыкли видеть элемент далекий от внутреннего понимания фабричной жизни». Расчет на противоречия между ключевыми ведомствами правительственной системы – финансов и внутренних дел – оправдался, и теперь опасения московских фабрикантов не остались без внимания.

4 апреля 1902 года товарищ Министра финансов В.И. Ковалевский собрал совещание для выяснения дел в Московской губернии; критике подверглась практика взаимоотношений между рабочими и хозяевами под патронажем полиции. Было сказано, что у рабочих складывается мнение, будто заключение договоров трудового найма возможно лишь при участии посреднических комитетов. Распространяются слухи о существовании каких-то сокрытых законов о повышенной зарплате, об ограничении прав собственников по владению предприятиями и о полном переходе последних в руки рабочих, коим правительство окажет необходимое содействие капиталом и т.д. Подобные безосновательные надежды активно обсуждались на сходках рабочих, разрешенных московскими властями в народных домах и других общественных местах. В результате у простого народа создавалось впечатление, что обещание улучшить положение масс исходит непосредственно от самого правительства. И если зимой 1902 года такие настроения преобладали только в Москве, то весной они проникли уже и в губернию.

Помимо поисков сочувствия и помощи в правительственных кругах некоторые крупные московские фабрикаты предприняли неожиданный шаг. Они решили встретиться с идейным вдохновителем ненавистной им политики С.В. Зубатовым, чтобы в открытом разговоре выяснить позицию своего недруга. События, связанные с этой встречей, довольно запутанны. По свидетельству самого С.В. Зубатова, о встрече его попросил один из сослуживцев, сказавший, что не мешало бы развеять сомнения по поводу проводимой политики и еще раз уточнить некоторые акценты. Непосредственным организатором встречи стал некто К.С. Красильников; когда-то он служил в издании «Русское обозрение», собственником какого-либо производства никогда не был, в течение некоторого времени состоял управляющим у фабриканта средней руки. 26 июля 1902 года Красильников привел начальника московского охранного отделения в известный ресторан Тестова, где в самом большом зале его ожидали семеро представителей делового мира Москвы: В.В. Якунчиков, С.Т. Морозов, В.Г. Сапожников, С.С. Корзинкин, Н.И. Прохоров, С.И. Четвериков, К.А. Ясюнинский. Представление о состоявшемся разговоре мы можем составить благодаря записке, составленной по итогам встречи купеческой стороной. С.В. Зубатов вновь назвал фабричную инспекцию анахронизмом, давно утратившим доверие у рабочих; потому-то, сказал он, полиция и вынуждена принимать на себя часть ее функций; в конечном счете это делается для легализации рабочего движения в форме профессиональных объединений, с которыми необходимо обсуждать весь ход производственной жизни. Промышленники не согласились с Зубатовым, заявив, что если вместо фабричных инспекторов полиция будет присылать на предприятия каких-то непонятных личностей, называющих себя уполномоченными, то ничего путного из этого не выйдет. В случае продолжения такой практики они пригрозили закрыть фабрики и распустить рабочих, предоставив полиции самой о них заботиться.

Вообще, эта встреча не принесла, да и не могла принести ничего нового: судя по всему, стороны не собирались слушать друг друга. Однако записка по результатам встречи, подготовленная в откровенно невыигрышных для начальника московской охранки тонах, оказалась не где-нибудь, а в руках С.Ю. Витте. Министр финансов не замедлил переадресовать ее руководству МВД, сопроводив своими пояснениями:

«Ознакомившись с этими соображениями, я совершенно затрудняюсь отдать себе отчет о тех последствиях, кои могут иметь место на деле, если предложения начальника московского охранного отделения будут осуществлены. Не в состоянии предусмотреть результаты проектируемых мер, я не могу, тем не менее, не высказать ныне же опасений за возможность возникновения крупных недоразумений на фабриках и заводах г. Москвы» [761] .

Очевидно, что истинная подоплека ситуации состояла в соперничестве двух ключевых министров, чьи отношения, как известно, были отягощены всевозможными интригами. В данном случае С.Ю. Витте выставил подчиненного В.К. Плеве в невыгодном свете, объявив инициативу полиции несостоятельной. Современники тех событий не сомневались, что это удалось благодаря московским промышленникам, заявившим о вреде зубатовской политики. Как утверждал Л.А. Тихомиров, злополучную записку составил К.С. Красильников, выставлявший себя победителем «зубатовщины», а доставил ее к С.Ю. Витте все тот же обиженный Ю.П. Гужон. Кстати, этот эпизод действительно вызвал закат политики полицейского социализма. Интересно, что спустя некоторое время С.В. Зубатов имел другую личную встречу с одним из лидеров купечества, С.Т. Морозовым – по просьбе последнего. Морозов высказал соображение, что дело, задуманное Зубатовым, не имеет больших перспектив, так как полностью завязано на его незаурядную личность. В этом и кроется главный недостаток предложенной инициативы: без своего автора система долго не просуществует. Так оно, собственно, и произошло. Вскоре С.В. Зубатова под предлогом повышения перевели из Москвы в Петербург, а затем убрали подальше – во Владимир.

Судьба рабочих обществ оказалась в руках могущественного С.Ю. Витте. Тот «творчески» распорядился доставшимся ему наследством. Осознавая, что потребность в организации рабочих масс для обсуждения текущих дел действительно велика, Министр финансов решил идти законодательным путем. Структуры департамента полиции устранялись от вмешательства в фабрично-заводскую сферу; на предприятиях вводился институт уполномоченных, именуемых старостами, для информирования администрации и иных должностных лиц о нуждах рабочих; через них же доводились до коллективов распоряжения и разъяснения начальства. По мнению С.Ю. Витте, предлагаемая инициатива не являлась новшеством, но лишь узаконивала существующее положение дел. Отсутствие законодательной санкции приводило к стихийному развитию рабочего представительства или к анархии. С появлением же старост возник легальный способ информирования всех заинтересованных сторон о производственной жизни. Правда, хотя уполномоченные и объявлялись выборными, их самостоятельность была крайне невелика: кандидатов в старосты утверждала та же администрация, а при неудовлетворительном исполнении обязанностей староста мог быть отстранен решением губернатора. Но даже эти расчеты С.Ю. Витте не оправдались. Закон, по сути имитирующий рабочее представительство, не встретил сочувствия у фабрикантов: они отказывались иметь на своих предприятиях старост и упоминать их в расчетных книжках. После отставки С.Ю. Витте с поста Министра финансов в августе 1903 года В.К. Плеве дал новое дыхание полицейским инициативам в рабочем вопросе. На этот раз уже в Петербурге учреждались собрания фабрично-заводских рабочих, во главе которых оказался священник Гапон, получивший известность после событий января 1905 года.

Говоря о зубатовщине, необходимо отметить еще одну важную ее черту, на которую сегодня почти не обращают внимания. Речь идет о религиозной составляющей, а точнее, о направленности этого политического курса против старообрядческой купеческой группы – сердцевины московского промышленного мира. Общее ухудшение позиций московской буржуазии в конце XIX столетия сказалось и на религиозном климате. Разработка полицейских подходов в рабочем вопросе была тесно связана с возобновлением жесткого отношения к расколу. Терпимость предыдущих лет – эпохи Александра III – довольно быстро уходила в прошлое. Это выразилось в том, что фабрикантов из староверов, с их «фирменным», исконно русским лицом, власти перестали рассматривать в качестве подлинных представителей народа. К ним снова приклеили подзабытый ярлык – «австрийцы»: как известно, большая часть крупного купечества принадлежала к поповскому белокриницкому согласию, учрежденному в Австрийской империи в 1846 году. И власти задались закономерным вопросом: на каком основании они осмеливаются объявлять себя истинно православными? В рамках «зубатовщины» воздействие на раскол было дифференцированным. Уточним, что именно староверческим низам, блуждавшим, по убеждению властей в духовных потемках, предназначалась полицейская поддержка в противостоянии с хозяевами-кровопийцами. На нейтрализации религиозного дурмана, который якобы из корыстных побуждений напускали владельцы предприятий, концентрировались и заботы господствующей церкви. Для улучшения нравственной атмосферы синод требовал от Министерства финансов беспрепятственного допуска приходских священников господствующей церкви на те предприятия, где «хозяева и управляющие принадлежат расколу». Духовенство принимало активное участие в собраниях рабочих-старообрядцев; например, для собеседований с ткачами выделялись аудитории на тысячу человек, для них открывались приходские школы миссионерских братств и т.д. Инициаторы этих мер ратовали за укрепление подлинно нравственных начал, сила которых, как демонстрируют «наши старообрядцы... без всякого сравнения могущественнее силы каких-нибудь промышленных олигархий».

С представителями раскольничьего капитала велись совсем не духовно-просветительские обсуждения. Вспомним уже упомянутую встречу С.В. Зубатова с московскими воротилами в 1902 году (и заметим, что они – все семеро – были староверами). Кстати, уже с конца XIX века московские власти возобновили наблюдение за видными раскольниками-фабрикантами. Все это заметно усиливало дискомфорт купеческой элиты. Ее представители – обладатели многомиллионных капиталов – рассчитывали на соответствующее отношение к себе со стороны властей. И не смотря на приверженность старой вере, они совсем не желали довольствоваться второсортным положением в обществе. Однако, на смену конфессиональной толерантности, правительство подвергло серьезному давлению рогожскую иерархию, расцветшую к середине 1890-х годов. Как известно, она полностью контролировалась прихожанами-толстосумами. Порядки первой половины столетия, когда иерархи поповства имели определяющий голос в решении не только религиозных, но и коммерческих дел (как, например, известный И. Ястребов), канули в лету. В течение пореформенного периода поставленные епископы и священники фактически находились на содержании крупного купечества, заправлявшего делами согласия. Но теперь власти решили положить конец австрийской или белокриницкой иерархии. Развенчать самозванцев вызвались по-настоящему, подлинно русские люди: обер-прокурор синода К.П. Победоносцев и Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович. В феврале 1900 года они собрали специальное совещание с участием Министров внутренних дел и юстиции. К.П. Победоносцев развил опасения, что расцвет раскольничьей иерархии рано или поздно приведет к учреждению на Рогожском кладбище своего патриарха. А это уже чревато для государства и господствующей церкви невиданными раздорами, последствия которых трудно спрогнозировать. В результате совещание потребовало от поповцев подписаться под тем, что они обязуются впредь не именоваться архиерейскими титулами, не совершать недозволенных им законом служений и действий, позволенных лишь иерархам православной церкви. Те, кто отказались дать требуемые властями обязательства, подверглись административной высылке. Даже архиепископ московский и всея Руси Иоанн (И. Картушев) вплоть до 1905 года был вынужден проживать то в Тульской, то во Владимирской губернии.

Религиозный мир рогожан рисковал оказаться организационно расстроенным. Но они стоически восприняли старые религиозные вызовы нового, XX, столетия:

«Итак, Константин Победоносцев решил воздвигнуть гонения на старообрядцев. Но могут ли бояться его старообрядцы? Пусть вспомнят они времена Диоклетиана и прочих гонителей христианства. Разве Христиане боялись их?» [774] .

Тем не менее, как и прежде (ныне, скорее, по инерции), они бросились за помощью к всемогущему самодержцу. В кратчайшие сроки прошение на имя Николая II украсили 49 753 подписи староверов из различных губерний России. Императору, который находился в Ливадии, его передал великий князь Александр Михайлович. В этом впечатляющем документе проводилась простая мысль: старообрядцы – исконно русские люди, исповедующие православную веру и всегда повинующиеся властям предержащим; их нельзя притеснять вследствие чьего-то предубеждения. Не был забыт и Александр III, который, как напоминали авторы, заботливо указал нам «те границы, в пределах которых мы должны устраивать свою религиозно-нравственную жизнь». Однако обнадеживающей реакции не последовало. Из архивных документов следует, что в ответ на данное прошение был подготовлен всеподданнейший доклад Министра внутренних дел Д.С. Сипягина. Доклад содержал пояснение относительно усилий раскольников по широкому толкованию закона от 3 мая 1883 года: их стремления сводятся к желанию «заявлять всеми способами о существовании в России другой православной веры», и основанием для этого служит допущенное в 1840-х годах учреждение «австрийского священства». Следовательно, необходимы меры, которые бы не позволяли создавать одинаковые условия для последователей раскола и для людей, исповедующих православную веру. Этим объяснением все и завершилось. Правда, для старообрядцев работа по сбору подписей под прошением не прошла бесследно: с этих пор ежегодно начали проводиться так называемые всероссийские съезды.

Итак, в конце XIX – начале XX века у крупного купечества Центрального региона возникли серьезные проблемы. Правительственная бюрократия за его счет решила сбалансировать устои самодержавного режима. Интересы этой группы буржуазии были фактически принесены в жертву новым вызовам социально-экономического развития. Акцент на иностранный капитал и его широкое присутствие в отечественной экономике оказалось для властей куда более привлекательным, чем обеспечение потребностей фабрикантов крестьянского происхождения. С зарубежными финансами, знаниями и технологиями правительство теперь связывало перспективы развития страны. Иностранные инвестиции пользовались поддержкой высшей бюрократии. На этом фоне произошло резкое усиление петербургских банков, давних соперников промышленников Центра за первенство. Все это кардинально изменило экономический ландшафт страны, существовавший с пореформенных десятилетий. Помимо этого правительственные круги вознамерились за счет купеческой буржуазии решить ряд насущных социальных проблем, связанных с увеличением численности рабочего класса. Речь шла о содержании этой быстро растущей вместе с промышленностью части населения. На решение данной проблемы была направлена так называемая «зубатовская политика»: ее цель – заставить купечество, чуждающегося введения рабочего законодательства, в полном объеме оплатить социальные потребности трудящихся. Дополнительные расходы на наемных рабочих становились серьезной ношей, резко снижающей прибыль, прежде всего, опять-таки капиталистов из народа. Для них эти затраты были особенно ощутимы, поскольку, в отличие от петербургской буржуазии, купечество не могло компенсировать их с помощью административного ресурса, бюджетных источников и дешевых иностранных кредитов. Сюда следует добавить и возобновление религиозных притеснений русского купечества, в большинстве своем по-прежнему придерживавшегося староверческих традиций.

В результате целая группа капиталистов не дворянского и, соответственно, не чиновничьего происхождения оказалась перед лицом серьезного системного кризиса. Уяснение этого обстоятельства имеет определяющее значение для уточнения ряда важных выводов прошлых лет. Так, краеугольный тезис советской науки о том, что лишь страх перед рабочим движением и неспособность царизма (после 9 января 1905 года) обеспечить защиту, толкнули купечество на оппозиционный путь, не является исчерпывающим. Недовольство этой буржуазной группы, как мы видели, было связано далеко не только с рабочей проблемой. А опасения за свое будущее возникло у купечества задолго до январских событий 1905 года, еще в конце XIX столетия. Как метко было замечено тогда же:

«правительство собственными руками создавало себе врагов из “людей порядка”, превращая верных своих слуг в политически неблагонадежных, толкая капиталистов на путь политической оппозиции» [780] .

Утверждение советской историографии, что буржуазия в целом до января 1905 года пребывал в спячке, а потому чуть ли не проспала революционный подъем, включившись в него последней, также нельзя признать правомерным. Необходимость выживания в сложившихся условиях вызывала у московского клана не апатию, а потребность в активных действиях. К трудностям купечеству было не привыкать, но вот инструментарий для их преодоления теперь кардинально обновился.

 

2. Правительственный и общественный либерализм

Обращаясь к политической эпопее начала XX века, следует сказать о ее особенностях по отношению к предыдущему либеральному всплеску. Как известно, он имел место в царствование Александра II, когда ряд представителей сановной аристократии выступал с предложениями конституционного характера. Наиболее продвинутым и подготовленным оказался проект Министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова, вокруг которого в 1880-1881 годах группировались реформаторски настроенные высокопоставленные чиновники. Имена Д.А. Милютина, А.А. Абазы, М.С. Каханова, Д.М. Сольского и др., чьи преобразовательные стремления питались европейской мыслью, следовавшей в русле либеральных ценностей, хорошо известны в литературе. Претворение этих идей на российской почве рассматривалось в качестве эффективного способа укрепления государственных институтов, призванного обеспечить монархии более твердую основу. В этом круге государственных деятелей господствовало убеждение, что представительство сословий является необходимой и прочной опорой, органично дополняющей чиновничьею вертикаль. Однако гибель Александра II перечеркнула данные планы: они оказались свернутыми на два с лишним десятилетия.

Следующей либеральной волне в начале XX века повезло больше: она увенчалась конкретными итогами, т.е принятием конституции и учреждением думы. Причины этого успеха трактовались по-разному. Согласно ленинской концепции достигнутые результаты стали возможными благодаря усилиям пролетариата, численно и сознательно окрепшего на рубеже столетий, а главное стараниями его передового отряда – большевистской партии, организационно оформившейся в это время. Разумеется, при таком подходе говорить о каких-либо либеральных проектах сверху было уже просто неуместно. В ситуации, оцененной подобным образом, ни группировки во власти, ни социальные слои (дворяне, буржуазия) не могли обладать какой-либо инициативой на политическую модернизацию. Согласно ленинским понятиям к началу XX столетия все они являлись апологетами самодержавия, не мысля своего существования без абсолютистского режима; а потому опять-таки лишь рабочий класс был реально заинтересован в политических преобразованиях. Вот такую в самом сжатом виде известную схему долгое время обслуживала советская историография. После крушения СССР исследовательские приоритеты по понятным причинам изменились. Конечно, наработки вождя, пропитанные острой партийной борьбой, уже не признаются ориентиром для научного продвижения вперед. В частности, роль пролетариата в революционных событиях теперь не представляется в качестве ключевой, ведущей за собой все остальные общественные силы. Вклад большевиков в политическую трансформацию начала столетия ставится под вполне справедливые сомнения. Постепенно размываются идеологические штампы, уступая место более трезвому взгляду, основанному на новом осмыслении источникового массива. Тем не менее, избавление от ленинской доктрины и связанных с ней наслоений еще далеко от завершения. Продвижение по этому пути связано с дальнейшей разработкой двух узловых моментов. Во-первых, выяснением того как в действительности реализовывались потребности в политической модернизации у различных слоев. И, во-вторых, кто стал главной движущей силой обострения общественной обстановки осенью и в декабре 1905 года.

Начать нужно с принципиального утверждения о том, что в конституционной модернизации абсолютизма в начале XX столетия была заинтересована сама верховная власть. Последовательность действий правительства Николая II подводит именно к такому выводу. Рубеж веков ознаменовался утверждением нового курса на масштабное привлечение иностранных инвестиций в российскую экономику. За этим стояло вполне осознанное стремление приобщиться к рынку международного капитала, что сулило новые возможности. Именно с этой целью и была проведена денежная реформа 1897 года, привязавшая рубль к золоту; конвертируемость российской валюты обеспечивала свободную циркуляцию финансовых потоков. Конечно, инвестиционная привлекательность России заметно повышалась, однако для желаемой интеграции этого было недостаточно. Требовались определенные шаги не только в хозяйственной, но и в политической сфере, направленные на трансформацию неограниченного самодержавия в буржуазную монархию. Либерально-экономическая инициатива плохо совмещалась с самодержавной формой правления, которая в глазах западных финансовых игроков выглядела откровенным рудиментом. Иными словами, государства с режимом неограниченной монархии не могли полновесно присутствовать на международном рынке капиталов. К тому же повсюду в Европе начала XX века существовали представительные выборные органы власти. Пожалуй, лишь Османская империя (синоним отсталости) обходилась без парламентских институтов.

Погрузившись в новую экономическую реальность, Николай II не мог пренебречь потребностями политической модернизации: стремиться в мировой финансовый рынок и одновременно пытаться консервировать абсолютистский режим – действия взаимоисключающие. Вне всякого сомнения, еще учитель Николая II, либеральный профессор Н.X. Бунге (Министр финансов в 1882-1886 годах), ратовавший за введение золотого рубля, объяснил будущему императору очевидность таких вещей. Другое дело, что далеко не все в правящей верхушке осознавали необходимость адаптации к новым экономическим условиям. В своих мемуарах С.Ю. Витте подчеркивал наивность распространенного в России мнения, будто:

«иностранным держателям наших фондов и банкирам все равно, какой у нас будет образ правления».

Он указывал на тесную связь между доступом к иностранному кредиту и политическим строем государства, институты которого должны гарантировать предсказуемость и прозрачность политики. Однако если российская верховная власть в либерально-экономическом ключе обосновывала потребности модернизации, то политически эта программа виделась совсем иначе. По убеждению Николая II, русские люди – приверженцы монархических воззрений – не способны к восприятию конституционного творчества по европейским образцам. После совещания губернских предводителей дворянства в 1897 году государь, беседуя с князем П.Н. Трубецким, уверял в готовности поделиться с народом властью, но также и называл причину, препятствующую осуществить данный шаг. Он считал, что ограничение царских прерогатив было бы понято крестьянским населением страны, как насилие интеллигенции над самодержцем: в этом случае народ просто-напросто бы стер с лица земли верхние слои общества. Поэтому учреждение в России представительного органа – думы – могло быть подано только в качестве доброй воли царя, жертвующего своей единоличной властью. Особый акцент делался именно на добровольности почина, что коренным образом должно отличать характер политических реформ в России от Европы. Если на Западе отдельные классы буквально вырвали реформы у верховной власти, сокращая ее прерогативы, то у нас, наоборот, призыв выборных людей должен делать их советниками царя, им же приглашенных. То есть речь шла не о самостоятельности законодательной ветви власти, а скорее о верховенстве воли монарха.

Подобное дарование конституции в теории государственного права известно под названием октроированного конституционализма. Его применение дает возможность избежать деструктивных издержек при смене основ государственно строя, и вместе с тем обеспечивать правовую трансформацию абсолютизма в конституционную монархию. Основным инструментом здесь выступают реформы, постепенно осуществляемые по инициативе самой верховной власти. Если проводить аналогии, то такой подход уже был реализован царизмом в экономической сфере. Речь идет об освобождении крестьян от крепостного гнета в 1861 году. Тогда удалось провести масштабные преобразования, исключительно благодаря воле верховной власти. Очевидно, что какие-либо иные сценарии решения вопроса были абсолютно неприемлемы. Теперь же на повестке дня стояло проведение политической модернизации самодержавия, придание монархии лица наиболее соответствующего новым финансово-экономическим потребностям государства. Эти задачи также намеревались решать в русле уже апробированного в начале 60-х годов сценария. Понимание данного обстоятельства актуализирует и выдвигает на первый план проблему: кто же конкретно в среде правящей бюрократии в начале XX века мог реализовывать политическое реформирование? Долгое время даже постановка такого вопроса не только не могла восприниматься серьезно, но и попросту считалась маргинальной. Как уже говорилось, правительственные верхи начала XX века традиционно изображались оплотом махровой реакции, неспособной ни к чему кроме консервации абсолютизма в духе дореформенных времен.

На самом деле обращение к источникам (а не к ленинским творениям) свидетельствует, что в этот период в среде высшей бюрократии либеральные тенденции были более сильны, чем в конце правления Александра II. Круг чиновничества, обсуждавшего конституционные перспективы, по сравнению с тем периодом стал теперь гораздо шире. Недоброжелатели подобных новаций, к примеру, не сомневались что в среде сановников начала нового столетия много конституционалистов. И высказывали убеждение о наличии в правительстве деятельного конституционного крыла. Их лидер также был хорошо известен – это Д.М. Сольский. Начав служебную карьеру еще в 60-х годах XIX века, он занимал ключевые посты в государственном управлении, неизменно входя в группу либерально настроенных деятелей, приверженцев конституционного пути развития. Профессиональные качества позволили ему остаться в правительстве Александра III, не особо привечавшего поборников либерализма. Он выступал за отмену подушной подати, проведенной еще Н.X. Бунге, не одобрял еврейских притеснений, критиковал земскую реформу 1890 года Министра внутренних дел Д.А. Толстого и т.д. При Николае II влияние Сольского серьезно усилилось. Возглавляя Департамент экономии Государственного совета, он играл одну из ключевых ролей в выработке многих решений; в частности поддерживал С.Ю. Витте во введении золотого рубля. В.И. Гурко, характеризуя чиновничьи круги рубежа веков, подчеркивал, что наибольшим влиянием в них пользовался именно Д.М. Сольский, ставший в 1902 году графом. Как крупный государственный деятель он всегда действовал в соответствии со своими либеральными предпочтениями. А потому в начале XX века именно он символизировал преемственность с эпохой правительственного либерализма Александра II. Заметим, что Сольский выступал за ведение конституционных начал в государственную практику, но исключительно в октроированной форме, т.е по доброй воле императора и постепенно. Он понимал непригодность для российских условий иных путей продвижения в сторону конституционализма.

И практические шаги в этом направлении начали предприниматься властью с начала XX столетия. Это сюжеты малоизвестны: они лишь контурно присутствуют в литературе, хотя, конечно же, заслуживают самой пристальной разработки. В начале 1901 года проходит реформа Государственного совета. В его новом утверждении, подписанном Николаем II, присутствовал специальный раздел «Об особых совещаниях и Подготовительных комиссиях», где было прописано право приглашения в них специалистов, не членов Госсовета. Фактически это означало привлечение выборных представителей для выработки законодательных решений. Впервые это произошло на рассмотрении положения о портовых сборах, что стало заметным событием в жизни правительственных верхов. В совещании участвовали начальники портов, представители местного городского общественного управления и купечества, избираемых городскими думами и биржевыми обществами. Привлечение общественности к обсуждению различных государственных проблем становится постоянным. Например, это проявилось и в работе межведомственного Особого совещания по делам сельскохозяйственной промышленности, созданного в 1902 году. Масса заинтересованных лиц (и не только дворянство) приняла участие в трудах губернских комитетов совещания, сформированных по всей стране. Здесь высказывались конкретные предложения по реформированию всей сельской жизни, экономики, социальным вопросам и т.д. В 1904 году при МВД задумывалось создание Совета по делам местного хозяйства, который состоял не только из чиновников центрального аппарата, но и из выборных представителей с мест. Исследователи оценивают разработку этого органа как своего рода зародыш думы. Обратим внимание, что данная реформаторская инициатива была связана с именем В. К. Плеве, историческая репутация которого носит крайне реакционный характер. Советской историографией его деятельность трактовалась под углом оберегания монархии от каких-либо изменений. Заметим, Плеве в течение семи лет занимал должность Государственного секретаря, т.е. находился в Государственном совете рядом с Д.М. Сольским. Имеет смысл привести одну мысль Плеве, которая, как представляется, хорошо отражает суть правительственных намерений в этот период:

«Россия – это огромный воз влекомый по скверной дороге тощими клячами – чиновничеством. На возу сидят обыватели и общественные деятели и на чем свет стоит ругают власти, ставя в вину плохую дорогу. Вот этих-то господ следует снять с воза и поставить в упряжку, пусть попробуют сами везти...» [797]

Скажем откровенно, либеральная часть правительства не ожидала больших затруднений в претворении в жизнь именно такого сценария. В пореформенный период самостоятельную инициативу снизу по ограничению самодержавия проявляли одни и те же силы, включавшие некоторых дворян-земцев, а также вышедших из народничества революционеров; лишь смена поколений вносила неизбежные коррективы в ряды оппонентов власти. Активные представители интеллигенции объединялись в кружки, и хотя сила противостояния режиму понималась в них по-разному, в своей деятельности они так и не смогли преодолеть эти узкие рамки. На протяжении многих лет полиция фиксировала деятельность небольшого круга лиц, наблюдение за которыми не вызывало больших затруднений. Усилия либералов снизу концентрировались, главным образом, вокруг создания печатного органа по образцу «Колокола» А.И. Герцена. Но, не смотря на энтузиазм, дело долго не двигалось с мертвой точки. Наконец решили издавать журнал «Земский собор», предложив участие в нем известному народнику эмигранту П.Л. Лаврову. Однако тот отказался, ограничившись поздравлениями со вступлением на поприще благородной борьбы. Поэтому вполне справедлив диагноз полиции:

«Либералы играют самую жалкую роль и, ограничиваясь праздной болтовней, не могут решиться, по свойственной им трусости, ни на какой серьезный шаг; исключение составляет только серьезный и достойный уважения кружок, не превышающий 10-15 человек, которые действительно готовы жертвовать и своим состоянием, и своим положением» [800] .

Подобная ситуация была с группами социал-революционеров и социал-демократов, которые трансформировались из народнического движения. Даже террористические акты (в том числе против Александра II), практиковавшиеся некоторыми революционерами, производя громкий эффект, не сотрясали основ самодержавия. Как говорил Л.А. Тихомиров, один из лидеров движения, перешедший затем в лагерь правительства, «революционеры есть, они шевелятся, и будут шевелиться, но это не буря, а рябь на поверхности моря». Социалисты вели теоретическую работу, плоды которой – в виде книг о перспективах марксизма в России презентовали друг другу. Выпускались листовки, по незначительности тиражей больше известные полиции, нежели собственно пролетариату. Но в целом пропаганда социал-демократов, предназначенная для рабочих, в 1880-1890-х годах большой пользы не принесла; население слабо воспринимало предлагаемые политические программы.

Тем не менее, размышления властей по созданию представительной Государственной думы – но в сугубо монархических одеждах – встретили трудности. Привычный состав оппонентов режима, с которым правительству приходилось сталкиваться, к началу XX столетия заметно изменился. Впервые в истории оппозиционного движения России его ряды пополнились новым мощным игроком, никогда ранее не проявлявшим себя на этой ниве. Как будет показано далее, именно купеческая элита явилась для либерально-революционных кругов той опорой, которой им не доставало ранее. Конечно, такая исследовательская новация находится далеко за рамками советской исторической традиции, неустанно доказывавшей оппозиционную несостоятельность отечественной буржуазии. Однако, в рамках настоящей работы мы показываем, что эта оценка справедлива не для всех отечественных капиталистов в целом, а лишь для петербургской буржуазной группы. Ее плотная аффилированность с высшим чиновничеством позволяла максимально пользоваться всеми преимуществами существовавшего положения. Столичная деловая элита и связанные с ней капиталисты принимали любые сценарии, исходившие от правительства. В полной мере это относится к проекту политической модернизации, продиктованным новым экономическим позиционированием России. Очевидно, что петербургские банки, завязанные на иностранный капитал, могли только приветствовать усилия властей по закреплению и повышению инвестиционной привлекательности страны. Трудно представить столичных финансистов и дельцов, тесно сплетенных с придворными и правительственными сферами, в качестве политических противников последних.

Московское же купечество смотрело на ситуацию иначе. Оно долго ждало часа, когда его лояльность будет по достоинству оценена властями, а народное происхождение не станет препятствием для полноценной бюрократической опеки. Царствование националистически настроенного Александра III, казалось, давало на сей счет совершенно определенные надежды. Однако, во второй половине 90-х годов курс царизма на встраивание в уже сложившуюся международную финансовую систему стимулировал невиданный приток в отечественную экономику иностранных инвестиций. Оператором этого процесса естественно стало петербургское деловое сообщество, чьи банковские структуры при поддержке правительства финансировали создание новых предприятий, устанавливали контроль над многими промышленными активами. В таком экономическом климате конкурентные перспективы купеческой буржуазии выглядели уже весьма призрачно: она не располагала таким финансовым потенциалом как иностранные компании, не обладала необходимым административным ресурсом. В результате противостоять надвинувшимся вызовам капиталисты из народа оказались не в состоянии. Привычные апелляции к верховной власти в данной ситуации имели немного смысла. Ведь новые экономического приоритеты (введение золотого рубля) продвигались под патронажем Министра финансов С.Ю. Витте и, не смотря на сопротивление аграрно-помещичьего лобби, были демонстративно одобрены императором Николаем И, минуя Государственный совет. Это показывало, что прежняя верноподданническая модель поведения практически исчерпана: она не поможет обрести нужную устойчивость в стремительно изменившемся экономическом пространстве. Осознание этого факта и предопределило переход московского купечества на новые политические рубежи, ориентированные на ограничение власти и утверждение прав и свобод, устанавливаемых конституционно-законодательным путем, а не выражением верховной воли. Иначе говоря, у данной части российских буржуа в начале XX века появились собственные причины, побуждавшие выступить за изменение существовавшего государственного порядка; причины, обусловленные жесткой экономической мотивацией, а не общими соображениями теоретического характера.

Заметим, что в историографии, либеральные потенции купечества, по сравнению с другими силами, всегда находились под сомнением. Еще советские историки совершенно справедливо указывали на слабую вовлеченность московского купечества в оппозиционное движение начала нового столетия. Действительно, лидирующие позиции в нем принадлежали отнюдь не купеческой элите. Отсюда вопрос: почему же крайняя заинтересованность в преодолении проблем, вызванных действиями власти, не вывела обиженное купечество в первые ряды борцов с режимом? Ответ на самом деле несложен. Широкое либеральное движение могли возглавить только те его участники, которые имели подлинно общественное лицо и репутация которых в глазах, прежде всего, российской интеллигенции соотносилась с декларируемыми высокими целями. Вне всякого сомнения, такой репутацией обладал ряд дворян-земцев, верных своим принципам и твердо, предпочитавших их чиновничьим карьерам. Даже революционеры, идущие на смерть за идейные убеждения, вызывали у определенной части общества неподдельное уважение. На их фоне репутация купечества представала настолько блеклой, что не только о лидерстве, но даже о какой-либо публичности в этом процессе говорить не приходилось. Общественное мнение было убеждено в том, что буржуазия руководствуется сугубо материальными интересами, в то время как дворянство способно встать выше корыстных намерений. Образ аполитичного и алчного купца так прочно укоренился в сознании российского общества, что даже выставляемая на всеобщее обозрение благотворительность не решала имиджевых проблем этого сословия.

Чтобы убедиться в истинности сказанного, достаточно обратиться к русской литературе рубежа XIX-XX столетий. Карикатурный образ купца, решившего окунуться в общественную жизнь, запечатлен в пьесе «Джентльмен» (1897), написанной руководителем московского Малого театра, известным драматургом А.И. Сумбатовым-Южиным. Прототипом главного героя Лариона Рыдлова послужил потомственный фабрикант Михаил Морозов (1870-1904), представитель одной из ветвей знаменитой купеческой семьи. По сюжету этот столп делового мира Москвы без особых колебаний провозглашает себя русским самородком на фоне выродившегося дворянства. Он чувствует избыток сил, жаждет вести дела по-новому и силится изложить свои мысли в серии очерков «в смысле анализа современного общества». Рыдлов ощущает себя судьбоносной фигурой, призванной осчастливить отечество, а в знак своего покровительства жалует «таганский ярлык».

Иными словами, вся пьеса демонстрирует комичность и убогость попыток толстосума стать выразителем новых общественно-политических веяний.

Притязания купечества на лидирующую роль в общественной жизни страны жестко критиковал также известный литератор той поры М. Горький, посвятивший этой теме повесть «Фома Гордеев» (1899). Действие разворачивается в среде поволжского купечества, где вызревают взгляды на судьбоносное значение этого сословия в жизни России. Выразителем новых идей выступает Яков Маякин, произносящий речи во славу русского купечества – «первых людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои... которые все сделали и все могут сделать». Но он встречает страстную отповедь со стороны своего родственника, молодого купца Фомы Гордеева, который явно выпадает из этого круга достойнейших людей. Гордеев с удивлением для себя обнаруживает, что не знаком ни с одним купцом, про которого не было бы известно чего-нибудь преступного:

«Вы не жизнь строили – вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните ли вы Бога? Пятак – ваш бог! А совесть вы прогнали... Кровопийцы! Чужой силой живете! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших?» [805] .

Эти эмоциональные горьковские обличения не выглядели чрезмерными. Нелицеприятное изображение купеческой буржуазии в передовой литературе совпадает с полицейскими оценками начала XX столетия. Как заключали московские стражи порядка, торгово-промышленное сословие совершенно обособилось от остальных, «смотрящих на него, говоря вообще, как на мошенника».

Итак, противоречивость сложившейся ситуации вполне очевидна. С одной стороны, купеческая буржуазия провозглашала (лучше М. Горького не передать!):

«Мы фундамент жизни закладывали – сами в землю вместо кирпичей ложились, – теперь нам этажи надо строить... позвольте нам свободы действий!» [807] .

С другой стороны, ничего, кроме недоверия и скепсиса, эти устроители новой жизни у общества не вызывали. Обретение общественного лица – процесс не быстрый, и купечество конца XIX – начала XX века находилось в самом начале этого пути. Надо сказать, именно поэтому многие его представители публично не заявляли о своих политических инициативах. Они пока не претендовали на роль общественного авангарда, предоставив лидерство традиционным силам – земскому дворянству и профессиональным бунтарям. Поэтому у многих тогда складывалось впечатление, что организации типа «Союза освобождения» «втянули в орбиту своего влияния... московское именитое купечество». Хотя на самом деле ни о какой пассивности капиталистов из народа говорить не приходится. Повторяем, их заинтересованность в трансформации государственного строя определялась собственными интересами. Купеческая буржуазия больше не желала оставаться заложницей правящей бюрократии и ее меняющихся предпочтений, а решение этой задачи связывала с внедрением в политическую практику конституционных и либеральных принципов.

Отношения с оппозиционными силами завязались у купечества не сразу. Это происходило постепенно, в русле масштабного просветительского проекта, инициированного представителями московского клана в конце XIX столетия. Как известно, Первопрестольная всегда позиционировала себя как общерусский культурный центр, противостоящий официальной культуре Петербурга. Теперь различие культурных оттенков дополнились ярко выраженным оппозиционно-политическим подтекстом. Он наглядно проявился в ряде начинаний общественно-культурной жизни – оставивших заметный след в отечественной истории. Издательства, театры, галереи распространяли либерально-демократический дух, который, благодаря новым возможностям, проникал в широкие интеллигентские слои и в российское общество в целом. Этот процесс целенаправленно финансировался видными представителями купеческой элиты. Иначе говоря, именно они оплачивали формирование той среды, где утверждались либеральные представления о свободах, неприятие чиновничьей опеки и протест против полицейского произвола.

Здесь, прежде всего, нужно вспомнить известные московские фирмы – И.Д. Сытина и братьев Сабашниковых, игравшие значительную роль на книжном рынке страны (их общий тиражный потенциал не уступал издательским возможностям царского правительства). И.Д. Сытин, старообрядец из Костромской губернии, переехав в Москву, занялся книготорговлей. Его успех обусловило серьезное конкурентное преимущество – сбыт продукции через мелких торговцев раскольников-офеней. Именно на таких конфессиональных сетях расцвело сытинское предприятие, сосредоточившее около трети продаж лубочных изданий в России. С конца XIX века оно все активнее переключается на выпуск либерально-демократической литературы. Как тогда говорили, И.Д. Сытин от офень перескочил прямо к Горькому, Андрееву, Чехову и др. Его деловым партнером становится богатая купчиха В.А. Морозова, мать того самого «джентльмена», карикатурно изображенного А.И. Сумбатовым-Южиным. Причем издательство не только сбывало свою продукцию, но и помогало покупателям в подборе библиотек для чтения, что позволяло влиять на вкусы обширной клиентуры. Магазины Сытина пользовались большой популярностью у либерально настроенных слоев: как отмечалось в полицейских источниках, деятельность издательства выходила далеко за рамки чисто коммерческого предприятия. К примеру, будущие члены кадетской партии отдавали Сытину агитки, «не сомневаясь в том, что его фирма всего лучше распространит листовку повсеместно, в том числе и по деревням». В конце 90-х годов издатель реализовал стремление московского купечества наладить выпуск ежедневного издания, которое смогло составить конкуренцию влиятельному петербургскому «Новому времени». Такая попытка уже предпринималась С.Т. Морозовым и С.И. Мамонтовым: они пробовали запустить газету под названием «Народ»: с этой целью вели переговоры с А.В. Амфитеатровым, выделяли нужные финансовые ресурсы. Однако, только сытинский проект оказался жизнеспособным – в его руках газета «Русское слово» быстро стала одним из рупоров либерализма в стране. Кстати, сотрудники (журналисты, публицисты и т.д. ) в новое издание приглашались лично А.П. Чеховым. Любопытно, но сам Сытин не мог возглавить редакцию газеты, поскольку не имел образовательного ценза, и на первых порах его заменил зять. Сын почтенного издателя – В.И. Сытин – тоже был при деле: в. 1904 году он как профессионал занимался оснащением подпольной типографии для Тверского комитета РСДРП. Неудивительно, что многогранная деятельность сытинской индустрии вызывала раздражение у сторонников самодержавия, называвших эту фирму «вторым министерством народного просвещения».

На издательской ниве – и в том же ключе, что и И.Д. Сытин, – проявили себя Сабашниковы. Их родители, купцы-старообрядцы из сибирского города Кяхты, переехали в Москву, где и родились братья. Издательство Сабашниковых возникло на пороге XX века, и многие видели в их деятельности продолжение просветительских традиций, заложенных известным деятелем раскола, меценатом и издателем К.Т. Солдатенковым. С той лишь разницей, заметим, что братья выпускали такую литературу, которую почтенный приверженец раскола в свое время не взял бы и в руки. Именно в фирме Сабашниковых вышли двухтомник Н.П. Огарева (после сорокалетнего запрета) и дневник жены А.И. Герцена, были переизданы произведения Т.Г. Шевченко, В.Г. Белинского и многих других. На квартире братьев частным образом собирались крупные издатели Первопрестольной: здесь обсуждались планы по выпуску цикла книг по теории и практике народного представительства.

Не менее впечатляющими были результаты финансовых вложений купеческой буржуазии и на другом участке просветительской нивы. Речь идет о создании театра, вошедшего в историю под названием МХАТ. Попытки заинтересовать торгово-промышленных деятелей подобными идеями предпринимались в разное время, но все они оказались безрезультатными. Даже великий русский драматург Н.А. Островский, прекрасно знавший купеческую среду, не получил отклика на предложение профинансировать задуманное им культурное начинание. В 80-х годах XIX века купечество не видело большой надобности в затратных публичных инициативах, демонстрируя свою лояльность традиционными верноподданническими способами. Однако теперь приоритеты кардинально изменились, и расшатывание идеологического каркаса самодержавия потребовало ярких и привлекательных для широкой публики проектов. Московский художественный театр, переживший не только царскую, но и последующую советскую эпоху, стал среди них наиболее удачным. С момента открытия вокруг МХАТа концентрировалась либеральная интеллигенция, на чьи пристрастия в первую очередь и ориентировался репертуар. Кстати, знаменитая пьеса М. Горького «На дне» была написана фактически по заказу театра, где и состоялась премьера. Душой театра был его знаменитый руководитель К.С. Станиславский. Менее известно, что он принадлежал к богатой староверческой семье Алексеевых, пользовавшейся большим влиянием в Москве (городской голова в 1885-1892 годах Н.А. Алексеев – его родственник). Видимо, неслучайно предложение возглавить новый театр купеческие спонсоры адресовали не какой-либо знаменитости со стороны, а талантливому выходцу из общей с ними конфессиональной среды. В своих мемуарах глава МХАТа с благодарностью вспоминал о тех, без кого было бы немыслимо беспримерное культурное оживление начала XX столетия в целом и успешная работа театра в частности.

Другим культурным проектом того периода, также пользовавшимся популярностью у публики, стала Частная опера, созданная богатым московским предпринимателем С.И. Мамонтовым. Именно здесь был поставлен целый ряд опер, снискавших мировую славу русскому оперному искусству. Однако идеологическая составляющая репертуара Частной оперы, в отличие от хорошо известной творческой, обычно остается в тени. Между тем идейное содержание этого культурного проекта не оставляет сомнений в его антисамодержавной направленности. Чего стоит только опера М. Мусоргского «Хованщина», которая посвящена трагической странице русской истории, связанной с гонениями на раскол. Опера воспевает приверженцев старой веры, подавая их противостояние властям как подвиг. «Хованщина» – не просто рассказ о событиях минувшей эпохи, это прямое указание на то, где следует искать истоки подлинной русской души. С.И. Мамонтов, несмотря на дела, лично занимался постановкой; между репетициями он вывозил всю труппу на Рогожское кладбище, чтобы артисты могли лучше ощутить дух старообрядчества. Опера вызвала настоящий восторг у московского зрителя. После такого успеха решено было показать ее в Петербурге. Однако там все вышло иначе: подобные творческие изыски пришлись не по вкусу сановной аристократии и чиновничеству, весьма далеким от романтического восприятия раскола. Само обращение к подобным темам квалифицировалось как вызов. Это впечатление усиливала постановка такой оперы, как «Борис Годунов», лишний раз напоминавшей о неприятных для рода Романовых событиях. Деятельность Частной оперы и ее вдохновителя не остались без внимания властей: коммерческие предприятия С.И. Мамонтова подверглись разорению, а сам он – несомненно, для публичного унижения – на полгода был помещен под арест, чему не смогли воспрепятствовать даже денежные посулы московских тузов. Добавим, что вклад С.И. Мамонтова в культурно-просветительский проект купеческой буржуазии далеко не исчерпывается созданием Частной оперы. Как известно, под его патронажем сложился круг художников, прославивших отечественное изобразительное искусство. Объединяющим началом этого сообщества явилась русская тематика – история, религия, быт и т.д. Вокруг нее вращалось творчество таких мастеров, как Серов, Васнецов, Коровин, Врубель, Нестеров и др. В то же время они придерживались свежих демократических взглядов, обращаясь к повседневной жизни простого народа. Именно такие полотна преобладают в собрании знаменитой Третьяковской галереи: к концу XIX столетия практически все произведения в ней (1757 из 1841) принадлежали кисти русских мастеров. Для сравнения: в императорском Эрмитаже большей частью коллекционировалось зарубежное искусство: из более чем 2000 картин здесь насчитывалось только 75 отечественных.

Резюмируя изложенное, можно утверждать, что многогранный культурно-просветительский проект купеческой буржуазии в течение каких-нибудь пяти-шести лет серьезно изменил общественную атмосферу в крупных городах страны. Взгляды, ранее присущие узкому кругу лиц, стремительно врывались в общественное сознание. Идейные потоки, направляемые дорогостоящей культурно-просветительской инфраструктурой, множили число тех, кто жаждал отказа от рудиментарного политического устройства. Как справедливо отмечают исследователи, политическая среда значительно расширилась за счет притока образованных людей, ставших носителем либеральной идеологии. Но кроме этого, следует обратить внимание на еще один важный аспект. Профинансированный купеческой элитой проект фиксировал их полное размежевание со славянофильскими кругами, в течение десятилетий политически обслуживавших капиталистов из народа. Теперь они решительно распрощались со славянофильскими иллюзиями о возможности дальнейшего развития на верноподданнической монархической почве. Взамен купечество обретало новых союзников – либерально настроенных дворян из земств и научной интеллигенции, также убежденных, что монархия «стала игрушкой в руках бюрократической олигархии», превратилась «в тормоз свободного развития России». В начале XX столетия интересы традиционных поборников конституции и ее новых сторонников в лице купеческой буржуазии сошлись. Именно силами этого союза в обществе формировалась, не побоимся сказать, мода на государственные перемены.

А это, в свою очередь, обусловило интерес к разнообразной политической периодике, впервые ощутившей под собой благодатную почву. Оживившиеся группы интеллигенции наладили выпуск газет, которые отражали их идеологические предпочтения. Примерно с 1903 года наблюдается устойчивое распространение периодических изданий, критиковавших самодержавные устои и имперскую бюрократию. В одном из перлюстрированных полицией писем констатировалось, что в российском обществе задают тон такие печатные органы, как «Освобождение» и «Революционная Россия», популярностью пользуются «Искра» и «Заря». Упомянутые издания перекинули мостик от культурно-просветительского проекта – непосредственно к политическому, качественно усилив политизацию общественной жизни. Судя по источникам, этот процесс шел не только в обеих столицах, но и в губернских городах. Так, полицейское начальство, характеризуя обстановку в Нижнем Новгороде весной 1903 года, сообщало о заметной активности разных неблагонадежных лиц, о появлении большого количества крамольных газет и прочей литературы – и местной, и заграничной. Как отмечалось в донесении, «в обществе чувствовалась расшатанность, в силу чего чуть не каждый считал своим долгом проявить свой либерализм». А ведь всего четыре-пять лет назад ничего подобного не наблюдалось: в городе тогда существовало всего несколько кружков из студентов, преподавателей и лиц без определенных занятий, устраивавших чтения и беседы, мало кого интересовавшие. В качестве комментария приведем слова известного американского исследователя Р. Пайпса, удачно, на наш взгляд, подметившего суть происходившего в России перед 1905 годом:

«Как-то неожиданно царское правительство оказалось один на один с нарастающей волной мощного сопротивления со стороны самых различных общественных групп, до того времени выступающих в основном поодиночке, в силу чего с ними было достаточно легко справиться» [829] .

Изменение политической обстановки в стране правительство зримо ощутило с началом русско-японской войны. Ее восприятие со стороны общества кардинальным образом отличалось от того яркого патриотического фона, которым сопровождалась последняя русско-турецкая военная компания 1877-1878 годов. Теперь же любые действия властей вызывали откровенное недоверие и шквал критики. Негодование сконцентрировалось на работе Красного креста. Эта структура оказывала содействие правительственным ведомствам в снабжении армии и помощи раненным; ее попечительский совет возглавляла вдовствующая императрица Мария Федоровна. Общественность протестовала против чиновничьего всесилия в таком важном деле как поддержка фронта и выдвинула обвинения о злоупотреблениях в Красном кресте. Всюду требовали отстранения от руководства этой организацией лиц, не пользующихся доверием общества. Как вспоминали очевидцы, великие князья и высокие должностные лица не могли появиться в публичных местах без боязни быть освистанными. Очевидно, что такая общественная атмосфера уже не очень располагала к продвижению каких-либо консервативно-монархических начинаний. Не смотря на это, было решено форсировать процессы государственного строительства. В историю этот эпизод вошел под названием курса «доверия власти и общества», провозглашенного Министром внутренних дел князем П.Н. Святополком-Мирским (назначен на этот пост в августе 1904 года, после убийства В.К. Плеве). Доверительный курс задумывался, как практический инструмент проведения политической модернизации сверху. Однако авторитет власти, окончательно подорванный культурно-просветительским проектом купечества, уже не обеспечивал эффективности правительственных начинаний. Большую популярность набрали альтернативные сценарии утверждения конституцианализма снизу. Тем не менее, новый министр в ходе недолгого – пятимесячного – пребывания в должности попытался овладеть ситуацией, стараясь направить ее в приемлемое для самодержавия русло.

Обуздать либерально-реформаторские порывы, расцветавшие в обществе, бюрократической системе едва ли удавалось. Если говорить о конкретных результатах «политики доверия», то это, определенно, качественное расширение общественного подъема снизу. Страна буквально наводнилась оппозиционной печатью; как заметил автор одного перлюстрированного письма, «теперь все интересные книги вышли в легальной литературе, так что нет смысла читать нелегальщину». Издательские конвейеры, подобные сытинскому или братьев Сабашниковых, работали безостановочно, поставляя читательской публике малодоступные ранее тексты. Вся эта разнообразная литература, поступавшая из их больших типографий, устраивалась на особых складах, располагавшихся главным образом в буржуазных домах и квартирах. Например, для этих целей использовалась квартира крупного фабриканта С.И. Четверикова, сын которого помогал распространять эту печатную продукцию. Судя по свидетельствам участников движения, таких мест в Москве было немало. Один из них вспоминал о постоянных посещениях купеческих семей, где хранилась агитационная литература, и эти места, по его утверждению, отличались надежностью.

Осень 1904 года ознаменовалась выпуском изданий, по идейному формату соответствующих «Освобождению», «Революционной России» и др. Благодаря крупному займу, предоставленному одним из лидеров купеческой Москвы С.Т. Морозовым, начали выходить газеты «Наша жизнь» и «Сын Отечества». Новизна начинания состояла в том, что их редакции находились не за границей, как в упомянутых изданиях либералов и эсеров, а в России; это обстоятельство избавляло от необходимости постоянно заниматься доставкой новых номеров. Показательно, что тиражи «Нашей жизни» и «Сына Отечества» составляли 60-80 тысяч экземпляров, тогда как то же «Освобождение» ограничивалось 5-7-ью тысячами. Здесь нельзя не отметить парадоксальность ситуации. Одним из главных действующих лиц в издании «Наша жизнь» был известный либерал профессор, член Вольного экономического общества Л. В. Ходский. Тот самый, который на Всероссийском торгово-промышленном съезде 1896 года в Нижнем Новгороде возглавлял противников фабрикантов Центрального региона. Он оппонировал купечеству в вопросе о таможенных пошлинах, призывая прекратить политику покровительства промышленности. С.Т. Морозов тогда слал проклятья в адрес профессора, а спустя всего девять лет уже оказывал ему финансовую поддержку. Этот случай хорошо иллюстрирует поворот московской купеческой группы в сторону либеральной публики.

Стержнем политики доверия стало взаимодействие министра внутренних дел князя П.Н. Святополк-Мирского с земскими кругами, которые на тот момент шли в авангарде либерального движения. С начала октября 1904 года он начал проводить череду встреч с земскими деятелями, приглашая их на беседы, и те не замедлили воспользоваться новыми возможностями. Кстати, в это время впервые обозначается открытое участие лидеров московской купеческой группы в оппозиционном движении. В череде частных собраний, посвященных конституционному переустройству, принимали участие С.Т. Морозов, В.П. Рябушинский, С.В. Сабашников, А.И. Гучков, С.И. Четвериков и др. Эти мероприятия подготовили Первый съезд земских представителей, не без трудностей, но все же легально прошедший 6-9 ноября 1904 года в Петербурге. Земцы, разумеется, не удержались от требований конституции и реформ; они считали их исключительно собственным проектом, а не чьим-либо подарком «с барского плеча». Такой подход вполне понятен: он создавал для оппозиционных сил внятную политическую перспективу. Легальный выброс реформаторской энергии произвел отнюдь не умиротворяющий эффект. Напротив, сами участники этого мероприятия характеризовали его не иначе, как «начало первой русской революции».

Московская буржуазия – уже не частным образом, а публично – поддержала движение. Так, 30 ноября 1904 года гласные только что избранной Городской думы перед обсуждением сметы на будущий год заявили, что единственным выходом из создавшегося положения «представляется установление начала законности как общегосударственного условия плодотворной деятельности и создания законов при постоянном участии выборных от населения». Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович тут же опротестовал это заявление, однако Думу поддержал Московский биржевой комитет, выразивший полное сочувствие гласным. Правда, в проявленной солидарности не было ничего удивительного, поскольку ряд авторитетных гласных думы одновременно заседали и в биржевом комитете. Кстати, в октябре 1904 года произошел острый конфликт купечества с Сергеем Александровичем. Тот упрекнул деловую элиту Первопрестольной за малые даяния в Красный крест для помощи раненым в русско-японской войне. Но С.Т. Морозов объяснил, что он уже делал пожертвования, например, массу одеял, но в итоге все они оказались на московских рынках. В ответ возмущенный великий князь потребовал арестовать Морозова и только просьбы П.Н. Святополк-Мирского помогли урегулировать ситуацию, не на шутку взволновавшую купечество. Не менее широкую огласку получила и история, случившаяся с крупным фабрикантом С.И. Четвериковым, когда он был вынужден спешить к внезапно приехавшему на его предприятие приставу под ударами казачьих нагаек. Этот случай, вызвав огромный резонанс, стал предметом рассмотрения в Московской городской думе.

Как известно, земские и городские резолюции вызвали несколько совещаний на самом высоком уровне, собранных Николаем II по просьбе Святополк-Мирского. Контакты Министра с представителями земств, закончившиеся проведением съезда и конституционными призывами, получили неоднозначную оценку. Этот известный в литературе эпизод с проведением совещаний требует серьезного уточнения. Долгое время он рассматривался в качестве яркого подтверждения реакционности властей, их нежелания что-либо реформировать. Однако, необходимость сближения монархии с обществом посредством выборного представительства за исключением К. П. Победоносцева и великого князя Сергея Александровича не вызвала здесь отторжения. Тот же Д. М. Сольский не находил в этом ничего опасного: Николай II и другие согласились именно с его позицией. В действительности проблема заключалась в другом: только сейчас власть в полной мере осознала, что после состоявшегося земского съезда любые шаги в направлении конституцианализма будут выглядеть не иначе как удовлетворение прозвучавших пожеланий общественности. О каком консервативно-монархическом сценарии правительства в этом случае могла идти речь? Не удивительно, что при таких обстоятельствах текст, легший в основу знаменитого указа от 12 декабря 1904 года о начале политических преобразований, дался тяжело. В перечне направлений, по которым должна проводиться работа, а именно водворение в стране свободы слова, веротерпимости, местного самоуправления, отсутствовал пункт о привлечении выборных представителей общественности к законотворчеству. Верховная власть никак не могла произвести впечатления о готовности, причем спешной, идти на поводу у общественных деятелей. Ведь всего лишь месяцем ранее земский съезд передал для предоставления государю программу обновления, тем самым претендуя на реформаторское первенство. Осознав итоги деятельности Министра внутренних дел князя П.Н. Святополка-Мирского, Николай II с 18 декабря 1904 года прекратил его принимать; он увиделся с ним только после кровавых событий 9 января, чтобы уже окончательно проститься. Даже, когда бывший министр в 1910 году скончался, ему как генерал-адъютанту свиты Е.И.В. не был возложен венок от Николая II и вдова не получила никаких знаков сочувствия; такое произошло, пожалуй, единственный раз.

Очевидно, что Святополк-Мирский, будучи довольно слабым руководителем, оказался просто не в состоянии реализовать столь непростое для царского сановника дело.

Зато другая, куда более мощная фигура на волне высоких совещаний начала декабря 1904 года, решительно устремилась в самую гущу событий. Речь идет о С.Ю. Витте, которому было суждено стать одним из активных деятелей этой бурной поры. Напомним, что бывший Министр финансов с августа 1903-го пребывал на посту Председателя Комитета министров, лишенного тогда реальных полномочий. Как писал в начале августа 1904 года А.С. Суворин, Витте постоянно обдумывал свое возвращение на первые роли, готовил с этой целью программу. Шанс появился у него с назначением П.Н. Святополка-Мирского: тот, озабоченный курсом доверия, охотно пошел на контакт с Витте, находя в нем поддержку своим начинаниям. По свидетельству В.Н. Коковцова, осенью 1904 года ни дня не проходило без встречи между ними. В результате незадачливый Министр внутренних дел очень просил Николая II привлечь Витте к участию в работе совещания. Хотя в верхах было известно, что император не жаловал своего бывшего фаворита. Как утверждал, начальник походной военной канцелярии Е.И.В. А.Ф. Гейден: «государь Витте не любит». А близкий к Витте князь А.Д. Оболенский писал, что тот и сам чувствовал некоторое недоверие со стороны царя. Не удивительно, что с момента отставки с поста Министра финансов в августе 1903 и до начала 1905 года Витте всего шесть раз побывал у Николая II, а говорил с ним наедине только два раза. Однако ситуация после разрекламированного земского съезда складывалась крайне неудачно: Николай II уже понимал, в какое невыгодное положение поставил его искренний Святополк-Мирский своим преждевременным заигрыванием с общественностью. Думается, только эти неблагоприятные обстоятельства вынудили его согласиться на присутствие Витте. А главное поручить Комитету министров им возглавляемому готовить проект, который и стал затем указом от 12 декабря 1904 года. Вот таким образом произошло возвращение отставленного Министра финансов на активное политическое поприще. Фактически в его руках оказалась подготовка либеральных преобразований в стране. Как отмечал в дневнике князь А.А. Бобринский:

«Витте беснуется во всю: пишет записки, президирует в комиссиях... роль его определяется все яснее и яснее» [854] .

Здесь необходимо пояснить некоторую двусмысленность сложившейся ситуации, которая тогда никого не могла оставить равнодушным. Образ борца за либеральные ценности для Витте вообще-то не очень подходил. Напомним, что на рубеже 70-80-х годов XIX века, когда, например, Д.М. Сольский участвовал в разработках конституционных проектов, будущий финансовый гений находился под влиянием своего родного дяди Р.А. Фадеева, клеймившего на чем свет стоит либерализм и все что с ним связано. В соответствующем ключе публиковался Витте в изданиях М.Н. Каткова и И.С. Аксакова; в начале 80-х годов не прошел мимо «Святой дружины», собравшей цвет патриотических подданных. Прямо скажем, не лучший background даже для рядового участника либерального движения не говоря уж о его предводителе.

Тем не менее, Витте с энтузиазмом взялся за порученное дело: центровая роль в подготовке преобразовательных процессов явно окрыляла. Достаточно взглянуть на то, как он приглашал министров на совещания по реализации мер, предначертанных указом от 12 декабря 1904 года. Вот, к примеру, фраза из его письма к Министру просвещения В.Г. Глазьеву, которого Витте информировал о заседании:

«Государю императору благоугодно было повелеть мне собирать такие совещания и впредь, когда это окажется необходимым по ходу дел для высшего управления» [856] .

Напомним, что совет министров в современном смысле собирался крайне редко и только под председательством императора. Поэтому делегирование этой важной управленческой функции конкретному чиновнику фактически выдвигало того на роль первого министра. Бюрократические слои прекрасно осознавали данное обстоятельство, а потому неслучайно Витте делает акцент на своем новом политическом значении, подчеркивая, что ему поручено собирать совещание и впредь (так и хочется сказать – всегда), а не в виде исключения. Свои претензии на руководящую роль в правительстве, теперь уже в качестве его настоящего главы, Витте непосредственно перед Николаем II по причине неоднозначного отношения к себе обозначать опасался. Он считал более эффективным, если это будет делать не он, а другие члены правительства. Данную миссию взял на себя Министр земледелия А.С. Ермолов, давно находившийся с Витте в хороших отношениях. Ермолов подробно аргументировал императору преимущества объединенного правительства. Как он убеждал, при нынешней системе государственного управления в России, по сути, нет единой системы; есть только отдельные ведомства, каждое из которых плохо осведомлено о деятельности других. Теперь настало время устранить этот недостаток и внести солидарность в совместную работу. Не мешало бы, заметил он, больше информировать общественность о роли Комитета министров в разработке данного вопроса.

Николая II не надо было убеждать в необходимости вносить коррективы в управленческую систему государства; по всей видимости, он принимал такое решение не под впечатлением откровений Ермолова (кстати, тот вскоре получил отставку). В феврале 1905 года император неожиданно переносит все работы по намеченным преобразованиям из виттевского Комитета министров в совещание под руководством Д.М. Сольского. То есть, ему как исполняющему обязанности Председателя Государственного совета (великий князь Михаил Николаевич серьезно болел), теперь поручалось собирать министров и координировать всю работу. В своих мемуарах Витте утверждает, что высочайшее решение всех очень смутило. Хотя в действительности не ясно чему здесь смущаться: собственно кому как не человеку, олицетворявшему правительственный либерализм в России, следовало бы адресовать работы по подготовке конституционного акта. Данный шаг выглядел естественным для всей бюрократии, давно и прекрасно осведомленной о взглядах Сольского. Наоборот, удивляет виттевское утверждение, что этим жестом государь продемонстрировал полное безразличие к реформам. Заметно, что Витте уже быстро вжился в роль лидера политической модернизации, которая без его руководящего начала была просто-напросто обречена.

Верховная власть, передав преобразовательные бразды в руки Д.М. Сольского, 18 февраля 1905 года обнародовала указ о подаче в Совет министров конституционных проектов от общественных сил и частных лиц, что являлось предложением для всех желающих высказаться по поводу намечаемых изменений в политическом строе. Однако, как известно, это событие было омрачено убийством Московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича (5 февраля 1905 года). Это давало повод утверждать, что лишь боязнь за свою жизнь (т.е. уже подобрались к императорской фамилии) заставила царя пойти на ненавистный ему шаг – публично заявить о подготовке конституции. Такие мнения находились в русле логики, обозначившейся в декабре 1904 года, когда указ о политических реформах от 12 декабря стал подаваться как победа либералов-земцев. Власть всеми силами желала избавиться от последствий доверительных исканий П.Н. Святополка-Мирского. Поэтому теперь указ о подаче конституционных проектов предварил специальный Манифест об искоренении крамолы в стране, изданный тем же днем. Он прямо предостерегал «ослепленных гордынею» вождей мятежного движения, которые посягают на устои государства, освященные православной церковью и историей. Самостоятельное рассмотрение этих актов действительно производит противоречивое впечатление. Однако, их обнародование одним днем позволяет говорить, что они рассчитаны, прежде всего, на совокупное восприятие. В самом деле, затронутые в них темы вряд ли целесообразно было бы излагать в рамках одного документа. Избранная форма – два единовременных акта – выглядела более подходящей для прозвучавшего месседжа: общественное обсуждение вопроса о привлечении выборных к государственному управлению состоится, но исключительно по доброй воле самой власти, а не по чьему-либо требованию. Кстати, именно в таком духе убеждал действовать Николая II его кузен – германский император Вильгельм II. Как он писал вдовствующей императрице Марии Федоровне, политическое реформирование необходимо систематическое и постепенное, но только «не соглашение с мятежниками».

Таким образом, правительство пыталось вывести общественное обсуждение на монархическо-конституционные рельсы, по которым и собиралось следовать дальше. Дискуссии о политических преобразованиях притягивали внимание всех слоев общества, но явно не укладывались в обозначенные властью рамки. Особенно это ощущалось в Москве, утверждавшейся в роли оппозиционного центра. В городе в домах Ю.А. Новосильцева, князей Павла и Петра Долгоруких недалеко от Храма Христа Спасителя регулярно собирались земцы: здесь обсуждали переустройство страны, устраивались земские съезды, куда более правые дворяне-земцы уже перестали появляться. Подобные мероприятия проводились и в купеческих особняках. Как сообщали очевидцы, «масса людей захвачена этим, везде и всюду только и разговоров, что об этих собраниях». Среди интеллигенции популярностью пользовались встречи у известной купчихи В.А. Морозовой на Воздвиженке. Будущий кадет А.А. Кизеветтер вспоминал, что «этот дом вообще играл важную роль в общественной жизни», либеральная профессура и журналистика многим были ему обязаны. Ежедневно сюда стекались до трехсот человек, которые, помимо теоретических дебатов, планировали создание комитета пропаганды с целью свержения самодержавия. Раздавались призывы вынудить Николая II отречься от престола с передачей прав малолетнему наследнику, а в случае отказа – истребить царскую фамилию. В мае 1905 года в стенах этого дома проходил учредительный съезд Союза союзов. Лидеры земского движения считали, что здесь собирались, как деликатно выразился князь П.Д. Долгорукий:

«элементы с наиболее отзывчивым темпераментом... до последнего времени воспитывавшиеся на конспиративных нелегальных организациях» [867] .

Еще одно излюбленное место радикальной публики – особняк М.К. Морозовой (невестки В.А. Морозовой) на Смоленском бульваре. В здешних дебатах отметились многие известные в будущем деятели Государственной думы. Здесь состоялась и громкая политическая дуэль П.Н. Милюкова и А.И. Гучкова по польскому вопросу, ставшая впоследствии «первой чертой водораздела между кадетами и октябристами».

Конечно, в совещаниях, собираемых Д.М. Сольским, обсуждение политических преобразований проходило более сдержано. Неутомимый Витте появлялся на этих заседаниях, чему никто не препятствовал. Решающего же значения его деятельность в деле подготовки конституционного акта в апреле-июле 1905 года не имела, что он собственно и подтверждает (правда слишком категорично: «без всякого моего, сколько бы то ни было активного участия»). Тем не менее, его присутствие на совещаниях запомнилось горячим отстаиванием идеи о широком привлечении в будущую Государственную думу представителей крестьянства и призывами не устранять от выборов евреев. Но положение Витте в эти месяцы было неопределенным: в марте закрыт комитет о нуждах сельскохозяйственной промышленности, который он возглавлял. Как тогда говорили осведомленные люди:

«между Государем и Витте идет дуэль; не решаясь его прямо сместить Государь ждет, когда-де он подаст в отставку, а тот не хочет, удаляйте если хотите силою» [872] .

Основная же работа легла на плечи Сольского; однако этим сюжетам, в отличие от всего, что связано с тем же Витте, в литературе уделяется крайне мало внимания. В частности, по-прежнему за скобками даже постсоветских исследований остаются контакты лидера правительственного либерализма, каковым являлся Сольский, с ключевыми фигурами земского движения.

Как известно, группой ученых-юристов во главе с С.А. Муромцевым был подготовлен свой вариант конституции, опубликованный в «Русских ведомостях» к открытию земского съезда в начале июля 1905 года. Хорошо известно мнение, что его разработка стала упреждающим действием на ожидающееся обнародование Конституции с совещательной думой, разработанной у Министра внутренних дел А.Г. Булыгина. Как откровенно признавался И.И. Петрункевич, «важно заменить чем-нибудь проект Булыгина». Но только этими тактическими целями отнюдь не исчерпывается значение земской разработки. Исследователи характеризуют этот документ в качестве теоретической основы последующего конституционного движения в России. Содержательная суть проекта Муромцева заключалась в эволюционном переходе от абсолютизма к конституционной монархии. Он вместе с другими авторами считал целесообразным введение нового государственного порядка сверху, т.е речь шла исключительно об октроированной конституции. Проект предусматривал учреждение Государственной думы, состоящей из двух палат – народного представительства и земской. Если первая избиралась бы всем населением страны, то вторая – земскими губернскими собраниями и городскими думами. В этом контексте монархическая власть, приобретая ограниченный характер, в тоже время выступала бы верховным гарантом права и законности. Однако не стоит думать, что Муромцев недооценивал важность конституционного строительства и значение трансформации государственного строя. Он неизменно подчеркивал: после государя, первое лицо в государстве – это Председатель Государственной думы. Особое отношение вызывала у него и декларация политических прав личности и общества; соответствующий раздел прописан подробно и тщательно. Это определяло новые взаимоотношения властей со своими подданными. Можно сказать, что Основной закон, предложенный либеральными юристами, предлагался в качестве инструмента освобождения от «крепостного права» имперского чиновничества.

Вот с этим конституционным творчеством довелось ознакомиться Д.М. Сольскому. Их продолжительная беседа с Муромцевым произошла 3 июля 1905 года накануне земского съезда. Посредником во встрече выступил директор знаменитого петербургского Александровского лицея А.П. Саломон: он хорошо знал Муромцева, с 1898 года читавшего там курс по гражданскому праву. С другой стороны, еще лучше Д.М. Сольскому был известен Саломон: он приходился племянником уже покойному Министру просвещения А.В. Головину – либеральному деятелю эпохи Александра II. На С.А. Муромцева встреча произвела большое впечатление, он оценил своего собеседника как человека «искренно преданного делу народного представительства и достаточно просвещенного в области конституционных вопросов». Сольскому также не могло не импонировать стремление авторов московской конституции придать ей октроированный характер. Примечательно стремление группы Муромцева обеспечить органичное включение подготовленного основного закона в общий законодательный свод империи. Конечно, не осталось незамеченным, что отдельные фразы ключевой статьи проекта о государственном устройстве взяты не только из постановления земского съезда, но и из Рескрипта от 18 февраля 1905 года. Не удивительно, что эти наработки оказали влияние на текст правительственных основных законов, правда не в такой степени как хотелось бы земцам. Видимо поэтому, соратник С.А. Муромцева по подготовке проекта Ф.Ф. Кокошкин, оставивший эти любопытные заметки, утверждал задним числом, что Сольский при всей симпатии не мог побудить правительство пойти навстречу земскому движению.

Этот вывод Кокошкина весьма спорен, поскольку последующие события вокруг земских съездов свидетельствуют как раз об обратном: поддержка Сольского прослеживается здесь достаточно зримо. Вспомним в какой сложной обстановке проходил земский съезд 6-8 июля 1905 года, где и обсуждался и был принят проект Муромцева. Его открытию препятствовала администрация города, заседание было фактически запрещено Московским генерал-губернатором А.А. Козловым. На квартиру Ф.А. Головина, где заседало оргбюро явилась полиция; в день открытия съезда в особняк князей Долгоруких пожаловали полицейские наряды. Власти опасались, что собрание провозгласит себя учредительным и приступит к формированию альтернативного правительства; у ряда участников съезда прошли обыски. Ф.А. Головин – будущий Председатель II Государственной думы – после всех этих переживаний посетил А.А. Козлова, дабы выразить свое возмущение действиями полиции. Но тот в свое оправдание ссылался на петербургское начальство, куда и просил адресовать жалобы. Вместе с тем, видимо в знак сочувствия он дал Головину явно неслучайный совет – обратиться в столице к Д.М. Сольскому. Головин, который уже много слышал хорошего об этом высокопоставленном сановнике от Муромцева, решил именно так и поступить. Встреча полностью оправдала его ожидания. Сольский долго расспрашивал его о земском движении, интересовался съездами, настроениями их участников, говорил о своем позитивном отношении к законодательному представительству. По конкретному же поводу, с которым и пришел к нему Головин, он обещал поговорить с государем. Головин возвратился в Москву преисполненным энтузиазма: полиция зафиксировала несколько частных совещаний земских и городских деятелей, где активно обсуждалась его в петербургская встреча.

Последствия визита не заставили себя долго ждать. Уже 15 июля 1905 года Первопрестольная получает нового генерал-губернатора П.П. Дурново. (Правда, в молодости – в начале 70-х годов XIX века – он уже являлся московским губернатором, когда отметился громким конфликтом с городским главой купцом И.А. Ляминым). В мемуарах Витте прямо говорится, что это назначение состоялось благодаря протекции Д.М. Сольского, который покровительствовал Дурново. В частности, именно патриарх высшей бюрократии обеспечил его вхождение в Государственный совет. Заметим, что новый Московский генерал-губернатор имел устойчивую репутацию либерала. Это проявилось уже 3 августа 1905 года в ходе его официального представления в должности. П.П. Дурново много говорил о предстоящей конституции, о народном представительстве и пригласил всех оказать поддержку новым начинаниям правительства. Лично он такую поддержку продемонстрировал: во время его службы в Москве прекратилось давление на земские круги. Подготовка и проведение очередного земского мероприятия в середине сентября 1905 года впервые обошлась без каких-либо эксцессов, что не осталось незамеченным устроителями съезда. Правда, кроме этого Дурново ничем особенно не запомнился: непосредственно местной жизнью он интересовался слабо, больше занимаясь своими многочисленными знакомыми во время их пребывания в городе.

По отношению к земскому движению аналогичное значение с миссией П.П. Дурново имел визит в Москву сенатора К.3. Постовского. Он был послан по высочайшему повелению для выяснения ситуации после июльского съезда. Николая II тревожило прозвучавшее там обращение земцев к населению, где говорилось о нравственном воздействии на сознание людей и излагалась просьба о доверии. К тому же существовала опасность сближения земских кругов с революционными элементами, чего правительство явно не желало. Заметим, что Постовскому были даны четкие указания ни какого-либо допроса или тем более преследования не проводить. В ходе контактов съездовских лидеров и командированного чиновника преобладали благожелательные оттенки. Один из земцев – В.И Вернадский – писал, что Постовский и его помощники «убедились в полной нашей легальности. В действительности из всех ныне существующих политических групп, мы как раз являемся наиболее умеренными в форме нашей деятельности, а по программе своей представляем настоящую государственную группу». Такую самооценку, прозвучавшую из уст видного съездовского деятеля, следует признать вполне справедливой. Примечательно, что земцы решили до окончания миссии сенатора воздержаться от какой-либо активной политической деятельности, мотивируя это тем, что если она вдруг будет расценена как незаконная, то участники съездов естественно могут лишиться возможности быть избранными в думу. По поводу обращения к народу, так встревожившее власть, земские деятели убеждали, что оно преследовало исключительно народное успокоение. С долей обиды они указывали на воззвания к тому же русскому народу, которые беспрепятственно распространялись господами Шараповыми и Грингмутами (редактор промонархической газеты «Московские ведомости»). Вообще-то приверженцы либерализма старались не отставать от ура-патриотической пропаганды: они с гордостью рекламировали прием земской делегации Николаем II. Десятки тысяч печатных сообщений о высочайшей аудиенции распространялись по губерниям. А некоторые, как, например, князь П. Д. Долгорукий лично объезжали волости в Московской губернии, чтобы поведать крестьянству об этой радостной вести.

Все эти малоизвестные эпизоды, о которых шла речь, крайне важны для понимания событий 1905 года. Они совершенно не укладываются в историографический штамп, оставшийся еще с советской эпохи, будто царизм в принципе не желал ни учреждения Думы и на дух не переносил земских преобразовательных устремлений. Тем не менее, шаги, предпринятые властью до сентябрьско-декабрьского обострения, свидетельствуют о желании правительства включить движение, развивающееся снизу, в свой конституционный сценарий. И, как следует из приведенных фактов, это стремление отнюдь не было утопическим. В этом же контексте следует рассматривать и решение конца августа 1905 о предоставлении автономии российским университетам, приуроченное к началу учебного года. Осведомленный В.Ф. Джунковский подчеркивал, что «авторами этого указа, к удивлению публики, были Д.Ф. Трепов и В.Г. Глазьев (Министр просвещения)». Автономия признавалась ими как главный способ для умиротворения волнений в вузах. В свою очередь, оппозиция не сомневалась в неизбежной трансформации царизма по направлению к представительной законодательной ветви. Она прекрасно осознавала, что потребности нового экономического позиционирования России предопределяют проведение политической модернизации власти. Лидеры оппозиции с удовольствием пересказывали ход парижских переговоров В.Н. Коковцова о крупных кредитах с группой европейских финансистов. Те прямо высказывались о невозможности реализовать заем в случае отказа от намерения учредить думу; это могло вызвать трудности с размещением русских ценных бумаг на западных биржах и привести к значительному понижению их стоимости. В результате то, чего настойчиво добивалось российское правительство, было бы просто-напросто перечеркнуто. Все это подводит к важному выводу: господствовавшая в историографии схема – реакционный режим, не желавший никаких перемен, и пробивавшая им путь прогрессивная общественность – не отражает реальную суть происходившего противостояния. Процессы 1905 года должны рассматриваться не в этой привычной, традиционной логике, а в русле борьбы правительственного и общественного либерализма за первенство в проведении политической модернизации.

 

3. Московское обострение

Провозглашение Манифеста от 6 августа 1905 года об учреждении Государственной думы рассматривалось либерально настроенной частью правящей бюрократии в качестве важнейшего политического рубежа. Это шаг вызвал полное одобрение западных кругов, на что собственно в первую очередь и рассчитывала российская власть. Кайзер Германии Вильгельм II поздравлял Николая II:

«Твой Манифест об учреждении Думы произвел в Европе, особенно в моей стране, превосходное впечатление» [898] .

Понимание того, что царизм начал постепенную трансформацию в сторону конституционной монархии присутствовало и в российском обществе. Весной-летом 1905 года этот факт вряд ли у кого вызывал большие сомнения. Но вот отношение к данной реальности у разных слоев было далеко не одинаковым. Правительство хорошо осознавало это обстоятельство и собиралось учитывать его, т.е. идти навстречу тем, кто при консервативно-монархическом сценарии был в состоянии реализовывать свои интересы. И одновременно выдавливать на политическую периферию группы, которые не могли принять подобного хода событий. Один из идеологов такой модели поведения власти Д.Ф. Трепов любил повторять, что революция не страшна, когда ее делают революционеры, но она становится опасной в случае присоединения к ней умеренных элементов, которые всем существом своим должны стоять за государственный порядок. Поэтому речь шла о вовлечении в правительственный конституционный проект земского движения и профессорского состава. Этим высокообразованным слоям четко давалось понять, что их заветные либеральные чаяния осуществимы только при взаимодействии с властью. Или говоря иначе, их подлинным союзником выступает именно власть, а не те, кто толкает на конфронтационную стезю с мало предсказуемыми последствиями. Надо заметить, что путь сотрудничества с правительством не вызывал отторжения у многих участников либерального движения: вооруженные методы выяснения отношений с властью явно не пользовались популярностью в земской и профессорской среде. Радикализм был присущ лишь некоторым персонажам – например, руководителям «Союза союзов»: их арест во главе с П.Н. Милюковым произошел 7 августа 1905 года (на следующий день после обнародования Манифеста о булыгинской думе). Правительству казалось, что оно удерживает ситуацию и имеет все основания рассчитывать на претворение в жизнь своего конституционного сценария.

Правильность именно такой оценки подтверждали итоги очередного общероссийского съезда земских и городских деятелей, состоявшегося в середине сентября 1905 года. Это крупное мероприятие обсуждало отношение оппозиционной общественности к Манифесту, обнародованному властями 6 августа. Конечно, конституционное творчество верхов не могло оставить равнодушным никого, но что касается земцев, то большинство из них склонились к поддержке булыгинской думы. Как отмечал профессор М. М. Ковалевский, она привлекала к себе некоторые симпатии, так как «ею разрывалась цепь, связующая нас с бюрократическим самовластием и «временными правилами», почти всецело заступившими место законов в царствование Александра III». Земское движение, занимавшееся проблемами государственного строительства, не поддержало бойкот совещательной думы, призвав участвовать в предстоящих выборах и войти в будущую думу сплоченной группой. Интересно, что весомым аргументом в пользу такого решения стало для земцев исключение из числа избирателей представителей других слоев общества. В докладе В. Е. Якушкина прямо подчеркивалось, что по условиям изданного избирательного закона из тех, кто мог бы выступать с определенной и самостоятельной программой, только земские и городские деятели являются не устраненными от выборов. А потому участие в избирательной кампании приобретает для них особую ответственность и смысл. При этом в докладе делался общий акцент на дальнейшем усовершенствовании самой Государственной думы и порядка избрания в нее. Именно такой подход, обозначенный в тексте Манифеста от 6 августа, объявлялся руководством к будущим действиям. Радикальным же элементам, настойчиво призывающим к коренной ломке государственного строя, адресовался упрек в их недостаточной сплоченности и организованности. Чего, конечно, никак нельзя было сказать о целеустремленных земцах, чьи усилия, как торжественно заявлялось, оказали несомненное влияние на выработку правительственных актов, начиная с указа от 12 декабря 1904 года и заканчивая Манифестом 6 августа 1905.

Помимо традиционного оспаривания пальмы первенства в реформаторских начинаниях земцы не собирались обострять обстановку вокруг булыгинской думы. Их оппозиционного запала хватило только на открытый конфликт с английским журналистом В. Стэдом, которого власти использовали в качестве неофициального канала, дабы подкрепить мысль о необратимости начатых реформ. Для этого в сентябре 1905 года они прибегли к посредничеству последнего, сочтя его известность и либеральную репутацию оптимальными для подобной миссии. Журналист неоднократно беседовал с Николаем II и Д.Ф. Треповым по проблемам политического реформирования. Российские консерваторы не одобряли эти встречи. Один из них, А.А. Киреев, отмечал:

«Странная роль Стэда. Просто журналист, он не только получает доступ к царю, разговаривает с ним, но еще получает разрешение “держать конференцию”, произносить речи, где, когда и о чем пожелает» [906] .

После высоких аудиенций В. Стэд посетил земский съезд в Москве, а также выступил в печати, изложив позицию правительства по поводу происходящих в стране событий. Общий смысл его месседжей сводился к следующему: власти возлагают большие надежды на думу; ее компетенция скоро будет расширена за счет законодательных функций, но это требует создания определенной правовой базы. Кроме того, власти собираются вскоре провести амнистию по большей части политических дел. Как бы подтверждая эти намерения, полиция освободила П.Н. Милюкова, который находился под арестом около месяца; у современников это создало впечатление, будто бы царь «подарил» его Стэду. Однако российские либералы, выслушав британского коллегу, устроили ему обструкцию: они заявили, что этот иностранец делает «дурное дело», хотя, вероятно, и руководствуется благими намерениями. В результате Стэд был объявлен «эмиссаром деспотизма».

Приведенные материалы показывают, что с одной стороны либерально настроенное земское движение никак не могло быть причиной того невиданного обострения, переросшего в отрытое вооруженное восстание в декабре. С другой, – дебаты на съезде также вряд ли можно признать достаточным фактором для взрыва трудовых масс. Конечно, здесь самое время вспомнить о тех самых радикальных элементах, за которыми впоследствии прочно закрепится роль главных организаторов революционной вспышки. Идея восстания усиленно бродила в умах радикалов после трагедии 9 января. Желающие добиться свержения царизма, т.е. группы социал-демократов и эсеров, всю весну 1905 года энергично готовились к решительному бою. Конечно, выделялась здесь фигура Гапона, взвалившего на себя беспокойную, но почетную миссию предводителя предстоящей схватки. Положение лидера обязывало контактировать со всеми, кто выражал готовность не словом, а делом поучаствовать в освободительной борьбе. Гапон вел переговоры и с Лениным, и с видными эсерами, обсуждая с ними конкретные подготовительные вопросы. Речь шла о перерастании террористической практики в широкое восстание масс, о каналах переброски оружия в Россию: не забудем, что основные организаторы грядущего бунта находились в эмиграции, т.е. совсем не близко от места предполагаемых событий. В начале апреля 1905 года заинтересованные участники собрались в Женеве, где, подтвердив намерение поднять вооруженное восстание, озаботились планами переустройства России на демократических республиканских началах. Атмосфера неподдельного энтузиазма, царившая на конференции, серьезно увлекла и японских военных представителей. Они настолько уверовали в потенциал революционеров, что рассчитывали на массовые выступления уже летом текущего года. Как установили исследователи, Япония, находившая на тот момент в состоянии войны с Россий, финансировала покупку оружия для этих целей. Правда, с доставкой данного груза возникли сложности: пароход с боеприпасами сел на мель в Балтийском море. Часть груза закопали на островах, а остальное взорвали вместе с судном. Полиция посредством агентуры внимательно следила за всем происходящим в эмигрантских кругах. В отличие от впечатлительных японцев, заведующий заграничной агентурой Л.А. Ратаев в своих донесениях излагал невысокое мнение об организационных возможностях радикальной публики, указывая на ее «крайнюю слабость и беспомощность», когда дело касалось практической стороны подготовки вооруженного восстания. Интересно и его мнение о том, что сила подстрекателей к восстанию заключается лишь в слабости властей на местах, не умеющих своевременно подавлять попытки к бунту.

Данный вывод в полной мере относиться и к кумиру советской историографии – социал-демократической партии. Как известно, съезд эсдеков (третий по счету) прошел в мае 1905 года все в той же Женеве. Там вдалеке от рабочего люда еще раз прозвучал призыв к всеобщей забастовке и вооруженному восстанию, который те, как нас уверяли, с нетерпением ожидали повсюду и в Первопрестольной, в частности. Но если обратиться к стенограмме этого мероприятия, то бросается в глаза та атмосфера неуверенности и сомнения, в которой рождался исторический призыв к пролетарскому восстанию. Бодрым резолюциям, отлитым в ясные фразы, предшествовало довольно расплывчатое обсуждение преисполненное постоянными оговорками. Пока со знанием дела разбирались взгляды Карла Маркса на вооруженное восстание, все выглядело весьма сносно. Но когда разговор переходил на конкретные организационные моменты, то уверенности в успешном осуществлении данного дела чувствовалось заметно меньше. Делегаты прекрасно осознавали несоответствие между грандиозностью рассматриваемых задач и партийными силами, особенно если принять во внимание низкий уровень их организованности. Показательно и откровенное признание делегата Орловского (Воровского): «Наша партия совершенно не приспособлена к выполнению задачи по организации вооруженного восстания. До сих пор она, будучи децентрализована, приспособлена лишь к агитации и пропаганде». Многие вообще сомневались в необходимости вооруженной борьбы, не исключая, что сам царь может созвать учредительное собрание. Тем не менее, боевой настрой, как и следовало, взял верх: съезд выдал резолюцию о подготовке к восстанию.

Можно долго спорить, какое влияние оказали эти решения на беспрецедентные беспорядки в Москве. Но бесспорным представляется другое: кроме жажды снести государственный строй как таковой, ни одна из революционных эмигрантских групп не располагала достаточными ресурсами для обострения ситуации в стране. Помимо них внутри российского общества недовольство проявляли, также, те слои общества, которые стремились не к ниспровержению царизма, а к изменению выборного законодательства, оставлявшего их за бортом избирательной кампании. Как известно, утвержденные правила опирались на лояльность крестьянства, считавшегося приверженцем монархического строя. Так, все крестьяне и землевладельцы допускались к участию в выборах депутатов, а вот в городах избирательное право было очень ограничено; голосовать могли только домовладельцы и крупные плательщики квартирного налога. В результате из избирательных баталий почти полностью исключались рабочие и интеллигенция. Либеральная газета «Сын Отечества» сетовала:

«наша интеллигенция, соль земли, – юристы, врачи, учителя профессора, журналисты – не могут похвастаться своими достатками, имениями, роскошными квартирами, собственными домами и в силу этого не пользуются ни активным, ни пассивным избирательным правом» [920] .

Средние и мелкие городские слои явно не устраивала роль статистов конституционного процесса, о чьих политических правах должно позаботиться дворянство, обладавшее высоким имущественным цензом. Поэтому, на обещание Манифеста 6 августа продолжить усовершенствование выборного порядка, «когда жизнь сама укажет такую необходимость», эти элементы замечали, что «едва ли этого момента придется ждать особенно долго».

Перспектива оказаться с думой, состоящей главным образом из представителей земледельческой сферы, не устраивала и новых приверженцев конституционных ценностей -купеческую буржуазию. Выражая ее общее настроение, Председатель Московского биржевого комитета Н.А. Найденов с тревогой обращал внимание В.Н. Коковцова, что намечаемая выборная система не обеспечивает должного участия промышленников в думе. Очевидно, не ради таких итогов купечество входило в либеральный проект, делая на него ставку. Однако это ключевое обстоятельство недостаточно оценено исторической литературой, включая и современную. Внимание историков по-прежнему привлекают довольно вялые попытки предпринимательского класса по созданию партии. Причем традиционно российская буржуазия рассматривается в целом: та существенная разница в отношении к конституционному творчеству правительства со стороны разных групп капиталистов не ставится во главу угла. Инициатива партийного строительства в торгово-промышленных кругах (партийная горячка охватила тогда всех) принадлежала Петербургу Именно оттуда в МВД адресовалась просьба привлечь представителей биржевых комитетов к обсуждению законодательных проектов. В петиции указывалось:

 «на важное место, занимаемое промышленностью в жизни государства и общества, нужды которого не могут быть выражены представителями земств городов, и доказывалось, что к совещанию должны быть привлечены выборные представители промышленности» [924] .

Активное участие в собраниях приняли деятели из разных промышленных районов страны (А.А. Вольский, В.И. Ковалевский, Ф.Е. Енакиев, М.Ф. Норпе, А.А. Бобринский, В.В. Жуковский и др. ). В конце июня, учрежденное ими бюро, решило созвать организационный съезд для обмена мнениями по поводу созыва думы.

Московское купечество, хотя и приняло участие в этой столичной инициативе, но заметной заинтересованности в ней не проявляло. Хотя приезд одного из организаторов торгово-промышленных кругов – В.И. Ковалевского – в Москву 4 июля 1905 года продемонстрировал острое недовольство купечества совещательной думой в земледельческом облике. Прошедшее здесь заседание представителей биржевых комитетов Центра, Поволжья и Урала высказалось за введение конституционного строя, за снятие всех ограничений и стеснений для развития промышленности, за крестьянские реформы, способствующие росту народного благосостояния. Глава московских биржевиков Н.А. Найденов, испугавшись всплеска эмоций, даже попросил всех покинуть помещение биржевого комитета; заседание продолжилось в доме П.П. Рябушинского. Уже тогда можно было почувствовать, что воинственный порыв купеческой элиты сильно разниться от настроений, преобладающих среди тех же земских деятелей. Правительству политические дебаты доморощенных буржуа радости, конечно, не доставили, тем не менее, оно не ожидало от них серьезных угроз, а тем более срыва своего консервативно-конституционного сценария. Купеческое недовольство, публично проявленное в июле 1905 года в Москве, шло, как бы, в фарватере земско-дворянской фронды, возглавлявшей тогда оппозиционное брожение. С другой стороны, власти были уверены: купеческие претензии растворяться в инициативе петербургской буржуазной группы, не помышлявшей действовать вне рамок, определенных правительством. Эти ожидания полностью подтвердились, когда промышленники Петербурга, Юга и Польши решили избегать политических дебатов и сконцентрироваться на деловой проблематике. В результате вместо учреждения партии у них возобладала мысль о создании экономического объединения, которое вскоре и появилось в лице Совета съездов представителей промышленности и торговли. Кстати, московская деловая элита осталась в стороне и от этой предпринимательской организации. Купечество попыталось самостоятельно поддержать гаснущую политическую инициативу, что вылилось в учреждение силами биржевого комитета Москвы торгово-промышленной партии. Однако, как говорили очевидцы, она «в значительной степени существовала лишь на бумаге».

Оценивая все эти партийные начинания российской буржуазии, прежде всего, следует разделить мнение об их политической несостоятельности: оппозиционность отечественных капиталистов в публичной сфере следует признать несерьезной. Вместе с тем, именно здесь находится узловая точка всех последующих бурных перипетий 1905 года. Если у буржуазии, ориентированной на правительство, инициативы политического характера, едва обозначившись, быстро иссякли, то капиталисты из народа, в отличие от питерских буржуа, двинулись иным не публичным путем. Они располагали своим сценарием развития ситуации, далеко не ограничивавшимся созданием торгово-промышленной партии. Их намерения простирались гораздо дальше и были связанны со сломом планов властей по избранию совещательной думы. Представители крупной московской буржуазии в конце июля 1905 года еще раз в узком кругу вернулись к вопросам, поднятым на совещании биржевых деятелей 4 июля. Мероприятие прошло в доме фабриканта И.А. Морозова (сыне купчихи В.А. Морозовой, собиравшей радикальные элементы в своем особняке), где присутствовало около 30 видных промышленников. По сведениям полиции, они занимались согласованием конкретных действий на тот случай, если Государственная дума будет объявлена лишь законосовещательной, а не законодательной. Было предложено противодействовать такому правительственному решению: звучали угрозы приостановить фабрики и заводы для создания массового рабочего движения, препятствовать реализации внутренних займов, отказываться платить промысловый налог и т.д. Очевидно, что купеческую элиту в этот момент занимали не конституционные искания в стиле Муромцева и его группы, а практические шаги по противодействию правительственным планам. Затем в августе обсуждение было продолжено в Нижнем Новгороде во время проведения ярмарки, где участники встречи сосредоточились (что очень примечательно) на состоянии рабочего движения. Все эти факты – свидетельство реальной подготовке к социально-политическому обострению в конце 1905 года. Для этого у московского купечества имелись не только денежные средства, но и необходимые связи в тех кругах, которые при их содействии были способны предельно обострить ситуацию.

Необходимо подчеркнуть, что включившись в борьбу за конституционный строй, купеческая элита не ограничивалась посещением земских съездов. Она ясно осознавала, что реформаторского порыва дворянско-интеллигентской публики будет недостаточно для продавливания изменений в нужном ключе. А потому либерализовавшееся купечество предусмотрительно обратилось к радикальным элементам. Этот контингент концентрировался в кружках социал-демократов и социал-революционеров, делавших ставку на силовое выяснение отношений с царизмом. Требования конституции и свобод под аккомпанемент взрывов и выстрелов звучали куда более убедительно. По свидетельствам М. Горького, целый ряд капиталистов регулярно финансировал текущие потребности эсдеков. Это было важно для буржуазии и еще с одной точки зрения, которая сегодня находится в тени. На рубеже XIX-XX столетий актуализировался вопрос об оплате социальных нужд численно растущего пролетариата, и правительство намеревалось решить эту проблему исключительно за счет предпринимателей (напомним, в этом и состояла экономическая подоплека «зубатовщины»), Государство не желало принимать на себя даже часть затрат в социальной сфере, неизменно перекладывая все заботы по улучшению труда и быта людей на владельцев предприятий. Скажем, призывы ввести государственное страхование от несчастных случаев на производстве завершились принятием правил, ничего общего с госстрахованием не имевших, поскольку выплаты полностью вменялись в обязанность фабрикантам. А те, в свою очередь, стремились разделить социальные издержки с государством, начав оспаривать взгляд на рабочее движение как на чисто экономическое явление, указывая, что истинные причины стачек кроются не в экономике, а в неустройствах государственной жизни и отсутствии свобод.

Однако этот тезис нуждался в серьезной аргументации. Вот ее-то, по мнению московского купечества, и должны обеспечить социал-демократы, делавшие ставку на пролетариат.

Интересы недоброжелателей самодержавия и его радикальных противников сошлись. Деятельность эсдеков в рабочем движении должна придать ему нужную политическую окраску – отсюда заинтересованность буржуазии в подобной организации. А РСДРП получала финансовые возможности для того, чтобы наконец-то проявить себя на широком поприще. Социал-демократы сполна воспользовались предоставленным шансом. В 1903-1904 годах партийная пропаганда приобрела невиданный размах: выпускалось свыше 200 различных изданий общим тиражом 1,2 млн экземпляров, из которых 400 тысяч составляли только воззвания «Искры». Как удовлетворенно отмечал в разговоре с С.Т. Морозовым крупный нижегородский капиталист Н.А. Бугров, отдача от издания агитационной литературы заметна; и многозначительно добавлял, а что бы было «если бы мы с тобой все капиталы пустили в дело это?». На Урале с революционной публикой тесно взаимодействовал еще один известный купец и гласный Пермской городской думы Н.В. Мешков. Этот владелец крупного торгового пароходства в Волжско-Камском водном бассейне отличался острым неприятием царизма, откровенно заявляя, что «самодержавие надо валить; оно нам мешает». Он регулярно предоставлял свой огромный дом для сходок революционеров и даже привлекался полицией по политическим обвинениям, считавшей его пособником стачек в регионе. Л.А. Фотиева, будущий секретарь советского вождя Ленина, знавшая о Мешкове, восхищалась тем, «сколько людей вызволили его деньги из тюрьмы». Очевидно, сотрудничество с богатым купечеством для профессиональных революционеров было жизненно необходимым. В воспоминаниях одного московского рабочего содержится забавный эпизод. Он рассказывал о том, как с товарищами из Лефортова летом 1905 года закидывал камнями, бил стекла в домах и квартирах фабрикантов. После чего их собрали представители местного районного комитета РСДРП: они укоряли рабочих за их поступки, разъясняли, что промышленники «тоже начинают проникаться революционным духом, и также заинтересованы в свержении самодержавия, как и рабочие, и что нам с ними по пути». А подобные действия только отпугивают полезных союзников.

Но все же не нужно забывать, контакты между эсдеками и купеческой буржуазией с обеих сторон носили сугубо тактический характер. Это хорошо видно из стенограммы III-го съезда РСДРП, В тексте имеется сноска, воспроизводящая первоначальную запись, где А.И. Рыков (впоследствии крупный советский руководитель) упоминает о встречах в Москве с двумя либералами из промышленников. Их неодобрение вызвал тот факт, что в ходе забастовок партия наряду с политическими лозунгами, направленными против самодержавия и правительственной бюрократии выставила и экономические требования. При этом А.И. Рыков добавил:

«Не надо смешивать политические и технические услуги. Думаю также, что нам надо действовать так, чтобы они согласовали свои действия с нашими, а не мы согласовывались с их политикой» [940] .

Любопытно, что контакты партии с московским купечеством квалифицировались съездом как работа по «пробуждению политического сознания русской буржуазии».

Следует помнить, что «пролетарская карта», разыгрываемая в этой политической игре, не имела практически никакого отношения к действительным нуждам рабочего класса. Неудивительно поэтому, что, когда В.А. Морозова решила предстать в образе благодетельницы перед толпой на своем бастующем предприятии, в нее полетели камни; прогрессивной купчихе пришлось спасаться бегством. На одной из фабрик, принадлежащих видным либеральным деятелям братьям Рябушинским в Вышнем Волочке, тоже проходили забастовки; они переросли в волнения, в ходе которых был убит управляющий директор. С другой стороны, политическая пропаганда эсдеков тоже слабо привлекала рабочих, которых занимали конкретные хозяйственно-бытовые проблемы. В самом деле, трудно понять авторов листовок, предназначенных русскому трудовому простонародью и воспевавших при этом «героическую борьбу еврейских и польских рабочих... поражающую своим величием весь мир». Не вдохновляли русского человека и неизменные апелляции к международным центрам рабочего движения как высшим авторитетам в борьбе. Это приводило в уныние революционеров, считавших массы незрелыми. Камнем преткновения для русских марксистов стал вопрос о том, что важнее: экономическая или политическая борьба? Но главная проблема социал-демократии состояла в другом: в партии, объявленной передовым отрядом рабочих, представители последних занимали, мягко говоря, скромное место. Это подтверждают документы. Так, в апреле 1905 года в Петербурге арестовали часть столичного комитета РСДРП; среди задержанных оказалось 29 студентов (или бывших студентов), восемь мещан, одна дочь священника, одна – действительного статского советника и только шестеро были из крестьянского сословия, т.е. рабочими. Как показывают источники, пролетарский авангард состоял преимущественно из радикальных интеллигентов: Совет рабочих депутатов Петербурга был сформирован исключительно их усилиями. Один из участников Совета, Б. Радин, поведал, что выборы в него от одних заводов проходили на митингах в учебных заведениях, а от других – вообще не проводились. Да и собирался Совет рабочих не на промышленных предприятиях (что более соответствовало бы названию этого органа), а по учебным заведениям или в Вольном экономическом обществе, где вообще не было никакой возможности установить, кто рабочий депутат, а кто – нет. Об одном из таких заседаний вспоминал известный революционер В. Зензинов, обнаруживший там много своих знакомых не только по Петербургу, но и по эмиграции.

Купеческая буржуазия поддерживала связи и с другой радикальной силой – социал-революционерами. Здесь следует отметить один не слишком известный факт: значительную часть боевой организации эсеров, развязавшей террор против высокопоставленных чиновников Российской империи, составляли выходцы из крупного купечества. И если М. Гоц и А Фондоминская принадлежали к известным еврейским купеческим семьям, то Е. Сазонов (убийца министра внутренних дел В.К. Плеве), М. Прокофьева, В. Зензинов были отпрысками купцов-старообрядцев. Их родители делали немалые денежные пожертвования в кассу боевой организации. Так, отец М. Прокофьевой оплачивал безбедное пребывание в Европе целой группы во главе с Б. Савинковым, финансировал издание их книг о нелегких боевых буднях. Старообрядческое присутствие в среде эсеров-террористов в те годы не было тайной. И, скажем, популярный писатель Л.Н. Андреев в известном рассказе «Тьма», посвященном эпизоду из жизни террориста, явно не случайно указывал на раскольничьи корни главного героя. Конечно, прямые контакты лидеров купеческой буржуазии с террористами по понятным причинам были затруднены. Хотя известно, что уже упоминавшийся уральский пароходчик Н.В. Мешков собирал у себя в доме сходку, которой руководил лидер боевой организации эсеров Гершуни. Сведения о наличии связей радикально настроенных купцов с эсерами имеются и в архивах. Так, в марте-апреле 1905 года полицейские источники докладывали о наблюдении за либеральным литератором С. Афанасьевым, который по приезде в Женеву контактировал с видными членами партии эсеров, а также встречался с одним из идеологов террора М. Гоцем. Обсуждая с ними задуманное покушение на Николая II и других высокопоставленных лиц, Афанасьев уверял, что располагает необходимыми для этого дела финансами. Для нас в этом донесении интересно следующее: после переговоров С. Афанасьев вернулся в Москву и прямо с вокзала направился в дом некого Гремячинского – управляющего предприятий С.Т. Морозова. Судя по документам, контакты с террористическими кругами у фабриканта не прерывались и явно не пошли ему на пользу. Во время отдыха Морозова в Каннах его посещали революционеры из Женевы и большевик Л.Б. Красин; они требовали денег и, видимо, угрожали оглаской компрометирующих сведений. В результате психически надломленный С.Т. Морозов 29 мая 1905 года застрелился; так закончилась жизнь одного из ярких представителей московского купеческого клана.

Отношения купеческой буржуазии с земско-интеллигентскими кругами были, конечно, заметно поспокойнее. Выше уже говорилось о представителях купеческой Москвы, приютивших в своих особняках разную либерально-революционную публику. Именно здесь происходило формирование крупной партии – конституционно-демократической. Как писал известный русский литератор А. Белый, в морозовском доме постоянно собирались «организующиеся кадеты». Аналогичное мнение высказывают и современные исследователи: по их свидетельствам, М.К. Морозова не только предоставляла место для собраний интеллигенции, но и прямо оплачивала формирование партии конституционных демократов. Заметим, что их программные установки заботливо учитывали потребности купеческой буржуазии – например, по такому чувствительному для капиталистов вопросу, как величина таможенных тарифов. Летом 1905 года будущее кадеты ратовали за:

«понижение таможенных пошлин в видах удешевления предметов потребления; ослабление покровительства промышленности и содействие развитию производства народного труда» [956] .

Но уже в октябре этот пункт программы излагается более сглажено:

«Соответствующее положению отдельных производств понижение таможенных пошлин в видах удешевления предметов народного потребления и технического подъема промышленности и земледелия» [957] .

Фритредерские теории явно были принесены в жертву практическим интересам. Подобная картина наблюдалась и в вопросе о продолжительности рабочего дня. Партийная программа не обошла популярное требование о восьмичасовом рабочем дне. Но оно сопровождалось весьма существенной оговоркой о введении этой нормы поначалу только там, где возможно, и лишь затем – повсеместно. Кадеты не спешили с практической реализацией данной меры, оправдывая свою неторопливость пока еще низким техническим уровнем предприятий: якобы переход на восьмичасовой рабочий день может повлечь заметное сокращение производств, приведет к уменьшению зарплаты и безработице. Зато намерения партии утверждать расходы государственного бюджета никогда не ставились под сомнение. Как признавали кадеты, «только с этим правом дума будет иметь действительную власть и будет в самом деле править страной». Приобщение к бюджетному процессу, в отличие от дебатов о продолжительности рабочего дня, манило крупную купеческую буржуазию, на протяжении десятков лет мечтавшую заполучить свой комплект ключей от денежного сундука государства. Политическая деятельность новых союзников из рядов либеральной интеллигенции приближала этот момент, а потому партия исправно получала средства от промышленников Центрального региона.

«Союз 17 октября» по своим целям и составу не многим отличался от кадетов. Члены этой либеральной партии были более состоятельными; в нее вступили и представители московской буржуазии, оставив затею с созданием самостоятельной торгово-промышленной партии. Как известно, одним из лидеров «Союза» стал московский банкир и общественный деятель А.И. Гучков, а его младший брат Федор являлся казначеем «Союза». Интересно, что октябристы выступали за ограничение самодержавия и введение долгожданных свобод, но склонялись к сохранению титула «самодержец». Они позиционировали себя не как врагов ограниченной монархии, а как ее дельных помощников. В агитках подчеркивалась, что императору сложно одному разбираться в существующих проблемах, а крайне низкая компетентность чиновников лишь усугубляет эту проблему. Выход – в привлечении к управлению страной толковых и знающих людей. «Не класть яйца в одну корзину» – этот принцип воплотился в политическом раскладе того времени. Кадеты и октябристы, сформированные из либеральных земцев и научной интеллигенции, представляли собой два крыла союзников московских капиталистов, Именно так их воспринимали и в Петербурге. Тот же С.Ю. Витте считал, что в Москве, по сути, «сильна только одна партия – купеческая».

Резюмируя сказанное, можно сделать вывод о том, что к осени 1905 года купеческая буржуазия являлась не только крайне заинтересованным, но и наиболее подготовленным игроком развернувшегося преобразовательного процесса. Ее разветвленные связи по всем направлениям оппозиционного движения обеспечили ей особенное положение. Согласимся, что каждая из существовавших в тот период оппозиционных групп действовала лишь в своей определенной политической нише, не располагая большим влиянием вне ее. Поэтому эскалацию напряженности, переросшей в массовые беспорядки, осуществить им было просто не под силу. Для этого необходимо было обладать разносторонним коммуникативным и финансовым ресурсом, чем в полной мере и располагала купеческая буржуазия. Любопытно отметить, что проправительственные круги зримо ощущали согласованность в рядах своих противников. К примеру, «Московские ведомости» уже в марте 1905 года, характеризуя «легальных и подпольных революционеров», писали о тесной связи, существовавшей между ними. Как замечало издание, без помощи радикально настроенных элементов легальные крамольники не имели бы возможности подогревать и поддерживать свои конституционные требования к правительству. Правда до осеннего обострения в Москве власти еще слабо представляли, кто в действительности координирует оппозиционные силы. Пока главным образом виделся след иностранный врагов, стремившихся создать внутренние затруднения во время военных действий. О японских усилиях на этой ниве (связь с эмиграцией, средства на покупку оружия) уже говорилось выше. Их дополняли и разоблачения англичан, якобы финансировавших рабочее движение: и. о. московского градоначальника Руднев распространял среди населения слухи и листовки, что, сочувствуя забастовкам, русские люди играют на руку злейшим врагам родины – англичанам. Посол Великобритании выражал протест российскому МИДу по этому поводу. Об участии московской буржуазии в дестабилизации обстановки до декабрьского восстания говорили мало. У власти осознание ее заинтересованности и подлинной роли в революционных событиях пришло позже. Забегая вперед скажем, что впоследствии сообщалось даже о случаях шантажа именитого купечества, когда различные авантюристы пытались вымогать у купцов крупные суммы за неразглашение сведений об их пожертвованиях на организацию беспорядков осенью 1905 года.

Всеобщая стачка в октябре, забастовка почтово-телеграфных служащих в ноябре и, наконец, декабрьское вооруженное восстание – эти этапы составляют цельный отрезок, суть которого заключается в переходе конституционной инициативы от правительства к оппозиции. Результатом чего стало вынужденное, вопреки текущим планам властей, учреждение законодательной думы. Обратимся к всероссийской октябрьской стачке. Как известно, она берет начало с конца сентября в Москве, где первыми выступили печатники и булочники; а если точнее, то типографии И.Д. Сытина и пекарни Д.И. Филиппова. Современные исследователи, специально занимавшиеся этими конкретными эпизодами, утверждают, что забастовку всячески подогревали сами хозяева. Они провоцировали ситуацию стабильной оплатой стачечных дней: именно с этих предприятий забастовочная волна покатилась дальше. Кстати, полиция также считала, что рабочие сытинской фабрики (ее называли «осиным гнездом») являлись застрельщиками революции; в отместку власти устроили поджог типографского комбината, препятствуя служащим тушить разгорающийся пожар. По свидетельству В.Ф. Джунковского, оппозиционный настрой среди рабочих поддерживал на своей фабрике также и С.И. Четвериков с сыном. Московский генерал-губернатор П.П. Дурново уже в начале октября понял к чему идет дело и просил предоставить ему особые права по предотвращению надвигавшихся беспорядков, но товарищ Министра внутренних дел Д.Ф. Трепов счел это несвоевременным.

Тем временем забастовочная волна перекинулась на железнодорожников. По различным листовкам и воззваниям хорошо известны призывы большевиков к стачке, но архивные источники, в отличие от партийных агиток, не выявляют их ведущую организаторскую роль в этих событиях. Так, из переписки МВД и Министерства путей сообщения следовало, что в Москве к забастовке постоянно подстрекал некий «Союз инженеров и техников», объединивший «большинство неблагонадежного элемента из состава железнодорожных служащих». По донесениям московской полиции, толпы агрессивно настроенных людей в количестве 200-300 человек препятствовали движению но железнодорожным путям, а к администрации дорог заявлялись какие-то лица от «Союза союзов» с неопределенными требованиями. В результате машинисты боялись следовать с составами, и движение было парализовано. В этой ситуации растерялся и либеральный генерал-губернатор П.П. Дурново: противостоять бунтующей стихии оказалось намного сложнее, чем опекать земские съезды. Окончательно его деморализовал визит делегации в составе Д.И. Шаховского, П.Н. Милюкова и адвоката Гольдовского, непринужденно обращавшихся к нему – «товарищ». В отличие от Дурново, самообладания не терял Московский биржевой комитет. Его обращение, адресованное Министру финансов В.Н. Коковцову, извещало о намерении остановить фабрики, что еще более осложнит положение. Вообще-то, в этом заявлении московских капиталистов в финансовое ведомство не прослеживается тревоги; скорее здесь присутствуют угрожающие ноты в адрес правительства: мы закроем предприятия, выставим людей на улицу (т.е. усилим забастовочную волну), а там посмотрим, как вы с ней справитесь. О настрое фабрикантов можно судить и из их специального заявления, опубликованного прессой в разгар стачек. В нем они вновь охарактеризовали рабочее движение как явление, вызванное не экономическими, а политическими причинами. Категорически высказались против введения военного положения в городе, назвав подобное решение «трудно поправимым бедствием». Рецепт же успокоения, по мнению купечества, состоит совсем в другом – в безотлагательном удовлетворении требований общества «по устроению нашей жизни на началах вполне ограждающих нас от возможности возврата к старым формам, приведшим Россию на край гибели». К числу таких начал в первую очередь отнесено расширение прав Государственной думы до законодательного органа и пересмотр закона о выборах.

Здесь следует вспомнить, что нарастание забастовочного движения сопровождалось попытками Московской городской думы добиться вывода из города, расположенных в нем казачьих войск. Эта тема была поднята рядом гласных уже в конце сентября 1905 года. Кроме этого, дума поручила городской управе обратиться к военному ведомству о предоставлении помещения Манежа, находящегося напротив Александровского сада, для народных собраний. Требования вывода казачьих войск усилились после беспорядков в день похорон Н.Э. Баумана (20 октября): МГД просила до их удаления из города больше пе назначать казаков к несению полицейской службы. Однако, военные власти не собирались выполнять подобные просьбы, а также наотрез отказались предоставлять Манеж для собраний, сославшись па ремонтные работы. Совершенно ясно, что эти настойчивые намерения ряда гласных напрямую связаны с планами предстоявших решительных действий. Надеемся, никто не возьмется утверждать, что думские инициативы по данному вопросу – это продуманная тактика большевиков, готовивших вооруженное восстание. Очевидно, они не были в состоянии оказывать влияние на происходящее в буржуазной гордуме. В этой связи весьма ценно наблюдение одного из лидеров кадетов В.А. Маклакова, отметившего в своих мемуарах по поводу развернувшейся забастовки:

«Очевидно, кто-то ее организовывал. Но на обывательский глаз движение разрасталось само собой... началось с фабрик, потом остановились железные дороги, почта...» [980] .

А потому на суд читателя оставляем ответ: кто же обладал реальными рычагами для дестабилизации ситуации в Москве осенью 1905 года – фактические хозяева экономики города или группа профессиональных бунтарей, объявивших себя знаменем грядущей революции?

Столкнувшись с таким явлением, как всеобщая забастовка, власть была вынуждена в экстренном порядке обнародовать Манифест о законодательной Думе (17 октября 1905 года). Таким образом, цель оппозиционного движения была достигнута: инициатива впервые полностью оказалась в его руках. Это незамедлительно сказалось на дееспособности правительства. Назначенный Председателем Совета министров С.Ю. Витте оказался не готов к такому повороту событий: как говорили очевидцы, «в голове его был хаос, множество порывов и никакого определенного плана действий».

Оставалась еще проблема, связанная с булыгинскими правилами выборов в Государственную думу. Ведь если в нее попадали лица, обладающие высоким имущественным цензом, да крестьянство, то для многих из тех, кто вложился во всю эту эпопею, в ней попросту не оставалось бы смысла, а для других и места тоже. Законодательную Думу должны наполнить не статисты, подобранные властями, а люди, заинтересованные в проведении либерального курса и ему обязанные своим вхождением на политический Олимп. Как известно, новые правила о выборах в Государственную думу, расширившие круг их участников, официально были обнародованы 11 декабря 1905 года; однако до этого дня политическое напряжение только усиливалось.

Обратимся к ноябрьской забастовке почтово-телеграфных служащих. Она находится в тени стачки железнодорожников, о ней не любили упоминать советские историки, видимо, потому, что ее участники явно не вписывались в образ истинных пролетариев. К тому же руководители забастовки сразу установили связь с другими оппозиционными организациями, а не с большевиками. А ведь с точки зрения давления на власть почтово-телеграфная забастовка оказалась не менее значимой, чем предельно популяризированные октябрьские события. Забастовка фактически парализовала деятельность аппарата власти: во второй половине ноября правительство фактически оставалось без информации о происходящем в стране, министерства не могли выполнять свои обязанности, департамент полиции работал с перебоями. Работники почты и телеграфа активизировались вместе с общим профсоюзным движением. В начале октября в Москве, в здании университета, где ежедневно проходили различные мероприятия, состоялось почтово-телеграфное собрание. Его участники наметили экономическую программу и по примеру других решили образовать собственный профессиональный союз. К 22 октября 1905 года уже были подготовлены необходимые учредительные документы. Это вызвало крайне негативную реакцию начальства: почтово-телеграфные работники считались государственными служащими по ведомству МВД, а на чиновников, связанных присягой, не распространялось право на участие в каких-либо союзах. Все вошедшие в организацию подлежали увольнению. Инициаторы союза категорически не согласились с этим, указывая на свои права, дарованные Манифестом от 17 октября 1905 года. В телеграмме на имя С. Ю. Витте, они потребовали:

«немедленного удаления от службы Дурново и Севастьянова (Министр внутренних дел и Начальник управления почт и телеграфов. – А.П .), с произволом которых не могут больше мириться служащие почтово-телеграфного ведомства» [984] .

Конфликтную ситуацию рассматривали на заседании Совета министров, где циркуляр о запрете союза был признан правомерным.

Тогда почтово-телеграфные работники страны приступили к созыву всероссийского съезда союза для выдвижения своих условий. Как докладывал Николаю II С.Ю. Витте, центр этой забастовки, как и вообще центр революционного движения, находится в Москве. Половина установленных полицией делегатов были из Москвы, остальные – из регионов. Открывшийся 17 ноября 1905 года съезд высказался за выработку любых правительственных решений по ведомству только лишь с участием служащих. До тех пор, пока на это не будет получено согласие, передачу телеграфных сообщений и доставку корреспонденции решили прекратить. Чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, предлагалось перерезать телеграфные и телефонные провода в окрестностях Москвы; выводить из строя техническую аппаратуру, И забастовщики не теряли время даром, приступив к активным действиям; телеграфные аппараты были взломаны даже в особняке Московского генерал-губернатора. Власти пытались выйти из этого положения, арестовав бюро съезда и призвав для отправки почты нижних чинов военных. Со своей стороны, забастовщики так оценивали ситуацию:

«В настоящее время почтово-телеграфная забастовка охватила всю Россию... Перед лицом всего русского трудового народа первый почтово-телеграфный съезд заявляет, что всякую ответственность за все эти последствия он возлагает на русское правительство в лице министра внутренних дел П.Н. Дурново» [989] .

Вот в этой критической ситуации у забастовщиков нашлись сильные заступники в лице Московского биржевого комитета. Здесь была образована комиссия, которая выказала сочувствие стачке и вызвалась ходатайствовать перед правительством о нуждах служащих. Причем подчеркивалось, что со стороны купеческих капиталистов это не просто просьба, а требование: почтовики являются госслужащими, а значит, «министры тратят на жалованье деньги не свои, а народные, и народ вправе требовать удовлетворения». Московская буржуазия потребовала освободить из-под ареста бюро съезда, и предлагала выплачивать сотрудникам почтово-телеграфного ведомства нужную сумму (3,5 млн руб. в год) из своих средств. Обратим внимание, что со стороны Петербургского биржевого комитета реакция на забастовку почтовиков была совсем иной. Столкнувшись со стачкой, столичные дельцы кинулись не предъявлять претензии правительству, а совместно с ним выправлять ситуацию, грозящую большими потерями бизнесу. Ряд крупных банков и страховых обществ Петербурга вместе с только что образованным Министерством торговли и промышленности создали бюро по налаживанию почтово-телеграфной связи. Они предложили торгово-промышленным кругам страны, включая и московские, поддержать их усилия. Однако деловой мир Первопрестольной вынашивал другие более самостоятельные планы. Министру внутренних дел П.Н. Дурново их изложил известный фабрикант Ю.П. Гужон. От имени Московского биржевого комитета он предложил передать всю отрасль частным владельцам, которые сами позаботятся о ее должном развитии. Однако П.Н. Дурново сразу отверг подобного рода инициативы, заявив об отказе обсуждать вопросы государственной важности с Московским биржевым комитетом. Очевидно, что это предложение со стороны московских капиталистов можно расценить как намек не только на политическую, но и на финансовую несостоятельность правительства, неспособного справиться с вызовами времени. Подобного унижения власть допустить не могла и нашла возможность локализовать забастовку.

Правда, это не принесло большого облегчения, и власть ожидал самый страшный удар: открытое вооруженное восстание декабря 1905 года – гордость советской истории. Однако мы вновь вынуждены констатировать: утверждение о руководящей роли большевиков в организации и проведении восстания слабо подкрепляется документальной базой, а представления о Московском совете рабочих депутатов как подлинном центре борьбы не выдерживает критики. Советские историки уверяли, что основные силы революционеров под руководством большевиков планировали дать бой царизму в начале декабря в Москве. Но почему-то социал-демократы планомерно наращивали силы в другом месте – в Петербурге. Кстати, В.И. Ленин, приехав в Россию из Швейцарии, сразу обосновался именно в столице, развив там бурную деятельность. Московский совет, образованный по аналогии с петербургским, в развертывании боевых действий явно ориентировался на столичную инициативу. Уже в канун вооруженного восстания москвичи постановляли:

«чутко прислушиваться к ответу петербургских рабочих на дерзкий вызов правительства (арест председателя Петербургского совета. - А.П. ) и присоединиться к борьбе, как только они решат дать сражение врагу» [994] .

Здесь следует вспомнить и решение ЦК РСДРП назначить IV-й (объединительный) съезд партии в те же дни только не в Москве, а в Петербурге. Понятно, что в указанный срок он не открылся: чуть раньше вспыхнули московские беспорядки, и прибывающие на съезд эсдеки, естественно, стремглав кинулись туда. К этому любопытному эпизоду относится письмо М. Горького к Е.П. Пешковой, где он сообщал о своем прибытии в Петербург на съезд и срочном – после полученных известий – отъезде к месту начавшихся боевых действий.

Источники показывают, что в подготовке вооруженного восстания в Москве активно участвовал упоминаемый уже нами «Союз союзов». В одном из перлюстрированных писем тех дней прямо утверждалось:

«Сейчас в России два правительства: имперское и "Союз союзов”, который в несколько раз сильнее и опаснее, чем были японцы» [996] .

Активисты организаций, входивших в данный Союз, сделали немало для организации декабрьского восстания. Например, князь С.И. Шаховской, родной брат одного из кадетских лидеров Д.И. Шаховского, развозил денежные пособия рабочим ряда московских предприятий; по данным полиции, он фактически выполнял функции кассира кадетов. Анонимные предупреждения о готовящихся бурных событиях получал премьер-министр С.Ю. Витте. Письмо на его имя информировало, что в случае сохранения прежних ограничений по выборам в Государственную думу 5-10 декабря произойдут «беспорядки с применением террористических действий в самых широких размерах». Центром готовящегося мятежа называлась Москва, в которой действует законспирированный «Стачечный комитет», состоящий из ряда адвокатов. Их ответом на неполноценный порядок избрания в Думу должно стать провозглашение временного правительства во главе с П.Н. Милюковым. Члены Стачечного комитета контактировали и с другими группами, включая Московский совет рабочих депутатов.

И все же ударной силой вооруженного восстания явилось рабочее население Москвы. Хотя поведение пролетариата в конфликте обнаруживает некоторые странности. Если следовать здравому смыслу, что должны были бы делать рабочие, доведенные своими хозяевами до отчаяния? Очевидно, выступить против непосредственных виновников своего бедственного положения. Однако в декабре 1905 года ничего подобного не произошло. В ходе восстания от революционных масс не пострадал ни один крупный московского фабрикант. Силы восставших обратились не на хозяев-кровопийц, а на полицейских и прибывших им на помощь солдат. Это разительно отличается от поведения тех же крестьян, которые видели в помещиках источник всех своих бед, а потому без раздумий жгли усадьбы, захватывали помещичьи земли. То есть вчерашние крестьяне – пролетарии повели себя иначе. Это тем более странно, что, например, на предприятиях Пресни, в центре московского мятежа, рабочие уже давно выражали недовольство условиями своего существования. Как следует из документов, рабочие Прохоровской мануфактуры устраивали забастовки и нелицеприятно высказывались в адрес хозяина фабрики, после чего особо активные подверглись арестам. В другом случае рабочие подали прошение на имя Московского генерал-губернатора с просьбой заставить владельца предприятия П. Шмидта (отца будущего героя революции Николая Шмидта) удовлетворить их требования. В частности, в прошении говорилось:

«Зная бесконечную доброту Вашего Императорского Высочества и видя постоянные отеческие заботы Ваши о нуждах жителей Москвы, все мы прибегаем к Вам, прося обратить милостливое внимание свое на нас, предложив Московскому Обер-полицмейстеру обязать хозяина нашего г. Шмидта обращаться более человечнее с нами и уменьшить час работы» [1000] .

Но есть и еще более поразительные свидетельства. Как следует из допросов арестованных дружинников, владельцы названных фабрик внесли определяющий вклад в организацию боевых групп на собственных предприятиях. На Прохоровской мануфактуре этим занимался почти весь административно-управленческий персонал. Именно его усилиями устраивались собрания рабочих в специально отведенных помещениях, приглашались агитаторы от социал-революционеров и социал-демократов. Так, инженер Н. Рожков постоянно интересовался сходками, давая указания вовлекать в них побольше народу. Рабочие депутаты, посетив самого Н.И. Прохорова, совместно с ним решили остановить производство, после чего:

«его стали просить, чтобы он выдал рабочим заработок до 9 декабря, на что он охотно согласился, что и было исполнено» [1001] .

Участникам дружин, сформированных на Пресне, выплачивались деньги (из расчета средней месячной зарплаты в 30 руб.), выдавались винтовки и револьверы.

Факты, изложенные в протоколах полицейских допросов, подтверждаются и анонимными сообщениями, поступавшими в охранное отделение. Автор одного такого письма делился информацией о преступной деятельности ряда мастеров Прохоровской фабрики, которые, по его утверждению, руководили строительством баррикад, раздачей денег и оружия, а после подавления мятежа отправляли активных участников дружин по Московской губернии для укрытия. (Кстати, и в Московском биржевом комитете активно обсуждали роль Н.И. Прохорова в создании боевых дружин во время декабрьских боев. ) Н.П. Шмидт, молодой хозяин мебельной фабрики, тоже расположенной на Пресне, оплачивал покупку оружия для рабочих как своего предприятия, так и других. Деньги же, по его свидетельству, он снимал с текущего счета своего родственника фабриканта А.В. Морозова в Волжско-Камском банке (А.В. Морозов – родной брат матери Н.П. Шмидта). Как известно, эта фабрика стала ареной яростных сражений с правительственными войсками и была полностью разрушена. Интересно, что после гибели Н.П. Шмидта в тюрьме его тело не выдавали матери и сестрам, настаивая на приезде А.В. Морозова. Московский градоначальник барон А.А. Рейнбот лично предупредил дядю погибшего об ответственности за соблюдение порядка во время похорон и потребовал поручительства о неповторении в городе беспорядков. На это А.В. Морозов ответил, что он не ведает полицией, а потому за порядок пусть отвечает тот, кто ею руководит.

В свете сказанного не таким уж удивительным кажется признание видного деятеля кадетской партии А.В. Тырковой-Вильямс о том, что «революция содержалась, действовала на деньги буржуазии». Подтверждают это и другие очевидцы тех событий, не относящиеся к оппозиционным кругам и на себе ощутившие хватку представителей купеческого клана. Приведем одно красноречивое свидетельство:

«...Арестовываются, заточаются, ссылаются сотнями, тысячами мелкие сошки, подчас даже наемные агитаторы, а братья Рябушинские, Морозовы, Пуговкины, Сироткины и др. продолжают беспрепятственно субсидировать газеты, издавать брошюры, энергично поддерживать пропаганду – сеют смуту, возмущение в стране... победоносно шествуют по России во главе анархии, красного террора» [1008] .

В дополнение скажем и о еще одном любопытном факте. Упоминавшийся уже ивановский фабрикант И.Н. Дербенев сразу после декабрьских событий в Москве писал родственникам:

«В Сытинской типографии найдено отпечатанное постановление революционного комитета, где объявляется, что градоначальником Москвы назначается Чикин – молочный торговец, генерал-губернатором – жид Высоцкий, чайный торговец, а заместителем его сам Сытин. Это не анекдот, а факт» [1009] .

Провокационность этого документа сомнений не вызывает, как и ее направленность на видных организаторов смуты, остававшихся в тени.

Однако во время декабрьского восстания купеческая буржуазия занималась и другими, более свойственными ей делами. Лидеры московского клана не преминули использовать эти бурные события в коммерческих целях. Во всяком случае, они попытались получить вожделенный доступ к ресурсам Государственного банка России. С 1897 года эта ключевая финансовая структура действовала по новому уставу, который предусматривал выдачу кредитов крупным частным обществам. Не надо объяснять, насколько ощутимой была для последних такая поддержка. Однако воспользоваться ею могли, главным образом, заводы и банки, тесно связанные с правительственными и придворными кругами, а также с иностранным капиталом. Об этом свидетельствует перечень ссуд на начало 1904 года: крупнейшими получателями значились петербургские предприятия тяжелой индустрии, «Лензолото», принадлежавшее англичанам, московский торговый дом Полякова, с начала XX века находившийся под контролем столичного чиновничества, и т.д. Интересы же московского клана на этом направлении оставались мало реализованными: ему никак не удавалось по-крупному зачерпнуть из государственного денежного источника.

Но революционные перипетии осени привели к тому, что российское правительство, оказавшееся перед угрозой финансового краха, пыталось получить заем в размере 100 млн рублей у французов. В этот момент, ссылаясь на небывалые волнения, московские воротилы запросили власти предоставить их банкам субсидии в размере 50 млн рублей. Их мысль была проста: беспорядки привели к нарушению экономической жизни, и возместить убытки нужно бы за государственный счет. Ради этого московский биржевой комитет повел переговоры с Министерством финансов и Госбанком о консорциуме банков для предоставления им гарантий от правительства. Переписка по этому вопросу обнаруживает крайне любопытные детали. Так, ряд московских финансистов потребовал для предполагаемого консорциума права юридического лица: в этом случае Госбанк, фактически предоставляющий свои ресурсы для создаваемого объединения, по сути, превращался в простого исполнителя его поручений. Причем когда чиновники Госбанка ознакомились с заявками о кредитах, они обнаружили, что некоторые ходатайствующие фирмы испытывали финансовые затруднения уже задолго до осенних событий 1905 года. Получалось, что московские банки решили просто поправить свое положение, разгрузив портфель неликвидных активов за счет государства. Так что этот эпизод оставляет впечатление скорее закамуфлированного шантажа, нежели паники в связи с революцией. И как только (к февралю 1906 года) острота экономического кризиса начала спадать, премьер-министр С.Ю. Витте предпочел незамедлительно отмести «карманные интересы» московских дельцов.

Итак, широко известные революционные перипетии 1905 года рассмотрены нами с точки зрения вовлеченности в них московской купеческой буржуазии. До сих пор ее роль оставалась традиционно недооцененной; считалось, что купечество лишь следовало за пролетариатом. Этот подход обусловлен не только влиянием ленинских штампов, но и непониманием того, какое место занимал московский клан в экономическом пространстве страны. Истоки его оппозиционности, равно как и заинтересованность в переформатировании государственного строя слабо соотносились с теми проблемами, с которыми столкнулась купеческая буржуазия на рубеже веков. Действия этой промышленно-финансовой группы оценивались, как правило, исходя из общих представлений о слабости российского капитализма, неспособного на какие-либо самостоятельные поступки. Между тем привлеченный фактический материал показывает, что московская буржуазная группа не только не осталась в стороне от общественного подъема, но и выступила одним из последовательных его организаторов. Либеральный дух распространялся в российском обществе в рамках культурно-просветительского проекта, инфраструктура которого, по сути, была создана московским купечеством. Причем результаты, полученные при осуществлении этого проекта, позволяют говорить и о его политическом значении. Новые политические предпочтения крупного купечества привели его и к союзу с новыми силами. Купеческий клан финансово поддержал оппозиционные группы, ратовавшие за ограничение или свержение монархии, за утверждение либерально-конституционных принципов. Конечно, перипетии начала XX века, известные как первая русская революция, явились плодом усилий разных элементов. Но именно оппозиционный дебют московской буржуазии сделал этот общественно-либеральный подъем яркой страницей российской истории.

 

4. Крестьянский контрпроект

Сегодня бурные события 1905 года представляются стержневыми в восприятии первой русской революции: они привели к таким качественным сдвигам, как ограничение самодержавия посредством учреждения законодательной Государственной думы. Однако конституционно-либеральные баталии не должны заслонять многосложность процессов, свойственных общественному подъему в России начала XX столетия. Произошедшие изменения отвечали потребностям той части общества (прежде всего интеллигенции), которая придерживалась либеральных политических взглядов. Но эти взгляды, определявшиеся конкретными интересами, отнюдь не преобладали в обществе в целом (как можно было бы подумать, судя по обилию работ о российском либерализме). Согласно меткому замечанию, «либеральные партии походили на штаб без армии». Их влияние ощущалось преимущественно в городах империи и в основном среди образованной публики, способной различать разнообразные оттенки в политическом спектре. Но Россия представляла собой крестьянскую страну: доля этого сословия к началу века достигала 80-85%. Крестьянам были чужды идеологемы, не опиравшиеся ни на вековые традиции, ни на их собственный опыт. Однако невиданные общественные потрясения не могли не отразиться на основной массе населения. И, на наш взгляд, ее реакция на происходившие события позволяет говорить о существовании другого -цельного и независимого крестьянского проекта, ставшего главным делом русского народа.

Чтобы понять алгоритм народных волнений в России, следует обратиться к жизненным основам крестьянства. В дореформенную эпоху власть слабо представляла, чем в действительности живет подавляющее большинство подданных. Исследователи замечали, что чиновники предпочитали не вступать с ними в непосредственный контакт и не вникать в их бытовые и хозяйственные реалии. Как известно, с точки зрения государства и помещиков, общинное устройство сельской экономики наиболее полно соответствовало крестьянскому менталитету, а главное – являло собой проверенную временем форму сбора налогов. Преимущества общины виделись в поддержании равномерной фискальной нагрузки, а также в том, что она препятствовала дифференциации, как на зажиточных селян, так и на бедняков; это выражалось в негласном правиле – в общине дети не наследовали нищету отцов. Каждый крестьянин пользовался известными правами лишь в качестве члена общины; вне ее гражданская личность за крестьянином не признавалась, он был безымянной «душой», существующей исключительно для отбывания повинностей. Этим, собственно, и исчерпывались взаимоотношения правящего класса и крепостного податного населения.

К дореформенному периоду относится, пожалуй, одно действительно крупное исследование крестьянской жизни, предпринятое в 1848-1849 годах под эгидой Министерства государственных имуществ, которое ведало делами государственных крестьян. Поводом для его проведения послужили жалобы от солдат, возвратившихся после длительной службы в родные деревни. Они спрашивали: имеют ли право отставники требовать часть наследства, которое осталось после родителей, но которым воспользовались другие родственники во время их пребывания в армии? С точки зрения действовавшего гражданского законодательства вопрос казался более чем странным, поскольку право наследования не могло подвергаться сомнению. Тем не менее, Министр государственных имуществ граф П.Д. Киселев настоял на проведении обширного изучения этих ситуаций, что и привело к неожиданным результатам. Как констатировалось в материалах, полученных ведомством:

«нельзя не заметить резкой разницы между порядком наследования по своду законов и по обычаям крестьян», которые «почти совсем не имеют имущества в том смысле, как мы привыкли его понимать» [1017] .

Недвижимость и постройки, возведенные из казенного леса, не признаются частной собственностью; движимое имущество (орудия, скот, утварь) имеется лишь в нужном для хозяйства количестве: все имущество используется исключительно для удовлетворения насущных нужд. К тому же, семья по крестьянским понятиям являлась не только личным союзом родства, но и рабочим союзом, связанным общими потребностями и обязательствами. Это, если можно так выразиться, кровная артель, чье добро не подлежит разделу и остается в общем владении; даже по смерти отдельного крестьянина его «наследство не открывается». Таким образом, хлопоты отставных солдат о получении имущества выглядели явно бесперспективными. В содержательном же смысле главный вывод проведенных обследований заключался в признании того, что основополагающим фактором крестьянского хозяйства выступал не капитал, а личный труд.

Любопытно, но, несмотря на потенциальный интерес исследования, его итоги не были тогда преданы гласности. Тем не менее, полученные свидетельства о воззрениях русского крестьянства на цитадель цивилизованного общества – институт частной собственности – стали подлинным откровением для властей. К тому же, выводы об особенностях народного мировоззрения определенно перекликались с исследованиями по расколу, предпринятыми правительством именно в эти годы. Напомним, что хозяйственный уклад староверия основывался как раз на общинных принципах, отвергавших частнособственнические отношения в экономике. Подобное хозяйственное устройство, подкрепленное раскольничьими религиозными верованиями, вызывало понятную и серьезную тревогу Николая I. Власти были вынуждены приступить к противостоянию этой чуждой для них реальности. В сельской сфере противодействие концентрировалось по следующему направлению. На упорядочивании отношений между крестьянскими массами и помещиками, в смысле ослабления гнета последних, в сочетании с мощным давлении на авторитетные в народе раскольничьи центры, завершившимся, в конце концов, их полным разгромом. Практическое осуществление этой политики возлагалось на решительного Министра внутренних дел Д.Г. Бибикова. Будучи Киевским генерал-губернатором, он сумел реализовать так называемую инвентарную реформу в трех губерниях – Киевской, Волынской и Подольской. Ее суть заключалась в ограждении русского крестьянства от произвола помещиков; для чего и составлялись специальные инвентари, где четко фиксировались все повинности и в частности их максимальный объем. Эти нововведения, не отменяя крепостного права, регулировали взаимоотношения крестьян и помещиков и были строго обязательны. Не случайно, проведение инвентарной реформы получило тогда название «партизанской войны против крепостного права».

Возглавив в 1852 году МВД, Д.Г. Бибиков приступил к практическому введению инвентарей еще в шести губерниях Западного края. Между тем, на повестке дня уже стояли планы по распространению инвентаризации и на великорусские регионы. Заметим, что данные преобразования начались с западных районов империи, в которых отношения между крестьянством и помещиками были осложнены религиозной несовместимостью: низы в своем большинстве относились к русскому населению, а владельцы – к полякам. Именно здесь обкатывалась схема, где государство выступало заступником народа от гнета крепостников, урезая их непомерные аппетиты; в ее рамках активно эксплуатировался и конфессиональный фактор, который правительство решило разыграть с пользой для себя. Что же касается коренных русских губерний, то тут стремлению верховной власти предстать в качестве истинного благодетеля народа препятствовала уже не польская шляхта, а раскольничьи «заправилы», претендовавшие (и не без успеха) на роль истинных выразителей народных интересов. А потому замыслы по проведению инвентарной реформы в великорусских регионах сопровождались энергичным устранением конкурента. Как известно, усилиями того же главы МВД Д.Г. Бибикова в 1853-1855 годах фактически были разгромлены авторитетные старообрядческие центры страны – Рогожское и Преображенское кладбище. Подчеркнем, удар был направлен не на раскольничьи массы как таковые, а на верхи староверия в лице самозваной иерархии и богатого купечества. Именно они, по убеждению властей, портили всю конфессиональную обстановку, способствуя укоренению и распространению раскола в народных низах. Ставилась задача нейтрализовать верхи раскола, минимизировать их влияние на массы, которым посредством инвентарной реформы продемонстрировать от кого им ждать реальных послаблений в своей нелегкой жизни.

Александр II также придерживался этой политической стратегии. До 1864 года он не ослаблял того жесткого пресса, которому подверглась староверческая верхушка. А за это время в жизни империи произошло эпохальное событие – отмена крепостного права. «Партизанская война» против крепостнической системы уступила место демонтажу этого пережитка средневековья. Свободу даровала, прежде всего, верховная власть в лице императора, а затем он же посредством Особого комитета В. Н. Панина предпринял и определенную легализацию староверия как религиозного течения, смягчив николаевскую карательную политику. В результате фигура нового российского самодержца перестала восприниматься в русских низах как очередное обновление образа антихриста. Заметим, силовое переформатирование купеческих верхов раскола не сильно коснулось сельской экономики; освободительная реформа 1861 года не пошла на ломку жизненного уклада широких слоев крестьянства. Редакционные комиссии, готовившие проекты реформы, учли выводы, сделанные в 40-х годах Министерством государственного имущества о понятиях собственности у русского народа. Хотя известно, что члены комиссий и желали создать полную поземельную собственность для крестьян, тем не менее, они признали невозможным быстрое решение данного вопроса. Разработчики не осмелились ломать традиционный жизненный уклад широких народных слоев, осознавая те издержки, с которыми пришлось бы столкнуться в этом случае. При этом привлекает внимание интересное свидетельство одного из членов комиссии П.П. Семенова. По его воспоминаниям, за частную собственность для крестьян в Редакционных комиссиях выступало большинство от правительства, принадлежащее к высшей столичной бюрократии, а также почти все эксперты из западной России. За сохранение общинного же землепользования ратовали представители великорусских губерний: они прекрасно осознавали невозможность устройства крестьянского сословия вне общинных рамок. Напомним, что эти регионы пользовались репутацией преимущественно староверческих: именно здесь ломка устойчивых общинных традиций являлась бы особенно болезненной.

Как известно, редакционные комиссии предпочли сценарий освобождения крестьян с землей (иначе, по убеждению ее членов, неизбежно возникла бы проблема пролетаризации масс по европейскому образцу). Земля и налоги из помещичьего ведения поступали в непосредственное распоряжение сельских обществ; это означало, что роль такого социального института, как община, по сравнению с дореформенным периодом неизмеримо возрастала. В новых условиях именно она занималась наделением крестьян (в том числе и подрастающего поколения) землей, а также отвечала за сбор текущих податей и – теперь – за выкупные платежи помещикам. Таким образом, с 1861 года община оказалась полновластным хозяином деревни, а решения ее схода – основным инструментом сельского администрирования. Кроме того, были образованы волостные суды, в компетенцию которых входило разрешение мелких хозяйственных и бытовых конфликтов. Можно сказать, что освободительная реформа, устранив помещичью опеку над всеми сторонами деревенской жизни, практически сохранила тот уклад, который уже существовал на селе. Такой подход позволил оптимально сочетать интересы казны, помещиков и народных обычаев. В результате законодательство 1861 года устанавливало, что повседневная жизнь общины может регулироваться обычным правом как органично присущим русскому складу и лишь после завершения выкупных платежей должны вступать в силу гражданские нормы имперских законов. Окончание выплат за землю открывало возможность выхода из общины на единоличное хозяйствование, чем, по мнению законодателей, и должно воспользоваться крестьянство. Только в русле этого перехода должен был решаться и главный вопрос – о поземельной частной собственности крестьян.

Но бытие освобожденного от помещичьего гнета крестьянства, протекавшее вне гражданского законодательства, частью российской элиты рассматривалась как неприемлемое, подверженное серьезным политическим рискам. Архитекторам Положения 1861 года – великому князю Константину Николаевичу и его сподвижникам – пришлось отстаивать свое «детище» от аппаратного натиска руководства МВД и начальника III отделения канцелярии Е.И.В. всесильного графа П.А. Шувалова. В 1872-1873 годах в рамках комиссии статс-секретаря П.А. Валуева (Министра внутренних дел в 1861-1868)противники общины, инициировали масштабный анализ применения крестьянского законодательства. Широкому кругу чиновников, ученых, помещиков поручалось предоставить сведения о пореформенных реалиях села.

Главный вывод касался несовершенств работы общинного механизма, установленного законом 1861 года. Прежде всего, обеспокоенность вызывало снижение производительной эффективности деревни, повлекшее проблемы с налоговыми поступлениями. Если в дореформенный период податные недоимки у государственных крестьян не превышали 2%, а у помещичьих – около 4%, то теперь обозначилась устойчивая тенденция к их росту. Комиссия указала на необходимость прекратить частые земельные переделы между общинниками, так как они снижали заинтересованность людей в результатах труда, и потребовала участия органов власти в регулировании этого процесса, а также в уточнении порядка выхода из общины. Особое внимание было обращено на искренний интерес селян к помещичьему добру: губернское дворянство в один голос причитало об увеличившихся кражах со стороны бывших крепостных. Один помещик из Симбирской губернии рассказывал, что вынужден содержать для охраны лесных угодий девять конных разъездов; причем охранников каждый год избивали, казармы жгли, неоднократно случались и убийства. Стало совершенно очевидно, что крестьяне не имеют понятия о частной собственности; они «тогда только уважают чужую собственность, когда поставлены в невозможность безнаказанно ею пользоваться». Большие нарекания вызвали и управленческие институты общины. По полученным сведениям, старост избирали, как правило, из крестьян, не имевших никакого влияния; они исполняли эту роль как повинность, состоя в зависимости от мира. Крепкие же хозяева избегали должностей, чтобы не вступать с миром в конфликт. Комиссия выступала за ограничение административной компетенции сходов, практика которых слабо согласовывалась с принципами самоуправления. Что касается работы волостных судов, то их деятельность приводила в недоумение всех, кто с ними соприкасался. Решения по совести, а не по закону производили неизгладимое впечатление на представителей правящего класса, существовавших в ином правовом пространстве. Признать подобную практику нормальной они никак не могли, а потому настаивали на прекращении этого безобразия и включении волостных судов в общую судебную систему империи.

Выводы валуевской комиссии получили широкий резонанс. Однако последовавшая вскоре отставка П.А. Шувалова помешала практической реализации планов этой чиновничьей группы по переустройству сельской жизни. Тем не менее, собранные материалы показали, что в пореформенный период сельская экономика начала подвергаться серьезной трансформации, связанной с утверждением товарно-денежных отношений. Мы уже говорили о расщеплении промышленной модели староверия, результатом чего стало выделение и закрепление в качестве владельцев предприятий, основанных на общинных ресурсах, единоверцев, осуществлявших управленческие функции. Новая прослойка собственников вызывала у рабочих настоящую ненависть, а репутация этих народных капиталистов считалась более чем сомнительной. И если официальные власти, вогнав собственников крестьянского происхождения в правовое поле империи, тем самым признали законным их владение торгово-промышленными активами, то со стороны рядовых единоверцев ни о чем подобном говорить не приходилось. Примерно такие же, только гораздо более масштабные процессы (учитывая сельский характер российской экономики) постепенно начали разворачиваться и на селе. 70-80-е годы XIX столетия характеризовались неуклонным расширением товарно-денежных отношений, затронувших широкие крестьянские массы, что, естественно, сопровождалось накоплением материальных ценностей на одном полюсе и растущей бедностью – на другом. В результате общинная экономика стала разлагаться. Этот процесс ярко запечатлен в русской литературе; хрестоматийными признаны произведения Г.И. Успенского.

В этих условиях на рубеже 1870—80-х годов власти впервые после отмены крепостного права явственно ощутили то, что можно назвать крестьянским проектом решения земельного вопроса. Причем речь шла не о торжестве частно-собственнических перспектив, а о небывалом в XIX веке брожении крестьянства, ориентированном на совсем другие идеалы. Волнения, произошедшие в этот период, намного превзошли даже крестьянские бунты, последовавшие после объявления воли весной 1861 года. Вот как спустя несколько лет М.Н. Катков вспоминал в своих «Московских ведомостях» о тревожном периоде конца 70-х:

«Россия представляла собой вид страны, объятой пожаром страшной революции... Казалось, можно было ожидать с часу на час взрыва, перед которым померкли бы все ужасы французской революции» [1036] .

В советской историографии эти события, как известно, громко именовались второй революционной ситуацией. Только никакие агитаторы и пропагандисты со своим хождением в народ к этому всплеску активности низов и тогда не имели ни малейшего отношения. Причиной послужило событие совсем иного рода. В июне 1877 года правительство озаботилось составлением полноценного земельного кадастра: такое масштабное обследование проводилось впервые после освобождения крестьян. В последующие два года обширная работа землемеров сильно возбудила народ: все губернии полнились слухами о грядущем переделе земли по уравнительному принципу. Крестьяне пребывали в уверенности, что эта инициатива, как и в 1861 году, исходит от царя, который отберет землю у дворянства. В таком исходе дела их убеждала и победа в только что закончившейся Русско-турецкой войне. Все это вызвало серьезные опасения местных властей, в чьих донесениях указывалось, что причиной подобных слухов послужили опросные листы, розданные для сбора сведений о размерах наделов и качестве земли. Министр внутренних дел Л.С. Маков был вынужден выступать со специальным разъяснением, где со ссылкой на монарха решительно опровергались слухи о каком-либо переделе, и подтверждался законный порядок владений. Министерское объявление рассылали по всем губерниям для оглашения в волостях и церквах. Поэтому не удивительно, что убийство Александра II (1 марта 1881 года) породило в народе новый всплеск слухов о том, что царя убили дворяне недовольные освобождением крестьян и противящиеся переделу земли по справедливости.

К тому же, следует сказать, что в 70-е годы значительно расширились знания российского общества об устройстве сельской жизни. Об особенностях того гражданского поля, в котором функционировало крестьянское хозяйство заговорили уже не только в правительственных комиссиях, но и в исследовательских трудах и публицистике. Даже К.П. Победоносцев, наминавший карьеру на научной ниве, в своем популярном учебнике по гражданскому праву рассуждал о специфичности общинного владения и его несовместимости с римским правом. Победоносцев считал тревожным и опасным, что крестьяне руководствуются своими обычаями в регулировании хозяйства, и выражал надежду на вовлечение населения в цивилизованный гражданский оборот. Другие ученые не ограничивались охранительными призывами. Ряд важных наблюдений и рекомендаций содержало известное исследование А. Ефименко. Воззрения крестьян на собственность, писал автор, вытекают из их взгляда на труд «как единственный, всегда признаваемый и справедливый, источник собственности». Именно труд находился в основе всех крестьянских правоотношений. Признание любого материального благополучия напрямую зависело от величины затраченного труда. Этим же определяется и право наследования, ориентированное не на степень родства или завещание, а на вложенный в общее дело труд: только трудовое участие открывает безусловное право наследования. Что касается земли, лесов, вод, то, по народному убеждению, на них вообще не может распространяться право собственности: они не созданы людьми, а значит, не являются продуктами труда. Таковы основополагающие взгляды народа на собственность. Заметим, кстати, что именно отсюда проистекает пренебрежительное отношение к собственности правящего класса, которая, в глазах народа, никак не связана с трудовым началом. Законодательство, базирующее на римском праве, не признавало за трудом самостоятельного юридического значения, поэтому ряд исследователей справедливо говорили о грандиозном внутреннем противоречии, присущем российской государственности, – между гражданским правом господствующих верхов и правосознанием трудовых низов.

Осознание этого факта актуализировало тревожные размышления о будущем российской деревни. Многие заговорили об анархии крестьянской жизни, погрузившейся в общинное болото, как о свершившемся вопиющем факте. Наибольшее беспокойство при этом вызывал вопрос о собственности, а точнее то, как он был решен творцами освободительной реформы 1861 года. Князь А.А. Бобринский в одной из записок начала 80-х подчеркивал:

«Суть дела в том, что царствование покойного императора основало в России две собственности: собственность частную и собственность общинную и, породив вражду между этими двумя видами собственности, сочло нужным опираться на собственность общинную или социалистическую» [1046] .

Данный вывод неизменно развивался и аналогичными экспертными оценками. Вот, например, одна из них, принадлежавшая А.П. Никольскому – будущему Главноуправляющему землеустройством и земледелием в правительстве С.Ю. Витте:

«...В нашем отечестве образовалось два совершенно обособленных мира, которые живут бок о бок, входят между собой в разнообразные сношения, но живут каждый по-своему. Ничего подобного не представляет ни одна цивилизованная страна. Везде есть различия имущественные, классовые, везде есть известный антагонизм, но чтобы какой-нибудь отдельный класс общества имел другие гражданские законы, чем все остальные... такого нет нигде, и у нас этого тоже не было ни до крепостного права, ни даже во время крепостного права, гражданский оборот крепостных крестьян нормировался главным образом волею помещика, который жил в общем законе... а нынешний крестьянский коллективизм... будто бы воплощение исконно русских начал, есть создание пореформенной эпохи» [1047] .

Здесь обращает на себя внимание четкое осознание раздвоенности российской действительности. Конечно, это не было секретом и ранее, однако в данном случае речь идет о различии двух социумов, связанным с восприятием собственности, а не с этнографическими и культурными особенностями. Заметим, что в обоих приведенных выше мнениях своеобразие собственнических отношений трактуется как следствие пореформенного развития, не более того. Говоря иначе, те метаморфозы, которые деформировали создание гражданской общественной ткани, произошли как будто именно в это время; причем непосредственно по инициативе правительства, а точнее отдельных его членов. Однако правительственные реформы 1861 года, не смотря на всю свою огромную значимость, не являлись и не могли являться отправной точкой процессов, во власти которых оказалась русская деревня. На самом деле возникновению пореформенных реалий предшествовал долгий путь, и отмена крепостного права послужила лишь катализатором для структурирования крестьянского социума, который уже давно обособленно существовал в лоне империи. Помещичью опеку в данном случае явно не следует воспринимать как единственный регулирующий фактор многогранной сельской жизни. Неужели юридически-правовой аспект крепостного состояния, о котором пишет А.П. Никольский, можно считать достаточным для того, чтобы говорить о целостности социального организма, который затем был разрушен авторами освободительной реформы?!

По нашему мнению, общественный разлом, произошедший с Россией и так беспокоивший вышеназванных авторов, не может обосновываться исключительно каким-либо конкретным экономическим событием, пусть даже таким значимым, как демонтаж крепостничества. Недостаточны будут для этого ни социальные, ни культурные факторы, чаще других обсуждаемые в научной литературе. Их в обязательном порядке нужно дополнить не менее глубокими конфессиональными причинами: расколе на сторонников патриарха Никона и приверженцев старого обряда, разбившихся на многочисленные толки. Именно религиозная сердцевина определяла экономический, социальный и культурный фактор этих общественных слоев, а никак не наоборот. Весь жизненный уклад каждой из этих конфессиональных общностей держался на религиозных опорах, идейное влияние которых во многом и определило социально-экономическое лицо двух разошедшихся ветвей православия. Вот в этом смысле можно сказать, что правительство, но только не императора Александра II, а царя Алексея Михайловича положило начало разъединению страны, приведшим к формированию различных социумов. Именно с тех пор их бытие – и победителей-никониан и побежденных-раскольников – стало протекать в параллельных мирах, редко пересекающихся между собой. Отмена крепостного права и устранение помещичьей опеки сделало намного более явной действительность (во всех смыслах), в которой находилось русское крестьянство, взращенное на раскольничьей религиозноидейной ниве. Но эта сторона мало привлекала просвещенные умы. С 80-х годов XIX века религиозная составляющая уже не принималась во внимание (разве только в рамках этнографических исследований); ее изредка фиксировали лишь русские литераторы. Как было подмечено одним из них, для правящего класса народ-варвар является и одноплеменным, и одноязычным, и «даже единоверным, хотя между их христианством и нашим – пропасть». А вот, например, программы российских университетов и научных обществ, переполненные планами по исследованию крестьянства, не включали ни одного параграфа по изучению старообрядчества и его значения в жизни народных масс.

Между тем свидетельства тех, кто вышел из народных низов, неизменно указывали на раскольничью принадлежность русской деревни. Обратимся, например, к интересным воспоминаниям московского купца 2-ой гильдии Н.М. Чукмалдинова, родившегося в крестьянской семье близ Тюмени. Он писал, что в его родном селе Кулаковка большинство населения принадлежали к федосеевскому и филлиповскому согласию: хотя по церковным записям подавляющее большинство числилось православным. Сам Чукмолдинов обучался грамоте у одного филлиповского наставника, к которому его отвели родители. Церковные обряды (крещение, венчание и т.д. ) вся эта якобы синодальная паства исполняла только в случаях, когда никак не получалось от них уклониться: в реальной же жизни влияние местного духовенства на жителей оставалось практически незаметным. Для священников РПЦ все старообрядцы, значившиеся православными, составляли доходную статью, время от времени оплачивавшие пасторские номинальные труды. А вот еще свидетельства о конфессиональной обстановке в крестьянских низах. Например, записи писателя Н.П. Белдыцкого, сделанные им в 80-х годы XIX века в Чердынском уезде Пермской губернии. В ходе поездки по ряду волостей автор беседовал с одним из местных сельских священников о. Дмитрием. Тот жаловался на слишком неприязненное отношение со стороны местного населения, которое в действительности оказалось в основном приверженцем беспоповского раскола. Церковь здесь посещается неохотно: «стоят без всякого благоговения, а потом смеются». Таинств не признают, к священникам относятся непочтительно, считая их слугами антихриста. На вопрос – что же у них за вера? – отвечают: их вера христианская – лучше церковной. Схожая ситуация наблюдалась и в Ковровском уезде Владимирской губернии. С середины 60-х годов в этой местности по метрическим книгам значилось только 284 старообрядца. И современные исследователи соответственно оперируют в своих трудах названной цифрой. Однако по признаниям епархиальных священников Ковровского уезда:

«прихожане вообще тут ревнители мнимой старины и не смотря на пастырские увещевания они все знаменуют себя двуперстным перстосложением» [1054] .

То есть проблема соотношения официальной статистики и реального положения дел стоит здесь не менее остро.

«Русские ведомости» публиковали интересные наблюдения о раскольниках на Вятке. Автор статей описывал типичную ситуацию в одном из приходов Вятской губернии. В этой конкретной территории насчитывалось 5617 душ, из них раскольников по метрическим книгам значилось всего лишь 78 человек. Однако, как выяснилось, настоящими православными являлось менее 15% населения, да и те по признаниям местного духовенства «очень ненадежны». Основная масса же принадлежала к различным беспоповским толкам, одни именуют себя «даниловцами», некоторые «федосеевцами», другие «игнатьевцами». Причем в их взглядах религиозные воззрения старообрядчества перемешаны самым оригинальным образом с элементами суевериями. Объединяющим началом у всех выступает неприятие священства господствующей церкви, богослужебные обряды заменены простыми молитвами и чтением книг, причем наставники должны делать соответствующие разъяснения. Кстати, наставником может быть всякий, кто обладает знаниями: он избирается общим собранием. Расколоучителя в повседневной жизни занимают место приходского попа, проводят свои крестины младенцев, хоронят умерших и совершают браки: они пользуются большим уважением, а потому что легко находят общий язык со всеми крестьянами. Раскольники высоко чтут государя, но к ближайшему начальству относятся в высшей степени скептически, даже враждебно, величают власти «кровопийцами», «живодерами», «антихристовым семенем» и т.д.

Выше говорилось о крестьянских волнениях на рубеже конца 70-х – начала 80-х годов. Подчеркнем, по официальным документам конфессиональную принадлежность крестьянства определить крайне сложно, о ней просто не упоминается. А вот в отдельных случаях привлечение дополнительных сведений позволяет прояснить что же представляло собой крестьянство в религиозном отношении. Например, в волостях Орловского уезда Вятской губернии летом 1880 года произошли крупные беспорядки, связанные с работой землемеров, проводивших межевание угодий. Необходимость направления войск и продолжавшееся неповиновение крестьян привлекли внимание правительства. На архивном хранении находится целый том переписки различных должностных лиц относительно данного случая. К счастью, этот эпизод получил освещение в петербургском издании «Голос», чей сотрудник вместе с чиновниками из столицы побывал в мятежном вятском уголке. Появившаяся публикация рассказала о перипетиях волнений, вместе с тем, не пренебрегая мелкими и ценными деталями. Их суть такова: крестьяне сильно настроены против местного и столичного чиновничества, постоянно находятся в ожидании какого-то подвоха с их стороны. В то же время они убеждены в существовании указа царя «старину не ломать, рук не давать» (т.е. не подписывать никаких документов - А.П.), а кто поступит иначе, тот отойдет к чиновникам, министрам или будет записан под Синод! Между населением также циркулируют обильные слухи, что всех хотят подписать под антихриста; этих предубеждений не в состоянии опровергнуть никакая сила, всякого, кто попытается разубедить в этом сочтут за подосланного. Очевидно, материал корреспонденции позволяет говорить о том, что помимо забитости и безграмотности определяющим мотивом такого поведения вятских крестьян являются соответствующие староверческо-религиозные воззрения. Подобные свидетельства имеют весьма важное значение, поскольку проливают свет на реальное конфессиональное лицо русского народа. Как видно, это лицо, сформированное под воздействием различных раскольничьих течений, было весьма далеко от официальных представлений о нем. Заметим, на это указывали известные сенаторские ревизии, проведенные в 1881 году в великорусских регионах страны. Так, ревизия И.И. Шамшина в Саратовскую и Самарскую губернии констатировала постоянное усиление раскола и настоятельно рекомендовала заняться законодательной базой его регулирования, дав справедливое удовлетворение нуждам староверов. О значительном числе раскольников разных толков сообщает и ревизия сенатора С.М. Мордвинова в Воронежскую и Тамбовскую губернию, добавляя, что их количество установить просто не представляется возможным, поскольку они неохотно регистрируются в установленных метрических книгах.

Но тем не менее такие выводы являлись исключением; с 80-х годов XIX столетия общественность перестала видеть в русском крестьянине старовера. В любопытных записях одного интеллигента о селе, поработавшего волостным писарем, содержится рассказ о том, как священник настаивал на обряде венчания и, соответственно, записи в метрической книге, а мужик не менее настойчиво откупался от этого удовольствия. Не видя в этом никакой религиозной подоплеки, автор трактовал эпизод как свидетельство корысти сельского духовенства, которое за мзду готово нарушить закон. Хотя, несомненно, причины здесь лежали совсем в иной плоскости: в нежелании мужика иметь дело с господствующей церковью. Разумеется, мимо конфессиональной идентификации прошли и советские историки. В своих обстоятельных трудах они оперировали понятием православия вообще. Показательны в этом смысле монографии советской исследовательницы Л.И. Емельях, занимавшейся религиозной проблематикой предреволюционной России. Изученные епархиальные материалы начала XX века позволили автору сделать вывод о масштабном падении в крестьянской среде интереса к РПЦ. С 1905 года не было ни одного отчета, где бы епископы не жаловались на нежелание населения исполнять христианские таинства; количество избегающих исповеди резко возросло. Однако всю эту обширную работу венчал такой вывод: упадок религиозности в массах стал, главным образом, следствием неутомимой и эффективной пропаганды большевиков, которые развеивали религиозный дурман.

Конечно, в советское время какая-либо иная публичная трактовка этих фактов была попросту невозможна. Удивительно, что и в современной – постсоветской – ситуации для исследователей все осталось по-прежнему. Конечно, отпала необходимость оценивать каждое историческое событие с точки зрения успешной деятельности большевистской партии; вводятся в оборот новые пласты документов; уточняются оценки народной религиозности – но качественно иного осмысления материала пока не происходит. Приведем в пример современную монографию о крестьянстве Поволжья последних дореволюционных десятилетий. В ней приведен такой факт: умирающий тридцатилетний мужчина признается пришедшему священнику, что ни разу в жизни не являлся на исповедь. Автор подчеркивает, что перед нами не исключение: по уездам Самарской губернии от 35% до 50% населения никогда не исполняли христианского долга. И это совсем не удивительно, если вспомнить о том, какое именно крестьянство преобладало в Поволжском регионе, и о том, что в староверческой среде посещение приходов РПЦ считалось поступком не очень почетным. После провозглашения Манифеста о веротерпимости от 17 апреля 1905 года разные староверческие толки просто перестали обращать на нее внимание. Однако логичного обращения автора монографии к староверческой теме мы не наблюдаем; вместо этого снова читаем о падении нравственности среди населения, не посещавшего храмы, и т.д. Или возьмем другое интересное исследование о крестьянской повседневности в дореволюционную эпоху. Автор убедительно показывает, как религиозность русского крестьянства центральных губерний выражалась в деревенских традициях, в ведении сельскохозяйственного труда. Анализу подвергаются остатки языческих верований, включая различные суеверия. Вот только староверие и тут остается за рамками исследования: его как бы просто не существует, даже само слово старообрядчество не встречается на страницах монографии, посвященной русскому крестьянству.

Для современных ученых выяснение конфессиональной природы русского крестьянства должно переместиться в центр исследований. Это позволит им качественно продвинуться в понимании тех многосложных процессов, которые происходили в русском обществе. Мы отдаем себе отчет в сложности такой задачи, и прежде всего – с точки зрения источниковой базы. Как известно, религиозная идентификация раскольников с 1874 года определялась специальными метрическими книгами; вплоть до 1905 года их вела полиция. Однако, как признавали сами власти, число рождений, браков и смертей староверов, отраженных метрическими книгами, не превышало одного процента. Кстати, посещение крестьянами приходов господствующей церкви тоже еще не свидетельствует об их истинной религиозной приверженности: многие староверческие толки безразлично относились к исполнению треб православными священниками. Например, последователи крупного спасова согласия легко совершали браки и крещения в РПЦ, но едва ли могли считаться ее верными прихожанами. Очевидно, что в крестьянских низах четкой конфессиональной грани просто не существовало. Поэтому, к примеру, в Нижегородской губернии раскольников по официальным документам насчитывалось лишь 5,3%, а уездные благочинные в один голос сетовали на приверженность большинства паствы к употреблению двуперстия, к иконам с двуперстным сложением, жаловались на широкое использование псалтырей дониконовской печати. Иными словами, прояснение реального конфессионального лица русского крестьянства, а значит, и народа – задача настолько трудная, насколько и необходимая.

В этом контексте весьма перспективной представляется мысль о взаимосвязи староверчества и общинного уклада пореформенного крестьянства. Интересно, что С.Ю. Витте, являвшийся в начале своей карьеры страстным поборником общины, приводил в ее защиту любопытный довод. В 1893 году он говорил о старообрядцах – верных сынах родины, – которые наиболее полно выражают общинный дух, чем собственно и олицетворяют подлинную связь с русским государственным началом. А вот всякая там «штунда», по убеждению Витте, распространяется вне общинной России и тем самым являет собой ярко выраженный антигосударственный характер. Но помимо виттевских откровений, стоит обратить внимание на важное обстоятельство: пастырские стратегии синодальной церкви слабо состыковывались с общинной практикой, которой была проникнута кровь и плоть народа. Официальная церковь, как правило, обращалась к личности, свободной и ответственной в своих поступках. Неслучайно попытки наладить хоть какую-то приходскую жизнь всегда оказывались неподъемными для духовенства никониан. В социальном же плане синодальная церковь стояла на незыблемых охранительных позициях правящего класса. Невозможно, например, представить, что она одобряет раздел барских земель в соответствии с общинными принципами. С другой стороны, крестьянин как член общины был ориентирован на коллективное сознание, выразителем которого являлся сход; личность общинника с его интересами как бы растворялась в коллективной воле. Чаяния народных низов имели религиозную окраску и были связаны с ожиданием конца мира и водворения правды на земле, которая равномерно распределится между теми, кто на ней работает.

А в наиболее концентрированной форме эти воззрения существовали именно в старообрядческой среде. Собственно, подобные радикальные ожидания и составляли идейно-эсхатологическую суть староверия. Например, в начале XX века среди крестьян было широко распространено «Сказание» о том, как Христос вывел из ада всех бедных, оставив там богатых. Этот документ, вышедший из старообрядческих слоев, проникнут ненавистью к власть имущим: это они совершили все мерзости нашего света и это они повинны в грехах народа. Такое творчество вполне могло привести к тому, что в 1905 году крестьяне заставляли священников по несколько раз служить панихиду по Стеньке Разину. Очевидно, насколько сам дух подобного идейно-религиозного фона противоречил практике синодального клира. Религиозные устремления российских верхов и части народных низов, несмотря на внешнюю принадлежность к православию, существенно разнились, поскольку обслуживали диаметрально противоположные экономические интересы.

На протяжении всего пореформенного периода власти видели в общинном институте надежный механизм для предотвращения социальных катаклизмов, а сохранение спокойствия в огромном крестьянском мире считали первоочередной своей задачей. Незадолго до 1905 года глава МВД В. К. Плеве разъяснял, что действия интеллигенции, выпады террористов не способны поколебать государственных устоев, а «революционная деятельность может грозить опасностью лишь в том случае, если она переносится в область сельскохозяйственной жизни». Ситуация в ней начала заметно меняться к началу XX столетия. После реформы произошло резкое увеличение численности населения, что объективно вело к измельчанию земельных наделов: с 4,83 десятин на мужскую душу в 1861 году они сократились к 1880-му до 3,55 и к 1900-му – до 2,59 десятин. А ежедневный бюджет крестьянина к XX веку составлял мизерную сумму в 15 копеек. Конечно, и в конце 80-х годов XIX столетия сельское население было не намного богаче, но тогда выход виделся в укреплении общины, что давало возможность поддерживать общее благосостояние. Теперь же оскудение села произошло на совсем ином фоне; невиданный в России промышленный подъем второй половины 90-х кардинально изменил экономическую обстановку страны. Следствием чего стало возникновение серьезного дисбаланса между увеличивавшейся товарной массы и емкостью внутреннего российского рынка. В результате индустриальная идиллия дала серьезный сбой уже в начале XX века: огромные запасы промышленной продукции оставались нереализованными. Кризис перепроизводства повлек за собой огромные убытки недавно процветавших акционерных обществ. В бюрократических кругах экстренно приступили к выяснению причин создавшегося положения. Оценки чиновничества и экспертов были единодушными: в расчет не была принята низкая покупательная способность населения, главным образом крестьянства. Как отмечали «Русские ведомости», именно в этом, а не в ситуации на западных рынках, нужно искать настоящую разгадку кризиса. В данной связи заметно актуализировались размышления о причинах, приведших к оскудению деревни, а с ними напрашивался логичный вопрос: возможно ли ожидать материального прогресса от крестьянства при существовавшей системе регулирования земельных отношений? Отсюда общинные порядки, пестовавшиеся много лет, в глазах властей стремительно утрачивали былую привлекательность. А магистральным путем подъема земледелия по примеру промышленности объявлялась индивидуальная инициатива, личный интерес в купе с гражданским развитием села. В новых экономических условиях правящие сферы взяли на вооружение именно такой подход. Тем более, что начавшиеся аграрные беспорядки весны 1902 года заметно добавили негатива в отношении общины.

О формировании нового курса в аграрной сфере дают представление дебаты Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности в 1903-1905 годах. Общину перестали рассматривать как эффективный инструмент социально-экономического развития, а надежным оплотом государственной политики на селе был назван частный собственник; именно на взращивании этого фаворита сконцентрировалась власть. Председатель комиссии С.Ю. Витте (теперь уже в образе ниспровергателя общины) призвал не обращать внимания ни на какие сомнения, считая, что приоритет частной собственности не подлежит обсуждению в принципе. Он прямо заявил об ущербности правового нормотворчества, оперировавшего понятием семейно-трудовой собственности. Другие высказывались более осторожно и, находя проблему довольно запутанной, сомневались в том, что крестьянин-общинник способен адаптироваться к частнособственнической психологии и перестроить в соответствии с ней все свое бытие. Например, известный специалист по аграрному вопросу А.А. Риттих ссылался на научные споры о роли трудового начала в хозяйственной практике крестьян. Некоторые ученые оценивали ее как определяющую, другие же признавали приоритет гражданского права, а разговоры о трудовом начале и каком-то обычном народном праве квалифицировали как несерьезные. На наш взгляд, все точки зрения правомерны, так как в пореформенное время крестьянство не было однородным. Конечно, община функционировала, исходя из собственных представлений о жизни и старых обычаев. Однако зажиточный элемент быстро начал ориентироваться на законодательство, обслуживающее частную собственность, находя в этом законную возможность сохранения и приумножения появившегося у него «добра». Иными словами, вопрос состоял не в том, кто из ученых ближе к истине, а в том – какая модель хозяйственной жизни села станет базовой. В ходе совещания прозвучало мнение, что:

«упразднение этого обычного порядка (т.е. обычного народного права. – А.П. ) может произвести недовольство во всей стране. Недовольны будут 80 млн. сельского населения России» [1082] .

Но подобные предостережения уже не принимались во внимание. Выработанные подходы к взращиванию частного собственника довелось воплощать уже не С.Ю. Витте, а другой надежде России – П.А. Столыпину.

Тем не менее, как показала жизнь, значительная часть крестьянства явно не собиралась кидаться в объятия наступавшего капитализма. Вместо того чтобы встроиться в систему частного владения, массы действовали в русле своих традиционных представлений об изъятии земли в общинное пользование, считая это проявлением подлинной, высшей справедливости. Крестьянские сходы выносили такие приговоры:

«Мы теперь много уже поняли, что Бог творил нас равными. Земля-то Божья, никто поэтому не может сказать: это, мол, моя земля... Бог сказал: живи трудом рук своих, и мы хотим жить по-божески. Мы не хотим и сами жить чужим трудом и не хотим, чтобы другие жили нашим трудом. У нас есть разум, и нужно его не затемнять, а развивать, чтобы знать, что и как творится на свете, отчего одни люди, ничего не делая, живут в праздности и роскоши, а другие работают всю свою жизнь как скотина» [1083] .

Такие рассуждения повергали в шок помещиков. Дворянство кричало о неприкосновенности частной собственности: на этом покоится вся человеческая цивилизация; собственника можно ограбить, убить, но лишить права владения невозможно. В этом истеричном хоре выделялась следующая мысль:

«...Что бы ни говорили немецкие ученые социалисты... в народе существует стремление взять чужую собственность, независимо от того, что говорит Маркс. Если вы о нем им расскажите, они только расхохочутся и возьмут то, что им желательно взять» [1085] .

Настроения народа, становясь источником разочарования для одних, вызывали небывалый энтузиазм у других. Речь идет об эсерах, справедливо считавших, что без крестьянства невозможно нанести мощный удар по режиму. Откликаясь на начавшееся брожение села, партия решила вновь попытать счастья на традиционной народнической ниве. В конце 1904 года эсеры приступили к созданию боевых дружин для борьбы крестьян с эксплуататорами. При этом они откровенно призывали пристраиваться к развернувшемуся как раз в то время аграрному движению, чтобы разъяснять крестьянам их перспективы. Как это происходило на практике, показывает отрывок из перлюстрированного письма одного агитатора:

«Я сейчас в местечке Т., окруженном деревнями, в которых около 30 тыс. крестьян. Неведение здесь царит страшное. Крестьяне не понимают даже азов, и будет трудно проводить программу социал-революционеров... но оказывается, что, несмотря на непроходимую тьму, крестьяне сильно возбуждены против графа П., владеющего массой земли» [1086] .

Да, действительность была такова: темная мужицкая масса с вековой жаждой земли приходила в движение, не дожидаясь чьих-либо указаний. Эсеры пытались влезть в аграрное движение, например, через учреждение Всероссийского крестьянского союза, однако эта организация широкого влияния не получила. Заметим, что региональные отделения Союза возглавлялись не крестьянами, а все той же радикальной интеллигенцией. Как, например, в Саратове, где в руководстве оказались хорошо известные полиции личности: два бывших учителя и один сотрудников губернской земской управы. Либеральные устремления интеллигенции, набравшие силу в это время, тем более оказывались бесплодными. Так, князь П.Н. Долгоруков выезжал в волости Московской губернии знакомить местных крестьян с идеями и планами его круга. Однако те не вняли речам князя, особенно изумившись предложениям о равноправии русских с евреями, армянами и др. Либеральная риторика из уст общественных деятелей, далеких от крестьян и известных им в качестве ненавистных помещиков, не могла вызвать доверия. Поэтому приходится согласиться с дореволюционными исследователями, утверждавшими, что «масса крестьянского населения оставалась совершенно в стороне от либеральной агитации», включая «либеральную весну» 1904 года. Крестьянские волнения разворачивались по своей внутренней логике, вне либерального контекста: за 1905 год в стране было зарегистрировано 3228 бунта, тогда как еще недавно – в 90-х годах XIX века – фиксировалось всего по 57 выступлений ежегодно. В 1905 революционное брожение в городах воспринималось в деревне крайне своеобразно. Например, крестьяне, громившие имение княгини Юсуповой и намеренные безвозмездно пользоваться ее угодьями, свои действия объясняли не иначе как помощью царю в отборе земель у помещиков. В октябрьской железнодорожной стачке мужики черноземной полосы также видели «помощь, оказываемую крестьянам будто бы в их борьбе с помещиками».

Все эти настроения крестьянских масс в концентрированном виде проявились в ходе работы первой Государственной думы, где крестьянство было представлено большой (свыше ста человек) группой трудовиков. Народные чаяния, накопившиеся за долгие десятилетия, зазвучали с думской трибуны. Решение аграрной проблемы стало основной задачей для нового законодательного органа. Правительство стремилось вести обсуждение в желательной для власти тональности. Председатель Совета министров И.Л. Горемыкин четко обозначил правительственный курс в данной сфере; его доклад надо признать безупречным в экономико-правовом плане. Провозглашалась, со ссылками на международную практику, незыблемость частной собственности на землю. Обосновывался фактор производительности: если распылить крупные владения, то на селе будут подорваны наиболее передовые хозяйства. Подчеркивалась неэффективность уравнительного землепользования: оно снизит покупательную способность населения и приведет к глубокому кризису промышленности. Кроме того, бороться с малоземельем предлагалось посредством переселения и покупки земли через крестьянский банк и т.д. Однако набор этих аргументов не успокоил, а, наоборот, озлобил крестьянских представителей: они не собирались вести свою хозяйственную жизнь на основе частной собственности. Народные депутаты огласили свою программу разрешения земельного вопроса (т.н. проект 104-х), которая стала ответом на правительственную декларацию. Как известно, трудовики выступили за безусловное отчуждение всех частных помещичьих угодий: ведь 30 тысячам помещикам европейской России принадлежало столько земли, сколько 10,5 миллионам беднейших селян. Земля должна принадлежать только тем, кто на ней трудится; земля не должна служить инструментом эксплуатации одних людей другими; земля не может быть заложена, завещана или продана: «Это основное начало вычитано нами не из книг – оно живет в душе всякого крестьянина» – подчеркнул один из трудовиков. Не забыли крестьяне и о выкупных платежах, требуя вернуть миллионы, на протяжении десятилетий выколачиваемые из народа. Причем особенное негодование народных ораторов вызывали заграничные рантье, стригущие купоны с русских земельных бумаг. Неприятие самой мысли о частной собственности на землю было настолько острым, что крестьянский представитель Симбирской губернии предостерегал:

«Если бы нужно было отправить на Волгу законопроект на основе частновладельческого хозяйства, пришлось бы также отправить 400 тыс. солдат, чтобы завоевать приволжские провинции и привести их снова под эгиду Российской империи» [1099] .

Естественно, вокруг аграрного вопроса выстраивали свою политику все появившиеся тогда партии. У трудовиков сразу нашлись помощники в лице кадетов и эсеров. Последние хотя и бойкотировали выборы и не участвовали в работе первой Думы, взяли на себя миссию по наставлению крестьянских депутатов. Однако с идейной опекой вышло все не так, как хотелось бы лидерам социал-революционеров. Специально для группы партия подготовила проект решения земельной проблемы, так называемый проект 33-х. Однако трудовики большинством голосов решили не давать хода «интеллигентскому детищу» и не передавать его в аграрную комиссию Думы. В отношениях между фракцией и эсерами возникло напряжение, лидеры социал-революционеров начали оспаривать право группы представлять крестьянство. Отношения трудовиков с кадетами также складывались не без шероховатостей. Конечно, крестьянские депутаты согласовывали свои действия с крупнейшей думской фракцией, но кадетский земельный проект восприняли настороженно, поскольку о крупном землевладении в нем говорилось обтекаемо, и явно была оставлена возможность его сохранения. Народные депутаты критиковали кадетских деятелей, ставя под сомнение их право выступать от имени крестьянства. В письмах одного трудовика домой постоянно говорится о недалеком разрыве с кадетами, «потому что они все больше из помещиков, их в думе больше». Вместо того чтобы решительно расчищать землю, которую «загадили частной собственностью», партия народной свободы (кадеты) увлекается дебатами, а «нужно ораторов убавлять» и добиваться, «чтобы земля была вся Царско-Казенно-Народная... чтобы никто не имел собственности». Главным образом крестьянские депутаты занимались ходоками, нахлынувшими в Думу. Простое население расценивало этот законодательный орган в качестве высшего присутственного места, куда можно обращаться по всем делам. Трудовики проводили их в зал и усаживали в депутатские кресла, откуда их потом с трудом выдворяли думские службы.

В короткий период работы второй Государственной думы в 1907 году напряженность вокруг аграрного вопроса только усилилась. Декларация правительства, с которой выступил П.А. Столыпин, была более яркой, чем речь И.Л. Горемыкина в предшествующей думе, но на деле мало что добавляла нового. Очевидцы передавали, что на крестьянских депутатов она «произвела страшно тягостное впечатление». Однако кадеты, напротив, встретили выступление нового премьера с удовлетворением и надеждами, рассматривая его в качестве основы для законодательной деятельности. А кадетские лидеры заговорили о желании правительства найти общий язык с думой. В аграрном вопросе партия народной свободы постепенно дистанцировалась от требования безвозмездной передачи земли крестьянству. Так, уже Н.Н. Кутлер рассуждал не о даровом отчуждении, а о необходимости справедливой оценке наделов, по которой следовало бы производить их выкуп у помещиков. Как он уверял, идти на уничтожение земельных владений нельзя: ведь тогда непонятно как же быть с другими видами собственности. Подобные разговоры вызвали на заседаниях взрыв негодования крестьян: в адрес кадетов посыпались откровенные обвинения в антинародной позиции. Вот наиболее спокойное:

«Было время, когда мы слушали вашего голоса, но вы нас завели в такую пропасть, в такую пустыню, откуда нет другого выхода, – как только с голоду умирать или прогнать этих пастырей, да самим идти на вольный простор свободной жизни...

Партия народной свободы совершенно отказывается от справедливого решения коренного аграрного вопроса, она стремится только к практичности аграрной реформы» [1109] .

Нередко звучали и реплики с откровенными угрозами. Как, например:

«дворянство у русского мужика состоит в громадном неоплатном долгу. Я сейчас заявляю об этом, и мы будем еще иметь счеты с нашим врагом» [1110] .

Ход работы второй думы наглядно демонстрировал, насколько расходились интересы либеральных кадетов и народных представителей в их противостоянии с правительством.

Вообще, наиболее привлекательными для народа в тот период были не либерально-конституционные и даже не революционные, а правые организации, с их православно-монархической идеологией. Причем, судя по документам, представители крестьянских низов, принимавшие участие в работе различных форумов правых обычно идентифицировали себя как старообрядцев. Ничего подобного не наблюдалось при контактах крестьян с теми же кадетами или октябристами, у которых определяющее значение имела веротерпимость, а не конфессиональная принадлежность.

Программа правых, напротив, провозглашала православие господствующей верой Российской империи, «не делая в Православии никакого различия между представителями старого и нового обряда». Очевидно, что привычная религиозная практика, в отличие от размытой веротерпимости, отвечала коренным потребностям простых людей, которые охотно позиционировали себя не просто как приверженцев старой веры, но как защитников русских традиций от либерально-конституционных веяний. Многочисленные адреса и обращения старообрядцев к верховной власти подтверждают это. Возьмем типичный пример – адрес от 2000 староверов Ковенской губернии. Наследники Сусанина (как они сами себя называли) гневно клеймили смуту «как злую болезнь, вкравшуюся в наше русское Государство, которая на святой Руси мешает ведению правильной жизни», и выражали свою готовность к борьбе с внутренними и внешними врагами, напоминая, что «Минин и Пожарский ни университетов, ни гимназий не знали, а за святую Русь крепко держались». На собраниях старообрядцев провозглашалась господствующая роль русского народа в государственной жизни, раздавались требования объявить евреев иностранными подданными и лишить их права участия в Государственном совете и Государственной думе, в городских и земских учреждениях; сама же Дума рассматривалась в качестве совещательного органа при монархе. Такую же позицию занимали старообрядцы на форумах правых сил. Так, с трибуны III Всероссийского съезда русской земли они изливали потоки верноподданнических речей, испытывая особую гордость за то, что никто в их рядах не позволял себе крамольных идей и выпадов против отчества (за исключением одного негодяя – убийцы Плеве – Сазонова, который проклят истинно русскими людьми).

Напомним: эти патриотичные старообрядцы были простыми крестьянами, с типичными потребностями и социальными устремлениями. А лидеры правых сил из числа монархически настроенных аристократов и дворян принадлежали к прослойке богатых землевладельцев и были убеждены, что «нарушение прав собственности неизбежно вызовет неуверенность в завтрашнем дне, упадок бодрости духа и предприимчивости». Прекрасно понимая абсурдность ситуации, они, продолжая декларировать неприкосновенность частной собственности, не менее уверенно рассуждали о преодолении крестьянского малоземелья, о продаже наделов крестьянам по доступным ценам за счет добровольного выкупа земли у владельцев с компенсацией разницы государством и т.д. Не беремся сказать, вдохновили ли крестьян такие перспективы, да и вообще, мог ли хоть кто-то серьезно отнестись к подобным планам, включая самих авторов. Определенно одно: несовместимость коренных интересов невозможно было преодолеть, апеллируя лишь к истокам веры и призывая к единению во имя будущего. Жизнь требовала ответа: неприкосновенность земельной собственности или отчуждение частных земель в пользу неимущих.

В монархическом лагере сложилась парадоксальная ситуация: все без исключения патриоты воспринимали императора как царя-батюшку и единственного заступника за его верных подданных. Только помещики ожидали, что монарх защитит от посягательств их земельную собственность, а крестьяне стремились к ее перераспределению из частного пользования в общинное. Это противоречие особенно ярко проявились в октябре 1906 года, на Третьем форуме правых, во время которого несколько существующих структур должны были слиться в одну крупную православно-монархическую организацию. При этом все понимали, что объединиться на основе программы, подготовленной видными деятелями правых, невозможно. Рядовые участники предлагали свои варианты; один из них, отвечая на упреки в некомпетентности, заявил, что программа предназначена не для приват-доцентов, а для русского народа, «который ни малейшего понятия не имеет, что такое платформа, помимо разве той платформы, что возят жиды мебель на дачи». Поучения, адресованные крестьянским представителям, вызывали у них раздражение. Все это вынудило В.М. Пуришкевича выступить за сохранение статус-кво:

«Силы ума пусть централизуются вокруг Русского собрания (элитная организация монархического дворянства – А.П. ). Темные же народные силы – группируются вокруг Союза Русского народа. Для русского дела признаем, что соль ума в Русском собрании, а силы народные – в Союзе Русского народа и Всенародном русском съезде» [1121] .

Крестьянский проект, будучи неотъемлемой частью общественного подъема начала XX столетия, в корне отличался от проектов либерально-конституционных. Первый опирался на вековые традиции, наиболее полно отвечавшие представлениям простых русских людей об устройстве общественной жизни. Либерально-конституционные проекты основывались на трансформации и утверждении в российской практике образцов, выработанных европейской политической мыслью. Их идеи оставляли равнодушными народные массы, явно предпочитавшие национальные монархическо-православные принципы принципам универсально-либеральным, – и этот настрой хорошо улавливала власть.

Правительство на протяжении долгого времени именно крестьян считало надежным оплотом самодержавного государства и потому стремилось законсервировать народный уклад жизни. Вместе с тем оно практически не интересовалось тем, как функционирует община – этот самой историей сформированный институт. Первые серьезные сведения были получены благодаря отечественной науке и публицистике л ишь в конце пореформенного периода (в 1880-1890-х годах). Оказалось, что крестьяне по-своему понимают экономические процессы. Так, отношение к собственности базировалось у них не на римском праве, как в любом цивилизованном обществе, а на обычае, руководствовавшемся трудовым началом. Этот специфичный взгляд лег в основу крестьянского движения, развернувшегося в начале XX столетия. Целью крестьянских бунтов был захват земель помещиков и кулаков; при этом бунтовщики апеллировали к самодержавию, с помощью которого рассчитывали перераспределить собственность на основе общинного пользования. Такая социальная программа оценивалась ими как подлинно справедливая и, разумеется, никак не состыковывались с программами буржуазных партий, которые не могли согласиться с попранием принципов собственности. С другой стороны, идея отчуждения частных земель – за что ратовали революционные организации – также не пользовалась популярностью у крестьянства, поскольку ему пока еще были малопонятны республиканские механизмы решения проблемы.