1. Конкурентная несостоятельность.

Общественные потрясения начала века завершились созданием в России законодательной думы с монархией во главе, то есть компромиссом между правящим режимом и противостоящими ему силами. Произошедшая при этом корректировка думского лица (т.е. новый закон о выборах в Государственную думу от 3 июня 1907 года) явилась ключевой частью договоренностей сторон. Для многих представителей общественных кругов, включая и различных оппозиционеров было характерно мнение, что торгово-промышленная буржуазия больше других сумела воспользоваться результатами мощного общественного подъема начала века. Например, социал-демократы – активные участники революции – именно буржуазию, а не дворянство рассматривали в качестве конечного бенефициара 1905 года. В воззвании «Что представляет собой воцарившийся политический строй после революции 1905-1907 годов» прямо указывалось:

«Если раньше для самодержавного бюрократического режима крупная буржуазия была служебным средством, которое он старался использовать, то теперь эта буржуазия из средства превратилась в цель, из любимого слуги – в признанного руководителя».

Она стала законным членом олигархии, теперь «составленной из династии Романовых, Морозовых и Кнопов», получая «всю полноту даваемых бюрократией выгод». Правда, в этом документе, имевшем резкую антибуржуазную направленность, по-прежнему не проводилось различие между двумя основными группами российской буржуазии – петербургской и московской – и их интересами: обличительный запал явно не способствовал объективности анализа.

Вместе с тем после революции 1905-1907 годов, т.е. в условиях нового политического формата, кардинально положение этих буржуазных группировок не изменилось. Московская купеческая группа стремилась использовать появление законодательного органа власти, чтобы укрепить свои экономические позиции. Укреплять его она жаждала, как водится, с получения доступа к бюджету государства – наиболее крупному источнику для максимального быстрого обогащения. Примеры того, как оперировали казенными средствами в Петербурге, лишали душевного покоя уже не одно поколение московской купеческой элиты. Учреждение Думы открывало очевидные возможности законодательного влияния на бюджетный процесс. Она рассматривала и утверждала сметы всех правительственных ведомств, руководство которых теперь было вынуждено обосновывать свои запросы, испрашивая согласия депутатов на те или иные суммы; конечно, это становилось предметом серьезного торга. Первая и вторая Думы не успели дожить до этого часа, да и заинтересованных в финансовых дебатах лиц там оказалось немного. Законодатели третьего созыва смогли наконец сконцентрироваться на бюджетных вопросах. А концентрироваться, надо сказать, было на чем: поражали, прежде всего, стремительно растущие объемы российского бюджета: если в 1897 году его доходы составляли около 1,5 млрд рублей, то за следующие десять лет они увеличились на целый миллиард; еще через пять лет, т.е. к 1913 году, бюджетные поступления возросли еще на миллиард – до 3,5 млрд рублей. Такие масштабы стали следствием того, что государство контролировало в российской экономике целый ряд ключевых позиций: монополии (свыше 25% доходов давала только винная монополия), 70% всех железных дорог, огромный земельный и лесной комплекс. К тому же в ту эпоху власти не несли серьезных социальных обязательств перед населением. Все эти обстоятельства превращали российскую казну в наиболее крупный источник финансовых средств, особенно в глазах тех, кто еще в недостаточной мере ими пользовался.

Правительство хорошо осознавало, на чем среди множества планов и дел не замедлит сосредоточиться Дума. Еще Указом от 8 марта 1906 года были предусмотрительно утверждены правила рассмотрения бюджета в новом законодательном органе, согласно которым около 40% всех расходов исключались из ведения законодателей: их нельзя было менять и сокращать. Третья дума сразу столкнулась с этим препятствием, вызвавшим бурю негодования избранников народа. Собственно, все жаркие прения по бюджетной росписи неизменно вращались вокруг этой темы. Так, октябрист А.В. Еропкин напоминал, что государственная роспись является счетом, который правительство обязано обосновать, а дума должна проверить, но навязанные думе правила делают проверку попросту неосуществимой. П.Н. Милюков указывал на бронирование статей, относящихся к операционным расходам по монополиям, казенным железным дорогам и т.д., из-за чего львиная доля бюджета по-прежнему находится исключительно в руках чиновников. Законодателям не предоставлялся целый ряд крайне важных документов, в том числе кассовый отчет Министерства финансов, годовой отчет Госбанка, отчеты Дворянского и Крестьянского банков. В этих условиях, по убеждению лидера кадетов, роль думы в бюджетном процессе сводилась к нулю.

Министр финансов В.Н. Коковцов совсем не разделял подобных настроений. Отражая критические выпады, он хладнокровно пояснял, что столь нелюбимые депутатами правила на самом деле предоставляют им немало созидательных возможностей, в то же время преследуя еще одну не менее благую цель – они оберегают бюджет от скоропалительных инициатив. Главный финансист империи убеждал:

«Перекраивать ничего нельзя. Этим можно достигнуть только одного – расшатать порядок в государственном управлении, а без сохранения порядка в управлении не может быть и благоденствия в стране» [1127] .

Политика же правительства абсолютно верная, поскольку позволяет добиваться превышения доходов над расходами, что и свидетельствует о здоровье экономики. Свои доводы В.Н. Коковцов чередовал с намеками на некомпетентность депутатского корпуса, который только-только соприкоснулся с предметом в высшей степени сложным. Характерно и прямое напоминание об ответственности за ход бюджетного процесса. Провозглашенный подход не замедлил воплотиться в практику: правительство оставило без внимания около 130-ти постановлений и пожеланий, высказанных законодателями в ходе первой сессии 1908 года.

После такого «сотрудничества» дума кинулась оспаривать правила рассмотрения бюджетной росписи, подготовив законопроект по расширению своих прав. Министерство финансов, со своей стороны, всячески препятствовало его прохождению, что вызывало раздражение у московского купечества и их союзников. Орган деловой Москвы «Утро России» писал:

«До тех пор, пока не будут устранены хотя бы главные несообразности правил 8 марта, до тех пор обсуждение нашего бюджета будет иметь какой-то ненормальный характер, противоречащий не только духу конституционализма, но и самым насущным интересам налогоплательщиков государственных налогов» [1130] .

После долгих обсуждений, 12 мая 1911 года законопроект все же был принят. Однако затем Государственный совет благополучно отверг думскую инициативу. В результате оппозиционным лидерам нижней палаты оставалось лишь атаковать власть неудобными вопросами по произведенным субсидированиям. Например, из каких средств выделялись крупные займы Болгарии, Китаю, Персии, о чем, ссылаясь на правительственные источники, информировала пресса. Или как расходуется бюджет Александровского комитета помощи инвалидам войн, возглавляемого великим князем Михаилом Николаевичем: по несколько десятков миллионов рублей ежегодно выделялось без отражения в росписи и осваивалось канцелярией комитета под покровительством престарелого царского родственника. Повисали в воздухе и настойчивые попытки внести ясность в деятельность ключевого подразделения Министерства финансов – Особенной канцелярии по кредитной части. Такая обстановка царила на всех сессиях думы вплоть до военного периода. Правительство без особого труда отбивалось от подобных нападок, и разочарование оппозиционно настроенных депутатов от участия в бюджетном администрировании росло. В 1913 году штатный думский докладчик по финансовым вопросам А.И. Шингарев, обогащенный пятилетним законодательным опытом, в сердцах восклицал:

«Вы можете обсуждать бюджет, рассуждать о нем, сокращать его, изменять – ведомства поступают по-своему, правительство делает, что ему нужно».

А когда в руках у него и контроль над исполнением росписи, то «у вас нет никакой возможности серьезного воздействия на бюджет... из года в год повторяется та же история».

Наиболее продуктивным аспектом бюджетных прений следует признать полемику о путях развития страны, содержащуюся в речах ряда депутатов и представителей правительства. В выступлениях отмечалось, что российский бюджет сильно отличался от бюджетов передовых держав, прежде всего тем, что комплектовался главным образом не из податных поступлений, а из доходов от казенных активов и операций, чем и объясняется его стремительный рост. Показателен следующий факт: российская казна превышала в стоимостном выражении всю внешнюю торговлю, в то время как в европейских странах (Англии, Франции, Германии, Италии) внешнеторговый оборот был в 3-6 раз больше, чем их бюджеты. Российская власть для покрытия постоянно растущих расходов все более вовлекалась в предпринимательскую деятельность. Она вкладывала огромные капиталы в различные отрасли экономики, в результате ни в одной стране мира не наблюдалось такой концентрации у государства хозяйственных функций, как в России. Дума считала, что это едва ли можно считать здоровой тенденцией. Как утверждал промышленник А. И. Коновалов, отожествление бюджетного благополучия с экономическим развитием -стратегическая ошибка. Хозяйственный прогресс не может зависеть лишь от соблюдения бюджетной дисциплины; необходимо проводить в жизнь начала правопорядка, дать подлинную гарантию имущественных прав, т.е. делать все то, что способствует самому широкому проявлению народной самодеятельности и предприимчивости. Не свидетельствовал бюджетный рост и о растущем благосостоянии населения. Напротив, российская жизнь скорее доказывала парадоксальную связь: чем богаче казна, тем беднее простой народ. Поэтому, делал вывод один из лидеров купеческой Москвы, правительство с его заботой о бюджетном росте и равновесии превратилось в настоящий тормоз возрождения России.

Действительно, как показывают цифры, страна не просто бедствовала, а нищенствовала. На фоне громадного бюджета среднегодовой доход на душу населения к 1910 году составлял 58 рублей – меньше аналогичного показателя даже по небогатым странам Балканского полуострова, не говоря уже о развитых европейских державах. Этот дисбаланс свидетельствовал о слабости производительных сил страны. «Нельзя одновременно управлять и торговать» – такой жесткий упрек государству адресовал один из столпов делового мира Москвы П.П. Рябушинский. Он также ратовал за максимальное раскрытие потенциала частного сектора, за превращение его в локомотив экономического прогресса. Но, по уверению промышленников, для этого ничего не делалось. Надежды, возлагавшиеся в этом плане на Думу, не оправдывались. Атмосфера в ней представляла собой смесь:

«интеллигентской неприязни ко всякой производительной деятельности – с густой струей крестьянской враждебности ко всяким другим формам народного хозяйства, кроме хождения за сохой» [1142] .

Дума не смогла стать центром по поддержке индустриальной политики, превратившись, по сути, в новую инстанцию на извилистом пути русского промышленника. Как на образец правильного отношения к производству часто ссылались на США, «которые за сорок лет из ничего стали ведущей промышленной державой». Если в России стоимость произведенной продукции как добывающей, так и обрабатывающей индустрии едва превышала 3 млрд рублей, то в США одни лишь перерабатывающие отрасли давали 27 млрд рублей. В пересчете на душу населения получалось: у нас выпускалось продукции на 23 рубля на человека, а в Северной Америке – на 380 рублей. Эти впечатляющие результаты стали следствием бурного экономического развития (с доступностью кредита, налоговыми льготами и т. д.), в первую очередь опиравшегося на благосостояние населения. В России предприниматели похвастаться таким отношением к себе не могли. Один из депутатов язвительно замечал:

«Заботы о них до сего времени простирались только на то, как бы на производство положить побольше налогов и потом выколачивать эти налоги через администрацию» [1144] .

Упрек вполне справедливый: например, налоговое бремя, которое несли крупные промышленники, превосходило фискальные платежи помещиков. Если накануне войны обложение помещичьих земель составляло 6,8% их средней доходности, то средний размер налога на промышленно-торговые предприятия равнялся 11,4% (7,2% государственный промысловый налог и 4,2% – местные налоги). Министерство торговли и промышленности, сформированное наспех из частей различных ведомств, не смогло стать выразителем промышленных интересов. В правительстве к нему относились как к второстепенному: в течение почти десяти лет с момента его создания в 1905 году министерству не предоставили даже собственного здания, и его структуры ютились в разных местах Петербурга.

Деятельность Министерства торговли и промышленности вызвала разочарование у купеческой группы, десятилетиями, как мы помним, настойчиво добивавшейся его учреждения. Ведомство больше заботилось лишь о поддержании внешней благожелательности между московскими биржевиками и правительством, чем способствовало реальному решению экономических вопросов, в которых было заинтересовано купечество. Это хорошо иллюстрируют попытки изменения таможенного законодательства 1908-1914 годов: излюбленная тема московского купечества, требовавшего сохранения высоких ставок на импорт. Однако под воздействием аграрного лобби с 13 января 1903 года действовал тариф, не отвечавший покровительственной идеологии: его существенно подрывали торговые конвенции, заключенные на двухсторонней основе с рядом ведущих держав. Эту практику Министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев обосновывал потребностями взаимных гибких уступок, что, естественно, в большей или меньшей степени ограничивало покровительственные цели. В ответ буржуазия Центрального региона упорно настаивала на возвращении духа и буквы тарифа 1891 года. Непосредственно под ее давлением в 1909 году при Министерстве торговли и промышленности образуется Особое совещание по пересмотру таможенного законодательства. Перед началом его работы председатель Московского биржевого комитета Г.А. Крестовников напутствовал нового Министра торговли и промышленности С.И. Тимашева до боли знакомыми пожеланиями. Предводитель купечества предложил ему набраться мужества и следовать по пути незабвенного И.А. Вышнеградского, а именно решительно оградить внутренний рынок от посягательства иностранцев, ликвидировать стеснительные конвенционные уступки и пересмотреть льготы для сельского хозяйства. Купечество отвергало мнение о достаточности покровительственных пошлин в России, считая ошибочным и некорректным их простое сопоставление с тарифами других государств. По их убеждению, при этом не учитывались общие экономические условия, ставившие отечественное производство в менее выгодное положение по сравнению с иностранными конкурентами. В ход опять шли хорошо известные аргументы о дороговизне оборудования и кредита, о низком качестве рабочей силы и т.д.

Московский биржевой комитет засыпал совещание всевозможными материалами и статистическими сведениями, однако дело продвигалось медленно. Министерство призывало как можно более обстоятельно подходить к выяснению этих важных вопросов; для этого была привлечена группа в составе нескольких десятков экспертов из различных учебных заведений, которые год за годом обследовали отечественную промышленность: состоялось 88 экспертных заседаний, где были обсуждены 2/3 действовавших тарифов. Такая явно неторопливая работа вызывала недовольство торгово-промышленных кругов, но министерство неизменно отвечало:

«Вся проводившаяся доныне работа преследовала цель изучения экономического положения русской промышленности в ее соревновании с иностранным производством. Подобное обследование необходимо само по себе, как таковое... нужно всемерно подготовиться к ответу на запросы, которые может предъявить нам будущее» [1152] .

Серьезный бой по таможенной проблематике купечество намечало дать правительству в рамках обсуждения нового торгового договора с Германией. В начале 1912 года Совет министров принимает постановление о начале подготовительных работ для заключения новых торговых договоренностей с немцами. И московские промышленные круги незамедлительно приступили к дискуссиям на эту злободневную тему. Они сразу предупредили, что теперь, в отличие от прежних времен, договор будет заключаться под мощным давлением общественного мнения и это мнение может оказаться для правительства более опасным, чем сами немцы. В содержательном плане позиция купечества была предельно четкой: необходимо решительно идти на реальный пересмотр соглашений и не допустить ситуации, когда российская сторона в очередной раз окажется к этому не готовой. Как известно, начиная с 1894 года, торговая конвенция традиционно обслуживала российский зерновой экспорт в Германию. Поддерживая сельскохозяйственные поставки, правительство шло на уступки своему крупнейшему торговому партнеру и снижало пошлины на немецкую промышленную продукцию, завозимую на внутренний рынок. И ныне власти намеревались придерживаться той же политики: они считали бесполезным добиваться кардинального пересмотра договора. Заключение торговых конвенций с немцами всегда буквально выводило из себя купеческую буржуазию: и уже новое ее поколение продолжило битву за торжество протекционизма.

О происходивших баталиях мы можем узнать из материалов VIII съезда представителей промышленности и торговли, состоявшегося в мае 1914 года. Из знакомства со стенограммой заседаний хорошо видно, что с 1894 года, т.е. с момента заключения первого договора с Германией, немногое изменилось в позиции сторон. Среди основных оппонентов купечества мы опять видим В.И. Тимирязева, ныне – члена Государственного совета (двадцать лет назад он был чиновником Министерства финансов, отвечавшим за торговлю). Все те же аргументы – интересы экономики в целом, эластичность таможенного тарифа, – как и ранее, не находили отклика в купеческих душах. Московские капиталисты твердили о неминуемом крахе, требовали выяснить соответствие конвенционной политики потребностям России, упрекали руководство съезда в самоустранении от решения таких важных вопросов. Правда теперь у купеческой верхушки появился новый влиятельный союзник в лице руководителя Главного комитета земледелия и землеустройства А.В. Кривошеина. Он энергично поддерживал усилия московской буржуазии, выступал с созвучными ей заявлениями, призывая прекратить пресмыкаться перед немцами и униженно выпрашивать всякие мелкие уступки в обмен на прямое пренебрежение национальным интересам. Но начало первой мировой войны естественным образом помешало выяснению отношений вокруг заключения русско-германского торгового договора; мечты купечества об усилении таможенной охраны в эти годы так и остались неосуществленными.

Наиболее остро купеческую элиту в период до Первой мировой войны волновал продолжающийся приток иностранного капитала. Этот процесс особенно активизировался еще в конце XIX века. Московские воротилы пытались ему противодействовать, справедливо рассматривая иностранный бизнес, располагавший огромными финансовыми ресурсами, как конкурента, соседство с которым не предвещало ничего утешительного. К тому же правительство, тесно связанное коммерческими интересами с этим мощным партнером, обеспечивало «зеленый свет» его начинаниям. Присутствие европейского бизнеса в отечественной экономике неуклонно нарастало: в конце XIX столетия среднегодовой приток иностранного капитала составлял около 100 млн рублей, а в 1908-1914 годах он уже превышал 150 млн рублей. Эти средства устремлялись в российскую экономику через петербургские банки; весомые доли в них принадлежали иностранцам. Именно в их руках находилась почти вся металлургическая, нефтяная, угольная, золотая промышленность и т.д. Как известно, на юге страны европейским капиталом в кратчайшие сроки было создано мощное металлургическое производство с самой современной инфраструктурой; если до 1895 года южный регион еще уступал Уралу по выплавке чугуна, то уже в начале нового века он уверенно вырывается вперед, вырабатывая почти вдвое большие объемы, чем старорусский промышленный район.

Для продвижения в российскую экономику иностранные собственники использовали такие формы, как синдикаты и тресты: это позволяло им завоевывать рынки и минимизировать потери во время кризиса и при неустойчивости конъюнктуры. Поэтому противостояние иностранному капиталу в 1908-1914 годах продолжилось в виде борьбы против создаваемых синдикатов и трестов. В этот период инициативы бюрократии, зарубежных акционеров и петербургских банкиров наталкивались на организованное противодействие Государственной думы и предпринимательских структур купеческой буржуазии. Одно из первых столкновений между этими силами в новом политическом формате произошло весной 1908 года, когда иностранные владельцы девяти металлургических заводов юга, входивших в сбытовой синдикат «Продмет», решили образовать трест для усиления своего присутствия на рынке. Купеческая элита квалифицировала эту инициативу как прямой вызов, причем не только непосредственно металлургическому Уралу, но и русской промышленности в целом. Уральские интересы стали своего рода знаменем в борьбе купеческой буржуазии, хорошо осознававшей: в случае падения этого промышленного района в скором времени черед дойдет и до других.

По сравнению с концом XIX века методы противодействия изменились: наличие Государственной думы и деловых сообществ намного повысило публичность этого противостояния. В него сразу включились депутаты от октябристов и кадетов, заявившие о недопустимости создания подобных трестов. Завидную энергию проявил А. И. Гучков, который вместе с коллегами подготовил запрос в правительство, провел заседание фракции октябристов с осуждением «опасной торгово-промышленной комбинации», организовал подачу соответствующей петиции лично П. А. Столыпину и т.д. Лидер крупнейшей фракции действовал в унисон с Московским биржевым комитетом, который также выразил свои претензии петербургской бюрократии и потребовал объяснений. Причем московская промышленная группа не ограничивалась только заявлениями. Так, в январе 1908 года был заключен договор между торговым домом Вогау и уральскими предприятиями – по примеру западных собственников, образовавших сбытовой синдикат «Медь». Партнерское соглашение предусматривало продажу заводами меди исключительно через эту крупную коммерческую структуру, а Вогау обязывались предоставлять ссуду предприятиям в размере 80% стоимости меди, что гарантированно пополняло оборотные средства производителей.

В противовес заступникам за Урал из Государственной думы и промышленной Москвы металлурги Юга через объединение Совет Съездов представителей промышленности и торговли собрали совещание правительственных чиновников разных ведомств для обсуждения положения в отрасли, а по сути – для одобрения трестовой инициативы. Однако устроители этого мероприятия, возглавляемые Министром торговли и промышленности И.П. Шиповым, и здесь столкнулись со шквалом критики ряда депутатов: В.П. Каменского, В.А. Караулова, Я.Г. Гололобова и др. Апеллируя к мнению общественности, избранники народа выступили против исключительного положения южной металлургии, поддерживаемой казенными заказами. По их убеждению, создание индустрии региона обусловлено не потребностями рынка и даже не стремлением развить горную промышленность, а проведением биржевых спекуляций и банковских операций. Благодатную тему подхватили управляющие заводов: уральская промышленность является народной, она зависит от массового спроса на железные изделия, а никак не от сомнительной благосклонности бюрократии, распределяющей казенные заказы. Вот выдержки из выступлений: Уралу правительство «ничего никогда не даровало, несмотря на то, что эта промышленность существует двести лет»; в то же время заводы юга получали заказы раньше, чем была куплена земля, на которой они строились. И теперь народная индустрия, которая не в состоянии самостоятельно противостоять иностранной экспансии, находится под угрозой уничтожения: предполагаемый южный трест выбросит огромные излишки производительных мощностей для завоевания Урала, Поволжья и Сибири. «Нам говорят, что югу нужен трест, но мы видим, что тресту нужна вся Россия», – восклицал один из ораторов высокого совещания. В этом контексте звучали требования: «никаких специальных льгот и преимуществ никаким заводам впредь не давать и прекратить все выдаваемые ныне субсидии».

Такой организованный отпор сделал свое дело: утверждение треста затягивалось, внутренние противоречия между его участниками нарастали. В данном случае правительство не санкционировало образование металлургического треста, и Государственная дума рассматривала это как свою значимую победу. После этого громкого конфликта правительство в мае 1909 года учредило специальную комиссию по урегулированию деятельности синдикатов и трестов, которая приступила к их обследованию. Целью работы комиссии объявлялась не борьба с синдикатами и трестами как таковыми, а устранение с их стороны различных злоупотреблений. Заметим, что в качестве примера того, как следует налаживать контроль за деятельностью этих промышленных объединений ставилась Германия. Однако все это не могло переломить общей ситуации и, конечно, повлиять на приток иностранного капитала в отечественную экономику. Правительство последовательно делало на него ставку. Тот же Министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев, тесно связанный со столичным Русским банком для внешней торговли (со значительной долей немецкого капитала), настойчиво разъяснял с думской трибуны, что следует не препятствовать, а, наоборот, содействовать приливу иностранных капиталов: они несут необходимые промышленности знания, энергию, предприимчивость и т.д. Зарубежные финансовые ресурсы, уверял он, постепенно «отуземиваясь», будут с успехом выполнять «русскую службу». Тем не менее конфликты на этой почве возникали в Государственной думе практически ежегодно. Упомянем крупный скандал начала 1912 года по поводу американского треста, построившего завод сельскохозяйственного машиностроения под Москвой. С трибуны опять звучали обвинения в адрес правительства, которое поощряет наиболее сильных и конкурентоспособных и полностью забывает о нуждах мелкого ремесленного производства, где заняты миллионы людей. Как отмечалось, Министерство торговли и промышленности постоянно говорит о поддержке русского машиностроения, но заботится в первую очередь об интересах заграничных инвестиций, употребляя слово «русский» лишь для известного оттенка. Раздраженные депутаты даже предложили изменить название законопроекта: не о поддержке русского сельского машиностроения, а поощрении иностранной сельскохозяйственной индустрии.

Наибольшую тревогу у московской буржуазии вызывала наметившаяся экспансия иностранного капитала в текстильную отрасль – цитадель купечества Центрального региона. Петербургские банки, использовавшие западные финансовые потоки, стали предпринимать активные попытки утвердиться на этом рынке. Большой резонанс в деловых кругах произвела покупка столичным Азово-Донским коммерческим банком пакета акций Богородско-Глуховской мануфактуры. Лишь в результате энергичных действий членов морозовской семьи удалось отбить одно из крупнейших предприятий страны. Учитывая упорное сопротивление текстильных королей, столичные дельцы переориентировались на сырьевые поставки для отрасли. Тут, как отмечают исследователи, львиная доля оборотов предвоенного времени приходилась уже на петербургские банки. Они подчинили себе наиболее крупные торговые предприятия по заготовке и очистке хлопка: эти коммерческие структуры либо становились их собственностью, либо попадали к ним в полную зависимость. К тому же несколько банков (Русско-азиатский, Русский банк для внешней торговли, Азово-Донской и др.) построили в Москве обширные терминалы для хранения хлопка. Баланс сил в этой отрасли очевидно смещался в сторону столичной буржуазной группы.

Успехи петербургской буржуазии всегда опирались на финансовый потенциал такого ключевого инструмента, как банки. 1907-1914 годы характеризовались повсеместным усилением их влияния на хозяйственную жизнь страны. Если еще в конце XIX столетия Московский купеческий и Волжско-Камский банк занимали лидирующие позиции в российской экономике, то к началу мировой войны они были потеснены пятеркой крупнейших петербургских банков. Их присутствие в Первопрестольной также расширялось: если в начале XX века здесь было пять отделений столичных банковских структур, то к началу 1914 года все крупные столичные банки (в количестве десяти) имели в Москве свои филиалы. Москвичи, постоянно муссировавшие тему неравных условий конкуренции, указывали, что петербургские банки являлись, по сути, полуказенными, получастными обществами, которые возглавлялись бывшими чиновниками – выходцами из Министерства финансов и других ведомств. Именно на этих связях зиждилось их благополучие: они обладали бесконтрольным доступом к бюджетным источникам, откуда черпали средства для различных коммерческих проектов; им же поручалась реализация государственных займов, программ и т.д. Москва всегда считала, что такая политика губительна для торгово-промышленного развития страны; петербургские банковские структуры стягивали большее число клиентов и денежных ресурсов для своих спекулятивных операций. Договоренности с московскими банками по согласованию процентных ставок по вкладам в 1911-1913 годах оставались весьма непрочными и часто нарушались обеими сторонами. Весной 1914 года Москва открыто разорвала это соглашение, найдя его условия недостаточными для защиты от «погони за вкладами».

С 1907 по 1914 год в Первопрестольной появились и новые, не связанные с купечеством банки. Речь идет, во-первых, о крупном Соединенном банке, который возник в 1909 году на базе разорившихся в начале XX столетия банковских структур Полякова и был детищем Министерства финансов: его возглавил чиновник ведомства граф В. С. Татищев, а затем государство привлекло в его акционеры французских инвесторов. Банк «Юнкер», преобразованный в 1912 году из одноименного банкирского дома, не выступал в качестве самостоятельной силы на промышленном рынке. Исследователи отводят ему роль подручного петербургских и иностранных финансовых групп. Непосредственно купеческим был Московский банк Рябушинских, учрежденный рядом видных, главным образом текстильных, промышленников Центральной России. Во время войны при финансовой поддержке банка (иногда даже в здании Московского биржевого комитета) проходили съезды старообрядцев Белокриницкой иерархии. Кстати, основные владельцы еще одного крупного Волжско-Камского банка – семьи Кокревых и Мухиных – являлись беспоповцами поморского согласия. Поэтому после 1907 года в реестре акционеров банка значились Петербургская старообрядческая община поморского согласия, Московская община поморцев и Андросовская поморская богадельня в Ярославле. Пыталась купеческая буржуазия учредить также новые банки – но безуспешно. Так, в сентябре 1910 года кредитная канцелярия Министерства финансов возвратила организаторам Всероссийского международного банка в Москве устав, указав на серьезные недочеты при его составлении.

Можно утверждать, что в целом позиции купеческих финансистов у себя дома, в Москве, оказались серьезно ущемлены. По их мнению:

«искусственный Петербург хочет обескровить Москву, пытаясь где-то там, на болотной окраине, создать центр промышленности и торговли, новое сердце России. Эта нелепая канцелярская затея находит себе приверженцев среди группы промышленников, которые в данном случае явно в своих личных интересах готовы пренебречь интересами государственными» [1182] .

Купеческая элита хорошо понимала нерадостные перспективы; в свое время (в конце XIX века) именно это и вынудило ее покинуть привычную верноподданническую колею и выйти на новые политические рубежи. И теперь купцы тоже не собирались играть роль статистов. С думской трибуны звучали речи, явно готовившиеся в стенах Московского биржевого комитета. Например, депутат Н.Д. Шейдман указывал: то немногое, что:

«делалось для подъема экономического положения страны, преимущественно делалось на западе и юго-западе России, центр же и восток решительно ничего не получили» [1183] .

Напомним, что лидеры купечества Москвы не считали всероссийскую предпринимательскую организацию – Совет Съезда представителей промышленности и торговли -своей. Призванный взаимодействовать с органами власти, Совет был учрежден в Петербурге в 1906 году – при весьма скромном участии московской группы. И в дальнейшем:

«Москва если официально не была вне общероссийского объединения, то, по существу, почти никакого участия в его жизни не принимала, и даже более того, почти не интересовалась его существованием» [1184] .

Когда купеческие лидеры все-таки появлялись на съездах, то там, как правило, происходило выяснение отношений с другими буржуазными группировками, причем «со стороны московских деятелей враждебность чувствовалась сильнее». Один из таких конфликтов произошел на IV съезде, в сентябре 1909 года. Московские биржевики критиковали практику распределения железнодорожных заказов. По мнению известного Ю.П. Гужона, это приносило громадный вред общим интересам металлургической индустрии страны. Министерство путей сообщения постоянно распределяло казенные заказы в пользу нескольких избранных заводов в ущерб остальным. Гужон потребовал прекратить безобразие; его тут же поддержали П.П. Рябушинский, С.Н. Третьяков, Н.А. Куров и др. Однако представителям Москвы стали бурно оппонировать горнопромышленники южного региона – те самые «избранные», о которых и говорил Гужон. Они посчитали этот вопрос не подлежащим обсуждению на съезде и отказались вырабатывать какую-либо резолюцию по этому поводу.

Государство, по-прежнему не желавшее идти навстречу интересам купеческой буржуазии, ориентировалось на другие предпринимательские круги. Сошлемся на пример одного правительственного решения, вызвавшего в предвоенный период громкий общественный резонанс. В 1911 году был объявлен тендер на проведение железнодорожной ветки между Нижним Новгородом и Екатеринбургом. Эксплуатация дороги, связывающей два крупных промышленных района страны, обеспечивала высокую и стабильную доходность; за концессию развернулась серьезная конкуренция. Одним из основных претендентов стала группа московских капиталистов, которую возглавил видный кадетский деятель депутат Государственной думы Ф.А. Головин (бывший Председатель II ГД); ради участия в этом коммерческом деле он даже отказался от депутатского мандата. Купеческие тузы высоко оценивали свою заявку, считая, что имеют полное право реализовывать свой коммерческий интерес в тех регионах, которые они издавна рассматривали в качестве своей хозяйственной вотчины. Однако претензии капиталистов из народа встретили сопротивление у чиновничества Петербурга. Так, «Новое время» устами известного публициста М.О. Меньшикова всячески дискредитировало лоббистские усилия москвичей, призывало правительство не превращать железнодорожный проект в «кадетскую дорогу». В результате выгодная концессия досталась группе петербургских предпринимателей во главе с фон-Мекком и князем Енгалычевым. Разумеется, разочарование купечества было большим; такие итоги конкурса зримо напоминали тендер 1868 года на эксплуатацию Николаевской железной дороги, когда купеческая группа, не смотря на настойчивые усилия, потерпела обидное поражение. И теперь, спустя сорок с лишним лет, для нее немногое изменилось. Разве что сейчас власти старались проявлять по отношению к московской купеческой группе большую предупредительность, чем прежде. К примеру, в пореформенное время петербургские министры считали свои визиты в Первопрестольную честью для нее. Теперь же – после 1905 года они приезжали для того, чтобы «пониже поклониться и получить побольше благорасположения толстосумов... как бы приносилась присяга на верность им, а они выслушивали, никому ни на грош не верили и кормили обедами». Подчеркнутое правительственное благорасположение, не подкрепляемое реальными действиями, лишь усиливало раздражение купеческой элиты.

С 1909 года видные представители купеческого делового мира стали проводить в Москве собрания. Отчасти это напоминало 1905 год, когда в купеческих гнездах концентрировалась различная оппозиционная публика. Кстати, одно из таких мест – дом М.К. Морозовой – продолжало действовать и в этот период, приобретя заслуженную славу в кругах литераторов и любителей искусства. В политическом же смысле эстафету приняли особняки П.П. Рябушинского, А.И. Коновалова и др.: здесь для обсуждения своих перспектив ежемесячно собирались от пятидесяти до ста представителей крупной буржуазии Центрального региона России, Поволжья и Сибири. Во всех этих мероприятиях самое деятельное участие принимали известные в стране ученые: ректор московского университета А.А. Мануйлов, экономист П.Б. Струве, юрист С.А. Котляревский, проф. М.М. Ковалевский, И.X. Озеров, С.Н. Булгаков и мн. др. Они выступали с докладами о синдикатах и трестах, о промышленном налоге, о значении иностранного капитала и проч. Информация об этих встречах в виде коротких отчетов и статей участников дискуссий иногда появлялась в прессе.

Хорошо замечено, что в деле формирования политических интересов купеческой буржуазии экономические беседы сыграли роль, сопоставимую с ролью «Русского собрания» для правых партий или кружка «Беседа» – для кадетов и октябристов. Один из участников встреч с купеческой элитой И.X. Озеров называл эти мероприятия «московским торгово-промышленным парламентом». Участники этого «парламента» были убеждены, что модернизация России требует реформ, а не их имитации, опоры на самодеятельные начала, а не управленческой централизации. Этого невозможно достичь без совместных усилий людей практического опыта и науки. Заметим, что в сферу интересов московской буржуазии впервые вошли военные проблемы. Итогом этих встреч стало заявление купеческой элиты о готовности взять на себя (вырвав из рук правящей бюрократии) управление не только экономикой, но и государством. Здесь следует учитывать один важный момент. Как показали беседы, купечество совсем не было настроено против иностранного капитала как такового, а также трестов, синдикатов и т.д. Но буржуазные деятели хотели участвовать в контроле над зарубежными инвестициями, идущими в страну. Они прекрасно понимали все преимущества административного ресурса, и поэтому их устремления естественным образом направлялись в политическую сферу, к получению управленческих рычагов. Обладание этими рычагами сделало бы взаимодействие с иностранным капиталом привлекательным и позволило бы сполна вкусить коммерческие прелести, которые обеспечивала деятельность синдикатов и трестов.

Экономические беседы наглядно свидетельствуют, как далеко продвинулись купеческие верхи по либеральной стезе. Можно сказать, что в 1910-х годах они обретают новое общественное качество и выходят на передовые рубежи в оппозиционном движении. Их политическим союзником стала либеральная интеллигенция – она заменила славянофилов и патриотов, которые в пореформенный период обслуживали интересы вышедшей из народа буржуазии. Ныне купечество ориентировалась уже не на почвеннические, а на конституционные воззрения, видя в них действенный инструмент для достижения своих интересов. Представить на этих беседах людей типа С.Ф. Шарапова абсолютно невозможно. Известный публицист, грудью встававший за московских фабрикантов в 80-90-х годах XIX века, теперь слал проклятья конституции «17 октября» и тем, кто предал забвению русские начала; неустанно рассуждал о том, как острое либеральное жало пронзило великий народный организм.

Приобретение нового общественного лица сказалось и на «фирменном» староверческом имидже купеческой буржуазии. Либеральное мировоззрение естественно подразумевало принцип конфессионального равенства, т.е. отрицало приоритет какого-либо вероисповедания. И отношение купеческой элиты к староверию стало более спокойным. Во второй половине XIX столетия старообрядческое происхождение, принадлежность к расколу органично вписывались в славянофильскую традицию, однако переход на новые политические рубежи и тесное взаимодействие с либеральной публикой потребовали соответствующей поведенческой модели. Именно поэтому в прогрессивно настроенной Московской городской думе гласные из купцов уже старались лишний раз не напоминать о своем конфессиональном происхождении.

Теперь общность целей зависела не от религиозной принадлежности, а от единства политико-экономических интересов. В пример можно привести публичную инициативу купечества, вызвавшую в стране большой резонанс. Поводом послужил фактический разгром Московского университета, учиненный Министром народного просвещения Л.А. Кассо в начале 1911 года. Под предлогом локализации готовящихся студенческих волнений и в нарушение устава о высшей школе в университете было введено полицейское управление. Несогласные с данной мерой ректор А.А. Мануйлов и еще около сотни профессоров в знак протеста покинули учебное заведение. Эти события произвели удручающее впечатление на московское купечество. Как вспоминал С.И. Четвериков, на очередном собрании возникла мысль отреагировать на самоуправство правительства специальным заявлением. 11 февраля его опубликовали «Русские ведомости» (причем первоначальный вариант был намного резче увидевшего свет). Под заявлением подписались 65 человек; «какая-то газета подсчитала финансовую мощь поставивших подписи и определила ее в полмиллиарда золотых рублей». Это была не дежурная политическая декларация, а заявление от лица серьезной силы, подкрепленное ее деловой репутацией. Голос купцов подхватила и дума, где, вопреки стараниям правых, состоялось заседание по запросу о нарушении прав Московского университета. Один из депутатов говорил:

«Оказалось, что хлопчатобумажные патриоты первыми отозвались на тот зов, который слышится от высшей школы; они первыми в лице своих лучших представителей заговорили тем языком, каким должно говорить общество в интересах дела просвещения... Где вы в Российской Империи найдете университет, который был бы обязан своим устроением, в смысле зданий, частным лицам именно столько, сколько московский университет обязан московскому купечеству... Сравните, что сказали в Петербурге в этом обществе земельных патриотов, с тем, что сказала Москва в лице своих хлопчатобумажных патриотов... ведь там язык просвещенных буржуа, а здесь язык потомков охотников с борзыми» [1198] .

Как отметило петербургское «Новое время», просветившееся купечество «не требует еще отставки правительства, но объявляет ему первое предостережение», и если оно «ввязалось в эту историю, то очевидно, что мекает что-то задним умом».

Кстати, именно с конфликта вокруг Московского университета в думе началась настоящая травля Министра народного просвещения Л.А. Кассо. Он стал излюбленным объектом нападок со стороны оппозиции. Как считал кадет В.А. Маклаков, университетские события в миниатюре показали то, что вообще происходит в России, где:

«сознательно и умышленно стараются довести население до того, чтобы ни правовой порядок, ни общий закон, ни даже сама конституция не были применимы» [1200] .

Однако следует заметить, что Первопрестольная не выступила против министерства и правительства единым фронтом. Председатель Московского биржевого комитета Г.А. Крестовников оказался не готов к такой инициативе и выражал бурные опасения по поводу данной затеи.

Но радикальные настроения неуклонно распространялись, проявившись с новой силой весной 1912 года – в связи с событиями на «Лензолоте». Расстрел рабочих на приисках английских владельцев послужил причиной целого ряда забастовок. Московская буржуазия не осталась в стороне. На совещаниях обсуждался вопрос, оплачивать ли рабочим забастовочные дни; большая часть промышленников решила не делать вычетов за прогулы, тем самым морально поддержав рабочих, а также донести свои настроения до правительства. Крестовников и ряд его сторонников опять высказались против, и опять остались в меньшинстве. О потере ключевых позиций группы среди купечества свидетельствует поражение ее кандидата на выборах в Государственный совет от торгово-промышленного сословия. В октябре 1911 года, несмотря на все усилия Крестовникова, его протеже проиграл малоизвестному купцу из Вятской губернии Ф.В. Стахееву. Это проигрыш стал сильным «моральным ударом» для председателя Московского биржевого комитета, показав, что он ситуацию не контролирует.

С ростом оппозиционных настроений самооценка купечества росла как на «дрожжах». В частности, это проявилось в отказе присутствовать на Высочайших торжествах, проводимых по случаю празднования знаменательных дат российской истории, – в том случае, если купечеству не будет предоставлено подобающее место. Крупных дельцов давно раздражало, что на придворных торжествах им, по установленному церемониалу, приходилось располагаться «где-то вдали, за толпой выслужившихся юношей, облаченных в мундиры придворных кавалеров, рядом с волостными старшинами». Например, еще в мае 1912 года, на открытии памятника Александру III, члены Московского биржевого общества располагались во Владимирском зале Кремля на проходном месте, у выхода в Святые сени. И в августе, перед празднованием столетнего юбилея Отечественной войны 1812 года, купечество предупредило об отказе явиться на торжественное мероприятие с участием Николая II. Угрозы возымели свое действие: впервые купеческим представителям отвели почетное место. Организационное оформление возросших претензий оставалось вопросом ближайшего времени. Именно на основе этих настроений и создавалась новая прогрессивная партия. На российской политической арене появилась сила, направлявшаяся капиталистами, которых не удовлетворяло то, как реализуются их интересы, и которые требовали допустить их к управлению экономической и государственной жизнью. Главной их целью являлось полное и действительное осуществление конституционных начал, для чего «необходимо утверждение государственного строя с ответственностью министров перед народным представительством». В русле этой ключевой задачи съезд прогрессистов высказался за выработку нового избирательного закона, за расширение прав нижней палаты, отмену сословных ограничений и привилегий, устранение административного произвола. Как известно, в Государственной думе четвертого созыва прогрессисты заняли достойное место среди оппозиционных сил, стремившихся проводить реформаторский курс.

Усиление радикальных настроений в среде купеческой буржуазии не осталось незамеченным: правительство решило воздействовать на один из ее оплотов – Московскую городскую думу. В начале 1913 года, впервые в истории общественного самоуправления Москвы верховная власть с подачи Министерства внутренних дел отказалась производить выбор Городского главы из двух кандидатур, избранных МГД. Это были известные оппозиционные деятели Г.Е. Львов и предыдущий глава думы Н.И. Гучков. Правда, последний вскоре взял самоотвод и на дополнительных выборах поддержку большинства гласных получил С.А. Чаплыгин (директор женских курсов), который тоже никак не устраивал МВД. В результате Москва в течение практически всего 1913 года оставалась без городского главы. В октябре прошел еще один раунд выборов: его итогом стала новая кандидатура потомственного почетного гражданина Л.Л. Катуара. Предложение на пост городского главы Первопрестольной человека иностранного происхождения и к тому же единственного католика вызывало недоумение. Придворные круги расценили это как насмешку над государем со стороны «воротил городской думы и их союзников».

После этого правительство перестало полагаться на московские избирательные кампании и представило Николаю II для утверждения на должность городского главы специально подобранного кандидата. Выбор МВД пал на члена Государственного совета Б.В. Штюрмера, имевшего обширный государственный опыт. Конечно, правительство надеялось, что такой администратор сумеет совладать с оппозиционным «гнездом», каковым являлось городское общественное самоуправление. Инициатива властей вызвала в Москве целую бурю негодования: здесь пока еще не было ни одного случая назначения главы без выбора думы. Но авторов идеи это нисколько не смущало; как утверждал деятель из придворных кругов В.П. Мещерский:

«если ругают человека – значит, назначение хорошее, в смысле интересов порядка и народного блага; если хвалят – значит, плохое, в смысле тех же интересов, и выгодное в интересах противников правительства» [1213] .

Однако эта логика не убедила председателя Совета министров В.Н. Коковцова. Вернувшись из заграничной поездки, он не согласился с предложенной МВД процедурой обретения Москвой нового главы, считая отказ от выборов выходящим за рамки правового поля, а потому категорически неприемлемым. Свое мнение В.Н. Коковцов изложил императору, подчеркивая, что выступает против предлагаемой меры, а не личности кандидата. В итоге ему удалось убедить Николая II отказаться от этой затеи. К тому же Б.В. Штюрмер, поняв, какой оборот принимает дело вокруг него, отказался от назначения, чтобы не быть причиною осложнений между императором и председателем правительства, с одной стороны, и между властью и Московской городской думой – с другой. Эпопея закончилась избранием на пост городского главы представителя купечества – члена кадетской партии М.В. Челнокова, который, как выяснилось, настойчиво хлопотал о своем утверждении у Министра внутренних дел.

Одним из наиболее значимых дел третьей думы – на чем стоит особо остановиться – стало рассмотрение законопроекта о старообрядческих общинах; соответствующее положение о них действовало с осени 1906 года и было введено прямым указом императора (по 87-й статье). Принимаемый закон позволял претворить в жизнь знаменитый Манифест о веротерпимости от 17 апреля 1905 года, провозгласивший новый религиозный курс. Без преувеличения можно сказать, что этого думского решения с большой заинтересованностью ожидало все общество; самые разные его слои связывали с ним свои надежды. И особенно актуальным оно было для московского купечества – выходцев из раскола, которые видели в законодательном утверждении религиозного равноправия воплощение чаяний поколений староверов. Думские обсуждения данного вопроса по своему накалу были соизмеримы с дискуссиями по аграрной проблематике. Однако в литературе они представлены крайне слабо, что никак не соответствует их значимости. Кроме того, именно эта тема привела к переформатированию всего думского расклада: тогда правооктябристское большинство впервые продемонстрировало серьезные разногласия при рассмотрении вопроса подобного уровня.

Накал страстей ощущался уже при учреждении комиссии по законопроекту о старообрядческих общинах, внесенному в палату правительством. Ряд депутатов, в том числе епископ Митрофан, В.М. Пуришкевич и др. , предлагали просто передать законопроект в общую вероисповедную комиссию Думы и не образовывать для этого специальную структуру. Предложение вызвало волну возмущения; например, крестьянин-старовер Д.П. Гулькин категорически возражал против того, чтобы такое судьбоносное для русского народа дело решалось вместе с магометанскими и еврейскими вопросами. «Старообрядцы просят, чтобы это было отдельно, ибо они тоже православные, искренне любящие своего Государя и Отечество», – взывал он. Эти просьбы получили поддержку общего собрания: старообрядческая комиссия Государственной думы была учреждена по настоянию адвоката Ф.Н. Плевако, который многие годы занимался юридической защитой раскольников. В состав комиссии вошли пятнадцать человек; председателем был избран В.А. Караулов, его товарищем – А.И. Звегинцев. Тем не менее, из правительства законопроект о старообрядческих общинах поступил не в эту комиссию, а в комиссию думы по делам православной церкви. И только усилиями Караулова, Гучкова и др. его передали по назначению. Полноценное обсуждение правительственного законопроекта стартовало в феврале 1909 года, с третьего заседания комиссии. Уже здесь прозвучало намерение предоставить старообрядцам право свободно проповедовать свое вероучение, что прямо противоречило взглядам Министерства внутренних дел. Член комиссии священник Н.С. Балаев распространил особое мнение, протестуя против подобных намерений. Они обеспокоили и МВД: начиная с четвертого заседания комиссии в ее работе постоянно участвовали товарищ министра С.Е. Крыжановский и руководитель департамента общих дел А.Д. Арбузов. Они старались направить развернувшиеся дискуссии в приемлемое для них русло. Но развитие событий свидетельствовало о все большем отходе от правительственного законопроекта. Помимо права свободного проповедования комиссия большинством голосов высказалась за уведомительный, а не разрешительный порядок регистрации общин, а также за признание старообрядческих иерархов священнослужителями. Эти инициативы были окутаны слухами, будто московское купечество не поскупилось и выделило большие денежные средства ряду депутатов, сполна их отработавших. При этом пояснялось: те, кто финансово продвигают данный законопроект, принадлежат староверию только по названию, а на самом деле нападают на господствующую церковь для свержения ненавистного им государственного строя.

В итоге рекомендации комиссии поступили на общее собрание Государственной думы, и там развернулись жаркие споры о будущем законопроекта. 12 мая 1909 года наработки комиссии представил ее глава В. А. Караулов. Он обстоятельно привел доводы в пользу открытого и беспрепятственного исповедания староверия, подчеркнул обязанность самих общин, а не полиции вести все акты гражданского состояния, подтвердил необходимость явочного характера их регистрации и т.д. Аргументация докладчика встретила яростный отпор представителей чиновничества, иерархов господствующей церкви и лидеров правых организаций. С.Е. Крыжановский от имени МВД с государственных позиций оценил изыскания комиссии как неприемлемые. Ему вторил священник Андрей Юрашкевич, предупреждавший, что старообрядцы отрицают православную церковь, не считая ее христианской, и призывал не идеализировать раскол. Правый депутат Е.Я. Ганжулевич рассуждал о связи православной церкви и монарха, чью нерасторжимую симфонию никто не сможет разрушить. Этим благоразумным охранителям отечества ответил один из старообрядцев-депутатов:

«Вы поддерживаете не русский народ, а поддерживаете господ Айвазовых, Сковорцовых, Восторговых и прочих ваших миссионеров, которые благодаря своей службе и положению идут против русского народа» [1228] .

В защиту старообрядческого закона об общинах в редакции комиссии решительно выступили представители оппозиции. Впечатляющую критическую речь в адрес РПЦ произнес П.Н. Милюков; он предложил оппонентам проявить энергию прежде всего в реформировании церкви, а не в ограждении ее от других течений:

«Если же вы дорожите будущим России – откройте настежь это затхлое помещение, впустите туда свежий воздух, дайте ему проветриться, и тогда церковь сама увидит, что она может» [1229] .

Но, пожалуй, наиболее яркое выступление в защиту староверия принадлежало известному выходцу из раскола А.И. Гучкову. Как он подчеркнул, Государственная дума выслушала не доклад комиссии, а требования, даже мольбу всех русских старообрядцев:

«Господа, не просто закон о старообрядческих общинах мы обсуждаем, не старообрядчество мы судим: мы судим самих себя; и тот приговор, который вы вынесете себе, голосуя по этому законопроекту, тот приговор подпишет вам и история» [1230] .

После чего лидер октябристов призвал всех проголосовать за редакцию законопроекта, предложенную не правительством, а комиссией, поскольку лишь она способна навсегда устранить вмешательство администрации и полицейской власти в жизнь староверческих общин.

Острые выступления по старообрядческому вопросу оказали существенное влияние на расстановку думских сил. Уже докладчик комиссии В.А. Караулов обратил внимание на то, что друзья староверов из правых начинают за здравие, а «заканчивают за упокой», т.е. от восхваления их духовно-гражданских добродетелей переходят к невозможности дать им долгожданную свободу, за которую ратовала комиссия. Аналогичное удивление, только с точностью до наоборот, выказал и видный правый В.Н. Крупенский: он был весьма поражен защитой старообрядчества оппозицией. Ему мерещились попытки оторвать 15 миллионов верноподданных русских от правого лагеря, но – предупреждал оратор – «мы не отдадим их, мы им откроем глаза».

По поводу же «требований, мольбы» старообрядцев он со знанием дела излагал следующее: свободы проповеди никто и не просит, старообрядцы желают свободы исповедания в своей среде, поэтому речь должна идти не о свободе проповедования вообще, а лишь у них в общинах, школах, на кладбищах и т.д. Правда, о неожиданной для него поддержке старообрядчества со стороны оппозиции он говорил гораздо сдержаннее: «нужно понять, что происходит». Действительно, стоит это сделать и нам. Как мы говорили, по отношению к различным политическим партиям староверы имели выраженные предпочтения: более всего их привлекали правые организации, чья монархическая риторика и приверженность русским национальным началам была им близка. Тем более что лидеры правых часто провозглашали в православии равенство старого и нового обрядов. Однако когда дело дошло до реального выбора – предоставлять староверию равные права с господствовавшей церковью или нет, – то правая дворянско-помещичья публика предпочла пожертвовать интересами тех, кто, по сути, составлял для нее массовку. Конечно, старообрядцы не могли не почувствовать потребительского отношения к себе. В стенах думы происходило то же, что и на форумах правых сил в 1906-1907 годах, где староверческие крестьянские низы разошлись в решении земельных дел с помещичьим дворянством. Только теперь пришел «час X» и в религиозном вопросе.

Правые, понимавшие, что большинство в государственной думе поддерживает редакцию старообрядческой комиссии, пытались спасти ситуацию, придав обсуждению новый ракурс. Один из них, А.С. Вязигин, заявил, что вообще не может понять точку зрения тех старообрядцев, которые обращаются за разрешением духовных нужд к думе. Он вопрошал: разве у нее «есть канонический авторитет?» – и сам же отвечал: да, она состоит из неверующих и инородцев. После чего предлагал рецепт:

«если хотите исцелить язву, то тогда пусть будет созван церковный собор, только подобным образом могут быть устранены те распри, те раздоры, которые терзали столько времени русское общество... ради этого надо позабыть старые дрязги» [1236] .

Зацепившись за идею церковного собора, призванного разрешить все проблемы старообрядчеств, правые настояли на голосовании этого предложения против формулировки трудовиков о свободе веры и проповедования – и остались в меньшинстве. Свою миссию по отношению к старообрядчеству Государственная дума выполнила. Кстати, заметим, что П.А. Столыпин устранился от какого-либо участия в прениях по старообрядческому законопроекту. Он попросту не появлялся в это время в думе, так как, видимо, счел для себя невыгодным публично касаться вопроса, приобретшего такую остроту. А вот на рассмотрении законопроекта о переходе из одного вероисповедания в другое премьер-министр по-настоящему блистал, произнеся одну из своих лучших речей в поддержку русского православия в целом.

Итак, принятый думой законопроект о старообрядческих общинах в новой редакции поступил в Государственный совет. Только в случае его одобрения и после подписания Николаем II он мог обрести силу закона. Однако, учитывая расклад сил и настроения в верхней палате, правые небезосновательно рассчитывали компенсировать свое думское поражение. Реванш возглавил лидер правых П.Н. Дурново. Бывший Министр внутренних дел позиционировал себя в качестве гражданского защитника господствовавшей церкви от различной нечисти, включая, разумеется, и староверие. К нему адресовались многие жалобы на возросшую активность старообрядцев после 1905 года. Например, служители Никольской единоверческой церкви на Рогожском кладбище обращались к нему с просьбой урезонить староверов-поповцев, которые все настойчивее пытались вытеснить храм с территории кладбища. Ключевая роль Дурново в рассмотрении старообрядческого вопроса в Госсовете явно не предвещала ничего хорошего. Собственно, об этом и говорил Столыпин, принимая в январе 1910 года делегацию от московского Преображенского кладбища. Он откровенно признался, что пессимистически смотрит на прохождение законопроекта в Государственном совете – причем повинны в этом сами старообрядцы. Ведь против закона, изданного по указу императора, недоброжелатели из правых пойти не осмелились. Теперь же, после внесения думой поправок, Госсовет имеет дело не с актом, утвержденным государем, а с документом совсем иного рода, с которым можно не церемониться. В результате выгодная позиция, заключил Столыпин, потеряна. Опасения, высказанные главой правительства, подтвердились и во время приема старообрядческой делегации из семи человек в Царском селе. Демонстрируя всяческую расположенность к староверам, Николай II, тем не менее, избежал каких-либо конкретных обещаний. В этой связи не случайным надо признать то, что член Госсовета от Москвы старообрядец-промышленник Г.А. Крестовников неожиданно для всех попросил освободить его от работы в комиссии по этому вопросу – в связи с занятостью.

Так все и получилось. Доклад делал П.Н. Дурново; он начал с того, что назвал законопроект легкомысленным, поскольку «всякое вероисповедание как христианское, так и не христианское могут быть только терпимы». По его убеждению, иное отношение к этому вопросу не вяжется с правами господствующей церкви, а с общей пользой государства – в особенности. На речь главного докладчика с энтузиазмом откликнулся целый сонм иерархов РПЦ. Архиепископы и протоиереи наперебой убеждали присутствующих в очевидных преимуществах и прелестях синодального православия. Архиепископ Николай заявил, что недопустимо возвышать староверие до православной церкви, последнюю же нельзя низводить до раскола. К тому же и само название «старообрядцы» – неправильное, ведь тогда получается, что мы – «новообрядцы», а это оскорбление. Однако нужно отметить, что противники законопроекта высказывали и трезвые суждения, содержащие серьезный анализ его практики. Таково, например, выступление графа Д.А. Олсуфьева. Он провел тонкое сравнение с сословиями:

«Если говорить, что все сословия нужно уравнять, то это не значит всем сословиям дать дворянский мундир, а надо от дворян отнять все привилегии, которые отделяют их от других сословий» [1246] .

Он расценил усилия правительства по проведению законопроекта об общинах как неудачную попытку примирить раскол с господствующей церковью на почве гражданского законодательства; а религиозный инстинкт староверов подсказал им, что власть взялась не за свое дело. Поэтому законом об общинах за три года воспользовались всего лишь сто тысяч старообрядцев, а миллионы его проигнорировали.

Прямых защитников староверия в Государственном совете оказалось в разы меньше, чем в Думе. Одиноко прозвучал голос А.Ф. Кони – о болезни в виде старообрядчества, которая поразила организм русского общества и для лечения которой требуется не пластырь, а хирургический нож – чтобы безвозвратно отрезать прошлое с его тяжелыми воспоминаниями. Выделяется и выступление профессора А.В. Васильева, призвавшего вместо огульного порицания изучать староверие, всячески инициируя исследования в этой области. Собственно, А.Ф. Кони и А.В. Васильев вместе с М.А. Стаховичем и Н.Т. Таганцевым составили особое мнение меньшинства по защите думского варианта старообрядческого законопроекта. Правительство вновь решило не вмешиваться, очевидно, не желая обострять отношения с влиятельными членами верхней палаты. Однако в обществе впечатление от слушаний осталось тяжелое:

«Старообрядцы с благоговением и чистой радостью приняли оказанные им с высоты Престола милости, а теперь оказывается, что предвидится отнятие у них этих милостей, потому что они представляются П.Н. Дурново неблагонадежными и опасными, а заседающие в Государственном совете епископы бесцеремонно заявляют, что православная церковь без поддержки и покровительства полиции существовать не может» [1251] .

После того как думская редакция законопроекта о старообрядческих общинах была отвергнута большинством Госсовета, он поступил в согласительную комиссию для устранения разногласий между нижней и верхней палатами. В состав комиссии вошли по шесть представителей от каждой из них. Заседания проходили в ноябре-декабре 1910 года, но совместное заключение так и не было принято: компромисс коснулся лишь мелких деталей. Так, по правительственному варианту общину могли образовать не менее пятидесяти человек, а по думскому – не менее двенадцати; комиссия же остановилась на двадцати пяти. Никаких более принципиальных вопросов согласовать не удалось. В IV Государственной думе старообрядческий вопрос уже не поднимался. Соответствующая комиссия (после смерти В.А. Караулова в 1911 году – во главе с депутатом Н.Ф. Каптеревым) в течение четвертого созыва, т.е. за четыре года, собиралась всего шесть раз. На этих редких заседаниях выяснялись условия и пределы права проповедования, заслушивались экспертные мнения по этому поводу, но на продвижение законопроекта уже никто не рассчитывал. На этом думская старообрядческая эпопея завершилась.

Отрезок от революции 1905-1907 годов до начала Первой мировой войны рассматривается в литературе как период бурного капиталистического развития царской России. Именно в эти годы страна продемонстрировала наиболее впечатляющую промышленную динамику. Большевики, а затем и советские историографы считали, что экономическое положение отечественной буржуазии в эти годы заметно упрочилось. Конечно, справедливость такого вывода не вызывает сомнений. Однако напомним, что подход, который используется в настоящей работе, основан не на общих оценках капиталистического развития страны в целом, характерных для советской исторической науки, а на выделении основных участников этого процесса. В русле данного подхода следует обязательно различать разницу в позиционировании петербургской и московской буржуазии. Экономическая специфика функционирования двух этих финансово-промышленных кланов определила и разность их политических устремлений, а в конечном счете, и вовлеченность купечества в оппозиционное либерально-конституционное движение, захватившее страну в начале XX столетия. Экономические потребности купеческой буржуазии естественным образом стали побудительным мотивом для утверждения политической практики, которая сводила к минимуму непредсказуемость предпочтений правящей бюрократии и связанные с этим риски.

Однако установившийся думский формат, на который возлагалось немало надежд, не отвечал в полной мере чаяниям московской группы. Как и прежде, придворные круги и столичное чиновничество продолжали ориентироваться на патронаж более близкого им петербургского бизнеса и иностранного капитала. Коммерческие интересы же купечества по-прежнему оставались на втором плане, что вызывало у него большую озабоченность. Даже принципиальный старообрядческий законопроект, прошедший Государственную думу, был отвергнут верхней палатой и затем затаскан по комиссиям. Иными словами, эти политические реалии вновь побуждали купеческую буржуазию к активным действиям. О ее праве на реальное управление государством было заявлено в ходе семинаров, где открыто и в полный голос прозвучали претензии в адрес правящей бюрократии. Причем они коснулись не только традиционных экономических проблем, но и других общественно значимых вопросов. На разгром Московского университета, учиненного Министерством народного просвещения, купечество ответило жестким заявлением о некомпетентности правительства в образовательной сфере. Все это свидетельствовало о новой волне протестных настроений купеческой элиты, с чем властям приходилось все больше считаться. Как, например, при попытке назначить на пост Московского городского главы правительственного кандидата, минуя выборные процедуры в думе; эта попытка закончилась неудачей, и власти были вынуждены отступить. Короче говоря, вся ситуация предвещала новый виток борьбы за власть по линии усиления влияния Думы на правительство через назначение на министерские посты. На повестке дня оказался вопрос о полноценной парламентской модели, не только принимающей законы, но и реализующей управленческие решения.

 

2. Попытки утверждения парламентской модели

Учреждение конституции и Думы, конечно, трансформировало политическую систему Российской империи. Однако это не привело к желанным результатам для тех, кто серьезно вложился в конституционно-либеральную эпопею начала XX века. Функционирование законодательного органа не привело к созданию действенного политического механизма по реализации экономических интересов московской буржуазии. И хотя теперь правительство утверждало в Думе ведомственные бюджеты, другими рычагами воздействия на политику министерств, кроме пылких речей, народные избранники не владели. Их влияние на решение практических вопросов коммерческого назначения было ограничено сохранявшейся неподотчетностью исполнительной власти перед законодательной. Правительственные назначения и перемещения по-прежнему оставались прерогативой императора, перед которым была ответственна вся высшая бюрократия.

Следует заметить, что начало работы III Государственной думы ознаменовалось попыткой приспособить сложившуюся политическую конструкцию к обслуживанию потребностей купеческой буржуазии. Эта попытка связана с деятельностью видного представителя московского клана А.И. Гучкова. Он являлся деятельным участником общественно-политической жизни, в 1905 году участвовал в земско-городских съездах, поддерживая линию на сотрудничество с правительством. Его конструктивный настрой не остался не замеченным в верхах: после неудачи на выборах в первую Госдуму Гучкова по инициативе самого Николая II приглашали войти в реформированный Государственный совет. Однако тот отказался пребывать в составе верхней палаты по назначению, объявив, что готов служить лишь по выбору. Правда, этот красивый жест не помешал ему уже через полгода одобрить введение военно-полевых судов, вызвавшее бурные протесты общественности. В результате он тесно сошелся с премьером П.А. Столыпиным, который после разгона II ГД настойчиво стремился утвердить в политической практике новый думский формат. Гучков стал неутомимым проводником всех столыпинских инициатив: его заинтересованность в благорасположении премьера подкреплялась неудачей на выборах уже и во вторую Госдуму. Лишь изменение избирательного закона от 3 июня 1907 года открыло для него путь в нижнюю палату. Премьер всячески, в том числе и финансово, содействовал успешному вхождению своего протеже на законодательную ниву. Оказавшись в III Думе в качестве лидера «Союза 17 октября», Гучков незамедлительно начал благодарить верховную власть за дарованные возможности и уверял в такой же своей преданности конституционному монарху, какую демонстрировали его предки к неограниченному самодержцу (заметим, апелляция к «верноподданности» его предков выглядела более, чем сомнительно).

Своим непосредственным избирателям, т.е. московскому купечеству, Гучков доказывал эффективность столыпинского думского формата. Надо заметить, что в деловых кругах Первопрестольной он слыл одним из самых правых: участия в перипетиях конца 1905 года, кроме общепримирительных заявлений, не принимал. А потому костяк купеческой элиты с осторожностью отнеся к его стремлению позиционировать себя в качестве посредника между правительством и Москвой, способного в сложившейся политической системе разруливать конкретные вопросы. Претензии Гучкова на эту роль укрепились в 1908 году, после удачного противодействия металлургам юга, когда думским кругам с помощью Столыпина удалось блокировать трестовую инициативу южан. Однако успех оказался лишь эпизодом в череде неудач, сопровождавших в дальнейшем московскую купеческую группу на коммерческой ниве. Московский биржевой комитет с явной неохотой финансировал орган октябристов «Голос Москвы», вяло воспринимая тот аргумент, что они, мол, не меньше заинтересованы в «Союзе 17 октября», чем партия – в них.

Тогда Гучков решил усилить свой политический ресурс, а именно добиться постоянного личного общения с императором, которое обеспечивал пост Председателя Государственной думы. Гучков предпринял попытку конвертировать доступ к Николаю II в устойчивое влияние на решение широкого круга вопросов. По мнению октябриста Н.В. Савича, ради этого в марте 1910 года Гучков и возглавил нижнюю палату, фактически поставив на карту свое политическое будущее. Общение с государем вдохновило нового думского главу: они обсуждали не только текущую жизнь палаты, но и пополнение Госсовета новыми членами, внешнюю политику, проблемы военного строительства и т.д. Поначалу Николай II охотно откликался на идеи Гучкова, но тот, как это обычно бывает, начал откровенно бравировать, появившимися у него новыми возможностями. В итоге слова и мнения императора по конкретным ситуациям стали достоянием широкой гласности, что в корне и довольно быстро изменило его отношение к активному думскому предводителю. В результате на просьбу Гучкова назначить морским министром князя А.П. Ливена, пользовавшегося авторитетом среди офицеров флота, Николай II отреагировал по-своему: морское ведомство возглавил И.К. Григорович. После этого для всех стало очевидным, что о каком-либо гучковском влиянии на царя говорить не приходилось. С начала 1911 года общение между ними практически прекратилось. А в марте, после известного скандала с введением земства в западных губерниях, Гучков оставил председательский пост, дальнейшее пребывание на котором утратило для него всякий смыл.

После такого фиаско московская буржуазия окончательно уяснила: при существующей политической конструкции воздействовать на власть в нужном для нее ключе невозможно. Тучковский эпизод убедил купечество в необходимости продавливать парламентскую модель, прекратив отстаивать свои интересы в рамках думской системы, предложенной властью. Однако курс на учреждение парламента купечество принялось реализовывать уже без бывшего Председателя Государственной думы: он лишился опоры в правительстве (после гибели Столыпина в сентябре 1911), и купеческие круги потеряли к нему интерес. К тому же в декабре 1911 года Гучков чуть не спровоцировал конфликт экономического характера с США, которые объявили о расторжении торгового договора с Россией. Недовольство американцев вызвали препятствия, чинимые евреям, предъявлявшим при въезде в страну американский паспорт. В ответ Гучков и ряд его сторонников инициировали законопроект, на 100% повышающий пошлины на товары из США, включая хлопок, необходимый текстильной промышленности. Перспектива удорожания сырья вызвала нешуточные волнения среди купеческой элиты. Инициативу Гучкова встретили в штыки деловые столпы Первопрестольной, и его перспективы на выборах в IV Государственную думу стали близки к нулю. В результате он действительно потерпел полное поражение, сойдя с политического Олимпа. И лишь начавшаяся вскоре мировая война вынудила оппозиционные круги вновь вспомнить о Гучкове: его связи в армейской среде оказались востребованными в военной обстановке.

Эпопея с продавливанием парламентской модели – интереснейшая страница в политической истории России. Советская историография традиционно концентрируется вокруг деятельности так называемого Прогрессивного блока – своего рода политического инструмента для образования правительства, не подотчетного правящей бюрократии, а облеченного общественным доверием. Создание объединения, провозгласившего такую цель летом 1915 года (т.е. уже в ходе военных действий), стало важной вехой в общественно-политической жизни страны. Солидная литература, посвященная этим событиям, – лучшее подтверждение их исторической значимости. Однако попытки продавить парламентское устройство власти, т.е. с назначением министров Государственной думой и их подотчетностью этому органу, восходят ко времени до Первой мировой войны. Многие исследователи писали о желании различных оппозиционных сил создать устойчивое думское большинство и тем самым обуздать влияние высшей бюрократии. Как известно, подобные попытки предпринимались с начала работы IV Государственной думы (в исторической литературе укоренилось мнение об их несостоятельности), но лишь в ходе войны парламентские претензии получили организационное оформление. Тем не менее еще до начала боевых действий (как и позже – в 1915 году) стремление подвести верховную власть к осознанию благотворности и необходимости изменений в государственном управлении было очевидным. Последовательность шагов в этом направлении не вызывает сомнений: их прервала лишь внезапно развязанная мировая война. Это обстоятельство естественным образом отложило исполнение намеченного политического плана. Его авторы смогли приступить к нему лишь спустя год – к лету 1915-го. В этом смысле уместно говорить о двух заходах по утверждению парламентской модели: в мирных условиях (попытка не доведена до завершения) и в военной обстановке (попытка доведена до конца, но в результате отвергнута Николаем II). Причем вторая попытка явилась продолжением первой – это убедительно подтверждает тот факт, что обе они проводились по одному и тому же плану и одними и теми же лицами, интересы которых в этом деле совпали.

Главными движущими силами данного сценария, определявшего содержание всей политической жизни империи последних пяти лет, стали влиятельный член правительства А.В. Кривошеин и московская купеческая буржуазия. Такой странный на первый взгляд политический альянс представителя высшей царской бюрократии и оппозиционных капиталистов составился не вдруг. Пожалуй, впервые в истории российских элит мы сталкиваемся с уникальным случаем, о котором стоит сказать особо. В 1892 году скромный выпускник юридического факультета Московского университета А.В. Кривошеин удачно женился на внучке промышленного магната Т.С. Морозова – Елене Карповой и тем самым породнился с именитой купеческой семьей. О том, как это произошло, существуют разные версии: по мнению одних, он был репетитором в морозовском доме, по мнению других, работая юристом в компаниях С.И. Мамонтова, сумел обратить на себя внимание своей деловой хваткой. Затем А.В. Кривошеин переходит на государственную службу, и здесь его замечает видный деятель царской России И.Л. Горемыкин (Министр внутренних дел в 1894-1899 годах, Председатель правительства в 1906 и 1914-1916 годах), который берет перспективного чиновника под свое покровительство. С тех пор продвижение А.В. Кривошеина по служебной лестнице не задерживается; вскоре он попадает в круг высшего чиновничества страны, становится близким соратником П.А. Столыпина, вошедшего как раз в правительство И.Л. Горемыкина. Заинтересованность в нем купеческого клана очевидно возрастает: свой человек, связанный с ними родственными узами, никогда еще не оказывался так высоко на властном Олимпе. Фонд А.В. Кривошеина в РГИА содержит немало писем к нему от видных представителей московского купечества (Г.А. Крестовникова, А.И. Гучкова, С.И. Четверикова, В.В. Якунчикова и др.): все его благодарят по любому поводу, с нетерпением ждут приезда, хотят видеть и т.д. В 1911 году именно Кривошеин (вместе с главой Московского биржевого комитета Крестовниковым) являлся душеприказчиком одной из самых богатых женщин дореволюционной России М.Ф. Морозовой – матери известного Саввы Морозова, погибшего в 1905 году.

Вот так А.В. Кривошеин и стал одним из редких представителей царской бюрократии, который обладал связями, а главное, был облечен доверием верхушки купеческой элиты Москвы. Их полное взаимопонимание оказалось благодатной почвой, на которой вызревали общие политические планы. Но если для купеческой буржуазии эти вожделения были обусловлены проблемами экономической выживаемости, то намерение успешного бюрократа поставить свою судьбу в зависимость от осуществления парламентского проекта кажется не совсем понятным. Позиции А.В. Кривошеина после трагической гибели П.А. Столыпина в 1911 году не поколебались: он пользовался большим расположением царской четы. И даже неприязненные отношения с новым премьер-министром В.Н. Коковцовым не сильно сказались на его влиянии. Более того, при расставании с Коковцовым Николай II желал утвердить преемником падшего финансового «гения» именно А.В. Кривошеина. Но тот предпочел уступить премьерское кресло своему давнему патрону – уже стареющему И.Л. Горемыкину. Хорошо известно, что эта рокировка произошла во многом как раз благодаря стараниям Кривошеина. Вежливый отказ от заманчивого предложения (со ссылкой на плохое состояние здоровья) был продиктован серьезной причиной: он никогда не забывал о судьбах предыдущих царских премьеров (того же С.Ю. Витте), которые в мгновение ока могли распрощаться с высоким постом, лишившись почему-либо расположения императора. Быть заложником такой системы осмотрительный Кривошеин явно не желал. Личные перспективы он видел в утверждении такого государственного порядка, при котором политическая устойчивость обеспечивается не только верховной волей, но и в равной степени – поддержкой Государственной думы. Сбалансированная модель существенно расширяла возможности по сохранению должности, оберегала от различных капризов и придворных веяний. Заинтересованность А.В. Кривошеина и его друзей из московской буржуазии в такой политической системе совпали.

К моделированию ее они приступили в 1913 году, т.е. сразу с началом работы Государственной думы четвертого созыва. Уже предвыборная кампания свидетельствовала о том, что координация оппозиционных сил возможна. Так, в Москве кадеты, прогрессисты и представители купечества решили проводить в нижнюю палату по первой курии единого кандидата Д.Н. Шипова. Причем договоренности по поводу него касались не только депутатского мандата, но и поста Председателя думы. Многие в Первопрестольной были бы не прочь видеть Шипова, обладавшего большим авторитетом, вместо близкого к Гучкову М.В. Родзянко. Однако Д.Н. Шипов наотрез отказался от думской карьеры. Вообще в российском обществе предвоенного периода преобладало разочарование от думской деятельности, а точнее -от отсутствия ее заметных результатов. Расклад сил, полученный в ходе новых выборов в нижнюю палату, также не предвещал больших прорывов. Как остроумно заметил кадет Ф.И. Родичев, если третья Государственная дума имела все-таки свою тень, то четвертая потеряла и это. О невысоком интересе к происходящему в стенах Думы свидетельствует и частое отсутствие кворума на заседаниях; многие говорили, что скоро в Таврическом дворце останется одна только канцелярия с Председателем думы М.В. Родзянко. Несомненно, такая обстановка не располагала к выдвижению каких-либо созидательных инициатив. Весь 1913 год прошел в переговорах между октябристами, кадетами и прогрессистами по поводу образования в думе постоянного большинства. Проходили совместные заседания фракций, как, например, «Союза 17 октября» и прогрессистов, где обсуждалась совместная законодательная работа. Лидеры этих партий постоянно высказывались о благотворности и необходимости нового пути, общих усилий для продвижения вперед – к процветанию России. Заметно, по сравнению с предыдущей думой, активизировалась и практика депутатских запросов: бывало, на повестку дня выносились сразу по три-пять запросов, и за них голосовали разные политические силы. Исследователи справедливо указывают, что более частое взаимодействие стало первым намеком на тот «прогрессивный блок», который сложился уже во время войны.

Тем не менее усилия по сколачиванию большинства продвигались медленно. Ускорили дело заинтересованные лица из состава правительства, и в первую очередь Главноуправляющий земледелием и землеустройством А.В. Кривошеин. С лета 1913 года в думе наметилось некоторое оживление, связанное с интригой против Председателя Совета министров В.Н. Коковцова. Это почувствовал прежде всего он сам, отметив, что впервые в резкую оппозицию к нему встала правая часть думы. Правые даже решили не аплодировать во время его выступлений в ходе бюджетных прений. Затем фракция националистов неожиданно подняла вопрос о выкупе казной Киевско-Воронежской железной дороги, управляющим которой являлся родной брат премьера. Как утверждалось, руководство дороги ведет хищническую эксплуатацию линии, избегает всяких производительных расходов, пренебрегает нуждами людей. К этой критике присоединились лидеры других фракций: все не на шутку озаботились судьбой конкретной железнодорожной ветки. За всеми перечисленными публичными выпадами стоял именно А.В. Кривошеин: опытный царедворец отлично знал, что расположение императорской четы к В. Н. Коковцову таяло на глазах, и потому решил перейти в наступление.

Назначение Председателем Совета министров И.Л. Горемыкина в конце января 1914 года означало, что процесс создания думского большинства переходит в активную фазу. Причем инициативу теперь взяло в свои руки правительство, незамедлительно заявившее о тесном взаимодействии с Государственной думой – основой внутренней политики государства. Как замечал новый Министр финансов П.Л. Барк, эту линию олицетворял именно А.В. Кривошеин, который в действительности руководил и новым Советом министров, и его председателем. Уже 1 марта 1914 года состоялось знаковое мероприятие: совещание ряда министров нового кабинета с президиумом ГД и членами бюро всех фракций. Добавим, что оно было посвящено военным вопросам, к обсуждению которых думцы допускались крайне неохотно. Жест произвел большое впечатление: его расценили как первый шаг в преодолении отчуждения между властью и обществом. Причем все это происходило на фоне громких заявлений лидеров основных партий о единении. Выделим программную статью видного кадета В.А. Маклакова, который ратовал за «превращение Думы 3-го июня в прогрессивную думу», что «поднимет к ней интерес и симпатии страны больше, чем красноречие». По его мнению, эта политика менее эффектная, но более ответственная: ее может проводить тот, кто не утратил желания найти выход из тупика. Дальнейшие события наглядно показали, кто же не утратил такого желания. На протяжении весны активный (несмотря на состояние здоровья) А. В. Кривошеин сочинил и подписал у Николая II рескрипт на имя И.Л. Горемыкина, официально подтверждающий намерение власти тесно взаимодействовать с Государственной думой по всем насущным вопросам. А в конце мая он добился согласия императора на увольнение из состава правительства лиц, не желающих расширения прерогатив нижней палаты и выступающих против ряда реформ. Речь шла о тех, кто вызывал у думских кругов большое раздражение: о Министрах внутренних дел Н.А. Маклакове, юстиции И.Г. Щегловитове и народного просвещения Л.А. Кассо. Как говорили, поначалу записка А.В. Кривошеина встретила у Николая II отрицательное отношение; однако в связи с ширящимся недовольством не только политических групп, но и торгово-промышленного сословия предлагаемые шаги были признаны целесообразными. Изменения в составе кабинета намечались на осень 1914 года.

Из приведенной информации хорошо видно, как умело влиял А.В. Кривошеин на настроения императора. И в этом смысле его роль, конечно, трудно переоценить. Но все же успех в принятии нужных решений был бы невозможен в отсутствие соответствующего фона – и не столько в стенах Государственной думы, сколько в широких общественных слоях. Поэтому повышение политического градуса в обществе становилось заботой тех, кто располагал для этого необходимыми ресурсами. Как именно это следует делать, еще в 1905 году продемонстрировала московская купеческая буржуазия. И теперь ее связи с радикальной публикой пришлись как нельзя кстати. В то время, когда А. В. Кривошеин подготавливал высочайшие рескрипты и записки, купеческая элита мобилизовала революционные кадры. Ряд московских капиталистов во главе с товарищем председателя ГД А.И. Коноваловым собирали представителей социалистических партий для координации своих действий и информирования. На одной из таких встреч присутствовали 27 человек; наиболее актуальным для них был, разумеется, вопрос финансирования партийных организаций. Так, В.И. Ленин, получавший известия от участника этих мероприятиях большевика И.И. Скворцова-Степанова, откровенно просил того не брать меньше десяти тысяч рублей. Добавим, что после революции это был далеко не первый контакт социал-демократов с московским купечеством. Как свидетельствуют архивные документы, в 1910 году П.П. Рябушинский передал 12 тысяч рублей на проведение очередного съезда РСДРП (съезд так и не состоялся). Полиция сопроводила эту информацию комментарием:

«Откровенно говоря, причислять Рябушинского к партии социал-демократов никто и не подумает, но взять с него деньги на такие дела более чем легко» [1292] .

Купечество постоянно финансово подпитывало и местные комитеты социал-демократов. Возьмем, например, Уральский регион. В Перми регулярную поддержку партии оказывал уже упоминавшийся Н.В. Мешков; в Екатеринбурге это делал золотопромышленник П.А. Конюхов. В 1913 году Конюхов дал средства на приобретение подпольной типографии РСДРП (для ее организации в город приезжал член Государственной думы Г.И. Петровский в компании с И. Джугашвили). Этот купец вообще был хорошо известен местной полиции: он состоял в непосредственных отношениях с революционной публикой, устраивал собрания у себя на дому, вносил денежные залоги за освобождение арестованных по политическим обвинениям.

Особенно тесно купеческая буржуазия опекала активных членов Государственной думы от тех же социал-демократов и трудовиков, вращавшихся среди народных масс и находившихся на виду. Например, А.И. Коновалов патронировал знаменитого А.Ф. Керенского. Как известно, накануне выборов в IV думу будущий лидер трудовиков не обладал никаким имущественным цензом, поэтому эсеры фиктивно купили ему какой-то дом в Саратовской губернии. Однако оказавшись в думе, он развернул бурную деятельность, раздавая крупные суммы (по 15 тыс. руб. ) на различные издания. (Заметим: годовая зарплата депутата составляла менее 4 тысяч рублей). Источник средств проясняют полицейские документы, где зафиксировано, что все тот же Коновалов снабдил Керенского деньгами (5 тыс. руб.) с целью заполучить из Департамента полиции копии секретных докладов о деятельности оппозиции. Интересная деталь: до А.Ф. Керенского главным оратором фракции трудовиков в III Государственной думе являлся некто К.М. Петров. Депутат от Урала произносил обличительные речи в адрес правительства по любому поводу. Однако он не стал баллотироваться в новый думский созыв, тем самым освобождая место главного оратора фракции. Видимо, в качестве компенсации он оказался на весьма теплом месте – в крупном торговом доме Второва, видного члена московского купеческого клана. Следует сказать и о депутатах уже из социал-демократов. Большевик Н.Р. Шагов, избранный в думу от Костромской губернии, откровенно признавался, что постоянно пользуется советами (очевидно, не только ими. – А.П.) Коновалова и совсем не считает это унизительным, поскольку это «светлая личность, очень умный человек и друг рабочих». Можно вспомнить и меньшевика М.И. Скобелева, с которым Коновалов постоянно прогуливался под ручку в коридорах думы. Или А.Ф. Бурьянова, который приобрел популярность в кругах левой оппозиции, выйдя из состава социал-демократической фракции, дабы уравновесить в ней число меньшевиков и большевиков. После этого поступка вчерашний крестьянин из Харьковской губернии зажил на широкую ногу, приобрел недвижимость и всюду заявлял, что теперь будет избираться в думу от Прогрессивной партии. Несложно догадаться, в чьей орбите влияния оказался этот избранник народа.

Консервативная часть правительства, противостоявшая А.В. Кривошеину, с тревогой наблюдала за консолидацией сил на различных общественных этажах. Пытаясь противодействовать этим процессам, Министры внутренних дел и юстиции – Н.А. Маклаков и И.Г. Щегловитов – решили атаковать деятелей, игравших весомую организаторскую роль. Их выбор естественным образом пал на активного А.И. Коновалова, занимавшего пост товарища Председателя Государственной думы. Непосредственным поводом для этого послужил эпизод с лидером социал-демократической фракции Н.С. Чхеидзе, который во время своего очередного выступления заявил, что для обновления страны нынешний:

«каторжный режим не годится, а наиболее подходящим является режим демократический, режим парламентский и если хотите еще более точное определение – режим республиканский» [1303] .

Это высказывание МВД и Минюст квалифицировали как публичный призыв к свержению существующего государственного строя; правоохранительные органы потребовали привлечения Н.С. Чхеидзе к уголовной ответственности. Однако вскоре выяснилось, что главной целью являлся вовсе не лидер социал-демократов, а председательствовавший на том заседании А.И. Коновалов. Ему предъявлялись обвинения в бездействии: он не прервал оратора, не сделал ему замечания, а значит, потворствовал его преступным призывам. На то, что власти пытались зацепить именно Коновалова, указывает следующее обстоятельство. Слова Чхеидзе не выглядели такими уж преступными на фоне высказываний, которые нередко раздавались в стенах думы. К тому же чуть ранее прозвучал куда более резкий выпад Г.И. Петровского: он отнес к тунеядцам всех помещиков и капиталистов, которые высасывают кровь из рабочих и не приносят пользы государству. А.И. Коновалов трижды призывал к порядку возбудившегося депутата, а в случае с более спокойным выступлением Чхеидзе просто не счел необходимым вмешиваться – и тут же был подловлен бдительными правительственными наблюдателями. Дело принимало серьезный оборот и обсуждалось на заседании Совета министров, где по этому поводу произошло столкновение А.В. Кривошеина с его непримиримыми оппонентами. В итоге привлечение к суду А.И. Коновалова признали нежелательным: это могло оттолкнуть думу от сотрудничества с правительством. Тем не менее 22 апреля 1914 года при выступлении И.Л. Горемыкина в нижней палате произошел скандал – премьеру не давали начать выступление. Обструкцию устроили социал-демократы и трудовики, протестовавшие против уголовного преследования их коллег. Эта громкая история закончилась довольно тихо. Сам Коновалов поспешил снять напряжение вокруг своей персоны: он использовал удобный момент и в мае отказался от поста товарища Председателя ГД. А в июне Н.С. Чхеидзе был освобожден от ответственности по повелению Николая II. Кстати, именно после этого громкого скандала общество, потерявшее интерес к Государственной думе, вновь обратило на нее внимание и «стало чутко прислушиваться».

Описанный думский эпизод оказался лишь прелюдией к мощному забастовочному движению, охватившему Петербург и некоторые другие города России. Уже в июне 1914 года в столице чувствовалось напряжение, а с началом июля город охватили массовые забастовки. Около 100 тысяч человек прекратили работу и, несмотря на противодействие полиции, пытались устаивать шествия в разных районах. За Нарвской заставой произошли крупные столкновения с полицией, которая была вынуждена открыть огонь по толпе. К 9 июля число бастующих увеличилось до 150 тысяч. Все стачки проходили, как правило, по одному сценарию:

«сначала общее собрание рабочих на заводах, потом демонстрации, шествия по улицам с флагами и пением революционных песен, столкновения с полицией, попытки разгрома трамваев» [1312] .

Столичное «Новое время» пыталось проанализировать обстановку, что называется, по свежим следам. Как отмечала газета, властям давно пора понять, что этот «человеческий муравейник», захваченный враждебными страстями, не подвластен общему гражданскому порядку, «слушается своих собственных вожаков, поднимается на их зов и начинает творить что-то дикое, смутное и нелепое». Причем эти вожаки руководствуются какими-то своими интересами, а толпы рабочих выступают в роли «пушечного мяса». Публикация обращала внимание на следующее обстоятельство: пик массовых беспорядков пришелся на дни пребывания в Петербурге Президента Франции Р. Пуанкаре. Высокий французский гость ощутил всю прелесть происходящего, как и другие, лишившись возможности свободно передвигаться по городу из-за перевернутых трамваев и разрушений. Власти объясняли беспорядки подстрекательством немецких агентов, часть из которых уже якобы арестована. Не станем подтверждать или опровергать версию о связи беспорядков с приездом Р. Пуанкаре, но отметим, что МВД имело довольно полное представление об инициаторах всего происходящего. Как вспоминал Костромской губернатор П.П. Стремоухов, в эти тревожные дни департамент полиции МВД информировал его о руководящей роли революционных организаций в разгоревшихся, в том числе и у него в губернии, волнениях. В поступавших полицейских сообщениях прямо указывалось на тесное взаимодействие левых партий с членом Государственной думы фабрикантом А.И. Коноваловым.

Реализация сценария, в который полностью вложилось московское купечество, шла полным ходом. Кстати, ключевое действующее лицо – А.В. Кривошеин – оптимистически смотрел в будущее. К примеру, он делился с французским послом М. Палеологом своей уверенностью в готовности Николая II пойти на реформу государственной власти: расширить контроль думы над правительством и провести децентрализацию всех его ведомств. С видимым удовольствием рассуждал об изменениях в управленческой психологии, связанных с появлением думы. Несомненно, что своим оптимизмом он регулярно подпитывал своих друзей из московской буржуазии, однако в это время в Европе разразилась Первая мировая война, в которую, естественно, оказалась втянута и Россия. Начало боевых действий с Германией кардинально изменило внутриполитическую атмосферу. Патриотическая риторика захлестнула общество, рабочие волнения мгновенно сошли на нет, дума во имя победы согласилась перервать работу на неопределенный срок. Ее Председатель М.В. Родзянко в верноподданническом порыве вообще предлагал распустить законодателей до завершения войны, «чтобы не мешали». Нечто подобное происходило и в Германии – вся страна сплотилась вокруг кайзера Вильгельма II. Даже немецкая социал-демократическая партия, крупнейшая организация II Интернационала, с легкостью отбросила международную рабочую солидарность и предпочла сосредоточиться на сугубо национальных интересах.

В России же продавливание реформаторского курса пришлось отложить до лучших времен. Московское купечество с началом военных действий незамедлительно увлеклось перспективным для себя делом – борьбой с германским и австрийским влиянием. Оно выступило с инициативой о невыдаче поданным вражеских государств промысловых свидетельств, о подчинении особому контролю немецких акционерных и страховых компаний. А главное о причислении в купечество лишь с согласия самих купеческих обществ. Это ходатайство деловая депутация биржевого комитета торжественно огласила перед Николаем II в бытность его в Первопрестольной в октябре 1914 года. Другой участник парламентского проекта А.В. Кривошеин также не терял время зря; оставаясь ключевой фигурой в Кабинете министров, он продолжал наращивать свое влияние. Кстати, именно по его настоянию Николай II переименовал столицу России Петербург в Петроград, чему многие в верхах противились. В феврале же 1915 года во внутриполитической жизни России произошло знаковое событие: А.В. Кривошеин добился того, чтобы вместо скончавшегося Л.А Кассо Министром народного просвещения был назначен сторонник Кривошеина и его заместитель по Главному управлению земледелия и землеустройства П.Н. Игнатьев. А вот на его место был назначен не какой-либо чиновник, а член Государственной думы князь В. В. Мусин-Пушкин, с которым Кривошеина связывали годы совместной работы. Таким образом, впервые за все время существования нижней палаты депутат занял ответственную правительственную должность. Сам Кривошеин оценивал это назначение как первую ласточку в наступлении новой политической эры. Добавим, что товарищем П.Н. Игнатьева в Министерстве народного просвещения также стал член Государственного совета по выборам А.К. Рачинский, сменивший ненавистного оппозиции барона М.А. Таубе. Следующим высокопоставленным чиновником в правительстве, рекрутированным непосредственно из состава думы, стал князь В.М. Волконский: он был назначен на важный пост товарища Министра внутренних дел. Назначение произвело большое впечатление на думцев; по этому поводу был устроен грандиозный банкет, где присутствовали около трехсот депутатов. По обе стороны от Председателя ГД М.В. Родзянко сидели виновники торжества – В.В. Мусин-Пушкин и В.М. Волконский, произносились речи о растущем влиянии нижней палаты в политической жизни страны. Конечно, в основе всего этого лежало явное расположение императора к А.В. Кривошеину, точнее – к его стремлению сотрудничать с законодательной ветвью власти. Князь В.Н. Шаховской, назначенный в это же время новым Министром торговли и промышленности, вспоминал, как Николай II говорил ему, что рассматривает А.В. Кривошеина в качестве фактического Председателя правительства. Практически в два дня тот мог устроить аудиенцию у императора, чем многие пользовались; к нему шел поток обращений с просьбами посодействовать тому или иному назначению.

Сложившаяся обстановка позволила главному архитектору парламентского курса обрести и нового сильного союзника в лице великого князя Николай Николаевича. С началом войны этот член царской фамилии, считавшийся крупным знатоком военного дела, выдвинулся на первые роли. К тому же к 1914 году он являлся старейшим из великих князей, пользовался авторитетом у столичной аристократии и известностью в народе. Именно его Николай II назначает Верховным главнокомандующим российской армии. Хорошо известно, что отношения между их семьями были натянутые, и это не могло не отражаться на служебных делах родственников. Вообще, император не без сомнений и колебаний решил отказаться от командования войсками. При отъезде великого князя Николая Николаевича в ставку он даже не приехал проводить его на вокзал, прислав вместо себя дворцового коменданта В.Н. Воейкова. До весны 1915 года Николай II лишь дважды (в октябре 1914-го и феврале 1915-го) наведывался в ставку, предпочитая поездки по стране. Новоиспеченный Верховный главнокомандующий не мог не осознавать шаткость своего положения и был бы не прочь застраховаться от перемен настроения своего венценосного родственника и его супруги. Парламентские планы А.В. Кривошеина пришлись ему явно по душе: сотрудничество между ними стремительно налаживалось.

Военная обстановка вызвала к жизни новые общественные организации: Земский и Городской союзы, образование которых явилось исключительно московской инициативой; их учредительные съезды прошли в Первопрестольной. Лидерами были избраны: в Земском союзе ветеран земского движения князь Г.Е. Львов, а в Городском союзе – глава московского общественного самоуправления М.Н. Челноков. Оба они являлись креатурой купеческой Москвы. Напомним, что Г.Е. Львов всего год назад едва не стал городским главой (чему помешало правительство); его старший брат – Алексей Львов – слыл любимцем местного купечества: в 1896-1917 годах он возглавлял Московское училище живописи, ваяния и зодчества, содержавшееся в основном на купеческие средства; М.В. Челноков – крупный купец, широко известный в деловых кругах. Эти московские выдвиженцы объединили лучшие силы отечества для помощи фронту. Решительный почин общественных сил не выглядел случайным. Все хорошо помнили, что в русско-японскую войну 1904-1905 годов государственный Красный крест, мягко говоря, не справлялся со своими обязанностями. Целый шлейф скандалов тянулся за этой организацией, ее руководство обвиняли во многих злоупотреблениях. И теперь о доверии к Красному кресту говорить можно было с трудом. Поэтому с начала Первой мировой войны за оказание помощи раненым и беженцам, за развертывание и оснащение госпиталей и т.д. взялись союзы. Пока все – и народ, и монарх – испытывали единый патриотический порыв, такое сотрудничество ни у кого не вызывало сомнений: работу союзов патронировала ставка, а средства для них, выделявшиеся из казны, выбивались стараниями великого князя Николая Николаевича. Лидеры союзов непосредственно к нему обращались за поддержкой во взаимоотношениях с министерствами и ведомствами, военное командование поручало этим общественным организациям массовые поставки снаряжения и для армии. Связи между Верховным Главнокомандующим и руководством союзов установились настолько прочные, что князь Г.Е. Львов на съезде Земского союза в марте 1915 года восторженно именовал Николая Николаевича «былинным богатырем». Однако благостное единение продолжалось недолго, а точнее, до той поры, когда российская армия стала терпеть ощутимые поражения на фронте. К лету 1915 года началось немецкое наступление, патриотические порывы сменились разочарованиями и пессимизмом. Сложившиеся условия как нельзя больше располагали к тому, чтобы возобновить давление на верховную власть относительно долгожданных реформ. К тому же вопрос об ответственности за военные неудачи довлел, являясь далеко не праздным. В результате А.В. Кривошеин вновь теперь уже с великим князем обратились к Николаю II, доказывая необходимость скорого созыва Государственной думы – дабы успокоить общественность, взволнованную фронтовыми поражениями. Однако, по их убеждению, открытие думской сессии может иметь значение только в том случае, если правительство покинут все те же министры: внутренних дел, юстиции, а ныне и военный министр – В.А. Сухомлинов. Их отставки создадут благоприятный фон, на котором единение с обществом обретет новую силу.

Кстати, общество уже было готово не только к отставке названных персон, но и к участию в новых политических реформах. Об этом свидетельствует учреждение 22 мая 1915 года в Москве «Общества сближения с Англией». Инициаторами его создания стали член Государственного совета М.М. Ковалевский и депутат Государственной думы М.М. Новиков. Торжественное заседание собрало весь цвет московской интеллигенции, лидеров кадетов и прогрессистов из думы, членов Госсовета. По впечатлениям полиции, оно приняло характер серьезного политического события, напомнившего аналогичные мероприятия 1905-1906 годов. В произнесенных речах содержалась ключевая мысль: Россия находится «накануне своего нового политического строя», который поможет осуществить родоначальница парламентских свобод – Англия. Как особо отмечалось в донесении, складывалось впечатление, что присутствующие деятели «подготавливают какое-то активное выступление в смысле предъявления требований к правительству».

Надо заметить, полицейское чутье не подвело: реформаторские мотивы быстро переместились в центр внимания общественных организаций. В один и тот же день, 5 июня 1915 года, в Москве прошли сразу три мероприятия: Земский и Городской съезды, а также совещание Московского купеческого общества. Все они приняли резолюции о необходимости скорейшего созыва Государственной думы. Как отмечали полицейские источники, главную роль играл Земский союз: яркую речь его лидера Г.Е. Львова заранее отпечатали в типографии Рябушинских и распространили по всей Москве. В своем выступлении Г.Е. Львов подчеркивал, что масштабы военных действий ширятся, и обеспечение фронта всем необходимым становится для правительственных учреждений непосильной ношей. Власть обязана осознать: без доверия к общественным силам страны, вне полного единения с ними нельзя достичь успеха. На деле же происходит совсем другое: работе, которая ведется на казенные, т.е. народные деньги, чинится все больше препятствий, нет уверенности, что деятельность союза будет такой же успешной, как ранее. Между тем именно общественность должна брать на себя заботу об армии. Лидер земцев предлагал не только созвать Государственную думу, но и предоставить ей право производить ревизии злоупотреблений в действующей армии.

Все эти выступления общественности происходили на очень напряженном – и не только военном – фоне. Речь идет о беспрецедентных беспорядках, случившихся тут же, в Москве, 27-29 мая 1915 года. По масштабам они вполне сопоставимы с декабрьским восстанием 1905 года. На сей раз погромы имели ярко выраженную антигерманскую подоплеку и были направлены против немецкого засилья в стране. Как известно, эпизод с этими погромами – не совсем простой. Обращают на себя внимание утверждения свидетелей, будто массовые беспорядки были хорошо скоординированы: они начались одновременно в разных частях города и вспыхивали по аналогичной схеме. Правда, все закончилось банальным грабежом всех подряд, а не только немецких предприятий и магазинов. Полиция довольно долго бездействовала и отреагировала на происходящее слишком поздно. Москва полнилась слухами, что местные власти сознательно не препятствуют беспорядкам. В результате общая сумма причиненного ущерба достигла 70 млн рублей; среди пострадавших 13% являлись коренными русскими, 70,7% – поданными союзных и нейтральных государств, и только 16,3% – подданными неприятельских держав.

По всей видимости вся эта история с погромами действительно не обошлась без участия московских властей. Подобная напряженность внутри страны была явно не лишней для воплощения тех планов, которые обсуждались на самом верху: на таком фоне становилось совершенно очевидным, каким образом нужно разрядить ситуацию и успокоить общество – пойти навстречу его пожеланиям, заявленным на Земском и Городском съездах. К тому же главнокомандующий Первопрестольной князь Ф.Ф. Юсупов, назначенный на данную специально учрежденную должность в начале мая 1915 года, был креатурой Николая Николаевича. Его показания в ходе следствия сводились к простым объяснениям: мол, провокацией послужило исключительно поведение немцев в городе, а градоначальник А.А. Андрианов не справился со своими обязанностями. Московский градоначальник лишился должности 4 июня; сняли также и двух его помощников. Однако этим дело не ограничилось: вместо ожидаемого всеми отстранения Ф.Ф. Юсупова 5 июня, в день открытия съездов общественных организаций и Купеческого собрания, было объявлено об отставке Министра внутренних дел Н.А. Маклакова. Неожиданное решение объяснялось его ответственностью не столько за беспорядки, сколько за произведенный в первых числах июня арест председателя Московского общества фабрикантов и заводчиков – Ю.П. Гужона. Задержание видного представителя буржуазии Москвы вызвало небывалые протесты купеческой элиты, что, несомненно, ускорило уход Н.А. Маклакова.

Такой поворот событий стал победой А.В. Кривошеина и Верховного главнокомандующего. Что не удалось реализовать в июле 1914 года из-за разразившейся войны, благополучно было доведено до конца – во время войны. Вместо Н.А. Маклакова в МВД пришел соратник Николая Николаевича князь Б.Н. Щербатов (его родной брат П.Н. Щербатов – старший адъютант Верховного главнокомандующего). Аналогичные изменения произошли и в военном министерстве. Ненавистного для общества В.А. Сухомлинова, обвиненного в неумелом руководстве в военных условиях, сняли с должности; его заменил ставленник думы генерал А.А. Поливанов, в свое время изгнанный из министерства тем же Сухомлиновым за слишком тесные связи с законодателями. В начале июля 1915 года дело завершилось еще двумя громкими отставками: министра юстиции И.Г. Щегловитова и обер-прокурора Синода В.К. Саблера. Кстати, на должность Министра торговли и промышленности вместо князя В.Н. Шаховского планировался председатель Московского биржевого комитета Г.А. Крестовников (кривошеинский родственник по линии жены). В придворных кругах реакция на эти кадровые перестановки была однозначной:

«Кривошеин орудует всем и собирает такой кабинет министров, однотипных и одинаково мыслящих, который был бы послушным орудием у него в руках» [1346] .

Вслед за переменами, призванными успокоить взволнованную общественность, обновленный состав правительства по инициативе А.В. Кривошеина решил подтвердить желание верховной власти работать в полном единении с Думой, что и было зафиксировано высочайшим рескриптом на имя И.Л. Горемыкина. Таким образом, путь к созыву Государственной думы был открыт.

Заседания возобновились 19 июля 1915 года и, естественно, их участники сразу сконцентрировались на вопросе о правительстве общественного доверия. На трибуне побывали все, кто ратовали за большинство, облеченное поддержкой общества. Примечательно, что первыми на эту тему выступили лидеры умеренно правых и националистов. В.А. Бобринский уверил собравшихся, что недостатки в деле снабжения армии будут устранены при участии законодательных учреждений и широких общественных сил. Он огласил формулу успеха, которая, по его словам, заключалась в единении страны с правительством, пользующимся доверием людей. Его призыв последовательно развивал Н.В. Савич, поставив под серьезное сомнение существовавшую практику подбора кадров «на высших ступенях нашей военной и гражданской иерархии». П.Н. Милюков указал, что «настоящий источник ошибок есть ненормальное отношение между общественными силами и властью». Тот факт, что первыми, кому было предоставлено слово на заседании думы оказались представители правого центра, перекликается с думскими атаками 1913 года на В.Н. Коковцова; как и тогда, всеми этими выступлениями дирижировал А.В. Кривошеин. Что касается Государственного совета, то здесь тема правительства общественного доверия прозвучала гораздо сдержаннее. Член Госсовета Д.Д. Гримм заявил, что старый лозунг «все для народа, но без него» давно осужден жизнью; «теперь нужен новый – все для народа, но не врозь, а рука об руку, в тесном сотрудничестве с ним». Его коллега по верхней палате (бывший Министр торговли и промышленности) В.И. Тимирязев поведал собравшимся о патриотическом почине предпринимательского сословия – о движении, которое назвали, как он заметил, «несколько мудреным словом “военно-промышленные комитеты”».

Об упомянутой В.И. Тимирязевым инициативе московской буржуазии следует сказать особо. В Петрограде 25-27 июня прошел первый Всероссийский съезд новой общественной организации – военно-промышленных комитетов (ВПК). Хотя новые структуры для снабжения армии образовывались по аналогии с уже действовавшими на этом поприще Земским и Городским союзами, их деятельность отличалась гораздо большим радикализмом. Об этом наглядно свидетельствуют материалы съезда представителей ВПК. Председательствующим на нем был избран А.И. Гучков, который сразу предложил направить приветственную телеграмму Николай Николаевичу. Тон съезду задал лидер Земского союза Г.Е. Львов, заявивший:

«Мы становимся в положение победителей над старым порядком государственного управления... мы берем на себя исполнение наиважнейших функций государственной власти» [1354] .

Вознесясь на высоты государственной ответственности, собравшиеся обрушили шквал критики на правительство. Так, П.П. Рябушинский рассуждал о присущем Москве патриотизме – в отличие от Петрограда, где «все мертво и совсем не чувствуется необходимости борьбы». Он говорил о бездействии власти, с пафосом вопрошая: кто же управляет Россией в настоящее время? По его словам, это никому неизвестно, а вот ответ на вопрос, кто же должен взять работу в свои руки – промышленник или отживающий дворянин, – не вызывает сомнений. С трибуны съезда звучали ставшие уже привычными слова об ответственном перед народом правительстве, о том, что нынешний Совет министров – это мачеха для русской страны. Предлагалось ввести должность товарища военного министра по снабжению армии, назначив на нее гражданское лицо. Даже более того, ходатайствовать перед Николаем II о введении в состав правительства на правах министров без портфеля председателей Земского и Городского союзов, а также и Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК). Это стало бы первым шагом на пути формирования правительства народного доверия, которое будет отвечать за свои действия, помимо государя, также и перед народным представительством.

Образование военно-промышленных комитетов следует рассматривать в более широком контексте – в связи с созданием Особого совещания по обороне весной-летом 1915 года. Это учреждение представляло форму сотрудничества правительства и промышленников. Для нас этот эпизод военного времени крайне интересен, поскольку он иллюстрирует борьбу московской буржуазии с питерскими чиновничье-банковскими кругами. Вообще идея помощи государству в наращивании производства военного снаряжения принадлежала группе столичных банков (Русско-Азиатскому, Петербургскому международному, Учетно-ссудному и др.), контролировавших ряд оборонных предприятий страны. В январе 1915 года эту инициативу одобрил Совет съездов представителей промышленности и торговли; в правительство была направлена соответствующая записка от этой предпринимательской организации. Ее обсуждение в верхах приобрело конкретные черты, когда глава Русско-Азиатского банка А.И. Путилов предложил создать при военном министре специальное совещание из промышленников и банкиров, которое будет получать и распределять заказы между заводами. Тесные отношения руководителя военного ведомства В.А. Сухомлинова с южным синдикатом «Продамет» и петроградскими банками ни для кого не составляли секрета: львиная часть заказов, к большому удовлетворению банков, была им гарантирована. В мае 1915 года Николай II согласился с созданием Особого совещания; в промышленную часть этого органа вошли исключительно столичные дельцы и финансисты.

Однако закрепить успех им не удалось. Реализация этого сценария натолкнулась на резкое недовольство московской буржуазии. Оно прорвалось в конце мая 1915 года, на IX Совете съездов представителей промышленности и торговли, где прозвучали слова о недопустимости решать вопросы помощи фронту в закрытом от общественности, чиновничьем формате. В противовес было предложено создать другую систему – с теми же целями, но с опорой на военно-промышленные комитеты. Отставка В.А. Сухомлинова, произошедшая вскоре после съезда, в корне изменила ситуацию. Новый военный министр А.А. Поливанов не скрывал, что является сторонником других сил. Он ориентировался на Верховного Главнокомандующего, к нему потянулись А.И. Гучков, П.П. Рябушинский, глава Городского союза М.В. Челноков и др. В отличие от столичных вдохновителей Особого совещания они имели здесь собственные – не только коммерческие, но и политические – интересы. Уже в июне специальная комиссия под председательством А.И. Гучкова по поручению Особого совещания начала обследование состояния дел на Путиловском заводе. Вместе с названными деятелями А.А. Поливанов выработал новое Положение об Особом совещании, заметно расширившее его компетенцию. Серьезно обновился и состав этого органа: вместо петроградских банкиров (креатур Совета съездов) в него вошли представители от Государственной думы, Государственного совета и ЦВПК. Причем состав Особого совещания теперь утверждался не императором, как планировал Сухомлинов, а теми, кто делегировал туда своих членов. Новое положение было утверждено Николаем II 22 августа 1915 года.

Вообще к августу градус оппозиционности в обществе заметно повысился. Заняв сильные позиции в ЦВПК и в формировавшемся Особом совещании по обороне, представители московской купеческой буржуазии приступили к практическим действиям. Как отмечали некоторые современники, «купец, с присущей ему наглостью, разошелся вовсю. Все время торговал он нами ради личной наживы, а теперь еще и ради власти, к которой так бешено рвутся и люди общественного доверия». В начале августа 1915 года в биржевом комитете Москвы состоялось собрание крупных промышленников в количестве около 100 человек. Специально на это мероприятие прибыл Председатель Государственной думы М.В. Родзянко. Участники собрания согласовывали план действий по созданию правительства общественного доверия. Эти же намерения обсуждала группа купеческих тузов у П.П. Рябушинского, с участием председателя Московской городской думы М.В. Челнокова. Здесь говорилось о том, что всю исполнительную и законодательную власть должны захватить общественные элементы. Именно на этом собрании было принято решение о выступлении МГД с требованием обновления правительства. Соответствующую резолюцию затем должны поддержать думы других городов России, что следует организовать через Городской союз, возглавляемый все тем же М.В. Челноковым. Причем, как замечали полицейские источники, городской голова приезжал на подобные собрания по первому же вызову купечества. Резолюция Московской городской думы увидела свет 18 августа 1915 года. В этот день обсуждался вопрос о снабжении армии. Затем слово было предоставлено Н.И. Гучкову: Москва – это подлинный центр, говорил в он в своей пламенной речи, и ее голос должен звучать по всей стране, от края до края. От имени Первопрестольной Гучков заявил, что войну следует вести до победного конца, для чего требуется единение всех сил с правительством – но только с таким, которое пользуется доверием страны. Эту резолюции решили довести до сведения императора. А в завершение заседания было выражено доверие МГД великому князю Николаю Николаевичу. Дух, захвативший московскую купеческую элиту, убедительно демонстрировал, что:

«Москва теперь шутить не будет и в случае надобности не только будет просить, а прямо требовать» [1368] .

Московская резолюция отражала те организационные процессы, которые разворачивались в эти дни. Как известно, с середины августа начались регулярные заседания Прогрессивного блока: обсуждается форма обращения к верховной власти по поводу его целей. Как отмечали участники блока, в него вошли члены Государственного совета и депутаты Государственной думы, Синод, Рябушинские и вся русская буржуазия с миллионными капиталами, городские организации и союзы. Не было там только русского мужика – потому что если вы хотите собрать «собрать бородатых Сусаниных, то вы их не соберете, так как этих бородатых Сусаниных больше нет»; и это должно наглядно продемонстрировать государю, на кого следует опираться. Однако уверенная поступь тех, кто выступал за формирование правительства общественного доверия, была прервана: стало известно об отстранении популярного вел. кн. Николая Николаевича с поста Верховного главнокомандующего. Часть правительства и думы сочли его отставку в создавшейся обстановке крайне нецелесообразной. Но причины возмущения лежали гораздо глубже: император, несмотря на разговоры о доверии общества, принял решение об удалении Николая Николаевича без совета с министрами, и это было расценено как нежелание идти навстречу общественности, учитывать ее мнение. Инициатива Николая II принять на себя обязанности Верховного главнокомандующего вызвало бурные дискуссии в правительстве; возникновение Прогрессивного блока, по сути, стало своего рода ответом на это неожиданное решение. Поднялась новая волна слухов и предположений: мол, император находится под влиянием неких «темных сил». В печати вновь (после некоторого перерыва с 1912 года) замелькала тема Григория Распутина. Начало этому положили «Биржевые ведомости», активно прокомментировавшие выход распутинской книги «Мои мысли и размышления о святых местах». С середины августа издание постоянно помещало на своих страницах нелицеприятные статьи о старце и его кознях. Газета вопрошала:

«Как могло случиться, что темный проходимец так долго издевается над Россией?»

 – и призывала в столь тяжелое время серьезно заняться этими гнойниками. Очевидно, что публичное возобновление распутинской темы не способствовало конструктивному отношению Николая II к происходящему.

Как мы видели, инициативу по созданию блока взяло на себя московское купечество; организаторская же функция оставалась за А.В. Кривошеиным. Он курсировал между двумя столицами, проводя консультации с московскими промышленными тузами и зачастую меняя свою точку зрения им в угоду. На заседаниях Совета министров он ссылался на полученные частным порядком сведения: настроения в Москве самые серьезные, и «надо откровенно сказать Государю, который не осознает обстановки и не дает себе отчета, в каком положении находится правительство». Ему вторил недавно назначенный обер-прокурор Синода, известный московский общественный деятель А.Д. Самарин, убеждавший не пренебрегать мнением московского купечества, к которому прислушивается вся Россия. В этой ситуации правительство, опирающееся на законодательную ветвь власти, мог возглавить лишь один человек – А.В. Кривошеин; другие кандидатуры на эту высокую должность были просто неприемлемы. Вовсю готовились и публиковались списки членов нового кабинета: их варианты распространялись среди заинтересованных лиц. Однако А.В. Кривошеин не стал принимать непосредственного участия в переговорах правительства с прогрессивным блоком и покинул столицу.

Такая предусмотрительность, как показали дальнейшие события, была нелишней. Придворные круги все более настойчиво предупреждали императорскую чету о готовившемся государственном перевороте и умоляли удалить его организаторов – Кривошеина с компанией. В результате Николай II выразил возмущение играми вокруг правительства общественного доверия:

«он не придал большого значения политическим домогательствам Прогрессивного блока и смотрел на них как на попытку мало подготовленных и неопытных людей захватить власть» [1380] .

Перемена государственного управления в военных условиях была для него невозможной. Более того, он сожалел, что согласился на обновления в правительстве и уволил тех, кто не устраивал думу. Особенное недовольство, как вспоминал Министр финансов П.Л. Барк, император выказал по поводу раскола в Кабинете министров: невозможно представить, сказал он, чтобы в полку часть офицеров обратилась к командиру с ходатайством об увольнении своих товарищей. Проведенная аналогия между Советом министров и полком потрясла Барка: он никак не ожидал, что государь приравняет солидарность среди членов кабинета к корпоративному духу военной среды. В результате все усилия реформаторов потерпели полное фиаско: целая группа министров во главе с А.В. Кривошеиным была вынуждена покинуть кабинет, а еще 3 сентября 1915 года заседания Государственной думы вновь прекратились. Тем не менее после этого Николай II совершил то, чего от него так настойчиво добивались. Впервые в российской истории на министерские посты были назначены представители законодательных учреждений: из Государственной думы Н.А. Хвостов министром внутренних дел, из Государственного совета А.Н. Наумов на место А.В. Кривошеина, чье ведомство стало теперь именоваться Министерством земледелия; оба назначенца принадлежали к правым фракциям. Тем самым давалось понять, что верховная власть не против законодателей; однако путь в правительство обеспечивает не составление политических комбинаций, а соблюдение установленных правил.

Интересно, что после краха совместных с Кривошеиным усилий по продавливанию политических реформ московская буржуазия отвернулась от своего ближайшего союзника; после его отставки она просто потеряла к нему интерес. О том, что расставание получилось не очень хорошим, говорит такой факт: в декабре 1915 года руководители Центрального военно-промышленного комитета А.И. Гучков и A.И. Коновалов рассказывали избранной рабочей группе, что их самоотверженные усилия по налаживанию работы тормозил не кто иной, как А.В. Кривошеин. Сам же он в последующие годы еще лелеял какие-то надежды по поводу своей политической востребованности. Например, осенью 1916 года, рассуждая о внутренней обстановке и политических настроениях, он объяснял минскому губернатору князю B.А. Друцкому-Сколинскому, что время его правительства просто «еще не настало», и предложил ему пост Министра земледелия в своем будущем кабинете; губернатор отнес это на счет оскорбленного самолюбия бывшего царского фаворита. Однако будучи в эмиграции, А.В. Кривошеин совсем иначе трактовал свое чиновничье прошлое. После революции он повествовал княгине Л.Л. Васильчиковой о своих стараниях по роспуску Государственной думы, по закрытию Земского и Городского союзов, но поддержки Государя не чувствовал.

В завершение сюжета о попытках утвердить в России парламентский строй следует особо подчеркнуть, что в историографическом плане эта тема требовала продолжения. Советские историографы, как правило, отводили руководящую роль в образовании Прогрессивного блока и в выдвижении лозунга «министерство доверия» партии кадетов. Во многом они опирались на свидетельство их лидера П.Н. Милюкова, в мемуарах уверенно изображавшего себя отцом-создателем блока. Причем, по его уверениям, он к этому совсем не стремился, в силу опыта осознавая всю сложность ситуации. Однако некоторые советские авторы ясно показали, что в действительности роль архитектора Прогрессивного блока Милюкову явно не грозила, да и сам он начал претендовать на нее лишь в эмиграции. А в августе 1917 года перед комиссией, которая расследовала преступления высших должностных лиц царского режима, он говорил совсем другое:

«Надо сказать, что, может быть, первая мысль о нем (о блоке. – А.П. ) исходила из министерских кругов... Кривошеин все время был начеку и думал, что все же настанет его время, когда он будет премьером, и считая необходимым опираться на большинство в палатах... Так что, может быть, самая попытка первоначальных переговоров была вызвана этим... Посредничество принял на себя Крупенский (лидер фракции центра. – А.П. ), который всегда являлся маклером в таких случаях» [1387] .

Как установлено историками, это очень любопытное признание лидер кадетов впоследствии никогда не повторял, сосредоточившись исключительно на собственных заслугах в структурировании политического процесса того периода. Исходя из этих и других наблюдений, тезис об организаторской роли кадетов в строительстве блока не выдерживает критики.

Сделанные выводы стали важным достижением в изучении Прогрессивного блока. Однако советская историография не выясняла, какова была роль купеческой буржуазии Москвы в его образовании, – этот аспект находился на исследовательской периферии. В настоящей работе нами сделан следующий шаг: известные события тех лет освещены здесь с точки зрения участия в них московской купеческой группы. Если А.В. Кривошеин продавливал государственное устройство, опираясь на законодательные учреждения сверху, то движущей силой в этом процессе выступала буржуазия Первопрестольной. В поддержку этого взгляда можно привести высказывания оппонентов парламентского курса: они оценивали происходившую борьбу как свое противостояние купеческой буржуазии. На сей счет, лидеры правых высказались в ноябре 1915 года на совещании монархистов, где присутствовали Н.А. Маклаков, И.Г. Щегловитов, А.И. Дубровин, А.А. Римский-Корсаков, Н.Е. Марков и др. (заметим, что этот представительный форум посетил и товарищ Министра внутренних дел, руководивший департаментом полиции, С.П. Белецкий). С основным докладом выступил один из лидеров правых в Государственной думе профессор С.В. Левашов. Он напомнил, что уже прошлую революцию, 1905 года, субсидировали преимущественно московские финансисты. И притязания Прогрессивного блока, совершенно определенно, также исходят из московских финансово-промышленных кругов. Многочисленные факты ясно показывают:

«кто является родоначальником теперешней печальной смуты, которая... грозит крайней опасностью самому существованию государства. Родоначальниками этой смуты являются, несомненно, московские финансовые тузы, которые... собрали огромные капиталы в своих руках» [1392] .

При активном содействии большинства Государственной думы они стремятся захватить власть. И, как заметил С.В. Левашов, «уже не находят нужным даже скрывать своих политических вожделений».

 

3. На пути к дворцовому перевороту

Роспуск Государственной думы, который последовал 3 сентября 1915 года и стал неожиданностью для поборников парламентаризма, естественно, оказался в центре повестки дня очередных форумов общественных организаций. На съезде Земского союза в Москве 7-9 сентября 1915 года эмоции, вызванные решением Николая II прервать заседания нижней палаты, били через край. Во вступительной речи Г.Е. Львов заявил о страшной ошибке, произошедшей в жизни страны. Он сравнил Государственную думу со светильником, освещавшим путь в темных лабиринтах власти; теперь же страна погрузилась в темноту, под угрозой дело обороны, ослаблена армия.

«Столь желанное всеми мощное сочетание правительственной деятельности с общественной не состоялось»,

 – заключил Львов. Ему вторил целый хор земских деятелей: много говорилось об авторитете земств, об их неутомимой работе по выходу из того положения, в котором оказалась Россия, о необходимости опираться на законодательные учреждения. Прогрессивный блок выступающие представляли в качестве «якоря спасения, источником, откуда льется успокоение на всю страну». По итогам дискуссий решили избрать особую депутацию для доклада императору: она должна была напомнить, что войну ведет не правительство, а российское общество. Подобная тональность преобладала и на съезде Городского союза, который проходил одновременно с Земским. Здесь также дебатировался вопрос о направлении специальной делегации к Николаю II как о последней попытке «раскрыть Верховной власти глаза на ту пропасть, в которую толкает страну правительство Горемыкина». Эти решения поддержал и Московский биржевой комитет, направивший в состав делегации своих представителей.

Как известно, император решил не принимать общественных деятелей. Судя по дальнейшим событиям, именно это его решение повлекло за собой радикализацию обстановки в стране. Полицейские источники отмечали, что в оппозиционных кругах усилились призывы прекратить любое общение с царем: теперь события должны идти мимо него – ибо он сам поставил себя в такое положение. О том же свидетельствуют и материалы заседаний Прогрессивного блока. Так, В.И. Гурко убеждал коллег, что молчать больше нельзя, надо продемонстрировать власти свою политическую дееспособность. Оценивая отказ в аудиенции, А.И. Гучков говорил о полном разрыве мирных отношений с властью. Он усиленно призывал членов блока дискредитировать «режим фаворитов, кудесников, шутов»; в это дело, по его убеждению, каждая группа должна внести свой вклад. Весьма интересны воспоминания Н.В. Савича, который пишет об активном участии в заседаниях блока группы представителей торгово-промышленного мира Москвы. Они настаивали на изменении тактики думцев в связи с назревающим революционным движением; требовали пойти навстречу обществу, ожидающему решительных выступлений против власти; укоряли членов блока за излишнюю осторожность и недопустимую лояльность к царю, потерявшему связь с народом. Тем самым представители купеческой элиты проявили себя как сторонники наиболее радикальных мер по борьбе с существовавшим политическим режимом.

Основным орудием оппозиции стала легендарная личность Григория Распутина. Всего пять лет назад он был едва известен российской общественности. Кадетская «Речь» весной 1910 года писала, что к епископу Гермогену, монаху Илиодору, священнику Восторгову, влияющим на ход церковной жизни, приходится теперь присоединить и «старца» Григория. Как замечала газета, он пока еще не вошел в правую организацию «Союз русского народа», но этого от него ожидали: такой шаг являлся типичным для духовных деятелей, попавших в придворные круги. Однако Г. Распутин в новой обстановке повел себя иначе: не в пример названным персонам он проявил равнодушие к политическим раскладам той поры. Если тот же Илиодор гневно обличал министров (включая П.А. Столыпина), чиновничество, аристократию, во всеуслышание называя их предателями монархии и царя-батюшки, то Распутин начал осыпать сиятельных особ не проклятьями, а всевозможными просьбами по самым разным поводам (кого-то принять, устроить, что-то разрешить и т.д.). Этим он заметно отличался от столпов церковного стана. Конечно, другие радетели за монархию тоже были не прочь побольше получить в ходе святой борьбы, но, как вскоре выяснилось, Распутин здесь был вне конкуренции. Все это привело к неизбежному разрыву между ними.

Сибирский «старец» сумел наладить настоящий конвейер прошений и просьб во все значимые ведомства. Он ходил по министрам и разным влиятельным лицам с целым ворохом прошений и записок. Разумеется, для этого ему требовалось постоянно подогревать молву о своих необычайно продуктивных коммуникативных ресурсах, опиравшихся на особую благосклонность к нему императорской четы. Надо заметить, Распутин виртуозно использовал любую возможность для демонстрации собственного влияния, а главное – для распространения слухов об этом. Между делом он мог сообщить, что ему высочайше велено поразмыслить, как быть с Государственной думой. Или в присутствии посторонних заявить, что сейчас он вызвал великую княжну Ольгу – дочь Николая II (потом, правда, выяснялось, что на самом деле приезжала какая-то непонятная дама). Интересовавшимся его здоровьем после покушения в июне 1914 года, Распутин отвечал, что рана зажила, и не забывал добавить: если бы не этот досадный инцидент, то он «оттянул бы эту войну еще на год». При посещении (с очередной просьбой) киевского губернатора «старец» невзначай указал на свой пояс:

«А поясок-то сама матушка-царица вышивала собственными своими ручками»,

 – тем самым повергнув чиновника в смятение. При входе в его квартиру на Гороховой на видном месте лежала книга с открытой страницей, где красовались телефоны обер-прокурора Синода и других высокопоставленных особ. Короче говоря, весь образ жизни Распутина был подчинен определенной цели: извлечь максимум выгоды из своего положения. Причем выгоду эту он понимал своеобразно, в соответствии со своим интеллектуальным уровнем, который никак нельзя назвать высоким. Как говорили его собеседники, он не без труда мог связать две фразы. Кстати, у себя на родине, в Тобольской губернии (еще до того, как он укрепился в Петербурге), Распутин занимался примерно тем же самым: по свидетельству местного губернатора, он постоянно ходил по чиновникам, что-то клянчил, направлял в столицу всевозможные прошения, по которым губернской администрации приходилось отписываться.

Активность Распутина, козырявшего своей близостью к императорской семье и связями в высшем свете, не могла не привлекать всеобщего внимания. Естественно, появление такого персонажа было замечено и оппозиционно настроенной публикой. Его неутомимая деятельность давала отменный повод задуматься о том, каким образом в верхах решаются дела государственной важности. Впервые антидинастическая атака на власть в связи с распутинской темой была предпринята нижней палатой в начале 1912 года. Инициатором выступил один из лидеров думы третьего созыва А.И. Гучков. Надо подчеркнуть, что это был весьма решительный шаг, хотя пока он и ограничивался церковной сферой. Орган октябристов «Голос Москвы» 24 января 1912 года поместил письмо о чинимых Распутиным безобразиях, взывая к Синоду призвать проходимца к ответу. На публикацию в своем же партийном органе мгновенно откликнулся Гучков: он направил в духовное ведомство официальный запрос с требованием избавить общество от «мрачных призраков средневековья». К избавлению от них дума приступила незамедлительно. В ходе обсуждения сметы Синода лидер кадетов П.Н. Милюков возмущенно говорил о темном влиянии человека «громадной силы», уже устранившего двух обер-прокуроров Синода: ему посылал поздравительные телеграммы П.А. Столыпин, его часами выслушивал В.Н. Коковцов. Социал-демократ Е.П. Гегечкори поднялся до обобщений:

«Нужно сказать народу, что корень зла не в Распутине, как бы преступен он ни был, как бы влияние его ни было отвратительным, как и его нравственная физиономия; эти гнойники исчезнут вместе с исчезновением той социально-политической обстановки, которая эти явления порождает» [1413] .

Думские обличения вызвали широкий общественный резонанс. Сама возможность влияния старца на события государственной важности оскорбляла общество. Думская критика вызвала большое недовольство Николая II, который расценил ее не иначе, как вмешательство в свою семейную жизнь. С той поры инициатор всех этих событий А.И. Гучков превратился в личного врага императорской четы.

Поэтому когда осенью 1915 года в отношениях власти и оппозиции наступил кризис, последняя прекрасно понимала, какое орудие против режима ей использовать. Внимание к персоне Распутина перемещается в центр общественной жизни и уже не покидает его вплоть до убийства «старца» в декабре 1916 года. Разочарование от неудачной попытки Прогрессивного блока продавить парламентскую модель резко усилило разговоры о влиянии темных сил, которые полностью контролируют императора и вершат всю большую политику. Ключевую роль здесь играли члены блока; например, уволенный обер-прокурор Синода А.Д. Самарин объяснял свою отставку кознями Распутина и царицы. Как заметила полиция, благодаря этому почтенному деятелю грязные сплетни о царской семье стали достоянием улицы. То же отмечают и исследователи: имя Распутина приобрело всероссийскую известность именно в годы Первой мировой войны, а с осени 1915 года слава сибирского «праведника» достигла апогея. Ответ на вопрос, кто же в действительности правит Россией, был однозначным.

Надо заметить, что далеко не у всех в высшем свете этот ответ вызывал негодование. Многие увидели здесь своеобразный механизм реализации собственных карьерных и материальных вожделений. Фигуру высочайше обласканного «старца» постоянно окружали просители и посетители самого разного, в том числе и аристократического, ранга. Даже С.Ю. Витте, человек, прошедший большую государственную школу, не избежал искушения: под конец жизни он пытался вернуться во власть именно через Распутина. Со «старцем» начали связывать все ключевые назначения той поры; в так называемой министерской чехарде 1915-1916 годов видели доказательство влияния «друга» императорской семьи. Как остроумно заметил депутат ГД националист В.В. Шульгин, общество считало, что распутинские каракули имеют силу наравне с высочайшими рескриптами. Вместе с тем мировоззрение «старца» было абсолютно свободно от политических пристрастий. Он не благоволил не только деятелям Прогрессивного блока, но и правым организациям. В частности, оставался равнодушным к лидерам правых, просившим поддержать то или иное начинание, и те ненавидели его не меньше либералов. Один из руководителей полиции А.Т. Васильев, лично хорошо знавший Распутина, отмечал:

«Его политические взгляды, насколько он их вообще имел, были достаточно простыми... Тонкости так называемой высокой политики были далеки от круга его интересов, и он совершенно не мог понять, к чему в конечном счете стремятся различные партии, группировки в Думе, газеты» [1419] .

Иными словами, этот неутомимый устроитель судеб высшей бюрократии проявлял свои симпатии, руководствуясь не идейными соображениями, а личностно-бытовыми предпочтениями.

Распутин – могильщик династии. Это мнение, ставшее затем хрестоматийным, завладело умами современников тех драматических событий (а впоследствии и будущих историков). Оно обстоятельно изложено в обильной мемуарной литературе различных политиков, членов Прогрессивного блока и сочувствующих ему. Авторы воспоминаний, написанных в эмиграции, подробно останавливаются на роковой роли «старца» в крушении империи, оставаясь в рамках неизменной логики: Николаем II управляла царица, а ею – Распутин. Эту схему целиком восприняла также советская историография.

Однако в мемуарах присутствует и совершенно иной взгляд на вещи. Его придерживаются, в том числе, П.Л. Барк, П.В. Воейков, П.Г. Курлов, А.Т. Васильев, А.А. Мордвинов, Н.Д. Жевахов, эмигрантский исследователь С.С. Ольденбург. Заметим, что все эти люди в свое время занимали высокие посты, некоторые были близки с императорской четой. Красной нитью в их мемуарах проходит мысль о сознательном преувеличении влияния темных сил на политическую обстановку тех лет.

«Распутин не лез в первые ряды политической арены, – свидетельствует А. Т. Васильев , – его вытолкнули туда другие люди, стремящиеся потрясти основание российского трона и империи... они распускали самые нелепые слухи, которые создавали впечатление, что только при посредничестве сибирского мужика можно достичь высокого положения и влияния» [1422] .

Аналогичную мысль излагает и флигель-адъютант царя А.А. Мордвинов:

«Я не мог себе представить, чтобы образованный, глубоко культурный, исторически начитанный человек... каким, без всяких сомнений, являлся Государь, смог попасть под влияние и оказаться руководимым, не в частной жизни только, а в государственном управлении, каким-то безграмотным мужиком».

Весьма любопытно и такое замечание Мордвинова: если ни один государственный деятель разных лет не мог утверждать о своем исключительном влиянии на Николая II, то что же тогда говорить о Распутине?! Вопреки очевидной ценности этих свидетельств, они долгие годы не воспринимались всерьез. Исследователи обратили на них внимание только в постсоветский период, когда открылся доступ ко многим новым источникам. Опираясь на них, специалисты провели большую работу, чтобы установить степень влияния, которым обладали императрица и Распутин.

Прежде всего обращает на себя внимание следующее обстоятельство: люди, активно распространявшие версию о могуществе темных сил, никак не могли опираться на реальные факты, полученные, что называется, из первых рук. Хорошо известно, что Николай II и его домочадцы вели довольно замкнутый образ жизни; даже с семьями императорской фамилии они общались нечасто, избегая столь обычных в то время развлечений и балов. Дворцовый комендант В.Н. Воейков отмечал: все те, кто со знанием дела обсуждали распутинскую тему, не знали и не могли знать подноготной царской семьи, но рассказы об этом принимались за чистую монету. Распутин действительно стал частью жизни семьи царя. Как известно, этому способствовало его благотворное воздействие на наследника, страдавшего тяжелой болезнью, а также расположенность монарха и его супруги к представителям народа. Николай II говорил о Распутине:

«Это только простой русский человек, очень религиозный и верующий. Императрице он нравится своей народной искренностью... она верит в его преданность и в силу его молитв за нашу семью и Алексея... но ведь это наше совершенно частное дело... удивительно, как люди любят вмешиваться во все то, что их совсем не касается. Кому он может мешать?!» [1428]

В самом деле, по свидетельствам очевидцев, поведение Распутина в Царском селе было безупречным и не давало никаких поводов сомневаться в его нравственной чистоте. Скорее всего, «старец» не решался выйти за установившиеся рамки общения с семьей Николая II. Другое дело, что возвратившись в столицу после очередного визита ко двору, он разыгрывал уже совсем иную роль – высочайшего советчика по ключевым вопросам государственной жизни, а главное, кадровой политики. Иногда сквозь маску «вершителя судеб» у него прорывалось сожаление о своем ничтожном влиянии. Полицейский чиновник П.Г. Курлов, встречавшийся с Распутиным у врача Бадмаева, вспоминал:

«Я никогда не забуду характерного выражения, которое сорвалось с уст Распутина: “иногда приходится царя и царицу упрашивать целый год, пока допросишься у них чего-нибудь”» [1430] .

Кстати, во время войны он долго не мог добиться разрешения на то, чтобы устроить собственного сына-новобранца Дмитрия в место побезопаснее. В конце концов распутинского отпрыска определили в санитарный поезд императрицы, доставлявший раненых в госпитали. О том, как действительно относился император к советам Распутина, передаваемых через императрицу, хорошо показал С.С. Ольденбург: он приводит целый список различных советов «друга семьи», которыми Николай II просто пренебрег. К успешным кадровым делам, где имелся прямой интерес «старца», можно отнести лишь назначение Тобольским губернатором Н.А. Ордовского-Танаевского. Распутин хлопотал об этом чиновнике Пермской казенной палаты, у которого часто останавливался проездом в Тобольск, мотивируя просьбу требованием безопасности собственной персоны во время пребывания на родине (ведь именно там произошло покушение на его жизнь в 1914 году). В этом случае ему пошли навстречу.

Что же касается влияния Александры Федоровны на супруга, то и оно, по-видимому, сильно преувеличено. Один из лидеров оппозиции, председатель Государственной думы М.В. Родзянко, уверял, что после отъезда Николая II в ставку всеми делами начала распоряжаться императрица, превратившаяся в своего рода регентшу. Однако люди приближенные высказывали большие сомнения относительно данного мнения. Например, Министр финансов П.Л. Барк утверждал, что государь «очень редко следовал советам государыни, которые она ему давала в своих письмах в ставку». О том же говорил и осведомленный дворцовый комендант В.Н. Воейков. В конце концов, показателен и эпизод с назначением на должность товарища обер-прокурора Синода князя Н.Д. Жевахова, который являлся креатурой царицы: она в течение года упрашивала супруга произвести это назначение. Так что на контроль над императором это не очень похоже. А о влиянии Распутина красноречиво говорит еще и такой факт: современные исследователи подсчитали, что в течение войны императрица в своих письмах мужу упомянула имя «старца» 228 раз, тогда как он – всего лишь 8.

Если распутинская тема являлась тараном по разрушению политического режима царской России, то роль организационного инструмента в этом деле выполнили общественные объединения, о которых уже говорилось: Земский и Городской союзы, военно-промышленные комитеты. Бенефис, устроенный им при открытии заседаний Государственной думы 9 февраля 1916 года, – лучшее подтверждение значимости этих общественных организаций для оппозиционного движения; редкое выступление обошлось без дифирамбов. С.И. Шидловский, произносивший речь от Прогрессивного блока, буквально воспевал усилия общественности на ниве помощи фронту; и вклад мог бы быть еще большим, подчеркивал он, если бы не подозрительность правительства к светлым начинаниям здоровых сил. Без них, с удовольствием заключил оратор, власти не в состоянии справиться с грузом накопившихся проблем; нужны незамедлительные изменения в управлении страной. А.И. Коновалов с думской трибуны оглашал благодарственные телеграммы в адрес военно-промышленных комитетов от начальника штаба российских войск М.В. Алексеева. М.В. Родзянко расценил деятельность общественных организаций как небывалый подвиг перед страной и т.д. Выражая общее настроение, председатель Государственной думы подчеркнул, что «думская и общественная критика властей приравнивалась к работе, созидающей победу». В заседавшем в те же дни Государственном совете на эти темы высказывались те его члены, которые входили в Прогрессивный блок. Причем выступления были намного острее, чем на предыдущей сессии летом 1915 года. В качестве иллюстрации приведем выдержку из выступления проф. Д.Д. Гримма:

«Правительство, состоящее из лиц, в большинстве своем отрицающих конституционный строй и органически неспособных оценить то огромное значение, которое в настоящий исторический момент имеет сам факт существования народного представительства... Такое правительство никогда и ни при каких условиях ничего, кроме всеобщего недоверия к себе, вызвать не может» [1443] .

Следует согласиться с замечанием английского посла Д. Бьюкенена: верхняя палата «заговорила почти языком думы».

Николай II пытался наладить взаимодействие с Государственной думой, прерванное им в сентябре 1915 года. С этой целью он снял И.Л. Горемыкина с поста Председателя Совета министров и впервые лично посетил нижнюю палату, демонстрируя свою расположенность к совместной работе. Однако выбор преемника Горемыкина не был удачным. Хотя Б.В. Штюрмер слыл мастером компромиссов и, казалось бы, вполне соответствовал требованиям сложной политической обстановки, его кандидатура вызывала у оппозиции стойкое неприятие. Этому способствовал один малоизвестный исследователям случай, который произошел при вступлении Б.В. Штюрмера в должность премьера и сделал невозможными нормальные отношения с московским купечеством. Накануне своего назначения Б.В. Штюрмер приехал в Москву поклониться Иверской чудотворной иконе. Купеческие тузы, воспользовавшись его пребыванием в городе, заявились к будущему премьеру засвидетельствовать почтение. Помимо прочего они попросили его назначить на свободную в тот момент должность Московского губернатора действующего вице-губернатора В.М. Устинова: тот уже около десяти лет служил в Москве и пользовался доверием купечества. Б.В. Штюрмер обещал выполнить эту просьбу. Однако в Петрограде к нему обратилась его давняя знакомая А.С. Сипягина (сестра убитого в 1902 году Министра внутренних дел Д.С. Сипягина) с ходатайством позаботиться о ее зяте Н.А. Татищеве, который, будучи губернатором оккупированной Курляндии, фактически находился не у дел. Штюрмер и сам давно знал как самого Н.А. Татищева, так и всю его семью: их имения находились рядом. В результате он решил назначить в Москву проверенного человека, «забыв» о своем обещании купечеству. Реакцию представить не сложно: буржуазия Первопрестольной на Штюрмере как на государственном деятеле «поставила крест».

Дебют Б.В. Штюрмера, призванного для нормализации отношений с Прогрессивным блоком и общественными объединениями, не сулил ничего хорошего. Начало его работы ознаменовалось усиленным натиском оппозиционных сил на правительство. На съезде Городского союза 12 марта 1916 года его лидер, глава Московской гордумы М.В. Челноков, заявлял:

«Мы верили, что Петербург действительно стал Петроградом, но теперь нам совершенно ясно, что эти господа ничему не научились, говорить с ними не о чем» [1448] .

Известный московский буржуа С.Н. Третьяков уверял, что в тесном единении общественных организаций образуются «те ячейки, вокруг которых объединится русское общество». Правительственный лагерь также наблюдал сплочение оппозиции – исключительно с целью противостояния властям, для чего:

«ЦВПК, союзы земств и городов образовали нечто вроде параллельного правительства, задачей которого явилось уничтожение государственной мощи России» [1450] .

Кстати, к ним планировалось присоединить и еще одно общественное движение. К весне 1916 года относится попытка создать Всероссийский продовольственный комитет. Вдохновителями проекта выступали известные деятели оппозиции князь Д.И. Шаховской и ветеран народнического движения, а ныне пропагандист кооперации Н.В. Чайковский. Они стремились получить влияние на сельскую среду, чтобы взять в свои руки продовольственное дело. Новую структуру предполагалось выстраивать по аналогии с действующими военно-промышленными комитетами. За содействием обращались к Московскому обществу сельского хозяйства, который возглавлял кадет, бывший председатель II Государственной думы Ф.А. Головин. Однако повторить почин буржуазных ВПК не удалось, все ограничилось лишь совещаниями и переговорами.

Хотя сельским комитетам не суждено было пополнить общественный фронт, тот неуклонно разрастался: земский и городской союзы, ВПК превращались в огромные учреждения с самыми разнообразными функциями. Правительственные ведомства, связанные определенными нормами и штатами, с трудом конкурировали с ними. А тогда мало кому было известно, что громадные расходы этих общественных организаций пополнялись не из земских или городских касс, а из казны и к тому же без отчетности, установленной законом для правительственных учреждений. Союзу земств и городов на 1 октября 1916 года из бюджета были выделены огромные суммы – около 560 млн рублей; ВПК получил 170 миллионов. В начале войны, когда царило единение царя и народа, никто и не представлял, к чему может привести такое бесконтрольное накачивание средствами. Несмотря на столь масштабные поступления, влияние общественных организаций было значительным лишь в элитах, военных и гражданских, а вот в низах деятельность земского и городского союзов ощущалась гораздо слабее. В своем кругу, на одном из кадетских мероприятий, об этом откровенно говорил А.А. Кизветер: за союзами:

«стоит известная группа интеллигентов, стоит печать, но действительной и широкой опоры в самих недрах общества за ними все еще нет» [1453] .

На наш взгляд, справедливость этой оценки подтверждает следующее наблюдение: в воспоминаниях рядовых участников фронтовых действий общественные организации упоминаются гораздо реже, чем в мемуарах представителей высших эшелонов власти.

Перед правительством Б.В. Штюрмера стояла задача ввести деятельность общественных организаций в приемлемые для властей рамки. Весной-летом 1916 года эти вопросы постоянно обсуждал Совет министров. Предлагалось контролировать эти структуры аналогично контролю над частными железными дорогами, для чего создать особую комиссию при Государственном контроле из представителей МВД, Минфина, военного ведомства и др. Однако реализовать эти замыслы в условиях войны оказалось весьма затруднительно: около трети личного состава контрольных учреждений находилось в войсках для проверки оборотов министерств. Речь могла идти лишь о частичной ревизии общественных организаций: вся обработка отчетности потребовала не менее двух лет. Но даже такие попытки контроля встречали резкое неприятие лидеров общественных организаций, которые расценивали их не иначе, как проявление недоверия. «Русские ведомости» писали о неизбежных срывах в работе, нужной фронту, о недостойных намеках, бросающих тень на уважаемых людей. Кроме того, отмечалось, что, например, отчетность по расходам Русско-турецкой войны 1877-1878 годов поступила спустя двадцать лет после ее окончания, а по Русско-японской войне – еще не была завершена; следовательно, и сейчас не стоит ожидать никаких результатов.

Особое внимание правительство уделяло военно-промышленным комитетам, игравшим важную роль в оппозиционном движении. ЦВПК координировал деятельность 220 городских комитетов. Это разветвленное объединение, созданное буржуазными кругами, отличалось наибольшим радикализмом. С первых дней своего существования свободные от правительственной опеки структуры фактически превратились в поле деятельности видных оппозиционеров (А.И. Гучкова, А.И. Коновалова, М.И. Терещенко, П.П. Рябушинского и др.). В связи с этим в марте-апреле 1916 года предлагалось подготовить новое положение о комитетах, позволяющее государству оперативно реагировать на их уклонение от непосредственной помощи фронту. В июне инициатива МВД вновь обсуждалась на заседании Совета министров. Однако правительство сочло несвоевременным издавать новое положение о ВПК: эта мера вызвала бы новый шквал критики и лишь усилила бы антиправительственную агитацию. Вместо этого было решено постепенно сокращать заказы комитетам, прекратить авансировать их работу, а затем и вообще перестать обращаться к их услугам; распространить среди населения и в войсках сведения о действительном участии комитетов в деле обороны и о стоимости произведенных работ.

Надо заметить, что информировать было о чем. Буржуазные круги, охваченные патриотическим порывом, ни на минуту не забывали о своих коммерческих интересах. Получая через систему ВПК различные заказы, они с готовностью их выполняли лишь по завышенным расценкам, накручивая собственную прибыль. Имена промышленников, получивших за год работы в военных условиях при тех же объемах производства в четыре-пять раз больший доход, были известны. Например, московский фабрикант Н.И. Прохоров нажил на поставках фронту столько, что этих средств хватило для погашения банковских обязательств на 6 млн рублей, да кроме того была зафиксирована прибыль в 7 миллионов. Это стало возможным за счет распределения заказов среди дружественных предприятий, исходя не из выгодности и дешевизны выполнения, а из личной заинтересованности. Так, Московский ВПК заказывал одному из местных фабрикантов колючую проволоку по 12 руб. за пуд; и хотя земство предлагало выполнить тот же самый объем работы по 6,5 руб., заказа оно не получило. Большую огласку получил случай в Нижегородском ВПК, возглавляемом известным капиталистом Д.В. Сироткиным. Здесь один из заводов обязался изготовить лопаты по 45 коп. за штуку, но руководство местного комитета недолго думая отдало заказ другому производителю, из расчета 75 коп. за лопату. Такое малопонятное решение Д.В. Сироткина было обжаловано: соответствующие обращения поступили в Министерство торговли и промышленности, а также в военное министерство. Руководство ЦВПК отреагировало своеобразно: А.И. Гучков весь свой гнев обрушил на жалобщиков: мол, какое удовольствие они доставили бюрократии, пойдя к ней на поклон! Подобные случаи с распределением заказов фиксировались повсеместно; власти постепенно стали отдавать себе отчет о сомнительной пользе ВПК в деле военного снабжения. Как показало обследование, стоимость выполнения заказов оказалась крайне высокой, а процент их реализации, напротив, низким. Зато на должном уровне находилась реклама. Например, ящики для боевого снаряжения неизменно украшались надписями «ЦВПК», что создавало впечатление необычайной продуктивности этой организации.

Правительство пыталось организовать общественную альтернативу военно-промышленным комитетам. В феврале-марте 1916 года в Петрограде состоялся съезд представителей металлообрабатывающей промышленности; на него собрались директора предприятий тяжелой индустрии, контролировавшихся столичными банками. Одним из инициаторов проведения съезда выступил депутат Государственной думы А.Д. Протопопов (ставший в сентябре последним Министром внутренних дел империи). Выступавшие заявили о фактической несостоятельности всей системы ВПК. А.П. Мещерский обратил внимание на такое обстоятельство:

«Просматривая списки ЦВПК, мы видим, что среди них много лиц очень почтенных, но очень мало промышленников и особенно представителей крупных заводов, работающих на оборону. Понятно, что члены ЦВПК не могли быть представителями наших заводов уже и потому, что мы в массе своей в их избрании не участвовали» [1466] .

Отмечалась агрессивная деятельность военно-промышленных комитетов: они, по сути, отодвинули на второй план другие предпринимательские объединения, в частности Совет съездов представителей промышленности и торговли, который практически перестал функционировать. Критические стрелы летели и в адрес руководства ЦВПК. Знаменитый банковский делец, глава Русско-азиатского банка А.И. Путилов обвинил А.И. Гучкова в некомпетентности, рассказав, что тот в течение двух часов выносит решения, требующие тщательного профессионального изучения. А.Д. Протопопов в своем выступлении подчеркнул: около 80% военного снаряжения идет с заводов, представители которых присутствуют на съезде; роль же предприятий, сотрудничавших с военно-промышленными комитетами, в производительном смысле незначительна, зато в политическом – крайне велика.

Вообще, правительство более всего как раз беспокоила политическая ангажированность общественных организаций, особенно детища московского купечества – ВПК. Ведь как утверждали современники, в военно-промышленные комитеты входили «группы буржуазии, настроенные враждебно к царскому режиму». Чего стоит одна только инициатива по созданию рабочих групп, которые появились практически при каждом четвертом военно-промышленном комитете. Это начинание обосновывалось неурегулированностью рабочего вопроса, неизбежно проявлявшейся в стихийности забастовочного движения. По мнению руководства ЦВПК, власти всегда рассматривали пролетариат как враждебный элемент; рабочий класс не слышал призывов, которые будили бы в нем высшие патриотические чувства, раскрывали бы перед ним ближайшие перспективы, вливали бы него бодрость и силы в борьбе с лишениями. Государство не могло найти общего языка с трудовыми массами в прошлом, не находит его и теперь, во время войны. Вот эту-то миссию в тревожное для страны время и решила возложить на себя купеческая буржуазия. В военных условиях общие с рабочими цели определились быстро: одолеть врага и стремиться к лучшему устройству внутренней жизни России. Для достижения этих целей буржуазия считала необходимым участие рабочих в деятельности ВПК; а те, в свою очередь, заявили, что «власть должна перейти из рук правительства в руки буржуазии». В результате был сформулирован лозунг «революция во имя победы», украсивший знамена военно-промышленных комитетов. Такая установка, оглашенная на заседании ЦВПК еще в начале декабря 1915 года, получила одобрение его первых лиц. Руководство оберегало рабочих от полиции, оплачивало финансовые расходы группы; широко распространялись отчеты о собраниях, на которых постоянно участвовали члены фракции меньшевиков и трудовиков Государственной думы во главе с Н.С. Чхеидзе и А.Ф. Керенским. По воспоминаниям секретаря рабочей группы Б.О. Богданова, собрания, перераставшие в митинги, проходили почти ежедневно. Только в 1916 году члены рабочей группы совершили 41 поездку в 35 регионов страны. А потому совершенно правы были те, кто прямо утверждали: рабочая группа вела «подготовку революции». Причем это была не какая-то сепаратная политика, а линия руководства ЦВПК. Это позволило заметить А.Д. Протопопову, что в 1915 году:

«рабочий союз создавался... не на собранные рабочими гроши, а на правительственные средства (т.е. выделяемые правительством для ЦВПК. - А.П. ), получил законодательную санкцию и существовал легально» [1478] .

Весьма симптоматична и попытка превратить рабочую группу в орган, куда направлялись обращения отдельных предприятий по урегулированию конфликтных ситуаций. Это серьезно повышало авторитет группы в глазах трудящихся, поэтому она начала быстро реагировать на вспышки забастовок. Поступившие жалобы передавались в ЦВПК, чьи уполномоченные вступали в переговоры с администрацией заводов. Подобная практика получила широкий общественный резонанс. Некоторые исследователи считают ее близкой к «зубатовской» методике начала века, с той лишь разницей, что теперь вместо государственных органов, в частности полиции, давление на предпринимателей оказывал военно-промышленный комитет. Дополним эту мысль еще одним важным наблюдением. Как известно, урегулирование конфликтов при посредничестве ЦВПК происходило на целом ряде предприятий: на электротехническом заводе «Динамо», Адмиралтейском судостроительном заводе, механическом Нобеля, судостроительном «Наваль», Путиловском заводе, механическом заводе Леснера, фабрике Ф. Мельцера, Никопольском металлургическом объединении, Петроградском металлическом заводе, текстильной мануфактуре Вронина, Лютина и Чешера. Глядя на этот список, несложно заметить, что все перечисленные предприятия располагались в столице или на юге страны. Среди них нет ни одного из Центрального региона России или Поволжья. То есть неприятности купеческая буржуазия доставляла прежде всего своим конкурентам; в то же время предприятия дружественных владельцев в эпопее с деятельностью рабочей группы не фигурируют, хотя, несомненно, защитникам интересов трудящихся и там было на что обратить свой взор. Не случайно столичная буржуазия, прекрасно понимая, кто организует давление на нее, неизменно отвергала предложения, разработанные рабочей группой. Так, Петроградское общество фабрикантов и заводчиков отказалось участвовать в создании примирительных камер по урегулированию конфликтов: это начинание активно пропагандировали именно в ЦВПК. Капиталисты столичного региона и Юга России проигнорировали поддержанную ЦВПК инициативу рабочей группы по введению на производствах института старост. Буржуазия, тесно связанная с властью, явно сторонилась начинаний, исходящих от враждебных ей сил, предпочитая обсуждать нейтрализацию забастовочного движения на совместных заседаниях с полицией, взаимодействие с которой было для нее гораздо привычнее и комфортнее. Представить же подобные полицейские мероприятия с участием московского купечества сложно. И это тоже демонстрирует, насколько разные политические цели преследовали два основных отряда российской буржуазии.

Заключительная попытка царского правительства, опиравшегося на петроградский бизнес, дать отпор купеческим оппозиционерам связана с именем последнего Министра внутренних дел А.Д. Протопопова. Этому персонажу явно не повезло с исторической репутацией. Выходец из Государственной думы, где он занимал пост товарища председателя ГД, в сентябре 1916 года Протопопов получил назначение на одну из ключевых должностей в правительстве, за что и был заклеймен как предатель. К тому же он являлся членом ЦВПК, куда был включен по должности товарища председателя ГД, а потому неплохо осведомлен о движущих силах оппозиции и ее планах. Еще до своего назначения в министерство Протопопов сблизился с руководством столичных банков, контролировавших обширные торгово-промышленные активы (кстати, его личный кредит был открыт в Петроградском международном банке). Выше говорилось об их совместной инициативе по проведению съезда представителей металлообрабатывающих предприятий, выдвинутой в качестве противовеса системе ВПК. Теперь же сотрудничество нового Министра внутренних дел с финансистами укрепилось: он стал своего рода знаменем политического проекта по обузданию московской буржуазии. На средства петроградских банков по предложению А.Д. Протопопова начала выходить газета «Русская воля», задуманная как противовес оппозиционной прессе. Власть сумела привлечь к ее изданию многих общественных и литературных деятелей. Газету возглавил А.В. Амфитеатров, долгое время пребывавший в эмиграции. В редакцию вошли бывшие члены Государственной думы социал-демократ Г.А. Алексинский, кадет Н.А. Гредескул (за что их не замедлили объявить предателями), с газетой тесно сотрудничали известные писатели Л.Н. Андреев, А.И. Куприн, Ф.И. Сологуб. Между прочим, издание позиционировало себя как независимое, беспристрастно освещающее насущные проблемы дня и декларировало необходимость единения всех классов. Кроме того, правительство предприняло попытку переманить на свою сторону знаменитого купеческого издателя И.Д. Сытина. Премьер Штюрмер предлагал ему возглавить государственный литературный холдинг, для которого выделялись большие финансовые ресурсы. Сытину была даже устроена аудиенция у Николая II. Однако издательский магнат отказался, решив, что его согласие будет равносильно «моральной кончине», а на приеме у императора сумел перевести разговор на помощь национальной школе.

В конце 1916 года купеческая элита страны решила провести всероссийский предпринимательский съезд. Ряд частных собраний в Москве обсудил эту идею, и в результате по поручению биржевых комитетов Центра, Поволжья и Сибири в правительство поступило ходатайство о разрешении съезда. С этого момента Министерство внутренних дел было озабочено тем, как бы воспрепятствовать купеческому начинанию, которое планировалось оформить в новый торгово-промышленный союз. В правительстве никто не сомневался в оппозиционности очередной инициативы Первопрестольной. Московские власти также информировали о готовившихся на съезде выступлениях в духе требований Прогрессивного блока. А.Д. Протопопов всеми силами старался не допустить появления на политической арене подобной организации, и, разумеется, ходатайство признали несвоевременным, мотивируя отказ тем, что в напряженных военных условиях не следует отвлекать представителей предпринимательских кругов от работы на оборону на местах. В качестве противодействия подобным политизированным инициативам предлагалось также больше поддерживать окраинную, а не центральную промышленность, что «окажет сдерживающее воздействие на политиканов из числа крупных промышленников». МВД пыталось умерить и их политические претензии в связи с предстоящими выборами в V Государственную думу; в ее новый состав планировалось провести 50-70 депутатов, связанных с банковскими кругами Петрограда. Со своей стороны, крупные столичные финансовые и биржевые игроки проявляли серьезную заинтересованность в усилении своих позиций в думе. Их также не устраивала ситуация, когда контроль над нижней палатой оказался в руках прогрессивного блока, вдохновляемого идеями, формирующимися в Москве. Оппозиционно настроенные депутаты под разными предлогами тормозили предлагаемые столичными предпринимателями коммерческие начинания. Например, именно усилиями кадетов и их союзников по депутатскому корпусу было отклонено предложение ряда петроградских банков о предоставлении казенной ссуды в 20 млн. руб. на строительство металлургического комбината в Кузнецком бассейне Томской губернии. Этот эпизод, произошедший в марте 1916 года, вызвал большое раздражение в питерских деловых кругах, которые усиленно муссировали утверждение, что «наш молодой парламент, к несчастью, занял враждебную позицию по отношению к промышленности, бирже, банкам».

Еще одним ударом, нанесенным А.Д. Протопоповым по политическим позициям Первопрестольной, стало давление на Московскую городскую думу, которую правительственные круги уже давно считали рассадником оппозиционности. С начала неутомимый министр увлекся идеей устранения М.В. Челнокова от должности главы МГД, предполагая высылать его из Москвы и назначить на его место закаленного в противостоянии с революционной публикой полицейского генерала А.И. Спиридовича. Однако поняв, что этим немногого достигнет Протопопов решил разом нейтрализовать всю городскую думу, воспользовавшись ее переизбранием на новый срок. Очередные выборы состоялись в декабре 1916 года, принеся небывалую победу оппозиционно настроенным силам. Купечество не то что не стесняясь, а с энтузиазмом поддержало их. «Мы знаем, – говорили состоятельные избиратели, – что прогрессисты плохие хозяева, но они будут бороться с правительством, поэтому мы их избираем». МВД решилось на беспрецедентный шаг, отказавшись признать итоги народного волеизъявления. Группа депутатов Государственной думы в связи отказом министерства утвердить результаты выборов направила запрос в Совет министров с требованием дать юридическое разъяснение по этому поводу. Избранники народа недоумевали: как Министр внутренних дел мог объявить свою же инструкцию, в соответствии с которой проходило голосование, нарушающей закон? Однако на ответ времени не оставалось; выборы были утверждены в марте 1917 года – уже при Временном правительстве.

Все эти действия «спасителя царизма» А.Д. Протопопова были запоздалыми. Они уже не помогали совладать с оппозиционными настроениями, которые захлестнули российское общество. Противостоящие правительству силы, набрав необходимую мощь, стремились к последнему рывку. По свидетельству современников, в структуре оппозиционного движения России образовалось два центра. Один из них включал в себя главным образом политических деятелей и промышленников Москвы (приблизительно сорок человек); они выделяли большие финансовые средства на революционную деятельность. Этот центр, располагавший многочисленными сторонниками, работал в верхах армейского командования и в среде высшей администрации. Но его представители в силу своего положения не могли развернуть работу в казармах и на предприятиях. Для этого как раз и существовал второй центр: он состоял из революционеров, агитировавших массы в чисто социалистическом духе. Его активная деятельность финансировалась оппозиционно настроенной купеческой буржуазией. Это воспоминание, оставленное членом Прогрессивного блока, октябристом Н.В. Савичем, не является исключением. Еще один очевидец тех лет, уже из придворных кругов, офицер Ф. Винберг, касаясь роли московских буржуа в подготовке революции, писал:

«Они стали швырять свои миллионы на потребу подготовителей русской революции, тех оголтелых маньяков-идеологов и подлых бессовестных космополитических проходимцев, делом которых Россия доведена до последней грани позора и страдания».

Характерно, что под буржуазией Ф. Винберг имел в виду не капиталистов вообще, а именно «кулаков-скопидомов», развернувшихся «во всю ширь замоскворецкой бестолковщины». То же самое утверждал в мемуарах В.М. Вонлярлярский (близкий друг М.В. Родзянко): он считал, что денежное участие московских купцов – Морозовых, Гучковых, Терещенко и др. – в организации революции хорошо выясненным. К этому присовокупим и мнение бывшего сенатора В.Н. Смольянинов, хорошо знавшего обстановку в Москве:

«Действительно, купец отсыпал на наших глазах немало денег на революцию» [1501] .

Отметим, это не было секретом и для Николая II: близкий к императору великий князь Александр Михайлович, характеризуя обстановку перед февралем 1917 года, обращал внимание своего венценосного родственника на деятельность купечества, которое давно уже:

«не то, что было прежде, достаточно вспомнить 1905 год. – И добавлял: – Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу» [1502] .

Как известно, лидеры оппозиционного движения не ставили главной своей целью свержение монархии. Их политические неудовлетворенности концентрировались главным образом на фигурах Николая II и его супруге. Именно императорская чета рассматривалась прогрессивной общественностью как ключевое препятствие на пути парламентского образа правления. Оппозиционеры требовали их замены более приемлемыми лицами из царской фамилии. В частности, речь шла о командующем на Кавказе Николае Николаевиче. В декабре 1916 года, после очередного разгона Земского и Городского съездов их лидеры направили к великому князю Тифлисского городского главу А.И. Хатисова: провести переговоры о дворцовом перевороте для утверждения ответственного правительства во главе с князем Г.Е. Львовым. Царский родственник, подумав пару дней, ответил отказом, посчитав, что армия переворот не поддержит.

Имелся и другой кандидат на роль монарха в парламентском государстве – младший брат Николая II великий князь Михаил Александрович. Он находился под полным контролем супруги, Н.С. Брасовой, чья семья была тесно связана с московским купечеством. История их личных отношений с великим князем подробно описана исследователями. Однако купеческий подтекст этой истории не привлек должного внимания. Заметим, что отец Н.С. Брасовой С.И. Шереметьевский был известным в Москве присяжным поверенным, доверенным лицом самого П.П. Рябушинского. Кстати, крестным его дочери, родившейся в 1880 году, стал видный фабрикант А.И. Хлудов. Дважды побывав замужем, Н.С. Брасова сумела сойтись с Михаилом Александровичем. Их связь, а затем и брак, вызвали негодование царской семьи, которая лишила великого князя всех прав. В московских кругах этот любопытный случай вначале расценили неоднозначно. Родители Н.С. Брасовой даже прекратили общение с ней. Да и сама она, судя по письмам, не рассчитывала на долгие отношения с венценосной особой. Однако все сложилось иначе: с началом войны ее супруг получил прощение и возвратил свое положение. Вот это уже серьезно заинтересовало московскую элиту: прежде «зацепить» подобным образом царскую семью не могли и мечтать. Как показывают документы, Н.С. Брасова оказалась в центре внимания купеческой буржуазии. Ей был открыт личный счет в Московском купеческом банке, на который поступали немалые средства. Например, только в Петроградском отделении банка за год проходили суммы в объеме 150 тыс. рублей. За нужными покупками Брасова ездила не куда-нибудь, а на фирму Рябушинских, о чем с гордостью сообщала мужу. Отдыхали они в Крыму, вместе с семьей председателя Московского общества фабрикантов и заводчиков Ю.П. Гужона. Причем полиция сопроводила эту информацию замечанием, что Брасова окончательно:

«окутала своего доброго и мягкого супруга атмосферой московской коммерческой буржуазии, со всеми ее характерными черточками» [1509] .

Из сказанного выше можно заключить, насколько тщательно готовилась оппозиция к схватке с Николаем II и подотчетным только ему правительством; как подробно просчитывались варианты, к которым могло привести противоборство. Вообще, в советской историографии участие буржуазии, а именно московского купечества, в оппозиционном движении всегда недооценивалось. Это связано с тотальным господством ленинско-сталинских взглядов на революционную практику. В соответствии с ними, российская буржуазия как класс являлась политически недееспособной; она могла выступить только против революции, а значит – и против пролетариата; причем выступить лишь при помощи царизма и его полицейского режима. Отсюда невнимание ученых к фактической стороне, которая отражала совсем другие тенденции исторического процесса – противоречащие устоявшимся партийным канонам. В этом смысле общественным организациям, созданным при деятельном участии купеческой Москвы, не очень повезло: в советские годы они находились на периферии исследований, занятых в основном иллюстрированием ленинских выводов на конкретном материале. Допустить, что объявленная отсталой отечественная буржуазия могла участвовать в революционных баталиях, было невозможно. А уж говорить о ее ведущей роли в борьбе с режимом тогда тем более никто не мог решиться. Это поставило бы под сомнение борьбу рабочего класса и его пролетарскую сознательность, с помощью которой решались грандиозные исторические задачи. Те самые задачи развития страны, оказавшиеся не под силу российским буржуа.

 

4. Российские политические элиты и народ

В настоящей главе разговор шел о противоборстве петербургского и московского кланов, определявшем содержание и градус политической борьбы вплоть до краха 1917 года. Вместе с тем не нужно забывать, что противостояние это происходило в элитах империи: дворянско-аристократическая и буржуазно-купеческая прослойки сошлись в жесткой схватке за реализацию своих экономических интересов. Заметим, что борьба не выходила за рамки традиционных буржуазных ценностей, которые ни одна из сторон не ставила под сомнение. Однако этими, несомненно острыми, проблемами далеко не исчерпывалась вся полнота процессов, протекавших в российском обществе, и прежде всего в его глубинах. Борьба отечественных элит за первенство разворачивалась на куда более масштабном и взрывоопасном социальном фоне, с диаметрально противоположными устремлениями правящих групп с их проблемами и основной массы русского народа. В последнее десятилетие существования царской России столкновение этих интересов происходит наиболее часто. Причем факты позволяют говорить об их предельной разобщенности, далеко превосходящей противоречия во властных элитах.

Оппозиционные группировки неизменно апеллировали к народным массам, во чье благо, по их уверениям, и велись ожесточенные баталии. Попытки привлечь крестьян и рабочих для полноты образа радетелей за счастье народное характеризуют весь политический спектр тех лет. С 1905 года, т.е. с возникновением политической публичности, в рядах как проправительственных, так и оппозиционных сил появляются представители трудовых низов. Однако, как мы увидим, их присутствие немного добавляло к имиджу лидеров. Во время обсуждения проблем, касавшихся не большой политики, а нужд простых людей, крестьяне, рекрутированные в состав тех или иных организаций, мгновенно забывали о своей партийной принадлежности и обрушивались на собственных лидеров, имевших иную точку зрения. Наиболее яркая иллюстрация к сказанному – дебаты в Государственной думе по поводу знаменитого указа от 9 ноября 1906 года о праве выхода из общины. Как известно, в нижней палате третьего созыва, в отличие от первых двух, крестьян насчитывалось немногим больше сорока человек. Больше половины из них входили в правые фракции, остальные числились у октябристов, умеренных групп и трудовиков. Однако не сложно заметить, что участие депутатов из народа в дискуссиях происходило совершенно вне контекста их партийной принадлежности; они единодушно выступали против указа, игнорируя общую позицию фракций и групп, куда официально входили. Стенограмма показывает, что крестьяне легко вступали в открытые конфликты с фракционным руководством, отстаивая свои взгляды на устройство жизни, весьма далекие от представлений правящих сословий. Так, законодательное принятие указа они расценили как разрушение крестьянской жизни, уничтожение ее коренных общинных основ. И это беспокоило их гораздо больше думских и правительственных раскладов вместе взятых. На предостережение о том, что в случае неутверждения указа дума может быть распущена, последовал ответ:

«Нас сюда послал народ не для того, чтобы думу беречь, а для того, чтобы облегчить жизнь исстрадавшемуся народу» [1511] .

Очевидно, крестьянство в отличие от либерально настроенной интеллигенции не очень дорожило парламентским институтом.

Всех крестьянских ораторов, независимо от партийной принадлежности, объединяло стойкое неприятие частной собственности как основы хозяйственной среды. В ходе прений они как заклинание повторяли извечную для них истину: земля должна находиться во владении только того, кто на ней работает. Это раздражало помещичье дворянство, заполнившее думу. Лидер крайне правых Н.Е. Марков клялся в безграничной в любви к крестьянам, наставляя их при этом, что земля должна принадлежать тем, кто может извлечь из нее наибольшую пользу. Он отказывался понимать крестьянские требования о земле:

«Ведь и сапожник трудится над сапогами, значит, по этой теории справедливости сапоги должны принадлежать только сапожнику, а мы все должны ходить босыми» [1512] .

В первых рядах защитников частной собственности оказалось и синодальное духовенство в лице епископа Митрофана. Этот архиерей из правого лагеря пропел дифирамбы частной собственности, не забывая чередовать их с анафемой общинным порядкам. Аргументируя свою позицию, он ссылался на благотворный опыт, который демонстрировали европейские державы, в свое время отказавшиеся от общины. Епископ воздал должное даже латышам из Остзейского края, вырвавшимся из тисков отсталости и по-новому наладившим свой быт. Столь трепетное отношение к западным экономическим образцам, проявленное православным архиереем, стало подлинным откровением для крестьянских депутатов.

«Я не знаю, – восклицал один из них, – с каких пор наше духовенство стало стоять за частную собственность; я не знаю, с каких пор у них изменилось учение» [1514] .

После чего были приведены высказывания почитаемых отцов церкви – Иеронима, Амвросия, Василия Великого – о том, что собственность – плод воровства, совершенного если не теперешними владельцами, то их предками; а бедность – результат скопления имуществ в руках небольшой кучки людей. Вот эти взгляды святых отцов народу были близки и понятны, тогда как речи нынешнего служителя православия приводили в недоумение.

Вообще само появление Указа от 9 ноября 1906 года дворяне и крестьяне трактовали совершенно по-разному. Официальная точка зрения выводила его из великих реформ начала 1860-х годов, рассматривая нынешние аграрные мероприятия как завершение освобождения крестьянства, начатого полвека назад Александром II. Такой идеологической преемственности, разумеется, придавалась подчеркнуто прогрессивная значимость. Только вот в народном сознании отмена крепостного права воспринималась совсем не так вдохновенно, как властями предержащими. С думской трибуны крестьянский взгляд на великое освобождение наиболее полно изложил архангельский крестьянин И.С. Томилов. Он предложил вспомнить, как обильно в дореформенный период Государственный банк субсидировал помещиков под земли, в результате чего образовалась огромная задолженность, по которой те были уже не в состоянии расплатиться. Из этого-то тупика и вывел 1861 год, когда правительство перевело долги дворян на трудовое крестьянство посредством выкупных платежей за нарезанные ему при освобождении нищенские наделы, которые стали «просто выброшенной обглоданной костью с барского стола, более ничего». Несложно представить, какие чувства овладевали помещичьим большинством, вынужденным выслушивать подобные откровения в свой адрес.

Острые конфликты между крестьянскими депутатами и лидерами правых возникали постоянно, не только в ходе слушаний по указу 9 ноября 1906 года и, что называется, на ровном месте. Как, например, в октябре 1911 года, во время доклада в думе о голоде в ряде районов страны. Поводом послужили речи Н.Е. Маркова и В.М. Пуришкевича, назвавших причинами голода праздность и пьянство крестьян («если по девять месяцев в году бездельничать и пьянствовать, тогда будет и голод»). Реакция не заставила себя ждать. Ораторам напомнили, кто их кормит: если бы крестьяне пьянствовали большую часть года, то как бы Марков и Пуришкевич жили?! Причины же голода не в лени, а в том, что по двадцать тысяч десятин земли находится в одних руках. Затем другой представитель крестьянства из правой же фракции предложил установить предельную норму владения землей, а до подготовки соответствующего законопроекта запретить приобретение угодий тем, у кого уже имеется свыше тысячи десятин. Это предложение поставили на голосование, и оно, благодаря активности рабоче-крестьянских депутатов, было принято, что повергло в небывалый шок думские круги. Руководство палаты поспешило исправить возникшее недоразумение, устроив переголосование, по итогам которого это предложение было благополучно отклонено. Однако сам факт конфликта наглядно подтверждает: думская деятельность не исчерпывалась противоборством правых и левых, правительства и оппозиции. В его недрах просматривалось и еще одно, не менее острое и более масштабное, противостояние – между бедными и богатыми, правящими сословиями и народом. И хотя дума функционировала в соответствии с партийным принципом, эта проблема, остававшаяся пока на заднем плане, давала о себе знать в публичных дискуссиях, причем в исполнении не только штатных ораторов из социал-демократов.

Это наблюдение верно не только для проправительственных сил монархической окраски, стремившихся привлекать в свои ряды крестьянство. Такая же картина сложилась и в кругах, оппозиционных царскому режиму; им в неменьшей степени требовалась демонстрация солидарности с трудовым народом. С той лишь разницей, что здесь фаворитом являлись рабочие, поскольку оппозиционные деятели представляли главным образом городскую интеллигенцию и купцов-промышленников. С рабочими у них возникали такие же сложности, как и у правых – с крестьянами. Например, когда летом 1915 года оппозиционный Всероссийский городской союз собрался проводить съезд по проблеме растущей дороговизны жизни, для этого мероприятия было решено привлечь группу рабочих. Однако те не оправдали возлагавшихся на них надежд; сразу после открытия они зачитали декларацию, где устроители съезда прямо объявлялись сторонниками буржуазии, т.е. хозяев, с которыми никакого объединения нет и быть не может. Это заявление внесло заметную нервозность в собрание городских деятелей: во избежание подобных речей рабочих представителей не замедлили лишить слова. Попытки присутствовавших депутатов Государственной думы (Керенского, Скобелева, Хаустова) заступиться за них ни к чему не привели. Любопытно, что некоторые организаторы съезда предчувствовали такой поворот событий; они изначально не усматривали в этой затее ничего позитивного, поскольку осознавали: различие интересов не позволит изобразить нужного единения прогрессивных сил с трудовыми массами. Последние «примажутся» к съезду лишь для оглашения нежелательных для Городского союза деклараций.

Не менее остро складывались отношения у купеческой буржуазии с рабочими в рамках другой общественной организации – Центрального военно-промышленного комитета. Крупные московские капиталисты, создавшие и контролировавшие это оппозиционное объединение, ввели в его состав рабочую группу, дабы пролетариат усилил борьбу русских промышленников с антинародным режимом. Но и здесь голоса рабочих зазвучали совсем не так, как хотелось бы лидерам комитета. Получив публичную трибуну, рабочие первым делом обрушились на них с критикой: капиталисты, мол, не видят в них людей, с которыми можно и нужно разговаривать, ничего не желают делать для улучшения положения простого люда: военнопленные находятся в лучших условиях, чем русские рабочие. И если теперешний режим будет опрокинут, то плоды победы достанутся буржуазии, т.е. Коновалову, Рябушинскому и др. При этом, однако, никому не надо забывать: все богатство страны создается трудовым человеком, который тем более вправе требовать себе лучшей доли. Накал страстей серьезно обеспокоил руководителей ЦВПК, пытавшихся перевести ситуацию в спокойное русло. Как уверял рабочих представителей А.И. Гучков, он вполне понимает:

«что накопилось много счетов и многое наболело, но сводить эти счеты и врачевать эти недуги придет свое время» [1525] .

Его призывы к социальному миру не произвели должного впечатления на рабочую группу: последовал ответ, что он обратился не по адресу.

Приведенный материал помимо политического противостояния правящего клана и либеральной оппозиции выявляет наличие другого вектора, который берет начало не в противоборстве верхов, в нараставшей активности низов. Народные массы с их жизненными потребностями не втягивались в схватку элит, по существу, оставались глухи к призывам лидеров той или иной стороны и придерживались собственного отношения к происходящему. Можно сказать, что простой народ (в отличие от российских верхов), по большому счету, неправомерно делить на правых и левых. Эту мысль подтверждает и наблюдение одного современника тех событий:

«Народ устал от опеки господ (дворян, интеллигенции – все равно)... и в один прекрасный день возьмет в руки дубину и будет бить каждого, кто носит облик барина» [1527] .

Нельзя сказать, что подобные свидетельства были неожиданными для властей романовской России последнего десятилетия. Конечно, 1905 год не прошел для правительства даром. Возникшее с начала XX века тревожное ощущение пропасти, зияющей между народом и образованными сословиями, уже не могло не беспокоить; сохранение прежнего статус-кво грозило самыми плачевными последствиями для судеб российских элит и династии. Столыпинские реформы – вот инструмент, с помощью которого правительство взялось выправлять ситуацию. Надо заметить, что в императорской России последних двухсот с лишним лет выдвижение любого нового курса, призванного стать судьбоносным для империи, как правило, обосновывалось западной практикой. Властные круги обращались к европейскому опыту и черпали в нем вдохновение для политических и экономических преобразований начиная с Петра Великого.

Вместе с тем часть правящей элиты считала, что следует не трансформировать западные модели на местной почве, а творчески перерабатывать их, отметая нежелательные модернизационные издержки. Наиболее полно такой подход проявился во взгляде на общину как оптимальную форму устройства хозяйства и быта русского народа. Консервация общинных порядков, воспетых славянофилами, представлялась своего рода залогом от социальных потрясений, которых не смогли избежать европейские державы. Однако небывалые народные волнения в России начала XX столетия поставили под сомнение почвеннические традиции, стимулировав более внимательное отношение к западному опыту. Российская элита, столкнувшись с крестьянскими бунтами и рабочими забастовками, заговорила о необходимости реформирования всего общества. В правящих кругах крепло осознание того, что русский народ не заинтересован в сохранении существующего государственного строя, поскольку не является его органической частью. Решение этой серьезной проблемы теперь стали связывать не с сохранением специфических национальных черт, а с реализацией западных моделей, позволяющих смягчать социальные дисбалансы. Тем более что пример этому предлагало недавнее европейское прошлое: после потрясений Парижской коммуны 1871 года французское правительство сумело снять общественно-политическое напряжение, объединив большую часть своего населения вокруг сугубо буржуазных ценностей.

После событий 1905 года было решено продвигаться по этому пути и в России. Реформаторский курс, начатый П.А. Столыпиным, предусматривал консолидацию всего общества, а не только правящих классов, на основе частной собственности, единого для всех слоев принципа управления и православия. По мнению властей, проведение такой политической программы надолго избавило бы страну от призрака революции. Заметим, что эти масштабные реформы, именуемые столыпинскими, не являлись, да и не могли являться плодом творчества одного, пусть и несомненно талантливого государственного деятеля. Над ними еще до появления на властном Олимпе Столыпина уже работал целый ряд правительственных чиновников. Поэтому справедливости ради нужно сказать: данный реформаторский курс вызревал в недрах высшей бюрократии, а не в голове одного из лучших ее представителей, как сегодня это пытаются изобразить некоторые страстные почитатели П.А. Столыпина.

Стержнем новой преобразовательной практики явилось разрушение общинных, т.е. коллективистских форм собственности. Намеченная замена общины массовым частным собственником означала коренной переворот ситуации в деревне: изменение в правовом пользовании, по сути, в каждых 70-ти из 100 десятин российской земли. Это должно было максимально оживить психологию личного предпринимательства, увлечь трудовой народ в реальное рыночное хозяйство, а не в погромы богатых. Столыпинская политика пыталась устранить то нелепое положение, когда у крупной и средней собственности были владельцы, а у мелкой – нет. Поэтому главные заботы правительства концентрировались на создании мелкого земельного собственника, а не на поддержании крупного землевладения или пестовании узкого слоя кулаков-мироедов, как вслед за В.И. Лениным уверяла советская историография. Власти устанавливали четкие ограничения по скупке земли, считая, что иначе, при свободном ее обращении, на земельном рынке сложится неуправляемая ситуация, когда наделы станут инструментом для образования крупных и средних владений. Было предложено ограничить приобретение наделов шестью или двадцати пятью десятинами; сверх указанной нормы покупка земли одним лицом запрещалась. Этот лимит выводился из средней по стране численности семьи – три души мужского пола с удвоением нормы наделения землей, установленной еще в 1861 году.

Усилия по коренному изменению социального облика русского крестьянства преследовали и определенную экономическую задачу, связанную с повышением эффективности частника-единоличника. Авторы реформы в русле передовой западной мысли того времени утверждали: если в промышленности мелкое производство уступало крупному, то в сельской экономике мелкое хозяйство более выгодно. Так обстояло дело везде, кроме России, где, наоборот, крупные поместья на двадцать и более процентов были производительнее крестьянских. В связи с этим акцент делался на рыночной состоятельности прежде всего мелких владений, без чего «нам не устоять в великом трудовом состязании народов», продолжая «кормиться, оплачивать нашу внутреннюю промышленность, покупать иноземные товары, платить наши долги».

Но, как известно, укрепление института мелкого земельного владения не привело к триумфу массового собственника на российских просторах. Крестьянство неохотно шло на выделение из общины, с большим предубеждением воспринимая инициативы индивидуального землеустройства. Желающие выйти из общины не получали для этого разрешений от мира, о чем убедительно свидетельствует статистика. К середине 1909 года по заявлениям на выход из общины в Курской губернии вынесено более половины отказов, в Орловской – 68%, в Тульской – 71%, в Рязанской – 84%, в Тамбовской – 85%. В результате к 1910 году по России в целом лишь 17% домохозяйств смогли воспользоваться укреплением наделов в личную собственность и покинули общину. Эти цифры показывают, насколько напряженной была ситуация в русской деревне того периода, какое негодование вызывали попытки государства избавиться от власти мира. Как вспоминал, будучи еще Пензенским губернатором, И.Ф. Кошко:

«мир трактовал таких людей как мятежников, не только не подчинявшихся авторитету схода, но и своекорыстно урывавших себе общественную землю вопреки воле мира... Против таких смельчаков стали применяться всякие способы преследования вплоть до поджогов и убийств включительно» [1536] .

Неслучайно, по наблюдениям исследователей, борьба с новыми хозяевами по жестокости превосходила погромы дворянских гнезд. Кстати, в 1904-1905 годах подобный сценарий прогнозировался в ходе дискуссий, развернувшихся в рамках Особого совещания по сельскохозяйственной промышленности, о чем говорилось в предыдущей главе.

В думских слушаниях по указу от 9 ноября 1906 года эти опасения прозвучали более внятно. В.С. Соколов напомнил в своем интересном выступлении, что государство держится не верхами: ведь по законам механики если центр тяжести располагается низко, то тело держится прочно, а с перемещением центра выше – теряет устойчивость. То же самое, пояснил депутат, и с государством: центр должен находиться внизу – в общине, вынесшей на своих плечах все невзгоды и, по сути, создавшей Россию. Теперь же власти озаботились оздоровлением русского общества и, исходя из теоретических соображений и отвлеченных научных цитат, решили вышибить из-под него фундамент чтобы построить его на новых началах – на частной собственности. Все это, заключал он, приведет к тяжелым последствиям, и:

«через 20-50 лет будут у нас историки; они заглянут в наши стенограммы и они скажут, кто был предусмотрителен, кто это предвидел» [1539] .

Но эти яркие предостережения, звучавшие из уст ряда интеллигентов, все же мало проясняли существо вопроса: почему крестьяне упорно держатся за общину, не желая вступать на частнособственническую стезю? Если же вчитаться в выступления самих крестьян, то можно заметить, что, в отличие от целого сонма глашатаев из правящего лагеря, они вовсе не считали общинное владение отсталой формой хозяйствования. Крестьянские ораторы убеждали, что общинный порядок с его уравнительными переделами земли наиболее полно отвечает условиям крестьянского безземелья:

«Если вы уничтожите переделы, то получится, что одни будут с избытком всегда пользоваться достоянием от земли, а другие будут тут же голодать; мы говорим, что общинное владение – это есть страхователь всех родившихся в общине людей» [1540] .

Отметим: перед нами крайне важный пункт в рассуждениях крестьян; здесь изложена сердцевина общинной психологии, которую никак не могли постигнуть просвещенные оппоненты. Ведь характеристика общины как «страхователя всех в ней родившихся» означала, что ее механизмы не просто могли предоставить, но в обязательном порядке гарантировали каждому свой кусок хлеба. Причем такой кусок, который будет не меньше, но и не больше, чем у другого. Наличие земли в пользовании домохозяйства прочно увязывалось с количеством душ; рождение или смерть были связаны с дополнительной прирезкой или передачей земли нуждающемуся. Кстати, пресловутая чересполосица, вызывавшая бурное возмущение экспертов по сельскому хозяйству, препятствовала тому, чтобы лучшие участки доставались избранным; потому-то и возникла практика наделения одного человека землей различного качества, иногда даже в разных частях волости. Несомненно, в столь гибкой системе обеспечения жизнедеятельности усматривается воплощение по-настоящему справедливых отношений между общинниками. Можно сказать, что она представляла собой своего рода прообраз того социального устройства, которое возникло в советское время. Успешное функционирование этой системы было необходимо народу, полагавшегося на свои силы и справедливость мира; ни на что другое ему рассчитывать не приходилось. Поэтому нарушение принципа экономического равенства всех членов общины вызывало у крестьян неподдельное раздражение. Так было, например, с выкупными платежами при отделении от мира; в течение многих лет они вносились по круговой поруке, без ведения лицевых счетов, а значит, доказать, кто сколько внес за выкуп, не представлялось возможным. Но по закону, навязанному крестьянам, получалось, «как будто бы лица, желающие выделиться, внесли все выкупные платежи сами; на самом деле половину за них внесла община». Таких поворотов крестьянское сознание принять не могло.

Сознание правящего класса работало совсем иначе, его определяла исключительно личная экономическая целесообразность. Сквозь такую призму крестьянские переделы, чересполосица, суды по совести изумляли, казались дикостью, порождением слабоумия. По мнению образованной публики, эта отсталая система подавляет любое проявление инициативы, закабаляет личность; от тяжелых оков, т.е. от общины, следует немедленно избавиться. Что отвечали на подобные заявления крестьяне? Приведем очень интересное рассуждение крестьянского депутата: русский человек как отдельная единица слаб, поддается всяческим влияниям, особенно иностранным; община же является спасением: вне ее русский человек как рыба без воды, а в ней он из слабого делается сильным, из малодушного – храбрым. Отсюда очевидный вывод:

«Нет, господа, подавления личности я в общине не вижу... я вижу, напротив, в общине укрепление личности» [1543] .

Говоря иначе, народная идентификация обосновывалась прежде всего общинными связями, а не индивидуальной практикой, опиравшейся на частную собственность. Причем привлекательность общинных порядков, их справедливость напрямую соотносились с православной верой. Как провозглашал оратор, христианские начала существуют не только для неба: они должны утверждаться и на земле.

«Можем ли мы сказать, что готовность поступиться частью своих интересов в пользу ближнего, признание принципа: живи и давай жить другим, друг друга тяготы несите и так исполните закон Христов, – можем ли мы признать, что в этом заключается что-то вредное, с чем нужно бороться?!» [1544]

Приведенный выше материал дает некоторое представление о том, почему вживание института частной собственности в ткань жизни русского народа проходило столь болезненно. Но дело не только в нежелании низов с их коллективистским сознанием жить по-новому. Еще одна причина кроется в том, что часть правящей элиты была непоследовательна в осуществлении реформ. Закрепление земли за отдельными мелкими собственниками – это, конечно, необходимое, но недостаточное условие для запуска рыночных механизмов. Требовалось вовлечь новые домохозяйства в товарно-денежный оборот – от этого напрямую зависела их коммерческая состоятельность. В результате на повестку дня выдвинулся вопрос о кредитовании, поскольку в том нищенском состоянии, в котором пребывала деревня, начать самостоятельное развитие мелкому частному владельцу было крайне трудно. Общепринятая капиталистическая практика предусматривала выдачу кредитов под залог частных угодий. Собственно, все российское дворянство издавна и активно пользовалось подобными займами, в получении которых никогда не испытывало больших проблем. Можно сказать, что теперь речь шла о распространении этой практики на множество возникающих частных домохозяйств. И 15 ноября 1906 года был обнародован указ о выдаче Крестьянским поземельным банком ссуд под залог надельных земель. Однако этот акт был незамедлительно снабжен поясняющими правилами Министерства финансов, которые фактически лишали крестьян возможности кредитоваться под залог их наделов.

С этого момента в высшей бюрократии разворачивается противоборство, не прекращавшееся вплоть до начала Первой мировой войны. За этот период состоялись три крупные дискуссии (1908, 1910, 1913 годов) по кредитованию мелких земельных владельцев. Рассматривались варианты создания специализированной банковской структуры, воспринимающей заемщика не как представителя определенного сословия, а прежде всего как собственника, когда важно качество залога, а не сословная принадлежность. Защитники этих проектов убеждали: пока отсутствует кредитная ответственность землей и имуществом по ссудам, крестьянство не будет приобщено к цивилизованному порядку. Контраргумент звучал так: предлагаемая система залогов, по сути, отдает крестьянство во власть капитала; в этом случае государство лишится контроля над земельным рынком, что приведет к разорению тех мелких частных домохозяйств, для образования которых приложено столько усилий. Поэтому надо ждать, когда русский народ созреет для производительного использования финансовых средств. Иными словами, крестьянству отказывали в хозяйственной самостоятельности, мотивируя отказ его неподготовленностью к ведению кредитных операций; такой подход заметно тормозил перевод деревни на капиталистические рельсы. Крестьянский собственник, имеющий доступ к кредитной системе, смущал дворян и чиновничество, не желавших видеть в нем равноправного экономического субъекта. А.В. Кривошеин разочарованно заметил:

«Я совершенно не понимаю, почему благожелательное отношение к крестьянской массе, покуда она бедна, внезапно превращается в неприязнь к людям той же среды, как только они сумели выбиться из нищеты» [1548] .

Все сказанное в полной мере относится и к кооперативному движению, широко развернувшемуся в 1905-1914 годах. По подсчетам исследователей, общее число кооперативов в стране к началу 1905 года не превышало 4 тысяч, а к концу 1914 года их насчитывалось уже около 30 тысяч, и половину из них составляли кредитные кооперативы. Эти данные постоянно воспроизводятся специалистами, но они не отражают того, что отличало российскую кооперацию от западных аналогов. В России практически отсутствовали начала самодеятельности и самоуправления: все определялось разнообразными циркулярами и инструкциями властей. К тому же кредитные товарищества отличал высокий удельный вес казенных ассигнований. Это объяснялось тем, что кооперативное становление шло сверху, при прямой поддержке правительства в лице Государственного банка, выделявшего мелкие субсидии населению через кооперативную сеть. Понятно, что все то же Министерство финансов не могло не озаботиться проблемой возврата денежных средств. И так как главное финансовое ведомство постоянно отказывало крестьянству в допуске к общепринятой кредитной практике, оно решило вернуться к проверенному принципу круговой поруки. В результате именно таким образом – а не в залоговом режиме – функционировали российские кооперативы (все члены кооператива связывались общим ручательством за возврат каждой взятой ссуды не как отдельные частные собственники, а как представители крестьянского сословия). Конечно, это не может не удивлять: совсем недавно круговая порука по уплате податей была осуждена и официально отменена, ныне же в кооперативах произошло ее возрождение.

К тому же роль всех этих расплодившихся кооперативов, вызывавших восторг у многих деятелей царской России, в деле подъема экономики была более чем сомнительна. А вот о чем можно говорить с уверенностью, так это о превращении их в систему по обслуживанию богатых домохозяев: именно данная прослойка деревни размещала здесь свои средства. Это становилось выгодным делом, поскольку в кредитной кооперативной сети, несмотря на повышенные финансовые риски, проценты установились выше, чем в отделениях Государственного или частных банков: 6-8% против 3-4%. Постепенно, по мере углубления реформ и появления частника, кооперативы начали работать уже не на казенных субсидиях, а на деньгах деревенских богатеев. Этот вывод убедительно подтверждают цифры: мелкие вклады (до 50 руб.) в системе составляли 55%, но это всего 9% от общих вложений; крупных же вкладов (от 500 руб.) было только 12%, зато давали они почти 61% размещенных средств. Что касается самых многочисленных мелких вкладчиков, то они входили в кооперативы, как правило, для того, чтобы иметь возможность получить хоть какие-то деньги – но совсем не на развитие или какое-нибудь хозяйственное улучшение, а для решения своих бытовых потребностей. (Собственно, сумма в 30-40 рублей только для этого и годилась).

Непоследовательность в создании полноценного мелкого собственника, о которой шла речь, не могла не сказаться и на планах правительства П.А. Столыпина по реформированию управленческих структур. В соответствии с ними предлагалось преобразовать местное самоуправление по бессословному принципу; правовой статус того или иного лица должен был определяться по имущественному цензу, а не по сословной принадлежности. Эту идеологию отражал законопроект по образованию бессословного низового звена – волости, внесенный в Государственную думу в 1908 году. Он предусматривал избирательную систему, где избирателями признавались бы только собственники недвижимых имуществ, облагаемых волостным земским сбором. В то же время члены общины в избирательном отношении не ставились в один ряд с мелкими частными владельцами. Законопроект отказывался и от института волостного старшины, превратившегося из представителя крестьянских интересов в исполнителя указаний уездного начальства; а для соблюдения интересов крестьян предлагалось избирать коллегиальные волостные органы с председателем во главе. Переход к бессословной единице утверждал и новую систему уплаты податей, которые теперь переставали быть прерогативой крестьянства.

Акцент на имущественный ценз как главный регулятор жизни вызвал резкие возражения нижней палаты. Уже в докладе по законопроекту говорилось, что идея автоматического признания гласными лиц, обладающих высоким цензом, выглядит просто кощунственной:

«Можно быть душевнобольным, можно быть человеком абсолютно никуда не годным... опороченным всем местным обществом, но если у такого человека имеется ценз, тем самым он гласный без выбора. Трудно представить более неудобное, более абсурдное предложение».

Выводы думской комиссии поддержали многие депутаты. Трудовик Дзюбинский возмущался: в то время как понятие «гражданин» уверенно завоевывает правовое пространство, нам предлагают мерить всех людей по недвижимому имуществу и в зависимости от этого наделять их привилегиями. Следовательно, избирательное право получит не человек, не личность, а его имущество, его кошель:

«Земля, дом, даже скотный сарай – все это дает право быть участником в улучшении состоянии местной жизни; но образование, знания, личность не существуют, а существует только имущество, и оно дает человеку значение и право» [1557] .

С этим трудно не согласиться: при таком подходе, декларирующем бессословность, на первый план выступали имущественные различия, подрывая тем самым идеологию самоуправления.

Но с наиболее страстной критикой обрушились на законопроект проправительственные силы. Перспективу уравнения в правах с зажиточными крестьянами-хозяевами дворянство встретило без восторга. Именно его сопротивлением объясняется крайне медленное прохождение законопроекта о местном самоуправлении в обеих палатах: и в Государственной думе, и в Государственном совете он лежал по три года. В ход пошли знакомые аргументы о преждевременности такого развития событий, о неподготовленности крестьянства к участию в проектируемой управленческой модели, о том, что влияние правительства на ход сельской жизни будут сведено на нет и т.д. Кроме того, влиятельные оппоненты законопроекта уверяли: состыковать новую бессословную единицу с сословным земством – это все равно, что пристроить к петербургскому Исаакиевскому собору московский храм Василия Блаженного. Тревожил правых и политический аспект: они видели в бессословной волости площадку для разложения народа. Их недоумение вызывал также тот факт, что в одном управленческом органе власти предполагали собрать дворян и крестьян. Как заявил П.Н. Дурново:

«рискованно создавать самоуправляющиеся единицы, смешивая в них большое число людей неимущих с весьма малым числом имущих... когда все помыслы неимущих направлены к отбиранию земли у имущих» [1562] .

В итоге важное дело реформы местного самоуправления было свернуто: провести в жизнь новые принципы управления не удалось. Кстати, заметим: во время слушаний по земельным делам крестьянские депутаты буквально не сходили с думской трибуны, страстно отстаивая свою точку зрения. А в дебатах о бессословной волости никто из них не выступил ни разу; они даже не появились в зале, что и было замечено другими ораторами; очевидно, перспектива единого с дворянством волостного органа их не очень занимала.

Возвращаясь к столыпинским преобразованиям в целом, следует сказать, что перевод крестьянского мира на рельсы частной собственности сопровождался ломкой привычного жизненного уклада. Перестройка общества в русле буржуазных ценностей потребовала усиления национально-православной риторики, особая роль отводилось религиозной политике. П.А. Столыпин провозглашал:

«Православие – это жизненная основа нашего государства, душа народная, объединившая и объединяющая миллионы русских» [1564] .

По мысли государства, именно православие обязано взять на себя функцию сглаживания издержек капиталистической практики; православная религия должна, насколько это возможно, смягчать, гармонизировать отношения между бедными и богатыми.

Подобный опыт был наработан западными странами, которые столкнулись в свое время с теми же проблемами. К их решению там активно подключались христианские церкви, на основе религии пытаясь наладить взаимодействие разных экономических слоев. О том, как это происходило, поведал чиновник духовного ведомства В.К. Саблер (обер-прокурор Синода в 1911-1915 годах), собравший обширный материал о работе на этой ниве европейских церквей. Он посетил целый ряд предприятий в разных странах, где сумел разглядеть, как два, казалось бы, враждебных фактора – капитал и труд – сливаются в одну творческую силу. Например, подобную идиллию В.К. Саблер обнаружил на фабрике в г. Реймсе (Франция). Хозяин с семьей являли рабочим образец добротной христианской жизни, постоянно заботились об условиях их существования, жили с ними одними интересами, все вопросы обсуждали совместно, вместе пели псалмы, штрафы назначали ничтожные, мастерам в обиду не давали и т.д. В результате хозяева окружены вниманием и заботой: нет даже намека на конфликты. Затем Саблера привлекла итальянская Феррара, где один крупный землевладелец не мог ни о чем думать, кроме как о крестьянах, живущих по соседству. Он настойчиво учил их хозяйствовать по науке; серьезно беспокоясь о досуге тружеников, отдал старинный замок с садом под народный дом для лекций и конференций. Таких примеров на страницах книги немало. Их упоительное изложение сопровождается повторением глубокой мысли:

«Только совместная работа в христианском духе есть единственное спасительное средство, упрочивающее нравственное и материальное благополучие» [1567] .

Не беремся здесь детально рассматривать взгляды очарованного В.К. Саблера на европейскую действительность, отметим лишь, что роль христианства в качестве инструмента по достижению социального мира широко рекламировалась и в России. В этом смысле власти возлагали на православие определенные надежды. Напомним, что подобный подход разделяли также религиозные круги, призывавшие к обновлению синодальной церкви. Среди обновленцев наиболее ярко заявлял о своей социальной позиции известный священник Г.С. Петров (в 1908 году лишенный за это сана). Он прямо говорил, что для оздоровления общественной обстановки одни должны дать, другие – получить; если этого не произойдет по доброй воле, то неимущие прибегнут к силе. Решить дилемму должна помочь православная церковь: для нее открывается широкое и светлое поле деятельности. Причем она:

«должна идти не с одним только словом утешения к обездоленным, не с одной проповедью покорности, а и с призывом к справедливости к людям, могущим черному труду создать более светлое положение» [1569] .

Но для того, чтобы приступить к решению этой задачи, РПЦ нуждается в серьезном обновлении, в противном случае она будет просто не в состоянии адекватно отвечать на вызовы времени. Собственно, в этом и состояло основное отличие: Синод считал, что православной церкви все по плечу, если безбожники не будут чинить ей препятствий, а религиозные реформаторы настаивали на формировании ее нового облика. Но никто из них не ставил под сомнение действенность православия в России. Православная принадлежность большинства русских людей не обсуждалась. Отход же значительной части населения от господствующей церкви, особенно явно наметившийся после 1905 года, находил свое обоснование: официоз расценивал это как следствие агитации атеистов, а оппоненты – как ущербность синодальной практики.

Вот в этом, на наш взгляд, и заключалась коренная ошибка. Понятно, что объединительные христианские мотивы могут возыметь реальное действие в смысле сглаживания социальных противоречий только в однородной конфессиональной среде. При проведении болезненных реформ с различными интересами это позволяло сохранять идейно-нравственный стержень, апеллируя к которому можно выстраивать какие-то невраждебные отношения между бедными и богатыми. Кстати, идеолог российской землеустроительной реформы датчанин А.А. Кофод хорошо это чувствовал. Как он отмечал, в Ковенской губернии антагонизма между помещиками-поляками и крестьянами-литовцами не наблюдалось, поскольку те и другие были католиками. А в тех западных губерниях, где помещики-поляки были католиками, а русские крестьяне – православными, всегда ощущалась повышенная напряженность. Да и примеры из европейского опыта, приведенные Саблером, относились либо к католикам, либо к протестантам. В Европе эти недружественные христианские течения история уже давно развела по отдельным странам, и там речь шла о работе церквей в однородной религиозной среде. О том, что единая – в данном случае православная – церковь существует и в России, доказывать кому-либо, тем более в начале XX века, было излишне. И все-таки социальное сотрудничество под эгидой православия в России, мягко говоря, не налаживалось. Та атмосфера, в которую в ходе перемен погружалось российское общество, приводила в растерянность наблюдателей. Известный философ и публицист князь Е.Н. Трубецкой отмечал настойчивость властей по насаждению слоя мелких владельцев, писал об улучшении материального благосостояния и т.д. Но, с другой стороны, его все больше беспокоила идейная, духовная сторона дела. Будущее страны, рассуждал князь, не может основываться исключительно на экономических трансформациях:

«между тем тех нравственных устоев, на которых могла бы утвердиться новая великая Россия, в нашей жизни пока еще не видно»;

облик нашей мелкой буржуазной демократии едва ли можно назвать симпатичным. Весьма любопытна и такая мысль:

«Если у нас есть основание верить в будущее России, то основание это – скорее в прошлом, чем в настоящем. Трудно поверить, чтобы народ, родивший Сергия Радонежского и Серафима Саровского и давший миру таких великих гениев, как Пушкин, Достоевский, Толстой и Соловьев, – затем утратил смысл своего существования и отдал все свои силы бессмысленному плотскому идеалу материального благополучия» [1572] .

Мнение известного российского интеллектуала свидетельствует о слабости тех морально-нравственных устоев, на которых могло бы завязаться социальное взаимодействие. Вопреки надеждам православие не стало объединительным фундаментом для российского общества, так как значительная часть народа не была приверженцем его синодальной версии. В отличие от правящих элит русский мужик всегда жил в пестрой конфессиональной старообрядческой среде. Ему было абсолютно безразлично все, касающееся никонианства – реформированного или не очень: разницы между чиновником Саблером и либералом Петровым он не видел, да и вряд ли хотел видеть. А значит, попытки нащупать какие-то консолидирующие начала с народными низами посредством никонианского религиозного инструментария были абсурдными. Это равносильно тому, как если бы кто-то решил с помощью христианства налаживать жизнь в мусульманской стране. А вот с православием господствующей синодальной церкви в царской России примерно это и произошло. Единой конфессиональной среды в стране со времен раскола (уже двести с лишним лет) не существовало, потому как конфессиональная рассортировка не приняла здесь конкретных географических очертаний, как это произошло у западных соседей. При этом российское правительство вместе со всем образованным обществом пребывало в полной уверенности, что в религиозном плане простые русские люди точно такие же, как они, – правоверные никониане. Причин сомневаться в никонианской принадлежности народа у просвещенных умов не имелось, т.к. всеобщая перепись 1897 года гласила: численность паствы РПЦ достигает 70%, староверов выявлено всего около 2% – меньше, чем католиков (9%) и лютеран (около 3%). Исходя их этих официальных данных, обсуждать действительно было нечего.

Однако некоторые представители образованных классов все-таки обращали внимание на специфические народные черты, питавшиеся явно не официальным православием. Например, светский богослов С.Д. Бабушкин, отдавший много лет судебно-прокурорской системе, под конец жизни изложил необычные для тех лет взгляды. По его убеждению, православие в России только тогда обретет истинную силу (т, е. укроет русского человека от социальных бед), когда отбросит юридическое понятие частной собственности и всю систему римского права, расходящуюся с внутренним смыслом народной жизни. Законы римского права, зародившись на почве эгоизма, далеки от православного духа, от сознательного служения правде и справедливости. Такой правовой строй «положительно ненавистен не только православному человеку, но и человеку, подчиняющемуся чувству стыда, велению совести и жалости к ближнему». Несомненно, неприятие С.Д. Бабушкиным института частной собственности было навеяно его служебной практикой; он видел, что синодальное православие совершенно не отвечает внутренним запросам простых людей, весьма далеких, не в пример правящим элитам, от капиталистических прелестей. Несоотнесенность официального православия с жизненным укладом русского народа отмечали и отдельные представители самой РПЦ. Так, ректор Московской духовной семинарии архимандрит Феодор (Поздеевский) в ходе полемики с интеллигенцией из религиозно-философских обществ, жаждавшей церковного обновления, говорил, что она не сможет увлечь этой задачей простых людей, поскольку те гораздо ближе к старообрядчеству. И ничего общего с воззрениями просвещенной публики русский народ не имеет.

Однако все это лишь отдельные наблюдения и замечания: сколько-нибудь серьезных выводов относительно роли староверия в жизни русского народа в то время сформулировать было невозможно. Этому не способствовали и данные о переходах из православия в старообрядчество после провозглашения свободы вероисповедания, т.е. после Указа о веротерпимости от 17 апреля 1905 года. По сведениям МВД, с 1905 по 1911 год из РПЦ в старую веру обратились всего около 24 тыс. человек; даже в различные секты (баптистов, евангелистов, адвентистов) из православия за тот же отрезок времени перешли в два раза больше человек (48 тыс.). Широкого притока якобы никонианской паствы в староверие не произошло, а ведь некоторые светские и богословские интеллектуалы пореформенной России прогнозировали, что в условиях свободного вероисповедания до половины населения ударится в раскол.

Почему же не произошел массовый переход из православия в старообрядчество после провозглашения свободы вероисповедания? Это обстоятельство требуется осмыслить по-новому. Во-первых, необходимо уточнить, чего же именно не произошло. Если быть точным, то не состоялась массовая регистрация староверов и их общин, намеченная государством с учетом новых условий. Ведь статистические органы естественно ориентировались на официальные, а не какие-либо иные цифры: они добросовестно фиксировали сведения об обратившихся к старой вере; когда же таких данных к ним не поступало – отражать в своих отчетах им было просто нечего. Если от статистики обратиться к существу проблемы, то следует повторить: в реальности значительная часть простых людей всегда находилась в орбите различных староверческих толков и согласий, и официально фиксировать переход, которого фактически не было, им казалось просто бессмысленным. Вот почему после 1905 года отмечаемый всеми исследователями отход населения от господствовавшей церкви не сопровождался повальным переходом в старообрядчество.

Во-вторых, следует учитывать стойкое нежелание староверов регистрировать официальным порядком свои общины, утверждать у властей своих наставников. Об этом прямо говорится в письме епископа-старообрядца Иннокентия в старообрядческую комиссию Государственной думы. Как он разъяснял, массы староверов с большой опаской относятся к закону о регистрации своих общин, поскольку «входить в общение с господствующей церковью», с иноверными, т.е. с никонианами, не желают. Попросту говоря, староверам были абсолютно безразличны предлагаемые государством правила по упорядочиванию их религиозной жизни. А детальная регламентация деятельности общин лишь усиливала их неприятие и подозрения. Резюмируя сказанное, подчеркнем: мы имеем дело не с проблемой обретения религиозной идентичности, как думали тогда, затем в советскую эпоху и как думают до сих пор, а с особенностями юридического оформления в правовом пространстве российской империи. Поэтому рассуждения об утрате старообрядчеством привлекательности в народных массах выглядят по меньшей мере несостоятельными.

Напротив, после декларации 1905 года о свободе вероисповедания староверие в России заметно активизировалось. Что касается поповцев, то их усилия, как и всегда, сосредоточились на выстраивании полноценной церковной инфраструктуры, благо теперь для этого открылись невиданные возможности. И поповцы воспользовались ими сполна: во всех регионах Рогожская иерархия, опиравшаяся на финансовый потенциал богатого купечества, стремительно набирала силу. Поповцы неизменно подчеркивали древние традиции своего благочестия, устраивали торжественные пения, крестные ходы со старинными иконами, чем привлекали множество людей. Именно публичность их богослужебной практики вызывала большую тревогу у господствовавшей церкви. Еще К.П. Победоносцев усматривал в организованной иерархии поповцев конкурентов синодальному духовенству. Теперь же, в новых условиях, это соперничество превращалось в открытое противостояние. Как считали многие, образование двух церквей (синодальной и староверческой поповской) оставалось лишь делом времени. Допустить подобное развитие событий хранители веры из РПЦ не могли. На IV Миссионерском съезде в 1908 году, собравшем свыше восьмисот священнослужителей и мирян, они обрушились на Рогожскую иерархию, потребовав от правительства признать ее вне закона как «не имеющую правового и спасительного исповедания веры и непрерывного преемства благодатной хиротонии от Христа». Для разоблачения ее зловредной сущности съезд призывал приложить все силы. В этой связи даже Государь император был объявлен не кем иным, как «Первым Миссионером Православной Веры и Церкви».

Не будет преувеличением сказать, что после 1905 года РПЦ в своем противостоянии старообрядчеству сосредоточилось на борьбе с поповцами. Достаточно просмотреть журнал «Миссионерское обозрение» за 1905-1914 годы: около 70% помещенных в нем материалов посвящены критике Рогожской иерархии, информации о жизни и деятельности этого согласия. Заметим, что и для церковных обновленцев староверие как таковое означало прежде всего рогожское течение, а не беспоповские толки. Либерально настроенный священник Г.С. Петров вел переписку именно с поповцами; православный архимандрит Михаил принял старую веру, став старообрядческим епископом. И на тот же миссионерский съезд в Киев, для бесед с участниками, прибыли представители рогожан, а не каких-либо беспоповцев. Об активности поповского согласия свидетельствуют также всероссийские и региональные съезды, проведенные староверами: до Первой мировой войны прошло 49 съездов, из них поповских – 41 (39 белокриницких и 2 беглопоповских).

Возросшая публичная активность поповцев превращала их в главную мишень господствовавшей церкви. Другие представители староверия – беспоповцы – раздражали гораздо меньше. Прежде всего потому, что они не демонстрировали такую же вызывающую открытость, т.е. попросту не мозолили глаза: такую поведенческую модель предопределяло отсутствие иерархии и связанных с ней таинств. Однако это обстоятельство нельзя трактовать как угасание беспоповства на фоне укреплявшейся Рогожской иерархии. Современники подчеркивали, что беспоповщина являлась самым многочисленным направлением старообрядчества, причем в нем практически отсутствовала интеллигенция. Беспоповцы не только не афишировали свою жизнь, но и всячески стремились избегать контактов с властями. Отсюда такое незначительное число съездов, устроенных их толками в 1905-1914 годах. Например, верхи федосеевцев в лице совета Преображенского богадельного дома хотели в официальном порядке (т.е. с разрешения МВД) созвать в Москве Всероссийский съезд для обсуждения старообрядческого законодательства. Но от этой затеи пришлось отказаться, поскольку рядовые единоверцы, настроенные резко против регистрации общин и ведения метрических книг, грозили «проклясть устроителей съезда». В результате вместо него состоялось лишь совещание ряда наставников, которые тем не менее отказались поддержать правительственный законопроект об общинах, расценив его как «попытку сломать веру».

Материалы о старообрядчестве последнего десятилетия царской России показывают: если в видимой части староверческого айсберга наблюдалась безусловная гегемония богатых рогожан, то в невидимой заметно нарастала активность радикальных согласий, и в первую очередь бегунов-странников, численность которых с развитием железнодорожной сети заметно возросла. Отчеты различных епархий, поступавшие в департамент духовных дел МВД, неизменно содержали сведения о серьезном присутствии в разных губерниях последователей этого течения. Владимирский архиепископ сообщал о зараженности многих уездов и города Иваново-Вознесенска; в одном только Шуйском уезде было выявлено около шестисот бегунов. Суть их представлений о российской действительности выражали наставники, которые продолжали развивать учение о воплощении антихриста, заявляя, что «в жизни два пути к спасению – борьба и бегство. Сильные да борются, а не могущие да бегут». В основе взглядов странничества лежало полное отрицание частной собственности и обязанность каждого трудиться на пользу всего общества. Наставники даже вели особые «завещательные» книги, куда записывалось, какие вещи принадлежат тому или иному единоверцу. Старые и тяжелобольные у бегунов, как правило, умирали вдали от посторонних, лишь среди своих единоверцев; считалось, что последние минуты не должны быть омрачены присутствием никониан.

Сведения о бегунах оставались крайне скудными и приблизительными. К тому же отличить их было нелегко: они легко крестились, могли заявиться прямо в храм и «вообще притворно выдавали себя за православных». После 1905 года они, как и ранее, отказывались регистрировать общины, вести метрические книги и тем более утверждать у властей своих наставников. Известный центр бегунов, обнаруженный еще в середине XIX века в селе Сопелки Ярославской губернии, давно утратил свое прежнее значение: к 1908 году здесь уже не существовало ни одного странноприимного дома. Любопытные сведения о секте содержатся в отчете чиновника МВД, который присутствовал на региональном съезде беспоповцев другого – часовенного – согласия в г. Екатеринбурге в сентябре 1911 года. Из донесения следовало, что широкое распространение бегунов оказывает влияние на часовенное согласие. Здесь радикальные призывы, в отличие от пропаганды поповцев, находили большой отклик. Как удалось выяснить чиновнику, странническое согласие представляло собой разветвленную сеть, разбросанную по всей России и состоявшую из так называемых «переделов». Во главе каждого из них стояла тройка наставников, именовавшихся «преимущими»: первый являлся духовным главой «передела», второй присматривал за ним и доносил собору о его проступках, третий выполнял функции секретаря при них. Они вершили в согласии свой собственный суд. Бегуны располагали и денежными средствами: когда кого-то задерживала полиция, они открыто заявляли, что могут внести значительные суммы на выкуп единоверца.

Изучение старообрядческих корней позволяет лучше осознать, что народные массы не были аморфными, как может показаться на первый взгляд; они представляли собой простроенные в рамках определенных согласий организационные структуры и, по сути, пронизывали низы общества вдоль и попрек. Однако понимание этих реалий было давно утрачено: несколько десятилетий прошло со времени увлечения российского общества расколом. В 60-70-х годах XIX столетия народническая интеллигенция и староверы не могли понять друг друга; теперь, в начале нового века, староверческую суть русского мужика различали вообще немногие, а точнее, только те, кто сами вышли из народных глубин.

Одним из таких людей был известный литератор Максим Горький. Действительно, в знании народной жизни, в отличие от подавляющего большинства интеллигенции, в том числе и радикальной, ему отказать трудно. Горький был знаковой фигурой в событиях 1905 года; находясь в эмиграций после поражения революции, он решает внести серьезные коррективы в подготовку будущей борьбы. Как мы видели, в начале XX века огромная популярность сделала его своего рода связующим звеном между различными революционными группами и московской буржуазией, разыгрывавшей тогда (впрочем, как и всегда) свою карту. После революции Горький, примкнувший к большевикам, отвергает сотрудничество с оппозиционными староверческими капиталистами. Он сосредотачивается на взаимодействии с низами раскола, понимая, что именно здесь кроются потенциальные силы для борьбы с правящим режимом. (Все это очень напоминает рассмотренную нами в первом разделе эволюцию А.И. Герцена и Н.П. Огарева: от контактов с раскольничьими богатеями к хождению в народ). Кстати, религиозная окраска этого начинания, далекого от классического марксизма, вызвала большое неудовольствие В.И. Ленина.

История открытия на итальянском острове Капри школы для революционных пропагандистов из народа хорошо известна в литературе. Однако ряд выявленных архивных документов позволяет взглянуть на это горьковское детище более обстоятельно. Своего рода идеологическим обоснованием сотрудничества народных масс и интеллигенции стала повесть М. Горького «Лето», вышедшая в 1909 году. Сюжет ее таков: интеллигент приезжает в деревню – вести революционную работу; основным его помощником становится раскольничий начетчик, беспоповец Петр Кузин. Именно он собирает подходящих людей из уездной бедноты, очевидно своих единоверцев, среди которых и разворачивается антиправительственная агитация. Кстати, по поводу православия господствующей церкви он замечает, что это вера денежная; и делает такие, например, заявления:

 «Интеллигентов бы нам парочку хороших... когда нас будут тысячи и миллионы, мы без злобы возьмем за горло кого надо» [1596] .

В таком именно ключе и решил действовать Горький: готовить агитаторов для староверческого большинства из старообрядцев. Поэтому кадры для школы набирались, как правило, из регионов со сложившейся староверческой репутацией: Владимирской и Нижегородской губерний, из Лефортовского и Рогожского районов Москвы. Как установила полиция, в школе занимались некий крестьянин И. Панкратов с характерной кличкой Старовер, рабочий И. Казанец – с такой же кличкой, и еще один персонаж – с фамилией Староверов. Был здесь и гражданский муж Елизаветы Шмидт – сестры погибшего Николая Шмидта, также беспоповца. Именно этим слушателям Горький адресовал лекции о русской душе и о роли староверия в русской истории. Для обоснования своих мыслей он использовал, в частности, рассказ В.Г. Короленко «Река играет». По мнению Горького, в образе героя этого рассказа, раскольника с Ветлуги, удачно:

«дан исторически верный тип великорусса – того человека, который ныне сорвался с крепких цепей мертвой старины и получил возможность строить жизнь по своей воле» [1600] .

Достойно внимания и организационное устройство школы. Все дела в ней, кроме мелких хозяйственных, решались советом, состоящим из шести лекторов и шестнадцати слушателей. А исполнительный комитет состоял из двух преподавателей и трех воспитанников, так что ученики имели полную возможность высказывать свое мнение и, по сути, руководить школой. Именно от лица этого совета последовало приглашение В.И. Ленину – прочитать лекции; тот отказался, пригласив всех к себе в Париж: так будущий вождь мирового пролетариата выражал свое недовольство. Слушатели школы написали ему в ответ:

«Мы не можем быть орудием в руках каких-либо личностей или групп: все решения здесь проводятся большинством»,

 и

«наше настояние есть осуществление воли пославших нас организаций» [1602]

(особенно примечательна последняя фраза). Лекции Ленина на Капри не состоялись; как мы понимаем, обосновывать перспективы революции в Европе, увлекавшей вождя и его свиту, в данной аудитории было не совсем правильно. Да и Горький считал, что Россия должна собственными силами освободиться от царизма, не дожидаясь Запада; такой подход, в отличие от большевистских интеллектуалов, представлялся ему более верным.

Заметим, что эта горьковская мысль была не лишена смысла. Маститый писатель лучше представлял психологию русского народа, чем его оппоненты по партии. Перспективу он видел в переориентации наиболее организованных слоев русского народа, т.е. тех же старообрядцев, с преобладавших монархических позиций на революционные. Как известно, низы рассматривали царя в качестве заступника, способного отобрать землю и фабрики у ненавистных богатеев. Перед пропагандистами стояла задача продемонстрировать им новый – реальный, а не мифический – инструмент для решения своих нужд: народную революцию. Неслучайно Горький с энтузиазмом пишет о трансформации черносотенных воззрений в революционную практику. В упомянутой повести «Лето» начетчик П. Кузин, помогающий налаживать агитационную работу среди единоверцев, раньше числился активистом черной сотни. Или взять воспоминания Горького о слушателе школы на острове Капри М. Вилонове, который рассказывал писателю, насколько болезненно происходило у староверов-уральцев изживание монархических иллюзий: рушились семьи и родственные связи, но ненависть к старому миру брала свое.

Чем ближе к 1917 году, тем явственнее ощущались изменения в староверческой среде. Полицейские источники фиксировали, что в 1910 году, после провала вероисповедных законов, староверческая масса сильно полевела. Ее монархические пристрастия постепенно таяли, причем -что особенно важно – их вытесняли отнюдь не либерально-конституционные взгляды, с начала XX века овладевшие большой частью российской интеллигенции. Староверы оставались абсолютно равнодушны к знаменам либерализма. О беспоповцах, представлявших главным образом бедные крестьянско-пролетарские слои, уже говорилось выше: шкала их жизненных ценностей слабо соотносилась с принципами либерализма. Даже у поповцев Белокриницкой иерархии группа либеральных миллионеров, которая заправляла делами согласия, с огромным трудом продавливала нужные им политические решения. На XIV старообрядческом съезде, в августе 1915 года только неимоверными усилиями П.П. Рябушинского, Д.В. Сироткина, М.А. Пуговкина, Г.М. Кузнецова и др. была принята резолюция о поддержке Прогрессивного блока.

Вместо либеральной идеологии старообрядческие низы проявляли интерес к радикальным рецептам, а именно к завладению землей и собственностью правящих сословий. О том, как протекал этот процесс, свидетельствует видный оппозиционный деятель П.Н. Милюков. Он посетил Москву в октябре 1916 года и был поражен тем, насколько изменилось старообрядческое лицо Первопрестольной; консервативные низы Преображенского, Замоскворецкого, Рогожского районов заговорили языком, более свойственным швейцарской эмиграции. Лидер кадетов замечал:

«Если бы представители правительства слышали этот язык, им должно было бы стать страшно, они поняли бы тогда, чем они шутят» [1608] .

На этом фоне заметно выросла и популярность социалистов. Например, если для социал-демократов город Москва как поле политической деятельности раньше просто не существовал, то теперь их пропаганда силового решения социально-экономических проблем находила здесь живой отклик. О тех же процессах говорили не только оппозиционеры, но и правительственные чиновники. Так, представитель правящей царской бюрократии С.Е Крыжановский обращал внимание на схожесть чаяний правых низов и социальной программы левых партий: просто одни жаждали перераспределения собственности именем самодержавного царя как защитника интересов народа от утеснения богатых, а другие предлагали проделать то же самое именем республики.

«В этом обстоятельстве следует, по-видимому, искать объяснение того странного на первый взгляд явления, что крайне правые и крайне левые элементы так легко переходили у нас из одного лагеря в другой» [1611] .

В свете этого наблюдения, высказанного опытном чиновником, более понятным становится странное на первый взгляд заявление крайнего черносотенца А.И. Дубровина, который называл себя коммунистом-монархистом. Лидер «Союза русского народа» выступал за улучшение благосостояния народа, за урезонивание бюрократии, против эксплуатации масс помещиками и капиталистами; а в качестве инструмента для достижения этих, по сути, социалистических целей он видел монархию.

Представленные мнения показывают, как именно решалось главное противоречие российского общества: между бедными массами и богатыми слоями. Политическое противостояние внутри элит мало интересовало русский народ. Традиционно он связывал удовлетворение своих жизненных потребностей с монархией, но получил от нее активизацию буржуазных реформ в православно-синодальном облике. И люди стали постепенно отворачиваться от власти, довольно быстро осваивая иной идейный инструментарий. В первую очередь сказанное относится к самой многочисленной части народных низов – старообрядцам. Этот вывод, не имеющий ничего общего с советской историографической традицией, подтверждается советской же литературой. Профессиональные историки, как известно, не балуют своим вниманием труды литераторов, не видя в них особой ценности для исследовательского поиска. Между тем острый писательский взгляд способен заметить детали, из которых складываются многообразные жизненные процессы. В ранней советской литературе представлена целая галерея народных персонажей – участников революционных событий. Внимательное знакомство с ними позволяет утверждать: активных деятелей, принявших сторону большевиков, авторы относят главным образом к старообрядцам.

Обратимся к известной повести Бориса Пильняка «Голый год» (1920). Среди ее героев мы видим Архипа Архипова, который сидит в местном исполкоме и утверждает списки буржуев на расстрел. Этот крестьянин в кожаной куртке и с внешностью Пугачева – не кто иной, как сын известного раскольничьего начетчика: он очень дружен с отцом, советуется с ним, горюет о его смерти. Другой персонаж повести, Семен Зилотов, также является уважаемым раскольничьим начетчиком: его непререкаемый авторитет у бедного населения обеспечил ему путь в Совет, от имени которого он разъезжал для бесед о помещиках, о братстве, о республике. Идея повести в том, что интеллигенция в своем большинстве не пошла за Октябрем; зато автор показывает, кто пошел, и утверждает, что вся «история России мужицкой – история сектанства... а оно пошло с раскола». События знаменитой повести Всеволода Иванова «Бронепоезд 14-69» (1922) происходят на Дальнем Востоке: красные воюют с белыми. Руководители отряда – начальник штаба Никита Вершинин и казначей Васька Окорок – опять-таки староверы. Командир – выходец из пермских земель, его ближайший помощник и вся его родня – испокон веку «раскольной веры». Те же особенности отражены в грандиозном романе Л.М. Леонова «Пирамида». Об одном из лидеров большевистской партии, Тимофее Скуднове, рассказывается, что он в кожаной комиссарской куртке воевал на фронтах Гражданской войны, взрывал церкви, имел «репутацию всенародного человека». Но, как замечает Л.М. Леонов, только одно в его описании упущено из виду – «кондовое староверческое происхождение».

Вспомним и широко известную трилогию А.Н. Толстого «Хождение по мукам». Один из ее главных героев, инженер Иван Телегин, по сюжету оказывается на стороне большевиков. Но самое интересное – как он к ним попадает. Будучи заводским инженером, он сходится с рабочей семьей Рублевых, про которых замечено, что они староверы из пермских лесов. Когда свершилась революция и Телегин пребывал в полной растерянности относительно своего будущего, он встретил на улице Петрограда Василия Рублева (сына). Тот, ставший у большевиков заметной фигурой, говорит: «Приходи завтра в Смольный, спросишь меня». После этой судьбоносной встречи Телегин делает любопытное признание героине романа Даше:

«Я не верю, чтобы эти большевики так вдруг и исчезли. Тут корень в Рублеве... их действительно никто не выбирал, и власть-то их на волоске... но тут весь секрет в качестве власти... эта власть связана кровяной жилой с такими, как Василий Рублев... у них вера» [1620] .

Та же самая мысль лежит в основе знаменитого «Чапаева» Д. Фурманова (1923). Главный герой представлен здесь как продолжатель традиций Степана Разина и Емельяна Пугачева: «те в свое время свои дела делали, а этому другое время дано» (те, напомним, громили дворянство и никонианских священников). Как и названные исторические персонажи, Чапаев больше народный герой, чем сознательный революционер:

«программы коммунистов не знал нисколечко, а в партии числился уже целый год, – не читал ее, не учил ее, ни разбирался мало-мальски серьезно ни в одном вопросе» [1622] .

Вот из такого народного материала партия в лице комиссара Федора Клычкова (прототипа Фурманова) умело и осторожно создает человека для новой жизни. А этот будущий человек, между прочим, наделен следующими до боли знакомыми чертами: неверие в международную пролетарскую солидарность, недоверие к начальству, штабам (там окапались враги), полное отторжение интеллигенции, стремление поделить все по справедливости. Наконец самое интересное: Чапаев проявляет жгучую ненависть к священникам – «а то какой же поп, коль обману нет?» – и в тоже время креститься. Конечно, этот нюанс имеет принципиальное значение, ведь паства никонианской церкви, выстроенная на строгом почитании иерархии так поступать, естественно, не должна. Очевидно, что жизненные взгляды Чапаева являются продуктом совершенно иной религиозно-мировоззренческой среды, которая и становится опорой большевизма. Художественный образ староверия как питательной почвы революции мы находим и в повести Л.Н. Сейфулиной «Виринея» (1924). Образ России в этом произведении воплощает женщина-раскольница. Ее жизненный путь очень симптоматичен: сначала она расстается с мужем и свекровью: «У вас бог православный, креста моего староверческого не примет»; затем отвергает домогательства земского и какого-то инженера и в конце концов связывает свою судьбу с большевиком.

Помимо явной общности большевистской идеологии и жизненных чаяний русского простонародья, следует упомянуть об одном любопытном, на наш взгляд, наблюдении, а именно о созвучии слов «большевик» и «большак». Исконно народное понятие «большак» означает человека, имеющего неофициальный авторитет в общинной среде. Еще дореволюционные исследователи крестьянского хозяйства отмечали его важную роль в жизни низов: так называли только того человека, который выделялся «своим уменьем хозяйничать и распоряжаться». Его функция состояла в поддержании «хозяйственного порядка и добрых нравов». Как особо подчеркивалось, большаком могло быть лицо, не связанное кровными узами с большинством членов конкретного хозяйства. Здесь преобладало выборное начало: большаком становился не старший в роде или старший по возрасту, а более опытный и расторопный. Большак вел все дела хозяйства, распоряжался имуществом, заключал соглашения, но при этом владельцем двора не являлся. По обычаю он не мог принимать важные решения без согласия взрослых членов семьи. Советские историки также заметили, что во многих общинах наряду с официальным сельским старостой действовал еще один, неофициальный. Он выступал в качестве распорядителя и устроителя общественных интересов, собирал крестьян на мирские работы, разбирал дела о хозяйственных неурядицах, следил за сохранностью мирского поля. Что же касается официального сельского старосты, то он имел своим прототипом помещичьего старосту крепостной эпохи. В его деятельности, чуждой общинному духу, преобладали не только фискальные, но и полицейские функции. Поэтому авторитет официальных сельских старост, как известно, был крайне невысок, в отличие от неофициального главы сельского мира. Остается заметить, что результаты исследований, посвященных экономической стороне дела, вполне согласуются и с религиозным аспектом. Староверы именовали своих наставников большаками; причем речь идет именно о беспоповцах (очевидно, никто из поповцев не называл так своих священников). Созвучие терминов – большак и большевик – для полуграмотных масс, в отличие от современного человека, явно не было случайным, а шло в русле привычного опыта. Именно здесь корень несуразной на первый взгляд ситуации, когда крестьянские массы, охотно признавая власть большевиков, отказывали в доверии коммунистам! Например, этот парадокс отмечает Д. Фураманов на страницах своего «Чапаева». Все эти наблюдения представляют значительный интерес и, надеемся, послужат отправной точкой для серьезной научной разработки.