1. Киевско-литовский зад Европы
Начала отечественной истории скрыты от нас толщей столетий. Однако это не единственное препятствие на пути желающих проникнуть в наше прошлое. Куда большие проблемы связаны непосредственно с самими источниками, дошедшими до нас. Нет большого секрета в том, что используемый в научном обороте летописный комплекс представляет собой не беспристрастное повествование, а изложение, обслуживавшее конкретные, причём менявшиеся политические цели. Иначе говоря, широко разрекламированные как «наше всё» летописи следует воспринимать в первую очередь как инструмент идеологической борьбы далёкой эпохи. В этом смысле они немногим отличаются, например, от известного «Краткого курса истории ВКП(б)», проливая свет на реальные события примерно в той же степени.
Киевская Русь (до начала ХІХ века её называли Древней) является продуктом юго-западного летописания. Его альфа и омега — это христианизация, а также создание государственных начал на обширных землях, где впоследствии раскинется многонациональное Московское царство. Со второй половины ХѴІІ столетия образ киевской «родины-колыбели» подаётся в качестве цивилизующего источника, давшего жизнь необъятной стране. С тех пор и по сей день усилия направлены на оберегание его чистоты, а любые сомнения на сей счёт воспринимаются крайне раздражительно. Однако привычный свет киевской православной идиллии заметно тускнеет, если на первый план выдвигать детали, очевидность которых ранее просто игнорировалась.
Принятие христианства князем Владимиром произошло, как известно, в 988 году, после знаменитого диспута о выборе веры, описанного Повестью временных лет. Христианизация проходила тогда в орбите соперничества двух крупнейших религиозных центров — Рима и Константинополя. Глубокие расхождения между ними наметились в так называемый «иконоборческий период», когда с 726 по 843 год в Византийской империи господствовала, мягко говоря, крайне своеобразная церковная модель. Уничтожение икон и мощей, разгон монахов, закрытие монастырей — визитная карточка тех лет. Подобная практика вызывала отторжение в западном мире и привела к отчуждению от восточных собратьев, чьё христианство с тех пор ставилось под большое сомнение.
Возврат к привычной церковной практике (середина ІХ столетия) не восстановил репутацию Константинополя, выглядевшего теперь в глазах Рима и Западной Европы второсортным. Усилия известного патриарха Фотия придать православию новое дыхание сосредоточились на вовлечении в сферу изрядно дискредитированной Византии славянских земель. Стремление вернуть утраченные позиции быстро инициировало конфликты с римским понтификом, взаимные отлучения и анафемы, поэтому задолго до официального разделения, зафиксированного в 1054 году, каждый пребывал в полной уверенности в собственной правоте.
Проводником греческого православия среди славян стали Константин (перед смертью принял имя Кирилла) и Мефодий. Двум знаменитым братьям — уроженцам знатного семейства в Салониках — выпала честь познакомить с христианской книжностью целые народы. С давних пор они считаются культовыми лицами и в России, вооружившими православную веру. Старший брат, Мефодий, начинал военным, обладал административными способностями, затем принял монашеский постриг; младший рано окунулся в научно-религиозный мир, став библиотекарем при Константинопольском патриархе, совершал миссионерские поездки к хазарам, к арабам.
Но главным делом Константина явилось просвещение славян, чем тот занялся по поручению того же патриарха Фотия. Такова официальная версия РПЦ, причислившей братьев за заслуги перед православием к лику святых. Однако на деле эта история выглядит совсем иначе, а поскольку она базовая для понимания религиозной обстановки в Киевской Руси, то об этом нужно сказать несколько слов. Тем более что кирилло-мефодиевская проблематика во многом превратилась в вотчину церковных апологетов, а также исследователей церковнославянского языка.
Просветительская деятельность братьев — наглядный пример того, каким острым противоборством Рима и Константинополя отличалась атмосфера той эпохи. Крупнейшие государственные образования Средней Европы (Болгария, Моравия) превратились в арену ожесточённого религиозного соперничества. Особенно это касается Моравии, включавшей тогда Словакию, часть Чехии, южную Польшу, Лужицу. В местной церкви хозяйничало баварское духовенство. Но моравский государь Ростислав тяготился немецкой опекой, пытаясь сбалансировать их влияние. К тому же паства с трудом воспринимала латинские религиозные тексты: мысль об использовании народного языка витала в воздухе. Прибывший туда Константин взялся создать особый алфавит для передачи славянской речи и адаптировать греческое богослужение. За три с лишним года он перевёл весь круг богослужения и подготовил кадры для поставления в церковные степени.
Здесь мы сталкиваемся с первой странностью, на которую литература не имеет сколько-нибудь внятного ответа: для такого важного дела Фотий послал человека, занимавшего сравнительно низкую ступень в церковной иерархии, не имевшего права рукополагать в священники. Более того, именитый Константинопольский патриарх вскоре вообще утрачивает интерес к этой миссии. Видимо, сыграли роль сложные отношения патриарха и Константина: скупые источники сообщают о расхождениях между ними, в том числе и догматического характера. Завершив перевод священных книг на славянский язык, братья отправились не обратно в Византию, что казалось бы естественным, а прямиком в Рим. И хотя там от проделанной работы в восторге были далеко не все, папа Андриан II устроил им торжественный приём. Подчеркнём: Константин и Мефодий готовили свой визит именно в Рим. Об этом свидетельствует то, что они заранее запаслись мощами папы Климента, особо чтимого Римской церковью.
Эти факты остаются крайне неудобными для поборников РПЦ не одного поколения; длительное пребывание борцов за православную веру в Венеции и Риме, мягко говоря, не улучшает их образ. И уж совсем из ряда вон выходящим является освящение папой сделанных переводов и признание славянской литургии богоугодной: начало служений по ним началось в римской церкви Св. Марии. Там же состоялось рукоположение подготовленных Константином учеников в священники, включая Мефодия, бывшего до того простым монахом. Посвящению в епископы самого Константина помешала серьёзная болезнь: прикованный к постели, он принял схиму, имя Кирилл, под коим и вошёл в историю, скончавшись в 868 году. Его даже хотели похоронить в главном храме Римской церкви — соборе Св. Петра, но брат настоял на его захоронении в церкви Св. Климента, рядом с мощами святого. В сан епископа, а затем и архиепископа возвели самого Мефодия, пользовавшегося расположением и покровительством следующего понтифика на римском престоле — Иоанна ѴІІІ.
Мефодий оправдывал высокое доверие, подготовив правовой кодекс «Закон судный людям», содержащий суровые санкции тем, кто недостаточно проникся христианством. За нежелание «творить требы и присяги» предусматривалась конфискация имущества и даже продажа в рабство. Кодекс стоял на страже особого положения церкви в жизни. Умер Мефодий в 885 году, рукоположив почти двести священников и оставив преемником одного из моравских учеников. Примечательна данная тому характеристика: стойкий в вере и прекрасно знает латынь. Правда, после кончины учителя мефодиевских учеников изгнали: они стали жертвой борьбы папства и немецкого духовенства, а сама Моравия вскоре прекратила своё существование. Но их дело не пропало даром: Кирилла и Мефодия свято чтили в Киевской Руси. До нас дошли их жития, датируемые ХІІ столетием.
Как в свете изложенного можно оценить их историческую миссию? Ответ на самом деле не вызывает больших затруднений: перед нами типичный униатский вариант, продвигаемый Римом для распространения своего влияния. Такой религиозный формат, адаптированный к греческому обряду, оптимальный инструмент для папского престола. О том, что кирилло-мефодиевская эпопея именно из этой серии, большого секрета для специалистов не составляло. Например, дореволюционный знаток РПЦ Евгений Голубинский (Песков), в своих трудах описывая их просветительство, недвусмысленно давал понять, откуда ноги растут. Лишь пребывание в штате Московской духовной академии не позволяло ему называть вещи своими именами. Не случайно уважаемый профессор, не пренебрегавший подобными сюжетами, находился под подозрением у обер-прокурора Священного синода Константина Победоносцева, нутром чувствовавшего угрозы для официальной церковной доктрины. Ведь за признанием кирилло-мефодиевского униатства неизбежно следовали более серьёзные вопросы о том, что собой представляло христианство Киевской Руси, провозглашённое нашим живительным источником.
Конечно, тогда подобные темы не могли полноценно обсуждать, ограничивались лишь намёками, бросавшими тень на церковный официоз. Это касается также оценок крестителя Руси князя Владимира. Историк Антон Карташёв, вслед за Голубинским, ставил под сомнение княжеские религиозные предпочтения вместе с корсунской былью о крещении. Указывал на контакты князя с Болгарской церковью — то ли автокефальной, то ли с каким-то непрояснённым статусом, не умалчивал об интенсивном обмене посланниками с Римом. Не скрывал Карташёв и конфликт Владимира с греками: в результате лишь его сын Ярослав Мудрый входит в юрисдикцию Константинополя. Но, конечно, из учёных того времени строго определённую черту никто переходить не решался.
Так, от западных материалов о насаждении христианства в Киеве латинскими миссионерами дружно открещивались, отвергая их как мифологические. Легендой считается Житие святого Ромуальда, сообщавшее о немецких миссионерах в славянских землях. В нём содержится рассказ о прибытии в Киев одного бенедиктинского монаха, именуемого «епископом русским». Княгиня Ольга, вернувшись после крещения из Царьграда, почему-то снарядила посольство к германскому императору Оттону І с просьбой прислать епископов и священников; в ответ тот вместе с папой Иоанном ХІІ и направил своих миссионеров. Популярна на Западе Хроника Титмара Мерзебургского, ровесница киевской Повести временных лет, где описывается ласковый приём Владимиром западного деятеля по имени Бруно.
Погружаться в споры о правдивости указанных источников выглядит не столько утомительным, сколько тупиковым. Подчеркнём другое: все эти известия актуализируются, если рассматриваются в общеевропейском контексте той эпохи. Напомним: вторая половина Х — ХІ век проходят под знаком доминирования германской династии Оттонов. Завоевав Рим и подчинив папство своей императорской власти, они провозглашают себя главными покровителями христианства, перехватывая пальму первенства у Византии, выбравшейся из иконоборческой полосы. Именно в это время в Италии, Германии, Франции наблюдается небывалый религиозный подъём. По свидетельствам хроник, начинается массовое строительство епископальных, монастырских храмов, обновление многочисленных деревенских часовен.
Надо отметить, что внутренняя христианская экспансия сопровождается внешней: последнюю Оттоны считали своей исторической миссией. Распространение веры практически полностью переходит в руки немцев, усиленно занявшихся христианизацией северных народов и славянских территорий; на этих направлениях достигаются весомые результаты. Данный период отмечен целым рядом крещений, совершённых под влиянием Римской церкви: в 942 году — датского короля, в 966-м — польского князя Мешко I, в 976-м — норвежского короля, в 985-м — венгерского герцога, а в 988 году череду крещений продолжил киевский князь Владимир, что органично укладывается в обозначенный выше ряд. Не случайно католическая церковь уверенно признаёт за Владимиром крещение киевских земель «по латинскому обряду». В 1634 году декретом папы Урбана ХІІІ его причислили к лику святых.
Возникает вопрос: а как же греческое православие, ставшее историческим выбором Руси? Как быть с образом святого Владимира — страстного проводника православия? Чтобы разобраться с этим, следует в первую очередь обратить внимание на церковные термины, этимология которых сохранила латинское, а не греческое происхождение. Само название «церковь» — cyrica («круг верующих») — латинское, тогда как греческое — εκκλησία [eklesia]; слово «крест» — от польского krzyż или латинского crucificus, а не от греческого σταυρὸσ [stavros]. Далее: слово «алтарь» происходит от латинского altare, а не от греческого βωμὸσ [bomos], «орарь» — надеваемая при служении полоса — от латинского orarium, вера по-гречески — πὶστη, «пост» в германских языках, производных от латинского, — fast (в готском (fasten означает «поститься»), а в греческом — ὴνηστερὶα [nesteria]. Понятие же «поганый» (то есть язычник) тоже восходит к латинскому paganus, греческий же вариант слова — αλλὸθρησκος [etnikos]. Число подобных примеров можно легко умножить. Согласимся, такая перегруженность церковного лексикона латинизмами весьма показательна.
Теперь посмотрим на многочисленную плеяду князей той самой православной Киевской Руси. Несложно заметить, что среди них нет ни одного с именем какого-нибудь знаменитого греческого святого. Если они крестились по византийским образцам, то это нельзя не признать очень странным. Кто же все эти Ярославы, Володимиры, Всеславы, Святославы, Изяславы, Мстиславы, Ярополки, Ростиславы? Скорее всего, перед нами персонажи греко-униатских реалий, ориентированных на католичество. Эту версию подкрепляют и известные в киевский период браки княжеских семейств. Так, Владимир Святой имел трёх жён: одна — дочь половецкого князя, другая — из Богемии, а третья — внучка Византийского императора Константина Багрянородного; дочь Владимира Доборогнева выдана за польского короля Казимира I.
Его сын Ярослав Владимирович (Мудрый) связал судьбу с дочерью шведского короля Олфа, а из десяти детей знаменитого киевского князя все женились или выходили замуж за иноземцев. Так, старший сын Изяслав был мужем сестры польского короля Казимира, другие сыновья породнились с дочерью саксонского маркграфа (Игорь), с дочерью графа Штадского (Вячеслав). Дочери Ярослава сосватаны: одна за французского короля Генриха І, другая — за норвежского, третья — за венгерского. Изяслав Ярославович сочетал уже свою дочь со следующим польским королём Болеславом. Дочь великого князя Всеволода Ярославовича вышла за маркграфа Шаденского, а затем за германского императора Генриха ІѴ.
То же самое наблюдается и в начале ХІІ века: дочери князя Святослава Изяславича замужем за польским королём Болеславом Кривоустым, за венгерским королевичем. Знаменитый Владимир Мономах женат на дочери англосаксонского короля Гарольда. Его сын Мстислав Владимирович стал супругом дочери шведского короля, а первая его дочь сначала была замужем за норвежским королём, а затем — за датским. Великий князь Всеволод Большое гнездо женат на дочери одного из чешских аристократов. Конечно, такие династические связи можно характеризовать как очень разветвлённые, и почти 90 % браков правящей прослойки Киевской Руси заключались с католиками или католичками. Случаи же родства с византийскими монархами встречаются редко, можно сказать, в виде исключений. Кроме Владимира Святого, о чём уже говорилось, Всеволод Ярославин женат на греческой царевне, дочь Мстислава Владимировича выдана за одного из сыновей византийского императора, да дочь Владимира Мономаха (Марица) — за греческого царевича Леона Диогена. Отмеченные династические предпочтения — весомый довод в пользу существования сильных католических веяний в киевской элите той эпохи.
Ещё один аргумент в этом смысле — выяснение того, какой календарь находился тогда в употреблении. Хорошо известно, что католический мир практиковал летоисчисление, где начало года приходилось на 1 марта: по господствовавшим представлениям в этот день Бог сотворил небо и землю. В Византии же новый год праздновался с сентября: этот месяц считался первым, тогда как в латинском варианте он был седьмым. Напомним, календарь имел принципиальное значение для всей жизни, которая определялась исключительно церковным обиходом.
А потому в православной твердыне, каковой представала в научных изысканиях Киевская Русь, новый год мог стартовать только 1 сентября, и никак иначе. Однако историк ХѴІІI века В. Н. Татищев, исходя из доступных ему тогда источников, говорил о мартовском начале нового года, чему резко возражал Н. М. Карамзин, назвавший подобное утверждение фантазией, вымыслом. Тем более удивительно, что в хрестоматийной «Истории государства Российского» он фактически дезавуировал свою критику Татищева. Правда, сделал это незаметно, поместив в обширных примечаниях официозного труда ряд наблюдений над текстом Повести временных лет. В примечании 50 ко второму тому Карамзин привёл доказательства, что знаменитый Нестор-летописец, воспетый православной церковью, начинал год по-римски — с марта, а не с сентября.
Вот эти сообщения Нестора: Изяслав ушёл из Киева 15 сентября 6576 (1068) года, а возвратился в столицу через семь месяцев 2 мая 6577 (1069), что случилось бы не в двух, а в одном году, если бы год начинался с сентября. Далее: в мае 6621 (1114) году умер Давид Святославич, и в ноябре того же года преставилась Янка — следовательно, год не начинался в сентябре. Ещё примеры: в августе 6615 года разбит неприятель, затем в январе того же года умерла мать Святополка; 10 июля 6617 года скончалась Евпраксия, и в то же лето 2 декабря Дмитр Иворович взял половецкие вежи; весной 6618 Святополк и Владимир ходили на половецкую сторону, и в то же лето 11 февраля явился огненный столп над Печерским монастырём. Остаётся присоединиться к тем, кто недоумевает, зачем придворный историк вытащил подобные свидетельства, хоть и запрятав их в подвалы справочного отдела.
Разумеется, православные научно-церковные круги не в восторге от этих сведений. В ход шло и огульное отрицание, и признание, что использовались сначала одно, потом другое летоисчисление или одновременно оба, но в разных местах. Чтобы избежать намёка на католические влияния, не стеснялись ссылаться на языческие пережитки. Ключ же для понимания даёт текстуальный анализ Повести временных лет, содержащей следы трёх правок. Не секрет, что знаменитый Нестор из Киево-Печерской лавры входил в окружение пропольского князя Свято-полка Изяславича, с весьма сомнительной репутацией. Другая редакция — дело рук игумена Выдубицкого монастыря в Киеве Сильвестра, возвеличившего семейство Владимира Мономаха — заказчика переработки. Итог: текст Повести временных лет пропитан духом сближения с латинским Западом, вокруг чего, по-видимому, и шла борьба. Отсюда вставки и о варяжском происхождении Руси, и о путешествии апостола Андрея — брата покровителя Римской церкви Петра. Путь Андрея в Рим лежал через те места, где впоследствии раскинется Киевская Русь, что весьма символично.
Конечно, выявление таких деталей — дело кропотливого труда, поскольку русские летописи как бы «стесняются» касаться всего, что связано с западным влиянием. Так, поражает полное молчание о крестовых походах, буквально потрясших христианский мир, как в католической, так и в православной проекции. И это при том, что летописи наполнены самыми разными знамениями, производившими на людей той поры неизгладимое впечатление. Казалось бы, завоевания крестоносцев, освобождение ими в мае 1099 года Гроба Господня от неверных или, наоборот, падение Константинополя в марте 1204 года должны восприниматься киевскими православными очень эмоционально. Однако, судя по текстам, эти величайшие события не привлекли внимания, создатели и переработчики летописей упорно их не замечали. Лишь почему-то в северном Новгородском своде содержится небольшая повесть «О взятии Царьграда от фряг» (фрягами в ту пору называли европейцев), тогда как в источниках южных земель, примыкающих к Византии, сведения об этом отсутствуют.
Если ориентироваться исключительно на летописный комплекс, то создаётся впечатление об изолированном существовании Киевской Руси от Запада. Хотя княжеские династические связи, о которых упоминалось, свидетельствуют как раз о её плотном вовлечении в католические дела. Недоумение ещё больше возрастает, когда узнаёшь о наличии в западноевропейских архивах массы свидетельств, касающихся тех или иных контактов с Киевской Русью. Особенно обширен документальный массив об итальянской колонизации Причерноморья и Приазовья сначала венецианцами, затем генуэзцами, состоящий из множества деловых договоров, расписок, заметок и т. д.
В руках могущественных республик с конца ХІ века пульсировала торговля Византийской империи, чья былая мощь окончательно канула в Лету. Венеция и Генуя обладали крупнейшим на тот момент флотом и контролировали всю акваторию Чёрного и Азовского морей, а также речные подходы к ним (Днепр, Дон). Без преувеличения это главные действующие лица в том регионе. Не случайно, что именно они наряду с римскими папами выступали деятельными организаторами крестовых походов. Неосведомлённость же обо всем этом русских летописей труднообъяснима.
Очевидно, на повестке дня — корректировка исторической традиции, связанная с признанием того, что Киевская Русь в действительности была не тем, чем её изображал летописный материал. Киевская Русь являлась плацдармом, с которого разворачивалась западная экспансия на нашу родину. Движимые религиозными и коммерческими мотивами, киевские князья, вдохновляемые католическим Римом, выступали в роли остервенелых захватчиков, жаждущих поживиться землями обширного Волжского бассейна. Такой образ Киевской Руси, мягко говоря, не совпадающий с господствующим, неизбежно подводит к переоценке украинской колонизации Центральной части России. Эти процессы историками дореволюционной школы считались базовыми в образовании великорусской народности. По их утверждению, колонизация развернулась с середины ХІ века. Мнение о том, что её начал ещё Владимир Святой, не пользуется популярностью, это считается как поздней легендой, возникшей исключительно из политических целей.
Юго-западную направленность колонизации подтверждают и географические наименования новых территорий. Переяславль, Владимир, Ярославль, Вышгород, Галич, Звенигород, Ростов, Стародуб и другие — эти названия приехали к нам из приднепровских краёв, где уже имелись такие города. Заметная роль в этом отводится Владимиру Мономаху, объездившему все земли вдоль и поперёк. Он основал Владимир-на-Клязьме, соорудив там по примеру Киева Золотые ворота, в Ростове построил церковь наподобие Киево-Печерской лавры, привёз немало икон. Подобная практика свойственна всем колонистам, как бы переносившим на новые места дух прежних жилищ. Как замечал В. О. Ключевский, «по городам США можно репетировать географию доброй доли Старого Света».
Это верное замечание, хотя в нашем случае такое масштабное перемещение названий городов с Киевской Руси не может не настораживать. К тому же следует вспомнить, как протекала американская колонизация, сопровождавшаяся геноцидом местного населения, творимым поборниками европейского прогресса. Украинская же княжеская колонизация, оказывается, коренным образом отличалась от североамериканской. У нас всё протекало мирно: происходило заселение, а не завоевание. Правда, чувствуя неправдоподобность, тот же Ключевский оговаривается, дескать, «уцелели некоторые смутные воспоминания о борьбе, завязывавшейся на почве религии, с местными народами, находившимися на низкой стадии развития». Читая это, вспоминается, как англосаксы и французы в течение почти ста с лишним лет (с начала ХѴІІ по середину ХѴІІI века) находились в Северной Америке фактически на осадном положении, обитая в укреплённых фортах, носивших названия родных им европейских мест. Поездки между ними больше походили на преисполненные опасностей вылазки.
Не стоит забывать и попытки немцев в ХІІ—ХІІІ веках закрепиться под эгидой христианства в языческой Литве. По описанию тех же романовских историков, здесь велась уже ожесточённая борьба с коренным населением. Рассказы об агрессии папства, о притворно крестившихся местных народах, о восстаниях против католических орденов — излюбленная тема Ключевского, Соловьёва и др. Но вот когда речь заходит о юго-западной колонизации в центральной части современной России, то тут презентуется благостная картина.
Хотя вряд ли что-то иное происходило и на нашей земле после появления чужеродных элементов под христианскими знамёнами. Многого стоит вывод учёных о том, что в домонгольский период ни один монастырь не располагался вне городских стен, то есть без защиты. Кроме того, воздвижение церквей в ту пору было прерогативой преимущественно иноземных, а не наших мастеров. Интересен такой факт: для строительства Владимирского собора князь Андрей Боголюбский выписывал зодчих не из Византии, что выглядело бы естественным, а из разных стран Европы, не говоря уже о местных, почему-то вообще не замеченных в этом святом деле.
О том, что мы имеем дело с широко распространённой практикой, говорит свидетельство летописца об обновлении Суздальского собора. По его словам, участие здесь принимали свои, а не только «мастера из немец», что уподобляется чуду, настолько это обстоятельство выглядело тогда необычным. Необходимо также упомянуть, что ещё до революции специалисты (речь о проф. Ф. И. Буслаеве) обратили внимание на так называемые корсунские ворота Софийского собора в Новгороде. Как оказалось, знаменитые врата изготовлены в немецких землях во второй половине ХІІ века и привезены отдельными четырёхугольными частями с изображением сцен из Ветхого и Нового Завета. Все фигуры на них облачены в западные одежды и красуются на фоне латинских надписей (впоследствии переведены на русский язык). Аналогичным образом были оформлены барельефы Дмитриевского и Покровского храма.
Конечно, романовские апологеты дистанцировались от данных фактов, рассуждая о формировании новой общности, где всё было, как слеза, православно. Коренные народности с готовностью вливались в неё, разумеется, из-за отсталости не на ведущих ролях. Вообще пришельцам с Киевщины крупно повезло, поскольку северо-восток населяли миролюбивые финно-угорские племена, расположенные к православию. А вот совсем другое дело — тюркские народности, объявленные «погаными», коварными, ни на что не способными. Потому-то в других частях обширного Волжского бассейна и не прослеживается следов «родной» Киевской Руси, так как цивилизованные люди не могли иметь с тем населением ничего общего. На самом деле юго-западным агрессорам просто удалось закрепиться только в верховьях Волги и её притоках, а основная же часть Великой реки — средняя и южная — оказалась им не по зубам. Хотя сведениями о захватнических походах туда от легендарного Кия до поздней россыпи князей пестрят летописи и польские хроники.
Огромная по отношению к Киевской Руси территория как бы делилась на две половины: северо-восточная — «хорошая», юго-восточная — «плохая». То есть насколько к покорённым финно-уграм относились позитивно, а точнее снисходительно, настолько же негативно воспринимались непокорные тюрки. Так вбивался клин в уникальную этнографию обширного Волжского бассейна, здесь истоки противопоставления, разделения братских народов, выросших из одного корня. Где колонизаторы сумели зацепиться и распространить влияние со всеми сопутствующими атрибутами — там «свои», а где нет — то там «чужие». Так начали кромсать наши народности, сортируя их в угоду захватническим интересам.
В конце 1230-х годов этот сценарий был прерван. Переломный момент отечественной истории — «монголо-татарское нашествие». За последние десятилетия этой странице нашего прошлого адресована изрядная порция критики, заметно подорвавшей позиции традиционалистов. И если альтернативные мнения пока ещё не могут похвастаться убедительностью, то главное уже сделано. Официозные взгляды на «монголо-татарское иго» значительной частью общества воспринимаются как нечто фантастическое.
Даже статусные историки не стесняются публично признавать, что в ХІІІ—ХѴ веках население ни о каком «монголо-татарском иге» не подозревало. Да и сам термин, давно ставший привычным, весьма сомнителен, поскольку тогда ни один из народов не называл себя подобным образом. В не лишённом загадок справочном отделе «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина сообщается: персидские и арабские источники того времени не осведомлены о «татарах», а Чингиз-хана величают царём народа монгольского, что в переводе означало «великий» вне какой-либо территориальной привязки.
Характер данной работы не предусматривает выяснения того, как происходило «нашествие», поразившее современников. Когда в эту кропотливую работу включатся специалисты, нацеленные не на освоение грантов, а на поиск истины, тогда дело двинется с места; пока же ограничимся лишь необходимыми констатациями. В ХІІ—ХІІІ веках папы, взявшие вверх в борьбе с императорами Священной Римской империи германской нации, возглавили католическую экспансию на Восток, получившую название крестовых походов. Под её знамёнами шло продвижение венецианцев и генуэзцев, чьи торговые интересы устремлялись в Чёрное и Азовское моря и далее по Днепру и Дону. Падение Константинополя, как и его «освобождение», подспудно отражало соперничество двух торговых республик, боровшихся за обладание ключом к региону.
Религиозное и экономическое проникновение шло рука об руку. Сохранилось послание папы Иннокентия ІІІ к русскому духовенству, написанное после завоевания Константинополя. Римский понтифик ставил на вид, что это событие должно сопровождаться обращением в католичество огромных территорий. С другой стороны, Венеция и Генуя смогли стать активным субъектом местной жизни не благодаря задушевному пению псалмов, а опираясь на силу оружия. Ответной реакцией на эту религиозно-торговую экспансию и явилось «монголо-татарское нашествие», естественно, не вызвавшее в Европе ничего, кроме отвращения.
Именно оно отправило в небытие Киевскую Русь. В 1237–38 годах были вычищены города в верховьях Волги, после чего основной удар обрушился на Приднепровье, часть Польши, Чехии, Венгрии. Причём последние походы во многом напоминали карательные экспедиции. Территории явно не завоёвывались: города, селения, посёлки предавались огню и тотальному разорению. Историки заметили, что киевские, черниговские, переяславские, рязанские княжеские роды вырезались с особой жестокостью, что называется, под корень. Не случайно юго-западные источники тех, кто учинил подобное, отказываются именовать людьми.
А вот в летописном материале северо-восточного происхождения — иные ноты. Здесь минимизирована трагичность случившегося, описания зверств и ужасов, зато с удовлетворением отмечены случаи, когда князья, засевшие в городах, отдают честь нападавшим; подобное поведение не осуждается. Это различие объяснимо: если верховья Волги только очищали от чужаков, то их матку, откуда они наплодились (Киевскую Русь), просто уничтожали, как уничтожают очаг заразы. Под «монголо-татарской упаковкой» надёжно скрыто освободительное движение от западной агрессии. Родина этого движения, конечно, никакая не далёкая Монголия, как нас уверяют не одну сотню лет, а Волжский бассейн с прилегающим к нему Яиком (Уралом). Названные регионы и есть подлинная колыбель России.
Этим «нашествием» родственные многообразные связи между нашими народами были восстановлены. Прежде всего в экономическом смысле, поскольку разветвлённые волжские артерии представляли собой магистральный торговый путь между Востоком и Западом; именно в него-то и удалось вклиниться киевским «братьям». Наступление «монголо-татарского ига» ознаменовалось рядом серьёзных сдвигов. В религиозном плане ситуация характеризуется отходом от принесённых с Киевщины традиций, пропитанных западно-католическим духом.
Удаление от Рима подразумевало более тесное взаимодействие с Константинополем, что мы и видим при создании Московского государства. Новая династия, основанная Калитой, резко отличается от киевских Рюриковичей. Так, среди князей, утвердившихся Калитичей, мы уже не встретим киевско-славянских имён, что свидетельствует о религиозных изменениях. Связи же с «православной» Киевской Русью после «татарского» разгрома резко идут на убыль: она уже мало кого интересует. Между тем оставшиеся там в живых князья по-прежнему тянутся на католический Запад.
На Лионском соборе 1274 года присутствует посланец уцелевших черниговских Всеволодовичей игумен Пётр Акерович. В качестве представителя Руси он обсуждает возобновление крестовых походов. Галицкие князья ведут свои интенсивные и прямые контакты с папством, рассчитывая на поддержку в сложной для них ситуации. Да и на территории разгромленной Киевской Руси мы продолжаем встречать различных латинских посланцев. Некого Иакова-римлянина, посвящённого в сан очередного «епископа русского» папой Григорием ІХ с оговоркой: «без постоянной кафедры». В Риме в это время состоялась канонизация какого-то Яцека Одроводжа, за миссионерские подвиги объявленного ни много ни мало «апостолом Руси».
Отметим, что в течение ХІІІ—середины ХІѴ столетия западное давление на наши земли сведено к минимуму, поскольку плацдарм для него в лице Киевской Руси разрушен. Её развалины переходят под контроль литовских князей начиная с Гедимина. Западные и юго-западные земли сливаются с Великим княжеством Литовским, поскольку их объединяет общая цель — противодействие Востоку.
Что же в действительности представляла собой Великая Литва? Это — сестра-близнец Киевской Руси, вплоть до всех родимых пятен. Она также находилась в орбите католического влияния, которое местные правители стандартно уравновешивали связями с Константинополем. Тем не менее романовские историки делают акцент на последнем, свободно рассуждая о православии, о братской Литве.
Если оставить эти идиллии, следует сказать, что именно Великое княжество Литовское принимает эстафету Киевской Руси и превращается в форпост, откуда нависает угроза. С середины ХІѴ столетия, оправившись от «монголо-татарского» удара, мы вновь видим стремление «наложить лапу» на ресурсы обширных регионов, к чему усиленно подталкивала католическая Европа, имевшая здесь стратегический интерес.
Возобновление этих попыток связано с великим литовским князем Ольгердом. Именно он в 1368 году предпринял поход на Москву, вошедший в историю под названием «первая литов-щина». Это событие произвело неизгладимое впечатление на людей того времени. Разграблялись и жглись селения, посады, церкви, уничтожалось мирное население, в осаде побывала Москва. Даже Карамзин со своей романовской колокольни признавал, что Ольгерд «свирепствовал, как лев, не уступая в жестокости монголам». Добавим, что в его войско входила смоленская дружина, а также немало других «братьев». Как они могли участвовать в подобном? Летописи предлагают «убедительное» объяснение: не ведали, куда и зачем идут, коварен великий литовский князь, «обманувши многих, а иных заставивши силой»?!
Интересна и личность самого Ольгерда, принявшего христианство, дабы загладить своё отступничество. Вот только не ясно, в лоне какой церкви он собирался отмаливать грехи. Вопрос далеко не праздный, если учесть, что новообращённый казнил 500 человек местного населения в наказание за убийство семи францисканских монахов, усиленно трудившихся на миссионерской ниве. Поэтому не вызывает большого удивления, что термин «поганые» у наших предков соотносился с Литвой, с выходцами оттуда, а не с кем-либо ещё. Лишь впоследствии «погаными» станут имеющие восточные корни.
Выпады против Москвы продолжались в 1370 и 1372 годах, разорению подвергались наши территории на сотни вёрст. Причём самое деятельное участие в этом приняли литовские союзники в лице князя Святослава смоленского и Михайло тверского, координировавшие свои действия с Ольгердом. Здесь мы сталкиваемся с продуманным планом оккупации верховьев Волги. Литовцы с их западными патронами жаждали вернуть их под свой контроль, как это было во времена Киевской Руси.
Однако московский великий князь Дмитрий оказался крепким орешком. Если первый поход 1368 года застал его врасплох, то затем он держал удары агрессоров, не став мальчиком для битья. К тому же Ольгерд находился в преклонном возрасте, его активность постепенно угасала. Но в Европе уже до его кончины, последовавшей в 1377 году, осознали, что тому не удастся взять реванш по восстановлению господства в северо-восточных землях. Захватнические планы Запада обрели новые перспективы, связанные с возвышением любопытной фигуры, известной в истории как татарский темник Мамай.
Этот откровенно прозападный ставленник стал инструментом в руках генуэзцев, о которых с такой неохотой упоминают русские летописи. Итальянская торговая республика в тот период стремилась закрепиться гораздо далее Причерноморья и Приазовья. Но Москва противостояла подобным намерениям, немалую роль здесь играла церковь, устами преподобного Сергия Радонежского заявившая о невозможности хозяйничанья латинян на нашей земле.
Столкновение с великим князем Дмитрием не заставило себя ждать. Выпад Мамая следует рассматривать не обособленно, а как логичное звено вдохновляемой Западом агрессии против нашей земли. После смерти Ольгерда генуэзцы снарядили военный поход вглубь страны, опираясь на темника, выступившего организатором этого предприятия. Вторжение предпринято в 1380 году: речь о знаменитой Куликовской битве, которая оказалась для Москвы ударом в спину, что серьёзно осложняло ситуацию.
Наняв кочевников, укомплектовавшись генуэзской пехотой, ставшей ядром войска, Мамай выступил к Москве. Привлекли и литовского князя Ягайло, который жаждал продолжить дело Ольгерда. На помощь же московскому князю Дмитрию выступил противник Мамая — хан Тохтамыш. Его неприятие генуэзцев имело не только политические, но и личные причины: дочь хана убежала с одним молодым генуэзцем, а когда их настигли — покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна. Напомним: Мамай с генуэзцами спешили дать бой ещё до соединения войск Дмитрия и Тохтамыша, но это, как известно, не помогло.
Чтобы оценить место Мамая во всей этой истории, не лишне вспомнить бывшего советского генерала Власова, перебежавшего к гитлеровцам в годы Великой Отечественной войны. Пойдя на союз с генуэзцами, Мамай выступил в его амплуа, превратившись в персону поп §га(:а на уже бывшей родине. Мы не будем сейчас касаться споров о том, где происходило Куликовское сражение, в чём в последние годы любят упражняться. Подчеркнём только её огромное значение, поскольку речь шла о будущем нашего молодого государства.
Стереть из памяти Мамаево побоище было сложно, а потому его элегантно перекрасили в искомые татарские тона, аккуратно замазав западные уши. Кстати, после поражения Мамай в скором времени оказался там, где и должен был оказаться, — в генуэзской столице в Крыму, городе Каффа (ныне Феодосия). Здесь от ненужного союзника, провалившего задуманное предприятие, просто избавились, придушив в одну из прекрасных крымских ночей.
Однако московская победа не решила проблемы. На смену получившим отпор генуэзцам вновь ринулись поляки и немцы, надеявшиеся быть более удачливыми. К тому же через два года после Куликовской битвы последовал разрыв Дмитрия с Тохта-мышем, что произошло по ловко состряпанным наветам. Итогом стал поход последнего на Москву с чередой межкняжеских разборок. В 1386 году происходит знаковое событие: Литва заключает унию с Польшей, закреплённую браком Ягайло, ставшего Владиславом, и польской королевы Ядвиги. Эта династическая комбинация не только нарастила вес Литвы, но и создала манёвр для двоюродного брата Ягайло, одевшего польскую корону, — Витовта. Отныне он специализируется на борьбе с Москвой. Заметим, Витовт хорошо усвоил уроки Ольгерда с Мамаем и уже не надеялся только на военную силу, проявив большую изобретательность.
Литовский князь предусмотрительно заготовил династическую комбинацию. Летописи сообщают, что старший сын великого князя Дмитрия Донского Василий, пребывавший заложником в Орде, сумел бежать, но очутился где-то в западных регионах, в том числе в Молдавии. Находясь там, он даёт обещание Витовту жениться на его дочери Софье. И вот после смерти московского триумфатора Куликовской битвы Витовтова дочь прямиком въезжает в Кремль. Такие родственные узы, как несложно догадаться, не очень хорошо сказываются именно на Москве. В течение последующих десяти лет литовцы хозяйничают не только в Вязьме, Ржеве, Великих Луках, но и «всплывают» уже в Калуге и Туле.
За таким поворотом событий с тревогой наблюдали те, кого летописи именуют татарами. На их глазах происходило постепенное таяние Московии, причём без открытых военных действий, мириться с чем, разумеется, никто не собирался. Витовт также прекрасно понимал: достигнутые успехи, дабы стать необратимыми, должны быть подкреплены крупной боевой победой. Выяснение отношений произошло в левом притоке Днепра реке Ворскле в 1399 году. В битве сошлись татары и польско-литовское войско, укреплённое немецкими рыцарями.
В их рядах волею судеб оказался и Тохтамыш, чьё положение к этому времени сильно пошатнулось. Он надеялся на помощь в восстановлении утраченных позиций, за что согласился смириться с контролем Литвы и её союзников над Москвой. Витовт надеялся разбить ордынские рати, приобрести славу объединителя земель и прослыть в Европе героем. Но судьба распорядилась иначе: сокрушительное поражение обернулось рейдом татар по Украине. Поляков, литовцев, немецких рыцарей преследовали 500 вёрст, а сам Витовт еле унёс ноги. Киев, Луцк и другие города подверглись разгрому, живо напомнившему Батыево нашествие.
Но интересно другое: великий князь Василий Дмитриевич (супруг Витовтовой дочери) как-то слабо проявился в этом историческом событии. Остаётся только гадать, на чьей стороне были его симпатии. Литва же на удивление быстро оправилась от поражения и уже с 1405 года начала опять потихоньку заползать на наши территории, причём при явном попустительстве Василия Дмитриевича. Его протесты против действий Литвы на самом деле малопонятны и уж точно несерьёзны. Как можно оценить ситуации, когда великий князь Московский и Витовт неоднократно сходились для битвы, а в результате всё выливалось в стояние друг против друга с устройством застолий то на одной, то на другой стороне.
Победителей при Ворскле явно не могло устроить такое поведение московского князя. К тому же присутствие в Москве личности Софьи Витовтовны, мягко говоря, не способствовало укреплению доверия. Последнее проявление тёплых родственных чувств Василия Дмитриевича последовало при его кончине в 1425 году: умирая, он поручил свою жену и десятилетнего сына попечительству отца Софьи, то есть Витовта! Однако этот деятель через несколько лет также отошёл в мир иной: в противном случае, учитывая его прыть, от Московского княжества могло остаться немногое.
Василий Васильевич в возрасте пятнадцати лет успел вместе с матерью посетить своего деда в Вильно, на 80-летие которого съехалась католическая элита соседних стран, даже ожидали короны Витовту от императора Священной Римской империи. Видимо, там юный великий князь проникся ненавистью к своим литовским родственникам. По крайней мере он являет полную противоположность своего отца. Он настаивает на своей женитьбе на коренной уроженке Московии, что определённо не понравилось Софье. На свадьбе в 1433 году она учиняет, говоря по-современному, дебош с оскорблением родственников Василия по отцовской линии. Это даёт старт кровопролитной междоусобице, длившейся полтора десятилетия. В ходе неё Василий Васильевич был ослеплён, войдя в историю под прозвищем Тёмный.
А решающий вклад в его победу опять-таки внесли те же самые татары. Да и вообще, судя по летописям, великий князь Московский обладал протатарской репутацией, основал под Рязанью Касимское ханство, рассадил татарскую знать по Оке. Его же противники, напротив, искали поддержки на польско-литовской стороне. Например, главный враг, Дмитрий Шемяка, опирался на своего зятя А. В. Чарторыйского — двоюродного брата польского короля Казимира (сына Ягайло-Владислава и Ядвиги). Чтобы объяснить это, историки вынуждены делать оговорки: типа татары волею судеб служили преградой на пути прокатолических сил, неосознанно давая усилиться Москве. Остаётся добавить, что острый период противостояния с «братской» Литвой конца ХІѴ—начала ХѴ века ещё ждёт своей реконструкции.
В хитросплетениях той эпохи нельзя разобраться, не прояснив роль Византии, чьё дыхание ощущается на каждом шагу. Напомним, что в 1261 году из Константинополя изгнаны крестоносцы и к власти пришло семейство Палеологов, основавшее новую династию. Однако это трудно назвать триумфом, поскольку за громким названием «Византийская держава» скрывалась жалкая территория вокруг города, окружённого со всех сторон неприятелями. По меткому выражению, достигшие власти Палеологи фактически оказались императорами без империи. Да и трон они заполучили лишь благодаря поддержке генуэзцев, мечтавших вытеснить из региона венецианцев. С этих пор они почти в течение двухсот лет хозяйничали в акватории Чёрного моря. Доходы императоров и генуэзцев от торговли, сбора таможенных пошлин распределялись как один к семи, то есть монета — городу, а семь — Генуе.
В таких условиях о каком-либо экономическом или военном могуществе можно было только мечтать. Поэтому Константинополю оставалось окончательно сосредоточиться на духовном или на чем-то подобном, что и превратилось в основное «ремесло» Византии при Палеологах. Интеллектуальная элита этого периода концентрируется на обосновании единства с Западом, чтобы получить поддержку от возрастающего турецкого давления. В качестве инструмента использовался античный мир, заблиставший на византийской поверхности. С помощью него демонстрировали общность происхождения, культурную идентичность Древней Греции и Древнего Рима. Так подводился фундамент под унию с папством, горячими приверженцами коей как раз и являлись Палеологи.
Однако такие исторические искания вызывали изжогу у Константинопольского патриархата. Православные деятели не разделяли тягу к античным увлечениям как противоречащим христианскому духу, считая, что западную помощь можно получить и без языческих изысков. При императорском дворе таких критиков не жаловали, а потому оппозиция латинству зрела в монастырях Афона: её идеологами являлись Григорий Палама и Филофей, ставший патриархом. Эта партия при помощи военных в середине ХІѴ века даже оказалась у власти, отстранив на некоторое время Палеологов.
Афонские отцы в противовес раскручиваемой античности сделали ставку на современные им государственные образования, раскинувшиеся на северных просторах. Особенное внимание уделили Московскому княжеству, поскольку с наступлением «монголо-татарского ига» православие не испытывало там католической конкуренции. Как указывалось выше, в этот период Москва, избавившись от юго-западного наследия, уже по-настоящему втягивается в орбиту греческой веры. Да и вообще о христианизации страны можно говорить лишь применительно к ХІѴ столетию. Именно с тех пор население стало называться крестьянами (то есть христианами), а монастыри стали строиться вне городов, выходя из-под защиты крепостных стен, начало чему положили преподобный Сергий Радонежский и целая плеяда его последователей.
Идея афонской партии заключалась в следующем: объединить под своим духовным руководительством огромную территорию от Юго-Западной Руси, Литвы и до восточных княжеств во главе с Москвой. Конечно, реализовать подобное непросто, а потому в помощь и было сконструировано идеальное прошлое, когда все были едины. Всплывал исторический образ некой «всея Руси» как образец желанного будущего для всех народов, здесь проживающих, а роль «матери-колыбели» доверили Киеву. Развивая эту концепцию, заговорили о Малой и Великой Руси: Малая (Киевская) — коренная Русь, а всё остальное, выросшее из неё, — это Великая.
Заметим, афонские авторы не отличались оригинальностью: они просто копировали наработки тех, кто импровизировал с античностью и уже вовсю оперировал образом Древней (языческой) Греции. Там тоже фигурировала Малая (коренная) Греция, которая затем трансформировалась в Великую. Только скрепляющим элементом «всея Руси» объявлялось православие в его греческой версии: именно оно, а не языческое наследие должно стать тем знаменем, вокруг которого нужно сплотиться. Вот такую программу, выдвинутую Афоном, поднял на щит патриарх Филофей и его преемники.
По их мысли, геополитическая конструкция в чисто христианском духе конкурентоспособнее концепта «античный мир». Если называть вещи своими именами, то афонские технологи планировали, с одной стороны, с выгодой для себя «окормлять» огромные территории, а с другой — сбыть объединённый религиозный актив в лице «варварских территорий» тому же Риму в уплату за поддержку Византии в борьбе против неверных. Отсюда та настойчивость, с которой поставленные Константинополем митрополиты проводили религиозное сплочение «всея Руси».
Её светлый образ оттачивается в первой половине ХІѴ века. Здесь нельзя не вспомнить митрополита Петра, начавшего подготавливать Московию к грядущему «счастью». Он перенёс митрополичью кафедру в Москву, дабы разрыхлять почву для единства, и это было явно не лишним, поскольку здесь плохо понимали, о чём идёт речь и что им навязывают. Пётр с большим трудом балансировал между различными князьями, интересами. Сам он являлся уроженцем Волыни (то есть коренной Руси), ради статуса которой, надо думать, прежде всего и старался. Молитвенный подвиг Пётр начал на реке Рате на границе с Польшей, а затем он, замеченный константинопольским религиозным бомондом, переместился к нам.
С 1340-х годов в термин «всея Руси» перекочёвывает из афонских монастырских бесед в государственные документы Византии. Присланные оттуда архиереи буквально метались между Москвой, Киевом и Вильно, настраивая эти разные регионы на искомое единство. Для практической работы их снабдили соответствующими летописными сводами, являвшимися продуктом византийско-монастырской мысли. Так, в северо-восточных землях появляется знаменитая Лаврентьевская летопись, повествующая о Киевской Руси: именно здесь содержится Повесть временных лет. В литовских же территориях известна Радзивилловская летопись с аналогичным набором информации о прошлом.
Весьма показательно, что Лаврентьевский свод был изготовлен под патронажем Дионисия Суздальского. Этот персонаж родился в Киевщине, стал иеромонахом Киево-Печерской лавры. С группой ему подобных пришёл к нам, основав Вознесенский Печерский монастырь. Как ставленник Константинопольской патриархии достиг высокого положения, претендовал на митрополичий престол, из-за чего конфликтовал с Дмитрием Донским, протестуя против возвышения местных уроженцев. До конца своих дней оставался ярым проводником концепции «всея Руси», по его завещанию погребён в пещере возле родной ему Киево-Печерской лавры.
Интересно, что на московскую митрополию тогда посылались греки Феогност, Фотий, серб Киприан или уроженцы Малой Руси, вспомним ещё Алексия (Бяконта). Вся их деятельность оценивалась Константинопольским патриархатом исключительно с точки зрения успехов на религиозно-объединительном поприще. Большие надежды возлагались на доверенное лицо патриарха Филофея — митрополита Киприана. Утверждённый в 1375 году он около пятнадцати лет провёл вне Москвы, куда его не пускали из-за попыток примирить литовских князей и Дмитрия Донского, что последний воспринимал без энтузиазма. Вообще говоря, Москва отличалась стойким нежеланием участвовать в византийских комбинациях. Дмитрий Донской стремился провести собственного кандидата на митрополичью кафедру, а также настоял на отмене при богослужениях упоминаний о византийском кесаре. Конечно, всё это раздражало Константинополь: там прекрасно понимали, что греческие инициативы будут блокироваться.
Несколько иначе отнеслись к ним в Вильно. Здесь не менее хорошо осознавали, к чему клонится греческая православная затея, но не желали, чтобы весь гешефт с этого имела Византия. Витовт попытался, как говорится, без посредников выйти на сделку с Римом и начать свой торг с папством. Не случайно в это время он активно подминал Московию через своего зятя великого князя Василия Дмитриевича. Проект «всея Руси» уже под литовским началом конструировался с помощью племянника митрополита Киприана Григория Цамблака. Витовт усадил его киевским митрополитом, несмотря на протесты Константинопольского патриарха. Под эгидой этого Цамблака собрали так называемое великое русское посольство, которое в 1418 году направилось прямиком на католический собор в Констанце. Подчеркнём: это был выверенный ход, поскольку собор подвёл черту под сорокалетним разбродом в католической церкви, обретшей признанного всеми главу в лице папы Мартина Ѵ.
Наша церковная литература старается не привлекать внимания к этой неудобной странице. Принижая её значение, сообщает, что литовский князь Витовт смог снарядить лишь несколько епископов и священников. В действительности же делегация состояла из трёхсот человек, представлявших Киев, Новгород, Перемышль, Львов, Смоленск, Вильно, Стародуб и др. Великому русскому посольству устроили торжественный приём, а император Священной Римской империи Сигизмунд (венгерский герцог) выехал навстречу, приветствуя желающих вернуться в лоно католической церкви. На аудиенции у папы Мартина Ѵ посланцы «всея Руси» преклоняли перед ним колени, выражали живое желание соединиться со Вселенской церковью.
Но всё дело сорвал очнувшийся Константинополь, где возмущение било через край. Патриарх со всем сонмом кинулся проклинать Цамблака, лишил его сана, доказывал неправомочность посольства и т. д. Предприимчивые литовские плагиаторы ставили под угрозу давно пестуемые греческие планы. Данный эпизод продемонстрировал, что проект «всея Руси» нужно неослабно держать в руках. На этот участок отрядили грека Исидора, которого в 1433 году «обкатали» на Базельском соборе, а через два года направили митрополитом в Москву. Исидор должен был добиться согласия великого князя Василия Васильевича на участие в готовящемся Ферраро-Флорентийском соборе, где планировалось поставить точку в воссоединении церквей. Изощрённый грек под клятвы о незыблемости православной веры сумел обосновать поездку на собор, правда, уже по прибытии в Юрьев (Дерпт) кланялся латинскому кресту и посетил костёл.
Одновременно из Константинополя в Феррару выехала представительная греческая делегация из семисот человек во главе с императором Иоанном ѴІІІ, константинопольским патриархом Иосифом и никейским архиепископом Виссарионом: корабли за ними были снаряжены папой. Операция по «сбыту» «всея Руси» уже в авторском исполнении наконец-то вступала в заключительную стадию. Причём в этом внушительном «православном десанте» серьёзная роль отводилась Московскому митрополиту Исидору. Наша страна была одним из ключевых ингредиентов греческого лакомства, поданного к папскому столу. Уния с соответствующей помпой провозглашена участниками собора в 1439 году. Незадолго до её подписания — то ли с горя, то ли с радости — скончался Константинопольский патриарх, зато перед отбытием из Италии и Виссариона, и Исидора возвели в кардиналы.
Возвращался Исидор неторопливо, подолгу задерживаясь в Кракове, в Вильно. За это время великий князь Василий Васильевич получил достаточную информацию о произошедшем. Новоявленный митрополит-кардинал в Кремле торжественно объявил об историческом акте, обязав при богослужении первым поминать папу Евгения ІѴ В ответ Исидора на третий день по возвращении объявили еретиком и арестовали. Но всё же наибольшее недоумение вызвало вероотступничество не Исидора — на его счёт никто уже иллюзий не строил, — а греческих верхов начиная с императора и патриарха. Причём император Иоанн ѴІІІ был тот самый жених скончавшейся в 1417 году дочери Василия Дмитриевича Анны. Репутация не только императора, но и византийской церкви была бесповоротно подорвана.
В сложившейся обстановке Василий Васильевич приступил к реализации давно заготовленного сценария по возведению в московские митрополиты епископа Ионы — уроженца Костромского края. Наступила ожидаемая полоса нескончаемых пререканий с Константинополем, не желавшим допускать Иону в митрополиты. Тут ещё из-под ареста бежал Исидор, объявившийся сначала в Польше, а затем в Риме. Тем не менее в 1448 году состоялось долгожданное избрание Ионы, при этом московская церковь заявила об автокефалии, то есть самостоятельности. Это событие прошло под аккомпанемент проклятий Рима, оттуда посадили исидоровских и виссарионовских учеников в митрополичьи кресла в Киеве и в Вильно, папа Пий II повелел польскому королю «поймать и сковать нечестивого Иону».
Так состоялось церковное разделение, а точнее формальная фиксация давно очевидного. В действительности ничего общего между Москвой, с одной стороны, и Киевом с Вильно — с другой, не было, если вообще когда-либо существовало. Эта общность, к которой так любят апеллировать до сего дня, являлась геополитическим изобретением афонской партии, преследовавшей исключительно собственные интересы. Тогда из-за неприятия Москвы греческий проект «всея Руси» претворился лишь частично, однако предназначенные для Ватикана наработки не канули окончательно. В середине ХѴІІ века манящий образ киевской «матери-колыбели» получит новую жизнь.
