О крестьянском движении под предводительством Емельяна Пугачёва написано немало. Опубликованы сотни документов из центральных и областных архивов, рассмотрены этапы восстания, роль Пугачёва и его ближайших соратников, участие в волнениях крестьян отдельных губерний, уральских работных людей и т. д. Показано отражение этого грандиозного события в литературе, фольклоре и общественной мысли. Однако пора взглянуть на крестьянскую войну не просто как на столкновение правящего класса и крепостных низов, но и как на конфликт двух общностей, сосуществовавших в рамках одной страны и противостоящих друг другу. Ведь их различиями в экономическом, социальном, культурном плане, ни для кого не составлявших секрета, проблема не исчерпывается. Нужно идти дальше, обращаясь к религиозным, национальным аспектам, чтобы уточнить отличия российской элитной проекции от народной.

Конечно, выяснением подобного историография не занималась. Правящий слой неизменно характеризовался подлинным русским миром, которому противостояли инородцы, ничего общего с ним не имеющие. Применительно к Пугачёвскому восстанию Екатерина II усиленно навязывала схему, когда власть поддерживали истинно православные (чему синоним — русские). А вот под знамёнами бунтовщиков выступал различный сброд, включая инородцев, не просвещённых светом христианства, а точнее, никонианства. Эту картину портил тот факт, что в рядах восставших наблюдалось множество раскольников, то есть самых что ни на есть русских людей.

Выход из этого искали недолго: из всех документов, включая следственные материалы, буквально вымарали староверческий след, убирая упоминания о расколе. Приверженцев старой веры, участвовавших в войне, постановили считать не русскими, а лицами без определённой национальной идентификации. Так быстро достигли желаемого: «русский мир» отражает преступные порывы скопища «тёмных сил». В советский период отношение к восстанию, разумеется, резко улучшилось и симпатии переместились в сторону побеждённых. Многонациональность стала плюсом, участие русских в борьбе уже не скрывалось. Пугачёвский бунт воспринимался даже с подтекстом реалий гражданской войны, то есть потрясением в рамках одной нации. Поэтому будет явно нелишним на материалах этого восстания ещё раз всмотреться в эту единую нацию.

Справедливости ради нужно сказать, что точка соприкосновения у «русского мира» Екатерины II с пугачёвцами действительно существовала — это тень убитого в июле 1762 года Петра III. Промелькнувший на троне, он был избран народом в качестве того, кто намеревался пойти навстречу старообрядцам, урезонить аппетиты церкви, ограничить крепостничество. Причём идеализация Петра Фёдоровича началась ещё до его вступления на престол, а значит, до того, как он предпринял шаги, которые считаются причиной его популярности. После длительного перерыва он был единственным наследником-мужчиной (не считая малолетнего Ивана Антоновича) в условиях, когда социальная несправедливость, крепостной гнёт связывались, помимо всего прочего, с нахождением у власти женщин. Подчеркнём, что при царствовании Романовых не возникало ни одной легенды, где бы самозванство закрепилось за царевной.

В 1742 году герцог Голштинский стал наследником, и уже в 1747-м, то есть за четырнадцать лет до его коронования, Тайная канцелярия расследовала распространяющиеся в низах слухи о стремлении придворных извести великого князя. Не удивительно, что убийство Петра ІІІ быстро породило молву о его чудесном спасении и о захоронении вместо него какого-то капрала. В ходе одного из крупных предпугачёвских волнений 1763–1764 годов в Зауралье уже фигурирует убиенный император, который «рассылает» указы «для исследования об обидах и разорениях». Как считала молва, «спасённый» находится где-то под Оренбургом, и население пребывало в ожидании, что «теперь начнёт правда наверх выходить». Легенда о Петре ІІІ прочно укоренилась во многих губерниях Центра, Поволжья, Урала.

Пугачёв в 1760-х годах имел далёкое отношение к этим слухам, ведя обычную казачью жизнь. Зачисленный в войско, участвовал в Семилетней войне с Пруссией, отслужив на фронте около трёх лет. После пребывания на родине (станице Зимовейской на Дону) в 1768 году вновь оказывается на войне — уже Русско-турецкой, получив чин хорунжего. Через два года по болезни («гнили грудь и ноги») его отправляют домой, и он просит отставки. Интересны сведения о том, как лечился Пугачёв — прикладыванием «лёгких из убитых баранов», отказавшись обращаться в лазарет; тем не менее это помогло, и он встал на ноги. Перелом в его судьбе случился после того, как родственники (муж родной сестры с товарищами) уговорили его помочь им бежать на Терек за вольностями. Вскоре их поймали, те оговорили Пугачёва, и тому как пособнику пришлось также удариться в бега. Именно с этого момента пугачёвская биография становится тесно сплетённой с раскольниками. Они оказывают необходимую поддержку скитальцу, помогают достичь того же Терека, чтобы уйти из поля зрения царской администрации.

Затем по их связям он направляется на Волгу, на Иргиз, в старообрядческий центр той поры всероссийского масштаба к настоятелю скитов Филарету Семёнову, занимавшему там видное положение. Бывший московский купец 2-й гильдии радушно принимает Пугачёва. Исследователи считают, что именно здесь будущий предводитель восстания почерпнул сведения о ситуации в верхах, о Петре III, о только что прокатившихся волнениях на Яике. Напоследок Филарет настоятельно советует бывшему хорунжему ехать к пострадавшим от царского произвола в Яиц-ком районе: лишь несколько месяцев назад в там свирепствовали отряды генерала Фреймана, а теперь шло следствие генерала Траубенберга, который буквально терроризировал местное население. Тюрьмы были переполнены, казачий круг распущен, традиционный набатный колокол, на чей зов сходились решать дела, снят, и отныне все сборы производились по барабанному бою, что вызывало небывалое раздражение людей.

В этой накалённой обстановке Пугачёв в ноябре 1772 года объявляется на Яике с планом вывести казаков, попавших под опалу, на Кубань и далее. Выдаёт он себя пока за богатого купца с солидным капиталом, обещая каждому, кто пойдёт с ним, по двенадцать рублей, уверяя, что «турецкий паша» им обрадуется. Однако эта попытка была пресечена арестом, после чего последовали «жестокие мучения» и кандалы. В Казанском остроге Пугачёв обрёл популярность среди арестантов, часто и усердно молился двуперстным крестом, подчёркивая приверженность старой вере. Учитывая потенциал раскольничьих сетей, его удачному побегу из заключения не приходится удивляться. Из стен тюрьмы вырвался уже не просто казак Емелька или «купецкий» человек, а лидер, жаждавший окунуться в водоворот бурных событий.

Сомнений, как это осуществить, у него уже не было: фигура Петра ІІІ манила воображение. Тем более, что в марте 1772 года крестьянин Федот Богомолов уже пытался выдать себя за монарха, но был быстро схвачен, оставив за собой шельф неясных слухов. Решив принять имя Петра Фёдоровича, вызывавшее симпатии населения, Пугачёв тщательно поддерживал своё «царское реноме», используя для этого разнообразные средства. Например, он учитывал народную молву, что Пётр ІІІ после своего «спасения» должен скрываться пятнадцать лет, то есть до 1777 года, но, глядя на страдания людей, он не выдержал этого срока, решив объявиться народу. Пугачёв повторял окружающим: «Прежде ваши деды приезжали в Москву и в Петербург монархов смотреть, а ныне монарх сам к вам приехал».

Весть о появлении «спасённого» царя начала распространятся, причём не только среди казаков, но и калмыков, казахов, татар и др. 17 сентября 1773 года отряд из семидесяти вооружённых людей во главе с ним двинулся в сторону Яицкого городка: к пикам были прикреплены штандарты январского восстания 1772 года с нашитыми староверческими крестами. Первоначально они не предполагали, что являются инициаторами могучего народного движения: их целями были месть генералам и офицерам за издевательства в ходе восстания прошлого года, освобождение заключённых из тюрем. Но всё вышло иначе, и этот поход стал искрой.

Появление Пугачёва внесло брожение в окрестности Яицкого городка. Широкое сочувствие простонародья с первых шагов дало о себе знать. Немногочисленный в начале отряд после успеха под Яицким городком двинулся по направлению к Оренбургу, овладевая одной крепостью за другой. 24 сентября 1773 года взята Рассыпная, 26-го — Нижнеозёрная, 27-го — после небольшого сопротивления пала хорошо укреплённая Татищева крепость. Последняя была опорной базой всей линии, там дислоцировалось довольно крупное подразделение. Силы Пугачёва с каждым днём наращивались за счёт присоединения к нему местных жителей: под одной только Татищевой крепостью на его сторону перешло около шестисот казаков, появились первые пушки, а с ними и возможность вести полномасштабные боевые действия. Затем настал черёд крупного селения Каргала, где восставших встретили хлебом-солью. Ситуация во многом напоминала разинскую столетней давности: тогда население также приветствовало бунтарей, а гарнизоны отказывались с ними воевать.

Оренбургская администрация регулярно получала сведения о продвижении Пугачёва, но губернатор Рейнсдорп, привыкший к тлеющим брожениям, не придал этому серьёзного значения. Он не проинформировал об этом Петербург, надеясь, что всё уляжется, и направил в тот район корпус под командованием Билова численностью около пятисот человек. Кроме этого, губернатор распорядился усилить правительственный отряд калмыками, башкирами. Этот «русский» чиновник никак не предполагал, что, в сущности, оказывает неоценимую услугу своему противнику, поскольку большая часть мобилизованных перебежит к нему. Разгром бригадира Билова продемонстрировал силу пугачёвцев, а Оренбург стал готовиться к штурму. Напуганный Рейнсдорп опубликовал воззвание с развенчанием Пугачёва как самозванца. К тому же непосредственно в стан Пугачёва послали заключённого Хлопушу (Соколова), которому обещали свободу и вознаграждение, если тот посеет у восставших сомнения в царственном происхождении их вожака. Однако Хлопуша явился прямо к Пугачёву, где встретил немало знакомых по Яицкому восстанию января 1772 года. Он поведал о замыслах властей и остался в рядах восставших, где приобрёл видное положение.

Их «столицей» к этому времени стала деревня Берда, где Пугачёв проживал в доме, украшенном оружием и портретом царевича Павла Петровича. Отсюда началась активная рассылка императорских указов и манифестов: они размножались рукописным способом, переводились на языки поволжских народов и переправлялись нарочными, курьерами от одного населённого пункта к другому. Эти документы, зачитывавшиеся публично на базарах, сходах и даже некоторыми священниками в церквах, были написаны простым и выразительным языком. А. С. Пушкин, в своё время познакомившийся с этим творчеством, отзывался о нём как «об удивительном образце народного красноречия». Результат не заставил себя ждать: в Берду стекались люди разных национальностей, везя с собой фураж и провиант. Здесь оказались четыреста башкир, мобилизованных ещё Рейнсдорпом против восставших. Вслед за ними пришли ещё два отряда по пятьсот человек под предводительством Е. Сарая и муллы К. Арасланова. Ф. Дербетев привёл триста калмыков, марийский старшина Мендей явился во главе полуторатысячного отряда, к ним добавились силы Салавата Юлаева. Ничем не примечательная ранее деревня Берда, которую стали называть Новой Москвой, превратилась в центр притяжения для жаждущих поквитаться с царским режимом за все многолетние унижения и издевательства.

В манифестах и указах Пугачёв прямо призывал к истреблению помещиков-дворян, то есть правящей прослойки. Вот типичное место: «Ежели, кто помещика убьет до смерти и дом ево разорит, тому дано будет жалованье — денег сто; а кто десять домов дворянских разорит, тому — тысяча рублев и чин генеральской». Народный царь жаловал своих сторонников «землёй, водой, верой и молитвой», требуя за это служить ему «до последней погибели». В охваченных восстанием районах крестьянство делило помещичье имущество, отказывалось впредь платить любые подати, из тюрем освобождались арестанты. Пугачёвские указы напутствовали: всем, кто этому будет противиться, — «боярину, генералу, майору» — рубить головы. Вот какую программу выдвигал «народный царь» в пику «помещичьей царице». Население с энтузиазмом откликнулось на призывы: по далеко не полным данным в ходе восстания было истреблено около трёх тысяч дворян, прочих приказных чинов и членов их семей, в том числе 237 священнослужителей. 10 декабря 1773 года Синод предал Пугачёва церковной анафеме.

Удивительно, но поначалу петербургские власти также недооценили разгоравшееся движение, считая его «местным бунтом шайки непослушных казаков», который может доставить неприятности разве рекрутскому набору (напомним: шла Русско-турецкая война). Столичная периодическая печать писала о скопище разбойников и грабителей, чья натура известна испокон веков, уверяя, что порядок вскоре будет наведён. Сама Екатерина II смотрела на восстание как на очередную «глупую казацкую затею», хотя слухи о расширяющемся движении всё же достигали сановного Петербурга. Английский посол сообщал в Лондон о чём-то серьёзном, происходящем в Оренбургском крае, о появлении какого-то претендента на престол, чьё число последователей велико.

Разобраться с «оренбургскими замешательствами» правительство отрядило генерал-майора В. А. Кара, назначенного главнокомандующим над всеми войсками. В помощь ему отрядили генерала Фреймана — усмирителя волнений в Яицком городке зимой 1772 года, надеясь на знание тем местных условий. Любопытно, что регулярные части перебрасывались из Новгорода в Казань, из Бахмута в Царицын, из Могилёвской губернии к Саратову, то есть из западных регионов империи на Волгу. Указанное обстоятельство весьма красноречиво: власти прекрасно осознавали: с восстанием лучше всего бороться с помощью родных ей украинско-литовских сил, укреплённых немецким генералитетом.

Прибытие в район восстания Кара, Фреймана и ещё одного бригадира Корфа именуется в литературе первой карательной Экспедицией. Они посетили казанского губернатора Брандта, познакомившего их с текущей обстановкой. «Русские» генералы были преисполнены энтузиазма, считая, что «голытьба» разбежится, как только узнает об их приближении. Однако на деле всё вышло иначе, чем рисовалось бравым воякам. Вопреки ожиданиям, восставшие не уклонились от прямого боя и первыми атаковали царские части. Причём всё произошло настолько стремительно, что началось спешное отступление: в рядах регулярных войск возникла паника, солдаты начали бросать ружья, не обращая внимания на угрозы офицеров. Вместо Кара командование принял Фрейман, пытаясь остановить беспорядочное бегство. Спустя четыре дня в рапорте в Военную коллегию они уже иначе оценивали боевые способности пугачёвцев, подчёркивали их фанатизм. Тем не менее поражение стоило генералу Кару суда и разжалования. Так бесславно завершилась первая карательная экспедиция против восставших.

После этого успеха Пугачёв приступил уже к серьёзной организации увеличившегося войска. Сохранившиеся документы из лагеря повстанцев свидетельствуют о настойчивом желании утвердить боевую дисциплину и гражданский порядок на контролируемых местностях. Армия делилась на полки, которые иногда назывались отрядами, разной численности — от трёхсот до двух тысяч человек. Если полк состоял из представителей разных национальностей, то разделение происходило по сотням (татарская, марийская, башкирская, казацкая и др.) Большое значение придавалось подбору командиров, при их выдвижении в обязательном порядке учитывалось общее мнение о кандидате. Полки имели знаки отличия и походные знамёна из красной, жёлтой и чёрной материи.

По подсчётам учёных, командный состав армии — полковники, сотники — достигал порядка двухсот человек: казаками являлись 52, крепостными крестьянами — 38, заводскими людьми — 35, среди них также были и татары, и башкиры, и калмыки, и казахи. Функции главного штаба выполняла возглавляемая Пугачёвым военная коллегия, включавшая четырёх членов-судей в лице М. Шигаева, А. Витошнова, Д. Скабычкина, И. Творогова, секретаря — М. Горшкова, думного дьяка И. Почиталина. В работе коллегии постоянное участие принимали К. Арасланов, И. Бахмутов, С. Сеитов, М. Алиев, Ф. Дербетев, выступая переводчиками и советниками. Военная коллегия работала на постоянной основе, решая разнообразные вопросы вооружения, снабжения, выдачи охранных грамот и т. д. Причём случаи грабежа повстанцами местного населения жёстко пресекались. К примеру, по решению коллегии за разбой был повешен полковник Д. Лысов: высокая должность и близость к Пугачёву не спасли его от сурового наказания.

После разгрома группировки Кара — Фреймана занятые восставшими территории существенно расширились. В орбиту движения вовлекаются Южный и Средний Урал, где располагались многочисленные горные заводы. К весне 1774 года пугачёвцы хозяйничали на трёх четвертях горнозаводской промышленности региона. На этих предприятиях, будь то частное или казённое, подвергалось реквизиции имущество: деньги, пушки, ядра, порох отправлялись в ряды народной армии, использовались повстанческими отрядами на местах. Конторские книги и долговые обязательства сжигались, администрация разбегалась. Заводское население выдвинуло немало способных энергичных вожаков, как, например, крепостной рабочий Иван Белобородов.

Другим направлением, по которому шло распространение восстания, стал Ставропольско-Самарский край, населённый преимущественно помещичьими крестьянами. Бригадир Фегезак извещал Петербург о появлении там агитаторов и начавшихся грабежах усадеб: причём в бунте самое активное участие принимали чуваши, мордва, татары. Свыше десяти пугачёвских отрядов разъезжали по сёлам, заготовляли продукты для отправки под Оренбург, в Берду. Отзвуки происходящего наполняли Москву, где кишели зловещие слухи. Екатерина II даже велела Московскому генерал-губернатору М. Н. Волконскому издать указ «о неболтании» всякого вздора.

Генерал-аншефа А. И. Бибикова, назначенного подавлять бунт, уже отличал самый серьёзный настрой. За его плечами был богатый опыт усмирения заводских рабочих Казанской и Оренбургской губерний. Теперь же командующего войсками наделили неограниченными полномочиями, не только военными, но и гражданскими. Бибикова пугала обширность территории, охваченной восстанием, беспомощность местных гарнизонов и бездействие регулярных частей. Особенно его поражала враждебность населения, сочувствовавшего Пугачёву. Поэтому, несмотря на продолжавшуюся войну с Турцией, он сразу же начал просить о присылке новых войск и, чтобы хоть как-то успокоить дворянство, посоветовал Екатерине II принять на себя звание «почётной казанской помещицы» и организовать под её эгидой вооружённый отряд для борьбы с бунтовщиками.

Кстати, с этих пор правительственные манифесты о самозванстве Пугачёва стали переводиться на татарский язык и распространяться повсюду. Войска под началом генералов Деколон-га, Муфеля, Кардашевского, Голицына, Михельсона, Ларионова, командовавшего дворянским ополчением, кинулись на помощь Оренбургу, находившемуся под осадой. В городе складывалась напряжённая ситуация, не хватало продовольствия, продолжались обстрелы, сменявшиеся ночными штурмами. Губернатору Рейнсдорпу посылались предложения о сдаче, но тот называл Пугачёва «злодеем, отступившим от бога»; в ответ же «русского» вельможу окрестили «внуком сатаны, дьявольским сыном», который «власть божию не перемудрит». Очевидно, что у сторон, представлявших, как считалось, одну православную нацию, были диаметрально противоположные понятия о вере.

Появление крупных правительственных сил оказалось для Пугачёва неожиданным. Успокоенный предыдущими успехами, он неясно представлял себе изменившуюся обстановку и недооценил начатого против него наступления. О его благодушном настроении свидетельствует и вторая женитьба на Устинье Кузнецовой, сопровождавшаяся многодневными весельями. Многим его сторонникам не понравилось, что в такое ответственное время их «царь» предаётся гуляниям. Лишь тревожные вести из-под Оренбурга прервали затянувшиеся свадебные торжества.

Сражением с царскими войсками у Татищевой крепости 22 марта 1774 года Пугачёв руководил уже лично. Однако теперь его воинство не выдержало атак подразделений Фреймана и Аршеневского. В этой битве погибла лучшая часть народной армии, многие командиры, всего около трёх тысяч человек, четыре тысячи попали в плен, была утрачена почти вся артиллерия. Поражение гнетуще подействовало на восставших: из их столицы — деревни Берда — началось отступление, поскольку опасность появления там противника была высока. На этой уже печальной ноте завершилась вторая карательная экспедиция против Пугачёва.

Здесь дала о себе знать ахиллесова пята восстания, а именно его раздробленность, локальный характер, что наблюдалось уже с начала боевых действий. При быстром распространении восстания и возникновении повстанческих соединений движение в каждом случае не выходило за пределы конкретного района, уезда. Радиус действия отдельных отрядов был незначителен. Восставшие ставили целью истребление местной администрации, помещиков и заводчиков. Большинство, поддержавшее Пугачёвцев, часто оставалось на своих местах после ухода отрядов, продолжая борьбу в своём уезде. Лишь некоторые пугачёвские части группировались вокруг крупных городов (Уфа, Самара, Челябинск, Кунгур, Яицкий городок). То обстоятельство, что после первых побед Пугачёв не пошёл на Москву, а затеял осаду Оренбурга, объясняется стремлением контролировать всю пограничную полосу. Лишь с укреплённым тылом можно было осуществлять поход в центр России. Но главное: собрать в кулак все имеющиеся силы никак не удавалось. Они оказались мало связанными между собой, не объединёнными общим планом.

И всё-таки торжество правящей элиты было преждевременным: Пугачёв потерял силы, но не утратил самого главного — народной поддержки. Как говорил один из вожаков восстания, старовер Перфильев, «я знаю, что вся чернь меня везде с радостью примет, лишь только услышит». Последующие события наглядно подтвердили справедливость этого утверждения. Главнокомандующий Бибиков в течение месяца после победы не имел точных сведений о местопребывании самозванца и предполагал, что всё в основном сделано. Тем не менее Пугачёв с остатками своей армии объявился на горных заводах Башкирии и здесь начал стремительно восстанавливать силы. В его ряды по-прежнему вливались массы людей. Как писал Павел Потёмкин своему двоюродному брату — екатерининскому фавориту Григорию Потемкину, «самое главное несчастье, что на народ нельзя положиться».

Однако теперь ситуация изменилась, вновь формирующиеся отряды восставших постоянно находились в напряжении: их неустанно преследовали корпуса Деколонга и Михельсона. И всё же Пугачёв при таких неблагоприятных условиях смог в июле 1774 года не просто осадить, но и штурмом взять Казань, что повергло в шок Петербург; лишь неимоверными усилиями (Город был отбит. Все эти потрясения оказались роковыми для Бибикова, скончавшегося от переживаний. Любопытно, что народная молва иначе объясняла его смерть: якобы тот «съехался с государем (то есть Пугачёвым) и, увидев точную его персону, весьма устрашился и принял крепкое зелье». Кстати, примерно так же интерпретировалось назначение новым командующим Н. И. Панина — наставника-учителя сына Петра ІІІ Павла. Это назначение сопровождалось слухами, будто Панин прислан Павлом Петровичем для переговоров с отцом (Пугачёвым).

Учитывая веру населения в «хорошего императора», правительство пыталось развенчать народные царистские грёзы. Местные администрации и главнокомандующие поставили на поток воззвания к населению от имени императрицы о выдаче самозванца, назначали вознаграждение за его поимку: за живого — тридцать тысяч рублей, за мёртвого — пять. Эти предложения отклика в рядах восставших не получали, однако по мере ухудшения положения и в связи с угрозой разгрома среди восставших находились такие, кто желал бы выйти сухим из воды, получив прощение за участие в бунте, так что выдача Пугачёва становилась заманчивой. Первая попытка подобного рода зафиксирована после разгрома пугачёвских войск у Татищевой крепости: тогда несколько казаков решили передать своего царя в руки генералов, но этот заговор сорвался, получив огласку. Тем не менее в лагере повстанцев сформировалась группа, которая не оставляла таких планов. Её ядро составили атаманско-старшинская семья Бородиных и родственник второй жены Пугачёва С. Шелудяков, который, пользуясь близостью к «императору», передавал сведения о пугачёвских планах правительственным войскам.

Взятие Казани и успешный переход на правый берег Волги заставило их отложить свои намерения, но после прибытия воинских частей с Русско-турецкого фронта под командованием А. В. Суворова становилось очевидным, что восставшие обречены. Заговорщики оживились, но, чтобы оправдать свои действия в глазах окружающих, они заговорили об обмане народа. Дескать, как выяснилось, Пугачёв совсем не тот, за кого себя выдаёт: он самый настоящий самозванец, потому-то восстание и терпит поражение. На одном из привалов его схватили, умело изолировав от массы повстанцев, доставили в Яицкий городок, туда, откуда по иронии судьбы начиналось восстание. Там его заковали в ручные и ножные кандалы, а заговорщиков отпустили временно на поруки, но вскоре арестовали и отправили в Москву. С захватом Пугачёва движение прекратилось не сразу, отдельные отряды ещё продолжали сопротивление в разных районах Поволжья, но это уже были угасавшие вспышки. Так закончилось Пугачёвское восстание, потрясшее правящий режим.

Из Яицкого городка Пугачёва во избежание всяких недоразумений перевезли в Симбирск под конвоем двухсот солдат при двух орудиях. Там в течение месяца его ожидали допросы с истязаниями, которые вели П. С. Потёмкин, Н. И. Панин, И. И. Михельсон. Как сообщает присутствовавший при допросах П. С. Рунич, «злодей, хотя сильный пот всё лицо его покрывал, с твёрдым голосом и духом отвечал на все расспросы». Интересно, что люди не верили в поимку своего кумира. Желая убедить население в аресте, Потёмкин и Волконский предлагали Екатерине ІІ демонстративно провезти Пугачёва из Симбирска в Казань, а лучше прямо до Москвы, дабы предъявить того сомневающимся. Но императрица наотрез отвергла эту затею, опасаясь возобновления недовольства. Вместо этого Пугачёва молниеносно доставили в Москву в сопровождении Смоленского драгунского полка, Нарвский пехотный полк рассредоточили по станциям следования. В ноябре 1774 года его привезли в Первопрестольную, посадив на Монетном дворе (Охотный ряд). Допросы продолжил прибывший из Петербурга обер-секретарь сената С. И. Шешковский. По личному указанию императрицы он выявлял следы иностранного участия в разжигании беспорядков. Напомним: именно во время восстания в Европе заговорили о некой княжне Таракановой, выдававшей себя за дочь Елизаветы I, чьё появление во время бунта сочли неслучайным: Алексей Орлов (брат фаворита Григория) в конце 1774 года обманом вывез её из Италии в Петербург.

Следствие велось над многими из пугачёвского окружения, суд возглавлял князь Вяземский. К смертной казни были приговорены шесть человек Е. И. Пугачёв, А. Т. Перфильев, М. Г. Шигаев, И. Н. Зарубин, Т. И. Подуров, В. И. Торнов. Народ, к толпам которого Пугачёв обратился с последним словом, выразил своё недовольство казнью «превеликим гулом» и «оханьем». К тому же на второй день при объявлении «высочайшего помилования» выдавшим Пугачёва предателям никто не явился к Красному крыльцу, таким образом выразив презрение к изменникам. Пытаясь как можно скорее перевернуть эту неприятную страницу, правительство 17 марта 1775 года обнародовало манифест об амнистии за все преступления, совершённые во время бунта. Тем, кто был осуждён на смерть, приговор заменили каторгой, телесные наказания смягчили. Дом Пугачёва в Зимовейской на Дону снесли, а станицу переименовали в Потёмкинскую — в честь восходящей придворной звезды.

Оценивая материалы Пугачёвской войны, следует подчеркнуть, что здесь рельефно проявились две России, которые сформировались в горниле религиозного раскола после гражданской войны 1670-х — начала 1680-х годов. Российский мир Пугачёва практически не был связан с правящей прослойкой, ставшей опорой Романовых. Тем не менее в его недрах происходили процессы, во многом определившие ход отечественной истории. Можно утверждать, что именно здесь произошло фактическое решение того самого национального вопроса, который неизменно относится у нас к разряду наиболее сложных и щепетильных. Как мы видели, в пугачёвских рядах сплотились люди разных народностей и вер, однако это нисколько не помешало им прекрасно понимать и взаимодействовать друг с другом. Их сроднила общая цель — сбросить с себя ненавистных оккупантов, державших людей на положении рабов. Уроки Пугачёвской войны убеждают, что только такой фундамент может обеспечить искомое национальное единство, которого, несмотря на все старания, не смогла добиться Российская империя во главе с Романовыми. Не смогла по главной причине — эта власть была по своей сути типичной колониальной администрацией, абсолютно чуждой всем проживающим здесь.

Взгляните: на одной стороне народности, укоренённые в нашей земле, в обширном Волжском бассейне, на Урале. Их невозможно оторвать друг от друга, как невозможно отделить Каму или Оку от Волги. Можно только используя ложь и обман, разобщить, поссорить, к чему искусно прибегала никонианская правящая прослойка. Дошедшие до нас материалы восстания наглядно демонстрируют, из кого состоял «русский» мир Екатерины II. Если в ходе Разинского восстания его украинско-польско-немецкая физиономия ещё только формировалось, то теперь она проявилось с предельной ясностью, что и запечатлела народная война 1773–1774 годов. Перечислим встречавшихся в документах генералов, офицеров, чиновников: Кар, Фрейман, Брандт, Рейнсдорп, Ступишин, Корф, Мелин, Муфель, Билов, Щербатов, Потёмкин, Державин, Бутримович, Кардашевский, Волконский, Шешковский, Якубович, Бошняк, Чорба, Лерковский, Штерич, Панин, Бибиков, Суворов, Лукин, Делонг, Голицын, Лазарев, Фегезак, Симонов, Аршеневский, Древиц, Зимнинский, Рунич, Фризель, Буткевич, Фок и др.

Что это, если не украинско-польско-немецкая элита? Может, кто-то возразит против включения сюда фамилий типа Н. И. Панина, — так это полонизированный смоленский помещик. Далёкое отношение к коренным народам имел и А. В. Суворов: по отцовской линии — швед, чей предок Сувор прибыл на службу при Михаиле Фёдоровиче; по матери полководец скорее поляк. Во всяком случае к польской аристократии и дворянству он относился с нескрываемой любовью, в отличие от тех же поволжских народов. Что касается Державина или Бибикова с местным происхождением, то те полностью растворялись в этом правящем формате, в противном случае их оттуда просто вышвырнули бы.

Представить, что эти люди могли быть с пугачёвской Россией, то есть с коренными народами России, невозможно. Конечно, на сторону восставших перешло некоторое количество представителей низшего офицерства, но среди них практически не встречаются украинско-польско-немецкие выходцы. Например, на стороне пугачёвцев оказались подпоручики, прапорщики Мамаев, Салманов, Баратаев, Витошков, Сулдешев, Аристов, Юматов и им подобные. Весьма показательно, что в этой категории нельзя найти ни одной немецкой фамилии, а украинско-польских встречаем только три: Кальминский, Дубровский, Шванович. Они знали иностранные языки и использовались при военной коллегии, вели переписку, читали перехваченную корреспонденцию, написанную главным образом на французском и немецком. Отношение к ним в пугачёвских войсках весьма показательно: Кальминского утопили, Дубровского пытались убить, а Шванович вовремя ускользнул от расправы (правда, закончив жизнь на каторге). Очевидно, никто здесь не признавал их за своих.

Материалы Пугачёвского восстания не только проявляют образы двух России, существовавших в рамках одного государства, но и позволяют поставить вопрос о том, кто же такие русские? Конечно, сегодня ответ не вызовет ни малейших затруднений, однако тогда всё выглядело не так однозначно, как кажется с высоты современности. Поражает, что в 1770-х годах низы, в отличие от элит, не идентифицировали себя русскими. На эту мысль наводят манифесты и грамоты Емельяна Пугачёва, с которыми тот обращался к различным народам страны, поднимая на борьбу с властями. В 69 сохранившихся документах такого рода перечислено немало народностей: татары, мордва, меря, черемисы, казаки (как народность), киргизы, калмыки, вотяки, башкиры, чуваши и др. Отсутствует только вроде бы естественное упоминание о русском народе, хотя известно, что число людей с обычными русскими фамилиями в отрядах Пугачёва доходило до половины. Вопрос — кем же они себя ощущали? — назвать праздным нельзя. Добавим: само слово «русский» встречается в этих документах лишь дважды, и оба в контексте «русское селение». Как можно предположить, это те селения, где расположены помещичьи усадьбы.

Интересно, что и в начале ХѴІІ столетия Нижегородское земское ополчение также не использовало термин «русский». Если посмотреть грамоты и указы Д. М. Пожарского, ряд которых дошёл до нас в подлиннике, то в них нет обращений к русскому народу, что казалось бы логичным. Вместо этого чаще всего применяется фраза: «Московского государства боярам и всей земле» или «Московского государства боярам и воеводам от стольника и воеводы Дмитрия Михайловича Пожарского и по совету всей земли». Справедливости ради заметим, что Степан Разин в 1670-1671-х годах слово «русский» в аналогичных своих грамотах употребляет. Правда, в отличие от Пугачёва таких документов от Разина дошло всего несколько, и все в изложении правительственных чиновников, то есть победившей стороны, потому большого доверия к переписанному не возникает.

Правка документов и материалов в формирующейся никонианской России достигла совершенства. Можно привести как пример хронику конца ХѴІ столетия М. Стрыйковского, популярную в конце ХѴІІ века. Показательны небольшие дополнения в переписанный текст, которые сводятся к добавлению слова «наш» в том случае, когда речь шла о чём-нибудь русском. То есть слова «русский народ» превращались в «наш русский народ», а выражение «русские летописцы» писалось «наши русские летописцы» и т. д. Конечно, Стрыйковский как минимум был бы сильно удивлён, узнав, что описываемая им Русь объявлялась своей для тех, кого он не только не имел в виду, но и кем брезговал интересоваться.

Впоследствии это вызывало уже отнюдь не удивление, а негодование. «Незалежные» националисты ХІХ — XXІ веков неизменно рассуждали и рассуждают о похищении у украинского народа его исконного названия Русь. Хотя в действительности им следовало бы адресовать претензии не народам России, а романовской элите, то есть фактически своим же собратьям, с радостью освоившимся с этой «исторической ношей». А вот в низах понятие «русский», судя по всему, приживалось с трудом, и никто похищать его уж точно не собирался.