Раздел о Пугачёвской войне обязывает сказать о народных низах, то есть о коренном населении России, оказавшемся в оккупации на собственной родине. Великосветская публика, как известно, практически не касалась жизни народа, на положении рабов обслуживавшего её процветание. Впрочем, как и романовская историография, сконцентрированная на царях, власти, церкви и проблематике подобного рода; народные темы всегда оставались для неё периферийными. Только в советское время в силу понятных идеологических причин массы, по терминологии того периода, превратились в пристальный объект для исследований. Однако этот научный разворот нельзя признать удачным: марксистская догма не позволила должным образом оценить собранный фактический материал и тем самым разглядеть немало интересного.
А самое главное — не было осознано общее состояние, в которое погрузилось страна с конца ХѴІІ века. Утверждение династии Романовых, опиравшейся на украинско-польско-немецкий элемент, сопровождалось надломом, прервавшим естественный путь развития нашей Родины. Именно эти потрясения породили ту российскую специфику, о которой трубят на каждом шагу. Напомним: облик современных стран, относящих себя к европейской цивилизации, определялся религиозным расколом, через горнило которого прошли страны Европы. Западная Реформация, взорвав средневековый европейский мир, привела к кровопролитным войнам на большей части Старого Света.
Как известно, их итогом явился мир, подводивший черту под противостоянием католиков и протестантов и основанный на знаменитом принципе Cujus regio, ejus religio («Чья страна, того и вера»). В результате сторонники и противники Реформации оказались по большей части разделены государственными границами. В одних странах возобладали католики (Италия, Испания, Австрия, Бельгия, Франция, Польша, Бавария и т. д.), а в других — различные протестантские течения (Англия, Нидерланды, Швеция, Дания, целый ряд германских княжеств и т. д.).
И в России, как мы видели, церковное размежевание поделило общество на два непримиримых лагеря: приверженцев старого обряда и последователей реформ патриарха Никона. Только у нас это ожесточённое противостояние не привело к территориальному разводу враждебных сторон, как это произошло в Европе. Правда, в определённом смысле победу сторонников никоновских новин, мощно поддержанных царской властью, тоже можно считать воплощением принципа «Чья страна, того и вера». Однако здесь противоборствующие силы оставались по одну сторону границы, в одном государстве. Россия в отличие от европейских стран разделилась внутри себя: на географической карте она была единой, на деле же в ней образовались два Социума с различной социальной и культурной идентификацией.
Вынужденное сосуществование на одной территории двух враждебных сил наглядно продемонстрировала Пугачёвская война. Однако это ключевое обстоятельство совершенно игнорируется как в отечественной, так и в зарубежной литературе. Российское общество традиционно рассматривается в качестве однородного, то есть православного конфессионального образования с незначительными мусульманскими и лютеранско-католическими, главным образом окраинными, вкраплениями (Кавказ, Средняя Азия, Прибалтика, Финляндия, Польша), неизбежными для страны с великодержавным статусом. Ситуация с большинством русского населения страны всегда казалась предельно ясной: его представляли приверженцем синодальной версии православия с незначительным старообрядческим налётом, который олицетворяла незначительная группа фанатиков.
Такой взгляд на российскую жизнь утвердился уже в петровское правление: власти стремились окончательно предать раскол забвению. Они не имели большого желания рассуждать на тему, почему РПЦ, облачённая в «греческую веру», перестала восприниматься многими русскими людьми в качестве родной. Тем более не был расположен к этому Пётр I, низведший церковь до положения одного из государственных департаментов, выстроенного на чужеземный манер. Надо сказать, что именно император-преобразователь решил подвести черту во взаимоотношениях господствующей церкви и поверженной старой веры. Начало этому положил акт от 8 февраля 1716 года, устанавливавший запись и двойное налоговое обложение раскольников. Тем самым после десятилетий физического уничтожения и гонений государство пошло на юридическую фиксацию их статуса. Предложенная легализация староверов должна была хоть как-то упорядочить в империи положение со старой верой на условиях властей.
Однако эти надежды не сбылись: в раскол записалось всего лишь около двух процентов плативших подать. Указ Петра имел и ещё одно важное значение: этим документом принадлежность к староверию определялась податными слоями, что исключало официальное пребывание в нём дворян и прочих служивых людей. Говоря иначе, петровское решение юридически фиксировало разведение двух ветвей православия не только по вероисповедному, но и по социально-классовому признаку. После чего раскол надолго ушёл из поля зрения государственной администрации. Власти лишь изредка просматривали поступавшие с мест сведения о числе староверов: по этим официальным данным их удельный вес среди населения империи не превышал тех же пресловутых двух процентов. А Екатерина II в 1782 году вообще сняла эту проблему, отменив их двойное налогообложение, что фактически означало ослабление учёта.
Перед нами тот самый случай, когда статистика имела мало общего с действительностью. Во второй половине ХѴІІI века некоторые наблюдатели, говоря о расколе, замечали, что «между подлого народа эта ересь… так распространилась, что нет почти ни города, ни знатного селения, где бы кого из раскольников не было, а есть и целые города, как Каргополь, Олонец, Нижний Новгород и многие другие, этим ядом заражены». То же самое относится и к крупнейшему центру империи — Москве. В литературе преобладало мнение о том, что раскол с окраин, куда он был вытеснен гонениями, только в последнюю треть ХѴІІI столетия шагнул в центр, то есть в Москву.
На наш взгляд, говорить о возвращении раскольников сюда на жительство неправомерно; они всегда здесь и находились. Ещё при Петре І отмечалось, что в Первопрестольной староверов «значится размножение, что в некоторых приходах и никого, кроме раскольников не обретается». С начала столетия их сосредоточение наблюдалось в лефортовско-измайловской стороне. Здесь располагались владения и Измайловский дворец царевны Прасковьи Фёдоровны, жены старшего брата Петра Ивана (от брака Алексея Михайловича с Милославской), умершего в 1696 году. Его вдова была крайне набожным человеком, постоянно общалась с различными божьими людьми, странниками, что нередко становилось объектом насмешек со стороны Петра I.
В литературе имеются свидетельства о контактах Прасковьи Фёдоровны со староверами Выговской пустыни и наставником обители Андреем Денисовым, «толковавшим» царице древние книги. В её землях находили убежище, оседали многие староверы. Поэтому когда в 1771 году раскольниками было получено разрешение на организацию центров для борьбы с эпидемией чумы, то такие центры моментально появились в указанной стороне под видом Преображенского и Рогожского кладбища. Представляется, что это была лишь организационная форма для легализации давно существовавшего староверческого мира Москвы.
Серьёзной проблемой той эпохи явилось снижение численности населения страны. Дореволюционная историография фиксировала такое сокращение в конце ХѴІІ—в первой половине ХѴІІI века: по мнению ряда авторов, перепись 1716 года выявила убыль податных людей по сравнению с 1678 годом почти на 20 процентов. Советские же учёные более осторожно высказывались на сей счёт: они склонны говорить не о сокращении, а о серьёзном замедлении прироста населения вплоть до середины ХѴІІI столетия. Но в чём едины дореволюционная и советская литература, так это в игнорировании конфессионального фактора при объяснении этих процессов. Среди причин демографического провала или спада неизменно назывались наборы в армию, на верфи, на строительство Петербурга и т. д. Позитивистский дух, которым проникнуты все эти, казалось бы, разные исследования, исключал анализ религиозной стороны дела как второстепенной и не очень-то необходимой. Так, в профессионально выполненных работах советских учёных по демографической проблематике отражено состояние всех конфессий, включая идолопоклонников, а вот упоминание о старообрядцах отсутствует. Даже, например, раскольничьи указы петровского времени, о которых говорилось, характеризовались лишь в качестве вспомогательных мер по уточнению общих ревизских данных.
Однако правительство Петра I, в отличие от историков, хорошо отдавало себе отчёт в конфессиональных причинах опустения России, чьи многие подданные по религиозным мотивам оказались вне нового законодательства. Массовое бегство людей от никонианской действительности без преувеличения можно квалифицировать не иначе как национальную катастрофу. Конечно, для петровской администрации она имела прежде всего сугубо прагматический оттенок: по налоговой реформе уплата подушной подати становилась одним из основных источников пополнения государственной казны. В этом обстоятельстве — корень заинтересованности в максимальном росте населения: и наоборот, сокращение круга налогоплательщиков неизбежно вело к убыткам. Поэтому власти близко к сердцу воспринимали многочисленные жалобы служивого дворянства на самовольный уход крестьян: необходимость платить повинности за беглых приводила правящее сословие «во всеконечную скудность».
Пытаясь приостановить отток простых людей за рубеж, правительство делало акцент на силовых, проверенных средствах; в частности, на усилении пограничного контингента, специализировавшегося на задержании и поимке людей, идущих на чужбину. Во всех пограничных городах и «пристойных местах» учинялись «крепкие заставы» для удержания беглецов и отсылки их в те провинции, из которых те бежали. Причём Военной коллегии предписывалось «стрелять из ружья», то есть разрешалось применять силу. Тех же, кто подговаривал и содействовал побегам, — вешать и с виселиц не снимать, их вину объявлять, «дабы другие, смотря на такую казнь, того чинить не дерзали». Парадоксальность всей этой ситуации заключалась в том, что Правительство охраняло пограничные рубежи страны не только от внешних врагов, что естественно, а прежде всего от своих собственных подданных, стремившихся её покинуть.
В староверческом мире происходили важные процессы, и прежде всего в конфессиональном отношении. Осмысляя произошедшее, религиозное сознание противников никоновских новин на протяжении ХѴІІI столетия разрабатывало концепции наступления последних времён, пришествия Антихриста, прекращения священства и т. д. Результатом работы старообрядческой мысли стало появление в расколе различных беспоповских течений, где наиболее полно выразилось неприятие государства и его Церкви, а также радикализм при решении социальных и политических проблем. В народных слоях Нечернозёмного центра России, Севера, Поволжья, Урала и Сибири прочно укоренились крупные ветви беспоповщины.
Видное место занимало Поморское согласие, ведущее происхождение от знаменитого Соловецкого монастыря. Манифестом Поморцев стали так называемые «Поморские ответы»: этот объёмный труд, обосновывающий базовые представления староверия, явился реакцией на указ Петра І об увещевании раскольников олонецких заводов. Большой популярностью пользовалось федосеевское согласие, основанное на рубеже ХѴІІ—ХѴІІІ веков Феодосием Васильевым. Федосеевцы вели свою духовную родословную от епископа Павла Коломенского, отвергнувшего церковные новины на соборе 1654 года. К концу ХѴІІI столетия это была наиболее крупная ветвь беспоповщины. Широкое распространение получило также Филипповское согласие, отличавшееся более строгими правилами. У его истоков стоял Филипп, начинавший в Выговской пустыни у знаменитого наставника Семёна Денисова. В свою очередь из филипповского толка вышли бегуны-странники, категорически не принимавшие никонианский мир и призывавшие порвать с ним какие-либо связи.
Несмотря на различные вероисповедные оттенки, эти течения сходились в общем: не имея никогда епископа, они категорически не приемлили иерархии. Следствием этого стала утрата таинств, которые поначалу делились на «нужнопотребные» и «простопотребные», но затем ими или вовсе пренебрегли, или доверили совершение мирянам. В то же время, несмотря на такие кардинальные изменения богослужебной практики, беспоповцы оставались в полной уверенности, что пребывают в истинно русской вере; они активно использовали книги и иконы дониконовских времён. Разумеется, господствовавшая церковь крайне негативно относилась к подобным «православным», рассматривая их как отщепенцев, утративших всякую связь с литургией и предавших религиозные идеалы.
Между тем, отрешаясь от оценок синодального официоза, нельзя не признать, что в русском православии происходило формирование устойчивой внецерковной традиции, доселе действительно не типичной для русского народа. Её появление — логичное следствие деформированности русского религиозного сознания, произошедшей после раскола. Представители беспоповских течений реализовывали духовные потребности уже исключительно вне церковных форм, потерявших в их глазах какую-либо сакральность.
Однако в научной литературе утверждению понятия «вне-церковное православие» препятствует ряд обстоятельств, на которых необходимо остановиться. С внецерковностью связывали в первую очередь различные сектантские объединения, которые действительно не имели никакого отношения к православной традиции как таковой.
Что же касается самого старообрядчества — части непосредственно православного мира, — то его принято ассоциировать прежде всего с церковными староверами, то есть поповцами, сохранившими иерархию и таинства. От господствующей РПЦ последние отличались лишь тем, что апеллировали к древности, а соответственно, к чистоте своих обрядов. Наличие полноценной церковной инфраструктуры предопределяло поведенческую модель поповцев: практически все они находились на виду, будучи приписаны к разнообразным старообрядческим церквям и монастырям, где только и могли исполнять свой культ. Заботы о поддержании публичной церковной организации предполагали тесные контакты с властями (выдача разрешений, различные согласования и т. д.).
Поэтому официальные реестры, учитывавшие раскольников, неизменно состояли главным образом из представителей поповского согласия. Беспоповцев там всегда значилось заведомое меньшинство. (Более свободное отправление религиозных нужд не требовало церковной инфраструктуры, а значит, и регистрация не являлась для них жизненно важной). Отсюда знакомство с официальной статистикой создавало однозначное впечатление, что среди староверов в целом подавляющее большинство именно поповцев. Этим фактом, никогда не ставившимся под сомнение, и оперировала, и продолжает оперировать историческая наука.
Хотя в действительности всё обстояло совершенно иначе. Доля поповцев редко превышала 10 процентов общего числа старообрядцев; остальные же относились к многочисленным беспоповским толкам. Однако имеющиеся в распоряжении исследователей документы свидетельствовали об обратном. Осознание данного обстоятельства затруднялось тем, что приверженцы беспоповщины не только не утруждали себя регистрацией, но и вообще, как правило, числились обычными синодальными прихожанами. В результате «силуэты» внецерковного православия на российском религиозном ландшафте были едва различимы. Существуя по факту, оно оставалось скрытым под завесой официальной статистики, на деле имеющей мало общего с жизнью.
О масштабах распространения внецерковного православия можно судить по исследованиям, изредка проводившимся царскими властями. Так, цикл изысканий по определению приблизительной численности староверов был предпринят в середине ХІХ века, когда комиссии МВД направлялись в различные губернии для сверки официальных данных с истинным положением дел. По итогам их работы власти пришли к выводу, что количество раскольников в 10–11 раз превышает заявленные в отчётах, хотя и эти цифры, по-видимому, не до конца отражали реальную ситуацию. Но самое интересное оказалось в другом: выявленные массы неучтённых староверов, обеспечивших такой впечатляющий статистический скачок, оказались именно беспоповцами, лишь формально числившимися в лоне РПЦ.
Например, ещё молодой И. С. Аксаков, участвовавший в обследовании Ярославской губернии, после поездок по уездам и сёлам был поражён тому, что везде «почти все старообрядцы, да ещё, пожалуй, беспоповцы». Хотя по документам местной администрации все кругом значились православными, да и само население при расспросах с готовностью подтверждало принадлежность к синодальной церкви. Кстати, именно от Ярославской комиссии власти получили информацию о существовании согласия бегунов-странников, располагавших разветвлённой сетью по всей стране. В других поволжских губерниях было выявлено значительное количество спасовцев, как бы растворённых среди правоверной паствы; известный знаток раскола П. И. Мельников-Печерский доводил их количество в середине ХІХ века до 700 тысяч человек.
Как утверждали адепты этого старообрядческого согласия, истинное священство на Руси утрачено, а потому нет и никаких таинств; таинства, связанные с РПЦ, якобы только пустая форма, в них даже можно принимать участие; спасение же даётся только по Божьей милости. Кстати, признание неоднородности российской конфессиональной среды проясняет поток нескончаемых следствий и дознаний о переходе из православия в раскол, материалы которых в немалом количестве содержатся в российских архивах. И дело здесь не в падении нравов или в чём-то подобном, как обычно считалось. Просто каждый беспоповец, формально крещённый в РПЦ, по жизни сторонился церкви, периодически навлекая на себя при неисправной плате попам доносы об уклонении в раскол, в котором, собственно, и находился с самого рождения.
На огромное количество беспоповцев, числившихся в синодальном православии, указывают многие источники. Их свидетельства весьма важны, так как определённо указывают на наличие мощного религиозного направления, связанного с внецерковным православием русского народа. Пока для исследователей это движение выглядит как terra incognita. Тем не менее оценивая изложенный материал, можно со всей определённостью говорить о специфике российской конфессиональной обстановки, сложившейся после раскола в течение ХѴІІІ—ХІХ веков.
Её суть в том, что в рамках одной страны стали существовать как церковная (официальная), так и внецерковная (неофициальная) православные традиции. Они переплетались территориально, но и также характеризовались определённым региональным размежеванием. Так, позиции РПЦ были сильны на Украине, Белоруссии, в южных и чернозёмных губерниях страны; здесь церковь традиционно имела поддержку населения. А вот внецерковное православие проявляло себя в промышленном Центре, на Поволжье, Урале и в северных губерниях. Но до революции власти и наука не могли в полной мере оценить этого своеобразия, поскольку неизменно рассматривали российское общество в качестве конфессионально однородного, то есть церковного. Поэтому выявление масштабов внецерковного православия должно наконец-то стать актуальной задачей современной исторической науки. С прояснением этой непростой проблемы связано понимание многих ключевых перипетий отечественной истории.
Не менее судьбоносные для России последствия раскола произошли в экономической сфере, а именно в промышленном строительстве, потребности в коем с начала ХѴІІI столетия заметно актуализировались. Как известно, Пётр I, давший импульс фабрично-заводскому развитию, столкнулся с явным нежеланием дворянства погружаться в производственные хлопоты. Правящий класс и в дальнейшем не проявлял должного интереса к этим делам, считая их второсортными, недостойными звания дворянина, устремления которого концентрировались главным образом вокруг сельского хозяйства. Эта ситуация обусловила привлечение к торгово-мануфактурной деятельности старообрядцев, отстранённых от административной вертикали и от собственности, то есть земельного фонда. Начавшееся промышленное развитие давало им реальную возможность для выживания и сохранения своей веры в дискриминационных условиях. Поэтому староверческая мысль обосновала и санкционировала позитивное отношение к торговле и производству, уравняв его с благим трудом земледельца.
Иными словами, раскол постепенно превращался в хозяйственный механизм для обретения своей конфессиональной устойчивости. Об участии староверов в подъёме российской промышленности написано уже достаточно много. Исследователи, в том числе и зарубежные авторитеты, даже находили немало общего в отношении к промышленному созиданию у русских староверов и западных протестантских течений. Давно расхожими стали высказывания на сей счёт знаменитого социолога М. Вебера. Известный американский учёный Дж. Биллингтон также проводил параллели между кальвинистами и староверами. По его мнению, «оба движения были пуританскими и заменяли обрядовую церковь на новый аскетизм здешнего мира, а власть церковной иерархии — на местное общинное правление. Оба движения стимулировали новую экономическую предприимчивость суровым требованием усердного труда как единственного средства доказать, что ты принадлежишь к избранникам гневного Бога».
Сразу бросается в глаза, что анализ русского старообрядчества находится здесь во власти признанных (и абсолютно справедливых) оценок западного протестантизма. Действительно, их внешняя схожесть очевидна, но при этом сравнении из виду упускается «маленькая» деталь, учёт которой кардинально меняет предполагаемый смысл. Не нужно забывать, что западные протестанты с середины ХѴІІ века, то есть после окончания европейских религиозных войн, находились в принципиально иной обстановке, чем русские староверы. Протестанты проживали в своих государствах, в которых их вера обрела государственный статус. Они являлись полноправными хозяевами своей страны, ни о какой дискриминации говорить здесь не приходится. Эта однородная конфессиональная среда с присущей ей протестантской этикой могла рождать и рождала классический капитализм. Собственно, М. Вебер наглядно продемонстрировал, как в исторической ретроспективе протестантская психология формировала новые экономические реалии.
Совсем другое дело русские старообрядцы. Они оставались в государстве, где власть принадлежала их идейно-религиозным противникам, ставших победителями. Условия, в которых они Существовали, характеризуются откровенно дискриминационным характером. В этом — принципиальное отличие от западного варианта. В староверах по аналогии с протестантами усматривали таких же носителей здорового капиталистического духа. Однако староверческие реалии оказались ориентированы совсем на другое, имевшее немного общего с приоритетом буржуазных ценностей. Находясь под государственно-церковным прессом, староверы вынужденно нацеливались не на частное предпринимательство с получением прибыли в пользу конкретных людей или семей, а на обеспечение жизнедеятельности своих единоверцев. Только такие общественно-коллективистские механизмы представлялись оптимальными в том положении, в котором жило русское старообрядчество. А потому его религиозная идеология освящала экономику, предназначенную не для конкуренции хозяйств и обоснования отдельной избранности, как у протестантов, а для утверждения солидарных начал, обеспечивающих существование во враждебных условиях. Поэтому подводить под один знаменатель западный протестантизм и русское староверие в экономическом плане не совсем правильно: это лишь затушёвывает суть дела и отдаляет от понимания того, какие процессы протекали в рамках раскольничьей общности.
Духовные и организационные правила, по которым развивались староверческие хозяйства, формулировались в знаменитой Выговской поморской общине. Их краеугольным камнем явились отношения равенства всех членов общины — как в хозяйственном, так и в духовном смысле. Род занятий, положение в общине зависели от способностей каждого и от признания их со стороны единоверцев: простой крестьянин мог стать наставником или настоятелем. Это обеспечивала практика внутренней открытости и гласности, когда ни одно важное дело не рассматривалось тайно. Любой имел право заявить свои требования, и они выслушивались и поддерживались — в случае, если другие считали их сообразными с общей пользой. В такой атмосфере решались также и ключевые хозяйственно-экономические вопросы. Содействие внутриобщинных сил, братское доверие позволили Выговскому общежительству скопить громадные капиталы — своего рода общую кассу для различных коммерческих инициатив. В результате Выговское староверческое общежитие трансформировалось в самодостаточную, независимую от властей структуру, развивающуюся по своей внутренней логике. Известный писатель М. М. Пришвин — выходец из старообрядческой среды — воспевал край Выга, где его предки «боролись с царём Петром и в государстве его великом создавали своё государство», не совсем ему дружественное.
Устройство Выговской общины даёт представление о хозяйственной и управленческой организации старообрядцев, действовавшей в России. Со второй половины ХѴІІI века в рамках такой модели раскол превращается в прогрессирующую экономическую корпорацию в купеческо-крестьянском облике. Уже в 1770-х годах, в правление Екатерины II, происходит легализация староверия посредством оформления его новых крупных центров в Москве и Поволжье. Специфика старообрядческой экономики не осталась незамеченной для наблюдателей той эпохи. Как тогда подчёркивали, все они «упражняются в торговле и ремёслах», демонстрируя большую взаимопомощь и «обещая всякую ссуду и воспомоществование от их братьев раскольников; и через сие великое число к себе привлекают».
В первой половине ХІХ столетия эти черты вызывают уже серьёзные опасения. Как, например, у Московского митрополита Филарета, прямо объяснявшего распространение раскола существованием в нём общественной собственности, которая, будучи его твёрдою опорой, «скрывается под видом частной». К тому же раскольничьи наставники, проживающие не где-нибудь, а в столице на Охте, в своих сочинениях открыто «проповедуют демократию и республику». По убеждению именитого архиерея господствовавшей церкви, это доказывает, что раскол стал особой сферой, «в которой господствует над иерархическим демократическое начало. Обыкновенно несколько самовольно выбранных или самоназванных попечителей или старшин управляют священниками, доходами и делами раскольничьего общества. … Сообразно ли с политикою монархической усиливать сие демократическое направление?» — вопрошал митрополит Филарет.
С ним нельзя не согласиться: очевидно, что собственность, принадлежащая не конкретным людям, а общине через механизм выборов наставников и попечителей, не могла быть частной. Хотя для внешнего мира и государственной власти она именно такой и представлялась. Внутри же староверческой общности действовало правило: твоя собственность есть собственность твоей веры. Как отмечал один из полицейских чиновников, изучавших раскол: «Закон этот глубокая тайна только агитаторов (то есть наставников. — А.П.), но она проявляется в завещаниях богачей, отказывающих миллионы агитаторам на милостыни, и в готовности всех сектаторов разделить друг с другом всё, если у них одна вера».
Принцип «твоя собственность есть собственность твоей веры» прослеживается и в хозяйственном укладе Преображенского кладбища в Москве. В распоряжении исследователей находятся донесения полицейских агентов, расследовавших деятельность московских старообрядцев во второй половине 40-х годов ХІХ века. Для внешнего мира это было место, где располагались погосты с богадельнями, приютами и больницей. На самом же деле «кладбище» служило финансовой артерией беспоповцев Федосеевского согласия. По наблюдениям МВД, касса «кладбища» помещалась в тайниках под комнатами федосеевского наставника С. Козьмина. В них хранились общинные капиталы, направляемые по решению наставников и попечителей на открытие или расширение различных коммерческих дел. Единоверцам предоставлялось право пользоваться ссудами из общинной кассы, причём кредит предусматривался беспроцентный, допускались и безвозвратные займы.
Именно с этой помощью образовалось огромное количество торгов и производств. Однако возвратить взятое из кладбищенской казны и стать полноправным хозяином своего дела, то есть попросту откупиться, не представлялось возможным. Можно было лишь отдать предприятие, запущенное на общинные деньги. Как известно, многие беспоповцы-федосеевцы не признавали брака, а значит, наследственное право не играло здесь роли, что усиливало общинное начало хозяйств. Воспитанниками Преображенского приюта были незаконнорождённые дети богатых купцов из разных регионов страны. Капиталами их отцов в конечном счёте распоряжались выборные наставники и попечители Преображенского кладбища.
Любопытно и наблюдение полиции за торговыми оборотами купцов Первопрестольной: оно показало, что перед Пасхой, когда фабриканты распускали рабочих по домам, почти все владельцы православного исповедания постоянно прибегали к займам для проведения необходимых расчётов. Однако купечество из кладбищенских прихожан никогда не нуждалось в деньгах: в их распоряжении была общинная касса. Все попытки выяснить хотя бы приблизительные объёмы средств, которые циркулировали на Преображенском кладбище, ни к чему не приводили. Как утверждала полиция, немногие, кроме наставников и попечителей, осведомлены о реальном обороте общественных капиталов этого богадельного дома, а исчисление его доходов «едва ли может быть когда сделано при всех стараниях лиц, правительством назначаемых наблюдать за кладбищем». Исследователи, изучавшие раскол, отмечали, что практически до середины ХІХ века Преображенская федосеевская община «была настолько многочисленнее, богаче и влиятельнее Рогожской, что развитие московского старообрядчества происходит под значительно большим влиянием федосеевцев или поморцев, а само Преображенское кладбище, как обычно эту общину называли, совсем затмевало своей славой Рогожское».
Такими многообразными способами и перераспределялись финансовые потоки староверов, которые затем использовались на разных предпринимательских уровнях купеческо-крестьянского капитализма. Для убедительности проиллюстрируем это на столь любимом историками семействе Рябушинских, точнее — на одном факте, сыгравшем ключевую роль в их восхождении. Основатель династии Михаил Рябушинский перешёл в раскол из православия в 1820 году, женившись на старообрядке (и сменив фамилию со Стеколыцикова на Рябушинского). До этого он подвизался обычным мелким розничным торговцем, но благодаря коммерческим задаткам в новой среде получил более серьёзную торговлю, став купцом третьей гильдии. В 1843 году произошло важное событие: супруги Рябушинские устроили брак своего сына Павла с А. С. Фоминой. Она была внучкой священника И. М. Ястребова — одного из самых влиятельных деятелей Рогожского кладбища, где ничего не происходило без его благословения.
Доступ к денежным ресурсам сделал своё дело: уже через три года у Рябушинских появилась крупная фабрика с новейшим по тем временам оборудованием, и это позволило им подняться на вершины предпринимательства Москвы. Ко времени кончины Основателя династии (1860) его капитал превышал 2 миллиона рублей. Как тут не согласиться с мнением, что многие из главных московских капиталистов получили капиталы, положившие основание их богатству, из кассы раскольничьей общины? Разумеется, подобная циркуляция денежных средств не могла быть отражена в каких-либо официальных статистических отчётах. Но о том, что дело обстояло именно таким образом, косвенно свидетельствуют собираемые властями данные о действующих мануфактурах. В этих материалах обращает на себя внимание формулировка: фабрика «заведена собственным капиталом без получения от казны впомощения»; в просмотренном нами перечне, включающем более сотни предприятий московского региона, она встречается практически в 80 процентах записей.
Подобные источники финансирования крестьянско-купеческого капитализма были распространены повсеместно. О них дают представление записки Д. П. Шелехова, который в дореформенные годы путешествовал по старообрядческому Владимирскому краю. В одной сельской местности, в 16 верстах от города Гороховца, Шелехов столкнулся с «русскими Ротшильдами», банкирами здешних мест. Братья Большаковы располагали капиталом в несколько сот тысяч рублей, ссужая их промышленникам и торговцам прямо на месте их работы. Передача купцам и крестьянам денег — порой немалых — происходила без оформления какой-либо документации: на веру, по совести. Летом оба брата выезжали в Саратовскую, Астраханскую губернии для размещения там займов. Удивление автора записок не знало границ, когда при нём какому-то мужику в тулупе выдали 5 тысяч рублей с устным условием возврата денег через полгода. Опасения в вероятном обмане, высказанные им как разумным человеком, были отвергнуты. По утверждению кредиторов, такого не могло произойти, поскольку все не только хорошо знакомы, но и дорожат взаимными отношениями. К тому же о делах друг друга каждый неплохо осведомлён, и обмануть здесь удастся лишь один раз, после чего уже и «глаз не показывай и не живи на свете, покинь здешнюю сторону и весь свой привычный промысел». Д. П. Шелехов заключает: «Вот вам русская биржа и маклерство!.. Господа писатели о финансах и кредите! В совести ищите основание кредита, доверия, народной совестью и честью поднимайте доверие и кредит, о которых так много нынче говорят и пишут учёные по уму, но без участия сердца и опыта».
Характеризуя староверческие якобы капиталистические хозяйства, следует обратить внимание на отношения, существовавшие внутри них. Восприятие их как общинной, а не частой (конкретно чей-то) собственности прослеживается не только у тех, кому было поручено управлять ею, но и у рядовых единоверцев, работавших на производствах. Своеобразные отношения между рабочими и хозяевами фиксировали внимательные наблюдатели. Православный священник И. Беллюстин, публиковавший заметки о старообрядчестве, описывал посещение сапожного производства в большом (несколько тысяч человек) раскольничьем селении Кимры Тверской губернии. Староверы образовывали здесь артели по 30–60 работников, которые не только обладали правом голоса по самым разным вопросам, но и могли подчинить своему мнению «хозяина» производства. И. Беллюстин оказался, например, свидетелем горячих споров в артели о вере: «…Тут нет ничего похожего на обыкновенные отношения между хозяином и его работником; речью заправляют, ничем и никем не стесняясь, наиболее начитанные, будь это хоть последние бедняки из целой артели; они же вершат и иные поднятые вопросы». Хозяин в спорных случаях оказывался перед серьёзным выбором: или подчиниться артели (а между артелями в селении существовала подлинная солидарность), или встать в разлад с нею, то есть с целым обществом. Не удивительно, что, как правило, хозяин предпочитал первое, поскольку каждый, независимо от рода занятий и своей роли, был крепко вплетён в этот социальный организм.
Подобные отношения между работниками и хозяевами существовали и на появляющихся крупных мануфактурах. Например, в староверческом анклаве Иваново в 1830–1840-х годах уже насчитывалось около 180 фабрик. Имена их владельцев — Гарелины, Кобылины, Удины, Ямановские и другие — были широко известны в Центральной России. Заметим, что возглавляемые ими предприятия состояли из артелей, являвшихся основной производственной единицей. Артель непосредственно вела дела, «рядилась с хозяином», получала заработанное, то есть оказывала ключевое влияние на весь ход фабричной жизни. В таких условиях сформировался особый тип «фабричного», «мастерового», психологически весьма далёкий от обычного работника по найму в классическом капиталистическом смысле этого слова. Серьёзно изучавшие дореформенную мануфактурную Россию замечали: если высший класс с завистью, но без уважения относится к этим капиталистам из крестьян, то «чернь… богатство их считает своим достоянием, выманивая его по частям посредством ловкости и хитрости». Это порождало разговоры о том, что фабрика портит народ, что под её влиянием простолюдин утрачивает чистоту нравов. Официальные власти усматривали здесь криминализацию взаимоотношений, недоумевая: как могут простые фабричные работники держаться с хозяевами с наглой самоуверенностью и ставить себя с ними на равных? Эту черту фабричной жизни дореформенной России подметили и советские историки. Правда, их вывод был своеобразным: якобы «фабричная жизнь начинала вырабатывать людей, не безропотно переносящих произвол и эксплуатацию».
Приведённые примеры убедительно доказывают, что рост купеческо-крестьянского капитализма происходил на общинных ресурсах. Существовавшая в тот период финансовая система не была нацелена на обслуживание многообразных коммерческих инициатив, а кредитные операции в дореформенный период находились в руках иностранных банкирских домов, обеспечивавших бесперебойность интересовавших их внешнеторговых потоков. Банковские же учреждения России, созданные правительством, концентрировались на другой задаче: поддержании финансового благосостояния российской аристократии и дворянства, что обеспечивалось предоставлением им ссуд под залог имений. Нужно сказать, что у правительства подобная направленность старообрядческой экономики вызывала нарастающую тревогу. Всё это противоречило рыночным началам экономики, зримо напоминая коммунистические идеалы общественной собственности и управления. Напомним, что в 40-х годах ХІХ века такое социальное устройство активно популяризировали некоторые европейские мыслители. Разумеется, это обусловило пристальное внимание российских властей к подобным явлениям на местной почве.
В результате была инициирована масштабная атака на староверческое купечество, которое рассматривали как силу, поддерживающую раскольничьи порядки. По указанию администраций «не принадлежавшим к святой церкви», то есть раскольникам, независимо от согласий, давалось право пребывать в купеческих гильдиях лишь временно, сроком на один год. Желающие же находиться в гильдиях на постоянной основе обязывались представить документы о принадлежности к господствующей церкви. Запрещалось также утверждать староверов в должностях по общественным выборам, удостаивать их наградами и отличиями. Данные меры означали коллапс всей староверческой экономики и привели к её переформатированию уже в рамках официального законодательства империи. Раньше, как мы видели, главенствующую управленческую роль играли наставники, советы, попечители, а частно-семейное владение выступало своего рода адаптером по отношению к властям и официальному миру. Теперь же, в условиях жёсткого государственного контроля, акценты смещались в сторону тех, кто управлял торгово-промышленным делом, и их наследников. После этих потрясений лицо русского староверия сильно изменилось.