Регулярные посещения России стали практиковаться европейцами с начала ХѴІ века. Некоторые из иностранных дипломатов, торговцев, просто путешественников, побывавшие на Руси в течение этого столетия, оставили свои записки, воспоминания о пребывании в стране. Их труды хорошо известны и давно находятся в научном обороте: благодаря этим источникам мы можем узнать немало интересного. И наиболее ценным является — что неожиданно — взгляд на Московию как на не европейское, а типично восточное, азиатское государство, в чём едины практически все западные визитёры той поры. В первую очередь авторов поражало сходство местных жителей с татарами или турками. Начиная от одежд (как мужчин, так и женщин) и заканчивая обычаями и порядками. Это отмечалось С. Герберштейном, Д. Флетчером, де ла Нёвиллем, Дж. Горсеем, Р Ченслором и др. Причём указанная схожесть подчёркивалось настолько определённо, что будущим историкам нельзя было отмахнуться, «не заметить» соответствующих фрагментов.
В этом смысле дошедшие до нас описания доставляли им серьёзный дискомфорт. Так, В. О. Ключевский считал сравнения с турецким строем жизни явным преувеличением, даже некой предвзятостью со стороны иностранных «корреспондентов». С удвоенной энергией напоминал: мы имеем дело с подлинно христианской страной, правда не до конца избавившейся от чуждых нравов, привнесённых извне. По сути, подобными объяснениями, ставшими ритуальными, всё и ограничивалось. Официальная наука Российской империи не стремилась осваивать неудобные свидетельства, находясь в русле утверждённых свыше канонов.
То же происходило и в советскую эпоху, где со второй половины 1930-х годов поредевшие дореволюционные кадры вновь оказались на «коне», а с ними восторжествовали прежние взгляды, адаптированные под исторический материализм. В старом, знакомом формате продолжала нарабатываться фактура, уточнялись различные детали и т. д. Иного — как, например, выяснения подлинной природы московского государства — никто не требовал. С мёртвой точки дело сдвинулось лишь в постсоветский период, когда идеологический диктат канул в Лету, а изменившаяся обстановка располагала к пересмотру устоявшихся традиций. Проблема идентичности турецких, татарских и московских порядков оказалась в эпицентре ряда исследований. Наконец-то обнаружилось, насколько много у Московии и Оттоманской империи имелось общего: гораздо больше, чем считалось ранее.
Прежде всего схожесть между ними зримо прослеживалась в экономических устоях. Речь о поместной системе, когда за воинскую службу наделяли землёй, тем не менее владение оставалось в собственности государства. Его могли отобрать из-за неподобающего поведения на воинском поприще или, наоборот, увеличить за проявленные заслуги. Любопытна и практика наследования таких имений: за выходившими в отставку по возрасту или по ранению поместья сохранялись, а в случае гибели воина на поле битвы его сыну, пополнявшему армейские ряды, доставалось не всё, а лишь часть «собственности», полагавшаяся новичку. Практиковалось также перераспределение земель в пользу мелких и средних пользователей.
Подобное движение земельного фонда и величина выдаваемого надела определялись той или иной службой, а не знатностью — на этом основывалась вся хозяйственная жизнь. На широкое распространение подобных принципов как у нас, так и в Турции указывали многие. Известные учёные с дореволюционным стажем Р. Г. Виппер, С. Б. Веселовский терялись в догадках, сравнивая московское поместье и его аналог — османский тимар, Надо отдать им должное: они признавали, что эта система, скопированная у южного соседа и внедрённая у нас, сильно отличалась от того, что мы видим на Западе. Господствовавшие там представления о собственности абсолютно не совпадали с порядками при турецких султанах и московских князьях.
В этом нет ничего удивительного, если допустить, что во второй половине ХѴ и ХѴІ веках эти молодые, растущие державы развивались в тесном соприкосновении. Практически одновременно в 1470-1490-х годах в них проводилось нечто подобное переписи населения с верификацией прав на землю. Эти грандиозные мероприятия венчались изданием общегосударственных кодексов: в Турции — сборника законов Канун-наме, в Московии — Судебника 1497 года. Любопытно, что оба акта не предоставляли особых привилегий аристократии, а скорее делали акцент на равенстве всех перед законом, в чём было заинтересовано население, страдавшее от произвола сильных мира сего.
В то же время следы влияния знаменитой Русской Правды Ярослава Мудрого на московских просторах конца ХѴ—ХѴІ веков не очень-то и заметны. Здесь нет ничего удивительного, поскольку дух разрекламированного киевского кодекса отражает совершенно иную ментальность, замешанную на примате боярства (олигархий) и на соответствующей судебной практике. Вряд ли подобное законодательное творчество могло быть востребовано там, где общество явно тяготело к иному. Добавим: ничего подобного не знала и Византия, где знаменитый Кодекс Юстиниана, построенный на принципе имущественной состоятельности, предусматривал для бедных более тяжёлые наказания, для богатых — менее. В Европе же равенство перед законом вообще было провозглашено лишь Великой Французской революцией в 1789 году.
В Московии, как и в Оттоманской империи, отмечено также немало сходства в организации военных дел. К примеру, между турецкими янычарами и нашими стрельцами, применявшими похожую тактику ведения боя с использованием полевых укреплений, образующих лагерь. Кроме того, у нас стрельцы использовали и передвижные заслоны из деревянных щитов, за которыми закрепилось название «гуляй-поле». Даже ружья использовались турецкой конструкции: с другим, по сравнению с европейским, устройством фитильного затвора. Что касается артиллерии в московском войске, то она также была организована по-восточному. Известно о корпусе пушкарей, где лёгкие орудия назывались тюфяками от персидского «тюфенги».
Однако все эти отличия от Запада отнюдь не являлись признаком отсталости, что как бы подразумевалось романовскими историками. Напомним, что Турция той эпохи воспринималась передовой державой, о которой в той же Европе ходило немало легенд. Философы Возрождения Т. Кампанелла, Ж. Боден, У. фон Гуттен и другие во многом находили там образцы для вдохновения. Восточный сосед воспринимался ими не только как символ могущества, но и справедливости. Заметим, у Московии связи с Турцией, в отличие от Европы, развивались в атмосфере взаимопонимания, чему не препятствовал конфессиональный фактор.
Среди учёных дискутируется вопрос, почему османские образцы так прочно укоренились у нас. То ли их привнесла супруга Ивана ІІІ Софья Палеолог, то ли дипломаты, осознававшие преимущества турок, либо мыслители-путешественники типа Ивана Пересветова, преклонявшегося перед южным соседом, — такие варианты выдвигает литература. Нельзя не заметить, что в качестве причины нам предлагают считать различных внешне людей. Якобы узкие группы в верхах стали проводниками чего-то нам несвойственного. Однако дело явно не в предпочтениях конкретных лиц. Насильно навязать чуждую реальность невозможно. Необходима естественная восприимчивость населения к переменам, а отсутствие таковой — прямой путь к масштабным потрясениям с трудно прогнозируемыми последствиями; события конца ХѴІІ века станут лучшей тому иллюстрацией. Поэтому к истине ближе другое: московское и турецко-татарское сходство — это не результат каких-либо внешних воздействий, а плод одного корня, ко второй половине ХѴ столетия заметно разросшегося, но сохранившего немало общего, что добросовестно фиксировали иностранные наблюдатели. Конечно, подобная мысль звучит по меньшей мере провокационно, но несмотря на это, сегодня уже определённо ясно: дальнейшее изучение Московии в отрыве от турецких реалий совершенно бесполезно.
Романовские же историки, как и советская наука, были развёрнуты в другую сторону, предпочитая совсем иное. Их интересовало пополнение московских элит того периода так называемыми «выезжанами», то есть представителями Великого княжества Литовского, состоявшего из полонизированных земель, включая украинские. Прибывавшая оттуда знать со своею обслугой считалась исключительно своей — породнённой греческой верой. К тому же по официальной трактовке большинство населения Московии — это прямые потомки Киевской Руси, чьи жители после «татарского нашествия» уже в массовом порядке переместились на северо-восток.
Волна этих «высокоразвитых» переселенцев растворила местное население, сформировала новую общность, в корне отличную от финно-угорской. С этой точки зрения Литва и теперь могла только оздоровить государственный организм Московии, избавляя его от «ненавистной всем татарщины». В ответ на эту историографическую идиллию нужно напомнить о «могучем литовском заде», обращённом к нам с Запада. В конце ХІѴ—начале ХѴ века именно с помощью «братской» Литвы немцы, поляки пытались подмять наши земли. Однако Московскому княжеству в лице Василия Васильевича удалось выдержать натиск.
К правлению Ивана ІІІ осколком прежнего антимосковского фронта оставался Великий Новгород с его боярско-олигархическим правлением, устроенным по польским образцам. В городе заправляли порядка сорока знатных фамилий, среди коих выделялись Борецкие, Лошинские (к ним принадлежала известная Марфа-посадница), Шенкурские и др. Большим влиянием пользовался также немецкий квартал с сильными позициями торгового союза «Ганзы». Ферарро-Флорентийская уния 1439 года с папством резко обострила отношения Новгорода с Москвой, вылившиеся в боевые действия.
Местная олигархия приветствовала унию с латинянами, рассчитывала сохранить «вольности», не принимала автокефалии (то есть самостоятельности) московской церкви. Так что военный союз с польским королём Казимиром, направленный против Василия Васильевича, а затем и молодого Ивана III, был не лишён религиозной подоплёки. Конфликт разрешил молниеносный рейд великого князя, 14 июля 1471 года в битве при реке Шелони наголову разбившего противника. Боярская верхушка подверглась репрессиям, причём, что показательно, с ней поступали как с иноверцами, а мольбы местного архиепископа о помиловании успеха не имели. Новгород обязывался навсегда порвать с католической и греко-униатской Литвой, а немецкий квартал в городе был закрыт.
Новгородский погром окончательно довершил расстановку сил: прямые литовско-польские военные выпады против крепнущей Москвы канули в прошлое. Теперь инициатива прочно перешла к Ивану III, стремившемуся к выходу к Балтийскому морю, а территориальный рост увеличивал контролируемые государством ресурсы. В этой ситуации магнаты и шляхта, коих всегда манили восточные горизонты, меняют тактику в отношении усиливающегося соседа. Именно с последних десятилетий ХѴ века и далее наметился поток «выезжай» к великокняжескому столу. Историков это даже приводит в замешательство, поскольку им больше по душе бегство из варварской страны к неизменно передовому Западу. Почему же окультуренные магнаты и шляхта тянулись к «дикарям», а не в Европу? Очевидно, православные Литвы предпочитали католическим реалиям такую же православную Москву, но тогда не ясно, почему миграция к 1560 году развернулась в обратное направление и те же «истинно» православные, пополнявшие верхи, дружно ринулись в католическую Литву.
Ответ, на наш взгляд, объясняется не столько жаждой личного обогащения или кормления, сколько продуманной политикой по овладению крепнущего не по дням, а по часам восточного соседа. Оседавшие в Московии «выезжане» проводили скоординированные действия в верхах, укрепляя свои позиции изнутри. Иначе говоря, на смену литовско-польской внешней экспансии пришли кадровые инъекции в московские элиты под личиной службы и заверений в преданности. Такая тактика реализовывалась и при Василии III, и при Иване ІѴ Когда же при последнем наступил форс-мажор, то «преданные» слуги поспешили уносить ноги, дабы не попасть под карающий меч самодержца, предусмотрительно объявленного психопатом.
Но до этого наплыв полонизированной публики шёл полным ходом. Проиллюстрируем это на примере потомков литовских Гедиминов — князей Милославских. Впервые они объявляются в Московии в 1514 году: глава этого семейства перешёл на службу к Василию III, рассчитывая на богатый удел. Но вышло не так, как мечталось, и через год «верный слуга» бежит обратно, то есть на родину. Вскоре там у него происходит конфликт с отпрыском из-за имущественного дележа. В 1526 году уже обиженный сын Фёдор выезжает в Московию, где под клятвы о готовности служить ему выделяют вотчину в Ярославском уезде (Юхотское владение).
Тем не менее аппетиты у сына оказались под стать отцовским, и он решает тайком вернуться в Литву. Его задерживают и кидают за решётку. Неудачливого беглеца спасло рождение у государя наследника — будущего Ивана ІѴ. На радостях Василий ІІІ объявил нечто вроде амнистии, и Ф. Милославский обрёл свободу. Обращает на себя внимание одна деталь: быстрое восстановление утраченных позиций после освобождения. Очевидно, этому активно поспособствовали другие «выезжане», прочно освоившиеся в верхах.
Такие, как, например, семья Глинских, обосновавшаяся в Москве с 1508 года. Елена Глинская даже становится второй женой Василия III, что вызвало немалое неудовольствие среди населения. Её родной брат Михаил — ярый приверженец польско-литовской культуры — слыл известным международным авантюристом, но его сумели пристроить на видное место в великокняжеском дворе. К концу правления Василия ІІІ недостатка в литовско-украинской публике вокруг трона не ощущалось: Оболенские, Палецкие, Микулинские, Гедиминовичи — Щеняевы и Голицыны, Одоевские, Лятцкие, Трубецкие, Стародубские, Ромодановские, Вишневецкие и др.
Все они составляли костяк клана, спаянного родными местами, откуда они вышли, и общностью представлений о том, как вести государственную политику. Разумеется, образцом их жизнеустройства всегда оставались Польша и её окрестности в лице Литвы с Украиной. Утвердившаяся в Московии поместная система, о которой говорилось выше, была им не по вкусу. В противовес они откровенно превозносили боярские, то есть олигархические, порядки, считая их оптимальными для управленческой практики.
Конечно, подобный настрой в московских элитах всегда отмечала и дореволюционная, и советская историография. Только ранее никогда не заострялось внимание на литовско-польской подкладке, а рассуждения велись о боярской оппозиции великокняжеской власти вообще. И уж тем более никто не выделял в элитах полонизированные кадры, вклинившиеся в московскую действительность. Повторим: научный официоз неизменно воспринимал перечисленных персонажей в качестве своих. С нашей же точки зрения, этот традиционный взгляд контрпродуктивен. Затушёвывая важные детали, он консервирует навязанный облик нашей истории.
Так, совершенно справедливо трактуя время после смерти Василия ІІІ (1533 год) как «лета боярского всевластия», литература проходит мимо того, что боярское правление имело вполне определённую физиономию. Ключевыми фигурами тогда являлись Елена Глинская (мать малолетнего Ивана ІѴ) и её любовник И. Телепнев (в действительности Оболенский). Они входили в так называемый опекунский совет при малолетнем царе, в большинстве своём состоявший из лидеров литовско-польского клана, настроенных уже на полную поживиться Московией. Интересно следующее: если Василий ІІІ постоянно конфликтовал с Польшей, то эта компания первым делом посчитала нужным установить надёжную связь с королём и сеймом, для чего отрядили специального посланника Заболоцкого.
Вспыхнувшая у трона борьба опекунов, свидетельств коей предостаточно, никого не должна смущать. Разделу «пирога» всегда сопутствовала толкотня с обидами на обделённость. Смерть в 1538 году Е. Глинской повлекла за собой падение И. Телепнева и перегруппировку в верхах. Конечно, в интригах принимали деятельное участие и те, кто своим происхождением не был связан с новым кланом, но в душе приветствовал, выражаясь по-современному, олигархический тренд. Наглядный пример — известный боярский род Шуйских, игравший заметную роль в политических раскладах. А вот народные массы весьма критично воспринимали происходящее наверху, и действовавшие там лица не вызывали у людей положительных эмоций. В этой обстановке даже кончина Е. Глинской не сопровождалась в низах хоть какой-нибудь, даже самой притворной горестью. Настоящий погром членов этой фамилии произошёл при пожаре Москвы в 1547 году, когда молва обвинила их в поджоге города.
Попытку как-то обуздать разгул верхов предпринял подросший Иван ІѴ вступивший в свои права в конце 1540-х. Для этих целей в феврале 1549 года он созывает что-то вроде большого совещания, вошедшего в историю как первый Земский собор. Летописи сообщают, что заседания длились всего два дня, но проходили достаточно напряжённо. Речь Ивана ІѴ в адрес бояр звучала в укорительно-обвинительном тоне. Массовые беспорядки в ходе пожара 1547 года и народный гнев на погрязшую в безудержном обогащении верхушку побудили его одёрнуть правящий слой. Бояре молили прощения и тут же просили об очередных «пожалованиях». Итогом стало проведение в 1550 году Земского собора, принявшего новый Судебник, структурно состоявший из ста глав.
Дебаты по нему заняли несколько месяцев, хотя называть его новым не совсем верно: по сути, Иван ІѴ представил обновлённый вариант Судебника конца ХѴ века. Цель — восстановление в экономике поместной системы, подорванной боярским правлением. Ссылаясь на опыт полувековой давности, новая редакция декларировала «править по старине». Оградить население от произвола кормленщиков, ликвидировать всякие «обидные дела». Отменялся «боярский суд» наместников, представлявший собой высшую инстанцию, а судебные функции передавались в центр. Практика созывов крупных соборов весьма примечательна: там были представлены все слои московского общества, и это не напоминало узкий боярский междусобойчик, а было, скорее, действенным противовесом последнему.
Однако нельзя сказать, что литовско-польский клан потерпел какое-то поражение, да он и не мог чувствовать себя проигравшим. Ведь трон был занят по матери Глинским, связанным с ними родственными узами. Родной брат правителя — князь Юрий Васильевич — был женат на девице из рода Палецких. За представителями клана числилось немало статусных и «тёплых» мест. Но главное — Иван ІѴ воспринимался ими полностью своим, который ни при каких условиях не пойдёт супротив. И тот действительно оправдывал ожидания. Романовские историки характеризуют деяния государя с конца 1540-х до начала 1560-х годов крайне позитивно, особенно во внешнеполитической сфере.
Если с конца ХѴ века Московия поглощена польско-литовским направлением, то при молодом Иване ІѴ происходит зримый разворот на восток. С Польшей заключают мир и даже возвращают завоёванные ранее Полоцк, Стародуб. Одновременно снаряжают несколько военных походов на Казань, завершившихся через пять лет её падением в 1552 году. Затем наступает черёд Астрахани, взятой четырьмя годами позже. На этом фоне возникает напряжённость с Османской империей, к чему, собственно, и подталкивали молодого государя. Всё располагало к тому, что постепенно удастся втянуть страну в явно несвойственную ей геополитику.
Правда, эти грёзы омрачало московское общество, вдоль и поперёк насыщенное коренными людьми, сильно напоминавшими тех, кого называли татарами. Более того, источники свидетельствуют: немало приказных, а также государевых слуг на местах вообще являлись мусульманами. Саид-Булат господствовал в Касимове, царевич Кайбула — в Юрьеве, Ибак — в Сурожике, князья ногайские — в Романове и т. д. Подобные представители элит, тесно сплетённые с разнообразным населением страны, никогда не признали бы первенство тех, кто не имел корней в низах обширной Московии. Присутствие тюркского элемента очень смущало романовских придворных пропагандистов от истории и их сегодняшних последователей. Ключевая задача заключалась в следующем: выставить уроженцев волжских регионов чужеземцами, а литовско-польскую публику, наоборот, — роднёй.
У людей ХѴ—ХѴІ веков разделения на политическую и религиозную сферу не существовало. Само слово «политика» вошло в обиход лишь в преддверии ХѴІІI столетия. Роль ключевого инструмента в достижении политических по сути задач выполняла церковь. Отсюда укрепление литовско-польского клана напрямую зависело от прочных позиций в церковной сфере. Более того, без обретения таковых его возвышение не представлялось бы возможным. Исторической литературе, далёкой от выделения «выезжан» и их отпрысков в самостоятельный субъект внутри правящей прослойки, такая исследовательская «оптика» незнакома в принципе. Альфа и омега проромановских учёных в том, что эти кадры растворялись в общественной среде — религиозно единой с ними. Допустить, что церковь Московии и церковь в Литве и Украине — это две большие разницы, они не могут.
Межу тем наша церковь, в отличие от униатской, старалась придерживаться двух незыблемых принципов. Первый — церковь не может быть бизнес-структурой, а значит, вести торгово-имущественные операции. Второй — учитывая многонациональное строение страны, она должна быть максимально адаптирована к другим верованиям. Это позволяло поддерживать сбалансированные отношения с тем же широко распространённым исламом. Именно за такую религиозность ратовал великий святой подвижник Сергий Радонежский. Но подобная церковная атмосфера была абсолютно чужда Литве и Украине с её сильными католическими веяниями. Не погружённая в коммерцию церковь в лучшем случае считалась там второсортной, а подчёркнутая лояльность к мусульманам воспринималась вообще как нечто запредельное.
Говоря о московской церкви, следует особо подчеркнуть её ярко выраженную национальную укоренённость. Не случайно иностранные визитёры той поры были убеждены, что греческая вера, распространившаяся на наших просторах, является таковой больше по названию, чем по сути. Философско-догматические постулаты слабо воспринимались населением. Усваивались только простейшие нравственные истины (спасение души, молитва, милостыня) вкупе с наклонностью к обрядовой стороне. В этих условиях ни о каком глубоком усвоении христианского учения в византийском духе говорить не приходилось. Православие стало у нас скорее народным верованием, замешанным на языческих традициях, которые сохранялись по умственной и бытовой инерции; они переплетались с библейскими сюжетами из церковной литературы. Распространённое тогда христианство зиждилось не на догматах, «бережно» переданных Византией, а на примате национального (никакая икона не почиталась, если не сделана в стране). Поэтому религиозная специфика того времени определялась следующим: греки для нас не Евангелие, мы верим Христу, а не грекам.
Подписанная в 1439 году Ферраро-Флорентийская уния с католиками ещё больше отдалила их от Москвы. Здесь нужно сказать о женитьбе Ивана ІІІ на племяннице последнего византийского императора, чему придают большое значение, усматривая в этом неоспоримое греческое влияние. На самом же деле всё обстояло иначе: идея брака шла от приютившегося в Италии кардинала-грека Виссариона — одного из творцов унии. Зоя Палеолог воспитывалась и проживала при папской курии, где рассчитывали пристроить её куда-нибудь с пользой. Папство не оставляло надежд проникнуть в неподвластную пока Московию, поэтому посланцы Рима в течение трёх лет уговаривали Ивана ІІІ принять предлагаемую кандидатуру. Согласились переименовать своё протеже в Софью, так как имя Зоя слишком отдавало униатством, что смущало московское население. Но вопреки расхожему мнению переезд Софьи в Москву немногое изменил: после свадьбы великий князь сохранял пренебрежительное отношение к униатству.
В 1480 году на помощь Софье из Италии прибыл её старший брат Андрей Палеолог, который манил правами на византийский престол: однако и это никого не заинтересовало. Поняв, что затея со сбытом Москве наследия кесарей провалилась, тот поспешил продать титул французским королям. Почему Иван ІІІ никак не реагировал на византийские перспективы, тогда не являлось секретом. Он учитывал интересы своего главного союзника — Османской империи. Ведь турки после взятия Константинополя (1453 год) в течение трёх десятков лет буквально охотились за потомками поверженных Палеологов, устраняя всех, кто имел отношение к династии. Претензии кого-либо на трон могли вызвать серьёзный конфликт, что, кстати, и произошло в случае, когда французы выкупили соответствующие права у Андрея Палеолога, на столетия став заклятыми врагами османов. Однако же когда Иван ІІІ породнился в 1472 году с Софьей, то это событие никаких обострений не вызвало. Очевидно, турецкая сторона не рассматривала случившееся в качестве угрозы и не ждала от московского государя подвоха.
Никакого греческо-униатского влияния через Софью провести не удалось, о чём свидетельствует тот факт, что греки к середине ХѴ века уже не становились митрополитами, а кафедру занимали исключительно местные уроженцы. Иону из Костромского края сменил Феодосий (Бывальцев) из Подмосковья, чью кандидатуру подобрали заранее во избежание вмешательства Константинополя, не желавшего признавать ни самого Иону, ни его преемников. При Иване ІІІ митрополитами становились Филипп, Геронтий, Зосима, Симон, среди которых мы не найдём ни греков, ни малороссов. Не потому ли проромановская историография не жалует никого из перечисленных архиереев? В её изображении они с теми или иными нравственными изъянами, а некоторые прямо ассоциируются с распространением ересей, в том числе «жидовствующих». Очевидно, само присутствие местных людей во главе иерархии раздражало литовско-польских выходцев с униатской закваской. Полонизированные кадры ориентировались на родную им церковную модель, считая её более продвинутой по сравнению с московской религиозной «неполноценностью».
Ключевую роль здесь довелось сыграть игумену Иосифу Волоцкому, чей отец — выходец из Литвы. Этот крупный церковный идеолог никогда не скрывал, что образцом для него является Киево-Печерская лавра; по её подобию он старался переиначить всю местную духовную жизнь. Иосиф превратил свой монастырь в огромное многопрофильное хозяйство. Его коммерческая активность вызвала массу восторгов в среде «выезжан», где игумена ставили в пример. Требования продолжателя Сергия Радонежского Нила Сорского положить конец этому балагану тонули в хоре голосов почитателей Иосифа. А тот, чувствуя поддержку сверху, явно вошёл во вкус, приправляя бизнес-аппе-титы типично инквизиционными замашками. Апеллируя к чистоте православия, этот «подвижник» требовал расправы над теми, кто пытался выступить с осуждением его предпринимательских порывов. Вместе со своими союзниками он сосредоточился на вычищении недругов из великокняжеского окружения.
Дело это было не из лёгких: чаша весов неоднократно колебалась. Окончательно она склонилась на сторону иосифлян уже после смерти их идеолога, когда митрополитом в Москве стал Даниил. Ученик и преемник Иосифа по монастырю занимал кафедру с 1522 по 1539 год и быстро окунулся в вельможную жизнь. Митрополит входил в тот узкий круг преимущественно литовско-украинских выходцев, которые подали Василию ІІІ мысль развестись с Соломонией Сабуровой, сославшись на её бесплодие, и организовали вторую женитьбу на Елене Глинской. При этом митрополит просто проигнорировал запрет восточных патриархов на развод по подобному поводу как противоречащий церковным канонам. Кроме этого, Даниил запечатлён в истории как инициатор осуждения известного интеллектуала того времени Максима Грека, позволившего себе критиковать стяжательство архиереев.
В «радужный» с точки зрения официальной историографии период правления Ивана ІѴ позиции иосифлян только крепли, чему активно способствовал митрополит Макарий. Родственник самого Иосифа Волоцкого находился на митрополичьем посту в 1542–1563 годах и оставил значительный след. Его пребывание во главе русской Церкви романовские историки и их сегодняшние последователи рассматривают как борьбу за православие в период, когда над страной ещё не взошло «солнце» никонианства. И с этим нельзя не согласиться: Макарий неутомимо бился за православие, если только за последнее считать его униатский вариант, близкий сердцу этого митрополита.
Чего стоят его усилия обосновать право церкви на владение имуществом, ведение торговли, финансовых операций. Преследуя эту цель, им была предпринята невиданная по масштабам канонизация: на церковных соборах 1547 и 1549 года, где заправляли почитатели Иосифа Волоцкого, к лику святых причислено 39 человек — столько же, сколько за всё время существования церкви. Среди канонизированных, кроме архиереев и четырёх юродивых, значилось аж 16 игуменов — основателей разных монастырей. Это наглядно демонстрировало: святые всегда владели землёй и собственностью! Заметим, Иван ІѴ не позволил «божьим слугам» разжиться во всю коммерческую прыть, настояв на следующем, Стоглавом соборе 1551 года (до ХІХ века его называли «Стоглавник») на запрете дальнейшего приращения церковных земель.
На этом же наиболее знаменитом соборе эпохи Ивана Грозного рассматривался и вопрос об иконах. Были санкционированы важные вещи, как, например, изображение Бога Отца, что прежде считалось недопустимым. После пожара 1547 года по инициативе митрополита Макария и протопопа Сильвестра (родом из Новгорода) в Кремлёвских соборах появились новые иконы, написанные псковскими и новгородскими мастерами. Москвичи изумились изображениям Бога Отца или Христа в доспехах, назвав это «латинским мудрованием». Макарий и Сильвестр яростно отстаивали нововведения, откровенно почерпнутые из западной практики, где подобное церковное творчество уже стало нормой. В этой борьбе были повержены те, кто не разделял подобных латинских увлечений, как, к примеру, глава Посольского приказа Иван Висковатов (Висковатый). Характерно, что в острых спорах Макарий и его сторонники, обосновывая свою правоту, прибегали к различным ссылкам и иллюстрациям из западно-русской жизни. Не случайно некоторые советские исследователи даже называли это время — благостное, с точки зрения романовских и либеральных историков, — ползучей «католической реформацией».
Макарий около 20 лет потратил на составление Великих четьих миней, где собраны жития различных угодников. К работе над сводом активно привлекались юго-западные, сербские, болгарские книжники. Не случайно на его страницах достойное место получили святые из украинских земель. Популяризацией нового церковного тренда занялась специальная типография, возглавляемая книгопечатником Иваном Фёдоровым, находившимся в столице под особым покровительством деятельного митрополита. Малоизвестным остаётся факт, что этот «православный» просветитель — бакалавр Краковского университета в Польше, и в действительности звали его Ян Федорович. Вскоре после смерти Макария он предпочёл убраться в Литву, где приютился под крылом короля, а затем переехал на Волынь, пожил во Львове. Там Федорович не покинул просветительскую ниву. Например, в своих комментариях к львовскому изданию «Апостола» (деяния и послания апостолов) нещадно обливал Московию грязью, награждал её людей самыми нелицеприятными эпитетами.
Говоря о процессах в московской церкви и усилении в её верхах литовско-польских веяний, необходимо уточнить, почему это стало возможным. Разумеется, подобное не могло происходить без прямой санкции великокняжеской власти. Хотя мы знаем, что тот же Василий ІІІ с известной долей подозрения относился к служивым из тех краёв. Тем не менее он внял их уговорам и в 1526 году пошёл на брак с Е. Глинской, что стало знаковым шагом. Причины этого, конечно, не в личных мотивах, а в магистральном векторе внешней политики — продвижении на северо-запад, выходе к Балтийскому морю, с соответствующим выдавливанием литовцев, поляков, к чему начинал вплотную подходить уже Иван III. Укрепление позиций в регионе предполагало привлечение на свою сторону кого-то из местной знати. Но главное — требовало идеологически обосновать претензии Московии на новые территории. На практике это означало объявить о владении ими когда-то в прошлом. Исполнение данной задачи и легло на плечи польско-литовских кадров, прибывших с той стороны, а потому лучше всего знающих, как это обставить.
Отсюда востребованность тех идей, на которых эта публика выросла. Концепт «всея Руси», сконструированный в Византии, занимал здесь ключевое место. Кроме того, нужно сказать о популярном в Литве «отце» польской истории Яне Длогуше (1415–1480), четверть века возглавлявшего канцелярию Краковского архиепископа. Он культивировал взгляд на Московию как на сугубо «варварскую» землю. Именно им была окончательно сформулирована концепция так называемого татарского ига, противостоящего Руси. Вот этот-то багаж, дополнявший константинопольские наработки, использовали для того, чтобы состыковать Московию с тем, о чём рассказывали древние летописи, то есть с историей Киевщины.
Подчеркнём, что в московских духовных грамотах на протяжении всего ХІѴ века митрополиты именовались не иначе как «всея Руси». Те же Алексий, Киприан, Феогност и другие прикладывали титанические усилия для пропаганды византийской идеи «русского» единства, пытаясь утверждать ее в настоящем. В отличие же от них наши великие князья не стремились называться подобным образом, причём не только в ХІѴ но и в ХѴ столетии. Только после новгородского разгрома в середине 1480-х годов Иван ІІІ для внешнеполитических целей начинает использовать этот термин, чтобы обратить козырь в свою пользу.
Ситуация кардинально меняется при его сыне Василии III, когда за дело берётся упомянутый митрополит Даниил. Под его непосредственным началом действовала специальная мастерская по копированию различного материала. Так появляются Воскресный и Никоновский летописный свод, вобравшие в себя разнообразные тексты юго-западного происхождения. На практике это привело к тому, что целые фрагменты московской истории оказались реконструированными в соответствии с идеями Константинополя и представлениями Длогуша.
Даниил быстро превратился в поставщика сведений о «нашем» прошлом, которые обильно черпал из указанных источников. Например, дипломат С. Герберштейн свои «Записки о Московии», популярные в Европе, готовил в контакте с митрополитом, с коим состоял в дружеских отношениях. Интересен такой факт: погрузившись в исторические изыскания, Даниил явно не торопился брать на себя инициативу в подведении Киевской Руси под Московию ХѴ—ХѴІ веков. Видимо, он не желал становиться крайним в этом деле, что косвенно свидетельствует, мягко говоря, о неоднозначности данного мероприятия.
Эта «почётная» миссия была предоставлена некому Спиридону Савве, который творчески развил афонские разработки о «всея Руси». Заметим: репутация этого уроженца Твери крайне сомнительна. Долгие годы он находился в Константинополе, где тесно контактировал с последователями митрополита Исидора, поддержавшими Ферраро-Флорентийскую унию 1439 года. Затем объявляется в Литве и оповещает о своём постановлении митрополитом, к чему король отнёсся совершенно без доверия, отправив его в тюрьму. Выбравшись из злоключений, тот прибывает в Москву с теми же претензиями на митрополичий престол. Его восприняли с подозрением и поместили в Ферапонтов монастырь на севере. Там Спиридон Савва, будучи неплохо образованным, предаётся написанию различных трудов. Именно к нему, достигшему преклонного 90-летнего возраста монаху, поступает из столицы заказ на труд о происхождении московских князей.
Вскоре на свет появляется «Послание» на данную тему, адресованное Василию III. В нём родословие князей излагается в контексте не только Киевской Руси, но и вообще мировой истории, а точнее, выводится от брата римского императора Августа — Пруса. «Послание» не носило официального характера: в нём много личного, непризнанный митрополит особенно сетует на судьбу. Тем не менее переработка этого материала в столице оформилось в новое «Сказание о князьях Владимирских». Здесь уже уверенно проводится линия: Рим — Рюрик — Владимир Мономах — великие князья Московии.
Судя по всему, нечто подобное уже пытался изобразить митрополит Киприан в конце ХІѴ века, когда пробовал на практике воплотить образ «всея Руси», но в то время в великокняжеской Москве это не вызывало ничего, кроме скепсиса и раздражения. Спустя столетие подобные построения входят в моду: в Европе все стремились связать происхождение с античностью, позиционировать себя в качестве наследников той эпохи. В Польше усилиями Длогуша римляне объявлялись прародителями шляхты, чем последние очень гордились. А император Австрии Максимилиан пошёл ещё дальше, объявив своими прямыми предками вслед за римлянами гомеровских героев Троянской войны и даже богов Древнего Египта.
Однако Василий III, видимо, испытывал некоторые колебания относительно античной подоплёки, а потому новую схему, сформулированную около 1520 года, не спешили запускать в оборот. При его жизни лишь символ верховной власти — украшенную драгоценностями шапку, известную со времён Ивана Калиты, — начали называть шапкой Мономаха. Как утверждалось, она была передана киевскому князю Владимиру Мономаху от одного из византийских императоров. Хотя современные исследования установили, что технология изготовления и орнаментация этого памятника искусства указывает не на византийское, а на татарское происхождение.
Полномасштабное же использование родословных наработок стартует только в 1547 году, когда молодой Иван ІѴ решает венчаться на царство. Для обоснования этой цели «Сказание…» обретает официальный статус: в качестве вводной части включается в чин вступления. Начинается активная апробация идеи в дипломатической практике. Однако это наталкивается на резкое неприятие Польши и Литвы, которые ни под каким предлогом не соглашались именовать московского великого князя царём. В Европе к появлению «Сказания…» также отнеслись более чем прохладно. Лишь Османская империя безоговорочно поддержала Москву, что, согласимся, весьма показательно.
Тогда было решено усилить позицию утверждением царского титула константинопольским патриархом. О непростом характере переговоров на сей счёт говорит их продолжительность с 1557 по 1561 год: очевидно, там были изумлены неожиданными родословными новациями. Возникало немало вопросов. Например, по поводу царских регалий, присланных из Византии Владимиру Мономаху: почему после него никто из князей не венчался на царство? Объяснение звучало следующим образом: по его смерти началась полоса раздробленности, поэтому регалии передавали вплоть до объединения страны. Иван Грозный же собрал земли, отсюда и венчание на царство, регалии снова выполнили своё предназначение.
Конечно, прожжённых восточных архиереев нельзя было пронять подобным. Но не пойти навстречу они не решились, учитывая признание московской инициативы хозяевами поверженного Константинополя, то есть турками. Грамота об утверждении царского титула практически дословно повторяла текст прошения московских послов, который те предусмотрительно заготовили и привезли с собой. Здесь следует ещё раз подчеркнуть нежелание Ивана ІѴ тесно вовлекать греков во внутренние дела. Получив от них искомый акт о признании царём, он уклоняется от повтора церемонии венчания в присутствии специально приехавших константинопольских архиереев. Отказался даже от благословения на том основании, что те при проезде через Литву прикладывались к католическому кресту.
«Здесь нельзя не сказать и о появлении в это время концепции „Москва — третий Рим“, по которой четвёртому Риму не бывать. Эта привлекательная идеологема весьма популярна в патриотических кругах со времён воцарения Романовых. Исследователи давно заметили, что несмотря на повышенный пропагандистский шум вокруг неё, она не находила широкого практического применения в государственной практике Московии. Причина в том, что использование этой концепции, на деле грозило превратить Россию в оружие западных государств. Ведь объявление Москвы наследницей Византии сразу сталкивало её с Османской империей, что и являлось целью католического мира.
Напомним, что Турция к тому времени завладела юго-восточным углом Европы и намеревалась продвинуться дальше. Её вторжение превратилось в общеевропейскую угрозу. Поэтому западные державы и римский престол уже давно пытались, начиная с женитьбы Ивана ІІІ на Софье Палеолог, столкнуть лбами Россию и Турцию. Камнем раздора между ними и должна была выступить историческая миссия Москвы как — преемницы Византии. Запад буквально толкал Ивана ІѴ на Восток, чему всячески содействовал полонизированный (литовско-украинский) клан в окружении ещё молодого царя.
Идея преемственности с Византией способствовала и ещё одной важной цели — возвышала Киевскую Русь, через которую эта преемственность и реализовывалась. А это, в свою очередь, открывало невиданные перспективы для литовско-польского клана. В свете родства с Киевской Русью потомки последней превращались в самых что ни на есть коренных жителей, олицетворявших собой исторический и духовный путь страны». А значит, именно они имели полное право на властное первенство. С другой стороны, все, кто по происхождению не ассоциировался с Литвой и Украиной, априори отодвигались как бы на второй план. В этой ситуации их государственную идентификацию следовало уточнить, а точнее, пересмотреть.
В полном блеске концепция преемственности с Киевской Русью содержится в знаменитой Степенной книге, созданной в окружении митрополита Макария в начале 1560-х годов. В ней в развёрнутом виде использовалась идея «Сказания о князьях Владимирских»: учёные даже обнаружили текстуальное сходство некоторых фрагментов. Степенная книга впервые излагает систематизированную схему отечественной истории. Здесь уже тщательно прописана княжеская генеалогия, вплоть до Ивана ІІІ состоящая из 17 ступеней, то есть великокняжеских поколений. Значительное внимание уделено идеализации киевского этапа, особенно князя Владимира и его потомков. Счёт степеней начинается именно с Владимира, крестившего Русь, а предшествующий период, в том числе генеалогия от Пруса брата императора Августа, даётся в качестве введения. В подготовке этого исторического памятника использовался обширный круг источников. Текст демонстрирует прекрасную осведомлённость в области географии Украины, Литвы, причём последовательно растолкованы названия, которые были малопонятны или вовсе незнакомы в Московии.
Исследователи указывают на спешность конструирования Степенной книги, точнее, обстоятельства её появления связаны с форс-мажором. В это время политическая обстановка заметно меняется. Иван ІѴ уклоняется от вооружённого конфликта с Османской империей и развязывает войну с Польшей и Литвой, известную как Ливонская. Поводом стал отказ Ливонского ордена от признания «юрьевской дани», установленной в далёкие времена Ивана ІІІ за Юрьев (Дерпт, Тарту) и давно позабытой. Требование Ивана ІѴ о её уплате в Польше и Литве сочли оскорблением. В наших верхах такой поворот оказался не только неожиданным, но и неприятным для многих. В планы полонизированного клана это обострение явно не входило.
Положение пытались выправить в 1560 году, когда скончалась Анастасия Романова — первая супруга Ивана ІѴ. В новые жёны усиленно сватали сестру польского короля, надеясь, что такой родственный союз приведёт к свёртыванию начавшейся войны. Но свадебное предприятие постигла неудача, вдобавок государь вступил в брак с Марией Темрюковной — уроженкой Кавказа, что не могло понравиться литовско-польскому элементу. Тогда прибегли к другому средству: решили вновь напомнить Ивану ІѴ о генеалогии, о Киевской Руси, тем самым подчеркнув его близость со многими деятелями, ведущими родословную из тех же краёв. Таким напоминанием и стала Степенная книга, призванная разрядить сгущавшуюся атмосферу. Однако это не помогло: в истории Московии неотвратимо назревали действительно грозные события.