Избрание Земским собором Михаила Романова на царский престол проходило в его отсутствие. Более того, по завершении никто не знал, где тот находится. Только потом стало известно, что новый монарх приютился в Ипатьевском монастыре, куда выехал к зиме 1612 года после изгнания из Москвы поляков. Ситуация отличалась крайне неопределённостью, его предусмотрительная мать — инокиня Марфа — посчитала не лишним покинуть беспокойную столицу. Почему их убежищем стала именно обитель в Костромском крае, хорошо выяснено, о чём романовские историки предпочитают не распространяться лишний раз. Архимандрит монастыря, отказавшись помогать законному царю Василию Шуйскому, присягнул Лжедмитрию II и посетил тушинский лагерь. После чего неизменно ориентировался на Филарета, имевшего там большой вес.
Свержение Шуйского подтвердило правильность выбора «ипатьевцев». Союз «Семибоярщины» и польского короля Сигизмунда ІІІ сулил светлое будущее именно Филарету: он возглавил «великое посольство» к королю для утряски деталей по передаче России под иноземное иго. Уезжая, предупредил родных: в случае непредвиденных обстоятельств укрыться в надёжном месте, указав на Ипатьевский монастырь. Эти непредвиденные обстоятельства настали, когда народное ополчение выкинуло поляков из столицы. Архимандрит с распростёртыми объятиями принял сына своего покровителя, оправдывая доверие последнего.
Именно оттуда избранный царь направился в ожидавшую его Москву. Однако триумфальной его поездку в столицу назвать никак нельзя. Страна пребывала в таком хаосе, что о существовании самого государства можно было говорить с известной долей условности. Часть казаков во главе с Заруцким сразу отвергла новоизбранного. На руках у них имелся свой кандидат — сын Марины Мнишек, они строили планы вокруг него. Другие продолжали существовать в прежнем режиме, то есть разбойничать и грабить, отвлекаться на очередного царя считалось потерей времени. Казацкими бандами настолько кишели дороги, что даже Михаил с матерью, следуя к Земскому собору, долго не могли выехать из Троицко-Сергиева монастыря, опасаясь за свои жизни. Всё это наглядно показывает, насколько шатким являлось избрание, предстоящее будущее тоже не обещало быть радужным.
Венчание на царство, состоявшееся в июле 1613 года, дало старт пожалованиям земель тем, кто поддержал нового монарха. Речь идёт о перераспределении земельного фонда или формальном закреплении вотчин, которые уже находились под контролем его сторонников. Законный вид этому придавало решение Земского собора: «Прошлого не ворошить, и старых счетов не поднимать». Кто бы в Смутное время в каком лагере ни подвизался, за ним оставлялись чины, награды и пожалования. Не трудно понять, что в наибольшем выигрыше оказались бывшие «служивые Тушинского вора» — Лжедмитрия II: они составляли костяк, обеспечивший возведение Михаила на престол. Исследователи изучили корпус грамот о раздачах земель и выяснили, что больше всего досталось именно «тушинцам», как из бояр, так и из казаков; сотни вояк из воровского лагеря превратились в зажиточных дворян. Избавились лишь от откровенно засветившихся у поляков, как, например, Фёдора Андронова, ведавшего при них казной Кремля и нажившего на том массу недоброжелателей.
Бывшие «тушинцы», сплотившиеся вокруг Михаила, объявили своими заклятыми врагами всех продолжающих делать иные ставки. Последующие пять лет вся страна по-прежнему напоминала арену с рыскающими повсюду украинско-польскими бандами. Крупным очагом сопротивления с осени 1613 года стала Астрахань, где осел Заруцкий и Мнишек с сыном. Здесь они вынашивали планы похода на Самару и Казань. Через некоторое время к ним присоединился родной брат Заруцкого, Пробившийся из Литвы аж через всю страну. Бои с этой компанией продолжались вплоть до середины следующего года, когда правительственным войскам удалось одержать верх. После чего предводителей отправили в Москву, где Заруцкого посадили на кол, четырёхлетнего «ворёнка» удушили, а Мнишек умерла по дороге в столицу в Коломне.
Серьёзную головную боль властям доставлял Лисовский со своим отрядом. Его тактика состояла в том, чтобы избегать крупных и прямых столкновений с царскими войсками. Зато он со знанием дела проводил отличавшиеся жестокостью набеги на разные уезды, появляясь то тут, то там. Причём это воинство постоянно укрывалось на территории Речи Посполитой. Сигизмунд ІІІ открыто поддерживал Лисовского, снабжал деньгами, удостоил личной аудиенции. В 1616 году, готовясь к очередному рейду, верный королевский слуга разбился, упав с коня. Не меньшую опасность представлял и ещё один персонаж — атаман Янко Баловень. Летом 1615 года тот даже сподобился пойти на Москву с жёсткими денежными требованиями. Его отряд остановился в селе Ростокине, угрожая городу, когда основные силы были задействованы против Лисовского. Справиться с Баловнем удалось лишь хитростью: его с 36 соратниками пригласили в Кремль к царю, якобы обсудить предполагаемые выплаты. Там их схватили и приговорили к повешению, остальных, лишившихся руководства, разогнали.
Все эти события — любимые сюжеты хронистов, с воодушевлением повествующих об освободительной войне, возглавляемой Романовыми. Между тем новая власть воспринималась тогда не так восторженно, как изображалось впоследствии. В этом нет ничего удивительного, поскольку её лицо определяли запятнанные сотрудничеством с Сигизмундом ІІІ бояре, соединившиеся теперь с теми, кто на протяжении ряда лет грабил и насиловал страну. Разумеется, население не могло не испытывать к ним вполне определённых и понятных чувств. Когда предводители ещё первого ополчения Заруцкий и Трубецкой раздавали грамоты на угодья от своего имени, то мужики с помощью стрельцов часто не пускали новоявленных хозяев в пожалованные волости.
После избрания нового царя ситуация практически не изменилась, поскольку на земле пыталась закрепиться всё та же ненавистная публика. Своим указом царь Михаил запретил её впредь называть разбойниками. Хотя сама «освободительная» власть, находясь в шатком положении, не брезговала грабительскими методами. Именно так воспринималось введение чрезвычайных налогов. Такие сборы широко практиковались в 1614–1618 годах, составляя «пятину», то есть пятую часть от всего движимого имущества каждого плательщика, и весьма напоминали узаконенный грабёж. Простые люди даже сравнивали служивых Михаила с контингентом того же Лисовского. Интересно, что и сопротивлявшиеся Романовым банды не упускали случая указывать на то, кто является опорой новых властей. Так, Заруцкий, овладев летом 1613 года Астраханью и казнив воеводу, оповещал жителей, что московским государством «Литва завладела».
Надо заметить, подобные утверждения не были такими уж легкомысленными, как кажется на первый взгляд. Достаточно вспомнить и то, как повела себя новая «народная» власть по отношению к лидерам второго ополчения, внёсшим решающий вклад в разгром войск польского короля. На Пожарского после избрания Михаила полились потоки грязи и клеветы. Оказалось, именно он ратовал за призвание иностранца на царство и отказывал в доверии местным претендентам. Получалось, рискуя жизнью, тот выдавливал врагов, чтобы затем настойчиво зазывать их обратно. В ход пошли и попытки обвинения в растрате казённых сумм. Подчеркнём, что семейство Романовых ещё с годуновских времён отличали натянутые отношения с будущим руководителем ополчения: тогда тот остро конфликтовал с Лыковым, женатым на родной сестре Филарета Настасье. Теперь же бывшая жена последнего инокиня Марфа при сыне-царе фактически вершила дела вкупе со своими племянниками Салтыковыми. Теми самыми, что вместе с Филаретом дружно присягали всем без исключения, начиная с Лжедмитрия I. При владычестве этой публики у Пожарского оставалось немного шансов удержаться на плаву. Вскоре его втянули в местнический спор с Борисом Салтыковым и официально объявили проигравшим, то есть более худородным, что теоретически означало отдачу в холопы. Хотя дело ограничилось пешим визитом ко двору победителя, поклонами и стоянием на коленях; таким способом Романовы глубоко унизили лучшего полководца. Его родного брата, командовавшего в ополчении передовыми отрядами, отослали из столицы, назначив воеводой в глухую провинцию.
Фактически произошёл разгром руководства действительно народного ополчения, в то время как персонажи типа Трубецкого, Милославского, Салтыковых, олицетворявшие предательство, прекрасно освоились в новой обстановке. Подчеркнём, что царская канцелярия впервые в московской истории была устроена на польский манер, как и у Лжедмитрия I. Прежняя пятая колонна осваивалась в новой роли, только её опорой становились не польские регулярные войска, как планировалось изначально, а украинское казацкое воинство, влившееся в элиту. Если до Смуты боярство с литовско-украинским нутром представляло собой узкую группу в верхах, то ныне всё изменилось.
Приток новых кадров, обеспечивших трон сыну Филарета, открывал возможности укрепиться уже более основательно. Наиболее существенным препятствием на этом пути была Польша, где считали королевича Владислава законным правителем Московии. Причём так считали не только там, но и практически во всей Европе. Послы Михаила, прибывшие в Австрию с верительными грамотами, встретили более чем холодный приём: с ними явно не желали разговаривать. Во Франции на просьбы московских дипломатов признать избрание нового государя ответили молчанием. Что касается Швеции, то та вообще не прекращала военных действий на северо-западе России; в 1615 году осадили Псков. Очевидно, Романовых воспринимали как лиц, укравших законную власть у тех, кому они же ранее присягали.
Из Польши постоянно раздавались упрёки в измене Владиславу, там даже избегали называть по имени Михаила. Поляки ожидали достижения королевичем совершеннолетия, что означало его вступление в права на московский престол; к этому событию и были приурочены военные действия. Их предварило специальное послание, где Владислав напоминал, как его призывали на царство, целовали крест, отправляли послов боярских к отцу для переговоров. Во главе того «славного предприятия» стоял Филарет, который «начал делать не по тому наказу, каков ему был дан от бояр» (то есть пятой колонны), а «прочил и замышлял на московское государство сына своего». Королевич подчёркивал, что едет «неспокойное государство по милости Божьей покойным сделать».
Вместе с ним следовал и незабвенный патриарх Игнатий, проживавший в поместьях возле Вильно и ожидавший возвращения в Москву для венчания Владислава на царство. Именно поэтому поляки в документах называли Филарета лишь митрополитом. Действительно, старания последнего по сдаче Московии под Польшу удачными назвать нельзя, правда по независящим от него причинам. «Виновником» стало ополчение Пожарского, из-за которого весь замысел оказался на грани срыва, а после избрания Михаила на царство филаретовская миссия вообще лишилась какого-либо смысла. Из «великого посла» тот превратился в пленника, коего Сигизмунд ІІІ заподозрил в спланированном обмане.
Война началась осенью 1617 года, причём благоприятно для поляков. Лично возглавивший поход Владислав без особых усилий взял Дорогобуж, Вязьму, Можайск: обстановка зримо напоминала преддверие новой смуты. Затем с Украины началось очередное вторжение запорожско-приднепровских казаков, следовавших обычным маршрутом, проторённым ещё самозванцами. Это воинство под началом Сагайдачного и Дорошенко захватило Ливны, Елец и вступило в Рязанскую землю, блокировав Михайлов и Зарайск; всё это сопровождалось разорением уездов и волостей. Интересно, что жители, адресуя в столицу мольбы о спасении, ожидали помощи не от кого-нибудь, а именно от князя Д. М. Пожарского, чьи подвиги чтились в народе. Недалеко от Москвы поляки и украинцы соединились для решающего штурма столицы, который вскоре последовал.
Но удача отвернулась от Владислава: взять город не удавалось, попытки прорваться через Арбатские и Тверские ворота захлебнулись. Королевич, чьи отряды курсировали вокруг столицы, решил направиться на стоянку в Тушино, что наводило на вполне понятные аналогии. Но наступала зима, и положение польско-украинского войска становилось тяжёлым: кампанию рассчитывали завершить до наступления холодов. Завязались переговоры, для ведения коих московская сторона согласилась, что польская будет именовать Михаила: «кого вы называете теперь вашим царём». Тем самым щепетильное затруднение устранялось, открывался путь к завершению войны. Хотя против этого возражало украинское казачество, среди которого распространялся слух о якобы спасённом сыне Марины Мнишек, получившим приют в Киеве.
К тому же и сам Владислав не думал снимать претензии на царский трон. При таких раскладах соглашение о мире не могло быть достигнуто и речь пошла только о временном перемирии на четырнадцать с половиной лет. В конце 1618 года его заключили в подмосковном селе Деулине, правда, на очень тяжёлых для Москвы условиях. Пришлось распрощаться с целым рядом городов, включая Смоленск, Чернигов, Трубчевск, Торопец: эти территории уступали вместе с населением. В результате западная граница стала проходить по Можайску, как при Иване ІІІ. В свою очередь поляки обязывались вернуть пленных во главе с Филаретом, что и стало причиной позорного перемирия. Как известно, в отечественной истории символом внешнеполитического предательства является Брест-Литовский мирный договор, заключённый большевиками в 1918 году. Однако это не совсем справедливо: «патриот» Михаил Романов перещеголял интернационалиста Троцкого.
Наступление перемирия означало конец привилегированного положения матери царя и её родственников Салтыковых. Возвратившийся Филарет тут же был возведён в патриархи собором и специально прибывшим в Москву Иерусалимским патриархом. Государственный руль фактически перешёл в руки отца Михаила: с этих пор в официальном протоколе титул великого государя прилагался одинаково к обоим. Надо признать, Филарет проводил более гибкую политику, чем его бывшая властная жена инокиня Марфа. Так, он сделал реверанс в сторону опальных лидеров народного ополчения, подыгрывая настроениям низов. Пожарского наградили вотчинами и даже поставили во главе Разбойного приказа, ведавшего уголовными преступлениями. Казалось бы, пережитое польско-украинское вторжение предполагало серьёзные коррективы государственной политики, прежде всего по отношению к казачеству поучаствовавшему в очередном разорении московских земель.
Однако этого не произошло: правительство Филарета, невзирая ни на что, устремилось навстречу этой публике, стараясь за счёт неё повысить устойчивость своей власти. В 1619–1620 годах происходит большая раздача поместий казакам. К примеру, целый Галицкий уезд с ещё свободными крестьянами пожалован различным атаманам и их окружению. В ответ Сагайдачный прислал извинения за содеянное в ходе вторжения. В 1625 году в Москву вновь прибыла казацкая делегация с повинной уже за всё, чего натворили в Смуту: им отпустили вину и решили «впредь того не поминать». Тем, кто пожелает, даже разрешили селиться в российских владениях, обещая поддержку. Очевидно, украинские предпочтения в элитах набирали обороты. В авангарде этого процесса шла царская семья, что иллюстрирует эпопея с браками Михаила. Как известно, сначала ему подыскали в невесты девицу Хлопову — в действительности Желябужскую. После неудачи государевой избранницей стала княжна Долгорукая, а после её кончины Михаил женился на литовского происхождения Стрешневой, которую воспитал её родной дядя — князь Волконский. То есть выбор царицы происходил исключительно в украинско-польском формате.
Повторялась странная ситуация, когда после очередного нашествия польско-украинских агрессоров принимали с распростёртыми объятиями. Это равносильно тому, как если бы после Великой Отечественной войны 1941–1945 годов партийно-советскую номенклатуру начали пополнять офицерами вермахта! Необходимо объяснить этот парадокс отечественного ХѴІІ века. Речь Посполитая намеревалась превратить обширные российские территории в подобие европейских колоний в Америке, откуда выкачивались ресурсы и где население низводилось до положения скота. Продвигать оккупационные планы внутри страны помогала полонизированная пятая колонна, имевшая в этом предприятии свою «законную» долю.
Но пришлось на ходу менять первоначальный сценарий. Пятая колонна, воспользовавшись народным движением против Поляков, решила выскочить в дамки и самостоятельно сорвать банк, отказавшись вообще делиться с кем-либо. Однако осуществить задуманное оказалось крайне непростым делом: в Польше поднялась буря негодования, да и от лидеров ополчения нужно было как-то отделаться. Отсюда потребность в опоре, которая опять-таки виделась в украинском казачестве и ином полонизированном контингенте, только привлекаемом уже не королём, а бывшей пятой колонной. Поэтому противостояние Речи Посполитой с теми, кто вцепился во власть в Москве, — это борьба родственных захватнических сил за утверждение колониального режима в нашей стране. Разница лишь в том, кто будет его конструировать: магнаты со шляхтой под эгидой короля или те же украинско-польские лица, по собственной инициативе присягавшие Романовым.
Хорошо понимая масштабность задач, Филарет озаботился укреплением армии: впереди маячили отложенные выяснения отношений с Польшей. Поэтому им были посланы вербовщики в Европу для найма пяти тысяч человек пехоты, литейщиков пушек, закупки оружия, а также для приглашения военных инструкторов. Указ о формировании первых полков «иноземного строя» датируется апрелем 1630 года. Новые соединения создавались по методам западного военного строительства, что требовало немало средств. Только за один год иностранные наёмники поглотили 430,6 тысячи рублей, тогда как на местные подразделения, в двадцать раз большие, затрачена лишь пятая часть этой суммы. Учитывая растущие потребности, Филарет сосредоточил внимание на финансовом управлении, на которое отрядили его племянника князя И. Б. Черкасского — сына сестры Марфы Никитичны. Ему доверены ключевые приказы: Большой казны, Стрелецкий и Иноземный, ведавший иностранцами, поступившими на службу.
Государство нуждалось в увеличении налоговых поступлений, для чего фискальный аппарат не просто увеличили, но и приблизили к плательщику. Широко использовали практику сыскных приказов, то есть временных комиссий по проверке владельческих прав и поимке беглых крестьян. В то же время правительство как-то не озаботилось развитием промышленности, за исключением военных нужд. Зато формирующаяся элита с украинско-польским душком проявляла неподдельный интерес к роскоши. Не случайно мастерские по её изготовлению находились под особым покровительством властей. В Москву хлынул поток аптекарей, алхимиков, музыкантов и т. д. Сам царь уплачивал за музыкальные инструменты огромные суммы. Всё это напоминало «фирменную» черту магнатов и шляхты Речи Посполитой, брезговавших промышленно-торговыми делами и интересовавшихся лишь поместьями, увеселениями и предметами роскоши.
Полоса внешнеполитического признания Москвы прошла в самом начале 1630-х годов. Если ещё 5–10 лет назад в Европе насмехались над усилиями Филарета сколотить антипольскую коалицию, то теперь там настроение изменилось. Прагматические расчёты взяли верх: шла затяжная Тридцатилетняя война (1618–1648) и ряду её участников были удобны поставки зерна, леса, продовольствия из России. Своих посланников направили Швеция Дания, Голландия, Франция и др. А в 1632 году умирает польский король Сигизмунд III: настаёт удобный момент для начала войны, тем более что срок перемирия заканчивается. Но организованные наспех «иноземные полки» не оправдали надежд. Московские войска не смогли закрепиться в Смоленске, в первую очередь по причине враждебности, установившейся между дворянским войском и иностранным комсоставом. Их распри девальвировали все усилия, вести эффективные боевые действия не представлялось возможным.
Царская казна находилась в неудовлетворительном состоянии: решения Земского собора 1632 года о сборе средств на войну выполнялись с большим трудом. Положение усугубила смерть Филарета в октябре 1633 года. Однако те же финансовые затруднения не позволили уже Владиславу развить успех и повторить поход внутрь страны; шляхта стала разъезжаться по домам. В такой обстановке стороны приступили к переговорам и уже в июне 1634 года заключили «вечный» мир в местечке Поляновка, где ранее из плена был освобождён Филарет. Владислав наконец-то отказывался от притязаний на московский престол. Ложкой дёгтя стало заявление поляков об утрате оригинала трактата 1610 года, по которому корона, носимая ныне Михаилом, доставалась Владиславу.
Однако невзирая на очевидный успех, Романовы и их сторонники не чувствовали себя спокойно: уверенности, что они удержатся у власти, у них явно не наблюдалось. Свидетельствуют об этом метания по поводу того, кому наследовать царский престол, поскольку новая династия была выбрана без всяких гарантий, что она станет наследственной. Для «узаконивания» династии Михаил в качестве основного рассматривал вариант выдачи своей старшей дочери Ирины за какого-нибудь отпрыска королевских кровей. В начале 1640-х годов выбор пал на датского принца Вальдемара Кристиана. После необходимых переговоров тот прибывает в Москву, производит хорошее впечатление: ему предлагают богатый удел — ни много ни мало Суздаль и Ярославль. Но тот, не соблазнившись высокими почестями, всё же отказывается принимать православие. Уговоры не возымели действия: в мае 1644 года Вальдемар даже предпринимает попытку бегства из Москвы, но его задерживают. Снова возобновились диспуты о вере, о том, нужно ли ему перекрещиваться или нет.
В ходе дебатов, сопровождавшихся мучительными переживаниями, Михаил скончался, так и не решив насущной для себя проблемы; за ним через месяц умирает и царица. Здесь необходимо пояснить, что все эти игры с датским принцем романовские историки уравнивают с аналогичными попытками Ивана Грозного и Бориса Годунова породниться с каким-либо королевским отпрыском из Европы. Однако это совершенно неверно: тогда потребность в принцах обуславливалась созданием буферного государственного образования в Ливонии и не более того. Годунов ни в коем случае не собирался сажать на российский трон иноземца, выдавая за него дочь Ксению: для этого имелся наследник — его сын Фёдор. Что касается Ивана Грозного, то тот просто отрыто насмехался над родовитостью европейских королевских домов. Другое дело Михаил Романов, который внутренне был готов возвести на московский престол чужестранца; подобное в начале ХѴІІ века при его участии уже едва не случилось.
Но на этот раз всё решилось иначе. Алексея поддержала формирующаяся элита, смотревшая в польскую сторону и выставившая цену поддержки — полное закрепощение крестьянства. Восшествие на престол Алексея сопровождалось аккомпанементом подобных требований. О принце Вальдемаре быстро забыли, отправив его восвояси: на повестке дня стояли проблемы, которые можно было с успехом решить и без его услуг. Напомним, что в Польше процесс закрепощения прошёл почти за сто лет до этого — в 1540-х годах. Без крепостного права магнаты и шляхта не смогли бы обеспечивать себе доходы от экспорта сельхозпродукции на мировые рынки, что и являлось стрежнем экономики.
Теперь пришёл черед России, где украинско-польская публика, рассаживаясь по поместьям, жаждала на всю мощь запустить «родную» для них сырьевую модель. Поступавшие на имя нового государя челобитные помещиков послужили наказом правительству об отмене урочных лет, когда крестьянин мог по собственной воле уходить от землевладельца. Затем власти приступили к законодательному оформлению пожеланий. Для выработки нового Уложения создавалась специальная комиссия, где заправляли назначенные царём лица украинско-польского происхождения: князья Н. И. Одоевский, С. В. Прозоровский, Ф. Ф. Волконский и дьяк Ф. А. Грибоедов (Грижбовский). Работа над текстом завершилась в начале 1648 года: он состоял из 25 глав, включавших 967 статей.
Как установили специалисты, некоторые части Уложения текстуально совпадали с прошениями дворянства, ради которого и готовился этот документ. Для его принятия созывался Земский собор, заседавший без перерыва семь месяцев. Здесь Необходимо пояснить, что ранее практика проведения земских соборов подразумевала присутствие на них представителей крестьянства: так повелось ещё со времён Ивана Грозного. Однако Романовы уже с 1632 года перестали приглашать туда лиц крестьянского сословия. Тем более не требовались таковые и сейчас, когда речь шла о введении крепостного ига. Утверждённое Соборное уложение основывалось на византийском праве и литовском статуте 1588 года.
Главным субъектом законодательства явились крестьяне, о них упоминают 17 из 25 глав. Провозглашалась постоянная крепостная зависимость, окончательно отменены урочные лета, установлен бессрочный сыск беглых. Законодатель впервые рассматривал вотчинников и помещиков как представителей государственной власти на местах, и прежде всего в пределах своих владений. Объект собственности становится комплексным — земля и сидящий на ней крестьянин со всей семьёй. Впервые в российской истории Уложение содержало описание государственных преступлений, причём последние карались весьма жёстко. В целом же смертная казнь за различные деяния была предусмотрена в 60 случаях, даже за попытку самовольно прийти с прошением к царю или боярской думе. Наказания за различные преступления очень дифференцированы в зависимости от статуса и состоятельности обвиняемого: разница штрафов колеблется от 1 до 50 рублей, разумеется, закон стоял полностью на стороне родовитого и богатого.
Со стороны народных масс новое законодательство было встречено без всякого энтузиазма. Поначалу даже Никон, ещё до возведения в патриархи, подыгрывая низам, позволял себе критиковать Уложение, называя его авторов «злодеями и разорителями закона евангельского». Но представителей правящей верхушки такие оценки абсолютно не смущали: там относились к местному населению примерно так же, как английские колонизаторы к индийским народам. Уложение настолько окрылило российские элиты, что подготовка к войне с Польшей пошла, как никогда, бойко. Началась перестройка армии с учётом негативного опыта двадцатилетней давности, когда военная модернизация по западному образцу окончилась неудачей. Теперь последовала ещё одна попытка, предпринятая сразу после так называемого соляного бунта 1648 года. На рост стоимости жизни население ответило погромами, в ходе которых пострадали дома высшего чиновничества: толпа требовала выдачи приближённых к царю. После этих волнений Алексей форсировал создание гвардии и полков «иноземного строя». Сначала вновь сформировали четыре полка, привлекли соответствующих специалистов. Развернулось масштабное перевооружение воинских частей. Его смысл заключался в смене оружия, использовавшегося также и в турецкой армии, на европейские образцы. Первые мушкеты в России появились ещё в начале 1630-х годов, теперь же закупались партии по несколько десятков тысяч.
Поводом для развязывания войны стало заключение 8 января 1654 года Переяславского договора о присоединении Украины к России. Для украинско-польских выходцев, сплотившихся вокруг Романовых, это был не просто дипломатический акт, а поистине историческое, эпохальное событие. Ведь с помощью малороссийских перспектив планировалось окончательно объяснить всем и каждому внутри страны, почему они здесь хозяйничают. Если ранее государственная легитимация, включая Михаила Фёдоровича, опиралась на земские соборы, которые рассматривались естественным подспорьем власти, то теперь на смену этому институту приходит Малороссия.
Не случайно с момента её присоединения в 1654 году, пусть пока ещё формального, навсегда прекращается практика созыва земских соборов. В них уже нет надобности, поскольку романовская власть объявлялась продолжением подлинных начал, олицетворяемых Украиной, что перевешивает представительство земель, замутнённых татарскими примесями; центр тяжести государственности смещался. Поэтому обладание Украиной преследовало не столько экономические цели, как это традиционно считается, сколько крайне важные идеологические смыслы. С этого времени война с Польшей превращается по большому счёту в борьбу за Украину.
Но претворить в жизнь эти далеко идущие планы оказалось совсем не просто, несмотря на то, что в самой Малороссии противостояние с Польшей длилось уже шесть лет. Казачья верхушка лелеяла надежды стать третьим равноправным участником Люблинской унии — наряду с Польшей и Литвой. Однако многие в Речи Посполитой были не в восторге от признания казачества равным, тем не менее польский король Владислав ІѴ склонялся пойти навстречу: он рассчитывал превратить казачество в свою опору в противостоянии с магнатами.
Смерть короля в 1648 году перечеркнула планы, коими жила «украинская вольница». В ответ она стала угрожать пуститься в самостоятельное государственное плавание, начались вооружённые столкновения. Украинцы для усиления позиций решили «завязаться» с Москвой, к чему усиленно подталкивали восточные патриархи во главе с константинопольским. Греческая церковь имела здесь большой интерес, она активно реанимировала подзабытые наработки о «всея Руси», что давало возможность вновь претендовать на духовное руководительство (и не только) огромными территориями. Первым Богдана Хмельницкого на союз с восточным соседом подвинул Иерусалимский патриарх Паисий, следовавший в Москву за милостыней. Высокопоставленный грек разжёвывал гетману преимущества проекта «всея Руси». В результате в Москву направился украинский представитель С. Мужиловский, а с ответным визитом прибыл посланец царя Алексея Михайловича Г. Унковский.
Заключая Переяславский договор, украинская сторона пока ещё с большим скепсисом отнеслась к единению. Старшины и духовенство с подчёркнутым пренебрежением взирали на народы, проживающие на обширных восточных территориях, и ни о каком-либо братстве с ними слышать не желали. Тем не менее Алексей Михайлович, проникнувшись константинопольскими идеями, весной 1654 года объявил войну Польше. Измученная казацким сепаратизмом и кризисом в сейме, та не смогла оказать сколько-нибудь действенного сопротивления. Дела у российских войск пошли действительно успешно не в пример прежним конфликтам. Довольно быстро овладели Дорогобужем, Борисовым, Могилёвом, вступили в Вильно. За несколько лет вернули почти всё, что уступили полякам ранее: Алексей поспешил принять титул великого князя Литовского.
Однако препятствием победоносному шествию стали казацкие верхи, ещё недавно клявшиеся в верности Москве на знаменитой Переяславской раде. Несмотря на константинопольское кураторство, гетман Богдан Хмельницкий проявил полное безразличие к подписанному им же договору о «вечной дружбе». Без тени стеснения он заключил ещё одну унию — со Швецией, по которой та вступала в войну с Польшей. В этом случае украинцы рассчитывали не просто на вооружённую поддержку, а преследовали далеко идущие цели по разделу Польши вместе со Швецией и Венгрией. Перед нами попытка осуществить то, чего через сто с лишним лет полякам избежать уже не удастся.
Теперь же из-за предательства гетмана Россия оказалась в сложном положении, поскольку шведский король, исходя из союза с радой, выдвинулся против московских войск. Боевые действия в отношении такого подготовленного противника оказались весьма нелёгким делом. Образцовая шведская армия, уступая втрое по численности, нанесла царским войскам крупное поражение возле Риги. Поведение Хмельницкого вызвало естественное возмущение Алексея, жёстко потребовавшего от «братского союзника» объяснений. Но получить их не удалось: в 1657 году того отравили, по существующим версиям то ли поляки, то ли агенты московского царя.
Но дело знаменитого гетмана не умерло: его преемники продолжали демонстрировать, мягко говоря, виртуозность в интригах с соседями. Отвернувшись от шведского короля, гетман Выговский переориентировался на крымского хана и даже угрожал походом на Москву, одновременно заигрывая с Речью Посполитой, с которой в 1658 году успел заключить очередную (уже третью по счёту) Гадячскую унию. Сменивший его Юрий Хмельницкий (сын Богдана) вновь сделал шаг навстречу восточному соседу, решив участвовать в совместном броске на Львов. Но юный гетман оказался достойным своего папы, неожиданно ускакав к полякам.
Подобные действия казацкой верхушки объясняются просто: она старалась любыми способами добыть самостоятельность Украине, оттого-то вышеназванные персонажи пользуются почётом у местных националистов всех поколений. Только вот царю Алексею нужна была совсем другая Украина — в составе России. Отсюда снисходительность к череде откровенных предательств и то упорство, с коим он выгрызал этот кусок Речи Посполитой. Ему требовалась не просто территория, а фундамент для господства новой российской элиты, густо замешанной на украинско-польских дрожжах.
Положение усугублялось тем, что появление московских войск на территории Украины и Литвы вызвало брожение среди населения. Эта крайне неудобная тема по понятным причинам не приветствуется романовскими историками. Её сюжеты наглядно свидетельствовали о дефиците братства с теми, кого объявили якобы жаждущими единения. Как уже говорилось, на Украине казачество не желало видеть московских людей и требовало, чтобы их здесь «не водилось». В литовских землях развернулась целая партизанская война: население постоянно тревожило царские соединения мелкими болезненными уколами, а иногда доходило и до серьёзного. Партизаны пытались отбить город Борисов, предприняли набег на Витебск, а в феврале 1661 года в Могилёве разгромили дислоцированный там московский гарнизон численностью около двух тысяч человек.
Современные белорусские националистические авторы любят рассуждать об агрессии, выдвигая обвинения в адрес России. Однако у них проскальзывают любопытные детали об участии в этом, по их выражению, геноциде, например, князя Трубецкого — уроженца тех самых территорий, которые он с энтузиазмом громил, в чём усматривают некую иронию судьбы. Если же отрешиться от иронии, то тогда можно уяснить, что названный Трубецкой здесь отнюдь не исключение, а закономерность. Это представитель россыпи литовских (полонизированных) кадров, в разное время осевших на нашей земле. С помощью Романовых они зацепились за власть и теперь обосновывали своё первенство, намереваясь представить Москву «детищем», чьи истоки лежат на Украине и Литве, то есть в Киевской Руси. Нужно было только заполучить эти «святые» начала и предъявить их московским народам, испорченным татарским игом, тем самым подчеркнув свою первосортность и безоговорочное право властвовать. Несогласных с таким историческим фортелем белорусов или литвинов никто не спрашивал, превратив бывших сородичей в разменную монету.
Настраиваясь на серьёзную борьбу, Алексей резко расширил набор «иноземных полков». Их количество в первой половине 1660-х годов достигло 55, с численностью 60 тысяч солдат, служба которым оплачивалась весьма неплохо: на уровне квалифицированного ремесленника. Однако рывок в создании регулярной армии, к чему, собственно, и стремились, вызвал финансовое перенапряжение. Его намеревались снять посредством выпуска медных денег, приравняв их по стоимости к серебряным. Расплачивалось же правительство исключительно медной монетой, курс которой стремительно рос. Население отказывалось вести торг, продавать хлеб за медь. В 1662 году в столице вспыхнули волнения, известные как медный бунт: к нему присоединились и солдаты, недовольные «медным» жалованием. Алексей лично два раза упрашивал войско не покидать службу. Примечательно, что в отличие от 1648 года ударной силой в подавлении восстания теперь стали иностранные офицеры из Немецкой слободы, количество коих заметно возросло. Правда, созданная на медные деньги армия в качестве полноценной боевой единицы не состоялась и на этот раз. Довершить дело удастся только Петру I.
Тем не менее раздираемая внутренними противоречиями Польша запросила мира при посредничестве австрийцев. Переговоры затянулись из-за прений по разделу Малороссии, а камнем преткновения стал спор вокруг Киева. Всё же в начале 1667 года по Андрусовскому перемирию Восточная Украина с Киевом (с начала на два года) достались Москве. Получив вожделенное (пускай ещё лишь часть), та пыталась растолковать казацкой верхушке планы в отношении Украины. Судя по всему, местные кадры пока плохо представляли себе, какая судьба им уготовлена. Поэтому переговоры шли довольно туго, о чём свидетельствуют все, кто изучал эту тему.
Москве удалось избавиться от ненадёжного клана Хмельницких, нейтрализовав гетманские претензии шурина Богдана Хмельницкого Золотаренко. Первым из гетманов, буквально ринувшимся сотрудничать с Москвой, стал Брюховецкий. В отличие от предшественников, его уговорили посетить Москву, где тот смог воочию увидеть, кто же там «правит бал». К примеру, полюбоваться автором Андрусовского перемирия Афанасием Ордин-Нащокиным. Как выяснилось, этот приближённый к царю «патриот» был проникнут польским духом, ненавидел московские обычаи не меньше украинских казаков. Более того, его сын, получив от государя поручение, с важными бумагами скрылся в Варшаве, и это никак не отразилось на положении отца. И уж совсем не укладывается в голове, что царь передавал лучшие пожелания сбежавшему изменнику, ожидая того обратно!
Однако в голове Брюховецкого всё хорошо уложилось. Он быстро привлёк понятливых и деятельных помощников в лице старшины Самойловича и архиепископа Барановича. Те также прониклись старой константинопольской идей связать судьбу Украины с Москвой, с выгодой легитимируя основы романовского режима. По сравнению с такими перспективами игры в независимость выглядели детскими шалостями. Но даже после этого Брюховецкий соблазнился предательством, решив воспользоваться недовольством населения Андрусовским перемирием и попытаться встать во главе объединённой Украины. Несмотря на эту осечку, сотрудничество казацких старшин и осевших в Москве их собратьев налаживалось. В 1669 году на раде в Глухове заинтересованные стороны совместно выработали так называемые особые условия. По ним московские воеводы назначались лишь в некоторые города, причём без права вмешиваться в суд и управление. Москва отказывалась от введения податного оклада на Украине, то есть последняя вообще освобождалась от уплаты налогов в казну!
Казацкую верхушку жаловали московским дворянством, а к польским помещикам, пожелавшим покинуть Левобережье, отнеслись крайне заботливо; им выплачивалась в рассрочку огромная сумма — один миллион рублей, — хотя те претендовали и на большее. То есть победители выплачивали компенсацию побеждённым, что, пожалуй, не имеет аналогов в международной практике. Недоумений, правда, становится гораздо меньше, когда мы узнаем, кто вёл переговоры с польской стороной. Ключевую роль здесь сыграли крупные московские сановники, посланные проводить романовскую политику, — Ромодановский, Желябужский, Ладыженский, Барятинский и им подобные. Чего иного можно было ожидать от этой «московской» знати? Ответ на этот вопрос вряд ли вызовет затруднения. Зато в свете сказанного требуется прояснить известный тезис о присоединении Украины к России, вызывающий гнев у разномастных украинофилов. Не лучше ли озаботиться совсем другим вопросом: может, это Россию присоединили к Украине, чего нам до сих пор не дают осознать?!
Союз с Украиной повлёк за собой и крупные внешнеполитические перемены. Москва нашла немало точек соприкосновения со многими европейскими державами. Общим стали планы антитурецкой коалиции, традиционно патронируемой римскими папами. Напомним, что ещё с ХѴІ столетия Ватикан стремился втянуть Московию в борьбу против Османской империи; однако все попытки оканчивались безрезультатно. Романовы отнеслись к этому совсем иначе. Уже в начале 1640-х годов Михаил обозначал готовность к войне, даже объявлял сбор, но тогда из-за дефицита сил кампания не сложилась. Ныне Алексей не мог упустить возможность окончательно оставить в прошлом внешнеполитическую изоляцию. Планируемые действия против турок захватили правящую верхушку. Даже на рождение будущего Петра І при дворе составили гороскоп, по предсказанию которого тот одержит блестящие победы над османами.
Пробным камнем стал первый прямой конфликт с южным соседом 1676–1681 годов, коего с нетерпением ожидали в Европе. Внешнеполитический разворот Романовых заметно смягчил отношения московского правительства и с Польшей, которая стремительно теряла статус заклятого врага, переходивший к Турции. В начале 1670-х годов Варшава и Москва впервые обменялись посольствами. Даже уход Ордин-Нащокина ничего не изменил. Его место занял другой фаворит царя Артамон Матвеев с аналогичными идейными предпочтениями. Он женился на перешедшей в православие шотландке из Немецкой слободы, что тогда выглядело не только экзотикой. Именно с его воспитанницей Натальей Нарышкиной (Раевской) вступил в брак царь Алексей (первая супруга Мария Милославская скончалась в 1669 году).
Так началось известное противостояние двух семей, перипетии которого определяли расклады в верхах конца ХѴІІ века. Романовских историков буквально захватывало подробное и бережное их описание. Они красочно рассказывали о братьях и сёстрах Милославских, о крепнущем Петре, вместе с которым крепло государство. Однако при этом из поля зрения ускользало то, что эта борьба за трон представляла собой соперничество в рамках украинско-польского междусобойчика. И многочисленные Милославские, и Раевская с сыном Петром, несмотря на вражду, собирались продвигать один и тот же курс. Возьмём вступившего на престол Фёдора Алексеевича, воспитывавшегося исключительно в ставшем уже «фирменным» формате. Поговаривали даже о его избрании на польский трон, для чего обучение доверили деятелям греко-католического обряда. В ближайшее царское окружение входили Збаровский, Негребецкий, успевший потрудиться писарем в канцелярии польского короля, а также дьяки Языков и Лихачёв, кои в симпатиях к Польше могли дать фору первым двум. Женился Фёдор на польской девице Грушецкой. Поэтому, например, его указ не допускать в Кремль одетых не по «польской моде» уже не выглядит из ряда вон выходящим; даже царской кухней заведовал поляк Дерлецкий.
Многие сравнивали это царствование с пребыванием в столице Лжедмитрия I, когда в Москву нахлынула первая волна поляков. Грушецкая умерла при родах, и вскоре Фёдор, как известно, женился на Апраксиной. Только вот обольщаться не надо: несмотря на фамилию, это ближайшая родственница Грушецкой, с теми же характерными пристрастиями. Что касается царевны Софьи, ставшей в 1682 году правительницей при малолетних Иване (Милославском) и Петре (Нарышкине), то та немногим отличалась от скончавшегося брата Фёдора. Именно Софья вместе со своим фаворитом В. В. Голицыным — ярким ненавистником всего московского — стали архитекторами так называемого вечного мира с Польшей, заключённого в 1686 году. По поводу же темы «Пётр І и Запад» говорить что-либо вообще излишне.
В заключение следует сказать о набиравшем силу тренде, связанном со всё большим привлечением западноевропейцев. Без них не могли быть реализованы насущные задачи военного строительства, развития торгово-промышленной сферы, в чём едины практически все исследователи. Неприспособленность украинско-польских кадров к подобного рода делам не являлась откровением уже в последней трети ХѴІ века. Именно тогда наметился курс на широкое использование специалистов из индустриально развитых держав. Однако старания Ивана Грозного и Бориса Годунова по их привлечению заметно отличались от романовских, поскольку были нацелены в конечном счёте на восприимчивость населения, не прикреплённого к земле, к занятиям не только хлебопашеством. Это открывало возможности для экономического развития, во многом схожего с европейским. В отличие от этого Михаил и Алексей, также рассчитывая на передовой опыт, не стремились соединить его с предпринимательской инициативой широких слоёв. Напротив, с полным закрепощением крестьянству вообще было запрещено браться за что-либо, кроме сохи. Конечно, это сделано в угоду помещикам, больше всего заинтересованным в эксплуатации крепостного труда на земле. Тем самым пути для промышленного подъёма снизу оказались блокированы. Создание производств превратилось в удел преимущественно иностранцев, прибывающих из-за границы.
Но было бы неверно полагать, что по этой причине те играли определяющие роли в этаком московском царстве с украинско-польской головой. Так, когда голландцы в начале 1630-х годов, после полосы дипломатического признания Романовых, выдвинули проект превращения страны в «житницу Европы», естественно, под своим контролем, то развернуться им не позволили. Реализовывать масштабные проекты могло лишь царское окружение, которое устанавливало с зарубежными купцами не только служебные контакты. Приближённые царя рассматривали себя главными бенефициарами экономики, остальные же должны довольствоваться, говоря современно, субподрядами. С другой стороны, наплыв военных и специалистов из западных стран инициировал в элитах известную напряжённость. Причём неприятие иностранцев демонстрировал не только простой люд, но и большинство украинско-польских выходцев. Последние рассматривали себя как главную опору режима, поскольку именно они олицетворяли её религиозно-историческую легитимацию. Появлявшиеся же по необходимости «конкуренты-иностранцы» могли только присоединиться к созданному государственному каркасу, стержнем которого являлась церковь. Эти внутриэлитные расклады причудливым образом проявятся в последующие два столетия.