Единение Украины с Московией, как показано в предыдущей главе, коренным образом отличается от череды событий подобного рода. В данном случае речь не столько о присоединении очередной территории, сколько об обретении фундамента, на котором энергично возводилось новое государство. Афонские разработки ХІѴ века о Малой (коренной) Руси и Великой (расширенной) — обрели вторую жизнь, вновь превратившись в ключевой инструмент порабощения нашей страны. В соответствии с византийским образом «всея Руси», Малая (то есть Киевская) Русь объявлялась истинным началом всей России, существование последней без Украины подавалось как некая неполноценность или аномалия. А потому необходимо выправить исторический дефект — вернуть страну к истокам, очистить её от всего наносного. Исходя из этой схемы, долгое пребывание вне «родины-матери», то есть вне Украины, испортило московитов, требовало религиозно-нравственного исцеления «заблудших». Лекарством провозглашалось «правильное» православие киевской церкви, через греков сохранившее всю полноту веры.
Конечно, претворение в жизнь подобной затеи — задача не из лёгких, так как население огромной страны оценивало религиозную ситуацию с точностью до наоборот. В Московии издавна рассматривали свою веру выше греческой, отступившей от старины, и ориентироваться на константинопольские образцы признавалось недопустимым. Например, Стоглавый собор 1551 года принудил жителей Пскова, употреблявших на греческий манер троеперстие, перейти на московское двуперстие. Непосредственно же украинская церковь, пропитанная униатским (католическим) духом, вообще не вызывала в Москве интереса, а религиозные связи с Киевом, мягко говоря, не отличались интенсивностью. Знакомство с украинскими «православными», состоявшееся в Смуту начала ХѴІІ столетия, не настраивало на духовное общение. Нанесённые кровавые раны, разорение земель, оскорбления наших святынь спустя лишь несколько десятилетий не могли быть забыты. Отсюда та чрезвычайная осторожность, с которой Романовы подходили к предстоящей церковной перестройке на греко-украинский лад.
Когда архимандрит Троице-Сергиевой лавры Дионисий (Зобиновский) после избрания Михаила Фёдоровича начал призывать к исправлению богослужебных книг, то царское окружение одёрнуло чересчур усердного иерарха. Его убрали с видной Церковной позиции. Кстати, этот архимандрит Дионисий, раскрученный, впоследствии романовскими историками, весьма мутный персонаж. В обороне знаменитой обители он, как думают многие, участия не принимал, находясь в другом монастыре: именно под его присмотр Лжедмитрий І сослал патриарха Иова, где тот и закончил свои дни. В 1610 году Дионисия, явного приверженца пятой колонны, переместили в освобождённый от украинско-польской осады Троице-Сергиев монастырь. Здесь он приобрёл патриотический лоск, пытаясь примирить «тушинцев» из первого ополчения с Дмитрием Пожарским. Поэтому затем ему делегировали весомую роль в прекращении смуты, причислили к лику святых. Но тогда его ретивость в отношении церковной реформы ещё не окрепшие власти не поддержали.
Они, как и возвратившийся в 1619 году из польского плена Филарет (Романов), прекрасно отдавали себе отчёт в невозможности преобразований на церковном поприще в условиях нестабильности новой династии. Это усугубляла и общественная репутация вернувшегося патриарха, запятнанного откровенным предательством в пользу поляков. Потому внешне он поспешил дистанцироваться от униатства, перед коим в действительности преклонялся до последнего вздоха. Рядясь в тогу почитателя московской веры, Филарет провозгласил защиту последней от западной заразы. Религиозное общение с православными Речи Посполитой без обязательного повторного крещения не приветствовалось. К примеру, украинец архиепископ А. Крыжановский даже после перекрещивания в 1630 году не смог устроиться на монастырское служение в России, так как его униатское прошлое сочли предосудительным. Кроме этого, ограничивалось хождение так называемых латинских религиозных книг, в изобилии печатавшихся в типографиях Венеции и Кракова: известны указы 1627–1628 годов об их недопущении. Романовские историки буквально умилялись такой заботой о православной духовности, благодаря чему, писали они, удалось избежать заражённости московской церкви извне. Правда, через несколько десятилетий эту самую церковь отдадут на растерзание тем, от кого её так «бережно хранили».
Публичные контакты с Украиной начинаются в 1640-х годах, уже после смерти Филарета. По мере укрепления династии связи налаживаются с ведущим учебным заведением тех краёв — Киево-Могилянской духовной академией. Она была устроена по образцам многочисленных польских коллегий, образование в которой также велось на латыни. В академии господствовал польский дух, широко ретранслируемый в украинскую элиту. Наиболее известный Киево-Могилянский ректор той поры — Пётр Могила, затем и Киевский митрополит — ярый приверженец польской культуры, чьи основные помыслы были связаны с Речью Посполитой. Польский король даже намечал продвинуть его в местные «православные» патриархи в пику восточному соседу. Тот всегда свысока смотрел на московскую церковь, от публичного пренебрежения к которой его удерживала не братская любовь, а денежная поддержка, тихо выделяемая со времён Филарета. В 1640 году Могила уже предлагал устроить в Москве с помощью киевских монахов-просветителей школу с продвинутым обучением, то есть по греческо-униатским образцам, но тогда на это не решились.
Впервые высокая оценка православия греков прозвучала незадолго до смерти царя Михаила в ходе дебатов с датским принцем Вальдемаром. Тот прибыл в Москву в качестве жениха царской дочери и не пожелал перекрещиваться, намекая на испорченность православия. В ответ патриарх Иосиф (1640–1652) убеждал: греки обладают всей полнотой веры, они отвергли римских пап как раз за отступление от этой самой полноты. Лютеранские пасторы из свиты принца активно развивали тему очищения от папства и возврата к истокам веры. Патриарх их поддерживал, заявляя, что греческая церковь наиболее древняя, а значит, «согласуется с правым исповеданием». Разговоры же об испорченности греков наотрез отвергались. Более того, последние ставились в пример как хранители древнего устава, в том числе и церковных обрядов, что уже прямо шло вразрез с московской традицией. Тем самым патриарх Иосиф обозначил направление, куда следовало двигаться.
Именно при нём в Москве распространяется новая религиозная литература полемического характера. Наиболее весомые из этого ряда — Кириллова книга, «О вере», Малый катехизис — представляли собой перепечатку трудов, подготовленных в стенах Киево-Могилянской академии. В 1648 году большим тиражом издаётся славянская грамматика М. Смотрицкого с обширным введением и центральной мыслью о неправильности московских церковных книг, их исправление названо богоугодным делом. Автор писал о необходимости этой работы, которую должны поручить знающим и образованным людям. Кого Смотрицкий имел здесь в виду, догадаться несложно. Царь Алексей Михайлович лично обратился к Киевскому митрополиту Сильвестру Коссову с просьбой прислать учёных мужей, сведущих в греческом и латинском языках. Вскоре вслед за литературой в Москве появляется первая деятельная группа из Киево-Печерской лавры и других монастырей: Арсений (Сатановский), Славинецкий, Тернопольский, Вережанский, Птицкий, Быковский и другие, численностью около тридцати человек. Они начинают активно вразумлять местные кадры по вопросам вероисповедания. Начать решили с изменений в церковном пении. С 1651 года по униатским образцам в нотные книги вносились коррективы.
Всей этой славной компании покровительствовал всемогущий царский духовник протопоп Благовещенского собора в Кремле Стефан Вонифатьев. Сразу скажем, что это персонаж с неясным происхождением, о чём до сего дня спорят специалисты. Кстати, современники той эпохи нередко указывали его фамилию на малороссийский манер — Вонифатьевич. Интересно, что, несомненно, по указанию Алексея, им был собран ещё один кружок, занявший привилегированное положение в церкви. В него, напротив, вошли представители исконно российских регионов, обладавшие незаурядными способностями. Речь о протопопах Иване Неронове, Аввакуме Юрьевецком, Логгине Муромском, Лазаре Романовском, Данииле Костромском, архимандрите Никоне и др. Они обсуждали укрепление благочестия, требовали уничтожения языческих суеверий, народных игрищ и т. д.
Цель возникновения этого кружка станет понятной чуть позже, когда вопрос о масштабной церковной реформе встанет в полный рост. Разрыхлявший для неё почву патриарх Иосиф в силу преклонных лет был не в состоянии вытянуть такое дело, не поспевая за событиями, обещавшими быть весьма бурными. Выдвинуть же на роль патриарха кого-либо из малороссийского «десанта» вообще было чревато провалом. В этом случае народное возмущение могло выйти далеко за рамки прогнозируемого. Требовался энергичный, яркий исполнитель исключительно из местных, кому можно было бы доверить руководство погромными действиями по украинским заготовкам. Смотрины такого исполнителя и проходили в этом кружке под присмотром Вонифатьева. Выбор царя пал на Никона, чьи силы и честолюбие били через край. Именно ему выпала доля войти в историю, мягко говоря, в предельно противоречивом качестве.
Сказать, что Никон с первых шагов оправдывал оказанное доверие, было бы слишком слабо. Взойдя на патриарший престол, он проявил невиданную прыть в разрушении той церкви, в которой вырос и в любви которой клялся. Перед Великим постом 1653 года он разослал по всем церквам Москвы распоряжение креститься тремя перстами. Эта неожиданная грамота нового патриарха повергла в шок, поскольку неуклонно соблюдалось правило, подтверждённое Стоглавым собором столетней давности: кто не знаменуется двумя перстами, тот будет проклят. Негодование открыто выразили члены кружка, к коему ещё недавно принадлежал сам Никон. Неронов, Аввакум и другие ожидаемо отвергли новшества, считая, что московская церковь верна истинному православию, а погрешности в чинах и обрядах лишь следствие небрежного их выполнения, что устранимо через воспитание пастырей. Они дружно апеллировали к царю, пытались открыть ему глаза, тем самым продемонстрировав непонимание того, что речь идёт не только о церковном вопросе, а о большем: о фактическом превращении страны в колонию во главе с домом Романовых.
Отслеживая ситуацию, царь со своим духовником одёрнули Никона, указав на неподготовленность его действий. Посчитали необходимым поставить предстоящую реформу на более прочную основу, прикрывшись церковным собором 1654 года. Здесь в торжественной обстановке Никон уже обстоятельно высказался о предложенных преобразованиях. Как заметили учёные, патриарх не обладал глубокими знаниями о происхождении тех обрядов, кои смело бросился исправлять. Зато его объяснения породили вполне понятные недоумения — кем и когда были испорчены книги, — ведь в отличие от Византийской империи Москва не знала царей-еретиков, и никакая ересь здесь не побеждала. У собора складывалось впечатление, что под предлогом исправлений пытаются уничтожить истинное благочестие. Ожидая чего-то подобного, предусмотрительный Алексей первым подал голос за реформы, тем самым фактически пресекая возможность нежелательных дискуссий. Расчёт оказался верным: никто не осмелился бросить вызов государю, за исключением Коломенского епископа Павла, поплатившегося за это темницей, истязаниями и ссылкой.
Пример непокорного архиерея возымел действие: очередной собор 1655 года уже полностью подчинился Никону, заручившемуся к этому времени поддержкой вовремя прибывшего антиохийского патриарха Макария. Этот знаток греческого богослужения был из арабов. В Успенском соборе Кремля через переводчика он разъяснял скоплению ошеломлённого народа благость троеперстия и недоумевал, почему Москва уклонилась от праведного пути. Его «отеческие» наставления резюмировал Никон: «Я русский и сын русского, но мои убеждения и моя вера — греческие». Мнение оппонентов в лице бывших никоновских сподвижников по кружку государя интересовало мало.
Вместо них входили в моду украинско-польские деятели — надёжная опора провозглашённого курса. Их круг неуклонно расширялся, пополняясь новыми колоритными фигурами. В этой разрастающейся среде даже возникла конкуренция за обязанности при дворе. Так, энциклопедические знания Е. Славинецкого превратили его, как считают некоторые историки, в одного из авторов реформы: с ним в обязательном порядке согласовывал Никон свою реформаторскую поступь. После смерти С. Вонифатьева крайне важную позицию царского духовника занял А. Савинович. Обладавшему даром проповедника и наставника Симеону Ситниановичу (Полоцкому) Алексей вверил воспитание детей, включая наследника Фёдора и царевну Софью.
Так что удаление в 1658 году Никона, слишком возвышенно относившегося к своим обязанностям, никоим образом не могло сказаться на реализации того, что было задумано не им. Опальный патриарх долго не мог взять в толк, что его по большему счёту использовали, дабы замаскировать украинско-польские уши в весьма щепетильном деле. Отделавшись от Никона, Алексей не рискнул определиться с новой кандидатурой, поскольку тот формально отказался покидать патриарший престол. В течение почти десятилетия царь сам занимался многообразной церковной жизнью. В это время прилив с берегов Днепра нужных кадров в церковный истеблишмент не ослабевал. Более того, на соборе 1660 года впервые в московской истории присутствовала делегация с Украины, внимательно следившая за религиозными сдвигами в Москве. Конечно, прожжённые церковники с униатской закалкой приветствовали предпринимаемые шаги, тем более что к ним самое непосредственное отношение имели их собратья, заметно укреплявшие свои позиции.
В то же время полного доверия к происходящему пока не возникало, необратимость церковной реформы вызывала определённые сомнения. Так, в Киевской митрополии хорошо помнили попытку московских иерархов распоряжаться как дома в отвоёванной Смоленской земле. Те вступили в борьбу с местным украинским духовенством, не стесняясь называть его иноверным. В знак протеста тогдашний глава Киевской митрополии Сильвестр Коссов в конце 1655 года даже отказался отправлять своего певчего Пикулинского в распоряжение Алексея. Кроме того, появление в Москве выписанных украинских монахов приводило к серьёзным недоразумениям. Так, после приезда очередной партии малороссиян, размещённых в Иверском монастыре, все прежние иноки покинули обитель, не желая находиться под одной крышей с неверными. Эпопея с Никоном, отставленным без его согласия, вызвала у киевских архиереев определённую озабоченность. Проявленное отношение к патриарху не могло не насторожить их, поскольку примерялось прежде всего на себя. Не случайно именно киевлянам принадлежала мысль поступить с опальным строго по установленному порядку, то есть окончательно лишить высокого сана только в присутствии восточных патриархов, с чём Алексей был вынужден согласиться.
С другой стороны, конфликтный уход Никона посеял немало надежд у тех, кто желал «старое благочестие взыскать, отложив новые затеи». Снизу начали осаждать царя просьбами отказаться от никоновских новин, против которых народная агитация не прекращалась. Распространялось немало анонимных посланий, известен даже случай, когда один юродивый бежал за царским экипажем, выкрикивая во всеуслышание: «Добро бы, самодержавный, на древнее благочестие вступить!» Эти массовые настроения находили некоторое сочувствие и в верхах. Хрестоматией пример видных боярынь, протестующих против церковных преобразований: Феодосьи Морозовой, её сестры княгини Евдокии Урусовой и жены стрелецкого полковника Марии Даниловой, являвшихся поклонницами мятежного Аввакума, снабжавшего их инструкциями по противодействию злу. Овдовевшая в 1662 году боярыня Морозова даже порвала все связи с высшим московским обществом, отдав свои средства на содержание большого приюта, где концентрировались приверженцы старой веры, изгнанные из различных монастырей. Сама же она с благотворительными целями ходила в простом рубище, став своеобразным «вождём» для части народа. Не удивительно, что замена старых текстов богослужебных книг новыми шла со скрипом, низшее духовенство её фактически саботировало.
Учитывая это сопротивление, Алексей сочетал твёрдость в достижении поставленных целей с осторожностью. Государь решил снизить накал страстей, сделав шаги навстречу главным критикам. Так, из ссылок были возвращены лидеры старообрядческой оппозиции Иван Неронов и Аввакум, чей голос пользовался авторитетом в народе. Заметим, Алексей благоразумно пытался примирить их с церковью, «забыв» про Никона, которого те осыпали исключительно проклятьями. В случае с Нероновым это удалось: тот пошёл на предложенные царём условия, но вот с Аввакумом всё оказалось сложнее. Он отказывался делать уступки, отвергнув даже дозволение в виде исключения служить по старым служебникам. Беседы с Симеоном Полоцким, присланным укротить мятежного протопопа, только подлили масла в огонь. Так, Аввакум вошёл в историю, на века став культовой фигурой для старообрядцев.
Развязка произошла на так называемом Большом соборе 1666–1667 годов, созванном по инициативе Алексея, чтобы подтвердить необратимость курса. Для соответствующего веса на него приглашались восточные патриархи: в Москве рассчитывали на приезд константинопольского и иерусалимского. Но те уклонились от визита, и пришлось довольствоваться малым — александрийским и тем же антиохийским патриархом Макарием, поучаствовавшим в российских церковных делах ещё при Никоне. Правда, к моменту прибытия церковный статус обоих нуждался в прояснении из-за каких-то внутривосточных церковных коллизий, что впоследствии породило версию об их неправомочности утверждать что-либо. Отличительной чертой данного собора стало активное участие в нём греческих представителей, чьему мнению придавалось подчёркнуто решающее значение. Помимо приезжих патриархов, серьёзную роль играли «местные» греки: Паисий Лигарид и архимандрит афонского Иверского монастыря Дионисий, проживавшие в Москве. Все они оказали неоценимую помощь Алексею и его украинской команде в дискредитации старого обряда.
Распространение последнего связали с отрывом от Константинополя, покорённого турками, после чего и произошёл переход на двуперстие. Особой атаке подвергся Стоглавый собор 1551 года. Его решения объявили ошибочными, а базовый документ, озаглавленный «Вопросы царя и ответы церковного собора о различных церковных вещах» сочли за неканоническую компиляцию, сделанную кем-то из участников. К тому же собор проходил без восточных патриархов или их полномочных представителей, что теперь оценивалось крайне негативно. Не обошли и утверждение Московского патриархата в 1589 году константинопольским главой Иеремией II. Как уверяли, это произошло по незнанию им русского языка, чем воспользовался коварный Борис Годунов. В содержательном же смысле настойчиво проводилась следующая мысль: когда-то давно (в светлые времена Киевской Руси) Москва была вполне правильной, но затем произошло «тёмное помрачение» и только теперь при Алексее Михайловиче православие торжествует. Несложно догадаться, что оборотной стороной такой концепции должно стать признание прежней церкви еретической. Это и произошло: как метко заметил А. В. Карташёв, участники собора под присмотром царя усадили на скамью подсудимых московскую церковную историю.
Упорство староверов объяснили рецидивами татарского порабощения. Долгое пребывание под властью иноверцев обернулось высокомерием, так как освобождённый раб всегда отличается надменностью. Много говорилось о невежестве населения, что проявилось в примате внешней стороны, а отсюда повышенная предрасположенность к расколам. В пример ставилась Киевская митрополия, где в течение веков споров об обрядах не наблюдалось, а попытки подорвать авторитет церкви не имели успеха. Итогом Большого собора стало не сглаживание конфликта, а глубокий вековой раскол, поразивший российское общество.
Нашу церковь силой вбивали в новый религиозный формат: от предания анафеме старых обрядов до требования священникам облачаться по греческому покрою. Всё это производило настолько тяжёлое, удручающее впечатление, что даже романовские историки констатировали нетактичность происходившего. Стремясь минимизировать негатив, они подчёркивали, что избыточная суровость могла стать только делом чужих рук, то есть греков, заправлявших ходом собора. Тем самым из-под критики выводились украинские церковные деятели, которые как бы оказывались в тени.
Однако лидеры старообрядцев иначе оценивали ситуацию. Говоря о восшествии в мир Антихриста, они указывали на его путь — Рим, Польша, Малороссия и теперь Москва. В этом отразилось запоздалое понимание того, что бенефициарами церковной реформы были вовсе не греки, а совсем другие. Символично, что присутствовавший на соборе архиепископ Л. Баранович был пожалован иерусалимским и антиохийским патриархом знаками отличия, которые присваивались тогда лишь главам церквей и наиболее значимым митрополитам. Собор также постановил увеличить в два раза количество российских епархий: московскую церковь готовили к нашествию отнюдь не греческих, а украинских иерархов.
Так без «призвания» персон типа Лжедмитрия I, без иностранных интервенций и чего-то подобного руками «православного» царя осуществились старые униатские замыслы. В начавшем проводить их в жизнь Никоне надобности уже не было: авторитетом восточных патриархов собор окончательно низложил его. Добавим: он не смог простить это Алексею Михайловичу и в то же время прощения у народа, над которым надругался, так и не попросил. В период царствования Фёдора Алексеевича Никона пусть и номинально пытались восстановить в патриаршем сане, чему помешала только его смерть. Несмотря ни на что, заслуги последнего в разгроме нашей церкви признали неоценимыми.
Вместе с тем необходимые уроки из дела Никона были вынесены. Ведь тот, хотя и выступил в роли тарана, по сути, всегда оставался для украинско-польской публики чужим мордвином. Поэтому вскоре после Большого собора на роль патриарха подобрали ещё одного любопытного кандидата. Иоаким (Савёлов) был этнически русским, поскольку ставить патриархом украинца по-прежнему опасались. Не имел никакого богословского образования, отбывал воинскую службу в Чернигове, где женился, к 35 годам овдовел и вступил на церковную стезю. В отличие от Никона он пообтесался в Малороссии, приняв постриг в Межигорском монастыре в Киеве. Затем вернулся в Москву, как представитель украинской школы возвысился до Новгородского митрополита. Когда Иоакима в 1674 году призвали на патриарший престол, то его канцелярию возглавил проверенный киевский монах Ефимий. Вместе они строго стояли на охране завоеваний церковной реформы.
В частности, нейтрализовали попытку сочувствующих староверию изменить ситуацию, используя канонизированную в 1650 году Анну Кашинскую — жену Тверского князя Михаила Ярославовича. К её мощам с двуперстным сложением усиленно рекомендовали съездить новому государю Фёдору, в том числе его тётка Ирина Михайловна (старшая сестра умершего Алексея Михайловича тихонько симпатизировала сосланному Аввакуму). Однако патриарх Иоаким не допустил поездки, учредил комиссию для освидетельствования останков Анны. После чего церковный собор 1678 года решил запечатать мощи и исключить её из сонма святых.
Гонение на приверженцев старой веры — главное дело жизни Иоакима. С усердием выполняя программу Большого собора, он разработал целую систему репрессий против старообрядцев, изложенную в 12 пунктах особой инструкции, утверждённой затем государством. Закон требовал «возлагающих хулу» на святую церковь сжигать в срубе, а выявленных раскольников бить кнутом и высылать в дальние края, имущество конфисковать. Фактически впервые в российской церковной истории восторжествовал дух западной инквизиции.
Романовские историки не любят останавливаться на этих эпизодах, предпочитая больше говорить о борьбе патриарха Иоакима против «латинства» некоторых киевских деятелей, имевшего место во второй половине 1680-х годов. Но преувеличивать значение этого не стоит: здесь не было ничего принципиального, интриги велись за контроль над учебными заведениями, учреждёнными в это время. Отсюда жёсткие конфликты с Симеоном Полоцким и его воспитанником Сильвестром Медведевым. И хотя Иоаким преуспел в схватке, на деле это мало чего меняло. Ведь все они были едины в главном: в гонениях на староверов и на ислам.
Хорошо известны обличения Иоакима бесполезных для царства «проклятых злобожников татар», то есть мусульман, а об отношении патриарха и его окружения к раскольникам только что сказано. В этом они полностью смыкались с малороссийскими «братьями». Борьба между ними велась за право обслуживать формирующуюся прослойку колонизаторов, а также унижать и давить коренное население. Выходцы с Украины неизменно играли первую скрипку в этом «святом» деле. Например, когда в Киево-Печерской лавре приступили к изданию новосоставленных житий святых, то патриарха даже не поставили в известность, а его возмущение по этому поводу проигнорировали. Любопытно, что Иоаким не только проглотил обиду, но и мечтал быть похороненным не где-нибудь, а в Киеве и перед смертью горевал, что это не удалось.
Сменивший Иоакима патриарх Андриан, выдвинутый матерью Петра І Натальей Нарышкиной (Раевской), уже не демонстрировал ретивости предшественника. Начиная с середины 1690-х годов церковь неуклонно погружалась в украинскую пучину, втягиваясь туда, как в омут. Малороссийские выходцы оккупировали практически все архиерейские кафедры, места настоятелей в виднейших монастырях, играли ключевые роли в епархиальном управлении, входили в штат придворного духовенства, руководили духовными академиями и семинариями, которые в своём большинстве наполнялись воспитанниками, вызванными из Малороссии. На фоне всего этого только недоумение вызывают причитания «незалежного» историка М. С. Грушевского о подчинении Киевской митрополии Москвой, об уничтожении украинской церкви. В свете изложенного вопрос о том, кто кого унизил и уничтожил, получает совсем другой ответ.
Церковному расколу второй половины ХѴІІ столетия в постсоветский период уделяется всё больше внимания. Однако строительство никонианского государства не исчерпывается религиозной сферой. Не меньшую роль в этом играло создание романовской версии отечественной истории: «возвращение» к православным истокам шло параллельно с реконструкцией прошлого. Кстати, сегодня укоренено мнение, будто российская история — это плод усилий германских учёных во главе с Ф. Миллером и Г. Байером, слепивших её в середине ХѴІІI века при жёстком оппонировании М. В. Ломоносова (это один из любимых сюжетов патриотических кругов). Однако подобный взгляд нельзя признать правомерным: каркас нашей истории воздавался не немцами, а исключительно украинско-польскими деятелями во второй половине ХѴІІ века. Они, а не кто-либо ещё, — создатели всей идеологической архитектуры, включая церковную. Что же касается немецких профессоров, то те лишь корректировали исторические основы, заложенные не ими. А потому их противники — прежде всего Ломоносов, — выступая против немецких интерпретаций (норманнская теория), по факту отстаивали украинские позиции, оберегая их от нападок заезжих иноземцев.
Рождение романовской версии отечественной истории происходило так же осторожно, как и религиозные новации. Первые десятилетия по окончании смуты, принёсшей столько горя нашей земле, не располагали к каким-либо реверансам в сторону Малороссии; ещё не окрепшая династия старалась излишне не раздражать население. Забвению были преданы даже наработки о происхождении московских великих князей от киевских, а о писаниях, излагавших эту генеалогическую схему, вообще перестали упоминать, как, например, о знаменитой Степенной книге. Всё начало меняться только к середине ХѴІІ столетия. Пробным камнем стала акция по возвращении на родину останков царя Василия Шуйского, умершего в польском плену ещё в 1612 году.
Конечно, к самому Шуйскому Романовы не испытывали ни малейших симпатий, но возврат его праха давал прекрасную возможность заговорить об историческом пути страны, поскольку погибшего причисляли к потомкам Рюриковичей, киевских князей. Встреча траурного кортежа состоялась 10 июня 1635 года в Москве: многочисленные церковные молебны, само перезахоронение собрали огромные толпы. Люди услышали о Рюрике, о киевских князьях, о началах Московии и т. д., иначе говоря, образ Киевской Руси после долгого пребывания в летописях южного происхождения и в дипломатической документации наконец был предъявлен широким массам.
Его внедрение началось через агиографические тексты, серия которых под присмотром патриарха Иосифа увидела свет в 1645–1650 годах. Издано житие владимирского князя Георгия Всеволодовича, кому приписывают крылатые слова: «Лучше смерть за веру, чем плен», произнесённые при штурме Владимира татарами. Созданы жития князей Михаила Тверского, Фёдора Ярославовича, изготовлены покрова на гробнице матери и брата Александра Невского в Георгиевском монастыре во Владимире, обновлены княжеские росписи Архангельского собора в Кремле, заново украшен Ипатьевский монастырь и т. д. В княжеский путеводитель превращается Степенная книга, которая буквально восстаёт из пепла. Разворачивается почитание древних правителей, иными словами, насаждается культ Киевской колыбели.
Весомую роль в продвижении всего этого сыграли греки, кровно заинтересованные в реализации своего давнего проекта «всея Руси». Они работают на два фронта: на московском и украинском. С 1648 года, с момента казацкого восстания в Малороссии, греки активно обрабатывают украинскую верхушку. Коринфский митрополит Иосаф приезжает и неотлучно находится при Хмельницком, дарит ему «освящённый» меч для борьбы за православие. По территории Украины разъезжает и ещё один греческий архиерей — митрополит Назаретский Гавриил, он координирует целую толпу афонских монахов, усиленно разносивших по украинским просторам весть о Киевской Руси, когда все православные были едины под духовным окормлением Константинополя.
Примечательно, что в Москве вспышка интереса к Киевской Руси носила антитатарскую направленность, коей были заряжены осевшие здесь украинско-литовские кадры. С начала 1650-х годов мусульманам, находившимся на государевой службе, рекомендовалось переходить в христианскую веру или покидать занимаемые должности. Тем самым порывалось с традиционной политикой ХѴ—ХѴІ веков. В ту пору московские великие князья дорожили положением и связями в мусульманском мире. К примеру, когда при Иване Грозном Касимовский царь Саит-Булат крестился, то он был лишён Касимова. Теперь же существование там мусульманского правителя, наоборот, стало неприемлемым: его оставляли только в случае принятия крещения. Христианами становятся многие видные представители верхов, ранее придерживавшиеся ислама, например Юсуповы. Эти процессы завершилась в начале 1680-х годов, когда последние татарские князья, находившиеся на службе, после принятия крещения были пожалованы в стольники. Тогда же упомянутое Касимовское ханство под Рязанью ликвидировали за ненадобностью.
Наряду с церковными стараниями мозговым центром исторических изысканий выступает Посольский приказ, ведавший иноземными делами. Там действовала большая группа толмачей, переводивших зарубежные сочинения, включая хроники. Эту структуру в разное время возглавляли ярые полонофилы А. Л. Ордин-Нащокин, А. С. Матвеев, Е. И. Украинцев, В. В. Голицын. Они вдохновляли работу по составлению новых книг, которые во всё возраставших масштабах тиражировал Печатный двор — пропагандистский рупор того времени. За 1640–1680-е годы из его стен было выпущено в общей сложности около 400 различных изданий, предназначавшихся для массового читателя. Алексей Михайлович всячески подстёгивал переводные работы приказа. Так, по его прямым указаниям богослужебные католические тексты адаптировались под местную аудиторию. Для этого убирали ссылки на латинские источники и авторов, заменяли имена понтификов на вселенских патриархов, святых отцов, а Римскую церковь — на святую соборную восточную.
Заметной вехой стал труд под названием «История» дьяка Ф. А. Грибоедова (Грижбовского). Его цель — прославить «благоверный и благочестивый дом Романовых». Повествование сжато повторяло Степенную книгу, а затем — со второй половины ХѴІ столетия — использовался материал хронографов, Нового летописца, грамот, приказных документов. Поэтому подготовленный в 1669 году текст представлял не самостоятельное творение, а скорее, компиляцию. Автор стремился продолжить Степенную книгу, а потому главное внимание уделил позднейшим событиям: практически треть текста относилась к периоду Ивана Грозного, почти две трети — к Смуте и царствованию Романовых.
Причём историческая канва — войны, дипломатические договоры — не очень интересовали Грибоедова, сосредоточенного на выведении правящей династии от Рюрика, князя Владимира и др. Современные исследователи заметили, что старательный дьяк презентовал романовскую генеалогию аналогично «Сказанию о князьях Владимирских», послужившему затем основой Степенной книги (об этом говорилось во второй главе). Помимо этого «История» содержала ряд исторических экскурсов, посвящённых отдельным княжеским родам, например князьям и боярам черниговским, рязанским.
Если Грибоедов не делал акцента на Киевской Руси, то этот пробел восполняла хроника Феодосия Сафоновича, составленная в 1672 году. Этот игумен Михайловского монастыря в Киеве в первой части тщательно изложил период до конца ХІІІ века, основываясь на рассказах о Юго-Западной Руси. Во второй же части он поместил сообщения о наиболее значительных событиях в Московии и на Украине уже до середины ХѴІІ столетия. Знакомство с этим трудом поражает учёных обилием затронутых тем. Тут и всякие княжеские родословные, и «Сказание о Мамаевом побоище», описания Литвы, Польши, Османской империи и много чего ещё. Исследователи даже называют хронику Сафоновича энциклопедией исторических и географических знаний, имевшихся на тот момент. Нужно сказать, что малороссийский фактор начинает оказывать решающее влияние на историческую литературу.
Многие крупные произведения того времени подготавливались непосредственно в Киеве или прямо подражали изданным там книгам. Например, большую популярность в Москве приобрёл «Меч духовный» архиепископа Л. Барановича. Текст иллюстрирован прекрасно выполненными гравюрами, многие из которых затем воспроизводились в разных качествах. Так, например, была создана большая икона «Древо московского государства», где в виде дерева изображена родословная Рюрика-Романова вместе с отдельными святыми. В 1668–1670 годах в Посольском приказе выполнено четыре перевода ещё одной хроники, Матвея Стрыйковского, написанной в конце ХѴІ века. Такая востребованность была связана с тем, что этот поляк, осевший в Литве, рассуждал о славянском единстве, а также извещал о первой победе над татарами, одержанной литовцами в разгар нашествия Батыя.
Но наибольшую известность в ряду киевской исторической литературы получил знаменитый «Синопсис» (по-гречески «Обозрение»), изготовленный в Киево-Печерской лавре. Споры об авторстве до сих пор не утихают, кто-то указывает на архимандрита монастыря Иннокентия Гизеля, другие называют доверенное лицо Л. Барановича И. Армашенко, а Гизеля считают заказчиком этого произведения. Последнее вряд ли справедливо, поскольку заказчиком являлся сам царь Алексей: при личной встрече с архимандритом он попросил того подготовить популярное изложение прошлого, рассчитанное на самые широкие круги. Это удалось в полной мере: стиль произведения весьма литературен, тяжёлый слог заметно облегчён. В то же время повествование — и это примечательно — подтверждено ссылками на источники, то есть автор считает нужным не только рассказывать, но и доказывать.
А потому «Синопсис» представлял собой не просто популярное издание, а историографическую вершину того времени с широким использованием многих базовых хроник: Длогуша, Сафоновича, Стрыйковского, Повести временных лет, Густынской летописи и др. Первое и второе издания вышли в 1674 и 1678 годах соответственно. Окончательный же вид книга приобрела при третьем выпуске 1680 года, увеличенном вдвое за счёт вставки «Сказания о Мамаевом побоище» Ф. Сафоновича, о крещении славян М. Лосицкого и др. В общей сложности «Синопсис» вплоть до начала ХІХ столетия выдержал тридцать изданий: на нём выросло не одно поколение. О том, что эта книга предназначалась прежде всего для российского читателя, свидетельствует её распространённость именно в России: здесь сохранилось подавляющее большинство экземпляров.
В тексте обращает на себя внимание подробное описание древнейших событий до Владимира Мономаха, когда автор постоянно подчёркивает общность славянских судеб. Они выводятся из Библии, где Мосох — шестой сын Иафета — представлен прародителем всех славянских народов. Так проводилась мысль об их единстве ещё до призвания варягов. Разумеется, не обойдено татарское нашествие, о Куликовской битве говорится как о кульминационном пункте борьбы с иноверными. Таким образом, изложение подводило к центральной теме — союзу России и Украины. Строго следуя византийской схеме, «Синопсис» убеждает, что их историческое прошлое, а значит, и будущее, несмотря ни на что, неразрывно связано. Правда, неудобные моменты в тексте предусмотрительно обойдены. Очень скупо говорилось о Смуте начала ХѴІІ века, а вот что удивляет гораздо больше, так это полное игнорирование фигуры Богдана Хмельницкого. Видимо, в Москве память о предательских интригах последнего пока не изгладилась: это произойдёт позже, когда того выдвинут на роль зачинателя российско-украинского братства. Следует отметить и ещё одно важное обстоятельство: «Синопсис» уже не принимал во внимание Степенную книгу, близость с которой прослеживалась только тематически. Да и вообще из перечисленных выше персонажей лишь дьяк Грибоедов пытался опираться на неё всерьёз.
Украинские же деятели отказались от её использования, предпочитая ориентироваться на польские произведения. Во многом это связано с тем, что Степенная книга в силу строгого деления на степени-поколения по прямому родству не могла помочь в искомой преемственности Рюриковичей и Романовых. Доказать кровное родство последних с Иваном Грозным через его первую жену Анастасию не представлялось возможным, потому-то усилия дьяка Грибоедова на этой ниве были встречены сдержанно. Некоторые поступали иначе: доводили степени до Ивана Грозного, а после его венчания на царство предлагали считать всех последующих венчанных государей, включая Романовых, в равном положении вне зависимости от родства, хотя это тоже не очень вдохновляло. Тем не менее ближе к концу жизни Михаил Фёдорович «признал» в Иване Грозном своего деда, а Алексей Михайлович вслед за ним — прадеда. Оставалось только патриарха Филарета — племянника первой жены Ивана Грозного Анастасии — объявить не больше и не меньше как «сыном» самого известного московского царя, на что всё же никто не сподобился. Окончательно этот гордиев узел решительным образом разрубит лишь Пётр I, императорской затеей покончив с этим династическим цирком.
Если романовская родословная кое-как была утрясена, то с другой не менее важной проблемой дело обстояло сложнее. Речь о населении страны, превращённом в объект невиданного этнографического эксперимента. Насаждение никонианства во второй половине ХѴІІ века сопровождалось тотальной зачисткой народного эпоса. Эта трагедия освещена сегодня недостаточно, хотя по последствиям она нисколько не уступает религиозным потрясениям. До утверждения Романовых официальное православие, больше напоминавшее народное верование, а не строгую систему религиозных догматов, сосуществовало с устойчивыми традициями низов.
Эту ментальность издавна несли скоморохи, олицетворявшие публичный смех и веселье. Можно сказать, у людей той эпохи скоморох конкурировал со священником, поскольку и те и другие воздействовали на простой люд. Блиставшие церковнославянским красноречием попы побуждали паству к покаянию и слезам, необходимым для спасения, тогда как скоморохи на обычном, разговорном языке воспевали плодородие земли и человеческую радость. Первую атаку на народных любимцев предприняли иосифляне образца ХѴІ века (приверженцы униатства), укрепившиеся в церкви. На Стоглавом соборе 1551 года они требовали «удушения» любых народных традиций, но тогда их стремление не поддержал Иван ІѴ При Романовых же всё изменилось: успех задуманной церковной реформы по большому счёту зависел от того, насколько удастся вытравить память паствы.
В правление Михаила Фёдоровича, ещё отличавшегося осторожностью, объявлять открытую войну народному эпосу не решались. Известен указ 1627 года о недопущении в Москве так называемых языческих игрищ и суеверий. В тексте сказано, чтобы «впредь за старое Ваганьково никакие люди не сходились…», дабы не смущать православных игрищами мирскими, «коледы бы… не кликали». Однако результативность подобных указов была крайне низка. В 1636 году власти тревожились вновь: праздники проводятся не по-христиански, вместо духовной торжественности веселятся, кощунствуют, пляшут. Свадьбы без ведунов не справляются, многие по вечерам слушают скоморошьи песнопения, другие «по зарям» чародеев, волхвов призывают. Подобное наблюдалось не только в столице, но и во всех городах, не говоря уже о сельской местности.
Как нужно отказываться от «бесовских сонмищ», продемонстрировал лично Алексей Михайлович. Когда царь женился на Марии Милославской, то запретил исполнение песен, отказался от тех свадебных забав и игр, где звучали народные мотивы. Это было поистине «громом среди ясного неба», поскольку резко противоречило вековым традициям, свято соблюдавшимся. Так, например, женитьба Ивана ІѴ на черкесской княгине Марии Темрюковне сопровождалась обрядами, празднествами, весельями с сильным языческим привкусом. Теперь же впервые в истории свадьба царя совершилась в необычной тишине на фоне духовных пений из триодей. По её завершении в течение 1648 года был оглашён целый ряд указов, не просто запрещавших увеселения, игры, но и предусматривавших конкретные наказания за участие в них. На скоморохов обрушивались жёсткие репрессии, их нещадно гнали, проклинали, жгли инструменты, а их слушателей приказано бить кнутом и подвергать «великой опале». Фактически накануне старта церковной реформы власти объявляли старинные обычаи вне закона. Патриарх Иоаким в 1684 году подтвердил это, проклиная тех, кто не подчиняется антискоморошным указам. Параллельно репрессивным усилиям непосредственно народное творчество — былины, песни, сказки — подвергались тотальной деформации.
Отечественный эпос как таковой обратил на себя внимание лишь в середине ХѴІІI столетия, когда казак К. Данилов на уральских заводах Демидова собрал первый цикл песен. Устойчивый же интерес к этой сфере формируется позже под влиянием немецкой романтической школы, ставившей во главу угла изучение всего народного. Довольно быстро выяснилось, что наш эпос по сравнению с общеславянским представляет собой относительно поздний слой, и это явилось откровением для многих. По мнению специалистов, любое народное творчество создаётся непосредственно низами. Если отделить от него так называемое сверхъестественное, то по оставшемуся можно довольно точно судить о народной жизни, о проявлении народных чувств. Однако применительно к российскому материалу подобные утверждения не оправдались. Русские былины и сказания производили очень странное впечатление: о народной жизни из них практически ничего не удавалось почерпнуть. Именно это наблюдение стимулировало серьёзные исследования, проведённые рядом учёных в 1860–1890-х годах.
Отправной точкой стала идея о значительном тюркском слое, обнаруженном в толще отечественного эпоса. В лингвистическом смысле тексты оказались переполнены тюркскими словами: например, тот же «богатырь» от тюркского «багатур». Наши былинные герои, как известно, киевского и новгородского разлива, тем не менее большую часть времени проводят в шатрах, не расстаются с конём, вооружены восточным оружием и т. д. Особенно симптоматично подчёркнутое внимание к коню, что вообще-то характерно для тюркских мотивов. Не осталась незамеченной и родственность сюжетов восточного и нашего эпоса. Причём это касается не только сценарной схожести, что вряд ли ещё удивительно, но даже конкретных эпизодов и действий героев. Где наш богатырь появляется в столице князя Владимира, там непременно всякий раз восточный богатырь присутствует в какой-либо столице. Если у нас дело происходит у реки или воды, то и в восточном варианте действие разворачивается там же. Где наш богатырь въехал на гору или холм, точно так и азиатский аналог на том же самом месте повествования въезжает на возвышенность. Разница заключается лишь в том, что в русских былинах об этом сказано коротко, одним стихом и почти всегда стереотипными выражениями. В восточных же поэмах или песнях эти эпизоды поданы несравненно пространнее.
Иными словами, в нашем эпосе преобладают некие образы идеальных героев, стандартных ситуаций при минимальной живой картине. Восточные поэмы, а также славянские памятники являются творчеством совершенно другого рода. Различные бытовые подробности, обстановка, фон — всё там другое. В тех героических песнях присутствует могучий элемент народности: они пронизаны любовью к своему краю, природе. Постоянно описываются горы, поля, весна и лето, деревни и селения, причём отнюдь не стереотипными выражениями, которыми заполнены наши тексты. Бесцветность отечественного эпоса при сравнении с иноземными аналогами просто режет глаз.
Причина, разумеется, не в том, что наш народ менее талантлив или меньше любил свою землю. Просто наши былины и сказания — продукт переработки сверху, причём в масштабах, не наблюдавшихся больше нигде. Всё их полотно вымарано с определённой целью — убрать или в лучшем случае минимизировать национальную идентификацию. Вычищенный текст украсили новые имена, как то: князь Владимир, Добрыня, Алёша Попович — и географические названия, связанные преимущественно с Киевской Русью. Поэтому ощущение чего-то перемещённого, подставного не покидало многих, кто всерьёз брался за изучение былинного материала.
О том, что всё обстояло именно таким образом, говорит откровенный скепсис украинофилов по адресу былин, воспевавших, казалось бы, украинское прошлое. Так, историк Н. И. Костомаров заявлял об их чуждости Малороссии, о формировании этого пласта на какой-то другой базе, только вот на какой именно, не уточнял. Вместо этого он подчёркивал, что лишь одно в них относится к киевской древности — это имена Киева, других городов, князей, богатырей, но собственно киевского там чрезвычайно мало. Добавим: исследователи второй половины ХІХ века утверждали, что из наших былин нельзя даже сделать вывод о христианском элементе в Киевской Руси. На вид будто бы всё христианское, а в действительности перед нами переложение сюжетов вовсе не православных, а восточных. Иначе говоря, перед нами результат украинско-польского перекодирования изначально народного творчества, в ходе чего тюркский былинный остов был раскрашен под киевскую историю. Заметим: такое кощунство, совершённое украинско-польским правящим слоем, не имеет прецедента в мировой истории. Даже над индейцами Северной Америки не удосужились учинить подобного: там сохранилась родовая память.
Любопытен и ещё один факт: при стерилизации былин, при их адаптации к киевским летописям произошло то, что, казалось бы, трудно вообразить. Из русских былин совершенно выпал народ! Во всех восточных (да и не только) поэмах и песнях простые люди играют определённую роль — аплодируют героям, принимают участие в их подвигах. А вот в повествованиях об Илье Муромце или Добрыне о каком народе может идти речь? Судя по текстам, без них абсолютно некому стоять за веру, за церковь, за стольный град Киев. Если сравнить былины киевского цикла, к примеру, с киргизскими эпическими песнями, то здесь народ постоянно появляется на сцене, с ним хан советуется, призывает для оглашения своего решения. В наших былинах отсутствуют даже признаки чего-то подобного, тут мы не увидим людей, занятых своими делами, тем более влияющих на текущие события; народа нет даже в качестве декорации. Круг персонажей строго очерчен: с одной стороны, сам князь, его двор, богатыри, а с другой — враги, чудовища, с которыми расправляются княжеские воины. С идейной же точки зрения былины представляют собой антитюркские агитки: в этом их основное предназначение. Образ «поганой татарвы» присутствует буквально повсюду, зато упоминания о Литве весьма показательны — «славная и храбрая».