ИБЛИЛЬСК-КУЖНИССКИЙ

СОРОК ПЕРВЫЙ АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ОКРУГ

СЕМЬЯ ДЕРЬЕВЫХ

ЛЮДМИЛА ИВАНОВА — девушка

ИРИНА АЛЕКСАНДРОВНА — ее мать

ОЛЬГА ВЛАДИМИРОВНА — ее бабушка

МАКСИМ ИВАНОВ — ее брат

КИСКА ИВАНОВА — ее сестра

АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ — ее дед

МИХАИЛ «МИША» БУКИНОВ — ее любовник

 

1

Людмила остановилась посмотреть на праздное солнце. Она сбежит сразу же после его захода. Сейчас оно висело неподвижно, мутно сияя сквозь туман. Казалось, до ночи еще целая вечность.

Неподалеку гудел тяжело вооруженный вертолет — то тише, то громче. Людмила поежилась.

Предстоит еще целых пять часов обсуждать очевидные и бессмысленные вещи, и вздыхать, как обычно, и выглядеть угрюмой и скептичной. Она спрячет свое волнение, затаится до того самого момента, пока семья не разбредется по кроватям, зевая во весь рот.

И тогда она сбежит.

Солнце отбрасывало ее тень, раннюю предвестницу ночи. Она застыла на ветру, чувствуя, что ее половые губы полнее, чем обычно, и вульва тоже, и такая мокрая. Странное возбуждение, наверное, это из-за мороза. Этой ночью Миша Букинов ускользнет из дозора, проходя мимо подножия ее горы. Она встретит его во мраке между снежными дюнами, что укутывают склон за ее лачугой. Он, конечно, не принц, о котором она мечтала в детстве, но в Иблильске о большем мечтать не приходилось.

И он — ее билет на Запад.

Когда она сбежит, начнется кошмар. Утром семья проснется и увидит, что ее постель холодна. Она знала: стоит ей только уехать, как все их слабости — по крайней мере большинство из них — превратятся в ее памяти в сентиментальные мелочи. Такая опасность существовала уже сейчас. Она будет плакать, как только окажется в тишине. Но Людмила хваталась за надежду, что на Западе она найдет возможность перевезти семью к себе.

Они, несомненно, простят ее, как только поймут это.

Ледяной порыв ветра пробежал холодными пальцами по ее волосам, бросив их на лицо, будто ворон, похищающий херувима. За ее спиной небо было огромным прудом, становившимся все глубже, хотя не настолько глубоким, чтобы поглотить ее волнение и решимость.

Она ускользнет туда, где нет пуль и взрывов. Она чувствовала, что это может быть страна, где производят оружие, где зарождается решение его использовать и где эти решения — о создании армий и войн — принимаются богатыми людьми. Она чувствовала, что мирно можно жить только в эпицентре таких решений. Порождая войны, эти богатеи не могли выносить ее неудобств у себя на родине.

Именно туда она и сбежит с Мишей.

Людмила никогда больше не хотела видеть оружия или слышать выстрелы. Только не после того, как узнала их цену в уравнении силы. Она видела, что они вызывают зависимость, как оргазм, благодаря своей силе насыщать гордость. Глядя на мужчин, она узнала, что гордость — это шепот дьявола, который превращает благородные порывы в яростный вопль. Она никогда больше не хотела встретить еще одного мужчину, испорченного этим шепотом. Потому что инстинкт доминировать любой ценой всегда живет в испорченных людях, даже если у них нет оружия. Это же очевидно. Она это видела. У таких людей уравнение никогда не выходит из головы.

Она подумала, что Мишин «Калашников», возможно, заразил его романтизмом, сделавшим их побег еще более желанным.

Дед Людмилы, Александр Васильевич, был испорчен оружием. Он говорил, что на второго убитого им человека ему было наплевать больше, чем на первого. А на третьего — больше, чем на второго. После нескольких убийств ему вообще на все стало наплевать. Дошло до того, что он наплевал даже на себя. Людмила помнила день, когда к нему пришло это осознание, видела, как оно стерло блеск с его глаз. Она наблюдала, как они из звезд превратились в протухшую бурду. Она прекрасно это помнила, потому что именно в тот день у нее началась первая менструация, оросившая земляной пол лачуги; кошмарный день: лихорадочные щеки и ощущение, что пахнешь козьим сыром и свекольным джемом.

— Опять кровь в этих горах! — пожаловалась ее бабушка Ольга. — Как будто это место и так не похоже на персидский ковер из крови! Попомните мои слова: кровь — плохое предзнаменование в доме.

Помимо того что Людмила перестала быть нимфеткой, с того дня началась грязная, полная мерзостей жизнь рядом с дедом. Казалось, он носом чуял ее менструации каждый месяц и прозрачно намекал ей на это. Четверо других родственников, живших в той же лачуге, были в то время полезны Людмиле, а потом стали раздражать.

Но это в прошлом, сегодня последний вечер.

Людмила вернулась в настоящее и быстро пошла по снегу, чтобы привести деда домой. Откуда ей было знать, что скоро все изменится. Возможно, именно ее взволнованность притянула к ней перемены, ведь обычно внезапные события нуждаются в приглашении. Какова бы ни была причина, будем откровенны: уравнение уже готово было встать с ног на голову. И не потому, что Людмила искала неприятностей, вовсе нет, только не в тот день. Однако она должна была почувствовать, что беда уже свила себе гнездо неподалеку, ведь намек на это висел в воздухе, уже плелось невесомое кружево, причудливое, словно звуки кларнета.

Первый сигнал, который она пропустила, был ее выбор слов.

— То, что пожираешь ты, пожрет тебя, — сказала она, подходя к Александру. — Поставь бутылку, дед, пока не загнулся.

— Скорее вы все загнетесь, суки. — Слова Александра повисли на слюне и остались болтаться на ветру.

В бороде просвечивали рыжие волосы, глазницы казались огромными из-за черных кругов в пол-лица. Он был похож на пчелу, размякшую на солнце.

— Дедушка, голос жены твоей охрип, взывая к тебе. — Людмила повернулась немного против ветра, чтобы волосы не падали на лицо. — Пойдем со мной, не надо усложнять и без того нелегкий день — солнце уже садится, не надо на ночь глядя выкаблучиваться.

— Ха! Вы, как свиньи, поворачиваете ко мне нос, только когда жрать хотите.

— Но мы почитаем тебя за твою заботу. Ты благословен в нашем доме, без тебя мы бы питались святым духом. Пойдем, почти порог дома, почитающего тебя.

— Да пошел он на хуй, этот дом.

Лиловый солнечный свет разлился, как сироп, над складками снега, обрамляя пастбище на манер театра, где сцена закрыта занавесом из белых гор на западе и темной фланелью неба на востоке. Далеко внизу, над деревней, которая казалась грязным пятном на фоне прозрачного воздуха, висели пары от навоза. Пробегающая за деревней полоска, словно старый электрический провод, — это дорога на Увилу. Людмила смотрела, как по ней к далекому горизонту пробирается ярко-зеленый фургон, казавшийся игрушечным.

— И вообще, у твоего парня даже хуя нет, — обвинительным тоном сказал Александр. — У любого барана хуй больше, чем у твоего любовника, да и на морду они симпатичнее, даже если со стороны жопы смотреть.

— Дедушка, у Миши все в порядке, но все равно спасибо за беспокойство. И вообще, не думаю, что тебе нужно усираться и вспоминать о нем сейчас, ведь уже больше месяца его приходы не нарушали покой твоего дома. Поэтому, будь другом, хорош загоняться. Поставь бутылку — склад закроют, и старухи линчуют нас, если мы снова пропустим хлебный поезд.

— Нет у него хуя, и он страхолюдный. И мозгов не больше, чем у тли. Вот она, правда о твоем дружке. И имя у него бабье.

Людмила сложила руки на груди и нахмурилась. Хмурый взгляд был постоянным и важнейшим инструментом жизни в Иблильске; правильно хмуриться обучали с младенчества. Она владела этой наукой не хуже остальных, и пронзительные зеленые глаза цвета молодого бамбука метали искры по всем правилам.

— И вовсе не бабье. Михаила так зовут, потому что он милый, и поэтому его называют просто Миша, — сказала она, решительно преодолев разделявшее ее расстояние от деда. — Пожалуйста, пока за нами не прислали трактор…

— На! — кулак Александра выскочил из рукава.

Он ударил ее по лицу и, когда она даже не поморщилась, врезал еще раз.

По губам Людмилы потек ручеек крови яркого алого цвета. Она упала лицом в снег.

— И ни хуя я не буду тебя уговаривать. Я покажу тебе член — я покажу член, как ствол дерева. Отворяй ворота перед кормильцем, блядь, и скажи спасибо, если не продам тебя первому попавшему гнезвару.

Старик отшвырнул бутылку и встал на колени. Он прижал ее груди локтем, срывая с нее трусы.

Людмила брыкалась и визжала.

Внезапно уравнение приняло следующий вид: если Александр трахнет ее, возможно, будет легче убедить его подписать пенсионный ваучер, и тогда вечером на столе дома появится хлеб. Если он легко добьется своего, то есть если она раздвинет ноги или встанет раком, нагнется, раздвинув задницу руками, — возможно, будет и свинина. А если еще начнет страстно орать, то, может, даже и фанта.

Людмила крепко зажмурилась и почувствовала, что он вцепился в нее, как малыш в ослика, представила, как будет висеть его хуй после всего этого, услышала тихие стоны, временами напоминающие жуткий смех. Она хотела и не могла прижать его ближе, забрать его боль, наставить его на путь истинный. В ней закипала борьба.

Александр расстегнул пуговицу на штанах и резко стянул с нее одну перчатку.

— Возьми его, сожми и направь в себя спасителя.

Повернув ее на живот, он несколько раз шлепнул ее по заднице, так что ягодицы стали яркими, как апельсины на снегу.

Почувствовав его липкое дыхание на своей шее, услышав, как он застонал, она закрыла глаза. Ей показалось, что внутри у нее что-то сломалось. Она перевернулась под ним, схватила свою перчатку и засунула ему в глотку.

Александр задохнулся, перчатка прошла глубже. Она наблюдала, как он извивается, пытается вдохнуть, захлебывается блевотиной. Одна бровь взмыла вверх, он напрягся и изогнулся. Она отбросила его, словно найденную в постели змею, и судорожно вздохнула.

Засунула ли она ему внутрь палец, пытаясь достать перчатку, и если это так, действительно ли она старалась, — вспомнить Людмила не могла. Она только помнила, что волосы у него развевались, как сухая трава, и края глазных яблок, обычно невидные, были очень белыми. Сколько бы ни длился этот момент истины — потому что это был важнейший переход, жизненная эволюция для нее и всего вокруг, — уже в следующий момент она посмотрела вниз и увидела, что Александр лежит неподвижно. Его голова превратилась в обычный камень. Ее прошиб пот.

Довольно скоро с пыхтением показался трактор. На секунду он остановился, затем снова поехал. Наконец из призрачного тумана появился ее брат Максим, тощий подонок в пальто, как будто сшитого из ковра.

— Люська, это ты тут пищишь? — крикнул он. — Мне что, переться всю дорогу, чтобы отнести тебя домой на своем горбу? Твоя семья рехнется с голодухи, пока дождется тебя.

Людмила вытерлась рукавом и перевернула голову Александра лицом вниз.

— Чо встал, иди сюда! — крикнула она, заправила его влажный член, застегнула штаны и провела рукой по его волосам.

— Эй! Ты прикинь: если ты пищишь, как суслик, то как, черт возьми, я узнаю, что нужно торопиться?

— Чо те непонятно? Дед упал.

— В смысле?

— Думай башкой! Он упал и не шевелится.

Максим завел двигатель, жалобно взревевший на ветру. Старый добрый трактор быстрее ехать не мог. Глаза юноши встретились с глазами сестры и задержались на минуту, которая потребовалась, чтобы подъехать ближе.

— Тебе даже старика домой привести доверить нельзя. Чо ты с ним сделала?

— Ничего, он просто упал на ровном месте.

— А почему вокруг него шухер, как будто баран валялся?

— Я пыталась оценить его состояние, понять, что с ним такое.

— Ха! — Макс подошел к телу и попинал его ботинком. — Да, вряд ли его состояние улучшится от того, что у него вся рожа в снегу.

Он начал разрывать снег вокруг головы Александра, пока не показался нос и рот.

— Смотри! — Людмила ткнула пальцем, указывая на что-то неподалеку от тела. — Кажется, это самогон!

Макс проследил за пальцем, потянулся к бутылке самогона и стал изучать ее на фоне неба.

— Он почти все высосал, наверное, это не такое ядреное пойло, как обычно. Лозаныч, как всегда, мошенничает. — Он поднял бутылку и сделал большой глоток, затем повернулся к сестре: — И с хрена ли ты решила, что виноват самогон?

— Я в шоке, поэтому хватаюсь за очевидные варианты, только и всего.

— Да, блин, имеешь право. Даже думать не хочу, что будет, если окажется, что он сдох. И что ты скажешь старухам. Если он сдох, Милочка, я вообще ни о чем думать не хочу.

— Тсс! Может быть, он тебя слышит и теперь его сознание в смятении, он даже может потерять силу бороться.

Макс сплюнул:

— Глядя на него, я бы не сказал, что сила — его главная проблема. Только не после того, как ты его бросила.

— Что! Что? Да он упал на ровном месте! Я пытаюсь спасти ему жизнь!

Макс подбородком указал на тело:

— Тогда спасай. Спасай его, валяй!

— Тсс! Уши слышат даже после смерти.

Небо за спиной Людмилы потемнело. Она согнулась против ветра, как ребенок, ожидающий неприятности, языки ветра словно прилизали ее одежду, заставили волосы хлестать по лицу. Внизу, из вихря волос и провалов глаз, виднелся блестящий красный нос, как капля воска с горящей свечи. Слеза побежала с него в тепло ноздри, но по пути улетела, превратившись в кусочек льда.

— Мы должны положить его в грязь, — сказала она, шмыгнув носом.

Макс презрительно посмотрел на нее:

— То есть ты предлагаешь сделать все возможное, чтобы ситуация выглядела еще более криминальной и чтобы виноваты были мы оба, да? Ты, блядь, орден получишь за эту гениальную идею.

— Хорош вонять, Макс. Скунс сраный. Я просто предлагаю поступить гуманно.

— Ха! Благотворительность! Швырнуть старика в ледяную грязь, просто чтобы подтвердить твои тупые бабские бредни.

— Ну, может быть, он что-нибудь скажет.

Макс перевел взгляд вниз, на тело старика.

— Он нам уже все сказал. Башковитый такой мужик, у него ушло пятьдесят девять лет, чтобы нам это сказать.

— Но он мог бы подписать ваучер.

— Ну да! Ты ему еще ручку в грязь приволоки, — издевательски хмыкнул Макс. — Да… Ты его отлично спасаешь.

— Я не сказала, что спасала его, я просто сказала, что с твоей помощью я бы его оттащила в грязь.

— Да, конечно, ведь это мудрость веков, тайно хранящаяся в каждой дурной бабьей башке: его спасет грязь.

— Слушай, если тебя не прикалывает мысль спасти его любым путем, то тогда ты и расскажешь об этом старухам. — Людмила встала на колени, чтобы поправить воротник деда. — У него лицо уже цветом как борщ.

Стоя около Макса в глубоком снегу, рядом с головой старика, она ощупала горло Александра кончиками пальцев. Он вдохнул перчатку большим пальцем вперед, а все остальное стало колом, и так глубоко, что не достать. Когда Макс шагнул ближе, она попыталась закрыть деду рот, но оказалось, что челюсть застыла и не двигается. Ее снова пробил холодный пот.

Макс смотрел вниз.

— Это у русского рожа может стать как борщ. Или у украинца. А у нашего не может. Если тебя интересует мое мнение, у него сердце лопнуло. Оно лопнуло, и вся кровь поперла вверх, это же очевидно.

— Слышь, тогда бери его за ноги. Может, завернем его во что-нибудь и положим в грязь, в темноту, где сознание сохраняется дольше. Потом можно будет пришить новые глаза и пальцы, вот те крест. Подожди, я только ему пальто вокруг головы завяжу.

— Оставь свои дурьи бабские штучки для дур в хлебной очереди.

— Но он не должен умереть! — крикнула Людмила, сдирая с себя пальто и обертывая его вокруг головы деда, пытаясь завязать рукава на шее.

— И заткни пасть, если можешь только хныкать, как русская блядь. — Макс потянул тело за ноги к задней части трактора. — Мы можем его в грязь отвезти, а потом пришить новые части, и вообще сделать, что захотим.

— Или, может, отвезешь его в больницу в Невинномысск!

— Ты сдурела? Трактор туда и за месяц не доберется. — Макс с кряхтением забросил ноги Александра в ковш трактора.

— Слушай, ты же можешь поставить трактор на поезд! Отвези его в больницу на поезде.

Макс повернул к ней блуждающие глаза.

— Пожалуйста, попытайся вытряхнуть дерьмо из мозгов. Если бы у тебя были глаза, ты бы увидела, что он не дышит. Ты думаешь, он задержит дыхание, пока мы отсюда до Невинномысска допиздуем? И что в больнице его накачают воздухом, как покрышку? И еще, представляешь, как старухи на говно изойдут, если я его от них увезу?

— Да, но…

— И вообще, поезд ушел.

— Но это хлебный поезд. Сегодня проходит большой поезд. — Людмила подошла, чтобы помочь Максу забросить верхнюю часть тела в ковш. — Да осторожней ты, вдруг у него правда сердце разорвалось.

— Я же тебе сказал, что оно еще не разорвалось. Ты чо, вообще не слушаешь? У него пузырь в голове. Или червяк. Если мы его поставим, кровь зальет пузырь. А если там червяк, даже дурак знает, что червяки не умеют лазить по вертикальным поверхностям. Мы можем его загнать в ловушку в горле.

— Не разворачивай ему горло!

Ледяная пыль поднялась причудливыми изгибами со снега, и ее тут же развеяло ветром. Возможно, то же самое произошло и с душой, что попыталась подняться над телом. Людмила поплотнее закуталась в кофты. В ходе этой неприятной процедуры она пыталась мысленно убежать прочь, туда, где на подоконниках душистые травы стояли просто потому, что они хорошо пахнут, где была жизнь, в которой у детей есть клоун. Она повернулась к горизонту и закрыла глаза, уносясь в свои мечты: квартира со стенами цвета яичного желтка и гладким полом, ее принц каждый вечер приходит к ней. И в мечтах она угощала его дивным мясом, запеченным в фольге, или любимым пирогом, рецептом которого поделилась с ней коллега — Кэтрин, Дебби или Сьюзан, или другая иностранка, проводившая с ней день в радости и веселье в залитом светом офисе, где она работала. Она станет секретаршей, или даже администратором, потому что умеет быть грозной. Большие, пахнущие чистотой мужчины с огромными сильными руками будут работать вместе с ней и с радостью ловить ее знаки внимания.

Но, открыв глаза, она вновь оказалась в сорок первом административном округе Иблильска: горной, жутко ветреной, малонаселенной местности, чьи границы каждый день менялись из-за войны: еще не отдельное государство, но уже не провинция; лишенное крыши чистилище, где звуки звучат гулко, как монеты, падающие в стенах монастыря, где ни на миг не стихает минометный огонь со стороны десятка близлежащих эмбриональных республик.

Макс повернулся к сестре и сплюнул в снег.

— Посмотри, что ты натворила. Мы теперь в дерьме.

— Пасть захлопни, это твоя чертова неповоротливость стоила ему жизни. Посмотри на себя, сколько ты топлива сжег, чтобы проехать крошечное расстояние на своем дебильном тракторе!

— Ха! Вот бы я поржал, потащи ты тело без трактора!

— Ты не знал, что тут будет тело!

— Насрать. Это из-за тебя старик сдох! Просто я застал над трупом человека, подозрительно похожего на тебя!

— Не пизди, я могу быть рядом с его телом хоть каждый день!

— Но в другие дни его тело могло дышать. Старик сдох из-за тебя! А ты хочешь, чтобы я оскорбил святых, не надавав тебе по харе. Перекрестись, пока на тебя не навесили грехов похлеще.

— Ха! А ты…

— Перекрестись!

В небе аэроплан прочертил яркую полосу, пролетая на запад к источнику страстей, слишком высоко, чтобы увидеть молодых людей, не отбрасывающих тени, крестящихся на небо. Они сделали это, чтобы дух Александра смог утечь в сады, хотя бы смутно интересные Богу. Двое типичных молодых ибличан, он — с повадками дикого зверя, она — полная опыта и чистоты, крестились, пока их руки чуть не сломались под весом Небес, и выкрикивали на своем наречье хрипящие и шипящие звуки, бившие в небо словно чечетка. Жители Карачаево-Черкесии думали, что чужие языки — это если не убийство, то извращение их родного языка.

Но язык ибличан существует только в Иблильске.

Говорят, что этот язык особенно хорош для выражения презрения. Советские ученые некогда утверждали, что медленная смерть была настолько яркой частью иблильской культуры, что это привело к презрению к смерти, презрению изощренному, с высоко ироничным подтекстом. Однако, чтобы презирать смерть, пришлось также презирать жизнь. Поэтому, по горькой иронии, лингвистическая адаптация культуры к окружающей среде происходила в условиях последнего витка развития цивилизации: она безнадежно влилась в замкнутый круг, отвергающий дальнейшее существование.

Советские ученые сделали такой вывод, когда им еще за это платили. Теперь никому не платят за то, чтобы анализировать происходящее в Иблильске, да и вообще во всех воюющих народах, проживающих на славном Кавказе — истинной грани Востока и Запада.

Людмила смотрела, как мрачнеют над горами стальные облака, высасывая сияние снега.

— Ну, — вздохнула она, — значит, так.

— Что так?

— Пора домой.

— Ха! — вскинул голову Макс. — Ты, смотрю, прям торопишься туда, да? Ты просто охуела от желания туда попасть и рассказать старухам, что убила кормильца.

— Заглохни, сволочь! Рано или поздно нам придется возвращаться. Жизнь не закончится после того, как мы расскажем эти новости.

— Что? Да мы еще месяц будем свечки над ним жечь, вот какая это будет жизнь, и все из-за тебя. Ни хуя больше не будет, мы просто оголодаем до смерти и замерзнем в постели — тоже из-за тебя.

У Людмилы задрожали губы.

— Хорош пиздить, он упал на ровном месте, слышишь, Максим? Он упал, и его больше нет, а нам надо продолжать жить, несмотря на это горе.

Макс с ухмылкой повернулся к сестре.

— Конечно, — издевательски сказал он, оглядывая ее сверху донизу. — Надо продолжать жить. Облака также будут плыть по небу. Погранотряды будут продолжать ходить по ночам под горой, которая, в свою очередь, будет продолжать разрушаться. — Он помолчал, сверля ее взглядом. — И сегодня ночью маленькие романтические события посреди сугробов, которые ты напридумывала, тоже будут продолжаться. С ебаным вонючим козлом, который подозрительно напоминает молодого Мишу Букинова! Ты забыла, что я каждый день встречаю патруль по пути домой. — Макс перевел руки за спину и медленно направился к трактору, многозначительно качая головой. — Да, да, вот так вот. Возможно, не все будет продолжаться. Возможно, мы открыли кое-что новое, и после этого ни хуя уже не будет как прежде.

 

2

— Что-нибудь с бразильским салатом будешь? — спросил Блэр.

— Это какое-то заразное заболевание?

— Ну, а какого хуя тебе надо?

— Бекона, — пробормотал Зайка.

— Тебе нельзя жирное жрать. Тут вон кускус есть.

— А бекона там нет?

— Есть маленько говядины по-испански.

Зайка выглянул из ванной, похожий на барсука, глаза за стеклами солнцезащитных очков обшарили комнату, по которой сразу было видно, что здесь жили студенты.

— А нет чего-нибудь помимо содранной со спины шкуры вонючего чернокожего?

— Слушай, а не пошел бы ты! — рявкнул Блэр. — Извини, но если ты только из этих соображений исходишь, занимайся-ка ты этим сам.

— Ты чо как шлюха ведешься? Разве ничего английского нет? Принеси просто, блядь, что-нибудь на булочку намазать. На бу-улочку, понимаешь?

Неделей раньше завтрак им приносили рано утром из зеленой комнаты, откуда был слышен шум чайника и отдаленные звуки кухни. Зайка целовал первую сигарету «Ротманс» и чиркал спичкой. До того как запах разносился по крылу «Альбиона», известному как «Дред-ноут», появлялись жирные запахи, обещавшие жареный хлеб. Зайка развлекался ленивыми умственными играми, например, бесконечной классификацией типов лиц, в которой он дошел до людей, напоминающих свиней и белок, закрыв проработанную тему рептилий, решив, что его брат является саламандрой.

Всего несколько дней назад это было в порядке вещей. Но теперь близнецы были в отпуске в Лондоне, одни в квартире на цокольном этаже, которая походила на раковину, а точнее на трубу, в которую из этой раковины утекала вода. Свобода, как говорил Блэр. Для Зайки так называемая свобода была песней, составленной из нот, которые заканчивались напряженным тихим воплем, песней на языке хинди, исполнявшейся под аккомпанемент ленточной пилы.

— Нет, ты послушай, — позвал он из ванной.

Чтобы брат не расслаблялся, он произнес это с привычной обвинительной интонацией: слегка недоверчивый тон с сухим хрустом хлебной корочки.

— Ну чего тебе? — крикнул Блэр. — В понедельник вечером ты жрал карри, а это ни хуя тебе не английская еда.

— Неправда.

С кухни по направлению к ванной донесся топот. Блэр вломился в парилку. Крошечный фараон, каким он казался Зайке сквозь очки, со светлыми рогами, тянущимися от бровей. Именно так видел Зайка: его чувствительность к свету заставляла весь мир выглядеть, словно поэма импрессионистов. Блэр пинком отшвырнул несколько купальных халатов, сваленных горой на полу, и протянул над ванной блестящую папку.

— Вот это вот действительно важно, если хочешь знать. У меня, блядь, есть и другие занятия.

— Например?

— Например, отнести документы в паспортную службу, ведь тебя на этот подвиг ни хуя не сподвигнешь.

Зайка пошевелил пальцем под густой мыльной пеной, потом вдруг резко выбросил его вперед, словно атакующая кобра.

— Я говорил с ними по телефону.

— Вот как? Знаешь, они не выдают свидетельства о рождении по телефону, тебе придется подсунуть им под нос эти ебаные бумаги. Извиняй уж за неудобство.

— Нет, ты послушай. Я не хочу, чтобы меня взорвали террористы или застрелили антитеррористические группы, мать их. Кажется, это чутка перебор и чашкой ебучего чая тут не обойдешься. Я никуда не выйду, пока, блядь, край не придет.

— Христа ради. И вообще, если пострижешь свою гриву и перестанешь носить говенное шмотье, ты окажешься в куда меньшей опасности.

— Но я англичанин.

— И террористы тоже, Зайка.

— Все равно, никакого же хрена толку нет подавать туда заявку, так? Мы этим займемся, когда вернемся на север.

— Мы родились в Лондоне, Заяц. Здесь находится больница, которая занимается такими, как мы. Извини, если для тебя это сложно.

— Не понимаю, зачем так спешить. Мы и так прекрасно жили, без свидетельства о рождении.

— Да, но разве можно жить в этом сложном мире, ничего о себе не зная? — Блэр презрительно осмотрел тело Зайки, судорожно дрожащее в субстанции, напоминающей бланманже. Он тихо вздохнул. — Забей. Я все сделаю.

Зайка прищелкнул языком. Задрав очки на лоб, он потянулся из ванны и подозрительно зажал большим и указательным пальцами пакет с едой.

— «Цыганская полента с инжиром, с копчеными грибными шляпками, щавелем и беконом из дикого вепря», — прочитал он. — Господь мой всемогущий.

— Кормись сам! — рявкнул Блэр, вылетая за дверь.

— Нет, ты, блядь, послушай. Не позволяй этому ебаному повару в ящике облапошить тебя как лоха последнего. Ты же не думаешь, что он сам жрет это дерьмо собачье? Когда не в кадре, он весь, поди, в крошках от яиц по-шотландски, так и знай.

Зайка забросил за спину длинную прядь волос. Прядь пролетела и прилипла к краю ванны. Он снова надел очки. Опровергая общепринятое представление, созерцание жизни через темные очки не обостряло другие его чувства. Скорее, они тоже притуплялись. Ноздри затрепетали, выискивая новые запахи, скрывающиеся в пару ванной комнаты. Но он ничего не нашел. Вместо этого он унюхал солено-уксусную волну от лампочки под потолком, которая освещала мрачные события его жизни.

Один глаз посмотрел в сторону двери.

— И что, мы вот так вот всегда и будем?

— Ну, ты-то делай как знаешь.

— Нет, ты послушай. Пятерка за эту хуйню? Эти сукины дети совсем совесть потеряли. Думаю, лучше мне оттянуться за покупками.

— Ну извиняй, но мы не можем жить на одних мороженых полуфабрикатах. Так дело просто не пойдет.

— А если я засуну мясо дикого вепря в твою вонючую пасть?

— Я на это даже отвечать не стану.

— Я хочу сказать. У нас что, даже лепешки не осталось? Я ни хуя тебя не понимаю с тех пор, как мы здесь. То есть вообще ни хуя.

— Ну, это называется жизнью! — гаркнул Блэр. — Прикинь, да?

— Еще одна фигура постмодернизма. Как современно.

— Это никак не связано с постмодернизмом, просто осознанный выбор.

— Да, может, тогда пояснишь кое-что? Например, про грибные шляпки.

— Отъебись.

— Жалкий буржуа, запуганный меню в кофейне, слышь, Солнце, это ты. Северный человек-загадка до глубины своей ебаной души.

Ответа не было. В гостиной работал телевизор, хотя его никто не смотрел. И все же он старательно выдавал новости, одну за другой, попурри из декабрьских страшилок: вирус Аль-Масур, депрессия у новорожденных и, к раздражению возившегося в ванной Зайки, жуткие новомодные антитеррористические лозунги типа «Гражданин, будь бдителен» или старые фильмы Бориса Карлова. Зайка еще немного высунулся из ванны.

— Просто принеси чего-нибудь обычного и содовой, таблетки запить. Слышь, друг?

Ответа не было.

— Слышь, Блэр? У меня сегодня в груди больно, наверное, лучше таблеток выпить.

Ответа не было. Наверное, Блэр снова торчал в кухне, у зеркала рядом с ночником, рассматривая жуть, в которую превратилось его лицо. Затем раздался скрип офисного стула. Зайка швырнул сумку за дверь.

— Ну и пиздуй. И постарайся не засрать рабочий стол, мне кой-чего написать надо будет.

— Да пошел ты, я для работы бумаги ищу.

— Нет, дружок, продолжай, — стон Зайки перешел в писк. — Развлекайся, ты уже час как встал. Странно, что ты ненароком себя не обтрухал.

— Это, блядь, для работы!

— Они такие разные, не так ли? Эти противоборствующие подростки, да?

Блэр так резко вскочил со стула, что тот подпрыгнул вместе с ним. Он пнул ногой дверь ванной и резко воткнул палец в клубы пара.

— Я до тебя, блядь, через минуту доберусь.

Брови Зайки скакнули вверх.

— Как провинциально, — сказал он, протягивая руку за пилкой для ногтей «Стефенсон рокет». — Как низко.

— Я не шучу, Заяц. Все, приехали. Ты меня достал.

— И я не шучу — ты себя до комы доведешь, хотя мне на это и насрать. — Зайка облокотился на край готической ванны. — И с хуя ли это ты так завелся?

— Знаешь, это называется частной жизнью. Основное универсальное, мать его, человеческое право.

— Универсальное, да? — фыркнул Зайка. — Ну и пошел на хуй тогда.

— И не строй из себя по любому поводу жертвенного, блядь, ягненка.

— Отлично, пошел, я сказал.

Блэр резко выдохнул, прижавшись животом к краю ванны.

— Я в эту хуйню больше не играю, Зайка. Нам по тридцать три года. Это наш первый реальный выход в мир, и извини, если тебе кажется, что я собираюсь засыхать тут рядом с тобой. Видишь ли, я слышал, как тикают часы, и они, блядь, тикают по мне.

— Звонят.

— Не перебивай!

— Извини, на самом деле — звонит колокол. Колокол по тебе, извини, конечно. «Не спрашивай, по ком звонит…»

— Заткнись! — Блэр швырнул бутылку с моющим средством в воду, во все стороны полетели брызги. — Я не позволю тебе съебаться отсюда. Мы здесь. Это — жизнь. Я не знаю, что у тебя за заеб, но я в игре.

— Это не у меня, а у тебя заеб, дружище.

— Нет, Зайка, это у тебя заеб — что бы я ни делал, ты просто обсираешься от страха. Взгляни на себя. Да ты должен от счастья охуевать, что я собираюсь построить наше будущее, ты просто тащиться должен оттого, что мы наконец будем свободны.

— Не тупи, через месяц нам возвращаться. Ах, «Альбион», приют юности…

— Я не вернусь туда. Даже не думай.

— Мы просто под наблюдением четыре недели, Блэр. Не надо уж тупить до такой степени. Я даже сумку не распаковываю.

— Отлично, Зайка, очень умно. Ты собираешься сидеть здесь и притворяться, что разговора с куратором просто не было, да? Вот как собираешься косить, не замечая ничего вокруг. Слушай сюда: я никогда ни слова не забуду с той встречи.

Зайка начал сводить и разводить ноги, заставляя маленькие цунами накатывать на живот.

— Я просто сказал, что мы на четыре недели под наблюдением. В этом ничего особо двусмысленного нет.

— Трынди, что хочешь, нам велели идти в люди и общаться. Как ты думаешь, почему мне нашли работу? Ты правда считаешь, что они дали бы мне работу, если бы собирались через четыре недели упрятать обратно?

— Что, эта херь с активатором сандвичей? Активировать сандвичи — я не…

— Это аппликаторы сандвичей и изготавливаются за границей. Мы — главный офис и занимаемся только общей маркетинговой стратегией.

— Нет, ты послушай, ты же там только раз рожу засветил. Непыльная профессия, скажу я. И вообще, ты хоть какого-нибудь хуя об этом знаешь?

— Ну, дело не в этом. Дело в том, что это работа. Не еби мне мозги сложными вопросами, Зайка. После приватизации невыгодно держать всех под наблюдением, правительство на это просто не подпишется. Они отвинтили сливной клапан, хочешь ты этого или нет. И я, например, собираюсь через него просочиться.

— Это легкие вопросы, да? — мрачно хмыкнул Зайка. — Ты мне еще раз расскажи, что я ничего вокруг не замечаю.

— Я тебе, блядь, просто хочу сказать, что мы абсолютно здоровы и не нуждаемся в опеке, по крайней мере я. Ни одна сука мне не докажет, что я не смогу влиться в более широкое сообщество. Кураторы, очевидно, ожидают увидеть, кто проявит инициативу и поплывет по жизни, а кто, умываясь соплями, с ревом побежит под надзор. Я, например, собираюсь примкнуть к первой группе.

— Собираешься примкнуть, да? Именно эту хуйню ты собираешься в субботу втирать куратору?

— Ну, никто даже не сказал, что это куратор! Это день выхода в свет, может, он просто сопровождающий!

— И все равно он может курировать вопрос с сандвичами и Рибеной. Христа ради, ты ведешь себя как сбежавший заключенный!

— Я себя таким и чувствую. Просто каким-то военнопленным, мать его. Неудивительно, что они будут курировать нас во время послестрессового лечения, после этого ебучего Лондона.

— Да заткнись ты, ни одного происшествия за всю неделю.

— Как это? А в прошлую пятницу?

— Нет, ты послушай, это правила игры этого мира, и от них не съебешься. Нужно действовать, защищать свои права, подавлять бич терроризма. Извини, если тебе это кажется слишком сложным.

— Отлично, ты подавил бич туризма, а теперь будь хорошим мальчиком, принеси нам пирог с мясом и бутылку «Гордона» из «Пэтеля»!

— Господи, да ты, блядь, просто жалкий либерал. Ты слышишь себя в последнее время? Ты стал просто охуенным хиппи, вот это прикол. После всех жертв, на которые страна пошла ради твоей безопасности, тебе, козлу, должно быть стыдно.

— Это тебе должно быть стыдно, солнышко. Именно из-за таких, как ты, и расплодились здесь туристы.

— Ну, если честно, Зайка, это случилось из-за таких, как ты, из-за самодовольных ссыкунов. Если бы вы не были так заняты спасением диких зверушек, мы бы затоптали эту угрозу, пока была возможность!

— Затоптали бы, да? Как это?

— Ну, в смысле, на Ближнем Востоке, так, блядь, на закуску.

— Знаешь, если честно, я думаю, именно это мы и сделали, дружок. Кажется, мы воткнули им охуенно здоровую штуковину, а потом поскакали домой и решили, что они подумают, что все правильно и дело в их бедности и в том, что они не позволяют своим женщинам сверкать голыми жопами на улицах.

— Ты просто жалкий маленький хиппи, Зайка, я тебя не узнаю.

— Ты, блядь, нарываешься на кураторство, так и знай.

— Это ты жаждешь кураторства.

Зайка выпрямился и моргнул.

— Значит, ты признаешь, что этот чувак в субботу будет именно куратором, так?

Блэр яростно выдохнул воздух через нос.

— Во имя Христа! Да насрать на этого куратора! Они просто хотят, чтобы в газетах прекратили появляться гадкие истории для извращенцев! Нет, ты послушай, это же очевидно, Зайка. Во всяком случае, я думаю, визит в субботу должен удостоверить, что нам здесь не просто хорошо, но что мы еще, блядь, и в полном восторге. Им нужно, чтобы у нас все получилось, чтобы мы стали примером для подражания. Они сделают все, чтобы так и было.

— Чушь, они беспокоятся только насчет историй про королевского ребенка. — Зайка резко свел вместе коленки, волна захлестнула его грудь и попала в уши. — Это каждый дебил знает. Ты правда веришь, что им не насрать на все остальные истории? Несколько безумных придурков и левые статьи в газетах? Нет, дружок. Королевский ребенок. За версту чую. Я бы сказал, нас выпустили только потому, что у нас была комната рядом с лестницей. Удобный вид для службы безопасности «Дредноута».

— Ясно, забей, с тобой, блядь, разговаривать без толку.

— Слушай, королевская семья всегда съебывалась за город, подальше ото всех. Именно в этом суть власть имущих: они прикрывают друг друга.

— Ну, нас же всех приватизировали, Зайка. Смирись с этим.

— И зачем тогда, по-твоему, пристройка в «Альбионе»? Просто, блядь, для прикола? Говорю тебе, друг: хитро-выебанные королевские дети. Такие истории ниоткуда не всплывают. Дыма без огня не бывает.

— Слушай, Зайка, ради всего святого. Мне показалось или эта теория заимствована из «Мейл»?

— Не пизди про «Дейли Мейл», дружок, они таких, как ты, читают словно ебаную азбуку.

— Ну и скажи мне в таком случае: за тридцать с хуем лет в «Альбионе» ты хоть раз видел там королевского ребенка?

— Ну, они же тебе, блядь, не торопятся говорить, кто из них королевский, так? Думаешь, они ему герб на лоб присобачат?

— Я, твою мать, хочу сказать, что за все время пребывания в этом заведении, где, по твоим словам, происходит эта хуйня, я ни одного долбаного слуха не слышал о королевском, мать его, ребенке.

— Ну, если тебя интересует мое мнение, это та девка в темном конце «Дредноута», где все приборы стоят. У которой на башке еще хуйня какая-то типа жабер. — Зайка приложил палец к щеке и оттянул нижнее веко, сделав грустное лицо. — Попомни мои слова: королевский ребенок.

— Да, очень смешно. Выходит, они решили распустить тысячу пациентов по всей Британии из-за того, что кто-то сумел разузнать об одном блядском ребенке? Ради бога, Зайка. Это же чушь собачья. В этих краях и без королевских детей до хуя приколов, о которых газеты взахлеб будут писать сто лет кряду. Нет, ты послушай, ради бога, чуть не двадцать лет в Имперском крыле был нормальный, полностью амбулаторный человек-паук, так они нарядили его в черный мех на вечеринку в честь Дня всех святых — как думаешь, что газеты об этом напишут?

— Ее зовут Ева, Блэр, не разгоняйся ты так. И она не попадет в газеты просто потому, что калека.

— А я тебе говорю, что там половина историй болезни содержит разоблачение шокирующих, если не уголовных, ошибок системы здравоохранения, и они берут начало в обстоятельствах рождения этих людей. И наша тоже. Прикинь шухер: здоровые близнецы, которые тридцать три года ждали, пока их разрежут? Здоровые ребята, приговоренные пожизненно? Да они эту тему никогда обсасывать не перестанут. А теперь посмотри на последовательность событий: приватизация вышвыривает эти досье на всеобщее рассмотрение; нас резко отправляют в отпуск. Тебе это не кажется подозрительным?

— Хромой королевский ребенок.

— Ой, да отъебись ты.

Зайка положил костлявую руку на край ванны и откинулся назад, напустив на себя вид всезнайки.

— Слушай, друг, если они так беспокоятся, что наша история попадет в газеты, ты считаешь, что они бы нас отпустили в Лондон вот так просто? Вверх по ебаной Флит-стрит? Да брось ты, открой глаза! Они бы нас за моря-океаны мухой перекинули, состряпали бы нам каникулы или еще какую хуйню-муйню. Взгляни правде в лицо: ты мог бы любому дебилу рассказать нашу историю, и он бы и глазом не моргнул. Всем насрать на наши истории, Блэр. Мы просто приманка.

— Ну, во-первых, на Флит-стрит газет не осталось, поэтому этот глупый аргумент мы решительно отвергаем. И вообще не позволяй, чтобы твой извращенный взгляд на мир привел тебя к мысли, что ты можешь попытаться кому-то рассказать нашу историю, понял?

— А почему бы и нет? Не вижу в ней ничего постыдного. Я считаю, что, если мы сами не выложим всю правду как она есть, рано или поздно нас раскусят.

— Ну, нас прямо предупредили, что этого делать не надо. И если ты на секунду перестанешь прикидываться идиотом, нас вообще не раскусят.

— И что же ты усмотрел в моем поведении, что выдавало бы наше прошлое? Да ни хуя ничего. Хоть одну мелочь назови, которая указывала бы на наше прошлое.

— Для начала, блядь, бальные танцы.

— Ага, дружище, мать твою, значит, вот почему последние пять субботних вечеров ты меня ни хуя не приглашал?

— Три вечера.

— Нет, пять, дружок, с той самой сраной встречи. Я должен был догадаться. Значит, танго тебя больше, блядь, не прикалывает, так? То есть не соответствует твоему охуенно новомодному хитрожопому имиджу?

Блэр резко нагнулся к брату и отчетливо произнес, словно выплевывая каждое слово ему в лицо:

— Нет, ты послушай, ты просто прикинь, что подумают люди? Это неестественно. И если ты когда-либо выкинешь такую штуку перед посторонними, я выброшу к хуям твою дерьмовую коллекцию дисков, понял?

— Кстати, очень нелегко найти королевского ребенка, который танцевал бы танго лучше нас.

— Прекрати! Ты считаешь, что кураторы, выпустив всех нас по какой бы то ни было причине, хотят, чтобы мы влились в общество и стали строить конструктивное будущее или валялись в ванной дни напролет и ныли, кто бы нам завтрак приготовил?

— Да ладно тебе! Охуенное ты, наверное, за четыре недели будущее построишь. — Зайка со стоном потянулся к крану с горячей водой. — Может быть, у тебя собственный завод поленты через две недели будет?

— Ты, блядь, ни хуя в этом не понимаешь, усек? Для Зайцев это слишком круто. Мы напуганы, да, Зайчик Мария? Мы в штаны насрали от страха? Позволь тебе кое-что сказать: они выпустили нас не для того, чтобы мы вели себя так, как ты. Они выпустили нас, чтобы мы нашли способ влиться в общество.

— Через жопу, ты хочешь сказать?

— Нет, через установление эмоциональных связей, помимо нудных психологических заебов, которые ты придумал, чтобы доказать самому себе, что тебе будет лучше ни хуя не делать!

— Сколоти состояние на носовых платках, ебарь.

— Да, именно так. — Блэр сделал беспомощный жест, обводя рукой ванну.

Зайка задрал на лоб очки и закатил глаза, повернувшись к брату.

— Блэр, ты послушай. Побудь хоть минутку серьезным. Я знаю, что сейчас проносится в твоем маленьком мозгу. Забудь об этом, ладно? Не страдай. К концу четвертой недели ты не превратишься в нормального человека. Ты не будешь ходить по магазинам за шмотками. Они не оставят своих пациентов в состоянии свободного полета, яйцами клянусь. Они отловят нас, когда шумиха в газетах поуляжется, если только мы не обратимся в суд. Нет, ты послушай, чья, как ты думаешь, эта комната? Нас здесь просто временно поселили, Блэр. Это просто еще одна палата. Попомни мои слова: если начнешь скакать, как оголтелая блядь, первым вернешься обратно. Сделай одолжение и мне, и себе. Ты охуенно проведешь время, если просто немного расслабишься и примешь ситуацию такой, какая она есть: нам дали месяц почудить в «Большом дыме».

У Блэра ввалились щеки.

— Ну, во-первых, мы подопечные, а не пациенты.

— Ты решил навсегда остаться мудаком?

— И к тому же, извини, но я тебе это скажу только один раз: отъебись от меня, Зайка, я завелся.

Зайка преданно уставился ему в глаза, затем задумчиво пожевал губу.

— Ну, я рад, что мы с этим определились, — произнес он и принялся снова полировать ногти. — Для справки: ебись, Блэр. У тебя три с небольшим недели, чтобы словить кайф.

Блэр стоял, дрожа от ненависти. Затем он заорал, резко вытащил утку из-под раковины и запустил ею в брата. Зайка с шумом нырнул, пустив волну, захлестнувшую край ванны и залившую пол. Гора купальных халатов намокла. Блэр отшатнулся назад и уставился на волосы брата, плавающие на поверхности воды. Затем он развернулся и пулей вылетел из ванной.

Вынырнув, Зайка почувствовал боль в груди. Он повернулся, чтобы разгладить лежащее на краю ванны махровое полотенце, прилипшее, словно ошметок мяса.

Боль не стихала.

 

3

Ирина Александровна сидела, сгорбившись, на полу лачуги, очень похожая на круглую болванку посреди щепок и кусков железа. Она была вся какая-то неопрятная, с ничего не выражающим лицом, словно тряпичная кукла, раздавленная детской коляской. Кожа на груди, животе, щеках и шее отвисла, подчеркивая ее никчемность. Ресницы моргали, ожидая шума трактора.

Ирина припасла плохие новости для своего отца, Александра, и детей, Людмилы и Максима. Откровенно херовые новости о еде и погоде, о том, что у петуха глаз слезится, и о приближении линии огня. Для нее было привычным делом сидеть вот так после того, как подобные новости приносил местный ветер — то бишь некая Надежда Крупская, местный оракул, — и придумывать, как подсластить родным пилюлю. Но сегодня ей было не до вымыслов. Сегодня ваучер с пенсией Александра прибыл в Иблильск и был обменян на мясо и хлеб.

В хороший день также можно было дождаться фанты.

— Они что, совсем там охуели, эти дети? — проскрипела из темноты лачуги ее мать Ольга. — Склад закроют!

В ее голосе слышались злобные нотки.

— Знаешь, твой муж, если нажрется, может пригласить рабочих с вахты, — вздохнула Ирина, уставившись на вершины гор за лачугой.

Эти горы начали забирать принадлежащую им по праву территорию. Несколько досок были оторваны от стен лачуги и сожжены вместо дров в самые суровые зимние ночи, когда даже навоз был в дефиците. Такие ночи неизменно несли сквозняк, который продувал лачугу с трех сторон, заменяя любое редкое тепло звериным холодом. Вдобавок к этому Ольга воняла уже просто по-страшному из-за недержания, которое, как подозревала Ирина, было не вполне непроизвольным, своего рода счет судьбе, которая выписала ей полную разочарований жизнь. В те дни казалось, что все в районе были озабочены выставлением такого счета, и начало этому было положено еще до войны, до того, как закрылся завод по изготовлению двигателей. Этим декабрем в Иблильске подобные эмоции шли по двойной ставке, даже учитывая традиционный восторг перед трудностями и уважение к сладостным страданиям.

Еще несколько долгих минут прошло, прежде чем на линии горизонта показался трактор. Из трубы вылетал дым, тут же прибиваемый ветром. Ирина вытерла нос о рукав платья, вышла во двор и увидела, что к ней, словно птица, летит Людмила. Когда уже можно было рассмотреть выплывавшее из тумана лицо дочери, за ее спиной во дворе наконец показался трактор Максима. Тело Александра лежало на животе в ковше, ноги небрежно торчали наружу.

Лицо Ирины сжалось в жуткую гримасу. Она сделала шаг вперед и прижала ладонь ко рту.

— Он упал на ровном месте, — с плачем сказала Людмила. — Я еле его нашла, и он упал.

— Он дышит?

— Нет.

— И в грязь его нести слишком поздно. Господи, спаси нас. Господи! — Ирина расставила мощные ноги пошире, чтобы удержать равновесие. Она взглянула на дочь и нахмурилась, тыча в нее пальцем. — И повернись ко мне.

— Говорю тебе, он упал с бутылкой в руке.

— Рожу ко мне поверни! — Ирина схватилась за пальто дочери и подтянула ее ближе. Ее глаза просканировали болезненный на вид след на щеке. — И не сметь мне врать. Быстро все рассказала!

Людмила спрятала руку без перчатки под мышку и стояла, выдыхая клубы пара.

— Я поскользнулась по пути, и потом, когда я его увидела, я же говорю…

— Ха! Ясно, пока заткнись.

Людмила замолчала. Все, что бы она ни сказала, разобьется о тупость ее родственников. Вместо этого она попыталась сосредоточиться на Мише Букинове, на его нежных руках, на том, как ей было хорошо в их тепле.

Шестилетняя Киска выбежала во двор, притянутая ощущением беды. Ее глаза ярко блестели, осматривая каждый уголок сцены. Как все дети ибли, она мечтала однажды поймать и свою беду.

Макс с шумом закрыл дверцу трактора и направился к собравшемуся на крыльце семейству. За его спиной над горизонтом виднелись последние лучи солнца.

— Итак, — фыркнула Ирина, — вот мы, блядь, и приплыли.

— Меня все равно никто не спросит, поэтому скажу сам, — нахмурился Макс. — Решение проблемы — мобильный телефон. С этим плодом многотрудной работы лучших умов мира, независимо от проклятой погоды и другого дерьма собачьего, я буду постоянно на страже, рядом, теперь, когда дом остался без мужчины.

Щеки Ирины раскраснелись, как будто по ним шлепнули мокрой тряпкой.

— У него еще сердце не остыло, а ты мне тут хуйню всякую расписываешь!

— Я только хочу сказать…

— И на какие, блядь, деньги ты их купишь? Кто тебе отсюда звонить станет? Ты прав, дом действительно остался без мужчины!

— Но другой работы нет!

Ирина резко выбросила вперед палец.

— Посмотри на эту землю и скажи, что работы нет. Оглядись! Бей, убивай и ешь, Макс!

У Макса хватило мозгов не отвечать. Он злобно осматривался.

Ольга выкатилась из двери и завернула Киску в юбки, как в кокон. Она закричала, увидев тело мужа, и отчаянно вздернула вверх руки:

— Смилуйтесь над нами, Небеса!

Но хотя то, что она увидела, давало ей полное право выть хоть целый год, старалась она недолго. По тому, как изменились ее глаза, ставшие круглыми, точно бублики, и по тому, как она беспомощно жевала губами под щетиной над губой, семья поняла, что нужно не сходя с места решать, как жить без пенсии Александра.

Максим в несколько мощных рывков подкатил масляную бочку к трактору, поджег в ней навоз и вынес из лачуги стулья. Семейный совет и дань уважения Александру по приказу старух проходил на расставленных полукругом стульях. Макс сел на ступеньку трактора. Дерьевы казались скульптурным изваянием, только изо ртов поднимался в сиреневое небо пар.

Пока они сидели, Миша Букинов, как надеялась девушка, шел по направлению к дюнам. Людмила огляделась. Даже уборные были прекрасно видны из каждого уголка двора. Ей негде было спрятаться, и она не могла просто так взять и уйти.

— В доме должен быть мужчина, Ира, — сказала Ольга. — Посмотри, что творится в сорок первом округе. Остались четыре женщины, а это до первого посетителя с ружьем.

Макс приподнял опущенную голову, как бы ожидая, что его попросят занять эту должность. Он расправил грудь и ждал.

Ирина посмотрела в небо, сжав губы, потом ответила:

— Но мужчина в этих краях означает побои и отличный аппетит. Я ясно вижу, что, сидя дома, ничего не получишь. Один из нас должен поехать на оборонный завод в Кужниск. И это должен быть Максим, помоги нам Господь. Или кто еще?

Ольга полувыплюнула-полувыдохнула ответ через морщины губ и щек:

— Ну, мы же не можем послать Максима. Он же просто ебаный идиот, и его заработок можно будет привязать к ракете и послать к солнцу.

Макс спрыгнул с трактора, чтобы дать достойный ответ.

— И вообще солдаты его схватят еще до того, как он перейдет мост. — Ольга выпятила подбородок в его сторону, повышая голос. — Нет, Максим должен остаться и собирать дрова и говно. Он, конечно, полезен, но не больше, чем собака.

— И обходится дороже, чем свадьба гнезвара, — вздохнула Ирина. — В любом случае, давайте не торопиться с решением — нужно все учесть, и к тому же у нас есть трактор, который можно загнать.

— Нет! — Узловатый палец Ольги прорезал воздух. — Давайте уж лучше поторопимся с решением. Потому что нам надо убить одного из животных или снова ложиться спать на голодный желудок; и вообще, у кого, блядь, в наших краях хватит бабла, чтобы купить трактор? Давайте быстренько оценим ситуацию по уму: во-первых, кто здесь старший? Максиму только двадцать один, а Люське двадцать три. Поэтому я говорю: протрите глаза, ответ сам собой напрашивается. Людмила Иванова — стопроцентный кандидат. И если оборонный завод ее не возьмет, ну что ж, у нее есть и другие возможности.

Ольга протянула руку к Людмилиной груди и сжала ее, как грушу.

— Но, мама, она не только титьками может себе дорогу проложить!

— Ха! — рявкнула Ольга. — Если бы времена были получше, я бы тоже выбрала себе другую работу и другую дорогу в жизни! Только судьба скажет, что ей нужно делать. Но послушайте меня: она должна оставить глупые мечты и сделать все возможное, чтобы спасти нас и себя тоже.

— Я ее на это не отправлю! — ткнула Ирина пальцем в ответ.

— А я не собираюсь на оборонный завод, — фыркнула Людмила.

— Но там не только оборонка, — ответила Ирина, — еще они изготавливают что-то для пищевой промышленности.

— Да, чтобы заводу налоги не платить. В общем, что бы они там ни выпускали, я не поеду.

— Что?! Ты хочешь сказать, что скорее будешь отдаваться водителям грузовиков у дороги?

— И этим я тоже не стану заниматься. Есть гораздо больше возможностей, помимо оборонного завода и проституции.

Ольга всплеснула руками:

— В такой мрачный день мне приходится выслушивать ебаные лозунги! Такое слово для обозначения божественного выражения любви!

— Это научное слово, мама, — ответила Ирина. — Нет ничего страшного в слове «проституция», его даже лицензированные врачи используют. Давайте вернемся к нашей теме.

— Хм, давайте. — Ольга наклонилась вперед на стуле. — С Людмилой Ивановой все предельно просто: она сделает так, как мы скажем!

— Но также учти, что завод может ее и не взять. На этом заводе работает хуева туча народу, и, возможно, им больше и не надо, особенно неквалифицированных.

— Но зато у нее есть другие квалификации. Уверена, что одну я точно знаю.

Людмила наклонилась вперед, ловя взгляд матери. Она решила пойти с козыря:

— Я знаю путь гораздо более быстрый.

— Правда? — подняла бровь Ирина. — И что это — снег собирать или выкапывать мины и перепродавать их гнезварам?

— Я пока не могу поделиться деталями, все еще только предстоит узнать. Ясно одно: если я сейчас же отправлюсь в деревню, то могу еще успеть все разузнать и войти в долю.

— Ну, блядь, конечно, — сказала Ирина. — Конечно, если ты поедешь в деревню, они построят международный аэропорт и торговый центр с единственной целью — взять тебя на работу. Я еще не совсем свихнулась, Милочка. Будет гораздо лучше, если ты прямо сейчас расскажешь мне, что это за возможность такая есть у тебя в Иблильске, которую я не заметила за последние сорок лет, пока деревня умирала медленной смертью.

— Я не сказала, что это в деревне. Я ни о какой деревне не говорила, у тебя что, ушей нет? Я сказала, что поеду туда, чтобы узнать информацию — и это то, что нужно сделать немедленно, еще сегодня. Это гораздо быстрее, чем идти на завод в Кужниске.

— Ну и…

— Нет, пожалуйста, выслушай! — Людмила взяла за руку каждую из старух и сжала их. — Я могу полночи играть с вами в вопросы и ответы, а могу прямо сейчас поехать и попытать удачу.

— Это ты меня выслушай, — сказала Ирина. — А это, по чистой случайности, не романтическая удача, а? Потому что знай: я в этих горах выжила не потому, что у меня глаза на жопе. Ты думаешь, я не замечаю, когда ты вдруг принимаешься стирать всю свою одежду скопом? Милочка, не оскорбляй нас своей глупостью.

Жар поднялся из самого нутра Людмилы и ударил в голову. Она по очереди растерянно посмотрела в глаза обеим женщинам.

— Не думаю, что сегодня вечером ты найдешь сумку, в которую сложила свою одежду. Ты останешься здесь, чтобы отдать полагающуюся дань уважения своему деду. — Ирина взмахнула рукой и показала пальцем на мать. — И я скажу тебе, мама, что моя дочь права, когда говорит, что есть работа получше, чем отдаваться солдатам.

— Заткни пасть и слушай, что я скажу. — Ольга подняла отекшую руку. — Всегда существуют возможности, которые можно себе представить, глядя на зрелую девку, и есть мечта. Люське придется рисковать, чтобы подняться над возможностями. И это нам подходит, потому что, вероятнее всего, именно там, наверху, и живет решение, как быстрее спасти наши жизни. — Глаза Ольги сверкали в бликах масляной бочки. — Не утыкай глаза в снег, Ира. Она может поехать на оборонный завод, как мы только что решили. Но если там ее не возьмут, ты увидишь, что есть варианты и получше. Посмотри, вот она, незапланированная дочка от твоего мужа. Знаешь, самая меньшая дурость для этих краев, которую Иван Андреевич сделал, — прости меня Бог за то, что поминаю его имя в такой день, — это то, что он позволил Люське учиться.

— Ты права, — ответила Ирина, поднимая глаза. — Она даже немного по-английски знает.

— Да! — Глаза Ольги сжались до щелок. — У нас есть Люськин английский.

 

4

Зайка так и не получил завтрака, и у него сильно болело в груди. Органы подпрыгивали и бунтовали, как мятежники. Неподвижно лежа в ванне, он чувствовал, как у него внутри назревает настоящий сердечный приступ. Ощущение реальности изменилось. Мыльные пузыри лопались, как сухая соль; шум воды в кране превратился в звук стального троса, с шумом бьющего по железу.

— Блэр?

Ответа не было. У него сжалось горло. Он подался вперед и ударил рукой по воде.

— Блэр!

— Заткнись. А где заявка на свидетельство о рождении?

В кухне грохнул ящик стола.

— Эй, мне плохо. — Казалось, торчащие зубы Зайки стали еще больше.

Блэр с грохотом захлопнул ящик и с ухмылкой показался в дверях.

— Ты потный, словно блядский насильник за работой, Заяц. Обширный удар, да?

— Мое сердце…

— Ну, извиняй, это только твоя вина.

— Дай телефон, — махнул рукой Зайка.

Блэр наклонился, стоя в дверном проеме, и углядел спичечный коробок и горку жженых спичек на краю ванны. Рядом лежал только что подожженный уголок бумаги, словно крошечная надкушенная сосиска.

— Постой-ка, это марихуана? — указал он пальцем.

— Что?

— Да ладно тебе, все ты понял.

Очки Зайки дернулись.

— Слушай, извини, — сказал Блэр, — я не собираюсь наблюдать, как ты постоянно что-то от меня скрываешь. Так не пойдет.

— У меня сердечный приступ.

— Ну, ты считай как хочешь, Заяц, но разве на самом деле это не приступ страха? Разве это не физический показатель твоего страха будущего и нежелания отказываться от прошлого?

— Да что ж ты за сука, а? У меня, блядь, самый настоящий сердечный приступ!

— А, нужно было об этом думать до того, как начал нарушать закон.

— Ты мне телефон не подашь?

— Нет, ты послушай, ладно тебе, они ж тебя сразу раскусят, сделав один простенький тест. «Оскар дельта», или что там еще. Тебя ж запишут в наркоши. А потом и мне это клеймо прицепят. Извини, Заяц, на это я пойтить не могу.

— Это всего-навсего марихуана, Господи Боже мой, спасателям насрать на это, они ж просто врачи.

— Извини, но я не думаю, что они так и остались просто врачами. Думаю, они также настроены защищать спокойствие. И если честно, Заяц, в наше время это даже правильно, и если им насрать на спокойствие, то это они зря. Особенно в таких случаях, как твой.

Зайка резко повернул голову в сторону Блэра. Это было лицо пенсионера, у которого отняли палку.

— Но почему, друг? С какого это все хуя? Это ж убийство.

— Да не трынди ты, блядь. И вообще, сомневаюсь, что уничтожение паразитов — это убийство. Возможно, тебе следует купить спрей в «Пэтеле».

— Это уже вообще ни в какие ворота! У нас же, кроме друг друга, никого нет, слышишь, ты!

— Ну, у меня, например, не только ты есть. После того, что случилось сегодня, мне, возможно, больше не придется лицезреть твою харю.

— С хуя ли?

— Да забей.

Зайка опустил взгляд, затем снова посмотрел на брата. Губы у него дрожали.

— Поставь себя на минутку на мое место, а? Может, тебе вдруг свобода в голову ударила, но на минутку задумайся о бедном Зайке. Ты и я, субботние танцы, — это все, что у меня есть в этом мире. Друг! Блэр!

Блэр провел рукой по коротко стриженным волосам.

— Ну, если смотреть на вещи реалистично, Заяц, если ты в состоянии пороть эту чушь, значит, тебе не так уж плохо. — Он вышел из ванной, горделиво выпрямившись, преисполненный удовольствия от власти над братом. — Я пошел в паспортную службу, а остаток дня проведу с Ники. И если сегодня мне повезет, я приведу ее сюда. И не дай бог ты до этого времени не помрешь или, по крайней мере, не будешь находиться в абсолютно растительном состоянии. Я тогда тебя сам прикончу. Слышишь?

Зайка замер, поморщившись.

— Ты собираешься окучить нашу Николь?

— Не твое дело.

— Ты что, сдурел? Ты не можешь сделать эту телку.

— Ну, вообще-то могу. И не смей называть ее так.

— Нет, ты послушай, Блэр. Да она ж этим только из вежливости занимается, возможно, даже на деньги попечителя.

— Ну, если ты сдохнешь, тебе будет насрать, так?

— Но она, блядь, наш попечитель, поимей ты совесть.

— Уже нет. И вообще, я хочу сказать, что дело в следующем: лед сломан, мы понимаем и уважаем друг друга. Я знаю, это может немного превосходить твои мыслительные способности.

— Она знает, что у тебя нет пупка, а? Кажется, это стоит объяснить до того, как решишься с ней покувыркаться. Маленькая такая загвоздка, а, солнышко? Как думаешь, ее это не удивит?

— Ты не отвлекайся от своего приступа. — Блэр стянул новое кожаное пальто с кухонной табуретки, звякнул ключами, положив их в карман джинсов, и рванул вверх по лестнице. — Если будут звонить, я ушел проводить исследования.

— Исследователь хуев!

— Ну я, блядь, и правда считаю это исследованием.

Входная дверь за ним с шумом захлопнулась.

Зайка закатил глаза. Вид своего тела в ванне — дрожащая белая мышь на потемневшей эмали — не придавал ему бодрости. Более того, шелкопряд поднимался от его таза, изо всех сил стараясь не утонуть.

Он откинул пряди волос с лица и уставился на дверной проем. Наступала ночь. Хотя крошечное окно подвала, стоящее на земле, было закрыто, тюлевая занавеска развевалась, пропуская воздух с улицы, раскинувшейся словно бутерброд с приправой из дизельной копоти и голубиного дерьма. Зайка пытался не обращать внимания на шум сигналов и сирен, который начал подниматься по окраинам, как вопль банши. Это его раздражало, заставляло думать об ужасном клубке преступлений, притаившихся рядом, о городе мертвенно-бледных отражений на зловонном бетоне, где все кружится, словно белка в колесе, и никогда не затихает. Из того, что он там видел, по перекрестному огню воздушных поцелуев, которые этим управляли, он легко мог представить себе дур, что сидят и сигналят — нажимают себе на клаксоны, стараясь перещеголять друг друга, просто так, ради прикола. Ради Блэра.

Зайка вздохнул.

Он свернулся в ванне, как червь, в подвале города, чьи огромные внутренности смогли бы не только содержать уличных музыкантов Эквадора, но и вскормить всех и вся, даже тех, кто ради желания выпендриться расхаживал по улицам в костюмах индейцев. Мир детей, играющих во взрослых, и взрослых, играющих в детей, место слишком суматошное, чтобы смотреть на себя в зеркало и беспокоиться о том, как ты выглядишь.

Каждая отдельная мысль вызывала волну плазмы, и каждая очередная волна гнала слова в голову Зайки. Слоги нанизывались, словно насмешливые жемчужины на нитку: «инфаркт миокарда», «остановка сердца». И сливались в вонючие блядские конструкции типа «полая верхняя вена», они скакали и лопались, как лепестки из слоеного теста, перед его мысленным взором.

— Нужно остаться по эту сторону ворот, — прошептал он.

Ворота были концепцией Зайки, оружием ума, которое он выдумал, чтобы бороться с окружающим его миром. Они открывались в воображаемое пространство, где можно было получить инструкции для новой жизни. Например: человек с хорошим зрением может с философской точки зрения быть благодарен за свое зрение. Мысль о слепоте может пугать его, он просто ненавидит такую мысль, потому что не знает ничего об особенностях слепоты. Он понятия не имеет, что бывают сотни видов слепоты. Он считает, что можно вдруг просто ослепнуть, но, когда зрение покинет его, он пройдет сквозь ворота и увидит много новых возможных странностей, новые вещи, которые можно желать и о которых можно беспокоиться. Существует вид слепоты, когда глаза остаются яркими и кажутся окружающим совершенно нормальными. Как только человек поймет, что он именно такой слепой, он оценит, насколько это хорошая слепота. Но бывает такая слепота, при которой глаза становятся мутными или зрачки болезненно вращаются все время. Это плохая слепота. Здоровому человеку ни к чему представлять эти разновидности ужаса, равно как и облегчение, что у тебя хорошая, а не плохая слепота. Пока он не пройдет через ворота, где молодые светлые специалисты занимаются новыми реальностями и заставляют тебя чувствовать причастность к высшему порядку бесконечной игры и понимать, что люди находятся далеко внизу, а перед тобой открыты новые горизонты.

Когда правда будет простой: ты ослеп.

Как бы Зайке хотелось, чтобы они остались на севере! О, что за прекрасным аквариумом был «Альбион», с его тихими коридорами, величественными землями, которые взрыв лета превращал в своего рода Борнео, но без обезьян. Как чудесен был спокойный распорядок с непременно грустной песней птицы, что доносится как вздох после тишины, вздох, который живет, только чтобы оплакать звон столового серебра или фарфора.

Для некоторых «Альбион» был просто вместилищем неудачников, зловещим учреждением за древними деревьями. Но он был единственным домом для ребят, которых Зайка когда-либо знал. Они непонятно зачем выпорхнули оттуда. Бабочек отпустили на волю, словно летучих мышей. Никто на самом деле не знал, что будет дальше.

Оптимисты предполагали, что это будет великое наслаждение жизнью.

Зайка снова вздохнул и тяжело провел рукой по лицу. Помимо здоровья и страхов о своем здоровье, и еще большего страха касательно этих страхов о здоровье, он знал, что, если переживет этот день, у него останется только одно дело: поставить Блэра на его законное место. Казалось, в этом деле появился новый элемент в уравнении силы: сиделка Николь Уилсон.

Зайка пожевал губу.

Николь Уилсон мечтала о жизни, полной поцелуев с запахом тропических фруктов. О беззаботных деревенских увеселениях и забавах. Она мечтала о Новой Британии, вихре разноцветных огней, безумных каруселях радости, о вере, не требующей проверок, о хохоте во все горло и о прочей ерунде.

В то время как бунтарские побуждения Зайки походили на замашки злобного гамадрила.

Возможно, Зайке все-таки стоит их дождаться.

 

5

— Но ведь кто-то должен установить причину смерти, нельзя ж вот так просто похоронить человека без соответствующего документа. Это будет убийство. — Ирина раздраженно выдвинула подбородок в сторону лачуги.

— Ну, тебе, как автору идеи, она, может, и кажется гениальной, но я при этом слышу шорох улетающих на ветер денег, — сказала Ольга, продолжая задумчиво жевать губами, сидя у огня.

— Мы не потеряем того, чего у нас нет! Это просто необходимо сделать, чтобы исключить злостное убийство.

— Я пытаюсь тебе объяснить очевидное — в округе мертвых солдат как гороха рассыпано, ты думаешь, за каждым из них ходит человек и пишет бумажки?

— Это ты послушай меня: если Алекс не придет за пенсией, они пришлют сюда с проверкой инспектора. А потом вся правда всплывет наружу как миленькая. Ты представляешь, что будет, если сюда заявится инспектор?

— Но, Ирина…

— И вообще, уже поздно, я попросила Надежду прислать человека. Он скоро придет. Чем дольше мы будем ждать, тем труднее будет ответить на все их вопросы.

— Ха! Ну, если ты послала Надежду, не забудь на свою могилу записку приколоть для этого инспектора.

— Но она ж не совсем дура, мама! Не сотрясай воздух своей чушью собачьей, я слышала, что дорога на Увилу под наблюдением гнезваров. Мы должны отправить Людмилу до того, как совсем стемнеет. Это последний день для путешествия на восток.

Она сказала это и тут же поежилась от налетевшего ветра. Ветер набирал силу по канавам, с воем принося ощущение перемен.

— Ты что, так и оставишь Александра лежать на тракторе, как забытый мешок с картошкой? — крикнула из темноты Ольга. — Может, мы обоссым все вокруг и насрем на него вдобавок, чтобы показать, как ценим нашего любимого? Возможно, вы надеялись, что волки от него пару кусков откусят сегодня ночью, чтобы продемонстрировать, как мы снисходительны здесь, в горах! Хорошие такие куски со следами волчьих зубов, чтобы никто и заподозрить не мог, что мы из-за голода преступили через природу!

— Мама! — крикнула Ирина. — Заткнись, и без тебя тошно! Будь добра, думай башкой. Мы почитаем Александра, поэтому и оставили на улице, где он лучше всего сохранится. Всего одна ночь, и волки через забор не перелезут. И вообще, оставить тело на улице до прихода инспектора — это просто находка, потому что он решит, что тот умер только что.

— Ха! Да инспектор сам скорее помрет, если ты послала за ним Надежду.

— Мама!

— Ну, по крайней мере, уберите тряпки у него с морды!

— Это не тряпки, это пальто Милочки, которое она благородно одолжила, чтобы почтить достоинство дедушки. Послушай: когда его смерть будет зафиксирована, мы ненадолго возьмем его в дом. А пока что, будь добра, избавь нас всех от лишних хлопот в такой день. Линия фронта почти подошла, давайте собирать Людмилу в дорогу.

Максим размашисто пошел вверх по склону, зажав в зубах сигарету. Он плотно закутался в пальто, на нем была мятая военная шапка, сворованная во время экскурсии к линии фронта.

Ирина выдвинула подбородок в его сторону, когда он вошел во двор.

— И что, нам теперь смотреть на твою жалкую рожу?

— А ты бы предпочла ее не видеть?

— Упаси тебя Господь, если я узнаю, что ты провел утро, отираясь рядом с Виктором Пилозановым. Или с кем бы то ни было другим с похожей фамилией. И где это ты сигареты надыбал?

Макс остановился и посмотрел на нее через облако сигаретного дыма, неподвижно висевшего вокруг его головы, словно отсекая его от блядского мира.

— Если мне дозволено будет спросить: почему, вашу мать, я на каждом шагу получаю оплеухи за все просчеты человечества?

Его мать хлопнула себя руками по ляжкам.

— Если бы ты был в деревне, ты бы знал, что дороги перекрыты. Людмиле нужно уезжать!

— Ну, удачного ей пути.

— А тебе нужно ее отвезти!

— Ха, ну конечно, — сплюнул Макс, — на тракторе, чтобы она состарилась и подохла, пока доберется до ближайшего города, чтобы найти очень важную работу для старой дохлой бабы.

Ирина подавила тяжелый вздох. Она спрятала руки в фартук и уставилась на сына тяжелым взглядом. За двором, сквозь клубы тумана, показалась Людмила. Она несла два ведра с ветками. Она огляделась, воображая, как ее любовник притаился за одной из дюн. Затем посмотрела во двор. Издалека она ощутила ненависть, исходящую от матери, и замедлила и без того небыстрый шаг.

— Максим! — Ирина пригвоздила сына взглядом. — Нищета пришла в этот дом, и нам надо быть очень изворотливыми хозяевами при такой гостье. Большой поезд не вернется до следующей недели. Мы к этому времени можем уже подохнуть. У нас всего одна коза и два цыпленка, мы можем съесть их и вообще всю дикую живность в сорок первом округе и все равно откинуть копыта. — Она помолчала, чтобы до сына дошел смысл сказанного. — Но в тракторе есть топливо. Езжай в Кужниск и продай его. За лучшую цену. Принеси бабло прямо мне в руки. Только это поможет нам продержаться, пока Людмила не получит первую зарплату. Твоя семья на тебя рассчитывает, Максим. Это тяжелый момент в нашей жизни, и последняя капля нашей крови зависит от тебя. Это твое время, Максим, — бей, убивай и ешь.

— Ха, теперь, значит, трактор продавать. Продай трактор, чтобы наши голые кости отыскали там, где мы свалимся, не найдя, чего бы еще продать. Любой разумный человек, то есть человек, не впавший в маниакальное состояние скорбящей женщины, сначала бы продал часть этой земли.

— Да, так поступили бы все идиоты из твоего выдуманного мира. Они продадут ее первой сотне человек, которые стекаются сюда ежедневно в надежде купить ледяное минное поле у самой линии фронта, — сказала Ирина, откинув назад голову. — Ты знаешь размер сорок первого округа?

— Ну, он довольно большой.

— Я тебе вот что скажу: в нем не больше семидесяти тысяч гектаров. Но семьдесят тысяч гектаров — это область, уже захваченная гнезварами. И ты думаешь, что они придут сюда с кучей бабла, скупая все на своем пути? Они грабят дороги вокруг нас, душат нас, и это происходит прямо сейчас, пока я тут стою и распинаюсь перед куском говна. Эта земля уже никому не принадлежит. Максим, умоляю тебя, как мать, которая жевала за тебя еду, — почти свою кровь.

— Ха, и конечно, мы должны верить всему, что скажет нам ненормальная Надежда или эта монголка Любовь!

— Максим!

— А теперь иди продавай трактор, — он издевательски выгнул бровь, — чтобы будущим поколениям не довелось найти наши кости в этом прекрасном месте, потому что мы сумели сбежать из этого ада на липецком тракторе. — Его слова перешли в бормотание, затем совсем стихли.

Ирина стояла и молчала. Таким образом она давала сыну понять то, что он и так знал: их могли спасти только наличные.

— А почему бы Людмиле не поехать к Георгию и Елене да не пожить на хлебе и молоке у родни за Лабинском?

Ирина мрачно хмыкнула:

— Ага, так они ее и приняли, после того как ни разу ни копейки нам не дали. И вообще это не работа, а благотворительность. Ты должен отвезти ее на тракторе и вернуться с деньгами, которых хватит хотя бы на несколько недель, чтобы выжить.

— Ну, по крайней мере, сейчас можешь поблагодарить меня за шапку ибли, с которой я буду носиться по району с превеликим удовольствием.

Ирина пригвоздила его тяжелым взглядом.

— Ну да, если учесть, что солдаты все тракторы увезли на войну, ты, конечно, будешь выглядеть в ней совсем не глупо! Никакой шапки, Максим. На самом деле я хочу, чтобы ее сожгли. Сейчас время настоящих мужских игр.

— Ха! Не лезь ты в мужские дела и оружие.

— И не стану, поскольку в моем доме нет ни того, ни другого. — Ирина проткнула его взглядом.

Макс сделал вид, будто ничего не слышал. Он лениво и бессмысленно вышагивал круги по двору.

Людмила прошла перед ним, остановилась покрутить ботинком под носом у козы. Дойдя до неровной стены лачуги, опустила руку на одну из жестяных панелей; она источала тепло от стоящей внутри печи.

— Да не трындите вы. Я и пешком дойду.

— Ха! — сплюнул Макс. — Тебя изнасилуют и, скорее всего, убьют, а потом усратые гнезвары изнасилуют тебя прикладом. Ты поедешь со мной на тракторе, и, когда у него закончится горючее, я его продам, и весь Кужниск будет у твоих ног, хотя я бы лично туда даже посрать не пошел.

— Мама, — сказала Людмила, — почему мы не можем просто подписать ваучеры Александра? Зачем им знать, что он умер?

— Ты с каждым днем все больше и больше похожа на отца! Ты что, хочешь похоронить Александра и нарядиться в его одежду? И именно ты будешь отвечать перед инспекторами? Да пошлет Господь тебе разума!

В этот момент у двери показалась Ольга, чтобы хмыкнуть и покачать головой в знак осуждения. Когда она так трясла головой, это всегда заканчивалось быстрым выпячиванием челюсти в направлении осуждаемого человека. В сорок первом административном округе этот жест был известен как «коронный удар».

Людмила сложила руки на груди и скептически раскачивалась под порывами ветра.

— Ты серьезно думаешь, что эти бумажные ваучеры по-прежнему будут что-то значить, когда здесь начнут свистеть пули?

— Заткни свою пасть! — Ирина резко хлестнула дочь по лицу. — Разница между преступлениями, которые совершаются на войне, и преступлением, которое ты нам так глупо навязываешь, в том, что солдаты-то уйдут. А мы, спаси нас Господь, по-прежнему будем здесь и будем ждать, когда наши преступления обнаружат.

Еще одно качание головой и «удар» от Ольги, которая выплеснула у крыльца миску грязной воды.

— Для цыплят, — хмыкнула она, поворачиваясь и уходя в дом. — Моя семья хочет жить на курорте и есть варенье, в то время как я заживо гнию в кровати, — добавила она.

Ирина выпятила подбородок в сторону Людмилы.

— Конечно, жизнь принцессы, наверное, прекрасна, если есть возможность ни хрена не делать и тянуть время.

— Я не хочу ехать, — буркнула Людмила.

— Значит, тебе не повезло. Потому что ехать придется.

— Ничего подобного. Я найду другой путь, по крайней мере пока идут бои.

— Ты не понимаешь, что бои могут и не закончиться, они могут и дальше преследовать нас. И куда мы тогда денемся? И как? — Ирина шагнула в сторону Людмилы, показывая пальцем на лачугу. — Когда сегодня вечером дверь этого дома закроется, ты останешься снаружи. И не надейся сбежать со своим дружком — ты поедешь на оборонный завод в Кужниск. И не смей показывать здесь свою рожу, пока не станешь получать регулярную зарплату. Постарайся подумать о чем-то, кроме себя, то есть обо всех нас, Милочка.

Людмила опустили глаза.

— Тогда я могу просто уйти сейчас и никогда не вернуться, — она пнула кусок дерна, который отлетел в сторону лачуги, — поскольку ты, видимо, будешь очень этому рада.

— Макс, — хмыкнула Ирина, — наверное, нам придется воспользоваться твоими телефонами, если до твоей сестры все настолько медленно доходит.

С этими словами она прошла внутрь вслед за дочерью.

— Один вопрос, — задумчиво сказал им в спины Макс. — А тело Александра тоже с нами поедет? Ему тоже найти на заводе занятие по душе?

Ирина остановилась в дверях.

— Если специалист не прибудет до того времени, как ты уедешь, мы снимем его с трактора.

— Какой специалист?

— Человек, который свидетельствует смерть. А пока он не приехал, ты можешь подготовить трактор к поездке, вместо того чтобы тупо стоять, как баран.

— Эй, а моча осталась? — крикнул Макс ей вслед.

— Нет! Не надо! — донесся приглушенный вопль Ольги. — Твой дедушка говорил, что это не работает, наоборот, с мочой двигатель совсем сдохнет!

— Я хотел сказать — ослиной мочи! — крикнул Макс, резко харкнув в сторону петуха. Снаряд из слюны попал тому прямо в голову.

— И я о том же! Не надо мочи, никакой.

Тщательно прицелившись, Макс плюнул еще раз и чуть не выбил петуху глаз. Но тот по-прежнему гордо стоял, боясь, что потеряет слишком много сил, если сделает хоть шаг.

— Да нет, ты не понимаешь, — заорал Макс, — ведь старик Алекс мочился в топливный бак, а потом жаловался, что трактор не заводится. Я хотел добавить ослиной мочи, как все советуют. С ней трактор бегает даже быстрее, иначе зачем бы тогда все ее в ведрах хранили?

Ирина пулей вылетела из двери.

— Смотри сюда, — сказала она, подбежав к трактору, и резко отвернула жирную крышку бака.

Она засунула в бак длинную палку, которая лежала под сиденьем, измеритель топлива, в последний раз использовавшийся лет сто назад — по иронии, в тот самый день, когда бак был полон. Она вытащила палку и поднесла ее к лицу Макса.

— Полбака, так?

— Нет, — ответил Макс, не глядя.

— Именно так, так что до Увилы ты доберешься, а там что-нибудь выклянчишь. И никакой мочи. Езжай уже.

— Мы же не едем в Увилу, нам в другую сторону.

Ирина подняла палку и начала стегать ею сына, пока тот не зашипел. Затем подождала минутку, не сводя с него глаз, прежде чем резко выдохнуть яростные клубы пара.

— И вообще, мы едем прямо в Кужниск! — заорал Макс ей в спину.

Занавеска отделяла койку, на которой спала Людмила, от двух комнат лачуги; в главной комнате размещалась кухня и что-то вроде большой железной обувной коробки, играющей роль печи. В ней жгли навоз, а дым уходил через трубу в крыше. Вокруг, как цыплята, примостились пластиковый стол, три складных стула и две бочки с мазутом, играющие роль столов в случае необходимости. Небольшое окно в крошечном Людмилином отсеке отбрасывало вниз пригоршни света, словно по полу рассыпали пыльцу. В единственной спальне стояли две разные по высоте продавленные кровати: пониже — для Ирины и, до недавнего времени, Киски, которая однажды решила, что созреет гораздо быстрее, если будет спать в комнатке Людмилы, и повыше — для Ольги и Александра. Максим спал исключительно на полу у входной двери лачуги. Он поклялся никогда снова не заходить в спальню, после того как довольно резко выразился по поводу случайно увиденной там голой бабушкиной жопы. Прошлым летом страсти по этому поводу бушевали не на шутку.

Людмила, раздевшись догола, стояла за занавеской, шаря среди вещей в грязном заплечном мешке. Ирина спрятала его на улице на ночь, и все содержимое намокло. Людмила лениво перебирала вещи, вдыхая соленую темноту этого дома, дым ее прошедшего детства. Луч света пересек комнату и поджег уголок занавески; она откинула ее, чтобы окунуться в солнечный свет, взяла зеркальце, заставила его отбрасывать лучи на изгибы и округлости своего тела. Она поймала свое отражение в зеркале и скривила губы.

Глаза у нее были как у зверя.

Словно в трансе, медленно приподняла она крышку сундука, служившего кроватью Киске, и вытащила укутанное в целлофан красное шерстяное платье. Отец купил ей это платье на день восемнадцатилетия. Он сказал, что Людмила никогда снова не будет выглядеть как деревенская девчонка. Более того, сказал он, она будет выглядеть как принцесса. И в этом ее сумасшедший отец оказался прав. Это было странно, потому что он говорил это, будучи трезвее обыкновенного.

За горою разорвался артиллерийский снаряд. На минуту он заглушил голоса старух во дворе, где Макс защищал свой план украсть горючее — или, точнее, позаимствовать, как он это называл, — у вдовы торговца скобяными изделиями.

Людмила не слышала, как за занавеску у нее за спиной проскользнула Киска. Она почувствовала у себя на бедре руку и резко повернулась.

Между зубами Киски показался розовый язычок. Людмила нахмурилась и, следуя за маленьким пальцем, торчащим из-за занавески, повернулась к окну.

Там стоял Миша Букинов.

 

6

Порывы ветра загнали Блэра и Николь в дом. Ветер сопровождал первый в тот день рейс, низко стелясь над Хитроу, беспрерывно налетая с востока. День уже давно закончился здесь и уже почти начался в Кужниске, а наша пара бежала через вечный туман Лондона. Блэр чувствовал, как через холод рвется вперед его новая жизнь, сияя на боках припаркованных «Мерседесов»; блики музыки на дороге и секса перед завтраком до отправления в дальние дали. Жизнь без брезгливых мыслей, мир чарующего беспорядка. Лондон казался ему электрическим проводом с разрядами дикого потенциала. Блэр был наэлектризован его возможностями. Перемена в нем не ускользнула от Николь Уилсон.

— Да, бывали дни и похуже, — сказала она, стискивая его руку.

— Не нужно так удивляться. — Блэр гордо выпятил челюсть, как яхтсмен.

— У меня, блин, были на ваш счет сомнения. Не все справляются с такими переменами.

— Мы всего лишь приехали с севера.

— Ты знаешь, о чем я.

— Ну, это ведь охотничий заказник, не так ли? — Блэр дотронулся до ее руки. — Молодой человек на пути в будущее, чего вы ожидали?

— Ну да.

— Ну, ты понимаешь. Я хочу сказать, надеюсь, мне не нужно вот так все выкладывать.

— Помоги Господь девушке, которая решит связаться с тобой.

— Ну, я этого не говорил. У меня-то на уме гораздо большее. — Блэр помолчал. — А ты сама о семье не подумываешь?

— Лучше я себе вены перережу. Мне без переживаний нельзя.

— И все равно. — Блэр шагал широко, с подскоком — отчасти для баланса, отчасти чтобы влиться в поток новой жизни, к которому только предстояло привыкнуть. — Нет, ты послушай.

— Зайка тоже так говорит, — тихонько хмыкнула Николь.

— Что?

— «Нет, ты послушай». Я тебя не узнала с этой сутенерской прической, да ты и вес немного скинул. Но ты по-прежнему половинка Зайки. Так странно.

На щеке Блэра прорезалась морщина.

— Знаешь, я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать этого наркошу.

— Что?

— Боюсь, Зайку мы потеряли. От него остался только призрак.

— Он быстро подсел. Я собиралась поговорить с ним об этом.

— Ну извини, но я больше не намерен прикрывать это.

— Да что с тобой вдруг случилось?

— Знаешь, я просто не могу больше жить с этим нелепым, зависимым говнюком-эскапистом. Я вышел на новую орбиту.

Ники подняла глаза к горизонту.

— И все же, а? Господи. В Зайце что-то есть, и все очень по нему скучают. И ты тоже, я знаю. Но старина Зайка… Ведь есть действительно непреходящие вещи. Что ты собираешься сказать ему о ЗАГСе?

— Я ничего ему не обязан говорить, я не отчитываюсь перед ним. Он мне, знаешь ли, не начальник.

— Правильно.

— Ну, я хочу сказать, мне насрать, если этот говнюк съебется насовсем. Откуда мне знать?

— Правильно!

Парочка пнула тележку из супермаркета, стоящую на дороге, швырнула коробку с жареными цыплятами в грязь и устроила показательный суд над кучкой собачьего дерьма. Они прошли по лабиринту викторианских улочек, мимо магазина «Пэтел бразерс» на углу, где никому в голову не придет проверять до бесконечности банкноту на свет, под стальным железнодорожным мостом, где были только воркующие голуби, и наконец завернули за «Тутинг Коммон», который довольно долго был пристанищем разгульной молодежи, а затем принял очередную странную парочку загорелого поколения, в то время как предыдущая странная парочка купила коляску для близнецов и свалила в пригород.

Ибо такова скорость города. Пылающий алтарь в цвету прошлых поколений. Где-то в глотке Лондона находился рычаг, но он не контролировал, как быстро или медленно, прямо или вбок нужно двигаться. На этом рычаге было написано: «Не упадите в блядскую дыру».

Пара свернула на Скомбартон-роуд. Сияющие «Мерседесы» с чистых улиц уступили место «Мерседесам» постарше, щеголяющим массажными покрытиями на сиденьях, экзотическими штучками на приборных панелях и запахом дезодоранта, проникающим даже через холод, стекло и железо. В клубах тумана на аллее у дома 16а сидел оборванец. Ники прижалась к боку Блэра, отблеск уличных фонарей карикатурно обрисовывал ее нежное креольское лицо.

— Ну вот мы и пришли, — сказала она.

— Да, пришли. — Блэр придвинулся ближе, вдыхая холод с ее волос. — На завтра все в силе?

— Я думала, они тебе работу нашли.

— На этой неделе я выходной.

— Что, на первой, блядь, неделе? Слушай, дружок, ты единственный бывший пациент, которого сразу приняли на работу. Наверное, за тебя кто-то шибко старается, поэтому не выпендривайся особо.

— Нет, ты послушай, Зайка же не работает.

— Тут другое дело, он еще не пришел в себя. И вообще, кстати, о моих планах, мне следует уделять ему некоторое время, пока я здесь. Я же не могу заводить любимчиков. — Ники провела дружеской мягкой рукой по обшлагу пиджака Блэра и шагнула к двери. — Хотя прямо сейчас я готова убить за чашку чаю. Постарайся не разбудить Зайку.

— Да сдох он, — хмыкнул Блэр, пытаясь нащупать по карманам ключи.

— Что?

— Да точно. Сердечный приступ.

— Ты же не хочешь сказать, что бросил его во время приступа? — Ники резко отбросила его руки и вытащила ключи.

Блэр прошел за ней, спрятавшись в высокий воротник. Потертый коврик у двери выпустил облако пыли из ее кроссовок, Ники рванула вперед в темноту. На диванах никого не было.

— Что ты с ним сделал?

— Да в ванне я его утопил. — Блэр неуклюже шел за ней, стараясь не наступать на скрипящие ступеньки. Он оперся на перила, чтобы снять ботинок.

— Ебаный род! Заяц? Зайка!

— Да я пошутил, — хмыкнул Блэр, запуская ботинком вниз по лестнице.

— Ну ты, блядь, и шутник. Заяц, дорогой, ты меня слышишь?

Николь нащупала выключатель, резко нажала его и увидела, что Зайка лежит на полу в кухне. На нем был черный костюм, белая рубашка и неизменные темные очки. Буйная грива волос, обычно распущенная, была забрана в хвост. Рядом с ним стояли бокал, бутылка бренди, почти пустая, и пепельница, переполненная полубычками «Ротманс» — выкурены все были наполовину, потому что между затяжками Зайка чувствовал себя с точки зрения сердечно-сосудистой деятельности в безопасности и всегда стремился к этому состоянию.

Он приподнял голову и томно оглядел Ники.

Она обвела взглядом комнату, сняла пальто и присела рядом с ним на корточки. Блэр смотрел, как заманчиво натянулись блестящие брюки на заднице, представил себе вид, который открывался Зайке, поддразнил себя мыслями, какой аромат ему, может быть, слышен.

— Ты как, Заяц? — Она протянула руку к его лбу. — Блядь, ну тебе же совсем нельзя пить. Господи, приятель. Ты вообще больше пить не должен, врубился? Зайка? Ты какого хуя в кухне делаешь?

Рот Зайки открылся, над губой показались торчащие зубы.

— Мы сегодня вечером собирались с Блэром на сеанс лечения. Но, судя по тому, как идут дела, мне, возможно, придется подзадержаться.

— Ну-ну, замолчи! — прогремел из-за скамейки Блэр. — Я же тебе доходчиво объяснил, что ни в какую Группу я больше не пойду. Извини, но с Ники эти хитрые уловки не пройдут.

— Ox-ox-ox, — надменно проскрипел Зайка, — скажите пожалуйста: он перерос Группу. Ну, Группа сегодня специально собирается у Саймона, так что далеко ехать не придется. Надеюсь, тебе полегчало. Пойдем, дружок. Саймон всегда оставлял мне пакетик своего вонючего дерьма, так что в моем мире ты мне тоже на хуй не нужен.

— Знаешь, ты договорился до того, что никакого сочувствия вызвать уже просто не можешь. Я с тобой больше в жизни никуда не пойду.

— Яйцами своими клянусь.

Ники хмуро взглянула на Блэра через скамейку, затем помогла Зайке приподняться и опереться спиной на плиту.

— Извини, Заяц, про Группу я понятия не имела. Ты же знал, что я с ним встречаюсь, почему же не позвонил?

— Да потому, что моя жизнь уже ни хуя не значит. У меня был самый настоящий сердечный приступ — хер его знает, какой силы.

— Так определи эту силу, а! — заорал Блэр. — Внезапная смерть или катание по полу с бутылкой бренди в обнимку?

Зайка скривился в сторону скамьи.

— Трудный день на работе, да? Достойное дело на заводе по активации сандвичей, да, Блэр?

— Отъебись! Ты знаешь, что я еще и не начал там толком. И вообще, мы не делаем эти аппликаторы, мы только предоставляем обзор рынка в целом.

Ники недовольно посмотрела на Блэра.

— Ты же сказал, что на неделю взял отпуск!

— Ну, опыт работы — это не работа, не ведись, Заяц тебя просто подъебывает.

— И все равно, блядь, тебе нужно туда идти.

— Я на больничном.

— A-а, — хмыкнул Зайка, — постоянное напряжение… в какой там руке, а?

— Да пошел ты! — С этими словами Блэр рухнул на диван.

Зайка вяло шарил в кармане, пытаясь нащупать «Ротманс». Сигарета дрожала, когда он взял ее в рот. Ники наблюдала за ним, потом нахмурилась.

— Я кого-нибудь позову.

— Не надо. Я пытался позвонить, — махнул рукой Зайка, — но там никого не было.

Глаза Ники сузились.

— Сколько ты выпил?

Зайка отвел глаза и невидящим взглядом уставился куда-то в сторону.

— Эй, Заяц! — Она потянула его за рукав и подняла бутылку. — Ты все выхлестал?

Блэр влетел в кухню, размахивая руками.

— Смотри, он же все выдул. Оставь его, ты просто ему подыгрываешь. Он весь вечер надирался, посмотри. Это же смешно.

Ники резко ударила Блэра по ноге.

— Отъеблись! Всё, оба!

— Нет, ты послушай, так дело не пойдет! — Блэр рухнул обратно на диван.

— Эй! — прикрикнула Ники. — Заткнулись оба, я сказала, сейчас будем решать.

Зайка вдохнул облако дыма и покосился на локоны Ники, скачущие по плечам. Его всегда трогала простота ее вида. «Я здесь, и это, блядь, я», — говорила она. Его взгляды достигли ее поясницы.

— Со мной все будет в порядке, — прошептал он, похлопывая ее по гладкой смуглой руке.

— Ага, но я, ебть, в этом по самые уши увязла. Давайте кого-нибудь позовем.

— Нет, не надо, — резко бросил Блэр. — Они нас обоих упекут, Христа ради.

Зайка прищелкнул языком:

— Блэр, мы теперь независимые личности, ты же это постоянно повторяешь. Никто за тобой не придет — эта болезнь касается меня, и я не могу не обращать на нее внимания, понял?

— Хитришь, мать твою, — ответил Блэр. — Вы сговорились, чтобы нас обоих снова заперли, а я этого не допущу. Слышите, не допущу!

— Эй! — взвизгнула Ники. — Ты что, правда думаешь, что я сижу и жду, пока окажется, что все происходящее — моя блядская ошибка?

— Христа ради! Но запомни, Зайка, если нас заберут в «Альбион» из-за этого, я тебя, ублюдок, удавлю собственными руками. Слышишь?

Зайка уставился на брата ничего не выражающим взглядом.

— У тебя мания. Попытайся успокоиться, слышь, Блэр?

— Да отъебись ты.

— Ты просто завелся, друг. Попомни мои слова, это начало безумия.

Зайка попытался вытащить бутылку из руки Ники. Она вцепилась в нее крепче, потянулась, чтобы поставить ее на скамейку. Ее пальцы нащупали телефон и потянули его к себе.

— И вообще, я пытался дозвониться, — сказал Зайка. — Никто не ответил.

— Кому ты пытался позвонить?

— Да всем.

— Ты знаешь, что все изменилось?

— Да, все не так, как раньше.

— Да нет, я про то, что это ж теперь «Витаксис». Нужно обращаться в другую систему и называть PIN-код.

— Значит, это государственная система здравоохранения?

— Да нет, я же говорю: «Витаксис» теперь частная система, так что надо набирать главный номер. — Ники с трудом заставила глаза Зайки оторваться от бутылки. — Ну чего ты, Заяц? — Она нажала несколько кнопок на телефоне и подождала. — Мой дед, мать его, едва помнит государственную систему здравоохранения. Не стой как пень, поставь чайник.

Блэр побледнел, сидя на диване. Бледность напрочь уничтожила результаты двухдневного курса дорогостоящего загара. Он явно почувствовал это, закрыл лицо руками и наклонился вперед.

Ники взяла телефон и села рядом с ним.

— Привет! Это Ники Уилсон из «Послебольничного наблюдения» — шесть-один-четыре-девять-три-девять-восемь. Юго-восток. Три-семь-четыре-семь. Уилсон. Здравоохранение. Я бы хотела поговорить с доктором Комптоном, если еще не слишком рано.

Послышалась мелодия «Reck ma Skank» Пири Джаметт, затем ответил мужчина. Голос врача звучал как гобой:

— В чем дело?

— Боль в груди, перебои с дыханием, — прошипел Зайка из кухни.

— И странное ощущение в левой руке и плече, — добавила Ники в телефон.

— Кому из них плохо?

— Зайке, в смысле, Гордону.

— Понятно. У него вокруг губ синие или фиолетовые пятна есть?

— Нет.

— Пульс частый или, может, прерывистый?

— Нет. Но, возможно, он выпил.

Зайка у раковины неопределенно пожал плечами.

Комптон помолчал, прочистил горло.

— Понятно. Он потный, липкий?

— Да нет. Говорит, что у него недавно был приступ.

— Понятно, понятно. Вы же знаете, что им пить нельзя. Не говоря уже о работе их печени, боюсь, это может привести к эмоциональному срыву. Это по-прежнему белое пятно в психологии. А второй что, тоже пил?

— Пару пива, не больше.

— Понятно. Хм… Что касается симптомов, если это было в первый раз…

— Да, доктор, слушаю.

— Не пугайте его, это просто стресс, а он может давать странные последствия. Возможно, его нужно подзадорить.

Ники подошла к бару и передала трубку Зайке. Он прижал трубку к груди, переводя дыхание, прежде чем начать разговор.

— Извини, Спенсер, это всего лишь мои нервы.

— Дело в том, Гордон, что ты теперь — часть сообщества. Я просто беспокоюсь, что эта ситуация может выбить вас обоих из колеи, ведь вы так недавно здесь. Может быть, вам лучше будет вернуться под надзор, пока все не уладится? Думаю, мне было бы спокойнее, если бы ты вернулся к нам или домой, к семье.

— Мы не общаемся с семьей.

— Конечно, конечно, прости.

Блэр резко встал с дивана и выхватил у Зайки трубку.

— Доктор! Разве вы не сказали мне не обращать особого внимания на эти его заходы?

— Дело в том, — ответил Комптон, — что паника — обычное явление, но может привести к очень негативным последствиям. На определенном этапе от нее страдает большинство людей.

— Но разве вы не сказали мне не суетиться? — Блэр нажал кнопку громкой связи и ткнул трубкой в сторону Ники, а потом Зайки.

— Ну определенно, нет смысла поддаваться панике, хотя…

— Слышали! — заверещал Зайка. — Слышали!

— Спокойно, спокойно. — Голос Комптона низко гудел в трубке. — Еще слишком рано, изменения только начались. Как только у вас в голове все уляжется, вы увидите, что такие случаи станут более редкими и не столь болезненными. Успокойтесь, не пейте слишком много кофе или чая. И ради бога, никакого алкоголя. Может быть, я пришлю сотрудника. Меня всерьез беспокоит такое состояние.

Глаза Блэра подозрительно сузились. Зайка, шаркая ногами, вышел из-за скамейки, поднял две чашки чая с молоком и качнул ими в направлении дивана.

— Ну, — промурлыкал он, — что еще сказал старина Спенсер?

— Ты подохнешь.

— Ой! — воскликнула Николь, всплеснув руками.

Зайка жалко сгорбился и повернулся поставить чашки на скамейку. Он посмотрел за спину, как Квазимодо, и беззащитно пожал плечами, глядя на Николь. Она ответила ему ласковым взглядом. Зайка почуял, что в Блэре кипят чувства: серьезный конфликт, вспышки ярости — языки пренебрежения и раскаяния, висевшие над злобным безумием. Зайка повернулся боком, по-прежнему сгорбленный, словно раб, ожидающий удара плетью, и поднял на брата пустые глаза. Затем вздохнул:

— Я так понимаю, пообниматься тебе не удалось.

— Зайка! — пискнула Ники.

Глаза Блэра сверкнули влево. Он заметил, что она подавила смешок. Все было кончено.

— Почему бы тебе не трахнуть его?

Его глаза не пронзали и не жгли ее. Это было странно и подозрительно. Они сияли, не видя. Особенно жуткими казались яркие белки глаз.

— Ой-ой-ой, милый Зайка то, ой-ой-ой, милый Зайка сё, — прохныкал Блэр. — А как, блядь, насчет меня?

Ники сильнее сжала руки на груди.

— Я тебя слышу, не ори.

— Ах-ах-ах, любовь — страдание, скорбью полное, — бросил через плечо Зайка.

Николь смотрела, как Блэр думает, упорствует, морщится, одолеваемый желаниями. В нем бушевала генетическая память старой Англии, злоба и зависть. Затем, словно по щелчку хлыста, он схватил бутылку бренди и запустил ею через кухню. Зайка наблюдал за происходящим из-за плиты.

Тишину потряс вопль Николь. Она вскочила на ноги, схватила свое пальто и полетела вниз к двери, матерясь на каждой ступеньке. Брань не затихала всю дорогу, пока она шла по Скотбартон-роуд.

Затем наступила тишина, пронзительная, словно после обстрела. Машина проехала по лужам на улице, вдалеке пискнул автомобильный сигнал. И через минуту мир затопили горестные вопли Блэра. Подлив масла в огонь, позвонила смотрительница. Зайка бочком приблизился к брату, сидящему на диване. Тот медленно повернул к нему сначала глаза, а потом голову.

— Ну, — сказал он, — здесь твоя взяла.

Блэр чихнул, из ноздри показался пузырь. Он указал вверх на окно и, втягивая пузырь обратно, попытался вдохнуть вместе с ним высоковольтную оболочку Лондона, сумасшедшую оболочку с вонью беззаботных товариществ и черными следами тормозов.

Но почувствовал он только жалкую электрическую вонь подгоревшего молока.

Зайка, шаркая, подошел к телевизору и включил его. На экране появилась пара коренастых молодых англичан, бритых наголо и рыдающих в камеру. По мере того как разворачивалась история молодого человека, покрытого татуировками и ровным загаром, оказалось, что забастовка работников камер хранения не позволила им улететь накануне в Малагу. Тучные дети в «Миллуолл кит» слонялись за их спиной, женщины цвета спелого редиса болтались на заднем фоне.

— Видишь? — спросил Зайка. — Всегда есть кто-то, кому хуже, чем тебе.

Блэр шмыгнул носом.

— Ну ладно, — сказал Зайка, выключая ящик и поворачиваясь к дивану. — Улыбнись, друг. Завтра пятница: картофельная запеканка с мясом.

Мелодично насвистывая, в серое утреннее небо поднялась стая птиц, вспыхивая медным светом на солнце. Зайка положил руку на тяжело вздымающуюся спину Блэра и очень нежно погладил его.

— Кто глупышка? — спросил он с мягчайшим северным прононсом.

Это было самое первое предложение, которое он выучился говорить. Оно подняло воспоминания о детском тальке и вонючей резине. Зайка покачивался вперед-назад, рука начала вычерчивать первую сотню нежных кругов.

— Кто глупышка?

 

7

Людмила прижала платье к груди и махнула Киске рукой:

— Иди к двери, быстро. Начни петь, если кто пойдет.

— А типа чо петь? — Киска стояла, дрожа от волнения и раскачиваясь на пятках.

— Да что угодно, лишь бы громко. — Людмила бросилась к окну и распахнула его.

Миша рванул вперед, уши у него были очень красные.

— Про поезд или про волка?

— Про поезд, иди уже! Быстро!

Девчушка отвернулась. Миша тут же взял Людмилу за плечи у окна и три раза поцеловал. Она перегнулась через подоконник и уткнулась лицом в грубую военную форму.

— Ха, — она похлопала рукой по его животу, — ты скоро будешь как два солдата.

Миша провел щекой по ее волосам, потом уткнулся в них носом.

— Конечно, ведь на встречу со мною никто не приходит, и что мне остается? Только сидеть у пустого корыта и недоумевать.

— Алекс умер, старухи нашли мою сумку. Они просто в бешенстве. Отправляют меня в Кужниск, на оборонный завод.

Миша взял ее лицо в свои руки и убрал прядь волос от ее глаз.

— Тебя что, ударили по лицу? Кажется, это синяк.

— Я упала, ничего страшного.

— Мне жаль старика. Помоги ему святые. Ты все еще можешь уйти? Патруль утром уходит за гору — если мы не уйдем сейчас…

— На фронт? Мишка, это не для тебя.

— Но если мы не сможем сбежать? Меня не линчуют за дезертирство, только если я уеду из страны, а без тебя я не поеду.

— Ты можешь дождаться меня. Просто подожди. Я смогу сбежать через несколько дней, после первой зарплаты.

Миша покачал головой:

— Ну подумай, детка, единственная для нас возможность остаться за границей — попросить убежища в порту. Мы должны быть вместе, но если ты попадешь на завод, мы можем никогда больше не увидеться.

Людмила минутку подумала.

— А кто сказал, что они вообще нас пустят?

— Они обязаны пустить всех. Они никуда нас не отпустят, пока не выяснят статус. Мы почти точно пробьемся — я дезертир, из краев, где бомбят, как бешеные. — Он провел пальцем по ее горящей щеке. — А с тобой они нас пустят немедленно, только взглянув на твой румянец. Они принесут кофе, фруктов и шоколада, как только тебя увидят.

Киска начала петь у двери. Людмила резко обернулась. Дитя замолкло, подавив смешок.

— Я тренируюсь.

— Дура! Только когда кто-нибудь правда пойдет.

Миша прижался к щеке Людмилы, покрывая ее поцелуями между словами.

— Послушай, а когда ты едешь в Кужинск?

— Сейчас, сегодня же. Но они послали со мной Максима на тракторе, я не знаю, смогу ли сбежать по дороге.

— Тогда так: за вокзалом, на главной дороге в Кужинске, на углу есть кафе-бар «Каустик». Я приду туда завтра, как только стемнеет. Но послушай: время сейчас смутное, к мосту стягиваются отряды. Езжай быстрее и не волнуйся, если я опоздаю — я найду дорогу, это говорит тебе мое сердце.

— «Большие люди ведут поезда, большие поезда везут много людей!» — пропищала Киска от двери.

— Киска, ради всего святого! — заорала Ирина, приближаясь к лестнице. — Ты так орешь, что стены того и гляди рухнут!

— Уходи, толстый солдат, — сказала Людмила, коснувшись губ Миши и закрывая окно.

— Завтра повторишь мне, какой я толстый, — прошептал он, дотрагиваясь пальцем до оконного стекла, прежде чем пропасть из виду.

Людмила рванула за занавеску. Через десять секунд, приближаясь к дыре у стены, появилась тень Ирины. Она внимательно наблюдала, как Людмила поднялась с корточек, как работали сильные мышцы у нее на спине. В отличие от многих местных жительниц, Милочка не была крестьянской бабой, широкой в кости и с толстенными ногами. Зеленые глаза делали ее уникальной, а странная отчужденность и самообладание придавали шарма. Детский жир с задницы у нее уже сошел, отметила Ирина, глядя, как тени появляются и исчезают в складках под трусиками.

Она моргнула несколько раз и прошла через занавеску.

— Чего? — пробормотала Людмила, влезая в платье. — Я недостаточно быстро сваливаю?

— Да нет, — хрипло ответила мать, — я решила сказать тебе, где нас всех похоронят, поскольку ты еще сто лет будешь возиться.

— Ха, — только и ответила Людмила, быстро натянув платье.

Она шагнула к залитой солнечным светом сумке, растрепав волосы проходящей мимо Киске.

— Я так понимаю, что тело надо снимать, ведь обещанный мужик так и не появился? — заорал Макс в сторону лачуги, когда Людмила забросила в трактор свою сумку.

— Какой мужик? — переспросила она, поворачиваясь к трактору.

— Да этот, который делает заключения о смерти, — ответил Макс. Он приложил ладони ко рту и снова заорал: — Так я говорю: мы снимаем деда с трактора?

— Да, если на дороге никого не видно! — крикнула в ответ Ирина. — И сними с его головы пальто, оно Людмиле пригодится.

— Нет, оставь пальто на месте, — сказала Людмила.

— Возьми его себе, ты ж замерзнешь, — сердито бросила с крыльца Ирина.

Людмила помогла поднять тело с ковша и положить его на промерзшую землю у забора. Она возилась с пальто, а когда Макс отвернулся, быстро стянула его и бросила за спину. Лицо Александра по-прежнему приводило ее в ужас.

Солнечный маслянистый свет заливал лачугу, пока Ирина, Ольга и непривычно тихая Киска наблюдали, как трактор подпрыгивает среди облаков и впадин тумана, направляясь вниз по холму к дороге. Ни Людмила, ни Макс ни разу не оглянулись. Их мать стояла, болезненно моргая, пока они не пропали из вида. Через четыре минуты плотный воздух Иблильска, в котором слова и запахи висели неподвижно с осени до весны, поглотил трактор без остатка.

— Семья распалась, — проскрипела Ольга, поворачивая к лачуге. — Дай мне ваучер, Ира. Если я его сейчас подпишу, ты еще успеешь сбегать на склад.

— «Лэнд-Крузер» или «Ниссан-Патрол»! — рявкнул Макс, перекрикивая двигатель трактора. — Самые лучшие. Длинная колесная база, окна с электроподъемниками. Думаешь, это только для жирных богатеев? Я прям щас такой достану.

Тигриные полосы янтарного света слепили через голые деревья у дороги. Людмила не увидела даже следа инспектора, идущего вверх по холму. Она прищурилась и посмотрела вперед, в темноту, где лежало ее будущее. Она ощутила себя странницей, ушедшей в свои ощущения, взвешивающей невесомые краски, набирающей эмоциональный багаж, который не выразить словами. Никто никогда не заподозрит в ней таких настроений, потому что они надежно прикрыты маской отчужденности.

Вскоре показался знакомый деревянный телеграфный столб, а за ним пришедший в негодность и заброшенный зерновой элеватор. Людмила дважды моргнула, нахмурилась и повернулась к Максу.

— И какой же дорогой мы едем?

— Например, — проорал Макс, — в последней битве за Грозный «Ниссан-Патрол» заставил почти что целый батальон русских обосраться и визжать как баб!

— Максим!!! — Людмила дала ему подзатыльник. — Мы едем не той дорогой!

— Нет, я еду абсолютно той дорогой, — сказал Макс, уклоняясь от сестры.

— Но ты меня привез в деревню — я из Иблильска никуда не доберусь!

Макс пожал плечами:

— Именно сюда мы и приехали, о Дитя Света.

— Ага, а когда ты слишком быстро вернешься домой без топлива, ты расскажешь старухам, что до Кужниска и обратно тебя донес ветер.

— Мы в Кужниск и не собирались.

— Я уже поняла. Я поняла это потому, что ты привез меня в эту дебильную деревню!

— Лозаныч тебя отсюда подвезет. — Макс легко переехал воронку на дороге.

— Да, конечно, прям щас. Ведь все годы, что я его помню, он в задумчивости сидел в своей комнате, мечтая отвезти меня в романтический Кужниск.

Яростно вдохнув, Макс втянул из носа сопли и могучим плевком послал этот снаряд в дорожный знак.

— Нет, — ответил он, — просто я его об этом попрошу. А теперь заткни свою вонючую пасть. Заебла ты меня своим бабским визгом.

Людмила сидела, нахмурившись, пока трактор не сделал гусеницами девять поворотов. Затем снова заорала:

— Я должна найти работу в городе! Ты должен продать трактор! Да подумай ты хоть раз своей усратой башкой, Макс!

— Лозаныч купит трактор. А Кужниск — не город, и не пизди.

— Ага, тот самый Пилозанов, который пропил свое бабло и здоровье вместе с моим отцом и который теперь волшебным образом доставит меня в город, хотя у него за всю его долгую жизнь даже и машины-то не было?

— У него будет трактор, — пожал плечами Макс. — И Кужниск — не город.

Надежда Крупская остановилась на углу у склада. Она поставила сумку и выдохнула клубы пара, словно паровая машина, глядя, как трактор едет по деревне, скорее даже — деревушке, с тех пор как населения в ней осталось меньше тридцати человек.

Надежду частенько можно было увидеть на дороге, с того дня как год назад случайный снаряд пробил крышу ее дома и устроился в полу кухни. Он не разорвался, и это означало, что она не только выжила и сможет осуществить свой медленный и шумный путь к могиле — путь, к которому стремились все ибли и к чему относились ревностно и с уважением, — но еще и получила огромный потенциал для бесконечного отчаяния, а также повод как можно чаще уходить из дома и выносить свои страдания на всеобщее обозрение. В сочетании с усиливающимся склерозом, если не помешательством, ее репертуар на тот момент представлял собой доведенный до совершенства монолог, настоящий праздник для мучеников.

И все же дела шли не так уж и гладко: снаряд встал под углом к дверце плиты, что сделало кухонные обязанности особо утомительными. А если припомнить дыру в крыше, то неудивительно, что в конце концов ей пришлось переехать в крошечный сарай. Теперь она по-прежнему жила в зоне вероятного взрыва, но все же подальше от эпицентра бедствия, коим она до этого наслаждалась.

Людмила глядела на нее, не здороваясь, пока оплывшая фигура на дороге, похожая на тряпичную бабу для чайника, не сменилась серым панельным домом советских времен, состоящим из тридцати шести квартир — все были заброшены. Это было самое оптимистичное строение в деревне все с тех же советских времен. Казалось, что Иблильск, кроме этого жуткого сооружения, органически вырос из грязи, разбросанный мусор пустил корни и превратился в несколько зданий, стоящих неподалеку от развалин заброшенного завода по изготовлению двигателей. На фасаде пяти сооружений вдоль дороги осталось несколько букв от названия завода, а на одном из них даже можно было прочитать целое слово — «двигателей».

Шум радио разносился по дороге. Играла электрическая гитара, которая визжала и скрипела, как брошенная в воду пригоршня пуль. Вопили два отчаянных голоса — женский и мужской. «Obsession» — единственное слово, которое можно было понять из песни. Песня, звучащая в сердце Иблильска, придавала романтический ореол драматическому отъезду, своего рода томное тропическое желание, которое пронизывало Людмилу с головы до пят. Она знала, что дело не просто в уходе из дома. Здесь замешана разбитая любовь.

Трактор проехал мимо безликой груды одежды и лужицы блевотины в снегу (постель и завтрак, как называл это отец Людмилы) к задворкам, где жил Виктор Пилозанов. Дом был под номером двенадцать и отличался от прочих зеленой дверью. Пилозанову как-то раз пришлось съездить в город, где продавалась зеленая краска, он потратил на нее нехилые деньги, а затем любовно обмазал дверь несколькими слоями. Именно это вызвало первую волну слухов о том, что он спивается. Следующим диагнозом стал холостяцкий маразм, поставленный после того, как он купил красной краски и нарисовал номер двенадцать, и оказалось, что это единственный дом с номером в радиусе девяноста километров. Он утверждал, что такие символы способствуют сохранению цивилизации и что только благодаря им родное гнездо останется теплым до лучших времен.

Дверь дома Лозаныча была нараспашку. Оставив трактор фырчать, Макс спрыгнул вниз и пнул ее:

— Лозаныч!

Огромный нос Пилозанова показался в проеме, и за ним появилось его покрытое оспинами красное лицо с редкими усиками.

— Чего? — спросил он.

— Я приехал за стволом. А вот твой аппарат — только что заправленный до краев, как и условились.

Пилозанов бочком вышел из двери. Людмила слезла с трактора, глаза ее метали искры.

— Ты за это в аду будешь гореть, — прошипела она Максу.

— Лозаныч, ей нужно в Кужниск, пока дорога не падет, — сказал Макс, наподдав Людмиле, чтобы заткнулась. — Давай быстро закончим наши дела, чтобы тебе не пришлось долго жечь фару по дороге.

— И что, блядь, по-твоему, ты хочешь сказать, «фару»? У трактора ведь две фары, так?

— А по скольким, блядь, дорогам ты собираешься ехать одновременно? Одна дорога, одна фара. Если тебе, на хуй, моя «Тойота Лэнд-Крузер» нужна с дополнительной подсветкой, нужно было раньше говорить.

— Ха! Да нет у тебя «Тойоты Лэнд-Крузер».

— Послушай, приятель, пока мне это не надоело и я не разбил ничего, подозрительно похожего на твою башку, — где ствол, согласно нашему уговору?

— Ствола здесь нет, — ответил Лозаныч, задумчиво оглядывая дорогу.

Людмила злобно стрельнула глазами в брата. Макс знал, что ей не понравилось слово «ствол». Не вдаваясь в объяснения, он заглушил трактор. Когда его грохот затих, он задрал ухо в сторону крыши и показал пальцем. Через туман доносился треск выстрелов. Грохнула артиллерия. Он злобно уставился на Людмилу, словно ставя точку в разговоре.

— Я не знаю, удастся ли мне получить ствол, — сказал Лозаныч. — Гнезвары вчера плотину взяли. Завтра здесь будут. Каждый дурак хочет ствол.

Макс резко выдохнул в лицо мужчине.

— Лозаныч, — прошипел он, — я твои яйца к разным поездам привяжу. Между нами и гнезварами стоят горы. И запомни, ты разговариваешь с самым выдающимся полировщиком воздушных пропеллеров по эту сторону Каспия. Где ты найдешь лучшего защитника с оружием?

— Ха! Да я больше поработал сейчас, подойдя к двери, чем любой полировщик пропеллеров за последние два года в этом районе.

— Хорошо, тогда до того, как я тебе оторву башку голыми руками, — как насчет другого, более важного дела?

— Тут все в порядке. — Лозаныч лениво расстегнул шинель, чтобы почесать подмышку через свитер. — После того как Любовь закроется, сюда придет человек. Он знает, что они для тебя.

— Ты хочешь сказать, что с собой их у тебя нет?

— Да за кого ты меня, на хуй, принимаешь? Ты думаешь, мне охота здесь еще раз твою рожу видеть? И выслушивать жалобы, что товар у меня в доме от сырости испортился? Они попадут прямо тебе в руки, и меня обвинить будет не в чем.

Слова Лозаныча ускорили момент, самый важный в любой местной сделке, когда мужчины стоят лицом к лицу и в их глазах читается взаимный смертный приговор. Такой взгляд являлся своего рода первым взносом, потому что ни одна действительно жестокая месть не могла быть оправдана, если человек не мог сказать, что враг обманул его, глядя в глаза.

Лозаныч смотрел в глаза Максу. Взгляд Макса внимательно прошелся по усам Лозаныча, считывая признаки жуткой, абсолютно оправданной смерти.

— Ты оставил меня здесь ни с чем, Пилозанов. Ты получил мой трактор и оставил меня здесь, у этой блядской зеленой двери, с одним только хуем в руке.

Лицо Лозаныча скривилось:

— Я стою рядом с тобой, так на что ты намекаешь?

— Поэтому ты немедленно везешь мою сестру в Кужниск на тракторе. — Макс медленно поднял указательный палец, символически разрезая человека от паха к груди. — И помни, Виктор Ильич Пилозанов, — мои глаза следуют за тобой. А теперь пиздуй, пока я тебя не убил, но позволь мне войти в твой дом с этой ебаной дверью, мать ее, и пождать, пока не привезут другую часть нашего уговора.

Макс схватил за руку сестру, запихивая ее в трактор. Он приблизил губы к ее уху.

— Смотри за ним. Не позволяй никуда завозить себя по пути в Кужниск. Я серьезно. И смотри, чтобы он поехал по увильской дороге, тебе придется заправляться. Деньги у него есть.

— Ты в аду сгниешь после того, что сделал с нашими старухами. Я верну им трактор и расскажу, что ты сделал.

— Это ты будешь гнить, сладкая моя божья ягодка.

— Ха! — сказала Людмила.

— Хо! — ответил Макс.

Он пристально смотрел на сестру долгим взглядом. Затем выпятил подбородок с видом знающего человека.

— Послушайте только, какие горькие слова я должен выносить от тебя, после того как пошел на риск и нашел для тебя прощальный подарок!

— Ха! Подарок — смотреть, как твоя задница исчезает вдали?

Макс недовольно хмыкнул, полез во внутренний карман пальто и выудил пропавшую перчатку Людмилы, по-прежнему скользкую от слюны Александра.

— Возьми, согрейся, — сказал он, тяжело глядя на нее из-под бровей.

Он добил ее, снова выпятив подбородок, повернулся и пошел прочь, плюнув напоследок.

Лозаныч пожал плечами и полез в трактор.

— И как его, блядь, заводить?

Глаза Людмилы наполнились слезами. Она прикусила губу, втискиваясь в сиденье, и потянулась через Пилозанова, чтобы нажать на стартер. Двигатель чихнул и завелся. Макс исчез, захлопнув зеленую дверь.

Свет фары рассекал туман, висящий над дорогой. Казалось, из Иблильска нужно выбираться через облака чая с молоком. Людмила завернулась в пальто, съежилась в клубок за сиденьем водителя. В ее горле застрял комок, словно скользкий кусок мяса.

— Ха! Я молодец, ха-ха-ха! — орал Пилозанов, когда деревушка осталась позади. — Большего идиота и представить нельзя! Я оставил его там ни с чем. У меня его трактор, а у него остался только хуй в руке! — Плечи Пилозанова дрожали от смеха. Он повернулся и прищурился на Людмилу. — Ты теперь в безопасности, котенок. Тебе больше не придется горбатиться на свою семью.

— Не путай свою семью с моей.

— Ха! Но давай признаем очевидный факт: ни один дом, где есть мужик или собака, ни на минуту не остался бы сухим от такой сочной девки, как ты.

— А ты видел хотя бы одно монгольское лицо или хотя бы одну монгольскую черточку в моей семье? Нет! Так что заткни свою вонючую пасть.

— Ну, у твоего брата дебильных черт сколько хочешь! — Лозаныч рассмеялся еще раз, повизгивая от радости настоящего момента. Затем просунул руку между ног и вытащил кончик полутвердого члена. — Я просто горжусь, что наконец смогу дать тебе почувствовать настоящего мужика, какого заслуживает такая сочная девка. Давай. Иди к доброму Виктору.

 

8

Пять кошек важно прошествовали по грязи на углу Скомбартон и Миллинер. Три из них были черные. Всех притягивал подвал дома 16а.

Близнецов лихорадило от надвигающегося визита контролера. Зайка пытался по возможности не втягиваться в эту истерию, он сгорбился, как старуха, между раковиной и скамейкой. На нем были обычный костюм-тройка, деловые ботинки и носки и большие солнцезащитные очки из «Балорамы». Вдова бедуина, да и только. Свет в комнате был тускло-коричневым; его голос нащупал соответствующую тональность.

— Нет, ты послушай. Самый вероятный сценарий — это что мы к завтраку вернемся в «Альбион». Лучше подготовься заранее, сынок, — хуй его знает, что им наплела Ники. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что они не стали бы посылать к нам контролера в субботу вечером, чтобы просто притаранить нам пивка. Нет, это будет настоящая проверка. — Зайка посмотрел на лампочку, светившую над гостиной, словно звезда, и тихонько улыбнулся про себя.

— Ты лучше эти ебаные тарелки домой, — послышался приглушенный голос Блэра.

Его ноги торчали из серванта за лавкой, черные брюки обтягивали ягодицы.

Зайка изменил направление взгляда и оглянулся через плечо.

— Тебе принести платок и бигуди? Жаль, что у меня, блядь, фотоаппарата нет, — представляешь, что скажут ребята в «Альбионе», увидев, как ты чистишь сервант? Представляешь, что скажет Глэдди?

— Глэдстоун слепой и страдает аутизмом, — проскрипел Блэр.

— Он всегда болтает со мной. Он уссытся, когда я ему расскажу.

В ответ раздался скрип зубов.

Еще несколько минут слышались приятные постукивания и звон, обычно предвещающие сытный ужин. Затем Зайка замер и положил тряпку, прикусив губу.

— Кажется, я чувствую приближение джина, — сказал он. В перерывах между его словами слышалось яростное шипение. — Разве ты не чувствуешь надвигающийся тонизирующий можжевельный дух?

Лицо Блэра высунулось из серванта.

— Да шевелись же ты, мать твою, этот чувак щас уже придет.

— Не трынди, я не буду убираться в костюме, мать его.

— Знаешь, блядь, таращиться на чашки — не значит убираться.

— Нет, ты послушай, хуй тебя побери, ты ж не соображаешь, что несешь. Ты говоришь, что это даже не контролер, что он просто придет и пожурит нас, а сам намываешь тут все, как ебаная уборщица. — Зайка выудил еще одну чашку из раковины. — Нет, ты послушай, я считаю, что контролера не должно ебать состояние нашего серванта. Ты правда считаешь, что они пришлют контролера по сервантам? Или что у них есть подразделение по уборке?

— Слушай, Зайка, просто заткнись. Мне насрать на тебя. Делай ты что хочешь, а я буду делать, что хочу я. Когда этот чувак придет, я собираюсь притвориться, что мы — отдельные файлы.

— А разве это не так?

— Ну, если ты задумаешься хотя бы над половиной того, что происходит вокруг, ты поймешь, что наше освобождение — огромная административная и правовая ошибка. Видишь, что в паспортной службе сказали по поводу наших свидетельств о рождении.

— Но это не означает, что мы не можем их получить, они просто не сумели вот так сразу найти справку. Это бюрократия, Блэр.

— Нет, это самая обычная симптоматика. Вся наша жизнь — больничная запись, Зайка. Мы живем и умираем по этой записи. Ради бога, как ты думаешь, почему я только что сказал тебе «отъебись»? Я что, правда похож на чувака, который хочет с тобой жить? А теперь просто заткнись. Ты теперь — отдельный файл.

— Да уж, — хмыкнул Зайка. — Слушай, а может, уговорим этого парня с нами в лото сыграть и посмотрим, кто заработает больше очков. Постой, я знаю, когда он придет, почему бы тебе не обсудить с ним отчаяние от нашего совместного проживания? Я расскажу о королевском ребенке.

— Не подъебывай, Заяц.

Зайка замолчал и упер руки в бока, покачиваясь из стороны в сторону. Потом прогнулся, дернул плечами вверх и вниз, хмыкнул и потянулся к бутылке с джином.

— Ты сам на себя поставил, так? Жаль, у меня денег нет, чтобы поставить на то, что это будет контролер.

Голова Блэра резко высунулась из серванта.

— Слушай, если ты, блядь, так уверен, почему бы не держать на это пари до конца месяца? Если он утащит нас обратно, ты будешь устанавливать правила три следующие недели в «Альбионе». Но если, Зайка, этот визит обернется для нас чем-либо другим, если он просто отведет нас в «Витаксис», — я буду устанавливать правила здесь, мать их.

— Шутишь — с хуя ль тебе такая почесть?

— Ну, я тебе, ублюдок, это уже объяснил.

— Чо, оборзел?

— Оборзел.

Зайка мрачно хмыкнул:

— Завелся. Слушай, налей мне джина.

— Слушай, заткнись, а? И не говори со мной. — Блэр исчез в следующем отсеке серванта.

Зайка несколько минут изящно скользил по кухне, прежде чем в задумчивости снова опустился на лавку. Он положил руку на спинку и уставился вперед.

— Как ты думаешь, а куда в таком случае делся наш банк? То есть там ведь только автоответчик отзывается.

Нет ответа.

— Как ты думаешь, Рэй Лэнгтон вернется в «Коронейшн-стрит»? Неужели они и правда имитировали его смерть?

Нет ответа.

Зайка откинулся на спинку. Один глаз опустился вниз, как щупальца у улитки.

— И что, у нас теперь всегда так будет?

— Делай что хочешь.

Зайка поднял чайную чашку и протер ее полотенцем.

— Да, — задумчиво произнес он. — Классная задница у нашей Ники. Как на ней только форма не расходится? Я тебе не говорил, что она там духами брызгает?

Блэр бросил на него убийственный взгляд из серванта.

— В такой, блядь, грецкие орехи можно колоть, ты как думаешь? — пробормотал Зайка.

Блэр откинулся назад и уставился на брата неприязненным взглядом:

— Тебе ж девки вообще не нравятся, так что отстань от нее.

— Я их люблю, еще чего! И правильно люблю, уважительно так. И общий язык с ними нахожу лучше. Поразительно, как они реагируют, когда оставляешь эту робкую дерьмовую мальчишескую манеру.

— Ну, Зайка, это называется секс, и все девки его хотят. Ты единственный, кто не хочет.

— Нет, ты послушай. Просто это же так…

— Да заткнись ты, а! Да хуй ты найдешь что-то менее антисанитарное, чем жить с тобой.

— Я на самом деле не хотел сказать «антисанитарно».

— Честно, ты прям как, мать его, гном во времена постмодернизма.

— Модер-ебать-его-в-зад-низма? — хмыкнул Зайка. — Пост-пост, ты хочешь сказать. Пост-пост-блядь-пост.

Самая формальная часть протирки чашек закончилась, и Зайка откинулся на лавке, чтобы подумать. Свежевымытый клетчатый пол кухни отбрасывал блики на стекла его очков, а затем растворился, когда он задрал очки на лоб.

— Слушай, дружище, — сказал Зайка, проводя языком по деснам, — вчера вечером ты себя прямо полным мудилой выставил. Надеюсь, ты сделал из этого хоть какие-то выводы. На самом деле все просто: не выступай, мать твою! Будешь хорошим мальчиком, нас, возможно, уже сегодня отвезут обратно. Попытайся принять тот факт, что это наша самая вероятная судьба. Со стариной Зайцем дела не так уж плохи, мы по-прежнему сможем развлекаться, ты и я. Друзья. Иди поссы. Я, блядь, серьезно.

Блэр высунулся из-за дверки и скорчил рожу в сторону Зайки.

— Нет, это ты послушай меня, — зашипел он, — потому что повторять я не стану: все кончено, Зайка. При первой же возможности, которая появится у этой двери, какой бы она ни была, я сваливаю. Слышал? И не говори со мной больше.

Зайка приподнял бровь, выпучив глаза, как вареные яйца в мешочках век.

— Охуеть, — сказал он. — Ты, блядь, ничего хуже сказать не мог. — Пролетарским жестом он ткнул себя большим пальцем в грудь. — Я благословляю тебя на удачу в поимке этой возможности, друг, и пусть будет в этом задействована вся твоя молодая энергия, сынок. Однако, учитывая, что у нашей двери пока что оказался лишь один дефективный ублюдок, продающий чистящие средства, и один торговец рыбой из «Тинесайд», я предлагаю тебе прекратить эту блядскую торговлю собой. Лучшее, на что ты можешь рассчитывать, это группа перевозки в белых халатах, и не могу сказать, что сильно сожалею по этому поводу.

В дверь постучали. Палец Зайки бессильно упал.

— Ну, пиздуй открывать, слышь?

— Отъебись, — ответил Блэр.

Зайка еще туже затянул хвост из волос, одернул костюм и вприпрыжку поскакал вверх по ступенькам. За замороженным стеклом входной двери показалось расплывчатое пятно. Зайка открыл дверь и выглянул в тусклый, воняющий бензином мороз, стягивающий кожу, как молочная пенка. Прямо перед ним, совсем рядом, но почему-то странно низко, стоял щуплый мужчина среднего возраста. Вокруг тощих ног развевались серые брюки, скособоченный школьный галстук отбрасывал сгустки теней на лацканы пиджака.

Зайка сжал и разжал кулаки висящих по бокам рук.

— Трудная выдалась ночка, не так ли? — Мужчина поднял глаза на солнцезащитные очки Зайки.

Он бочком подвинулся ближе, покачиваясь, как морской конек. Его манера держаться указывала на то, что он несомненный меланхолик. Зайка почувствовал, что чувак остановился в развитии году эдак в семьдесят седьмом. И еще: что в своем мире человечек также мог быть очень высоким.

— Заходите, пожалуйста. — Зайка показал жестом вниз на лестницу.

— Должно быть, вы Гордон.

Зайка почувствовал холодок в голосе человечка и заметил, что тот словно с трудом выталкивает из себя слова. Интонации были изящно выложены на облатке дыхания, и, чтобы разобрать их, Зайке пришлось наклониться. Он несколько раз моргнул.

— Долго добирались?

— Баттерси, в паре миль отсюда. — Человечек закатил глаза и стал похож на стареющего младенца.

— Значит, вы не из «Альбиона»?

— «Альбион»? Нет, нет!

Зайка моргнул в сторону кухни. Блэр накрывал на стол и как раз выкладывал гренки на кусок какой-то зелени.

— У нас на подходе теплые amuse-bouches, — выдохнул он.

— Боюсь, моя диета ограничивает меня блюдами, названия которых я могу произнести, — сказал человечек. — Но заметьте, от освежающего напитка я не откажусь.

Зайка проглотил усмешку. Глаза Блэра прошлись по мятой фигуре человечка, прежде чем стремительно рвануть в окно, в самую изморось, пульсирующую под фонарями, как горячий планктон. Он тихо убрал гренки в пакет и поставил его открытым за лавку, решив не шуршать лишний раз.

— Вы проходили мимо мусорных ящиков? — спросил Зайка. — Можно сколотить состояние на том, что стоит в переулке. Совет к ним и пальцем не прикоснется, даже ради, мать ее, благотворительности. У нас был «Святой Винсент» на телефоне, и они спросили: «Что у вас есть?», а я ответил: «Превосходный трельяж в отличном состоянии и комод», а они сказали, что эта хуйня ничего не стоит и высылать за ней фургон они не намерены. Хотел я сказать: «Ну дайте знать, чем вам угодить, мы это закажем и пришлем на ваш адрес». Я, блядь, просто в шоке.

Человечек устроился в гостиной и обозревал интерьер.

— Нет, я не проходил мимо мусорки, — сказал он, откинувшись назад и устраивая локоть на спинке дивана.

Повисла тишина, как будто завершая первый раунд переговоров Хизов с таинственным должностным лицом.

Блэр протянул через лавку руку с большой порцией джина в детской кружке.

— Извините за стакан, но мы еще не полностью обустроились.

— Я так и подумал. Мы можем только порадоваться, что вы столько всего успели.

— Ну, раз уж вы упомянули, могу я спросить, кто это «мы»?

— Извините, я хотел сказать, что я могу порадоваться.

Блэр неловко переступил с ноги на ногу.

— Вы ведь не контролер, не так ли?

Не услышав ответа, близнецы уставились на человечка. Они увидели таинственную спокойную улыбку на его белом, как у горгульи, лице. Он смотрел прямо на них, не моргая. Глаза у него светились даже ярче, чем сначала. Он вдруг показался им куда более значимым человеком, его чудаковатость странным образом пропала.

Зайка сочувственно нахмурился:

— Вы что-то хотите спросить об «Альбионе»? Что-нибудь, что мы там видели? Младенца?

— Нет, — наконец ответил он.

— Ну и кто ж вы тогда такой? — спросил Блэр, скрестив руки на груди.

Человечек не отрываясь смотрел на близнецов.

— Дональд Лэм, — сказал он, слегка кивнув, и моргнул, опустив на секунду тяжелые веки.

Блэр подошел к лавке, сел так, чтобы не быть прямо напротив гостя. Зайка застыл за лавкой и смотрел поверх головы Блэра.

— Я вижу, что вам нравятся бальные танцы. — Лэм протянул руку к коробке с дисками около дивана.

Блэр сморщился.

— Танго, танго, танго, — равномерно, словно гипнотизируя, сказал Лэм, просматривая диски. — Танго, танго, танго, танго.

Легкость и прямота его тона поразила близнецов. Они напряглись. Зайка приоткрыл рот, показались торчащие зубы. Внезапно они увидели в Дональде Лэме что-то, говорящее не просто о его превосходстве, но о высшей природной касте.

Лэм взял в руки два последних диска. «Time То Say Goodbye» Андреа Бочелли и Сары Брайтман, «Иерусалим» в исполнении известного оркестра. Он поднес чашку с джином к губам, аккуратно сделал глоток и прижал чашку к груди, переводя взгляд с одного близнеца на другого.

— Разве первый фортепианный концерт Брамса не более точно описал бы ваше приключение?

Зайка сделал большой глоток из своего бокала.

— Ну, хм… Брамс в этом первом концерте вступает довольно резко. Это же почти что симфония.

— Конечно, он вступает резко, — монотонно заметил Лэм. — Очень даже резко.

Он сузил глаза и быстро взглянул на близнецов.

На секунду в комнате повисла тишина. Блэр изучал складки на своих брюках. Зайка за лавкой переминался с ноги на ногу. Он нацепил на нос очки и сложил на груди руки.

— Извините, что у нас так неприглядно, — наконец сказал он. — Я хочу сказать, боюсь, мы не производим впечатления слишком довольных жизнью, но мы не ожидали прихода гения зла.

Лицо Лэма учтиво дернулось, он глотнул еще джина.

— Извините, на секунду переклинило. Неделя выдалась длинной. Да, кстати. — Он наклонился вперед и понизил голос до шепота. — Я пришел с подарками.

Блэр зыркнул в сторону брата.

— Ну, это мило с вашей стороны, но мы по-прежнему не знаем, кто вы.

Лэм обвел комнату лучистыми глазами и помолчал.

— Я вас не разочарую. Просто, чтобы понять наши отношения в деталях, понадобится немного времени. Уверен, вы знаете, какой бардак начался с этой приватизацией. — Его лицо снова смягчилось и превратилось в мордашку стареющего младенца. — Пока что зовите меня Дон или Лэми. Я пришел из одного нечищеного угла правительства ее величества.

— И как этот ваш угол зовется? — спросил Блэр, наклоняясь вперед.

— Да, подловили. Если честно, я сбился с пути — они переименовывают эту блядскую контору каждый раз после дождичка в четверг. — Дон подал свою шутку с достоинством, выдав в честь ее три коротких смешка. — В общем, — продолжил он, — если без ненужных деталей, это не из той области, которую вы ожидали, не из социальной сферы. Моя сфера — министерство внутренних дел, в широком смысле. Чуть побольше влияния, чем у некоторых отделов, которые вами занимались. Отсюда и вот это.

Из внутреннего кармана пиджака показался жесткий конверт, посетитель протянул его Блэру.

Зайка наклонился над лавкой, поднимая на лоб очки.

— Паспорта, — сказал Блэр. — Это великое дело, учитывая, что они даже наши свидетельства о рождении найти не могут.

— Мы подумали, что это будет милым напоминанием о вашей независимости. Не знаю, слышали вы об этом на работе, но новый хозяин «Витаксиса» ищет людей для разного рода работ. Возможно, вы с ним встретитесь сегодня, никогда ведь не знаешь…

Блэр поднял глаза:

— Он придет на вечеринку?

— Вечеринка состоится в его развлекательном комплексе.

— И он что, выдергивает людей с работы и посылает в заграничные поездки? И что те говорят своим нанимателям?

— Ну, — улыбнулся Лэм, — в вашем случае наниматель — это как раз он. Вы будете работать в «ГЛ Солюшнс», не так ли?

— И это ему принадлежит? Ни хуя! И куда же он вас посылает, если теперь выбрал для того, чтобы пойти на вечеринку?

— Да куда угодно. Я знаю, что у него свои интересы в Испании и в Хорватии.

Зайка бочком подошел к дивану, на котором сидел Лэм, и присел на краешек. Рот у него раскрылся, как радиаторная решетка старинного автомобиля.

— Заметьте, — продолжил Лэм, — если вас выбрали, вам обоим придется пойти.

Глаза Блэра засверкали.

— Это означает, что на свободе мы будем поболе четырех недель.

— Ну, я не знаю, — ответил Лэм. — Я понятия не имею о вашем расписании.

Зайка сгорбился на диване и замер. Он уставился на дыру в циновке.

Лэм откинулся на спинку и скрестил ноги.

— А как вы вообще поживаете?

— Отлично, отлично, — ответил Блэр, играя отблесками защитной полосы в паспорте.

— Если без ненужных деталей, я полагаю, вас предупредили, что ваши интересы будут более защищены, если вы не станете распространяться о вашем прошлом?

— Да, нам сообщили.

На лице Лэма появилась снисходительная улыбка.

— Тогда, джентльмены, — он зыркнул в сторону лестницы, — пойдем, пожалуй? У меня водитель на улице.

Зайка подпрыгнул.

— Но для долгого путешествия уже поздновато, не так ли? Как насчет комендантского часа?

— Распространяется только на центральный Лондон. Развлекательные комплексы в остальных районах работают всю ночь напролет.

Блэр раздул щеки и резко выдохнул:

— Не паникуй, Заяц, мы просто выпьем.

— Нет, ты послушай. — Зайка беспомощно застыл, как старушка на катке. — У меня воротная вена пульсирует. — Он прижал два пальца к животу. — Блэр, мне может понадобиться твоя помощь, чтобы разузнать об этом в Интернете. Извините, что мои блядские проблемы помешают вам этой ночью.

— Конечно, — нахмурился Лэм, — если вы не хотите…

— Я хочу сказать, у нас здесь есть джин, — ответил Зайка. — И пирожки с мясом пропадут.

— Мы их даже из морозилки не вынимали, Зайка. Ну же, соберись, просто пропустим стаканчик субботним вечером.

— Сегодня суббота? Блядь!

— Что?..

— Ну, ты знаешь. Мы уже об этом говорили. — Зайка уставился на брата, поощряя подыграть и отвертеться от похода.

Он чувствовал, что их вливание в ночную пульсирующую жизнь Лондона вряд ли доведет их до добра.

Блэр медленно поднялся с дивана. Он посмотрел на Лэма, затем в окно на улицу.

— Зайка, — тихо сказал он, — возможности, проникающие через эту дверь, — вот о чем мы говорили. Возможности для моей независимости, мать ее.

 

9

Максим прошел последние сто метров до дома, поддавая снег ботинками. Единственным признаком того, что он идет к дому, был постепенно увеличивающийся размер предметов у дороги, наполовину погребенных под снегом. Сначала появился клубок проволочной сетки в форме конуса — вообще-то форма должна была быть другая, но так уж получилось; некогда сетка служила дверью в кроличью клетку и относилась к тому периоду истории, когда Макс ударился в разведение кроликов с целью получения нечеловеческой прибыли, и проект этот продлился одну восьмую жизни пары кроликов Пилозанова. Их съели с картошкой и луком после того, как оказалось, что они оба самцы. Сама клетка пошла на дрова, чтобы было на чем жарить кроликов.

Немного подальше, рядом с кривым деревом, лежала груда больших неровных камней, предназначенных для основания нового, полностью закрытого туалета. Мысль построить его зародилась два года назад, после чего известковый раствор стал редкостью, каждую зиму мороз убивал вонь нынешней сортирной дыры, и это время они проводили в решимости переместить туалет до первых признаков приближения следующей весны.

Под снегом также остались предметы, связанные с тем временем, когда постоянно предпринимались попытки обменять на складе вещи на товары или заложить их, и каждая попытка означала также исчезновение из дома определенного запаха; с телевизором ушел запах жареного мяса, с плитой — запах мяса тушеного. В первые послесоветские месяцы даже мотоцикл и бетономешалка ушли из дома, таинственным образом унося с собою запахи домашнего хлеба и консервированных фруктов. Постепенно стали закладывать и одежду, посуду и игрушки. Так продолжалось до тех пор, пока не ушли все сокровища, все до нитки, и остались только навоз и вонь. Каждое напоминание о коллективном прошлом навевало определенные чувства, и Макс анализировал их, пока не услышал тоненький голосок, выкрикивающий что-то со стороны лачуги.

— Я у него хлеба не вижу. То есть это я не вижу, но, наверное, он его просто спрятал! — кричала Киска.

Макс ее не видел, а она его уже заметила. Он мысленно обругал ее за такую поспешность.

— Киска, быстро ко мне, а ну уйди оттуда, — позвала Ирина.

Макс почувствовал, как его сердечные клапаны застыли при звуках хриплого голоса матери. Голос звучал устало, но все же в нем появилась надежда, мать ждала хороших новостей.

— Отправь его обратно, если он не принес хлеба, — проскрипела Ольга из лачуги. — И как следует отметель его палкой.

Макс повернул за последний угол, сосредоточившись на обледенелой дороге, исполосованной гусеницами утерянного трактора. Подняв глаза, он увидел, что к нему скачет Киска, а вымытая мать со странным выражением лица стоит в дверях, уперев руку в бок. Она выкупалась — старухи предпочитали мыться, когда Макса не было дома, — но Макса все равно напряг запах мыла: купание было нудной, дорогой работой, потому что требовались дрова, чистая вода и свободное время. Такое случалось, только когда была уверенность в новых источниках дохода. Ирина еще и платье переодела. На ней было кремовое платье с изогнутой голубой рыбкой, похожей на замороженное привидение из Мюнхена.

Кивок головы поманил Макса на ступеньки.

— А ну дыхни, — резко сказала Ирина, когда он приблизился к двери.

— Да я ни капли не выпил.

— Нет, — сказала она, — ты бы за это время бочку выдул. Где хлеб?

— Какой хлеб? — удивился Макс, просачиваясь мимо нее в дом.

Он успел как раз вовремя, чтобы заметить, как Ольга скрылась за занавеской с буханкой хлеба под мышкой.

— Ты продал дедушкин трактор и не купил на сегодня хлеба? — прошипела Ирина. — Иди сюда, чтобы я выдрала твой жалкий язык!

— У вас же есть хлеб. На хрена покупать еще? Чтобы пропал, что ли, когда хлеб и так есть?

— Кто это сказал, что он есть?

— Он у бабушки. Откуда вы его надыбали?

— Нас бы всех черви сожрали сто раз, если бы мы на тебя положились.

— У бабушки есть свежий хлеб, — повторил Макс, возвышаясь над матерью, как туча. — Откуда он?

— Надежда принесла. — Ирина торопливо повернулась к скамейке, чтобы соскоблить ногтями кусок свиного жира.

— Ха! Да скорее у меня в жопе свекла заколосится!

— А что, еще не колосится?

— Ты меня заебла уже, потому что я, видите ли, не купил хлеб, а у самой хлеба хоть жопой жри!

— А почему ты не купил хлеба, получив деньги за трактор? — сердито посмотрела на него мать. — Ты ж не знал, что Надежда, случайно проходя мимо, выручила нас.

Макс секунду помолчал, сильно нахмурившись, затем наклонился, чтобы слышать запах матери.

— Потому что я отдал деньги этой ебаной Надежде, чтобы она принесла вам охуенно большую буханку хлеба!

— Ха! — воскликнула Ирина. — Ха!

Макс обошел ее, глядя на потолок. Балки совсем потемнели и прогнили.

— Ты подписала один из ваучеров деда! Ха! Да спрашивай ты чо хочешь про трактор и про хлеб, валяй. А потом, — он сузил глаза до щелочек, — ты мне расскажешь все, что я велю про прибыль за фальсификацию документов против государства!

— Заткни пасть, мальчишка! — Ольга выкатилась из-за занавески. — Тебе с таким языком надо пиздовать частушки сочинять.

Она остановилась у стола и подняла дрожащую руку. В ней была бутылка водки, которую Ольга вынула из кармана фартука. Она с силой бухнула бутылку на стол.

— Вот что успокоит мои нервы, — пробормотала она. — Теперь мне понятно, что моя семья хочет убить меня своим неуважением и фиглярством.

— Надежда сегодня была добра к тебе, — ответил Макс. — А как же насчет мяса?

Он наблюдал, как Ольга достала из бочки две стопки и жестяную кружку.

— У тебя сегодня, блядь, целый выводок вопросов, — ответила она, — когда на самом деле нужно задать всего лишь крошечный вопрос: где деньги за трактор! Возможно, если ты их нам покажешь, мы тебя и накормим. Но запомни, — она резко подняла палец и выбросила его в сторону Макса, как дротик, — опять твоим старухам приходится кормить тебя, как птенца голожопого! Потому что, хоть у тебя и есть сила, как у кувалды, ты слишком тупой, чтобы кормить самого себя или свою семью! Мы все зубы поломали да растеряли, пережевывая тебе пищу, Максим. Ты, блядь, хуже безногой собаки!

— Ха! Что? — зашипел Макс.

— И вообще, заткни вонючую пасть. — Ольга с размаху дала ему по физиономии. — Мы оставили тебе большую часть мяса. Покажи, Ира.

Ирина слабо улыбнулась, открывая ладони, словно для объятий. В них, точно слизняк, лежал скрюченный кусок холодного жира.

— А теперь вываливай бабло на стол! — крикнула Ольга, ударив кулаком по столу. — Если мы не оплатим сумму по ваучеру до того, как Любовь попытается обналичить его в инспекторате, нас всех черви на хуй пожрут!

В свете приборной панели Людмила увидела грязный член Пилозанова, свернувшийся на ладони, как червяк.

— Лозаныч, — спокойно сказала она.

— Что, дорогая?

— У тебя лапша на брюки упала.

— Ха! Ха-ха-ха! Да ты горячая штучка, детка! — Пилозанов вытащил полупустую бутылку водки из кармана пальто, сделал глоток и передал Людмиле.

Она взяла бутылку, не глядя, плотно сжала ее в руке и сделала большой глоток.

Пилозанов не поехал через Увилу. Он направился в Кужниск по ставропольской дороге. Людмила знала, что им не хватит горючего даже на полпути, но ничего не сказала. Этот маршрут больше подходил для ее целей. У железнодорожного моста они увидели солдат ибли, которые порадовались бурному приветствию Пилозанова.

Через некоторое время, когда трактор, как баржа, с пыхтением пробирался по лужам лунного света, Людмила оказалась на свободе. Лозаныч вез ее через военную зону. Его не волновало, что показатель горючего всегда показывал полный бак, да и трактор под воздействием дешевой водки он вел совсем уж безобразно. И все же настроение у него было отличное, какое-то время он громко пел, безбожно фальшивя, затем крикнул через плечо:

— Милочка, еб твою мать! Не заставляй меня снова и снова повторять тебе: сядь рядом и помоги вести трактор, мне кажется, дорога петляет все сильнее и сильнее.

Людмила подсела к нему, изо всех сил вцепившись в торчащую сбоку железку, и стала помогать рулить. Довольно скоро рука Лозаныча оказалась на ее колене. Минуту она побыла там, затем довольно грубо начала прокладывать дорогу к бедру. Палец залез в самое сокровенное тепло.

Людмила решила больше не ждать. Как только Лозаныч передал ей бутылку, она сделала два больших глотка и, схватившись за горлышко, изо всех сил ударила его по голове.

На секунду он стал похож на человека, которому только что сообщили о смерти любимой канарейки, потом врезался в перекладину над головой, по его воротнику текла темная жидкость. Людмила свернула на обочину и выключила двигатель. Когда трактор остановился, она обшарила карманы Лозаныча, нашла пачку рублей и выпрыгнула из кабины, чтобы пересчитать их при свете фары. Триста сорок. Засунув их в трусы, она кинулась к дверце и вытащила Пилозанова за рукав куртки. Снег поглотил его в один момент.

Людмила посмотрела на него, затем подняла глаза в бесконечное небо. Это было преступление — бездарно потратить столько водки.

Ветер продувал кабину весь остаток пути, кажется, наслаждаясь отсутствием Пилозанова, обещая не просто тепло, а Мишино тепло, новые ощущения от того, что они будут делать вместе. Она старалась вести трактор как можно быстрее, он убаюкивал ее своим урчанием. У Людмилы появилось ощущение, что дорога в ночи — это путь в будущее, другая вселенная, где она была одна. Когда трактор вдруг издал последний рык, она восприняла это как благословение, возможность насладиться тишиной, почувствовать ангелов за плечами. Людмила выбралась из старого «Липецка» и потянулась, наслаждаясь небом и понимая, что все оборачивается даже лучше, чем она ожидала.

Этот момент тишины уже казался свободой.

Стоя рядом с умирающим теплом трактора, Людмила захотела спать, но ее все еще немного лихорадило от волнения. Вскоре после того, как закат озарил плоское, пустое поле, где она остановилась передохнуть, показался старый синий грузовик, с грохотом продвигающийся по ледяной колее, называвшейся здесь дорогой. Людмила вышла из-за трактора и помахала водителю, чтобы тот остановился.

— Ты в Кужниск? — спросила она по-русски.

Двое загорелых мужчин, молодой и старый, притормозили, чтобы посмотреть на нее.

— А ты в Кужниск? — спросили они в ответ.

— Я хочу у вас кое-что спросить.

— Ты очень красивая! — крикнул молодой. — Богиня, честное слово, но нам тебе нечем заплатить.

— Да я не о том, у меня серьезное дело.

Грузовик с шипением остановился в нескольких метрах впереди. Людмила не двинулась с места. Она видела, как в окошке показалось лицо молодого человека. Он посмотрел на нее. Затем, через секунду, грузовик включил заднюю передачу и подъехал к ней.

— Ты из района или это твоя земля? — спросил молодой, изучая трактор за спиной Людмилы.

— Нет, я из Увилы, — соврала Людмила.

— A-а. Потому что дорога в Иблильск взята, мы последние проехали.

— Кто ж ее взял?

— Гнезвары захватили отрезок дороги, за карьером. Есть мертвые ибли. Я не хотел оскорбить тебя, предположив, что ты из ибли, конечно, ты слишком красивая для них. И какое же дело у тебя к твоим слугам?

Сердце Людмилы забилось быстрее при известии об убитых ибли, хотя она видела их живыми, когда проезжала мимо с Пилозановым, и знала, что Миши с ними не было.

— Мне нужно горючее, — сказала она через секунду, — и мне нужно узнать, можно ли в Кужниске продать трактор.

— Ты пытаешься починить трактор? — беззубо пришепетывая, спросил старый.

— Нет, я пытаюсь продать его. Это хороший «Липецк».

Старик оглядел изъеденную крысами машину.

— Да, отличный трактор, — сказал он. — Можешь проехать на сельскохозяйственный склад на этой стороне Кужниска. Больше ничего в голову не приходит, потому что рынок закрылся уже почти три года назад.

— А вы можете продать мне горючего?

— Ну, тебе нужен аграрный дизель, а не то, чем мы поим грузовик.

— А может быть, вы меня на буксире дотащите? У меня есть все необходимое.

Мужчины долго смотрели друг на друга. Наконец старик снова припал к окну.

— Нет, потому что слишком низкое передаточное отношение, нам придется ехать слишком медленно. У трактора привод гораздо медленнее, чем у грузовика.

— Да, — кивнул молодой, — у трактора и грузовика приводы совсем разные. Мы можем ему колеса оторвать или еще хуже.

— А и не надо привод включать, — сказала Людмила, — можно тащить на нейтральной или на какой хотите скорости. И вообще, посмотрите на дорогу: до лета ни о какой скорости и речи не может быть.

Мужчины помолчали и снова посмотрели друг на друга. Они молчали слишком долго, Людмиле это надоело.

— Я могу заплатить, — сказала она.

— Пятьсот рублей, — сказал старик, не моргнув глазом.

— У меня только сто, — ответила Людмила.

— Четыреста.

Людмила добавила в голос слезу:

— У меня дед умер и оставил трактор. Это все, что осталось у моей семьи. Вы видите меня на пороге смерти, на распутье, я не знаю, куда бежать.

Мужчины снова посовещались, затем молодой напялил на голову высокую меховую шапку, открыл дверь и выпрыгнул из кабины.

— Давай посмотрю. — Он обвел глазами Людмилу снизу доверху, направляясь к трактору, глубоко проваливаясь в рыхлый снег. — Липецкий, говоришь?

— Да, — кивнула Людмила, — видишь лебедку сзади, такую на новом тракторе не найдешь.

Молодой человек стоял, ковыряя в ухе пальцем и шаря вокруг глазами.

— Ну нет, на самом деле на новых тракторах всегда есть лебедки, тут ты не права. В общем, двести рублей авансом, и мы попробуем. Если я пойму, что трактор слишком тяжелый, сотню верну. Так будет честно.

— Да, честно, — кивнул старик, нахмурившись. — Но даем честное слово, что постараемся справиться.

Как толстая мать и дитя, грузовик и трактор, покачиваясь, двигались в предрассветные часы по снегу к Кужниску. Наконец появились признаки города: небольшие кучки свежего навоза и соломы на снегу и огромная скульптура советского суперчеловека, указывающего в небо. Скота здесь было больше, чем в деревне. Вдоль дороги старый фабричный город, с населением девять тысяч человек, раскидал мусор. Постепенно на дорогу с обеих сторон стали падать тени домов, воздух остро пах навозом и дымом; горизонт исчез, когда бетонные и каменные сооружения превратились в настоящий город: развалившаяся постсоветская свалка, все вперемешку, словно детские кубики озорного малыша. За мотком телеграфных кабелей у дороги висел знак заправки. Грузовик остановился. На заправке хозяйничал карлик, сидевший в маленькой жестяной будке, похожей на газетный киоск.

Людмила поспорила с ним насчет минимального количества горючего, которое она может купить. После слез и упоминания дедушки она залила выторгованное количество в топливный бак. Затем, помахав на прощание рукой мужчинам в грузовике, она отыскала сельскохозяйственный склад, где служащий с видом эксперта подтвердил предложенную цену. Продав «Липецк», Людмила радостно пошла по улицам Кужниска, защищенная надежной броней оптимизма от ледяных уколов ветра. Девять тысяч рублей, конечно, ничто за такой отличный трактор, и все же на некоторое время о проблемах можно забыть.

Но ее оптимизма хватило шагов на десять. Отправить деньги домой было невозможно. Она не обсудила такой непредвиденный вариант со старухами — предполагалось, что деньги привезет Макс. Людмила подумала про склад, куда привозили почту для деревни и близлежащего района. Но она слишком хорошо знала, что даже если письмо покинет Кужниск, его в поисках денег обязательно вскроет Любовь.

Она попыталась забыться, любуясь красотой искрящегося снега, старалась идти гордо, независимо и целенаправленно, но вышла лишь напускная развязность, которую встретишь у неуверенных людей. Она прошла по улице Кужниской — утрамбованный холм из навоза и льда между темными громадами советских зданий, больше похожих на заброшенные ангары, а не на многоквартирные дома. Они были утыканы железными крюками, на которых некогда висели буквы над дверями, похожими на входы в склеп. Людмила попыталась представить скрежет сложнейшей аппаратуры за этими дверями, почувствовать себя совращенной скоростью и прогрессом большого города.

Но ничего подобного не было. Стая голодных полуволков с шумом вылетела из тени и рассыпалась по дороге. Людмила видела, что город принадлежит им.

Мимо проехала побитая белая машина, неловко скользящая по снегу. Людмиле пришлось быстрым шагом пройти пять кварталов, прежде чем она увидела хоть одну живую душу. Это была продавщица пирожков, согнутая почти вдвое, стряхивающая снег с колес тележки у дороги, примерно там, где в теплое время года находится бордюрный камень. Продавщица увидела, что Людмила остановилась, и предложила ей оставшиеся пирожки за полцены. Людмила покачала головой, глядя на вывеску кафе, заливавшую оранжевым светом грязь на дороге.

Кафе-бар «Каустик» носил свое название в честь знаменитой волгоградской команды по гандболу и был увешан почетнейшими знаками отличия. Сам бар был простой, деревянный, в одном углу было светло, в другом темно, зеленая обивка ободралась и висела клочьями.

Когда Людмила вошла туда, Миши не было.

Сигаретный дым безжизненными клубами носился туда-сюда, постепенно вытекая в дверь. Коренастый усатый мужчина в дальнем конце бара наклонился около чучела горностая. Двое других, с кожей, словно наждачная бумага, и прокуренным дыханием, сидели, сгорбившись, в самом темном углу с кружками пива и терли бороды ладонями. Горностай и бармен уставились на Людмилу, когда она появилась в вихре пара и снега. Она немного подумала и отодвинула стул подальше от горностая, сняла пальто, взмахнула им, разгоняя сигаретный дым, и повесила пальто на спинку стула.

— Он только мужчин кусает, — прохрипел бармен сквозь дым.

— Что ты сказал? — спросила Людмила, подняв голову.

— Я говорю, что он только мужчин кусает, этот хорек. Не бойся, — сказал мужчина, не моргая глядя на Людмилу.

— Ха, понятно. У вас есть горячие напитки?

— Нет, но у меня есть пиво. А ты хочешь горячий напиток?

Людмила бросила на него тяжелый взгляд.

— Если выбор такой охуенный, то я лучше на хорька посмотрю.

Бармен пожал плечами и с улыбкой побрел за стойку, качая головой.

— Еще одна умная черкешенка, — сказал он. — Тебе чай или кофе?

— Кофе. И я не черкешенка.

— Но ты с запада. Это одно и то же.

— Ха! А ты тогда, блядь, с Китая.

Мужчина отвернулся от кофейного аппарата и, положив обе руки на барную стойку, устало выдохнул:

— Послушай меня. Ты постоянно говоришь «Ха!» — а так делают на западе. Если ты не черкешенка, это только показывает, что вы все одинаковые, раз ты ходишь, блядь, и повторяешь свое «Ха!».

— Ну, это показывает скорее на тебя, а не на меня, — ответила Людмила. — Так что, ха!

Мужчина вернулся к своей работе, кивнув и хмыкнув в сторону парочки за столом.

— Послушайте ее, а?

— Она ибли, — сказал один из них, не поворачиваясь. — Черкесы не говорят «Ха!». И она подбородок выпячивает, не видишь? Зуб даю, что она еще говорит «заткни пасть» вместо «заткнись». «Заткни пасть и думай дебильной башкой, блядское отродье» — вот как они пиздят в этих своих иблильских районах.

— Да, прямо эксперт по черкесам. — Бармен подтолкнул чашку кофе по стойке в направлении Людмилы. Пар поднимался от чашки, смешиваясь с сигаретным дымом над головой. — Значит, ты считаешь, что она из Увилы или из самого Иблильска?

Он наклонился прямо к Людмиле, как будто они стали командой, соревнующейся с мужчинами в темном углу.

— Не считай, что ты за меня отвечаешь, — сказала Людмила, потягивая горячую пену из чашки. — Я знаю, откуда я.

— Слышали? — триумфально сжал ее руку бармен. — Это живая, настоящая горная девка.

— Ну, — сказал мужчина, поворачиваясь, — если она из Увилы, она б, наверное, была дома, а не здесь, с деревенской грязью на ботинках. Значит, она из административного округа. Тридцать девятого или сорок первого. Скорее из тридцать девятого, потому что сорок первый уже весь накрыли, и там ни хуя не работает. Оттуда выбраться сложновато.

— Да, — поддакнул второй, — я сегодня слышал, что отряд гнезваров запечатал сорок первый, только железная дорога работает. Да и ей недолго осталось.

— Господи! — рявкнул бармен, изо всей силы шибая рукой по стойке. — Сколько ж здесь республик, мать их, на нашем пятачке?

Первый мужчина откинулся назад, философски пожав плечами.

— Я того, я просто говорю, что если они хотят превратить свое минное поле в страну, а своего козла сделать президентом, то пусть. Просто от насилия и убийств остается дурной привкус.

Второй мужчина покачал головой и шумно отхлебнул пиво.

— Ну да, но убийство — это возможность получить иностранных свидетелей. А с чего бы им убивать, на хуй, иностранцев, которые не солдаты? И с экстремистами и бомбами то же самое, они это делают, потому что телевидение на весь мир терроризм рекламирует и это приносит доход. — Он наклонился к Людмиле: — Не так ли, мисс?

— А я-то откуда знаю? — пожала плечами она. — Я ж из Ставрополя.

— Ха-ха! — взревел бармен. — Она мне больше и больше нравится! — Он наклонился над стойкой и подмигнул Людмиле. — Ты меня разоришь, я не смогу взять с тебя денег после такого развлечения!

— Что? — ровно спросила Людмила. — Многие приезжают из Ставрополя. Я просто хотела ненадолго ощутить вкус деревни и увидеть вашу сельскую жизнь своими глазами после каменных джунглей. — Она встала со стула и покружилась вокруг себя на глазах у мужчин. — Посмотрите на мое платье, если не верите. Вы же не думаете, что в административном округе в таких платьях горы пашут?

— Ха-ха-ха! — заорал бармен, хлопая в ладоши. — А жаль, было бы прикольно!

Когда она уселась обратно на стул, задумчивый мужчина в углу указал на ее щеку:

— Ну и тяжела, должно быть, жизнь в городе. Нужно иметь строгие правила, чтобы оставлять такие синяки на своих малолетках.

— Ну, просто здесь земля очень жесткая, — сказала она, отвернув ушибленную щеку.

Наклонившись вперед, мужчина пристально уставился ей в глаза.

— Назови хотя бы одну улицу в Ставрополе.

— Улица Ставропольская, — ответила Людмила, и глазом не моргнув.

Мужчина хмыкнул и намочил губы глотком пива.

— Так нечестно. Назови другую.

— Ты, блядь, послушай, — резко бросила Людмила. — У вас что, в ебаной деревне даже кофе нельзя спокойно выпить? И так уже херово, что я по вашим улицам без говнодавов ходить не могу.

— Все равно, — сказал бармен, — я ничего против черкесов не имею. Или против ибли, если честно.

Он задумчиво закатил глаза, пытаясь представить, где на карте находится Иблильск, указывая на запад, в горы, носиком чайника. Но кроме печально известных туманов, к которым стоило относиться как к топографическим реалиям, в которых целые караваны людей, животных и даже тяжелой техники пропадали без следа, он не смог выдавить ни одного романтического образа.

Вместо этого он поднял тряпку, лежавшую на корзине за стойкой бара, и выудил оттуда зачерствелую булочку. Брякнул ее на блюдечко и пододвинул к Людмиле.

— За то, что рассмешила, — улыбнулся он, отвернулся и подсел к мужчинам в углу.

Людмила ничего не ответила. Она не сводила глаз с окна, пытаясь уловить знакомую походку Миши. Ее булочка лежала нетронутой, пока кофе почти не закончился, затем ее запах уже нельзя было выносить, и Людмила впилась в нее зубами. Каждый укус приводил ее в отчаяние, потому что она представляла, как за много километров отсюда ее семья сидит голодная и ждет от Людмилы действий. Затем, с последним куском, в ней волной поднялась злоба. Продать трактор было делом Макса, и тот его просрал. Более того, он бросил ее на растерзание Виктора Пилозанова и украл ее радость от горячего кофе и сладкой булочки и от снега за окном, от теплого электрического света и ожидания любимого. «Все равно, — подумала она, — он бы точно обменял трактор на ствол, и только Бог знает, на какую еще херню, но сделал бы это ради заботы о старухах». Иного она даже представлять себе не хотела.

Людмила не расстанется с деньгами до появления Миши, и вместе они решат, как их лучше отправить домой. Она вплотную приблизилась к барной стойке, залезла под подол и, вытащив банкноту, положила ее аккуратно около чашки.

Бармен поднял глаза, сделал шаг к стойке.

— За счет хорька, — сказал он, отмахиваясь от ее денег. — Я уже даже угадать не могу, откуда родом мои товарищи, но голодного путешественника всегда узнаю. Жаль, что не могу твоему мужу ремнем по жопе надавать, за то что отправил тебя сюда, зная, что тут теперь творится.

Поначалу Людмила не поняла, просто сидела и смотрела на старую деревянную стойку: из нее получились бы превосходные дрова.

— Я не замужем, — наконец сказала она. — И мне придется изо всех сил врезать по чему-то, подозрительно напоминающему твою физиономию, прежде чем ты ко мне с ремнем подойдешь.

— Господи, — хмыкнул бармер, откидывая назад голову. — На западе твоя речь может казаться крутой, но в этом городе тебе и три минуты не продержаться. Своенравных свиней здесь имеют все кому не лень. Я из Волгограда, я знаю цивилизацию — и скажу тебе, что здесь ее нет. Город принадлежит фонду освобождения, поставляющему оружие на линию фронта, точнее, на все линии фронта в мире. А это дурно сказывается на местных нравах.

Людмила посмотрела на него, на его огромное обвисшее лицо, здоровенные руки.

— Не пугай — не запугаешь. Любая своенравная свинья должна молиться, чтобы не попасть под горячую руку ставропольской девицы. И вообще, я жду жениха — он скоро приедет, может быть, даже сегодня. — Она нетерпеливо повела плечами. Вышло очень эффектно.

— Точно ибли, — хмыкнул мужчина из угла. — Редкая штучка.

— Точно что-то с чем-то, — отозвался бармен. — Могу ли я вам еще что-нибудь предложить, мисс Ибли?

— Нет, благодарю. Не возражаете, если я немного здесь посижу? Жених придет сюда, в ваше знаменитое кафе.

— Что ж, оставайся хоть навеки, если б я тут хозяйничал, но боюсь, бар через двадцать минут закрывается.

 

10

Подходы к «Уорлд энд Ойстер» были забиты необычными людьми, настолько легкомысленного вида, что, казалось, ими управляют внутренние порывы ветра. Вокруг них вращалась голая жизнь Лондона: свет задних фар, растекающийся по глицериновым дорогам, силуэты, носящиеся туда-сюда, как огромные тролли, мимо домов из песка и сажи.

Зайка покосился на брата:

— Это то самое место, где ты собираешься из себя охуенного умника строить?

— Извини, если ты разочарован, Заяц. Это то самое место, где я выдолбил уютную нишу кое для кого и куда ты отправишь мои вещи, когда я к ней перееду.

— Она внутри, да? Мисс Правда?

— Ну, не будь таким желчным, тебя тоже пропустят. — Блэр наполнил легкие морозным воздухом и выдохнул с веселым шумом: — Вот моя программа на сегодня, Заяц. И моя инструкция тебе: не загоняйся.

— Ты играешь сам с собой. Кто, как ты думаешь, придет в центр реабилитации? Такие же уроды, как и мы, дружок.

— Но это же развлекательный центр, Зайка, нам к этим больным даже и заходить-то не надо. Кстати, насчет уродов, — говори только за себя.

Хизы почувствовали первую волну озона и тоника уже на парковке. Они подняли глаза. «Уорлд энд Ойстер» представлял собой огромное викторианское здание, замурованное в гладкий синий цемент, с трубами и шпилями, торчащими из крыши, — казалось, будто на старую гостиницу упала стальная решетка. На самом деле почти так оно и было. Синие огни пронзали дорогу за зданием на границе Центральной зоны допуска Лондона. На братьях были черные костюмы и белые рубашки с застегнутыми воротничками. Они то появлялись, то пропадали в отражениях на тротуаре и казались черными дырами посреди улицы.

— Принес свои гренки, да? — спросил Зайка, бросая взгляд на пластиковый пакет в руке Блэра.

Через капельки воды на стеклах очков он смотрел на мир, словно через паутину.

Блэр сильнее сжал в руке пакет, осторожно поставив его дном на сгиб локтя. Хрупкий силуэт Дональда Лэма отделился от тени и направился к свету.

— Нет, ты послушай. Или ты «завтрак пахаря» с собой приволок?

— Ничего особенного. Так, мелочь кое-какая, — сказал Блэр, шагая вперед. — До выноса мусора еще неделя, и я подумал, что надо ж с чего-то начинать.

Он дошел до мусорного бака у дороги и, не замедляя шага, засунул пакет внутрь. Когда Лэм протолкался к входу в клуб, Блэр медленно вернулся и зашипел:

— Теперь слушай: ради бога, давай говорить буду я. Он бы ни за что не пригласил нас на тусовку и не принес бы паспорта, если бы не думал, что у нас есть шанс.

Зайка щелкнул языком:

— Мы могли бы просто спросить его, что за игру он затеял, и поехать домой.

— Расслабься, Зайка. Ты можешь думать об этом как о прощальной попойке.

— Нет, ты, блядь, послушай, я сомневаюсь, что в центре реабилитации будут угощать выпивкой.

— А я тебе говорю, что нам вовсе не надо оставаться в центре, мы проскочим в нормальный бар. Да ладно тебе, Зайка, взбодрись, подумай ради разнообразия обо мне: субботним вечером будет до хуя прелестных девиц.

Зайка нахмурился:

— Поступай как знаешь. Но это не твои люди, сынок. Ты себя обрекаешь на поражение.

Как будто чтобы подчеркнуть его слова, из здания выскочила молодая женщина, и ее стошнило желтой густой массой на дорогу. Она остановилась и повисла на оградительном канате, и еще три лужицы шлепнулись на ее вечерние туфли. Когда она уже проблевалась, из клуба, пошатываясь, вышли еще четыре девицы. На головах у них были розовые пушистые антенны. Они пронеслись мимо женщины, увидели, что Хизы не сводят с них глаз, с радостными визгами выпятили груди и унеслись прочь, словно сумасшедшие насекомые.

— Попомни, блядь, мои слова.

— Да расслабься ты, — ответил Блэр и отправился к Лэму.

На подходе к стеклянным матовым дверям клуба он пошел развязным шагом. Затем увидел двух огромных привратников в клубных пиджаках, наблюдавших за его приближением. Развязная походка превратилась в неловкое топтание на месте. Привратники были бритым олицетворением лондонского типа жестокости, людей, зачерствевших на белом хлебе, которые скорее засунут твою башку в автомат по жарке картофеля фри, чем попортят себе маникюр, врезав тебе по морде. Братья стояли рядом с очередью, пока Лэм перекидывался фразами с мужчинами. Зайка прикурил «Ротманс». В конце концов один из привратников слегка сморщил лицо в сторону Лэма и забрал удостоверения троицы, с силой протащив их через ручную машинку. Когда она три раза хрюкнула, он отцепил шнур и махнул, чтобы они проходили в длинный коридор. Один каменный глаз дал Зайке понять, чтобы он бросил «Ротманс». Он сунул ее в пепельницу с песком у двери, повел плечами, поправляя пиджак, и вкатился вслед за Лэмом и Блэром: наполовину рок-звезда, наполовину нашкодивший школьник, пришедший в магазин с бабушкой.

— У меня вены полопаются, — сказал он, когда басы начали отдаваться звоном во всем теле. — Наверное, я лучше домой.

— Ну, не смею задерживать, — бросил через плечо Блэр. — Такси у входа.

— Мини-кебы? Я, блядь, не в Нигерию собрался.

— Ну, в этом нет необходимости, Зайка.

— Что такое? — Зайка остановился и ощупал зубы.

— Для начала, это жуткий расизм. Господи Боже мой, это же космополитичный Лондон — тебя, блядь, изолируют или вообще, на хуй, убьют.

— Блэр, детка, Нигерия — это не раса.

— Ну, ты меня понял, пошли. — Блэр повернулся и нахмурился.

Лэм исчез в дверях перед ним.

— Нет, ты, блядь, послушай. Скажи, что это за ебаный расизм, если я сказал, что водитель мини-кеба — выходец из Нигерии?

Блэр закатил глаза:

— Ну, это означает, что они все водители мини-кебов, то есть ты отказываешь им в более интеллектуальных профессиях.

— Блэр, те три водителя, с которыми я ездил до настоящего момента, — просто охуенные парни, я бы с ними пиво пил. Но ни один не живет здесь достаточно долго, чтобы знать, куда нам, блядь, попасть нужно. Я целый час прачечную искал, а там ехать всего ничего. И скажи мне, какой это расизм? Это здравый, на хуй, смысл, и помни: я и сам-то тут не местный. Нет, ты послушай.

— Ну, уничижительно собирать членов африканского сообщества вместе под одной вывеской в определенном месте. В этом заключается особая подлость.

— Да ты что, ни хуя себе! И вообще, друг, что ты гонишь — «члены африканского сообщества». Ты сам их захуярил такой фразой в отдельное сообщество, расист ебаный.

— Ну да, Зайка. Слушай, давай докажи мне, что это правда, учитывая, что это их официальное название в англоговорящем мире.

— Потому что, если бы ты принимал их в нашу культуру, ты бы сказал «африканские члены сообщества». Слова — это понятия, Блэр.

— Ну, это уже просто маразм.

— Нет, друг, это горькая правда. Ты увековечиваешь этот вопрос, устанавливая ебаное табу на любое высказывание. И не надо передо мною выделываться. Если ты показываешься на людях с Ники, это не значит, что ты уже стал охуенно космополитичным, — она просто модный аксессуар с охуительной задницей. У черных девок самые хорошие жопы, ты это сам постоянно повторяешь.

— Ну, в этом, блядь, случае я сделал серьезное исключение.

— Да, и это самое правильное. Потому что, несмотря на все твои поэтические образы, ты по-прежнему все такой же хитровыебанный белый буржуй, расист и алкоголик.

— Так ты вообще можешь ебать домой. Пиздуй, на хуй, на метро.

— Ну да, спасибо, путешествие по подземному миру в гробу на колесах.

— Да ты ж, блядь, его в глаза не видел.

— А его и не надо видеть, просто прикинь, какие вопли доносятся из-под асфальта. Это люди, Блэр, это вопли человеческих существ.

Призрачное лицо Дона показалось в дверях. Пульсирующие волны музыки скакали вокруг него, ревел хит Скетла Уан «Deys ony be one ennifink».

— Пойдемте, ребята, тут настоящий кошмар! — проорал он. — «Уорлд» интернет-магазин — три зоны внизу, а для членов клуба можно наверх.

Он подождал, пока утихнет голос Скетла, и продолжил:

— Мы могли бы пойти в центр, там поспокойнее, но я решил, что вам захочется посмотреть на подобное зрелище. Не уходите далеко, мы пойдем этой дорогой.

— Разве мы не можем немного побыть здесь? — спросил Блэр.

Лэм остановился, изучая близнецов.

— Уверены?

— Почему бы нет? Все будет нормально.

— Да, — огляделся по сторонам Лэм, — тут такие девки ошиваются. Давайте, ребята. Десять минут.

— Ну, на самом деле это только для меня. Зайка девочек не любит.

— Без проблем. Здесь и парней навалом.

— Не, он не голубой. Просто… асексуал.

— Разумно, — проорал Лэм. — Не уходите далеко, а я прогуляюсь до бара.

Блэр кивнул и обвел зал глазами. Он прикинул самый быстрый проход к центру действия. Яркие светильники, как прожекторы, расцвечивали комнату, три стены из четырех были зеркальными от пола до потолка, создавая эффект бесконечного пространства, галогеновый семенной стадион кишел жизнью. Группки людей столпились напротив большого аквариума, вделанного в четвертую стену. Грустная полосатая рыба крутилась в предсмертных судорогах на поверхности. Несколько ярких рыбок клевали ей живот. Неподалеку кучковались и шатались от группы к группе молодые люди с развевающимися волосами. Один из них, в свитере с высоким воротом, повернулся посмотреть на Хизов, но явно не признал их членами тусовки, с кривой ухмылкой повернувшись к своей компании. Братья отвернулись и сделали вид, что ничего не заметили.

Зайка огляделся, покачал головой и направился к двери туалета в другом конце комнаты. Блэр видел, что Зайка ушел, но ничего не сказал. Вместо этого он уставился на шелковистую девицу, которая проплывала, как эльф, по направлению к бару. Почувствовав его взгляд, она гордо сжала губки, нахмурила бровки и вздернула носик немного повыше. И сделала вид, что не замечает Блэра, который мысленно ухмыльнулся; он был садом зрелых синапсов, электрической устрицей, подрагивающей от возбуждения. Он бочком продвигался между женщинами по своей траектории, но, как бы близко он к ним ни подходил, волна духов не давала ему пробиться ближе. И все же, находясь в их присутствии, в самом глазу шторма (пускай они делали вид, что не замечают его, хотя это было далеко не так), он чувствовал гудящий аромат забвения и возможности — алкоголь. Блэр наблюдал, как тот сталкивает и разводит людей, отмечая, что все они соединены синоптическими связями, чьи путы возрастали с каждой порцией спиртного. Разговоры о недвижимости в одной группе вызывали сочувствие в другой, группы сливались, обмен продолжался. Даже после слияния они продолжали участливо, выразительно общаться.

К Блэру через гудящую толпу протиснулся Лэм. Он принес три кружки и улыбнулся, увидев горящие глаза Блэра.

— Выпей! — крикнул он через шум. — А где наш друг?

— Не знаю. Ваше здоровье.

— Найти его?

— На хер. Нам повезет, если его прихлопнут в туалете.

Лэм провел Блэра из бара вдоль по коридору в крошечный паб; казалось, что в этом месте время застыло. Это была комната отдыха. Здесь мужчины были основательно заняты выпивкой и размышлениями, надо всем царил уютный смог от залитого пивом ковра. Музыка была старая, совершенно немодная. Усы и исколотые вены были повсюду, желтые глаза следили за барменшей и старались делать это незаметно. Из настенного монитора раздавались футбольные вопли. Из-за стойки бара смотрел на Блэра хитрым глазом мужчина с небольшим горбом.

— Думаю, стоит поискать нашего друга, — сказал Лэм, давая Блэру двадцать фунтов и кружку Зайки. — Мне «Бэджер».

— Что?

— Кружку «Бэджер Лут», и закажи, что хочешь.

Барменша флиртовала и протирала бокалы неподалеку, делая вид, что не замечает Блэра у аппарата с пивом. Он повернулся к ней спиной и погрузился в радости простой жизни. Между третьим и четвертым глотком пива в основном проходе между баром и коридором появился Зайка с большим бокалом джина. Он придвинулся к уху Блэра.

— Ни хуя не хотел тебе говорить, но тебя щас какая-то девка спрашивала.

— Да? — Блэр почувствовал, как внутри что-то дернулось. Он оглядел бар.

— Да я и сам не поверил, — ответил Зайка. — Вот так просто взяла и подошла.

— Ну а как ты понял, что она про меня говорит?

— Она видела, что мы пришли вместе. Говорит такая: «Кто это такой важный — с видом государственного чиновника?» — Зайка иронически хмыкнул. — Я, блядь, ушам своим не поверил.

Блэр повернулся к брату и впился взглядом в его темные очки.

— Ну и что ты сказал?

— Что дома со свечкой ей будет лучше.

— Ну, Зайка, ладно тебе. Что ты сказал?

— Ну, знаешь, я просто…

— Что именно ты ей сказал? — У Блэра от напряжения приоткрылся рот.

— Нет, ты послушай, все было так быстро.

Зайка обернулся через плечо и выставил ногу в главный проход. Здоровая блондинистая девка с кучей кружек в руках пыталась обойти ее, но все же слегка задела Блэра, проходя.

— Извините, — сказала она, остановившись, чтобы поправить одну из кружек.

Зайка поднял очки и подмигнул Блэру. Он не произнес ни звука, но Блэр услышал, как он крикнул: «Это она!»

Блэр резко повернулся. Девка виляла бедрами, ее духи проникли в его кровь и нашли его член. Вместе с эффектом от пива — а он уже почти допил свою кружку — это ощущение прокатилось по Блэру безумной волной. Он подождал, призывая на помощь разум. Ничего не получалось. Он страстно ее хотел. И первым желанием было не всадить ей на полную, а просто прижаться к ней, смотреть ей в лицо, чувствовать ее.

Она пошла дальше. Блэр обернулся. Девушка подошла к столику. За ним сидели ее мать или старшая сестра и грузный пожилой человек, вероятно, муж второй дамы; рядом с ними сидел угрюмый парнишка, слишком маленький, чтобы ему здесь наливали. Это были люди определенного типа, их звали Дерек и Трейси, недавно из Малаги и недавно начали откладывать деньги на очередной загородный дом. Блэр удивился. Такие люди существовали в его мире только теоретически. А теперь его представители сидели перед ним во всей своей сногсшибательной славе.

Он смотрел, как блестят розовые влажные губки девушки. У нее на бедре должно быть родимое пятно, настолько незначительный дефект, что увидишь его только при сиянии средиземноморского солнца. Но этого было достаточно, чтобы нанести сокрушительный удар по ее уверенности в себе, особенно если вспомнить о немного вытянутых половых губах и слабых волосах. Блэр четко чувствовал, что, хотя она не была идеальна физически, шрамы подросткового периода показывали: ей не была присуща заносчивость рано созревшей девицы, и поэтому она научилась ценить мирские вещи.

Мирские — то есть взять его член в свой рот. Ну и так далее. Она будет делать это, когда он только захочет, и также удивлять его в мирском ходе дня в их дорогом доме в пригороде. Это будет большой дом, и ее восхищение Блэром и теми вещами, которые он с ней сделает, заставят его стены покоситься и захлебнуться слюной. Он будет скользить по блестящей влаге ее вагины. А потом она займется уборкой, одетая только в его огромную футболку и чулки, залитые спермой.

Блэр наслаждался видом этой семьи за залитым пивом столом. Его мечты проникали в подробности их жизни, он придумывал смущенно-нагловатый взгляд, которым мальчишка будет смотреть на него, прокручивал в голове мудрые вещи, которые будет произносить, пока мама самозабвенно ходит по дому в ярком, уютном акриловом спортивном костюме, с раскрасневшимися от выпитого чая щеками. Блэр перестанет материться и будет невинно и льстиво врать маме, нацепив кривую усмешку и разудало покачивая головой.

Как же далеко он улетел в небеса грядущей райской жизни! И хотя он пытался придумать отговорки, ему пришлось признать, что эти видения беззаботной семейной жизни воплощали все то великое, что было в Британии. Безграничная свобода и демократия. Они открывали поистине огромные возможности.

Он ухмыльнулся про себя. Он, новичок, придумал легкий путь достичь всего и сразу. Орды парней бессмысленно боролись за счастье в главном зале, а он плавал в тихой заводи, вылавливая из потока нимф, направляющихся в душ после вчерашних забав. Он осмотрел весь зал. Все верно. Цель была только одна. Она сидела и ждала, пока он сделает первый шаг, уверенная в нем и поэтому спокойная.

— Ну, — сказал Зайка.

— Все в порядке, все хорошо. — Блэр попытался поймать взгляд девушки через комнату.

Она единственная в эту ночь не сделала вид, что не замечает его. Просто она действительно его не замечала. Блэр это показалось редким и прекрасным даром. Отсутствие притворства придавало ей великолепное сияние. Ее зовут Дебби. Дэб. Наша Дэб. Блэр и Дэб Хиз. Блэр и Дебора приглашают поразвлечься. Загляните к Блэр-и-Дэб на вечеринку. Бывали у БД? Да ты что, парень, они зимой во Флориде. Ну и счастливчик же он, ты знаешь, какой она становится, когда выходит солнце. Роковая развратная красотка. Он растягивал в мыслях эти слова, играл их звуками — «роковая развратная красотка».

— Да ты просто спец по разгульной жизни, — произнес рядом с ним Зайка. — Где наш мистер Лэм?

— Ушел. — Блэр ткнул пальцем в сторону двери.

Зайка медленно побрел к коридору. Блэр скосил глаза, чтобы убедиться, что брат действительно ушел, затем снова подошел к бару, нащупал на стойке его кружку и осушил ее, поставил кружку обратно, тихонько рыгнул и направился к столику своей новой семьи. Парень у стойки махнул рукой.

Семья не обращала внимания на Блэра, пока его тень не упала на их столик. Затем, один за другим, они подняли глаза, глядя на банкноту в его руке. Блэр встал на колено перед девушкой.

— Привет, — сказал он, улыбаясь всем за столом. Он сжал губы, чтобы они перестали дрожать, и попытался судорожно изобразить лихой изгиб брови.

— Да? — спросила девушка, глядя на старика.

— Все нормально, парень? — спросил тот.

— Да, спасибо. — Блэр протянул руку и стиснул локоть девушки. — Знаешь, думаю, потом ты будешь смеяться, но это потрясающее создание…

— Эй, это чо за хуйня? — спросила девушка, выдернув руку.

— Нет, нет, — сказал Блэр, хлопнув ее по плечу, — нет, я хочу сказать, в смысле, я… то есть…

Он ничего не мог сказать, мысли ускользали, словно хлопковый пух перед заморозками. Он понял, что смотрит на ковер. Одна рука отчаянно шлепнула девушку по груди.

Старик встал, выпятив живот над ремнем. В семи метрах от них встрепенулась барменша, уловив в настроении комнаты какие-то перемены, почувствовав, словно охотничья собака, что молекулярная структура помещения изменилась. Она бросила взгляд на старшего мужчину. Напряжение распространилось по всей комнате. Головы отвернулись, делая вид, будто ничего не происходит.

Парень у стойки нарушил немую сцену, повернувшись на табурете и сказав:

— Эй, парень, тебе, блядь, надо табличку носить, что ты ебнутый.

Блэр повернулся к нему, затем снова посмотрел в глаза любимой.

— Кто этот идиот? — заверещала она.

— Послушай, друг, — проревел старик, наклоняясь к Блэру.

Блэр встал (внутри все кипело и ревело) и, не издав больше ни звука, побрел прочь.

Парень криво ухмыльнулся, когда Блэр подошел к бару.

— Не любишь донимать народ, да? — Он бросил ухмылку в сторону девушки. — Что, не понравился?

— Для одного раза ты загнул, парень, — отозвался старик, по-прежнему твердо стоя между несчастными возлюбленными. — Слишком до хуя.

— Да, но подождите… — начал Блэр.

— Слушай, парень, — сказал парень, — заткнись, пока тебя, блядь, не пришибли.

Отец блондинки медленно поднялся и пошел через зал.

— Хочешь посмотреть? Очень, очень странно.

У Блэра между лопатками потек пот. Парень придвинулся ближе, приставив ладонь к губам.

— Лучше поработай над своей техникой, — сказал он.

— Да, но вы не понимаете…

— Не, паря, нет. Во-первых, разберись, что к чему на этом рынке. Видишь вон ту болтливую птичку? Она пришла не за этим, поэтому она в этом зале и сидит. Тот чудак — ее отец. Очень плохой ход — уводить птичку из-под папашкиного носа. Поэтому первое правило: никогда не прицепляйся к столу, где есть мужики.

— Да, но послушай…

— Да, паря, я знаю, я все знаю. Второе правило: этот зал вообще не для этого. Сюда приходят отдохнуть от разного рода дел, именно сюда приводят мамочек и папочек, чтобы сообщить, что тебя, типа, из «Макдоналдса» уволили. И вообще, что ты собирался сделать — трахнуть ее на заднем сиденье «Транзита» ее старика?

— Ну, я…

— Лучшего советчика, чем я, не найдешь. — Парень обвел взглядом бар. — Слушай, паря, даже если бы она тебя хотела, ты все сделал неправильно. С ними нужно играть, как с рыбой: немного вот так, потом вот эдак, потом замереть, а потом — оба-на, рыбка на крючке. Нельзя так вот прямо интерес показывать. Каждая соска должна знать, что тебя дома ждут четыре цыпочки, куда круче их, и у всех коленки в кровь стерты.

— Она остановилась и заговорила со мной.

— Слушай, паря, — парень наклонился ближе к Блэру, — это не повод липнуть к ней. Никогда не пытайся липнуть в этом зале. Мы называем это ничьей землей. В соседнем зале до хуя баб, готовых подол задрать.

— Нет, ты послушай, поэтому она такая особенная…

— В баре многое что делает девку особенной. Потому что… — парень картинно подмигнул, — любая птичка особенная, если с ней сначала поиграть, если ты меня понял. Горацио и всякие такие штуки.

— Да, хорошо, — сказал Блэр.

— Чего ты хочешь? Чего ты, блядь, хочешь?

Блэр стоял, шевеля во рту языком. Когда жар с лица спал, он, к своему ужасу, увидел Зайку. Тот радостно улыбался, показывая торчащие зубы.

Зайка видел все с самого начала до конца.

Когда Лэм вернулся, то увидел, что Блэр скрежещет зубами, а из его глаз сыплются искры.

— Как тут хорошо, — вздохнул Лэм, подходя к нему. — Снаружи просто ад творится.

Подошедший Зайка быстро окинул брата взглядом, потом улыбнулся, обнажив зубы еще больше:

— Ты все еще здесь? Я думал, ты ее уже в двадцатый раз раком ставишь.

Блэр вскочил на ноги и прижал брата к стене в коридоре, он рычал, шипел и плевался. Зайка пригнулся и отпрянул, когда кулак Блэра полетел в его голову. Лэм просунул между ними руку, пытаясь втиснуться.

Пока все это происходило, по коридору пронеслась огромная фигура в клубном пиджаке. У одной квадратной щеки висел микрофон.

— Не беспокойтесь, ребята просто перебрали, — сообщил Лэм, прежде чем фигура смогла что-то сказать. Он полез в бумажник и вытащил металлическую карточку. — Я все устрою с мистером Труманом — мы здесь от общества «Витаксис».

— Да, мистер Лэм, — ответил мужчина, изучив карточку. — Боюсь, не могу вас впустить в комнату «Витаксис», но я найду человека, который проведет вас туда. Возможно, вы захотите отвести своих подопечных к остальным членам общества? Нам здесь все нужно держать под контролем, потому что суббота — это просто сумасшествие. Возможно, для вас так будет лучше.

— Отличная мысль, — ответил Лэм. — Скажете Труману, что я здесь, хорошо?

— Да, мистер Лэм.

Громила немного постоял, глядя на Блэра и Зайку. У него был многозначительный и опасный взгляд. Братья поняли его и затихли.

— Пожалуйста сюда, джентльмены. — Он отвел глаза и покатился по коридору, словно статуя на троллейбусе.

Мужчин провели в дальний конец коридора, подальше от главных баров. Когда громила ушел, Лэм повернулся и пригвоздил близнецов взглядом.

— Давайте на этом закончим, а? Я сюда голову как в петлю засунул, не подведите меня.

Парочка остановилась под одиноким белым пучком света и попыталась привести себя в порядок. Их костюмы топорщились, были помяты. Братья опустили глаза. Зайка сжимал и разжимал кулаки опущенных рук, пытаясь не обращать внимания на шум далекого апокалипсиса за стеной. Он дотронулся до спины Блэра и начал медленно водить рукой по кругу.

Было четыре минуты первого.

 

11

— Дедушка говорит найти шляпу для козла! — Киска вылетела из спальни и рванула к входной двери.

— Будь добра, не пори ерунду, — сказала Ирина, выходя Киске наперерез. — Твой дедушка отправился к святым, а козел и без шапки неплохо обходится.

— Нет, он мне только что сказал это с постели, и ему тоже нужна шапка.

Ирина нагнулась и повернула девочку, как ключ для завода часов, шлепком направив в сторону спальни.

— Твой дедушка нас покинул, птичка моя. Забудь о нем, или ему будет грустно.

— Он что, даже заплачет? — тут же поинтересовалась Киска.

— Может быть, даже заплачет. А теперь возвращайся в мамину постельку.

Когда Киска вернулась в спальню, печь выдохнула спертый запах навоза. Ирина, Ольга и Макс сидели за столом у печи, ожидая, когда заскрипят на кровати пружины под Кискиным весом. Затем они продолжили, столпившись, как кучка беженцев в темноте неприветливой ночи. Глаза Ольги то расширялись, то сужались с каждым резким словом. Макс изо всех сил пытался сосредоточиться, но видел только, как в ее старых черных глазах пляшут огоньки от печи. Недосушенный навоз странно вонял. Киска два раза кашлянула. Потом через дверь спальни донеслось ее ровное сопение.

— В общем, не ебите мне мозги, мамаши, — наконец сказал Макс, раздуваясь от тайны, которую знал только он один. — Пока что вы не сказали ничего, что заставило бы меня раскрыть тайну потрясающего успеха, которого я достиг в деле с трактором.

— Так послушай, что я еще скажу насчет жертв, на которые мы пошли, чтобы разрешить тебе сидеть здесь и портить воздух, вместо того чтобы говорить правду! — выругалась Ольга. — Он ел человечину! Ему пришлось, Максим! Множество мужчин поедали мертвые тела, как волки! Я говорю «мужчин», потому что женский желудок такого не выносил. Хотя и женщинам тоже приходилось это есть, чтобы выжить. Некоторые младенцы росли на нежном мясе, даже не скажу, с каких мест. Тебе крупно повезло, что ты родился, когда это уже закончилось. Вот правда о нашем прошлом, которую ты игнорируешь и не уважаешь!

— Не обзывай моего прадеда каннибалом, — огрызнулся Макс. — А где тело его сына? Что случилось с инспектором по мертвецам?

— Твой прадед делал то, что был должен. Да, он уподобился животному, поэтому позволь сказать тебе то, что ты игнорируешь: сильные существа сделают все, чтобы выжить. Когда забываешь о человеческом достоинстве, когда твое окружение страдает от мучительного голода, а каждое утро находится на расстоянии десятилетий от ночи и ребенку даже плакать нечем — нужен сильный дух, чтобы выжить. Они это делают из-за пламени, которое горит у них внутри, из-за надежды, что, если они проживут еще минуту, тогда Господу, возможно, надоест потакать прихотям богатых и злых людей и он выделит хотя бы крошечную награду человеку обычному.

— Где сейчас Алекс?

— И послушай меня, Максим, и прочисть уши: он это сделал, чтобы однажды смог родиться ты, с большими возможностями. Он пошел по своему трудному пути к славе через Божьи тернии, чтобы ты смог маяться дурью и потакать своим глупым желаниям.

— Ты знаешь, бабушка, что я поклоняюсь и уважаю каждую каплю пота, которая стекла с прадедушки, и его отца, и так далее. И сегодня у меня нет проблем с титулом наследника, потому что я навсегда обеспечил достаток своей семьи.

Он откинулся назад и отхлебнул из бутылки, оставив по глотку водки для старух. Они сидели, нахмурившись, не решаясь взглянуть ему в глаза.

— Я тебя читаю, как открытую херову книгу, Максим, — сказала Ирина. — Расскажи нам, чтобы мы знали, к какому ужасу готовиться.

— Тьфу! — Макс плюнул на пол. — Я могу вам сказать только вот что: вчера ночью, пока вы сотрясали воздух, болтая чепуху о целебных свойствах грязи, и несли прочую херову чушь, и когда у вас были хлеб и водяра, пока я с трудом пробирался к вам по снегу, я проконтролировал отправку первой партии переговорных устройств. В результате — и мне плевать на ваши мерзкие ухмылки — через неделю, в крайнем случае через две, я обещаю, что вы будете ругать меня с балкона двухкомнатных апартаментов у Каспия.

Лицо Ирины сморщилось, как старый воздушный шарик.

— Расскажи, — прошептала она.

— И позвольте сказать вам, — Макс торжественно поднял палец, — в случае, если вы думаете, что я тут хуйню порю, это первые приборы такого рода в этих республиках. Это даже лучше, чем «Нокия».

— Максим, — попросила Ирина, — ну покажи хоть одну!

— Что! Что! Ты меня за кого принимаешь, а? Думаешь, я сюда их притащил, чтобы они отсырели и сломались?

— Сколько ты получил за трактор?

— Я спрашиваю, вы думали, что я притащу тонкий новейший электронный аппарат сюда, чтобы вы растерзали его, как стадо баранов?

— Макс, — проскрипела Ольга, — трактор.

— Я заплатил максимум полцены за целую коробку аппаратов последней модели. Возможно, я купил три по цене одного. Видели бы вы, как ловко я провел эту сделку.

— Господи, помоги, — сказала Ирина, закатив глаза в потолок. — Пусть мне не доведется услышать фамилии, начинающейся с Пило.

— Что! Что! Пилозанов знает всех нужных людей для таких дел. Вы, женщины, ни хрена в этом не смыслите!

— Ангелы небесные! — Ирина перевела покрасневшие глаза на сына. — Где эти телефоны?

— Завтра я почти что точно их заберу, после того как закончится эта сырость. Это хорошее решение, на самом деле превосходное решение. Я просто гений, что решил переждать сырость. Тот товарищ хотел всучить мне их уже вчера вечером — чуть не силой впихивал, но я его отговорил. «Ты думаешь, я не в своем уме, да, мой тупой друг? — сказал я ему. — Принеси мне нормальный товар в нормальную же погоду, прежде чем я размажу по дороге что-то, подозрительно напоминающее твою голову». Он чуть не обосрался на месте, этот чувак, определенно гомик из Балинска, но сильный, зараза. И все же… — Макс постучал по столу, — наши инвестиции в безопасности.

Ирина сильно зажмурилась:

— Значит, телефонов у тебя нет. А трактор где?

— Максим, — сказала Ольга, — где трактор?

— Что! Что! Надо было мне на флот уйти, как Георгию! Не нужно было оставаться в этом крысятнике!

Трио застыло и уставилось на дверь, за которой заблеял козел. Послышались шаги, затем грохот ног по ступенькам.

— Александр Васильевич! — крикнул голос. — Выйдите сюда!

— Нет, голубое мне не нравится. — Людмила выпятила подбородок в сторону девушки.

Та не обратила внимания, возможно, просто не уловив интонации. Это рассердило Людмилу еще сильнее.

— Да, но оно чистое и чувственное. — Девушка подняла перед ней одну ногу, затем вторую. — Голубое — словно наэлектризованное. Пойдем, я покажу тебе остальной свой гардероб.

— Попозже, — сказала Людмила.

Вторая девушка, Оксана, закинула голову назад на лошадиный манер и собрала в хвост длинные светлые волосы. Она сидела, задумчиво хлопая накрашенными веками, и наконец резко раскинула руки.

— Да, но мой дядя разрешил тебе остаться в комнате и на день или два снял с тебя проблему с проживанием, и у тебя куча свободного времени, чтобы полюбоваться красивыми вещами!

Людмила молча сидела на деревянном табурете в однокомнатной квартире напротив кафе-бара «Каустик». Со своего места она, словно часовой, наблюдала за улицей в надежде увидеть Мишу. Она почувствовала облегчение, найдя себе комнату, по крайней мере, на первое время, и поняла, что могла бы быть повежливей с племянницей бармена. Она пошевелилась на стуле, посчитав, на сколько часов его хватит, если пустить на дрова.

— Да ладно тебе, — сказала она, — я нехилое бабло отвалила за эту комнату.

— Господи, — улыбнулась девочка, — пятьсот рублей — курам на смех. Посмотри, у нас даже газовая плита есть.

Девушка присела на секунду, играя с прядью волос.

— Знаешь, — продолжила она, — если бы на тебе не было этого платья, дядя тебе ни за что не помог бы.

— Почему это? — спросила Людмила, злобно уставившись на Оксану.

— Ну, — хитро сказала та, — давай я скажу, что оно немного отвлекает внимание от грязи. Не обижайся, ты очень симпатичная для горной девчонки, даже красивая. Но если бы ты пришла в платке на голове, в шерстяных носках и ботинках, он бы даже не подумал тебя пустить.

Людмила услышала, как в голове прокрутились несколько вариантов ответов. Она слушала тишину улицы и размышляла, радоваться или огорчаться количеству света, который лился снаружи из-за занавески, или тому, что здесь был туалет со смывом, которым можно было пользоваться только два часа в день, когда давали воду.

— О чем ты думаешь? — спросила Оксана через минуту.

— О том, что должна работать, вместо того чтобы тупо разглядывать твои «красивые вещи».

Оксана сдавленно хмыкнула, глаза у нее начали вращаться, как у ребенка.

— Да, но на оборонном заводе нужны только квалифицированные работники, в Кужниске нет полей, чтобы на них пахать! А что ты еще умеешь?

— Я не имею в виду работу здесь, в вашем провонявшем клопами городишке. Я о работе далеко, на Западе, со своим женихом. — Людмила почесала ногтями внутреннюю поверхность бедра. — И вообще мои возможности в плане работы простираются далеко за пределы вашего жалкого полудохлого заводика. Я могла бы быть секретарем. Или администратором.

— Ух ты! — хихикнула Оксана. — Так ты писать умеешь? И на машинке печатать?

— Ну конечно, я умею писать.

— И печатать?

— Послушай, Оксана Коваленко, я даже английский знаю. Я не просто какая-то там секретарша. Думаешь, я вылезла прямо с грязного поля? Не забывай о статусе моей семьи в этом районе. Спроси у кого угодно про Дерьевых. Я знаю английский. И умею управлять аэропланами.

— Ух ты! Скажи мне что-нибудь по-английски.

— Ну… Рад з фами поснакомисся.

— Ух ты! — хихикнула Оксана.

— Что, боже мой?

— Ух ты! — Улыбка девушки застыла. Она изучала лицо Людмилы. — С таким острым язычком тебе не стоит искать работу. Тебе нужно искать возможность зацепить иностранца, который бы тебя содержал. Ты своим жестким характером его подомнешь только так.

— Да, — ответила Людмила, — я как раз собираюсь подмять кое-кого, кто сидит здесь и разглагольствует на такие глубоко философские темы. Уверена, что никогда не смогу оторваться от интереснейшего разговора с тобой, Оксана Коваленко.

Улыбка стекла с лица Оксаны, оно немного дернулось. Девушка накрутила еще одну прядь на палец и откинулась на стуле, подняв ноги к груди. Людмила отвернулась и начала рассматривать корытце для ванной, в котором лежали губка и кусок ароматизированного мыла. Она заметила, что в доме полно духов — девчонка постоянно чем-то на себя брызгала.

— Это просто неприлично, что ты не хочешь со мной подружиться после всей нашей доброты, — сказала Оксана, вздохнув и засунув в рот прядь волос.

— А я и не говорила, что собираюсь с тобой дружить, — ответила Людмила. — Или ты слышала, что мой рот произносил такие слова?

— Да, но…

— Ха! И послушай меня — ты считаешь, что можешь думать обо мне все что угодно, потому что я не местная. Ничего подобного! Именно у тебя висит приветственный плакат на стене, и это ты должна искать возможность подружиться со мной. Если бы ты где-нибудь раньше бывала, ты бы это знала! Если тебе на пути встречается другой человек, ты должна быть готова подстроиться под него. Именно таков порядок вещей, и только так можно обогатиться посредством других душ, склонив голову перед их опытом и выражая намерение изменить свою точку зрения!

— Ух ты!

Людмила торжественно выпрямилась на своем стуле.

— Ну вот мы и подошли к теме, обсуждать которую я считаю верхом неприличия и чистым оскорблением! Я просто больше не могу молчать и терпеть гадости, которые ты мне говоришь, поэтому позволь тебе кое-что сказать, Оксана Коваленко: я здесь сижу битый час и пытаюсь дать тебе возможность сделать правильную и мудрую вещь в отношении нашей дружбы, а ты только трындишь о своих дурацких платьях. Подумать только! Появился новый важный гость, а ты бездарно потратила самый важный первый час, золотой час, на разговоры о себе!

— Да, но я просто не хотела быть слишком навязчивой, — ответила Оксана, плотнее прижав ноги к груди.

— А я старше тебя! Старше, но единственное, на что ты способна, это обнимать свои коленки и моргать мне через клоунские красные трусы!

Оксана опустила ноги со стула и плотно их сжала, резко одернув подол.

— И что мне сделать для нашей дружбы?

— Немедленно достань водки.

— Ну, если честно, водка у меня есть, но это водка дяди Сергея, для особых случаев. Может быть, можно немного выпить. Как ты думаешь, можно?

— Подожди, пока у меня шок пройдет, — ты что, правда предлагаешь выпить?

— Сейчас принесу, — вздохнула Оксана, вставая.

Людмила откинулась назад и улыбнулась, когда девчонка подошла к серванту за ее спиной и повернулась с фирменной бутылкой водки в руках. Она наблюдала, как та достает две стопки с полки рядом с миниатюрной газовой плитой.

— И это еще не все, — сказала Людмила, — если мы хотим создать настоящую дружбу между женщинами.

— А что еще?

— Если ты серьезно, а не просто кружишь меня, как овцу, по вашей мерзкой городской манере, мы должны выпить ее, обнажив грудь, чтобы показать радость оттого, что наши пути пересеклись.

— Ух ты! — Оксана перестала наливать водку и посмотрела, как Людмила стянула через голову платье и гордо выпрямилась, нахально выставив грудь с торчащими сосками, похожими на крошечные собачьи носы.

— Но делай это, только если ты серьезно настроена на глубокую и верную дружбу, — нахмурилась Людмила.

— Ух ты! — хихикнула Оксана, расстегнув блузку.

— Еще! — потребовала Людмила, махнув в воздухе рукой. — Тебе повезло, что догола не нужно раздеваться, хотя это способствует созданию любых очень глубоких отношений.

Оксана выпуталась из блузки и обнажила свободный красный лифчик. Она выгнулась вперед и спустила лямки.

— Итак, — сказала Людмила, — давай выпьем. Пей до дна, и я сделаю то же самое.

Людмила выпила содержимое своей стопки одним глотком, затем повернулась посмотреть, как сморщилась девчонка, когда водка достигла ее горла.

— Теперь, — сказала Людмила, — дай мне бутылку, откинься назад и закрой глаза.

— Что?

— Делай, что говорю.

Когда девушка осторожно откинулась на спинку стула, Людмила взяла губку из корытца, занесла над грудью девушки и резко сжала. Оксана взвизгнула, когда вода ледяным фонтаном намочила ее лифчик и потекла по животу.

— Ух ты!

— Теперь мы можем быть друзьями, — улыбнулась Людмила и наполнила обе стопки до краев.

Когда в один глоток была прикончена вторая порция водки, Оксана уже не могла связно говорить, только хихикала. Вскоре и Людмила начала хихикать.

— Я знаю, куда нам нужно идти, — сказала Оксана, шумно вдохнув воздух. — Потом ты меня благодарить будешь, ведь это будет твой самый счастливый день.

* * *

— Тсс! — Ольга прижала ладонь ко рту Макса.

Семья застыла в полутьме. Такой поздний визит вызывал тревогу. Кто бы ни стоял сейчас за дверью, он наверняка слышал разговор. Кажется, это Любовь Каганович со склада.

— Александр Васильевич! Эй, кто-нибудь, откройте!

Это была Любовь. Голос у нее был злой, потому что пришлось переть вверх по холму.

— Или вы что, все на вечеринку умотали? Пошли выпить в прелестный клуб с музыкой и танцами?

Женщины затаили дыхание.

— Она знает, что мы здесь, — прошептала Ирина. — Придется открыть.

Она начала сжимать и разжимать кулаки, пока кожа на костяшках не порозовела.

Ольга пожала плечами и нацепила нейтральное выражение лица. Это было лицо, с которым она прошла через четыре войны и алфавитный список лишений, где присутствовали все буквы, включая букву Р, если учитывать опасные дозы рентгеновского облучения, которые она получила после родов, и вообще непонятно было, какого черта она не умерла много лет назад.

— Александр Васильевич! Я сейчас эту дверь на хрен выломаю! — заорала Любовь.

Работая на хлебном складе, который являлся последним зарегистрированным бизнесом в этом районе, Любовь имела абсолютную власть над всеми. Склад представлял собой затхлую рубку, из которой она правила судьбой последних пресмыкающихся, то есть жителей. Каждую неделю изношенный товарный вагон отсоединяли от поезда на главной ветке и отгоняли в заброшенный тупик в четырех километрах от Иблильска. Спальных вагонов там не было, они исчезли еще до того, как закрыли ветку, которая извивалась и была почти не видна под снегом. Придурковатые молодые люди встречали вагон каждую неделю, вооружившись железными брусьями и тяжеленными цепями. Ходили слухи, что с недавнего времени у них был еще и ствол. Это были сын и племянник Любови — оба умственно отсталые из-за старой традиции кровосмешения, — и они тянули и толкали вагон, насколько позволяла ветка, затем выгружали хлеб в мешки и несли их на своем горбу к складу. В более благоприятную погоду люди иногда спали у двери склада в ожидании хлеба. Да и в не очень хорошую погоду тоже. Другие появлялись вокруг товарного вагона, как гномы из-под снега, идя по следам ребят Любови, и всячески пытались склонить их дать им пару буханок. В городе поговаривали, что некоторые за такие выходки поплатились жизнями.

Каждый раз в хлебный день у склада начиналась нешуточная битва, последние упрямые жители выкрикивали лозунги, которые, словно ржавые копья, пронзали стены, врываясь в помещение бара, где на неделе продавалась водка, даже в хлебный день, что не улучшало дела. Крики были единственным аргументом в городе, бесконечные споры носились по округе по нескольку дней кряду, бушевали скандалы по самому ничтожному поводу, по любому делу, не стоящему даже выеденного яйца. Ссоры у склада были магическим инструментом в стиле Международного валютного фонда, они давали маленькую реальную надежду, что капитальные суммы будут восстановлены, но в результате запутывались в случайных колебаниях процентной ставки и страдали от нововведений, осуществляемых взмахом руки хозяина, а именно Любови Каганович.

Все знали, что она намеренно раздувает эти ссоры.

— Я открываю, — прошептала Ирина.

Макс схватился за чугунную ручку плиты и начал откручивать ее. Ольга положила ему руку на локоть и покачала головой. Она молча указала глазами на лом, заостренный угол которого угрожающе торчал из-за проволочной сетки, служившей в кухне сушилкой для посуды. В глазах Макса появилось понимание.

Любовь ворвалась в комнату, окутанная клубами пара, выпустив немного домашнего тепла в ночь. Семья смотрела, как пар замерзает, рассеивается, пока Любовь топала ногами, отряхивая на пороге ботинки.

— Вы должны меня поблагодарить — нет, вы молиться на меня должны — за то, что я проделала это жуткое путешествие с единственной целью спасти ваши жалкие жизни.

Макс стоял так, чтобы она его не видела. Он взвесил в руке лом, Ольга откинулась на стуле. Она сидела, уверенная в своем превосходстве, будучи матерью детей и внуков чистой крови, и, увидев Любовь, скривилась от отвращения.

— Знай я, что это ты, мы бы построили дорогу подлиннее и похуже.

— Да, Ольга Александровна, — ухмыльнулась Любовь, — вы можете говорить что угодно, пока не узнаете, от какой беды я вас уберегла, приперевшись в эту глушь. И вообще, я пришла не к вам, а к Александру.

— У тебя сопля на губе висит.

— Это моя сопля, и я с ней разберусь, благодарю вас. — Любовь провела рукавом по усам. — А теперь давайте сюда старика, чтобы мне не пришлось ни одной лишней минуты пачкать ботинки о ваш засранный животными пол.

— Ты хочешь сказать, чтобы не пачкать наш пол своими копытами, — поправила Ольга, радуясь, что нашелся предлог увести разговор в сторону.

Краем глаза она видела, что Макс крадется вдоль стены в сторону Любови.

Любовь скорчила рожу.

— А я тебе говорю: не заставляй меня проходить дальше и будить твоего мужа.

— Он к тебе не выйдет, — вызывающе сказала Ольга.

Она видела, что Макс уже занес лом.

— Не крадись ты так старательно, мальчишка! — крикнула Любовь, ткнув пальцем себе за спину. — Не думай, что за годы общения с тобой я совсем поглупела и ослепла.

Она сказала это слишком храбро для женщины, которая одна оказалась в доме врагов. Трое Дерьевых поразмыслили над ее словами, обменялись взглядами, потом повернулись посмотреть в кухонное окно. Все понятно: снаружи колыхалась одна мешковатая фигура, затем показалась вторая. Идиотские дети Любови были тут как тут.

Макс осторожно вернул лом в угол главной комнаты. Он отступил в тень и показался с другой стороны.

— Тебе что, так надоело грабить нас у склада, что теперь ты пришла воровать у нас дома?

— Отправляйся к деду. Не заставляй моих мужчин тащить его силой.

— Ха! — засмеялся Макс. — Если только ссать перестанут!

— Хватит! — Ирина подошла вплотную к Любови. — Зачем тебе мой отец, что он такого сделал?

— Он подписал старый ваучер, и вы должны мне принести новый.

— Но ты же его обналичила, — сказала Ирина, скрещивая руки на груди.

— Потому что Бог проклял меня, наделив глупой доверчивостью.

— Это не доверчивость, это подписанный документ.

— Он старого образца! Я сказала ему об этом в прошлом месяце, но он, видимо, так ни хрена и не понял. А теперь давайте его сюда, прежде чем я заражусь от вас хер знает чем.

— В следующем месяце он подпишет два ваучера, — сказала Ольга.

— Нет, — сказала Любовь, делая шаг вперед. — Я сейчас пойду и найду его.

Ольга подняла руку.

— Нет, ты ответь, почему он не подписал его днем? Он старый, ему опасно видеть твою жирную мерзкую рожу у своей постели. Он может испугаться в темноте такого зрелища, и его удар хватит.

Любовь злобно выдохнула:

— Я тебе скажу, почему. Потому что сегодня инспектор района принес ваш мерзкий ваучер мне на склад и заставил меня открыть бухгалтерские книги со времен существования завода. Я знаю, что он до сих пор там сидит, размышляя над острыми вопросами касательно ваших счетов, пока мы тут стоим, как идиоты. — В голосе Любови прорезался скрытый страх, своего рода скрип.

— Ха! — проскрипела Ольга. — Даже Киска Иванова, которая спит, благослови Господь ее будущую нищету, умерла бы от смеха, скажи мы ей, что ты пришла хоть чем-то нам помочь. Что такого в твоих отчетах, что заставило тебя прискакать сюда за нашей помощью? Это ведь не череда преступлений тридцатилетней давности, обман и грубость по отношению к тем, чье наказание зависело от тебя?

— Придержи язык! Мои отчеты чисты, как тарелки, с которых вы жрете. Я просто не хочу, чтобы у меня была такая же рожа, как у тебя, к тому моменту, когда он просмотрит все и найдет ошибку только с этим вашим ваучером.

— Ха! — сказал Макс, делая шаг к женщине. — А разве это не твоя работа — смотреть, какие ваучеры принимаешь?

Мать бросила на него злобный взгляд.

«Не пыли, ради всех нас», — говорил он.

Макс ткнул в женщину пальцем:

— Ты предлагаешь разбудить старика, который весь день пахал так, как ты за год не работаешь, и все из-за того, что ты не можешь смотреть, правильные ли приняла ваучеры!

— Это неправда! — сказала Любовь.

— Врешь!

— Я пошла будить старика.

Киска появилась из спальни и с тихим нытьем подбежала спрятаться в юбки матери. Макс грозно встал на пути у Любови, над глазом у него висела прядь черных волос. Любовь повернулась к кухонному окну и сложила ладони рупором:

— Григорий! Карел! — позвала она.

В хибаре появились двое молодцев, лица которых были словно вырублены топором. Жуткие уроды. У одного из них было ружье. Любовь ткнула пальцем в сторону спальни:

— Притащите старика.

— Ты не имеешь права! — крикнула Ирина. — Я на тебя весь район напущу!

— Ха! Да я каждый день с этим районом дело имею. — Любовь нетерпеливо махнула парням рукой.

Макс, нахмурившись, встал у них на пути.

— Ни с места, пока я не разбил что-то, подозрительно похожее на…

Хрясть! Григорий ударил его прикладом ружья.

 

12

— Вот так вот, — сказал Блэр. Он пощекотал сосок девушки прядью ее волос. — Просто еще один консультант мирового рынка в Сити.

— Ха, — сказала девушка. — Ты большой человек. Богатый, умный парень.

Блэр хмыкнул и посмотрел через стол, где сидели его брат и Дональд Лэм. Он пристально взглянул на них, затем отвернулся, пытаясь впитать в себя глазами запах девушки, выдавить его, как соус на кусок белого хлеба.

Она убрала руку Блэра со своего бедра и наклонилась вперед, соблазнительно показав краешек узких трусиков. На мгновение мелькнула незагорелая полоска на попке.

— Потанцевать с тобой, Умный Мистер?

Зайка издал странный писк со своего места. Прикусил губу и оглянулся вокруг, стараясь отвлечься. Бар для членов «Уорлд энд Ойстер» представлял собой затуманенную комнату из зеркал, кожи и молодых девок в крошечных трусиках, от которых несло разнообразным парфюмом. Размер комнаты впечатлял. Воздух содрогался от ритмичной музыки, пьяный свет лился в бесконечность.

— Ты не любишь танцевать? — спросила девушка, проведя пальцами по груди Блэра.

Он быстро обежал зал глазами и придал голосу интригующие нотки:

— Ну, я хочу сказать, я не танцую там, где есть посторонние.

— Ты хочешь, чтобы я была только твоя? — Она провела пальчиком под резинкой своих трусиков. — Чтобы никого не было, только ты и твоя крошка? Мы можем пойти в отдельную комнату, вдвоем, только ты и я.

— Да, Наташа, мне бы этого очень хотелось. Даже словами не передать.

— У-у, ты очень необычный, — сказала Наташа, закатив глаза. — В России таких мужчин, как ты, нет. Русские мужчины только пьют, пока не упадут, и бьют женщин. Если бы я увидела в России такого мужчину, как ты, я бы никогда не приехала в Англию.

Блэр сжал ее руку.

— Ну, теперь-то ты нашла меня. — Он наклонился вперед и засунул нос в ее волосы. — Мы больше никогда не должны расставаться.

У Зайки начали дергаться плечи. Рука дернулась к лицу, чтобы скрыть усмешку, но даже через пальцы можно было услышать стоны.

Блэр подскочил со своего места.

— Послушай, я, блядь, через минуту до тебя доберусь.

— Эй, спокойно, — нахмурился Лэм с другого конца стола. — Нам лучше пойти вниз, в наше отделение, а то мне за вас голову снимут.

Зайка замахал руками, у него из-под очков потекли слезы.

— Отъебись, Зайка! Хорошо, хватит. Ну все, тебе пиздец.

Лэм привстал.

— Тихо, успокойся.

— Нет, ты только посмотри на него! Это ни в какие ворота не лезет!

Девушка нахмурилась и, поправив на бедрах трусики, откинулась на спинку подальше от скандала.

Лэм встал и за руку отвел Блэра в сторону.

— Тихо, успокойся, это всего лишь прикол. Извини, я недопонял ситуацию. Мы пойдем вниз и присоединимся к группе «Витаксис».

— Ну извини, но это не просто прикол. У меня здесь такое намечается, а этот ублюдок…

— Ради всего святого, попытайся вспомнить, где ты. Я заплатил сотню баксов за то, чтобы эта девчушка с тобой поболтала, и не надо воображать себе всякую хуйню-муйню.

— Но она, она…

— Она стриптизерша, Блэр. Ты ее знаешь десять минут.

Лэм сжал руку Блэра и посмотрел ему прямо в лицо. Он увидел его глаза, глаза младенца, которого бросили в лесу. Дональд Лэм явно просчитался.

Девушка встала со своего места. Взгляд Блэра скользнул к ее юбке, по бедрам, животику и двум полным сочным грудям. Но ее лица он так больше и не увидел. Она повернулась и ушла с безразличием кошки.

— Наташа! — позвал он.

— Оставь, — сказал Лэм.

— Наташа!

Девушка исчезла за дверью бара. Лицо Блэра сморщилось. Он оглянулся, будто был в трансе. Затем у него на глазах показались слезы. Пульсирующая музыка больше не заставляла сердце зажигаться радостью. Теперь она пронзала его, словно копье.

Лэм обнял Блэра за плечи и повел к Зайке, остановился рядом и посмотрел на них обоих, прищурившись. Хизы сидели рядышком, черные костюмы сливались в одно пятно, одно лицо смеялось, второе плакало — живое воплощение известных масок комедии и трагедии. Постепенно их лица приняли одинаковое выражение. Зайка водил круги по спине брата. Его смех начал ломаться. К пятому кругу он напоминал уже скорее немой вопль, а к седьмому превратился в стон. Он начал что-то бормотать и шипеть.

Лэм опустил глаза в пол.

Соприкосновение Хизов с новым миром было шокирующим, словно столкновение грузовика и детской коляски.

 

13

— У тебя такой вид, словно кто-то насрал на твою могилу, — сказала Оксана.

— С чего это ты взяла? — спросила Людмила, качнув головой. — Здесь замешана любовь, а не твои глупые шмотки. Настоящая любовь и жизнь, ожидающая меня на Западе.

— Боже мой. Но он ведь не прямо щас придет, да? И вообще не было смысла глядеть всю ночь на бар из окна, он ведь закрыт. Выпить еще хочешь? Уверена, тебе это поможет.

— Давай. Вот это что такое, блестящее? — Она ткнула пальцем в напиток, который сиял, как арктический маяк из бара.

— Джин, — ответила Оксана. — Он сияет из-за фиолетовой подсветки. Он дорогой. Должно быть, с Украины.

— Ха! Водопроводная вода из Чернобыля, так, что ли? И вообще, я не стану пить ничего украинского. — Людмила нахмурилась, обозревая ряд бутылок. — Или московского. Только не после местной водки. Не говори, что пробовала хорошую водку, если не знаешь этого наверняка.

— Не надо снова жаловаться, — сказала Оксана. — Посмотри — вот он.

Людмила наклонилась, хмуро проследовав глазами за пальцем Оксаны.

— Кто?

— Мой кузен, владелец «Леприкона», и у него есть другой бизнес, о котором я тебе говорила.

— «Леприкона»?

— Это бар такой, дурочка. У тебя что, в ушах бананы?

— Ему нужен администратор?

— Ух ты! Ты что, не помнишь, что я о нем говорила?

— Он богатый иностранец?

Людмила наблюдала за бесформенной тушей, напоминавшей большой палец с нарисованными чертами лица. Он беззаботно болтал в конце бара с двумя сильно накрашенными женщинами, приглаживая напомаженные волосы ладонью, а затем вытирая ладонь о блестящие черные брюки.

— Нет, дурочка! Он технолог международной фирмы. У него сотни богатых серьезных мужиков из Америки и Швеции, которые ищут жен.

— Ха! Так вот почему ваши улицы просто забиты богатыми иностранцами. Послушай, кстати, о птичках: может, все-таки выпьем? Мой мужчина — солдат, и он может появиться в любое время дня и ночи.

— Да, выпить можно. — Оксана кивнула бармену.

Он подскочил к ним и наполнил водкой две стопки. Денег не взял.

— Послушай, — продолжила Оксана, — в этих странах не осталось достойных девушек, деньгами там никого не увидишь, вот женщины и стали ленивыми и вульгарными. Эти мужчины богаты и отчаянно хотят нежности и романтики. У них есть дома, они присылают подарки и деньги. Когда Иван тебе расскажет все подробности, ты его расцелуешь в благодарность, хоть он и толстый. Я знаю, что так и будет. — Она стиснула руку Людмилы и соскочила со стула, чтобы привести своего брата.

— Эй, да послушай же! — сказала Людмила. — Я тебе пытаюсь втолковать уже который час, что у меня есть мужчина!

Но Оксана уже ушла. Она пронеслась вдоль стойки бара, отвлекла толстяка от разговора, махнув рукой и усмехнувшись. Он наклонился к ней, проследил взглядом за ее пальцем в сторону Людмилы, затем улыбнулся бармену, указав на пустые стопки на стойке около девушек, кивнул на прощание двум женщинам и прошел за Оксаной к ее стулу, останавливаясь около каждого клиента, чтобы обменяться улыбкой и рукопожатием. Людмила пьяными глазами наблюдала за его приближением. Он казался огромным черным существом, своего рода живое перекати-поле.

— Ну, помоги мне Господь, — сказал он, разжав пухлую руку. — Еще одна из Осетии.

— Из Иблильска, — фыркнула Людмила в свою стопку.

Дыхание мужчины ударило ей в лицо, она почувствовала, что его глаза ползают по ней, словно тараканы. Он махнул бармену, взял ее за руку и осторожно сжал кончики пальцев.

— Я Иван, — представился он.

— Забытое богом имя, никогда такого не слышала.

— Что?! — взревел он. — Что ты хочешь сказать — забытое богом?

— Видишь, я же тебе говорила, — хихикнула Оксана.

— Настоящая горная девка, но какая сочная.

— Послушай меня, — сказала Людмила, подняв на него свой самый злобный взгляд. — Я не собираюсь в гости к тебе или твоим шведским друзьям. Мой мужчина — солдат, и он больше, чем трое таких, как ты, вместе взятых, поэтому почему бы тебе не вернуться к двум курочкам, с которыми ты только что болтал?

— Ха-ха! — взревел Иван. — Да ты просто жемчужина! Ну, я вижу, что ты любишь говорить прямо, поэтому позволь сказать тебе кое-что. Я начну с откровения, и это очень хороший ход с моей стороны. Оксана, тебе, наверное, стоит в туалет прогуляться. — Он подождал, пока до Оксаны дошло, что он сказал, она встала и пошла в глубь бара. Затем он радостно зашептал Людмиле в ухо: — Давай начнем нашу дружбу с правды. Мое откровение такое: пока ты сидишь здесь, наливаясь иностранной водкой, и зыркаешь глазами в поисках мелкой прибыли, твоя мать и, возможно, ее родители сидят сейчас в лачуге из жести и картона и размышляют, чем приправить червяков на ужин. Надвигается война, которая их прикончит, и не только их, возможно, даже твоих детей, если только ты не пошлешь им достаточно наличных, чтобы можно было скрыться. Твой дружок-солдат тут не поможет, на самом деле скорее ты найдешь золотой слиток в своей тарелке с супом, чем снова увидишь его. Ты пробовала банан раза два в своей жизни, у тебя все ноги волосатые, как у обезьяны, потому что в пределах тысячи километров от твоей дыры нет ни одного салона красоты, и ты тыришь спитые чайные пакетики из мусорных баков у ближайшего склада, чтобы использовать как прокладки, и после этого твоя семья еще не раз и не два заваривает их в чай.

— Только когда ждут в гости такого, как ты.

Иван в ответ на это и глазом не моргнул. Он продолжил как ни в чем не бывало:

— Поэтому не надо трясти сиськами и делать вид, что у тебя охуенно много возможностей. Этот город кушал таких горных девок еще до того, как в вашем роду первый детеныш вылупился.

Иван отодвинулся от лица Людмилы, не сводя с нее хмурого взгляда. Затем, когда она подняла стопку со стойки и допила водку, его брови поползли вверх и лицо озарилось оптимизмом.

— Я и больших уродин делал миллионершами, — радостно прошептал он. — Я не вру, могилой своей клянусь, и я это говорю не для того, чтобы выпендриться. Говорю тебе, в понедельник вечером я брал к себе девок, и вполовину не таких сочных, как ты, и к утру вторника они уже ехали покупать машины, дома и бриллианты. И знаешь что? — Он пихнул ее локтем, наклоняясь к ее уху. — Они даже замуж не выходили и вообще ничего такого не делали!

— Да, я сразу поверила в это, как только увидела твое лицо, — сказала Людмила. — Это называется мародерством. В горах такое случается постоянно.

— Посмотри мне в глаза, женщина, — снова подтолкнул ее Иван. — Возьми ружье и пристрели меня, если то, что я сказал, не стопроцентная правда. Оксана оказала тебе самую большую услугу в твоей жизни. Потому что я владелец и управляющий самой известной интернет-сети в этом районе, а может, и во всей стране. Мужчины со всего мира будут присылать доллары и евро, чтобы произвести впечатление на куда менее симпатичных девок, большинство из которых не выходят за них замуж. Ты вообще слышала, что я тебе сказал? И не думай, что я охочусь на них и чешу репу, размышляя, где бы их найти: у меня связи с Америкой, с человеком такой власти, что он может любой девке за час визу сделать.

Людмила жестко взглянула Ивану в глаза. Она запомнила информацию про визу, чтобы сказать потом Мише; это заставило ее чувствовать себя причастной к их общему делу. Она отвела глаза, воображая, как будет шептать о своем открытии ему в ухо, возможно, за чашкой кофе или даже кофе с пирожным.

Иван щелкнул пальцами около ее лица.

— Ха, видишь! Ты начала мечтать об этом, хотя я и рассказывать не закончил. Невероятно, говоришь ты себе. Невероятная возможность! Да, это правда! Щедрые мужчины приезжают из тех стран, где женщины стали эгоистичными и распущенными, приезжают, чтобы почувствовать хоть отдаленно аромат настоящей женщины, и они готовы заплатить за это любые деньги. И не сомневайся, они приедут с туго набитыми кошельками — сюда из любой точки мира добраться недешево, не то что мотаться по разным частям их жалких стран, где самолеты летают каждую минуту и билеты стоят не дороже пирожка. Чтобы добраться до Кужниска, нужно сначала попасть в Москву, или Тбилиси, или Ереван, затем лететь на другом самолете, заплатив еще больше денег, чтобы добраться до Минеральных Вод или Ставрополя. И обратно то же самое. Добраться сюда стоит не меньше четырехсот североамериканских долларов, даже из Лондона. Думаешь, эти мужчины тратят такое бабло, чтобы приехать и жить в нищете?

— Ну, явно не на то, чтобы смотреть, как у нас на улицах чулки сушатся.

— Да, они тратят их на моих девушек! Самое большее, что им здесь светит, — это сидеть за столом в компании с переводчиком и компаньонкой и слушать о твоей любви к простой жизни. Представляешь себе, какие тут есть возможности, при таком сочетании нежности и богатства?

— Я не такая, чтобы обманывать слепых.

— О чем ты? Каких слепых?

— Если бы у них были глаза, они бы увидели, что романтику можно найти и в более безопасных местах.

— Ну, во-первых, у нас здесь не Иблильск, в Кужниске совсем другой мир. Последний артиллерийский снаряд упал здесь больше года назад, он даже границу города не затронул, а взорвался себе в пустом поле. И ты забываешь о главном для этих мужчин, и отчасти ты права, называя их слепыми, они действительно ослеплены — любовью! Им плевать на географию, и мы не спешим раскрывать им все детали. Когда ты говоришь американцу о России, он думает только о Москве.

— Ха! Они приезжают в Кужниск и думают, что это Москва?

— Ну нет, но мы и не даем им прочувствовать все от и до — их забирают из самолета и привозят в гостиницу. Или ты думала, что мы заставляем их пехом по дороге переть? И вообще, у моего американского партнера здесь бизнес, и если он посылает сюда людей, те прекрасно понимают, что здесь такое. Это в основном сотрудники его собственных предприятий, даже руководители, и вместо премий он награждает их счастливой семейной жизнью. Представляешь, что это за человек, который делает подарок в виде счастливой семейной жизни?

Людмила сидела молча. Иван был отвратителен, в ямке на подбородке у него застыла капля пота. Она обратится к нему за визой только в самом крайнем случае и только при полной поддержке со стороны Миши. Краем глаза она видела, как вернулась Оксана и пошла вдоль стойки бара, преувеличенно виляя бедрами из-за невероятно высоких каблуков.

Прежде чем Оксана дошла до своего стула, дыхание Ивана снова приблизилось к уху Людмилы.

— Я ждала ночи и дни, чтобы снова ощутить твое дыхание, чтобы оказаться в твоих мужественных объятиях, — томно сказал он. — Но моя бабушка смертельно больна, и я должна тащить ее в Москву на санях, потому что у меня нет денег на автобус. — Он помолчал для пущего эффекта. — Мой милый рыцарь, я так хочу быть рядом с тобой, но государство не позволит мне уйти с фабрики по производству чая, если только я не заплачу восемьдесят тысяч рублей, и тогда они сказали, что отпустят меня. Ах, если бы у меня только были эти деньги!

— Ух ты! — хихикнула Оксана, усаживаясь рядом с ними.

Людмила повернулась к Ивану и минуту смотрела на него. Затем выпятила в его сторону подбородок.

— Ха! Скорее у меня в жопе свекла заколосится!

— Ольга Александровна! — заверещала Любовь из глубины лачуги. — Я не могу разбудить вашего мужа!

— Я тебе говорила, что он очень устал. Я тебе говорила, что он вымотался и сон у него очень глубокий, и теперь, заявившись сюда, как гангстер и бандит, ты должна знать, что делать, Любовь Каганович. Выходи, пока не убила старика Александра, и оставь меня на милость личинок в сырой земле!

— Мама, — позвал Макс, согнувшись под кухонным окном, — там свет.

Ирина отпрянула от окна, уставившись из угла на оконную раму. Фары разорвали туман на двести метров вниз по холму. Она спрятала Киску в юбки и тихонько погладила ее по голове. Фары потухли, их сменил скачущий свет фонаря.

— Ну, если вы хотите, чтобы у вас вообще был муж, — проорала Любовь, — я бы посоветовала его немедленно отвезти в больницу!

— Тсс! — прошипела Ольга, наблюдая в окно, как кто-то приближается к дому. — Еще какие-то гангстеры на нашу голову, на машине.

— Что? — Любовь вышла из спальни. — Григорий, посмотри.

Тот, который побольше, протопал к кухонному окну. Он встал, огромный, высоченный, прямо посередине окна и прогудел через плечо:

— Кажись, инспектор.

— Люцифер! — Любовь выскочила из спальни, захлопнув за собой дверь.

Ирина и Макс бросали друг на друга резкие взгляды. Потом они посмотрели на Ольгу, та поежилась.

— Так, у него есть фонарь, и он светит им в окно, — сказал Григорий, наблюдая, как пятна света скачут по его шинели.

— Ложись! — рявкнул Макс.

Он потянул парня за эполет, но Григорий только немного повернул голову, хмуро взглянул на Макса, затем нагнулся к окну посмотреть, как мужчина в меховой шапке направился к ступеням.

Под дверью появилась полоска света.

— Он у двери! — заорал Григорий.

— Слушайте меня очень внимательно, — прошептала Любовь. — Вам нужно показать ваучеры нового образца и немедленно разбудить эту старую сволочь.

— Он не проснется, — ответила Ольга. — И вообще, его пальцы уже ни на что не годны.

В дверь постучали, пар внутри комнаты начал колыхаться.

Через пару секунд Ирина спросила:

— Кто там?

— Инспектор Абакумов по районам тридцать девять и сорок один! — крикнул звонкий голос на русском.

— Сейчас открою! — крикнула Ирина, махая рукой на остальных и шлепком отправляя Киску в спальню.

Та проворно проскользнула в тень и исчезла.

Любовь взяла заросший щетиной Ольгин подбородок в свои руки и прошептала на корявом ибли:

— Ты должна подписать ваучер за него. Тащи его сюда и немедленно подписывай.

Ольга откинула назад голову:

— Ты просишь меня стать такой же преступницей, как и ты, Любовь Каганович, просто чтобы спасти твою шкуру?

— И твою шкуру тоже, — прошипела Любовь, — потому что это твой ваучер.

— В моем доме все в порядке, и я не собираюсь вставать на путь преступлений по твоему приказу, — ответила Ольга, поднявшись со стула.

— Я его впускаю, — прошептала Ирина от двери. — Убери ствол, и брысь отсюда!

Парни рванули в спальню и прикрыли дверь, оставив только щелку.

— Посмотри на меня, Ольга, — сказала Любовь, двигаясь вместе со старухой к столу. — Этот Абакумов мягко стелет, да вот спать жестко. Я это тебе прямо говорю.

— Тьфу! — сплюнула Ольга.

Ирина расправила платье и открыла дверь. Снаружи стоял невысокого роста мужчина с поросячьим лицом, весь в пятнах. Свет от фонаря придавал грязный оттенок его светлым, аккуратно подстриженным волосам. Он посветил фонарем в комнату, остановив луч на Ольге, затем на Ирине, затем снял меховую шапку, засунул в нее включенный фонарь и устроил эту конструкцию на скамейке, чтобы осветить комнату. Через несколько секунд у него начало покалывать в глазах от навозного дыма.

— Субагент Каганович? — спросил он, дико вращая глазами.

— Да, инспектор! — Любовь резко вышла из тени. — Не стоило вам сюда ехать, я уже занимаюсь документом.

— Так он у вас есть?

— Я этим занимаюсь.

— Тогда давайте возьмем его — я его заберу с собой. Я просмотрел ваши книги, и оказывается, последний раз вы были у Александра Васильевича Дерьева почти четыре года назад. Сегодня вечером я проверю эту информацию и завтра утром позвоню в отдел, или я здесь еще на неделю застряну.

— Отлично! — сказала Ольга по-русски. — Самое подходящее время дня для того, чтобы заглянуть к беднякам. Когда они спят. Завтра утром вы должны идти на склад, где, должно быть, хранятся ваши книги. Мы можем прийти туда в любую рань.

— Да я вижу, вы и сейчас не спите, — ответил Абакумов. — Я не займу у вас много времени, все зависит от товарища Александра. Приведите его сюда, пожалуйста.

— Но именно в этом проблема, — сказала Ольга. — Он лежит совсем зеленый в своей постели и не просыпается.

— Ну, давайте будем откровенны. — Абакумов сверкнул крупными зубами, сделав вежливое выражение лица. — Любого, кто лежит дома в кровати, можно побеспокоить на предмет подтверждения простых фактов.

— Да, но проблема в том, что ему нужно в больницу, а нам не на чем туда добраться.

— И сколько он так лежит?

— Давно, со вчерашнего дня. Он лег и лежит, наверное, с ним что-то совсем скверное.

— В таком случае, — спросил Абакумов, — как же он подписал ваучер?

— В том-то и дело, именно из-за своего состояния он подписал не тот ваучер. Он уже был в забытьи, он звал свою мать, когда его подписывал.

— Тогда мы должны немедленно отвезти его в больницу. Субагент Каганович, проводите меня к старику.

* * *

— Ты продаешь их, как хлеб на складе! — выдохнула Людмила, глядя на сотни разнообразных лиц, проносящихся по экрану компьютера.

Иван выключил свет в кладовке над баром, чтобы лица на экране сияли еще ярче. Радио на подоконнике играло модную мелодию, строчки песни доносились из радиоприемника в такт сменяющимся на экране картинкам.

— И ничего я их не продаю, — ответил Иван. — Это они торгуют мечтою. Они продают адрес, куда можно слать страстные и отчаянные письма, на которые наши переводчики отвечают ничего не значащей чепухой. Эти девочки на фотографиях сейчас сидят дома и ожидают конвертов с наличными.

— Видишь? — улыбнулась Оксана, покусывая ноготь. — Я тебе говорила, что это просто. Понимаешь теперь, что это твой самый счастливый день в жизни?

— Да уж, — ответила Людмила. — Для вас счастливый.

— Вот что мы сделаем, чтобы результат был стопроцентный, — сказал Иван, наклоняясь к Людмиле и водя руками над ее головой, словно гипнотизер. — Завтра мой помощник подберет тебе в магазине новую одежду. Как тебе мысль? Потом пойдешь в салон, где с твоим лицом и волосами произойдут поистине волшебные изменения. Затем сделаем профессиональные снимки, и к обеду тысячи мужчин по всему миру будут умирать от любви к тебе.

Людмила сидела, глядя на лица на экране. Широкие лица, глаза, как фары у трактора, как у белуги, расписные матрешки, Светланы, Оксаны, Марины, Татьяны. Людмилы.

— Господи Боже мой! — ткнула она пальцем в экран. — Эта девушка заезжала в наш город. Ее дядя — брат сигнальщика из Зимовников!

— И, — продолжил Иван, проведя пальцем по волосам Людмилы, — только из-за твоей ситуации и дружбы с маленькой Оксанкой, так как ты почти член семьи — по крайней мере, в каком-то смысле ты должна себя так ощущать, — тебе это будет стоить всего три тысячи вонючих рублей.

— Ага, — протянула Людмила с улыбкой, откидываясь на спинку стула и глядя исподлобья на Ивана. — Вот и вылезло шило из мешка!

— Ты на этом минимум в двадцать раз больше заработаешь!

— Тогда, — сказала Людмила, — почему бы тебе не привести сюда мужика и не забрать три тысячи из двадцати, которые он тебе даст?

— Посмотри на меня, — сказал Иван, двумя пальцами показав на свои глаза, — и подумай, смогу ли я что-нибудь для тебя сделать, пока ты не заплатишь. Ты думаешь, что вещи, салон и фотограф ничего не стоят?

— А где последние двадцать тысяч, которые пришли от последнего иностранца?

— Эти деньги принадлежат девушке! — возмущенно воскликнул Иван. — Ты думаешь, я забираю деньги, принадлежащие ей по праву?

— Ага, теперь я поняла: это благотворительность. Ну конечно же, тебя послали ангелы, чтобы присматривать за деревенскими девчонками.

— Нет, но заметь — мои комиссионные очень малы, все уходит на оплату электричества, огромные операционные расходы, например, на обслуживание такого огромного компьютера. Ты думаешь, такое количество лиц поместилось бы в маленьком аппарате? Ничего подобного!

— И какие же у тебя комиссионные?

— Очень, очень маленькие, — сказал Иван, плотно сжимая большой и указательный пальцы.

— Тогда желаю тебе удачи в твоем нелегком благотворительном начинании для деревенской общины. Я пойду ждать своего настоящего мужчину, да и выпить бы не мешало, — сказала Людмила, поднимаясь с компьютерного кресла.

— Ты с ума сошла! — крикнул Иван. — Ты сжигаешь конвертируемую валюту, доллары, которые теперь пойдут на силиконовые губы или вонючие духи для толстой и глупой заграничной девки, которая по сравнению с тобой просто ничтожество.

— Господи! — сказала Оксана. — Это на самом деле потрясающая возможность — я видела, здесь все работает как часы.

— Ну, я никакой работы не видела, — ответила Людмила. — Приведите сюда мужчину, и посмотрим вместе, работает ли это.

— Но одежда, салон… — сказал Иван.

— А я что здесь, голая сижу? И мои волосы — с ними-то что не так? Они у меня из головы растут, как и у всех.

— А фотограф?

— Я своего фотографа найду. Затем, когда придет ленивый мужик, уставший от раскрашенных девок, он заплатит тебе комиссионные. Именно так ведутся настоящие дела. Ты, наверное, думал, что я глупая деревенская девица, которая поверит в твои сказочки про деньги. — Людмила встала от экрана и изящной походкой направилась к двери.

Иван остался стоять, уронив челюсть, а потом начал дико хохотать, не забыв, однако, отвесить Оксане подзатыльник.

— Господи, ты находишь настоящих упрямиц. Надеюсь, ты объяснила ей условия проживания?

— Точно! Ну, я не думала, что придется, я никогда не видела настолько шизанутых девиц.

— Ну что еще? — спросила в потолок Людмила.

— Я просто хотела сказать, может быть, ты уже догадалась, — Оксана несколько раз взмахнула ресницами, — что мой дядя сдает комнату только для девушек, участвующих в проекте.

Людмила проснулась на следующее утро с привкусом железа во рту, и кислотный свет, бьющий через занавеску, дела не облегчал. Она увидела, что лежит на кровати в обнимку с Оксаной. Обе были одеты, не хватало только одной туфли на высоком каблуке. Вторая свисала с ноги лежащей на животе Оксаны. По углам комнаты были раскиданы Людмилины ботинки.

Людмила отодвинулась от Оксаны, презрительно скривив губы, и встала, растирая щеки. Затем скинула туфлю с Оксаниной ноги, та с грохотом упала на полированный каменный пол и разбудила ее.

— Как для чая воду вскипятить? — спросила Людмила.

Оксана застонала и глубже зарылась в постельное белье.

Людмила щелкнула языком и оставила девушку досыпать. Она пригладила волосы, побрызгала шею ее духами и вышла из квартиры, отправившись на поиски еды и чашки чая, однако не в бар «Каустик» и не в «Леприкон».

Проглотив кофе с булочкой, она пошла, съежившись на морозе, к деловой части города, чтобы найти работу, которая не была бы связана с оборонкой. Миша сильно задерживался. Он придет, как и обещал, и она будет ждать его. Она пошлет домой деньги за трактор, решила она, прямо сегодня, если получится, — и чтобы снять с себя груз вины, и чтобы порадовать домашних, и чтобы утереть им нос их поганым решением выслать ее из дома, в то время как ее брат, самый талантливый молодой чистильщик пропеллеров, которые только появлялись на свет, обладающий уникальной технологией очистки, бестолково мотался от дома до забора.

Она начала осуществление своего плана, нахмурившись сильнее обыкновенного, выискала самые большие здания, разумно решив, что там наверняка нужно больше секретарей и администраторов. В тот день она обошла девять зданий, ждала бесконечно долго, пока не появлялась возможность поговорить с кем-нибудь из потенциального начальства. К девятому зданию руки у нее опустились.

У дверей последнего в тот день здания, когда солнечный свет уже превратил белый снег в розовый сахар, полная старушка, толкавшая тележку с почтой, подслушала ее разговор с привратником.

После того как Людмиле было отказано и здесь, женщина подкатила к ней, задыхаясь от собственного веса, большая часть которого располагалась пониже талии.

— Милочка, — прокашляла она, опираясь на свою тележку, — послушай старую мудрую женщину и возвращайся домой, где ты нужна.

— Я пилот аэропланов, — сказала Людмила, распрямив плечи. Она сама не знала, зачем сказала это. — Я просто ищу возможность немного побыть на земле.

Женщина открыла рот и внимательно всмотрелась в лицо Людмилы.

— Послушай старую женщину. Взгляни, взгляни сюда. — Она указала в прогал между двумя зданиями.

На соседней улице в лучах холодного света молодая женщина с младенцем сидела на пороге здания и просила милостыню.

— Ну, извините меня, конечно, — сказала Людмила, осмотрев шаль и шарф нищенки, — она же гнезварка.

— Она девушка, — ответила старушка. — Пилот аэропланов, ищущая возможность немного побыть на земле. С мечтами и кучкой голодной родни где-то далеко, и они не знают, где ты, но каждую минуту ожидают твоего триумфального возвращения на большой сияющей машине. Большая черная машина, вот где ты кончишь, лежа плашмя на сиденье. Знаешь, почему я так уверена? Потому что это единственная нищенка в Кужниске. Представляешь? Трагическая юная душа, она пришла в слишком бедный город для того, чтобы поддерживать нищих.

— Да, но у меня есть навыки, — ответила Людмила.

— Я знаю, — хмыкнула женщина. — Ты пилот аэропланов.

— Мне нужно послать немного денег домой, подарки на дни рождения. Вот и все, всего несколько рублей.

— Ну, удачи. Не посылай ничего почтой, вот что я скажу, даже в Новосибирск.

— Я говорю об Иблильске.

— Ни в Новосибирск, вообще никуда, милочка. В административные районы нужно посылать хлебными поездами и отдать только в руки охраннику.

— Но наш склад даже хуже, чем почта.

— Если пошлешь поездом, все будет хорошо. Я знаю этот поезд, охранник никогда не привезет хлеб туда, где воруют его посылки. Хотя ему придется заплатить. Сто рублей. И все же, поверь мне, лучше езжай домой на этом поезде, пока тебя здесь не закружило. Послушай совета старой женщины из Кужниска.

 

14

К Блэру приблизилась фигура. Как только Лэм вышел позвонить, в тусклом свете клуба появился полированный мужчина, словно лилия, разбившая поверхность озера. Он мог быть только американцем. Его походка выражала уверенность в себе и достоинство, его костюм был нечеловечески чистый и прямой. Близнецы подняли глаза и протерли их руками. Перед ними сиял превосходством огромный первоклассный самец с мощной челюстью и с кривой усмешкой, которая намекала на то, что он знает гораздо больше, чем они. Он сжал губы и замер, прежде чем заговорить, как будто ожидая, чтобы в его горле зародились правильные фразы.

Затем он сказал:

— Вы с гор спустились, что ли, или вас только что уволили из похоронной компании?

Близнецы моргнули.

Мужчина наклонился над столом и протянул Блэру руку:

— Труман.

Блэр пожал его руку, не глядя.

— Привет, — прохрипел он.

— С вами был Дэнни, да, такой маленький паренек? Вы его люди?

— Лэм, вы хотите сказать? — спросил Блэр, мысленно вздохнув.

— Да, именно. Из министерства внутренних дел. — Труман полез в карман брюк, пошарил там, затем посмотрел вверх.

В зеркальной стене рядом со столиком, где сидели близнецы, открылась дверь. Через нее вышел огромный детина в деловом костюме.

Труман повернулся к Хизам. Одной своей осанкой он дал им понять, что они должны идти за ним. Блэр обернулся в поисках Лэма, взглянул на брата, который вытирал слезы с темных очков кончиком рубашки, и наконец поднялся со стула. Близнецы молча пошли за мужчиной по коридору, через еще одну дверь, которая резко открылась. За ней была дорожка из ламп, освещавших длинный коридор. Труман повел близнецов в комнату размером с супермаркет; она была черная, с пятнами глянцевого света. Здесь была стена из мутного стекла — одностороннее зеркало — с видом на мини-бар. Толпа за стеной была как на ладони. Зайка пристроил очки на лоб. Он понял, что они находятся в мезонине. Под ними, за затянутыми тканью перилами, был первый этаж, чьи стены также являлись окнами, с видом на различные зеркальные бары.

— Добро пожаловать в рубку, — сказал Труман.

Блэр застрял у окна. Его глаза метались, обозревая тела, дергающиеся с другой стороны. Они ничего не подозревали.

— А такое подглядывание законно?

— Конечно, законно. Вот женский туалет — это было бы незаконно. А это — вполне. То же самое, что камера слежения, только живьем.

Труман провел близнецов во внутренний офис, увешанный фотографиями самого Трумана с разными звездами, некоторые из которых, подумал Зайка, должно быть, точно померли до того, как родился этот американец.

Труман показал близнецам на диван и подождал, пока они устроятся, напевая что-то и закатывая глаза. Затем повернулся, одернув манжеты.

— Ребята, вы, кажется, не знаете, кто я.

— Нет, — ответил Блэр.

Мужчина с улыбкой наклонился к близнецам.

— Слова «Гепетто Глобал Либерти» вам о чем-нибудь говорят? Потому что, как бы это сказать, — он показал зубы, сверкнувшие на свету, — вы сидите в нервном центре европейских и ближневосточных операций. Как вам такая информация?

— Ну… — напрягся Блэр.

— Я знаю. Иногда даже я это чувствую. Сюда попадает далеко не каждый. На самом деле сюда никто не попадает. Но что-то подсказывает мне, ребята, что вы делаете хорошие дела. И вы должны знать — я это ценю.

Верхняя губа Блэра дернулась, как будто сдерживая чих. Его глаза скакали вверх и вниз.

— Ну, если честно, Зайка вот не работает. А я, к сожалению…

— Черт возьми, Боб, ты знаешь, что я говорю о тебе. Ты же все понимаешь.

— Ну, я хочу сказать, что…

— Где ты работаешь?

— Ну, «ГЛ Солюшнз». Но это только испытательный срок, если честно, и я не…

— «ГЛ Солюшнз»?

— Проект аппликатора сандвичей.

— Слушай, Бобби, эта передовая технология — дитя моего интеллекта. Даже не спрашивай, как мне приходят в голову такие идеи. Однажды за обедом я просто подумал: а зачем накладывать майонез ложкой? Ба-бах! Аппликатор сандвичей: чисто, аккуратно, вкусно и приятно. Вот так просто: между игорным бизнесом и нефтяной сделкой…

— И британской системой здравоохранения, — подсказал Зайка.

— Британской системой здравоохранения и коктейлем… — Труман замолчал. — А теперь вот передовая технология для вас — «Порох», самый тонизирующий напиток в мире, уже готовый, разливается в пакеты. Это шаг вперед, ребята, это навсегда изменит взгляд людей на отдых, возможно, даже их взгляд на жизнь.

— Класс, — сказал Зайка, — его надо смешивать с алкоголем?

— Нет, все уже готово, законсервировано, в пакете. Какой же из меня хозяин, если я не дам вам попробовать, ребята?

Он привстал, чтобы нажать кнопку на столе. Через секунду показалась восточного вида девушка в нарядном сатиновом платье. Она была такой стройной и с такими правильными чертами лица, с такой нежной длинной шеей, что казалась прекрасной болотной цаплей. В руках у нее был поднос с бокалами, кувшин и чайница, наполненная фольговыми пакетиками. Она лучезарно улыбнулась мужчинам.

Блэр напрягся, стрельнув глазами на Зайку.

Девушка развязала пояс платья. Оно упало, обнажив крошечный треугольник белого шелка. На ней больше ничего не было, только кустик волос между ног. С церемониальной четкостью она налила прозрачную жидкость в бокалы, взяла пакетик с подноса и высыпала содержимое в напитки. Жидкость загорелась, сначала красным, потом голубым, прежде чем снова стать прозрачной. Затем женщина вылила содержимое себе в рот, задержала там, не глотая, толкнула Блэра пальчиком в грудь и забралась на него верхом. Она сжала его бедра коленями, выгнула спину и поднесла к нему свое лицо с полным ртом.

Блэр стрельнул глазами на брата.

— Давай же, — махнул рукой Труман, — это вкусно.

Выгнувшись к лицу Блэра, девушка уселась на его пах, выдохнула через нос, как птенчик, и вылила напиток в рот Блэра. У Блэра опустились плечи. Его рука затрепетала в ее волосах. Он проглотил, хмыкнул и кашлянул.

Девушка откинулась назад, элегантно слезла с его коленей. Она несколько секунд смотрела, как клиента захлестывает волна наслаждения. Затем снова улыбнулась и повернулась к Зайке.

По его бедру поползли мурашки.

— Думаю, я сам свой выпью.

— Подожди, Заяц, — сказал Блэр. — Мы даже не знаем, что это такое. Я никогда не видел пламени, как в этом бокале, это просто жидкий фейерверк. Странно. Слишком странно, извини, конечно.

— С тобой-то ничего не случилось, приятель.

— Тише, тише, ребята. — Труман сделал жест руками, они раздвинулись, и он уселся между ними на диване. Он посмотрел по очереди на одного и на другого. — Вы какое-то время были не в седле, я понимаю. Я хочу, чтобы вы знали: мы здесь пытаемся вернуть вас к реальности. Это яркий, новый мир, до него рукой подать. То есть вы хоть понимаете, где мы находимся?

Четыре глаза обежали комнату. Две головы одновременно покачались: нет.

Зайка прочистил горло:

— Что вы хотите сказать?

— А вы как думаете? Во времени и пространстве!

Близнецы съежились.

— Скажу проще: в вашей жизни вы предпочитаете счастье или нищету?

Близнецы минуту подумали. Их ресницы затрепетали.

— То есть с позиции Аристотеля? — рискнул Зайка. — То есть, например, драматич…

— Я хочу сказать, вы, блядь, хотите веселиться или грустить?

Близнецы подались от него прочь. После долгой неловкой паузы Зайка скривил бровь:

— Да что вы хотите сказать?

Труман сжал руки братьев и положил к себе на колени, терпеливо глядя в потолок.

— Ребята, ребята, давайте я кое-что расскажу вам о наших видах. Всем известно, что тело гуманоида, в научных кругах известное как гомосакс, за десять тысяч лет ни хуя не эволюционировало. То есть с тех пор, как мы вышли из болот. Но… наши мозги развились до невероятного уровня. Вы думаете, это случайное совпадение? Нет! — Труман наклонился к лицу Блэра. — С этого момента эволюция стала разумной. Мозг движется вперед. Вы с этим согласны?

Близнецы переглянулись.

— Ну да, типа логично, — сказал Зайка.

— Хорошо. Дальше, скорость нашей эволюции означает, что мы не демонтируем старые системы в уме, мы просто добавляем к ним новые слои. Это означает, что избыточные схемы — эмоциональные конфликты, внутренние противоречия — по-прежнему находятся под землей. Поэтому, хотя мы и можем летать на высоте в сорок тысяч футов и скачивать порно со скоростью звука, мы по-прежнему, в сущности, привязаны к болотам. Понимаете? Это все равно что пытаться присобачить высококлассное программное обеспечение на печатную машинку. Природный факт. Согласны?

Братья сидели абсолютно неподвижно. Труман принял это как знак согласия.

— Это означает: манипулирование этими умственными структурами содержит ключ к нашему постоянному успеху. Так? Механизмы человеческого прогресса состоят в охвате концепций, которые двигают нас вперед, в уходе от рутины, которая тормозит нас. Потому что, если честно, ребята, качества, которые, по утверждению многих, делают нас людьми, это кол в жопе. Парень гонит мяч на край поля, боже мой, это так по-человечески. Моя жопа. Людьми нас делает способность не гнать, не плакать, не двигаться назад.

Блэр уставился на него:

— Да, понимаю. Хм.

— Мне нужно в туалет, — сказал Зайка.

Он потянулся к своему «Пороху», выпил и потрусил через комнату. Прежде чем он дошел до двери, появилась девушка, взяла его за руку и увела в темноту.

Труман покрутил рукой в воздухе, как будто завел какой-то прибор. Казалось, ничего не случилось. Он повторил этот жест более энергично. Через секунду лампы над головой медленно погасли, за исключением одного яркого прожектора над диваном. Мужчина встал под ним, его лицо горело на фоне темноты, глаза сияли, как фонари.

— Итак, Мой вопрос, Боб, состоит в следующем: правда ли мы выполняем свою священную обязанность — двигаться дальше, — когда мы счастливы или грустим? — Его глаза сузились до щелок. — Ты знаешь ответ. Конечно, может, ты либерал или там органик, и ты можешь ныть по поводу старых прошлых дней, когда никого не волновали проблемы ожирения и переедания. Ты можешь пойти этим путем. Но знаешь что?

Глаза Блэра засияли, как у ребенка, когда приходит время слушать сказку.

— Что?

— В этом случае ты полная задница. Просто дырка от жопы.

Блэр дернул бровью. Он откинулся на спинку и кивнул.

— Да, — сказал он, — просто дырка.

— Потому что какого черта нам дали эти вегетарианцы? Несколько песенок про мех. Несколько рецептов приготовления тофу. Они ездят на наших метро, летают на наших самолетах и несут хуйню насчет того, что это делает с их чакрами. Хоть один вегетарианец хоть когда-нибудь метро построил? Нет, они слишком заняты тем, что зажигают свечки и жрут плаценту. Ты слышишь, о чем я?

— Да, да, плацента, конечно. То есть, я хочу сказать, с точки зрения более широких отношений…

— Они только делают вид, что у них есть широкие отношения, Бобби. Ты меня слышал? Широкие отношения, ага, щас прям — они вступают в отношения так же спонтанно, как и мы. Широкие отношения — это выгодные отношения, и это было так с начала времен. Они делают вид, что отказываются от вражды, но по-прежнему поливают тебя грязью. Их контракт на дружбу такой же, как и у нас: приостановка открытой вражды в интересах собственной выгоды. Посмотри, как они ссорятся, посмотри, какое невероятное количество дерьма выходит при малейшем конфликте; можно только восхищаться количеством скрытой враждебности, которую они выливают друг на друга. Сынок, вот что я скажу: уважай всех, с кем стоит строить отношения, и ты окажешься на пути к пониманию законов этого мира. Это работает для всех стран, корпораций, мужчин, женщин и детей.

— Для всех, — кивнул Блэр. — Хм.

— Вообще-то, Бобби, я не хочу тебе проповеди читать. Блядь, да заебись ты обо что хочешь. Но если научное открытие идет в симбиозе с бюрократией и это убирает ненужные препятствия на пути прогресса — тогда ломись туда. Объективность? Заебись. Есть только согласованная внутренняя субъективность, Боб, и я говорю: давай бросим вызов миру, давай зажжем все вокруг.

— Так что именно я сейчас выпил?

— Солипсидрин гидрохлорида. Кажется, с ароматом черешни.

— Это законно?

— Конечно, законно, а ты как думал? Ты думал, я тебе чего-нибудь незаконного дам? Ты когда-нибудь слышал, чтобы черешня была вне закона?

Блэр смотрел вниз, почувствовав, что член у него встал. По его лицу расплылась улыбка. Он поднял глаза, прошелся взглядом по углам потолка, вниз по аркам и колоннам тьмы и света.

— Знаешь, я вдруг почувствовал, что мне полегчало.

Труман приоткрыл рот и провел внутри языком. Оглядел Блэра с ног до головы.

— Да ты что?

— Да, — ответил Блэр. — Депресняк как рукой сняло.

Он попытался сдержать смешок, который все-таки вырвался в виде шипения.

— Молодца! — Труман хлопнул рукой по его бедру, сдвинув член Блэра, так что он сильнее обозначился через ткань брюк. — Видишь? У дядюшки Трумана есть возможности. И эти возможности находятся прямо здесь и сейчас. Знаешь, почему я решил поделиться ими с тобой? И знаешь, почему я сказал себе: «Вот человек, которого стоит спасти?» Я скажу тебе, почему, Боб: потому что в тебе что-то есть. Что-то, что говорит мне о скорости, о прогрессе. О понимании того, как работают вещи. Я только взглянул на тебя и сказал: «Вот человек, который несет печать будущего». Я вот просто взял и сказал так себе. И это не только характер или там желание, мать их, выебнуться. Я правда так думаю, Бобби. Честно. Ты правильный чувак.

Блэр бросил на Трумана ласковый взгляд.

— Послушай, — подтолкнул его локтем Труман, — маленький подарок по мужской части не такой уж и маленький. Твоя крошка тебя сегодня просто не узнает, она подумает, что ее отымела ебаная ракета.

Блэр сцепил руки на коленях.

— Если честно, я сейчас временно один. На самом деле я как раз тут подыскивал…

— Ты пришел в правильное место. Какая цель — выполнимая или крутая?

— Что вы хотите сказать?

— Местная или иностранка?

— Если честно, мне насрать.

— Молодца. Главное, чтобы девка была что надо, вот моя философия.

— Значит, все ваши девки иностранные?

— А ты как думал. А выглядят они не совсем как иностранки. Половина из них блондинки.

— Вас в эксплуатации не обвиняют?

— Бобби, Бобби, Бобби, — пробормотал Труман, наклоняясь ближе. Черты его лица приобрели резкость в свете торшера, голос понизился до урчания. — Все абсолютно естественно, и их желание играть — естественное явление. С философской точки зрения, невозможно эксплуатировать природные ресурсы — нужно только управлять тем, как они эксплуатируют тебя.

— Ну, просто некоторые могут…

Труман прижал палец к губам и понизил голос еще сильнее:

— Ты когда-нибудь слышал слово «исключительность»? Запомни его на тот случай, если какой-нибудь ублюдок спросит тебя, что дает тебе право управлять миром. Потому что в этом слове и заключен ответ. Оно означает, Боб, что мы не заставляли мир желать быть похожим на нас. Мы принесли поразительный образ жизни, и теперь они жопу рвут, чтобы быть как мы. Мы — исключение из всех человеческих типов, мы выше всех форм управления. Мы высшие, и все об этом знают. Отчаянно пытаясь присоединиться к нам, остальной мир признает, что мы высшие. И поскольку это мы придумали такую жизнь, они должны прийти к нам, чтобы получить на нее право, — выдохнул Труман прямо в лицо Блэра. — У нас все права на свободу, Бобби. Представь себе все возможности. А теперь позволь сказать тебе кое-что об этих девках: в своих странах они сидят голодные. Их родные места голые и пустые, жуткие захолустья. Задницы этих девок впустую растрачиваются на иностранных алкашей типа арабов, или там…

— Хм. Арабы обычно не пьют.

— Ты просто мало их знаешь, Бобби. Послушай, что я говорю: они живут в воронках от бомб. И если они голодные и в опасности, и если в моих интересах помочь им, разве это эксплуатация? Нет, вовсе нет. Это называется свободой: неотъемлемое право желать чего-то лучшего. — Труман откинулся на спинку и помолчал, ожидая, пока возможности в полном объеме раскроются перед умом Блэра. Затем он подмигнул, сказав: — И знаешь, что классного в этих девках? Они в жопу ебутся.

Блэр провел языком по губам, почувствовав, как дернулся член.

— И как же вы их находите?

— Нахожу? Да они мои, Блэр. Мне принадлежат города, откуда они родом. Это они ищут меня, исключительного человека. Посмотри, посмотри сюда. — Труман подошел к столу и сдернул листок бумаги с кожаной папки. На нем были фотографии шести молодых мордашек, полных надежды. Настоящие красотки, словно с обложки порножурнала. — Моя следующая партия. Вот эта, например, глянь-ка. И скажи, Бобби, неужели это только сон? Это глобализация! Положись на меня.

Блэр смотрел на страничку.

— Итак, теперь ты в моей армии и получаешь возможность маленького заморского приключения с целью способствовать прогрессу — небольшая такая разведка. Дело в том, что я действительно хочу, чтобы разведку провел такой человек, как ты, ведь ты сможешь раздобыть свежие идеи. Ты меня слышишь? Как думаешь, сможешь с работы на пару дней вырваться?

Блэр шумно перевел дыхание:

— Да, думаю, у меня получится. С целью способствовать прогрессу, да.

— Ты мой человек, Боб. Точно тебе говорю. Хотя мне кажется, что твой брат немного дерганый. Он подпишется на такое? Или помочь ему? Я спрашиваю потому, что ваш парень из министерства говорит, что разделять вас не стоит.

Я все улажу. Я его уговорю, сэр, не беспокойтесь.

— Молодца. Я пошлю тебя в горячую точку, Боб. В охуенно горячую точку по аппликаторам сандвичей.

— Вы хотите сказать — туда, где живут эти девки? Потрясно!

— Бобби, это самые потрясные девки, которых ты когда-либо видел. Даже если бы у них было три очка, все равно лучше бы не стало…

— А разве они не жутко дорогие?

— Бобби, Бобби, Бобби. У дядюшки Трумана есть возможности.

Он взял карточку со стола, начертил на ней линию и запихнул в нагрудный карман Блэра между пакетиками «Пороха».

— Крошки, — сказал Блэр.

Он немного посидел, осматриваясь, вдыхая аромат грядущих снов. Он сидел словно в трансе, наслаждаясь моментом, уставившись в окно невидящим взором. Наконец его внимание привлекла движущаяся фигура. Это был Дональд Лэм, пробирающийся через толпу.

Труман проследил за его взглядом.

— Гляди, а вот и наш чувак. Давай его позовем.

Они вышли из офиса и бочком, вдоль окна, пошли к двери в конце мезонина. Труман распахнул дверь в тот момент, когда Лэм как раз подошел с другой стороны.

— Дэнни, старина!

— Блядь, — моргнул Лэм, шаря глазами в темноте. — Вижу, вы встретились с нашими ребятами. Я, блядь, по всем этажам гоняюсь, их разыскивая.

— Это мои парни, Дэн. И где ты таких ребят берешь, а? Пойдем с нами, мы как раз…

— На самом деле нам пора… Конечно, немного неловко, но…

— Не порть нам игру, Дэн. Только не сейчас.

Лэм уставился на них через дверной проем.

— А где Гордон?

— Наверное, в сортире, — ответил Блэр, прижимая ладонь к члену.

Лэм ощутил приподнятые нотки в голосе Блэра. Они звучали словно многообещающий звонок на переменку. Он внимательно присмотрелся к нему.

— Я вижу, ты попробовал эту штуковину.

Блэр улыбнулся. Он приближался к вершине невероятного ощущения внутренней нормальности, которой никогда не испытывал раньше, она заполняла его от пяток до макушки. Он не сомневался, что именно так бы он чувствовал себя, если бы был тем, кем хотел быть.

А значит, он таким и был.

— Да, немного принял, — признался он. — Дон, извини за ту выходку, больше такого не повторится.

— Меня беспокоит то, что, когда действие этой штуки выветрится, ты почувствуешь себя точно так же, как час назад. Не забудь, каково это было.

Блэр попытался вспомнить, что чувствовал час назад. Но так и не смог.

Труман хлопнул Лэма по плечу:

— Дэнни, позволь сказать тебе кое-что: мы тут классно провели время, усвоили кое-какие новые варианты. Ты меня слышишь? Теперь я глава «Витаксиса», здравоохранение — это моя игра. С ним все будет в порядке.

— Да, честное слово, все в порядке, — кивнул Блэр. — Классно провели время.

— Думаю, мне стоит поискать твоего брата, — сказал Лэм, поворачиваясь и осматривая бар. — Он тоже принял? Есть только один танцпол, куда он мог пойти, все остальное я осмотрел.

— Он не пойдет на танцпол, поверь мне, — сказал Блэр. Он наклонился к уху Трумана и спросил: — Зайка себя так же будет чувствовать?

— Сто пудов, — прошептал Труман. — И подожди — самое веселое еще впереди.

Троица бродила по танцполу в глубине здания. Последний хит Скетел Уан сотрясал стены. Блэр чувствовал, как в нем бьют гейзеры радости, как расцветают внутри правда, любовь и сила. Он заметил Зайку на другой стороне танцпола, тот стоял, облокотившись на стойку бара. Три молодые женщины стояли рядом с ним. Одна хихикала и игриво хлопала его по руке.

— Вон он, — сказал Лэм. — Педераст чертов.

Он провел Блэра к освещенной части зала, где, раскачиваясь, словно рябинка на ветру, стоял Зайка. Труман остался стоять и смотрел на них с отцовской заботой. Затем, словно призрак, он растаял в воздухе.

Девушки посмотрели на приближающегося Блэра.

— Это он? — спросила смазливая брюнетка.

— Да, как говорят у нас на севере, это он, — ответил Зайка. — Моя никчемная вторая половина.

— А он типа немного на тебя похож, да, только волос нет и очков.

Лэм напрягся. Он пригляделся к девицам, потом к Зайке, заметил большой бокал джина у него в руке. У его ног подпрыгивал от громкой музыки пакет с дисками.

Блэр улыбнулся брату:

— Странно, что ты не танцуешь.

— Не моя музыка, дружище, ты же знаешь. Нет ничего хуже незнания того, что некоторые вещи превращают тебя в дерьмо. — Зайка полез в сумку. — Однако, — добавил он, поворачиваясь к девкам, — поскольку он пришел, я покажу вам свои таланты, не сомневайтесь. Пусть диджей поставит что-нибудь из этого. О, «Ла Компарсита», например. Попробуем.

— Заяц, ты уверен? — Блэр схватил брата за руку. — Послушай, прости за диски.

— Танго? — заверещала одна девица. — Я могу попросить диджея.

Она потащила своих подружек на танцпол, в самую гущу толпы.

— Я прощаю тебя за диски, — сказал Зайка. — Хорошо еще, что их не завалило мусором в баке. Тебе бы не поздоровилось, если бы их попачкали.

Блэр сузил глаза и покачал головой:

— Христа ради, Заяц, — я тебя не достоин.

Лэм поднял руку:

— Может быть, пойдем уже? Сколько ты выпил?

— Еще немного, — ответил Зайка, одним глотком прикончив джин, прежде чем повернуться к брату. — Позвольте нам сделать одну вещь. Давай же, как в старые времена.

Диск-жокей свесился со своего места, чтобы увидеть через толпу Зайку. Девицы вернулись, что-то возбужденно выкрикивая.

— Мы сказали, что у тебя день рождения, — хихикнула одна.

— Дурочка! — пропищала другая. — Вот пиздит. Она сказала, что вы — известные танцоры танго из Марокко.

— Ребята, — начал было Лэм, но близнецы уже ничего вокруг не видели.

Скетел замолк. Тела на танцполе перестали дергаться. Они постояли, потом разошлись по стеночкам.

— Мальчики и девочки, — послышался голос диск-жокея, — у нас тут типа пара парней, которые думают, что могут показать нам настоящий танец.

Блэр сжал губы:

— Заяц, мы правда это сделаем?

С леденящим душу шипением колонки выплюнули одинокую ноту аккордеона, которая высоко прогремела в тишине, до того как к ней присоединились скрипичные и духовые аккорды. Зрители вытянули шеи, когда оркестровая мелодия начала пронзать все помещение танцпола. Прожекторы засияли ярче.

— Еще как сделаем, блядь. Пойдем. — Зайка сжал зубы и наклонился к уху брата: — Нет, ты послушай, взгляни на этих цыпочек. Это правильное место.

Глаза Блэра метнулись вправо. Три девицы не сводили с них глаз. За их спинами стояли еще девицы и перешептывались. Прожектор прошелся по всему залу, выискивая Хизов.

Блэр подморгнул девицам, затем Зайке:

— Трагедия, которую нужно станцевать?

— Трагедия, которую, мать ее, абсолютно точно нужно станцевать, — ответил Зайка, высоко вскидывая голову.

Пара вышла в центр танцпола. Они встали друг напротив друга, томно прижавшись животами, как будто сливаясь центральной нервной системой. Как две половинки пазла, они слились в единое существо, разделяющая их линия исчезла в черном озере их костюмов. Внезапно их головы механически повернулись друг к другу, глаза засияли ярче. Они соединили руки, застыв в объятии на восемь быстрых тактов. Затем, как будто став единым механизмом, их четыре ноги начали легко рубить, резать, кромсать и разрывать воздух, сплетаясь и расплетаясь в ослепительных вспышках. Казалось, неподвижно парящие над ногами тела совсем не участвовали в этом процессе.

Хизы танцевали свое собственное танго.

Сухое; строгое танго, быстрое, как ракета, с резкими, как бритва, углами.

Ноги набирали скорость, мелькая и крутясь, словно угри на сковороде, потом за их мельканием стало не уследить, они превратились в единую форму, парящую как бабочка по полу. Толпа приблизилась к ним, она ревела, приветствуя каждый шаг и поворот. Потом танго достигло апогея, скорость и яростные аплодисменты, свет, скрипичные и ударные инструменты слились в единый небесный импульс, затягивающий всех присутствующих в головокружительный вихрь бешеного танца близнецов.

— Жуть, — прошептала одна из Зайкиных девиц из угла.

— Красота, — прошептал Лэм. Когда танго подошло к высшей точке, он протиснулся через толпу на танцпол. — Быстрее! — заорал он Блэру, когда ударил последний такт. — Хватай своего брата!

 

15

— Ты его убила! — заорала Ольга.

Она стояла между телом Алекса и фонарем инспектора. Лицо Абакумова сияло словно факел, и это сияние затмевало в темноте грустные физиономии троих молодых людей. Ольга набросила одеяло на Александра и начала выть по всем правилам и с большим чувством, с поклонами, поворотами, взыванием ко всем святым, беспорядочным в отчаянии выбрасыванием рук вверх и искусными потоками невидимых слез, которые она умело стряхивала кончиками пальцев.

— Этот человек умер довольно давно, — задумчиво сказал инспектор. — Посмотрите на его живот, там же полно червей.

— Как это он от червей мог распухнуть! — заорала Ольга. — Всего десять минут назад ваш собственный агент Любовь Каганович разговаривала с ним, как будто стоя в хлебной очереди!

— Я бы не сказала, что мы так уж и разговаривали, — заметила застывшая у двери Любовь.

— Или, возможно, — продолжил Абакумов, — его убили эти молодые бандиты с оружием в руках. Потому что с чего бы мертвому мужчине лежать в комнате, где в темноте притаился человек с ружьем?

— Нет, инспектор, такого быть не может, — сказала Любовь.

— Выйдите сюда, вы, с ружьем, — сказал Абакумов, направляя свет фонаря в лицо Григория. — И расскажите мне заодно, почему ваша мать ни разу за всю жизнь не написала, что у нее три сына, а не один.

— Это не мои дети, — ответила Ирина. — Вот это вот мой, Максим Иванов, мой единственный сын.

— Тогда, — сказал Абакумов, медленно оглядывая каждого из присутствующих, — откуда в вашем доме взялись эти юноши с оружием? Мы что, натолкнулись на гостей как раз в тот момент, когда было найдено тело мужчины с животом, который неделю жрут черви?

Ольга и Ирина повернулись и уставились на Любовь Каганович.

— Это мой сын и племянник, — сказала Любовь. — Они пришли со мной за ваучером, по собственному опыту зная, что такое эти Дерьевы и какие они злобные. А теперь они расследуют загадочный чертов вопрос мертвеца и его ваучеров. Представьте себе! Мы пришли по обычному делу и вдруг оказались в таком жутком болоте!

— Ха, — без намека на любезность выдохнул Абакумов. — Я по-прежнему жду ответа на вопрос: что вы все делаете здесь в такой мрачный момент? И не сметь отпираться — вы теперь по самые уши тут увязли.

— Конечно, вы не можете прямо мне в лицо сказать…

— Мне ясно, — поднял руку Абакумов, — что нужно провести совещание. И пока мы будем совещаться, вы должны подготовиться к нелегким грядущим временам. Жутким временам, если точнее.

Группа медленно вышла в большую комнату, подгоняемая завываниями Ольги и ее непредсказуемым размахиванием руками.

— Пожалуйста, прекратите, — сказал Абакумов, проходя мимо Ольги. — У вас на это была как минимум неделя.

— Мама, иди к нему, иди и помолись о его душе, — сказала Ирина. — Я разберусь с теми, кто хочет очернить и без того самый черный момент нашей жизни.

Абакумов сел на Ольгин стул у печки.

— Милиция просто с ума сойдет, — сказал он, скорбно покачав головой.

— Ха, да здесь скорее слона увидишь, чем мента, — хмыкнул Макс.

— Для вас это просто благословение Божье, — ответил инспектор. — Впрочем, милицию в этом деле вообще не стоит беспокоить. Потому что такая новость — мертвец, подписывающий ваучеры для получения денег у государства, армейские, можно сказать, деньги, — эта новость подобна водородной бомбе. Она рванет на многие тысячи километров, может быть, даже до Кремля дело дойдет. Такие случаи грабежа уже давно захлестнули нашу страну, и этот человек с червяками является прекрасным тому примером. Не удивлюсь, если «Правда» напишет об этом ужасающем преступлении.

— Она убила его! — заверещала Ольга, тыча пальцем в Любовь. — Убила своей башкой, набитой дерьмом. Я говорила ей не мешать ему, с этим своим ружьем и разговорами.

Инспектор полез в карман пальто и вытащил блокнот и ручку.

— Итак, — сказал он сам себе, — тело было найдено в комнате, в присутствии шести людей, один из которых размахивает ружьем. — Он посмотрел на Григория, который стоял в дверях спальни с прижатым к груди ружьем. — Оно заряжено?

— Да, — гордо ответил Григорий.

— В нем есть магазин. Скажите, в этом магазине более одного патрона?

— Да, магазин есть.

— Хорошо. Скажите, сейчас в нем все патроны есть?

— Нет, — нахмурился Григорий, глядя на ружье. — Но все равно там их много.

— Когда последний раз в магазине были все патроны?

— На неделе, да.

— Один из которых размахивает ружьем, из которого недавно стреляли, — дописал Абакумов в блокноте.

Слова резали вонь от навоза словно ножом.

— Неправильный ваучер… — сказал он. — В стадии глубокого разложения… Червяки…

Через минуту он остановился, глядя прямо перед собой, затем перевел глаза на Ирину:

— Над мертвым телом не было надругательства?

— Господи помилуй!

— Давайте я спрошу по-другому: жители этого дома ели мясо в течение прошлой недели?

— Мы не каннибалы, инспектор! Как вы смеете!

— Что ж, — пожал плечами Абакумов, — бывает и такое.

Он снова вернулся к своему отчету.

— Потенциальное преступление против природы, — пробормотал он, — доказательство в виде хлеба.

С каждым его словом сердца присутствующих сжимались все сильнее, пока Ирина наконец не выдержала:

— Посмотрите мне в глаза. У нас ничегошеньки нет. Это я вам говорю, так что потом не обвиняйте меня, что зря потратили время.

— Неправда! — сказала Любовь. — У них есть трактор!

— Ничего подобного, — ответила Ирина. — Вы где-нибудь поблизости его видите?

— Ха, — сказал инспектор. — Теперь вы пытаетесь подкупить должностное лицо, представителя власти, на месте преступления. — Он яростно заскрипел ручкой. — Взятка… Представитель власти… Трактор…

— Инспектор, — устало сказала Ирина. — Я вам прямо говорю, можно сказать, по-дружески, что вам нет смысла копаться в этом деле. Давайте договоримся: нам торговаться нечем.

Абакумов ничего не ответил, просматривая записи в блокноте.

Затем, по-прежнему глядя вниз, тихо сказал:

— Поскольку вы так честно со мной говорите, мне придется отвечать взаимностью, хотя, возможно, я себе этим наврежу. Я могу сказать, что есть люди, которые могут помочь в раскрытии такого варварского преступления, как это. Я в основном говорю это потому, что, глядя в свои записи, я ужасно вам сочувствую. Многие из подобных дел никогда не доходят до суда. Многие даже не получают официального засвидетельствования, потому что в таких невероятных случаях бывает проще застрелить подозреваемых и таким образом очиститься перед Богом.

Все присутствующие уткнули глаза в пол и подождали в знак уважения перед сказанным.

— Да, — задумчиво продолжил Абакумов, — к моему величайшему несчастью, я решил попытаться помочь вам, поскольку я вижу, что в противном случае вы действительно умрете. — Его глаза задумчиво уставились в угол на потолке. — Конечно, чуть позже придется кое-что предпринимать…

— А как насчет меня? — спросила Любовь, не поднимая глаз.

— Ну, — сказал инспектор, протягивая руку за своей шапкой, — после того как я составлю рапорт, вам, возможно, придется хуже всего, потому что именно вы принесли ружье на место преступления.

— Но это неправда, инспектор.

— Конечно, правда, потому что вы являетесь попечителем мальчика, у которого в руках находится ружье, из которого недавно был произведен выстрел.

— И что дальше?

Инспектор ущипнул себя за нос, нахмурившись под гнетом новых обстоятельств.

— Я вижу, что за баром на вашем складе есть комната. Меблированная комната. Думаю, единственным правильным решением будет сделать эту комнату главным штабом расследования. — Он повернулся, взглянув на Ирину, затем на Любовь, затем на дверь, за которой рыдала и стонала Ольга. — Учитывая непонятность и запутанность данной ситуации, к сожалению, я не могу сейчас сказать вам, что это будет простым делом.

Он встал со стула и пошел к входной двери. Шагнув на снег, он повернулся и осветил дверь, оглядывая собравшихся женщин. Они смотрели на него пустыми глазами, словно привидения.

— Никак не могу этого сказать, — повторил он.

Людмила втайне надеялась не успеть на хлебный поезд. Сама мысль отдать все деньги постороннему человеку казалась ей дикой. Но единственной альтернативой было ехать на поезде самой, туда, где шла война, где ее ждали жуткие сцены прошлой жизни, междоусобная война с Пилозановым, если он выжил и если она сама доберется туда живой.

Вторая причина, по которой она колебалась, стоя на вокзале, — это желание немного продлить волшебные минуты свободы, сладкого состояния выбора, словно над краем пропасти. Потому что деньги, свернутые в ее трусиках, не давали ей покоя не хуже обезумевшего изощренного любовника. И, будучи на определенной, четкой стадии женского расцвета, она понимала, что решения, принятые под воздействием этих изощренных пыток, были первыми шагами к потрясающему состоянию, зовущемуся свободой. Состоянию, находясь в котором, ничего от жизни и просить не придется.

Эти мысли и чувства стали любимой игрушкой Людмилы. Она знала это и знала, что поддаваться им нельзя. Она поправила пальто и пошла по вокзалу. Внутри было холоднее, чем на улице: ветер изо всех сил продувал открытые бетонные платформы, неся ледяную пыль и мусор. Она увидела облезлый указатель Кропоткинской линии. Покрытый сажей поезд тихо стоял на платформе.

— Это поезд на Кропоткин? — спросила она проходящего мимо носильщика.

— Нет, это последний поезд из Кропоткина, только что пришел.

— Нет, я хочу сказать: это следующий поезд на Кропоткин?

— Нет, говорю тебе, ты опоздала. Этот поезд идет с опозданием по крайней мере на сутки, а может, и больше.

Людмила нахмурилась и перенесла вес с одной ноги на другую.

— Послушай, — мужчина остановил тележку и облокотился на нее, приготовившись для долгого разговора, — ты чо, не поняла? Если тебе нужен поезд на Кропоткин в шестнадцать двадцать семь, то его нет.

— А какой есть?

— Десять пятнадцать.

— И куда идет?

— В Кропоткин. Ты чо, табличку не читала?

— А сейчас сколько?

Мужчина задрал рукав, чтобы посмотреть на часы.

— Тринадцать сорок девять.

— Спасибо, — сказала Людмила, закатив глаза, и пошла по платформе.

— Без билета нельзя! — крикнул мужчина. — Тебя поймают и заставят платить штраф.

— Мне только со сторожем поговорить нужно, — ответила Людмила, не сбавляя шага.

— Тут его не найдешь, поезд еще не скоро отправится.

Людмила остановилась и топнула ногой.

— А когда отходит поезд, если не по расписанию?

— Господи, ты чо, вообще меня не слушала? В десять пятнадцать! Какая теперь разница, когда он отходит, а?

Людмила повернулась на каблуках, уставившись в лицо мужчины. Она чувствовала, что нашла родственную душу своего брата, поэтому точно знала, как нужно поступить. Она нацепила на лицо непроницаемую маску, бережно передаваемую через поколения в ее семье.

— Послушай, скоро будет шестнадцать двадцать семь. Если поезд пропустил одно отправление — в десять пятнадцать, — то вполне логично, если учесть, что он с опозданием дотянул до второго отхода, что он отправится по второму расписанию — в шестнадцать двадцать семь. Ведь все рассчитывают успеть на него. Или тебя этому в школе не учили?

— Вот и помогай после этого людям, — пробормотал мужик, покачав головой. — Сторож сидит в кафе за вокзалом, где собираются железнодорожники, вот что я пытаюсь тебе сказать. Вы, городские девки, кажется, знаете все и обо всем.

Людмила раздулась от важности, услышав такие слова. Городская девка. Она подождала, пока носильщик не укатил свою тележку, и только потом пошла следом за вокзал. Переулок вел к задней улочке, где располагалось грязное кафе. Видимо, раньше здесь был гараж. Она углядела через стекло нескольких мужчин, сидевших внутри за столиком. Затем, расправив пальто, вошла внутрь. В воздухе воняло горелым жиром. За прилавком появилась деваха, вытирая красные руки о тряпку.

— Ты знаешь, кто из них сторож с поезда? — спросила Людмила.

— Нет, — пожала плечами девка, опираясь спиной о полку.

— Ну а вообще кого-нибудь из них знаешь?

— Нет. Ты не хочешь чего-нибудь съесть или выпить?

— Нет, — ответила Людмила, поворачивая голову, чтобы оценить мужчин по их стрижке и копоти на железнодорожной форме.

— Что, еще одной помыться надо? — крикнула из кухни здоровая потная баба.

— Нет, мама, она ищет сторожа с поезда.

— Ну, если она ничего не ест и не пьет, то сама поймет, что ей делать.

— Милочка! — крикнул один из трех молодых людей у столика, обращаясь к Людмиле. — Я никогда не видел такую роскошную гриву волос, как у тебя.

Людмила повернулась. Мужчина поманил ее пальчиком, глядя мимо нее на кобылу в кухне.

— Все в порядке, — сказал он, — я ее ждал.

— И я тоже, — кашлянул старик в углу. — Всю жизнь ждал.

Молодой человек встал и приставил к столу еще один стул.

— У тебя дело к сторожу хлебного поезда? Пойди сюда, присядь. Давай поговорим. — Он показал глазами на стул и крикнул в сторону прилавка: — Кофе ей принесите!

— Не надо, спасибо, — сказала Людмила, присаживаясь на краешек стула и изучая лицо мужчины.

Он был блондином, челюсть у него гуляла из стороны в сторону, когда он говорил, что придавало ему глупый и дружелюбный вид.

— Расскажи мне о хлебном поезде, — сказала она, откидываясь на спинку стула.

Мужчина забил табак в сигарету, постучав ею по столу.

— Это зависит от того, что за поезд. Но не беспокойся, кто-нибудь из нас тебе поможет. Тебе нужно что-то отправить с поездом, так?

— Возможно.

— Пожалуйста, послушай меня: не бойся, мы таких, как ты, каждый день видим. Ты думаешь, мы живем на те копейки, которые нам железная дорога платит? Нет, тут нам остается только лелеять надежду увидеть зарплату, которую с прошлого лета не давали. Если мы можем друг другу помочь, это хорошо. Потому что не забудь: если сегодня посылаешь через нас посылку, то сегодня же мы ее и доставим.

Прямота мужчины смягчила Людмилино сердце. Она решила довериться ему.

— Я пилот аэропланов. Мне нужно послать в Иблильск важный документ, разрешение на вылет.

Мужчина откинулся на своем стуле, глядя на Людмилу хитрыми глазами:

— Пилот аэропланов, говоришь? А почему бы тебе туда не слетать?

— Ну, таких маленьких аэропланов у нас нет, — ответила Людмила, оглядывая комнату.

— А почему бы и нет? Я слышал, что вы Ту-134 можете посадить на полосу не шире тракторной колеи.

— Нет, — ответила Людмила, — туда «тушку» не посадишь, я точно знаю. Сама пыталась, — добавила она, чтобы закрыть тему.

Низенький бородатый мужчина вклинился в их разговор.

— Ну, старый Ильин постоянно туда летал, — заметил он, закатив глаза и предаваясь воспоминаниям. — Они постоянно, в любое время дня и ночи, летали в Иблильск за новыми пропеллерами. А у них самолеты были покрупнее «тушки».

— Посмотри мне в глаза, — сказал блондин, хлопая ладонью по столу. — Ее «тушка» — самый большой летательный аппарат в мире. Не спорь со мной.

— Ну, не буду спорить, — пожал плечами смуглый мужчина, показывая, что в вопросах правды он всего лишь посредник. — Как друг я могу только попытаться спасти тебя от унижения признавать очевидные ошибки.

— Послушай, да забей ты, — сказала Людмила. — Туда слишком дорого лететь ради одного разрешения. Я хочу узнать насчет хлебного поезда.

— Вот узнаешь, сколько кропоткинская охрана берет за такое маленькое путешествие, и сразу полет не таким уж дорогим покажется, — сказал блондин. — Там идет война, на случай, если ты не слышала.

— Война еще до перевала не дошла, — ответила Людмила. — Гнезваров как раз перед ним остановили.

— Ха! Хотелось бы мне, чтобы это было правдой!

— Да, — встрял в разговор третий, — мы можем сказать, хотя мы и не с кропоткинского поезда, что хлебный поезд скоро совсем туда ходить перестанет. Поэтому не знаю, зачем тебе туда посылать свое разрешение, если ты даже «тушку» там посадить не можешь или буханку хлеба найти.

— Ха! — сказала Людмила. — Они не могут остановить хлебный поезд, это каждый дурак подтвердит. Пока там живут люди, хлеб обязаны возить, — сказала она, резко выпятив на них подбородок.

Блондин наклонился поближе к Людмиле.

— Послушай, я близок к источникам, контролирующим Кропоткинскую линию, и я могу подтвердить, что этот товарищ сказал правду. В Иблильск хлеб больше не пойдет. Это вопрос экономики.

— Но там ведь еще живут люди…

— Нет, — сказал мужчина, подняв палец. — Дело в том, что там недостаточно людей. Поняла? Теперь линия частная, и владельцы — иностранцы. Они не станут посылать туда поезд и людей, чтобы расчищать пути, ради дюжины буханок хлеба.

— Мы сами чистим пути! И толкаем вагон руками последние несколько километров, вам там вообще ничего делать не приходится!

— Ну, во-первых, не смотри на меня так, потому что это не я перекрываю этот поезд и все остальные поезда тоже. Если б это от меня зависело, я бы туда лично каждое утро белужью икру возил и кормил тебя с ложечки.

Все в кафе захмыкали, Людмила повернулась и увидела, что народ подтянулся ближе и внимательно слушает.

— Во-вторых, — продолжил блондин, подморгнув товарищам, — ты в огромной «тушке» можешь хлеба обожраться, так что нечего у нас последнее отсасывать!

Комната содрогнулась от хохота.

Людмила нахмурилась и посмотрела вниз. Она едва отбрасывала тень в свете лампы в кафе и поэтому чувствовала себя такой одинокой. Дни и ночи, проведенные без Миши, не заставили погаснуть в ее душе радостную надежду на встречу. И все же она изгнала его образ из мыслей и натянула маску спокойствия.

— Послушайте меня: где находится этот сторож с кропоткинского поезда?

— На пути в Кропоткин, — пожал плечами мужчина, оглядываясь, чтобы насладиться очередной волной смешков от товарищей.

— Но поезд стоит на платформе.

— Тогда не знаю. Я говорю, что в Иблильске идет война, то есть за перевозку с тебя двадцать пять процентов от стоимости посылки.

— Что! Сдохнуть можно!

— Подумай о его положении, — сказал бородач, наклоняясь к Людмиле. — Помимо своих обычных ставок он должен думать о безопасности в военное время. А железнодорожные ветки типа твоей, в самой глуши, это ж дикость, там люди толкают вагон без надзора сотрудника железной дороги — представь себе! Он должен откупаться от всех по дороге, чтобы добраться до склада. Прикинь, да!

— Да я месяц могу прожить на сумму доставки!

— Значит, ты шлешь не меньше тысячи рублей! — сказал блондин.

— Я шлю разрешение на полет!

— За разрешение он с тебя две тысячи возьмет.

Пока Людмила сидела, переводя взгляд с одного мужчины на другого, открылась дверь и в комнату вошел еще один чумазый, сильно похожий на гиену мужик.

Блондин встал со стула.

— Сергей Леонов, мы о тебе говорим.

— Хорош трындеть, придурок! — прохрипел мужчина и прошел мимо их столика, не глядя.

— У нас клиент, — кивнул блондин в сторону Людмилы. — Тоже ибли, как и ты.

* * *

— Ха! Ну, Александра убил не я, и вы чертовски сильно поплатитесь, если свалите это на меня! — топал ногами Максим.

— Будь добр, уши прочисть, — ответила Ирина. — Я сказала: трактор обратно верни.

— Мы что, в разных измерениях живем? Разве вам что-то подозрительно напоминающее мой голос не сообщило, что трактор я загнал? Что я участвую в охуенно прибыльной сделке, которая и следа от ваших нынешних сложностей не оставит, если вы просто позволите делу идти как идет?

— Ради Христа, верни трактор!

— Или хотя бы деньги, десять тысяч рублей! — крикнула Ольга со стороны дальнего окна. — Потому что именно за столько его можно впарить любому идиоту, ведь я не рассчитываю, что кто-нибудь способен заплатить за него положенные двадцать пять тысяч.

— Трактор не стоит двадцати пяти тысяч, — хмыкнул Макс. — Он три войны пережил.

— Этот трактор достойно поддерживал нас много лет, Максим Идиотович! Ты в жизни столько не сделал, сколько этот трактор за день выдавал!

— Ха, ни хуя себе логика! Это не означает, что он стоит больше. Это означает, что у него сил осталось меньше, чем у ржавого гвоздя.

Ирина топнула ногой:

— Послушай: если мы не стряхнем этого клеща Абакумова с хребта, он нас высосет подчистую!

— Ха! — плюнул Макс. — Абакумов даже с кретинами Каганович тягаться не сможет.

— Ха! Конечно! Но за ним государство, Максим, нам не победить! Просто верни этот долбаный трактор, умоляю тебя как мать.

Макс прошествовал мимо стола, печи, скамейки, сшибая все на своем пути, не пропуская ни одного предмета, и с грохотом вывалился из лачуги. Он пронесся по двору как торнадо, производя как можно больше шума и разрушений. Выйдя на дорогу, он злобно засунул руки в карманы и пошел, выплевывая клубы пара, словно разъяренный паровоз в ночи.

Максим тщательно обошел склад стороной. Для этого ему пришлось пробираться через двор вдовы жестянщика и по задворкам деревни. Он бормотал что-то про себя, буксуя на подходах к дому Пилозанова. Конечно же, именно Лозаныч виноват в том, что на них свалился этот кровосос Абакумов. Потому что, если бы Лозаныч обставил сделку, как договаривались, и приготовил телефоны и ружье, семья бы смогла своевременно отреагировать на создавшуюся ситуацию. И вообще, решил Макс, никакой ситуации не получилось бы, если бы Ольге не пришлось подписывать ваучер. Любовь оказалась бы одна в этом деле с инспектором, потому что у нее не было бы причин тащить этого говнюка с собой в их дом.

Итак, виноват был Пилозанов. И Любовь, чертова предательница. Абакумов был просто раздражителем, а не врагом как таковым.

Макс пригнулся, когда неподалеку просвистел и взорвался снаряд. Он прислушался, но воздух слишком промерз, чтобы можно было определить расстояние.

Свернув на последнюю дорогу в городе, Макс увидел, что дверь Лозаныча широко распахнута. Затем, подойдя по буграм и впадинам изо льда и грязи, он увидел, что двери вообще нет. Он вошел в дом, помедлил, потом остановился. Внутри ничего не было. Даже лампочка под потолком исчезла. Наполовину заделанная железная гофрированная крыша обвалилась внутрь, лед скатился по бороздам и образовал внутри море разливанное. Ступени исчезли, окна вместе с рамами и кирпичами вокруг рам тоже.

— Он уехал, — прошептал сосед, старик Крестинский, выглядывая из соседней двери. — Но у него в кармане твоя смерть.

— Моя? Да это у меня его смерть, тысяча смертей. Я себе большего предательства и представить не смог бы, даже если бы десять лет с гнезваром прожил.

— Ну, ты прям его словами говоришь. И должен заметить, глядя на тебя его глазами, что ему пришлось несладко.

— Ха!

— О, да. У него на голове были жуткие порезы, я видел, это просто ужас, не говоря уже о том, что у него внутри творилось.

— Он тебе рассказал?

— Нет, я с ним ни словом не обмолвился. Моя простая жизнь слишком хрупка, чтобы в такие жуткие дела вникать. Меня бы расплющило на первом же шажке по вашей дорожке, если порезы, которые я видел, это плата за проход. И хотя бы только поэтому я лучше пойду.

— Подожди, — сказал Макс, подступая к нему. — Так где, ты говоришь, он сейчас, этот говнюк Пилозанов?

— Я ничего такого не говорил.

— Далеко он уйти не мог, если учесть, что он все забрал. Он на грузовике уехал?

— Он ушел вон в ту сторону. Как ты думаешь, он надеялся гнезваров по пути обхитрить?

— Ха. Да, тут прямо ни хуя не осталось, — сказал Макс, пнув булыжник через дорогу. — Он поехал на тракторе?

— Нет, он пришел издалека пешком. У него не было сил даже, чтобы ругаться. — Старик поежился от всех этих воспоминаний и закрыл дверь, не сказав больше ни слова.

Макс стоял, сгорбившись, на дороге. Он вернулся к дому Лозаныча, чтобы как следует выругаться на свободе. Затем через кухню прошел на задний дворик. Он изучил землю в поисках следов от трактора. Никаких следов не было.

Людмила съежилась в тени вокзала. Ее зрачки наблюдали за светом фонарей кропоткинского поезда, уходившего в темноту. Далеко за горизонт простирался ледяной туман, словно пуховым одеялом укутывая далекий Иблильск. Слезы согрели ее губы, она молилась, глядя на фонари: «Ускорьте богатство моей семьи, уберегите Мишу Букинова от конфликта и приведите его ко мне в целости и сохранности». Проблема отсутствия Миши выросла из булавочной головки внутреннего страха до каньона, что разверзся и разрастался в ее голове. Она мысленно отодвигалась от края пропасти — не из-за того, что та несла бессмысленное беспокойство, а потому что в ней был смысл и правда: ничто хорошее не могло его так надолго задержать.

Мышцы на лице Людмилы нагнали морщин на кожу. Лицо заблестело, покраснело, она шипела от боли, борясь со своим воображением. Когда она закрывала глаза, то видела тянущиеся к ней Мишины руки. Затем, в холодных и жестких, как сталь, сумерках исчез поезд, в свисте ветра затихли гул и стук колес.

Людмила шмыгнула носом и выпрямилась. Она постояла минуту, пытаясь разжечь в себе огонь — огонь ибли, Ольгин огонь, который помогал ей найти что-то светлое даже в сердце самой тьмы. Она провела рукавом по глазам, сделала глубокий вдох и пошла по улице навстречу будущему.

Техническая лавка на улице Кужниской была все еще открыта. В этой лавке наряду с козьим молоком, моющими средствами, шоколадом, сыром и хлебом также продавали батарейки и зажигалки. Одна из приколотых к двери бумажек обещала две официальные фотографии за половину оставшейся у Людмилы суммы. Она вошла внутрь, поговорила со стариком за прилавком, торговалась и умоляла, пока не выторговала нужную цену, и наконец отдала ему деньги.

Отсек для фотографий был отделен занавеской. Мужчина похромал задернуть ее, указав Людмиле на зеркало, одновременно заряжая пленку в фотоаппарат. Людмила посмотрела на себя. Она раскраснелась и выглядела уставшей. Тепло комнаты розовыми пятнами выступило на ее щеках и носу, жесткий свет безжалостно показал полосы от давешних слез. Она утерлась рукавом, провела пальцами по волосам, оставив одну прядь висеть на глазу, и подошла к табурету напротив фотоаппарата.

— Господи, помоги мне, — сказал старик. — Ты хочешь своей фотографией детей пугать? Или это вместо чучела, чтобы птиц отпугивать?

— Деньги ты получил. Просто фотографируй.

— Ты точно не хочешь мне улыбнуться? Это что, для членства в партии? Или на паспорт?

— Нет, это чтобы птиц отпугивать. Просто снимай.

Мужчина раскрыл глаза широко-широко и начал хохотать. Он смеялся настолько искренне, изумленный ее резким ответом, что Людмила тоже начала хохотать. Сначала это было шипение сквозь плотно сжатые губы, затем она засмеялась во все горло. Именно в этот момент мужчина щелкнул затвором.

— Больше ничего и не нужно, — сказал он. — Это самая классная твоя фотография, поверь мне.

— Эй, я заплатила за две.

— Подожди, сейчас ты ее увидишь.

Он вынул картридж, вытащил пленку, сверился с часами и подождал, держа пленку в руке, по-прежнему улыбаясь. Через несколько секунд беззвучного смеха он снял верхний слой бумаги и уставился на фотографию.

— Ты только взгляни.

Людмила взяла фотографию. Ее лицо расплылось, голова откинута назад, глаза сияют через челку волос, улыбка — шире не бывает. От фотографии исходил дух, можно было даже почуять аромат ее тела.

— Да ты на рот мой взгляни, — сказала Людмила мужчине. — Попробуй еще раз, следующая будет лучше.

— Ни за что! И вообще, зачем тебе две фотографии? На этой есть все, что ты хочешь сказать о себе, хотя должен признаться, что для паспорта это слишком.

— Мне нужно два снимка, потому что я заплатила за два. Ты что, меня за гнезварку держишь?

— Ай-ай-ай, — покачал головой мужчина, сжав губы. — Ничего подобного, даже не смей так думать. Если тебе на паспорт, я сделаю еще одну. Но, — улыбнулся он знающей улыбкой, — если это для компьютера, я могу тебе на дискету копию сбросить. Это будет две фотографии и по одной цене. Я с тебя даже за дискету не возьму.

Выйдя из лавки с фотографией и дискетой в руке, Людмила отправилась прямо в «Леприкон», зная, что дядя Оксаны приютил ее не по доброте души и что ее участие в интернет-деле было ценой за комнату. Людмила чувствовала, что, участвуя в затее с компьютером, она странным образом становилась ближе к Мише. Она словно проводила своего рода расследование насчет визы, конечно, ради них обоих. Расследование продлится день или два, пока он не придет и не обнимет ее и не зацелует ее лицо до умопомрачения, упиваясь ее храбростью и невероятными приключениями, которые ей выпали на пути.

В «Леприконе» было очень тихо. Солнечный свет не попадал на унылый фасад бара. Внутри Людмила отказалась есть или пить что бы то ни было и спросила Ивана. Бармен взял швабру и постучал одним концом в потолок.

Через минуту на лестнице в конце бара показалась огромная Иванова башка.

— Господь мой всемогущий, — сказал он, оглядывая Людмилу с ног до головы, — опять ты.

Старушка в черном пальто пронеслась за его спиной:

— Говорю тебе, мы никого больше американцу не пошлем. Пока он не выплатит за последнюю.

— Тсс! — Иван замахал на нее руками. — Это клиент.

— У меня есть фотография, — сказала Людмила, заглядывая ему за плечо, чтобы увидеть старушку. — Посмотри.

Женщина отвернулась, что-то бормоча; чернота лестницы моментально поглотила ее. Иван вразвалочку прошел вдоль стойки и взял у Людмилы фотографию.

— Ха! И как это называется? У тебя такой вид, как будто тебя поездом переехало.

— Ха! — хмыкнула Людмила, выхватывая фотографию обратно.

— И вообще, это в любом случае не подходит для того дела, о котором мы говорили. Если бы ты послушала меня и с должным уважением отнеслась к моим словам, ты бы избежала ненужных расходов. А теперь у тебя есть этот кусок дерьма, который ты, наверное, пошлешь домой бабушке. Надеюсь, что бедолага совсем слепая.

— Не трогай мою бабушку, ты!

— Нет, ты представляешь себе, сколько тебе будет стоить перегнать этот снимок в компьютерный вариант? Это гораздо дороже, чем услуги фотографа, о котором говорил я, то есть до того, как увидел, что тебе просто хочется все усложнить.

— Не только я тут все усложняю. И вообще, денег у меня нет, поэтому тебе придется позаимствовать их из миллионов, которые ты получаешь от романтичных иностранцев.

— А где твои деньги?

— А кто сказал, что они у меня были?

Иван скользнул глазами по ее лицу:

— Ты можешь корчить из себя невинность, но меня не обманешь. Я за версту чую людей, сидящих на мешке с деньгами, не забудь, что мы вместе пили. От меня ничто не ускользает, и я могу сказать, что у тебя в трусах было бабло, потому что все горные девки одинаковы. Поэтому не надо. Если не хочешь оскорбить меня, не надо трындеть, что денег не было.

— Сейчас их в любом случае нет, — пожала плечами Людмила. — Я их выслала.

— На каком-нибудь богом проклятом хлебном поезде, как последняя идиотка?

— Ха! Ты же не думаешь, что я такая же дура, как остальные деревенские девчонки, в трусах которых ты так хорошо разбираешься?

Иван драматически вздохнул и покачал головой:

— Глупая девка. Не забудь позвонить на склад до прихода поезда, в какой бы крысиной норе он ни располагался, потому что, если ты не договоришься, чтобы они забрали твои деньги, твоя семья ни хрена не получит.

— Я тебе сказала, что ничего не отсылала с хлебным поездом. — Людмила выпятила в его сторону подбородок.

Но по тому, как разгорелись у нее глаза, Иван понял, что очень помог ей своим советом.

Иван подозвал бармена и заказал себе кофе. Людмила подождала, пока его принесут, и заказала кофе себе.

— У тебя же нет денег, а ты пьешь кофе в лучших барах!

— Ха, да. Если ты меня не угостишь, учитывая, что потратил мое драгоценное время и деньги на участие в твоей очевидно жульнической схеме…

— Ха! Да я с тобой даже не заговорю снова. Хватит с меня, ведь на самом деле это ты потратила мое время впустую. Если у тебя нет денег, чтобы заплатить разумную цену за нашу законную и популярную услугу, то прощай.

— Возьми фотографию, — сказала Людмила, не глядя толкнув ее по барной стойке.

— Ну, у тебя ведь нет денег, чтобы ее обработать для компьютера! Так что давай закончим эту скорбную повесть.

— Вот тебе версия для компьютера. — Людмила запустила дискетой по стойке и изысканно сделала глоток кофе.

Ей хотелось врезать Ивану, но она сдержалась. Сдержанность была малой платой за постель с видом на кафе-бар «Каустик».

Иван стоял, глядя на нее, поджав губы. Он бросил взгляд на бармена, затем хмуро посмотрел на Людмилу. Наконец взял дискету и повернулся на каблуках.

Людмила выпятила подбородок ему в спину.

— Я свободна для покупок домов и драгоценностей в среду!

 

16

Дверь за Лэмом захлопнулась, близнецы поскакали вниз по лестнице. В головах у них прояснилось. Они потрясающе провели время, это было высшее наслаждение, сродни тому, как бабочка в джунглях появляется на свет, чтобы прожить несколько сладких мгновений.

— Прежде чем мы пойдем дальше, — сказал Зайка, хватая брата обеими руками, — мне нужно тебе кое-что сказать.

Он почувствовал хрупкие кости под рукавами старого костюма Блэра. Костюм был ему велик, и казалось, он подчеркивает невинность Блэра перед лицом новой жизни, его уязвимость в мире, который развивался без него, который появился в виде отзвука шагов на горизонте. Глядя на своего брата, Зайка видел в нем самое чистое человеческое желание — простой импульс следовать за кем-то, брести в стаде себе подобных.

Они были островами. Теперь один из них захотел образовать полуостров.

Блэр стоял такой худой, приоткрыв рот.

Зайка снял очки. У него в глазах блестели слезы. Они не капали, просто сверкали, как родники, если на них смотреть сверху. Его руки медленно поднялись к плечам Блэра, затем к его голове. Он наклонился к нему и запечатлел поцелуй на каждом виске, легкий поцелуй, как прикосновение крылышка стрекозы.

— Прости, друг. Прости за все.

— Не надо, Заяц. Не надо. Это ты меня прости.

— Нет, друг. Нет. Я жил за твой счет, разве ты не видишь? Ты был моей харизмой.

Блэр отнял у него одну руку и поднял ее вверх.

— Нет, Заяц, именно ты все это время держал нас вместе. Моим единственным вкладом было ощущение, что ты у меня есть. Что ты — просто привесок, когда на самом деле, даже физически, что удивительно, мы были рождены как команда. Я просто хочу, чтобы ты знал…

— Нет. — Зайка наклонил голову, по щеке стекла слеза. — Не надо.

— Нет, нет, Заяц, я…

— Нет, нет.

— Нет.

Пара стояла, окруженная дымкой своего дыхания, головы опущены, руки висят по бокам. Снаружи залаяла лиса. В отдалении, словно павлин, заорала сирена. Близнецы стояли молча.

— Я хочу тебе кое-что показать, — сказал Зайка, глядя Блэру в глаза. — Нянечка дала мне это перед нашим отъездом. У меня, блядь, духу не хватило показать тебе это раньше. Я так боялся тебя потерять. Прости, друг. Я принес его сюда, на случай, если сегодня ты обретешь свою независимость, как ты и хотел. На случай, если это наши последние минуты вместе.

Глаза Блэра наполнились слезами.

— Не надо, друг. — Дрожащая рука Зайки полезла во внутренний карман пиджака. Он вытащил сложенный листок линованной бумаги.

Блэр развернул его и прочитал:

«Капистрано»

Саннимид Клоуз, 41,

Солихалл,

Вест Мидлэндс

Сынок!

Надеюсь, ты жив-здоров и дела идут отлично. Мы с твоей мамой тоже в порядке, так сказать. Возможно, пройдет какое-то время, прежде чем ты сможешь полностью понять это письмо, но мне все же очень важно его написать. Потому что, хотя об этом много не говорят, я не хочу бессмысленно нагнетать страсти. Я просто хотел, чтобы ты знал, что ты не одинок в своем разочаровании от того, как обернулась ситуация. Твоему состоянию было уделено много внимания, и это справедливо, поскольку тебе придется нести самые прямые физические последствия всего этого. Но мне кажется честным сказать, что мы с мамой страдаем не меньше тебя, а возможно, даже и больше. Когда мы решили создать нашу маленькую семью, мы ни в одном страшном сне не могли себе представить кошмара, который на нас свалится. Мы потеряли своих друзей, положение на нашей улице, самоуважение и, почему я, собственно, пишу это грустное, но необходимое письмо, уважение и любовь друг к другу. Мне очень жаль, но я должен сказать, что твоя мама медленно отдаляется от меня, хотя мы не нарушаем общественных приличий и поддерживаем добрые взаимоотношения.

Пожалуйста, не думай, что это твоя вина. Нет, никто тебя не обвиняет. Я никогда не думал, что ты «чудовище», как говорили люди, или что-то вроде «безвинной жертвы обстоятельств, которые превыше нас». Все вокруг, включая, я уверен, Николсов из соседнего дома (даже после гадостей, которые мы выслушали от них через Стэна и Маргарет раньше), тоже так думают; что это просто ужасная ошибка природы, своего рода кошмар, от которого мы никогда не проснемся.

Но, сынок, сейчас современные, просвещенные времена. Я не скажу, что они лучше, чем мои дни, но одна из вещей, которую прогресс принес в эту страну, это способность очистить воздух и сказать, что у нас на душе. Хотя мне и больно это говорить, и скорее это еще сильнее запутывает мои чувства, я знаю, что написать тебе эти слова — это самый «здоровый» поступок и что мы должны быть благодарны, на мой взгляд, что не живем сорок лет назад, когда нам пришлось бы избегать правды ради соображений приличий.

Итак, к делу, поскольку я не хочу нагнетать ситуацию, а хочу, чтобы письмо было легче читать (и писать!). Учитывая невероятный прогресс нашего времени, я абсолютно уверен, что в «Альбионе» о тебе хорошо позаботятся. В наше время инвалидам особенно повезло, для тебя доступно все необходимое, на что указывают последние события. Будучи старым налогоплательщиком, я полагаю, мне будет приятно увидеть, что мои потом и кровью заработанные деньги пойдут на что-то ощутимое, потому что за долгие годы я выплатил огромное количество налогов — на самом деле хватило бы не только на путешествия по миру, но и на квартиру в Андалузии, как у Николсов в Фуэнгероле, или даже больше, чем у них, и ближе к магазинам. Итак, по крайней мере, что касается твоего умственного состояния и повседневных нужд, о тебе позаботятся самые разнообразные специалисты. Я бы никогда тебе столько не дал, поскольку я не специалист, и «Капистрано» совсем не предназначен для инвалидов. Пользуясь просвещенными понятиями в отношении всех «иждивенцев и нетрудоспособных» и других открытых психологией феноменов, которые можно увидеть в наши дни, я чувствую уверенность, что будет лучше, если я не стану в дальнейшем затруднять твою жизнь, пытаясь создать фасад семейной жизни, или заниматься подобными выдумками, которые тебе будет трудно в дальнейшем понять и оправдать. Потому что, хотя я и пытаюсь не нагнетать бессмысленных страстей, правда заключается в том, что у тебя есть отличия, которые нас разлучат, и, думаю, самое лучшее для тебя — остаться одному, чтобы не нести еще и мой груз. Думаю, самое лучшее для тебя теперь — стать независимым. Я уверен, что в будущем ты поблагодаришь меня за принятие такого трудного решения. Пожалуйста, пусть нянечка тебе это прочитает, или, по крайней мере, посмотри, чтобы она прочитала его сама. Знай, что все мои наилучшие пожелания касаются тебя и твоего будущего.

Тед.

P.S. Маржи, твоя мама, настаивает, чтобы я сказал, что, когда я пишу «сынок», я имею в виду обоих вас. В любом случае, вы оба — единое целое. Твоя мама переезжает в Саррей».

Глаза Блэра дошли до последнего слова в письме и остановились, на некоторое время уставившись в никуда. Затем он опустил страничку и обнял брата, тихо хныча ему в плечо. Зайка захныкал в ответ, затем поднес руку к спине Блэра.

— Это он мне написал, да? — спросил Блэр.

Зайка опустил глаза:

— Всегда был только ты. Я был просто паразитом. Ошибкой природы.

— Нет, Заяц. Не говори так. Не надо.

— Нет, это правда. Я это говорю не из сентиментальности. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я, блядь, сделаю все, что в моей власти, чтобы послать ветер, который ты заслуживаешь, и наполнить твои крылья. Все, блядь, до последнего. Мне просто жаль, что я так долго тянул, Блэр. Мне так жаль, друг.

— И я сделаю для тебя то же самое, старина. Я сделаю для тебя то же самое.

Пара стояла, обнявшись, пока их всхлипы не стали реже, а дыхание — ровным и размеренным. Минуты шли, отсчитываемые хлопками и шлепаньем из комнаты наверху.

Наконец Блэр немного откинул голову назад и прошептал Зайке в ухо:

— Ну, так ты чувствуешь, что приближается кайф от можжевелового пойла?

Повисла тишина. Через минуту Зайка тоже откинул голову назад.

— Да, теперь правда чувствую.

Солнечный свет пронзил туман над Лондоном, как свет фонаря. Хизы направились на кухню, чтобы согреться порцией джина. Их изначальная доза солипсидрина гидрохлорида ничуть не выветрилась. Большая часть бутылки «Гордона» — джин выбирал Зайка — вскоре влилась в их кровь. Позже джин был заполирован тоником в туалете и на полу комнаты.

К тому времени, когда на Скомбартон-роуд начали чихать двигатели, оба были раздеты ниже пояса. Пенис Блэра гордо и вызывающе торчал, Зайкин не отставал по размерам. Они не слышали пения птиц за грохотом диска Пири Джамметте, хотя и уловили резкий топот сверху. Близнецы подпевали, размахивая руками в воздухе, и, когда песня достигла высшей точки, одновременно повернулись друг к другу спиной, согнулись пополам, потерлись задницами, раскачиваясь, напирая друг на друга, натирая кожу, пока она не заблестела. Всего лишь год назад это было просто невозможно. Поэтому они сделали это и танцевали в странной, вычурной манере, наслаждаясь тем, что не слиты воедино, размахивая задницами в темноте.

— Следующим номером танго, — пробормотал Блэр, изо всех сил сжимая губы.

— Да, милый, — ответил Зайка.

— Ты мой ми-илый.

— Нет, это ты мой ми-илый.

Блэр попытался стоять прямо. Вытянув в стороны руки, согнув колени, он нашел точку опоры и с предосторожностями уселся на компьютерный стул.

— Не, ты глянь, — сказал он, нажимая большим пальцем кнопку «Пуск» и резко бросая руку на компьютерный стол.

Он пытался запустить маховое колесо у себя в голове, и с его первым судорожным оборотом заискрились обрывки срочной памяти. Он прищурился, приоткрыв рот. Затем вытащил из кармана карточку, которую ему дал Труман.

Он подключился к Интернету и начал набирать на клавиатуре: www.k-

— Титек нету, — пробормотал Зайка, тыча пальцем в экран из-за плеча брата. — 404. Жопа не найдена.

— Да нет, — сказал Блэр. — Погодь! Тут дефки есть.

— Да, но это ж дефки ни нашши. Азиятки там, Понг, Ви.

— Да не, у него блндинки тож есь.

— Да блндинки ж из Кройдона. Не уверн, шо они из Кройдона.

Блэр хихикнул и шлепнул рукой по столу.

— Ну, эта ж другой мир, бля. Не, этто руские блндинки. — Он ударил пенисом по краю стола, сжал его рукой и положил рядом с клавиатурой.

— Руссие? Хрюшки, бля. Глазищи, как фары у трактора. Разъебанные таки телки, профсналки, рожи, как сковородки.

— Да не, глянь, они все как тенисиски.

Блэр прилип к экрану, пытаясь сфокусировать взгляд. — напечатал он. Голова качнулась налево и направо над клавиатурой. Он стер последние буквы, оставив первую k.

— Они хуеют на след день после свадьбы, — сказал Зайка, — и никада не снимают черных носкоф. И зовут их Людума да Нашата. Шатана.

— И вообще, ты мой ми-илый.

— Это ты мой ми-илый, — ответил Блэр.

— Ты как хошь, а я спать, — заявил Зайка, тяжело падая на лавку, используя ее как трамплин для полета к ближайшему диванчику.

Полет прошел удачно. Вздохи перешли в храп, он свернулся, вцепившись в лацканы пиджака, скрестив на груди руки.

Глаза Блэра превратились в щелочки. Он занес палец на манер дротика и обрушил его на клавиатуру.

На экране появились женщины. Женщины с прическами и в позах, которые не увидишь со времен шейхов и султанов, на фоне жутких студийных плакатов, изображающих озера, пляжи и будуары.

И в нижнем правом углу этого полоумного ассортимента было одно лицо, в котором светилась вся полнота истинной жизни.

Одно дикое, прекрасное лицо.

Член Блэра дернулся в руке.

 

17

— Это дебильный Григорий! — крикнула со двора Киска.

В ответ послышалось раздраженное шипение самого Григория.

— Эй! — рявкнула Ирина из-за двери. — А ну марш отсюда!

— Я вижу, вы своих отпрысков правильным вещам учите, — сказал Григорий, устало идя к дому, опираясь на ружье, словно вернувшийся за полночь муж.

Он распахнул дверь и вошел в лачугу с хозяйским видом.

Ирина сложила руки на груди, глядя на него от печи.

— Ты сначала сопли подбери, а то ходишь тут по горам со своим ружьем, как дома.

— Может, так оно и есть. Слышите шум? Война идет. Вы думаете, только у меня тут ружье есть?

Ирина не ответила, вместо этого прикрикнула на Киску, которая была занята тем, что гоняла петуха длинной проволокой.

— Максим так и не вернулся. — Выйдя из спальни, Ольга выпятила подбородок в сторону Григория.

— Значит, мальчик решил поиграть во взрослые игры, потому что я успел дойти сюда пешком, а он якобы прет на тракторе. И вообще вам нужно было отвезти трактор прямо к складу, чтобы не тратить топливо, мотаясь туда-обратно до вашей дыры.

— Трактор не всегда на ходу, — ответила Ирина. — И вообще, он уже сейчас приедет, вот увидишь.

— Да уж, было бы неплохо, — сказал Григорий, окидывая взглядом сарай. — У меня инструкция забрать отсюда цыплят и козу, и я не собираюсь тащить их на себе.

— Да, но коза — животное сильное, — сказала Ольга. — Она побежит впереди и уснет задолго до того, как ты допрешься до склада. Что касается цыплят, — она пожала плечами, — может быть, ты заразишь их своим тупоумием, и их не будет смысла никуда тащить.

— Ха, обратите внимание, что я пока что и пальцем тут никого не тронул. И вообще, старуха, инспектор хочет знать, что вы сделали с мертвецом. Он говорит, что, если вы не оформите тело официально, его работа будет гораздо сложнее. И трактором вы не откупитесь. Ха. А теперь посмотрим, как вы после таких известий пошутите.

— Значит, все просто, — сказала Ирина, бросая взгляд на мать, — потому что у нас больше ничего нет. Ты уже все забрал.

— Да, жаль, — ответил Григорий, — потому что он велел напомнить вам, что в таком случае, скорее всего, придется забрать девчонку. Он сказал, что у вас нет условий для содержания такой малышки.

Киска застыла у двери. Ирина уставилась на Григория. Ей хотелось убить его. Однако, сделав три глубоких вдоха, она подавила это желание, сказав сладким, тонким голосом:

— Григорий…

Ольга уловила в ее голосе что-то странное и прикипела глазами к дочери.

— Григорий, — повторила Ирина, шагнув в сторону мальчишки, — ты ведь не говорил с Людмилой перед отъездом? Она спрашивала телефонный номер склада перед отъездом, чтобы тебе частным образом позвонить.

— Ха! Чо?

— Господи, да то, что я сказала, ой, она просто от стыда умрет!

— Послушай лучше, что случится с тобой, Ирина, если ты снова откроешь свою глупую пасть! — заорала Ольга, качая пальцем в тумане.

Она метнула взгляд на Григория, наблюдая за его реакцией.

— Нет, ты скажи, — сказал Григорий, опуская ружье.

— Ну, ничего такого, — ответила Ирина, — не стоило мне пасть разевать. Она проклянет меня за каждое сказанное здесь слово.

— Но, Ирина, детка, подумай, — тихо сказала Ольга. — Дело ведь в том, что она заставила нас подумать, будто мальчик уже знает об ее чувствах.

Ирина закатила глаза под потолок.

— Ну, может быть, ты и права. Один Господь знает, сколько раз я стирала и перестирывала ее трусики, потому что она думала, что встретит на складе Григория.

Григорий замер. Было ясно, что за видения проносятся у него в голове. Он стоял с отвисшей челюстью.

— Ха-ха! Ну да, ты стирала ради меня ее трусы, это было как раз в тот день, когда я превратился в Юрия Гагарина!

Он снова закрыл рот, затем подошел поближе к женщинам с видимым отвращением на лице.

— Хуйня это все. А теперь посмотрите лучше на мои часы, потому что, когда стрелка окажется вот здесь, то есть через десять минут, я хочу увидеть Максима Иванова на тракторе. В противном случае у меня четкие инструкции.

— Этот ваш мальчик, Григорий, очень беспокоит меня, — сказал инспектор.

— Но я говорю вам, что он прямо сейчас будет здесь, — ответила Любовь. — Мы услышим шум трактора или блеяние козы, вон с той стороны дороги. На Григория можно положиться, это я говорю вам как мать, он никогда не вернется с пустыми руками. Сколько бы эта злостная семейка ни пыталась разжалобить его и опутать своей ложью, он не купится ни на что. Он четко знает, что должен получить в конечном счете.

— Что касается меня, то меня утомили просмотры бухгалтерских книг. — Абакумов облокотился на прилавок пустого склада. — Думаю, не откажусь от чашечки чая или от бутерброда.

— Ну, хлебный поезд только сегодня подойдет к разъезду, инспектор. Пока Григорий вернется, идти за ним будет поздно. Вот завтра у нас хлеб будет.

— Тогда ладно уж, соглашусь на водку, — сказал Абакумов, поглаживая подбородок и отсутствующим взглядом уставившись в потолок.

Любовь вытащила старый графин из ящика и поставила на прилавок два стакана. Звяканье стаканов достигло ушей мужичка, крутившегося у двери.

— Да! — крикнул он, начиная пробираться через дверь, словно через люк на подводной лодке.

— Ни шагу больше по моему складу! — заорала Любовь, не оглядываясь. — На этот раз тебе точно не поздоровится.

— Чертова корова. — Мужичок, пошатываясь, вывалился на улицу. — Я насру на твою могилу, когда ты наконец сдохнешь.

— Ты сначала на свою насри, дедок.

Инспектор проглотил свою порцию и тупо уставился на пейзаж из черепицы и паутины.

— Да, я беспокоюсь все больше и больше. Просто ужасно. И где этот парень, Дерьев? Почему он не пригнал трактор прямо сюда, зная о сложившейся ситуации?

— Максим? Он слишком противный, чтобы сделать что-то хорошее для себя или для своей семьи. Послушайте, что я вам скажу, инспектор, эти люди реагируют только на самые жесткие инструкции. Общаться с ними — все равно что стегать безногую свинью.

— А вы уверены, что в этой лачуге собралась вся семья? По-моему, кто-то из них должен быть в городе, как вы думаете? Я уверен, что в горах вот так вот, без поддержки, выжить просто нельзя.

— Ну, есть у них родня, кажется, около Лабинска, — сказала Любовь, снова разливая водку. — Но, думается мне, родня их — люди неглупые, потому что ни разу еще не появлялись в этих краях. Да и зачем? Так что они действительно живут словно мыши. Конечно, у них есть еще девка постарше — тоже очень тяжелый случай, если вас интересует мое мнение.

— А где она сейчас?

— В Увиле или где-то в тех краях. Я видела, как она уезжала из деревни. Ее вез некто Пилозанов, местный сумасшедший, а это означает, что случиться могло все что угодно.

— Да, — произнес Абакумов, по-прежнему изучая заплесневелый потолок. — Кажется, дело может затянуться. И сильно затянуться, с такими-то загадками.

Любовь поежилась от этой мысли и вытащила из кармана свой единственный козырь.

— Я прошу прощения, инспектор. Особенно за войну, которая уже стучит к нам в дверь! Наших домов здесь скоро может не стать, мы слышали, что даже американцы могут сюда нагрянуть. Помоги нам Господь, если такое случится.

— Ха! Зачем это они приедут? Россия-матушка не настолько глупа, чтобы влезать в это дело, да и иностранцев сюда не заманишь. У гнезваров и ибли своя война за эти края, за кусок гор, где ничего нет, так что и пару коз содержать нельзя. Невидимые хозяева снабжают оружием гнезваров и равнодушно наблюдают за событиями. Этот урок мы хорошо усвоили от своих американских друзей: кормящая рука работает издалека. Посмотрите, что в конце концов случилось в Ираке.

— Да, но американцы ведь перекинули войска из Аравии в Хайастан. Они ведь это сделали с умыслом, да, инспектор?

— Да уж точно не ради освобождения исламских зон. Но нужно иметь дикое воображение, чтобы представить себе, что их может заинтересовать наш кусок льда и грязи, притом что здесь нет никаких природных ресурсов и не требуется никаких дорогостоящих восстановительных работ. Скорее, иранская граница засосала их, как любовный эликсир. Сомневаюсь, что они вообще слышали о нашей крысиной норе.

— И все же, — ответила Любовь, не сводя глаз с двери, в которой появился ее отец, — ибли борются по-настоящему, моздоки и чечены каждый день приходят на помощь. Вам следует знать, что отсюда и до Азкуи разорена каждая деревня, и все этнические ибли были убиты или вывезены прочь. Каждая проведенная здесь минута приближает нас к смерти.

Абакумов пожал плечами:

— Ну и пусть, я-то не ибли.

— Нет, ну конечно же, — сказала Любовь, вдруг осознав, что лицо у нее очень грязное, и немного отодвинулась в тень.

— И если вы хотите послушать, что я думаю по этому поводу, этнический вопрос — это просто хитрость для привлечения международных агентств, — произнес Абакумов, изучая по очереди ногти. — Ибли нашли свои корни и раздули историю до небес, чтобы весь мир выразил им сочувствие. Правда заключается в том — и это широко известный факт на всех уровнях правительства, в которых я вращаюсь, — что ни одна этническая проблема не существовала до развала Союза. Ибли борются ради денег. Вот и все. Именно здесь правительство могло бы, по моему мнению, быть поумнее, потому что, если бы они просто платили им пенсии и заработные платы, те бы счастливо вернулись на свои поля. А вместо этого, благодаря чеченцам, у нас есть сформированное дело об угнетении, что позволяет им бороться за независимость. Они отказываются видеть, что Закавказье находится в такой же ситуации.

Любовь слушала инспектора, глядя вдаль. Все эти прописные истины были не новы для ее ушей, она слышала их изо дня в день на этом же самом месте. Она знала, что свист первых пуль несколько изменит точку зрения инспектора.

— И, — поднял палец Абакумов, — давайте будем честны друг с другом — что они вообще будут делать с этой независимостью? Они просто уловили модную тенденцию последних двух десятилетий, где каждая деревня, в которой живет больше двух кошек, хочет зваться республикой. Потому что — и вы, субагент Каганович, знаете это не хуже меня — у ибли нет этнической земли. Эту национальность никто никогда не порабощал. Ваша кровь родилась здесь, это смесь кабардинцев, черкесов и русских. Я хочу сказать — некоторые ибли светлее волосом, чем немцы!

— Конечно, инспектор, — ответила Любовь, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно более убежденно.

— В любом случае, — тяжело вздохнул Абакумов, — нас не должна заботить война, которая, может, придет, а может, и не придет к нашей двери. Нас должны занимать более понятные вещи. И действовать нужно быстро.

— Конечно, инспектор, Григорий будет здесь с минуты на минуту, и все станет по-другому. Когда Григорий вернется, вы сможете убедиться, что он взял все принадлежащее Дерьевым имущество. И вообще, Карел тоже придет сюда, чтобы присмотреть за прибытием хлебного поезда. Григорий не заставит себя ждать, вот увидите.

Макс сел на проржавевшую раму железнодорожной стрелки, валявшуюся рядом с путями, которые раньше вели в деревню. Теперь рельсы резко обрывались в нескольких метрах от того места, где в глубокой задумчивости сидел Макс. Он был уже на полпути к дому, хотя намеренно пошел в обход.

Сначала его посетили мысли о двух оставшихся в Иблильске тракторах, которые он мог бы увести. Ему было наплевать, сколько он протянет после того, как украдет чужой трактор и представит как свой собственный, или как он объяснит это все старухам. Скорее его беспокоило, как это сделать: как найти, завести и вывести тракторы с чужого двора. Он даже представил себе, что можно было бы украсть оба трактора. Но в глубине души знал, что тракторы ему в этот день вряд ли улыбнутся.

Макс несколько минут кряду ругал Пилозанова и скрипел зубами, представляя себе ужасные увечья, которыми бы он наградил подлеца. Он даже посмаковал возможность убить его и приготовить на костре, чтобы подать хрустящие кусочки на ужин местной бедноте. Это было бы первым добрым делом Пилозанова своему народу, подумал Макс. Хрустящие кусочки, с луком и солью. Пока он сидел, наслаждаясь этими мыслями, показался грузовик, медленно пробиравшийся вдоль железнодорожного полотна. Он ехал шумно, как будто выжимая все, что можно, из первой передачи. Макс поднял глаза. Когда машина приблизилась, он увидел, что в ней полно мужчин, сгрудившихся в кабине и битком набившихся в кузов.

Солдаты. Макс напрягся, но, когда грузовик подъехал еще ближе, он увидел вольнонаемников ибли и выкинул руку вперед в приветственном жесте. Грузовик зашипел и остановился.

— Брат, здесь где-нибудь деревня Иблильск есть? — спросил бородач из кабины.

— Да, — приблизился к окну Макс. — Езжайте, пока рельсы не кончатся, затем четыреста метров влево, и выедете на увильскую дорогу. Вы с фронта?

— Нет, на фронт. Но не сегодня.

— Вы этой дорогой на фронт едете?

— Мы везем покойного, парень. Его родители проклянут наш приезд, но что мы можем сделать? Ты можешь сказать, точно ли Букиновы живут в конце деревни, около трех километров отсюда?

— Букиновы? Вы хотите сказать, что везете Михаила Букинова?

— Да, его тело, помоги ему Господь. — Вздохи пронеслись по всему грузовику. — Так ты точно знаешь, что его семья живет там?

Макс ответил немного погодя. Он стоял, уставившись на переднее колесо грузовика.

— Да, — наконец выдавил он из себя. — Проезжайте через всю деревню, потом поверните налево перед мостом на увильскую дорогу. Через километр и увидите дом его дяди, там еще надпись «Лукойл» на воротах висит. — Макс поднял глаза на водителя. — Вы можете мне сказать, как он умер?

— Пулю в грудь схлопотал. Он даже не услышал, как она вылетела из ствола.

Макс хором со всеми пробормотал «аминь».

— Хорошо, что вы его сюда привезли.

— Он был хорошим парнем, — сказал водитель, помолчал и снова произнес «аминь». — Обычно мы по одному покойников не возим по всем горам, но мы встретили его святых во время одного дела у разъезда и не могли оставить его тело на растерзание.

— Тсс! — прошипел мужчина в кузове, поднимая руку.

Макс смотрел на них и думал. Затем медленно кивнул.

— Вы нашли хлебный поезд.

— Послушай меня, сынок, не стоит тебе попусту рот разевать. — Бородач протянул Максу буханку хлеба. — Возьми и как следует набей желудок. Свободное государство отблагодарит тебя и почтит, до этого осталось не так уж много недель.

Макс протянул руку за буханкой.

— Я с вами, всей душой с вами. Я буду бороться наравне с вами, голыми руками, но я должен позаботиться о доме, где живут мои полоумные старухи.

Мужчина протянул руку из кабины и взъерошил Максу волосы.

— Единственное, что я могу посоветовать тебе, — собирайся в дорогу. Гнезвары нацелились на эти места, и их не разубедить. И должен сказать, что, исходя из общей картины, нам придется позволить им взять эту территорию.

Макс нахмурился. Он кивнул про себя и поднял глаза.

— Последний вопрос: вы оставили хлебный вагон на разъезде?

— Вагон лежит на боку. Там есть железо, которое тебе может пригодиться, но ничего по-настоящему стоящего — цепи и шланги мы забрали.

— А сторож вас там видел?

— Да, — ухмыльнулся мужик из кузова. — Вот он.

Мужчины подняли ружья в воздух и указали на сторожа с кропоткинского поезда, который выбросил руку в приветственном жесте.

После встречи с солдатами Максу полегчало. Глядя, как грузовик уезжает, он чувствовал странный эмоциональный подъем. Обладая важной информацией, зная, что времени оставалось все меньше и меньше, Макс понес буханку хлеба домой. Сожаления по поводу трактора были сейчас намного слабее, и он решил, что по пути ни кусочка не откусит от буханки, а предоставит право первого куска старухам, чтобы утешить их, пока он будет рассказывать им грустные новости о злодее Пилозанове и его дьявольской выходке. Несмотря на голод, он не тронет буханку.

Он держался двести метров, после чего тяжесть хлеба под мышкой стала невыносимой. И вообще, кто сказал, что ему досталась целая буханка? Сколько принесет, столько и ладно. Им вообще повезло, что у них будет хлеб, не говоря уже о том, что они получат его на день раньше всех остальных в районе. В знак уважения и своего горького сожаления, он отломит себе кусок руками, а не откусит. И он это сделал, отламывая кусок за куском и засовывая в рот, пытаясь набрать хоть немного слюны, чтобы было легче глотать.

Он тщательно прожевал последний кусок, прежде чем завернуть за угол лачуги. Киски не было на привычном наблюдательном посту, и о его приближении никто не возвестил. Он подошел к двери, шумно поскреб подошвы о ступеньку и шагнул внутрь.

Ирина и Ольга смотрели на него. Их глаза сузились.

— Очень тихий трактор, — сказал Григорий, выходя из тени с ружьем. — Ты его, наверное, руками дотолкал.

Макс замер на пороге. Глаза матери пронзали его насквозь.

— И хлеб приволок, — нахмурился Григорий.

— На разъезде была битва, — сказал Макс. — Гнезвары взяли весь хлеб. Миша Букинов погиб, пытаясь защитить груз.

— Что это? — спросил Абакумов, кивая в сторону задней комнаты.

— Это телефон пытается звонить, — ответила Любовь. — Иногда он так расходится, что его даже слышно.

— Интересно, у вас, оказывается, даже телефон есть.

Любовь закатила глаза, отступая к двери.

— Инспектор, только вы думаете, что здесь одни горы. Иблильск был процветающим городом целых сто лет до вашего приезда.

Она открыла ящик, в котором стоял телефон, и подняла трубку.

— Это Людмила Иванова, у меня к вам важное дело.

— Значит, ты еще живая, — сказала Любовь. — Надеюсь, дело у тебя и правда срочное. Надеюсь, ты не шатаешься по барам Заветного, ведя распрекрасную жизнь, пока мы тут страдаем от всевозможных напастей.

— Слушай внимательно, и не надо мне тут трындеть: я не могу долго говорить, но ты должна знать, что сегодня с хлебным поездом придет письмо моей матери. В нем — важный документ.

— И сколько их там, документов, потому что их потребуется куда как много после бардака, который ты здесь оставила.

— Ладно, давай забудем все обиды, потому что я дам тебе сто рублей за доставку письма.

— Ха, и ты думаешь, что я поползу в такую даль ради сотни рублей?

— Да, я так думаю, потому что знаю, что ты пошлешь за ним своего сына-идиота.

— Не смей его так называть!

— Вторая часть моего сообщения такова: скажи моим старухам, что я в порядке и скоро смогу им помочь. А тебе я должна сказать, со всем теплом, которое могу из себя выдавить, что надеюсь на доставку письма и, заметь, быструю доставку за те деньги, которые я плачу. Деньги отдаст тебе мать, когда вскроет письмо. В противном случае я приеду завтра же и устрою тебе такую веселую жизнь, что все прошлые беды тебе праздником покажутся.

— Оставь свои угрозы для подзаборных собак, — прошипела Любовь. — Я свое дело знаю.

Людмила отключилась, не сказав больше ни слова, а Любовь пошла обратно на склад.

— Что-то интересное? — спросил Абакумов.

— Не особенно, — ответила Любовь, потянувшись за водкой. — Двоюродная сестра из Заветного. Снова на сносях, хотя святые знают, что ей нечем кормить даже тех ублюдков, которые у нее уже есть.

— И она хочет послать вам ребенка? — прищурился Абакумов.

— С чего это вы взяли?

— Разве вы не сказали, что чего-то ждете? Возможно, поездом, и что ваш сын это заберет? И там еще деньги будут.

Людмила вернулась обратно в квартиру Оксаны. В голове прокручивалась афера с иностранцами, мысли укладывались одна к одной, как песок, собирающийся на дне песочных часов. Все иностранцы казались ей похожими на Мишу: крупные блондины, но с высокими голосами и кучей денег. Она видела подарки для своих будущих детей, и эти подарки она будет тайно продавать, пока ее ленивый муж будет себе работать, говоря по-английски или по-немецки. Она будет продавать их и посылать много-много денег домой.

Мужчины в ее мыслях сладко пахли женскими духами и постоянно рыгали, потому что были обжорами и ели слишком много плохо сочетающейся еды, особенно мясо и сливки. Представив их диету, совершенно нездоровую, она поняла, что они, наверное, еще и жутко пердят из-за плохого пищеварения. Вот почему у них в домах так много туалетов — потому что гниющее внутри мясо может выйти в любой момент и тогда вонь будет настолько мощной, что ни в одну комнату в жизни больше не войдешь.

Она дошла до улицы, на которой жила Оксана, и подняла глаза, выискивая темное окно. Через дорогу были окна бара «Каустик», и она стала вглядываться в них, надеясь, как всегда, увидеть широкую спину Миши за барной стойкой. Но увидела только Оксану, смотревшую в телевизор с табурета в углу. Людмила вошла внутрь.

— Ты видела? — Оксана ткнула пальцем в экран. — На поезд было нападение, по дороге в твои края.

— Какой поезд? — спросила Людмила. — Бои ведь до железной дороги еще не дошли.

— Значит, дошли, потому что на поезд было совершено нападение, да, кажется, именно так. Да, точно, на него напали. Это кропоткинский поезд или его часть, которая шла отсюда. Обвиняют ибли, но на самом деле ничего не понятно, потому что сторож, который отвечает за поезд, исчез. И мертвые тоже есть.

Людмила нахмурилась, пододвинула табурет ближе и медленно опустилась на него. Дядя Оксаны повернулся к ним и начал приближаться с другого конца бара.

— Вот девушка, которая знает, когда нужно платить аренду, — сказал он, шибая ладонью по барной стойке.

— Да, — ответила Людмила, не поворачиваясь, — и когда нужно будет, тогда и заплачу.

— Нет, ты только ее послушай, — хохотнув, дядя толкнул Оксану плечом. — Что я тебе про нее говорил? Заплатить нужно сегодня, а она пытается перехитрить старика, которому шестой десяток пошел.

— Платить нужно не сегодня, а в четверг, — сказала Людмила. — Так что это ты пытаешься перехитрить молоденькую девушку, невинную деревенскую душу, жительницу гор, где каждый день приносит столько тягот, сколько ты за полжизни получишь.

Она негодующе хмыкнула и отвернула голову.

После этих слов улыбка сползла с лица бармена. Через минуту он сорвал фартук и, тяжело топая, вышел из-за стойки.

— Ух ты! — сказала Оксана.

— Вставай, — сказал бармен. — Если ты такая разговорчивая, то наверняка найдешь себе местечко получше, может, даже станешь президентом собственной республики, с таким-то язычком.

— Что? — обернулась Людмила.

— Вставай, и пошли за твоими шмотками. После всего, что мы для тебя сделали, ты еще смеешь огрызаться. Я найду более благодарную девчонку, которая не выпендривается по любому поводу. А теперь пошли со мной.

Людмила сидела с сумкой на улице. Шел снег, засыпая ее волосы и плечи. Она ругмя ругала свою гордость: нужно было договориться с дядей Сергеем, извиниться, что ли, вести себя более благодарно. Но ругалась она на себя недолго, предпочтя, в конце концов, обругать дядю Оксаны. И саму Оксану тоже, которая ни словом не поддержала ее в трудную минуту. «Ух ты!» — издевательски хмыкнула Людмила.

Она была действительно одна, и у нее ничего не осталось. Она съела последнюю булочку. Вот и все. Внезапно, впервые после приезда в Кужниск, она затосковала по дому. Не только по Мише, чей образ душил ее каждую минуту, но по простому, знакомому окружению и особенно по семье. Сидя на морозе, она рисовала себе их образы. Они становились теплее и ярче с каждой минутой. Она вспомнила и отца, потому что, несмотря на всю его дикость, он любил своих дочерей и баловал их, когда мог, особенно Людмилу, так как Киска была слишком неожиданным подарком и слишком мала, чтобы отвечать ему взаимностью. Даже в худшие из дней, когда его одежда стояла колом из-за засохшей блевотины, он протягивал дрожащую руку и открывал ладонь, в которой лежал подарок, например, лента в волосы или камушек с Каспия, где он время от времени пытался найти работу.

Людмила вспомнила день, когда его нашли с четырьмя пулями в спине.

Зрительные образы вскоре сменились воспоминаниями о криках и воплях Ольги и Ирины. В глазах Людмилы показались слезы. Она посмотрела вверх и представила себе, как по улице к ней идет ее глупый брат Максим.

«Люська! — крикнул бы он, усмехаясь своей последней задумке. — Ты будешь благодарить меня всю оставшуюся жизнь, когда услышишь, какой новый план я для нас придумал. И только потому, что ты моя сестра по крови, я вообще рискую рассказать тебе о таком охуенно денежном плане, потому что нас точно подомнет народ попроще, узнай они об этом плане».

Людмила поискала глазами фигуру Максима, никого не увидела, и ей захотелось плакать.

Правда медленно доходила до нее. Все, что она успела натворить в Кужниске, ни на шаг не приблизило ее к осуществлению плана спасения своей семьи. Миша в этом уравнении роли не играл, так же как Сергей, Иван или Оксана, а также булочки, кофе и водка.

Она видела, как ее бабушка сияет, наворачивая наваристый суп с мясом, салатом и черным хлебом, которого в Кужниске полным-полно.

«Найди-ка лучше бинтов и мази, — скажет Ирина, глядя на Ольгу и стоящую перед ней полную тарелку еды. — Мы перетянем дыру, которая у твоей бабушки образовалась в горле».

«Ты свою дыру перетяни! — рявкнет в ответ Ольга. — Старой женщине нужно есть! Не говоря уже о старой женщине в таком запущенном состоянии, до которого вы ее довели. Ты что, ничего не понимаешь? У старухи топка совсем другая, ей нужно гораздо больше еды, чтобы хоть чуть-чуть наесться. Тебе повезло, что я с твоей тарелки не подъедаю, хотя имею полное право в качестве награды за то, что дала жизнь всей вашей семье».

И начнется старый спор, ядовитые доводы, привычные и знакомые, как старые тряпки, что видишь изо дня в день.

«Если бы у тебя хоть один глаз видел, ты бы увидела, что этот мужичонка ни на что не годен!» — припечатала бы Ольга, говоря об отце Людмилы.

«Да, — плюнула бы в ответ Ирина, — именно это ты сказала мне в день свадьбы, разве не так? Эти самые слова, в этой же самой последовательности, вот так вот!»

«На свадьбе тебе было слишком поздно что-либо говорить, ведь ты тогда уже, как последняя дура, согласилась выйти за него! Что я могла поделать, кроме того, что приготовить платок побольше, чтобы утирать горькие слезы!»

«Ну, ты их утирала будь здоров, аж целое море водки с платка натекло!»

«А какое еще утешение могла найти старая женщина, видя, какая трагедия разыгрывается перед самыми ее глазами!»

И так далее, и тому подобное, без конца и без края, причитания и вопли. Иногда в семье Дерьевых использовали их друг против друга, в другие, более удачные дни, вся семья объединялась против внешнего врага, обычно против Любови Каганович на складе.

Но в ту ночь Людмила чувствовала только призрак семейного шума. Он играл перед ее глазами, осыпаясь снежными хлопьями на землю, и тут же исчезал.

Она знала, что это знак, зов.

Она поедет домой. И Миша уже будет там.

* * *

— Григория нет, — сказал Макс, выглядывая через кухонное окно.

На полу за его спиной лежал мертвый Григорий. На затылке зияла рана, нанесенная ломом. Теплый от крови лом находился в этот самый момент в руках Макса.

— Он должен быть там! — крикнул Карел Каганович со двора. — Куда бы ему деться?

— Он пошел к поезду, — сказал Макс. — Или думаешь, он решил оставить весь район голодать без хлеба?

— Не думаю, что он прям вот так взял и пошел к поезду.

— Тогда не надо спрашивать меня, где он может быть, — это твоя родня, а не моя. Я тебе говорю, что он пошел к поезду, и если ты не в состоянии это осознать, я тебе ничем помочь не могу.

— Что ты сделал с ним? — спросил Карел, рассеивая тьму во дворе лучом фонаря.

— Что за подозрения! Ты забыл, что у него было ружье. У него, а не у меня. Что я мог сделать против заряженного оружия?

Ольга и Ирина сидели в темном углу главной комнаты. Киска примостилась на корточках рядом с ними, играя подолами их платьев. Ольга жестами велела Максу избавиться от мальчишки Кагановича.

Макс беспомощно пожал плечами и снова прильнул к окну.

— Ты что, не слышал, что сегодня на поезд было совершено нападение? Весь хлеб рассыпался, Миша Букинов погиб. Григорий поскакал туда словно заяц, чтобы спасти то, что сможет. Он сказал, чтобы ты быстрее пидорил за ним следом и помог остановить утечку буханок.

— Какое нападение? — подозрительно спросил Карел. — Пусти меня внутрь, поговорим как люди. И почему ты мне это говоришь только теперь, это же самая важная информация!

— Если у тебя уши есть, то слушай, что я тебе скажу: нечего тебе здесь делать, моя семья спит, а ты вали к поезду, где тебя ждет родственник. Я не хочу оказаться виноватым в том, что ты не придешь ему на помощь или придешь слишком поздно и с ним или с хлебом что-нибудь случится. Я ему все скажу, как было, как ты тут стоял и лениво размышлял, утруждать ли себя топать ножками или нет.

Повисла тишина, Карел снова повел фонарем из стороны в сторону.

— Кто тебе сказал, что было нападение?

— Солдаты ибли, они ехали на фронт. Они сказали бежать быстрее, если не хотим на неделю остаться без хлеба, потому что гнезвары там все растащат.

Макс оглянулся в темноту комнаты и закатил глаза, глядя на старух, бросил косой взгляд на тело Григория, который лежал, скрючившись, в луже крови.

— И послушай меня, приятель! — снова крикнул он в окно. — Григорий эти новости тоже слышал. Он отреагировал быстро, видишь, какой молодец, да, в сообразительности ему не откажешь, как бы мне ни хотелось. Он сразу же все усек и отправился на разъезд. И ружье понес с собой, так прям с ним и побежал.

— А ты почему с ним не пошел?

— Ага, и не оставил дом, полный женщин и младенцев?

— Я не младенец! — крикнула Киска.

За ее воплем тут же последовало разъяренное шипение старух.

— Ага! — гаркнул Карел. — А ты говорил, что семья спит! Нельзя верить ни одному слову, что срывается с твоего поганого языка!

— Ага! — рявкнул в ответ Макс. — А ты думаешь, что семья, типа, может спать, когда мы орем под окнами, словно черти? Да тут даже мертвый проснется! Фамилия Каганович принесла в этот дом только хаос и панику, и мне следовало бы выйти и как следует вздуть тебя!

Макс, Ирина и Ольга затихли, ожидая, что последует после этого обмена любезностями. Макс мог бы потягаться с мальчишкой, потому что за спиной он держал наготове ружье Григория. Но убить последнего родственника врага означало развязать кровную месть. В таком случае битва продлится не одно поколение, она будет продолжаться до полного истребления обоих кланов. Макс боролся с желанием положить конец этой сцене, боролся изо всех сил и ждал, пока Карел прикинет и взвесит все «за» и «против».

А это был ох и долгий процесс.

Дерьевы всей душой желали, чтобы Карел сделал очевидное: отправился на разъезд. Конечно, потом он вернется, но до рассвета семья решит, что делать. Затем все трое попытаются спрятать жирные останки Григория, потому что один Макс с этим ни за что не справится.

— Ладно, — сказал Карел.

Семья замерла в ожидании.

— Я понял, что нужно возвращаться в деревню за инспектором и его машиной. В противном случае я до черта времени убью на дорогу, и, возможно, без толку.

— Что ты хочешь сказать, бестолку? — заорал Макс. — Я же тебе сказал, что ты должен делать, передал тебе наказ твоего брата!

— Да, — продолжил Карел, — и я скажу инспектору сначала приехать сюда, чтобы он услышал эту историю от тебя лично. Не собираюсь подставлять башку, если окажется, что это вранье, а я чувствую, что так оно и будет. Да, точно, пойду за инспектором. А потом поглядим.

Макс повернулся и уставился на Ольгу. Она нахмурилась и резко выпятила подбородок в сторону окна.

— Да, — крикнул Макс, — а я тогда скажу инспектору, что именно ты задержал всю операцию, пока не стало слишком поздно! Если с хлебом что-то случится или с Григорием, ты знаешь, что тебя в капусту порубят. Так что валяй, иди себе куда знаешь и подумай о том, что я сказал.

— Не сомневайся, подумаю, — отозвался Карел.

Когда луч фонаря исчез за домом, все подскочили с мест. Первая Ольга, собирая юбки в узел. Она пробралась через тело Григория, потом через дверь к горке снега, которая считалась у них туалетом.

— Ну конечно, — пробормотала Ирина. — Давай его сами того… бери голову.

— Не разбуди его, — прошептала Киска, — а то как заорет!

— Не заорет, — сказал Макс. — Это ж просто червяк.

— Как дедушка?

Макс схватил парня за плечи.

— Куда хуже дедушки, но тот тоже вряд ли заорет.

Они пронесли тело три метра и снова бросили на пол. Оставлять на полу кровавые следы не хотелось, но они ничего не могли поделать.

— Придется просто тащить, — хмыкнул Макс. — Помоги с того края, мы его оттащим, а приберем тут позже.

— Тогда давай скорее, — прошипела Ирина. — У нас максимум час времени.

— Мне кажется, что мне здесь лапшу на уши вешают, — сказал Абакумов, глядя на часы.

Седьмая стопка водки не помогла, он стал еще более напряженным. Он заподозрил, что мальчишка Дерьев кинул их с трактором, и после таинственного телефонного звонка на склад подозревал, что Любовь способствует обману власти в его лице.

Любовь почувствовала, что инспектор что-то заподозрил. Ее беспомощность отягчалась беспокойством о мальчиках.

— Я уверена, что мне больше нечего вам сообщить, — пожала она плечами. — Если бы я знала состояние дел, я бы вам сразу рассказала. Я не настолько невежественна, чтобы заставлять вас ждать всю ночь. И вообще, вы лично были здесь и отдали необходимые распоряжения. Я не знаю ничего, чего не знали бы вы.

Абакумов втянул воздух через сжатые зубы.

— Вы говорите неправду. Вы — часть этих гор, как дерево или птица, вы знаете все нитки в клубке этой истории. А я просто скольжу по поверхности лжи, которую мне все говорят.

— Никто не смеет вам врать, инспектор.

— Тогда почему в этой истории одни только слова? Ничего не происходит, я слышу только обещания, красивые, словно тропические птицы, что вы якобы стараетесь изо всех сил!

— Инспектор, я вам абсолютно искренне говорю…

— Довольно! — взревел Абакумов. — Мы лично поедем в эту лачугу, прямо сейчас. Вперед!

— Я эту дрянь топором порублю, если ты его не заткнешь, — грубо сказала женщина, одетая в черное. Она нахмурилась, глядя на компьютер, гудящий в кладовке над баром «Леприкон». — И почему он орет, как больная птица? Я могла бы за меньшие деньги изображать больную птицу, если это единственное, что может делать эта адская машина — помимо пожирания наших денег. Иван? Иван!

— Господи боже мой, мама, ну чего? — спросил Иван, вваливаясь в комнату в огромном черном халате.

Он засунул в рот огрызок сигары с письменного стола, но мать его ловко вытащила и швырнула в помойное ведро. Иван протер глаза, поморгал, чтобы увидеть компьютер, надрывающийся на самодельной полке.

Через секунду он смог сосредоточиться.

— Мама, просто пришло сообщение.

— Что?

— Сообщение, я тебе говорю. Смотри-ка, из-за бугра. Кто-то запал на девку. — Он пошарил мышкой, нацеливаясь на окошко на мониторе. Один щелчок, и показалось новое сообщение. — Погляди-ка.

— Ну, а эти птичьи вопли что, заткнуть никак нельзя? Тут, блядь, как в джунглях. — Женщина наклонилась и прищурилась из-за скамейки.

— Прочитай, — сказал Иван, ткнув пальцем в экран. — Должно быть, на английском.

— Подожди, щас очки возьму. — Она поставила швабру к окну.

Солнечные лучи скакали по полу комнаты, из-за чего Иван с матерью имели вид нервных вампиров.

— Да не надо, — сказал Иван, — просто в двух словах скажи, о чем тут. Да придвинься ты ближе. — Он толкнул мать к экрану.

— Тогда копыта убери!

— Да, но…

— Заткнись и убери копыта, Иван, Христа ради!

Женщина зависла на расстоянии нескольких сантиметров от экрана, бормоча себе под нос.

— Наверное, это классический английский, мне трудно такое написание читать. «Дефка», — пробормотала она, — «жамужжво, миравой рынак». Наверное, это еще один с завода Освобождения. Смотри-ка, американец так их и шлет сюда.

— Да, — подтвердил Иван, поглаживая подбородок. — Да, этого нужно прямо сюда везти в качестве жирного приза и вытрясти как следует. Теперь видишь, мама, что в этом письме содержится наше будущее, оно заключено в этих вот волшебных словах и их поразительном написании, оно нам окупится в несколько тысяч раз.

— А что это за письмо?

— Ну как же, я говорю об ответном письме, из Херсона — ты что, не помнишь? Ответ, который способен даже мертвеца из могилы поднять.

— Ну, можно было бы на себя расходы и не брать, каждый идиот знает, что клиент ждет не просто слов. Следующее обещание должно быть конкретным, оно должно просто вываливаться из письма и пахнуть духами и бабами. Женщина его мечты общается с ним, вся такая застенчивая, неуверенная, и шлет маленькие такие фотографии в купальном костюме, в самом маленьком костюме, который мы уговорим ее нацепить.

— Да! — бухнул Иван кулаком по скамейке. — Мы прямо щас это сделаем и прикрепим к письму. Так, какая ему девка нужна?

Мать Ивана наклонилась к монитору и сжала губы.

— Номер шестнадцать, так? Шестнадцать — Людмила.

Иван мял в потной руке красный купальник бикини. Он пришел в подарок издалека, через цепь родственников и знакомых его матери, Анны. Иван даже представить себе не мог, чем закончится эта чертова история.

Когда Оксана поднялась в кладовку по лестнице, ей пришлось постоять, пока Иван ее не заметил.

— Эй, я пришла, — наконец сказала она.

— Тебя только за смертью посылать! — сказал Иван, глядя на часы.

— Как только дядя Сергей принес сообщение, так я и прибежала.

— Да, а дыхание у тебя словно у дохлого кашалота от ускоренного бега, и макияж совсем не размазался и весь такой свежий!

— Ух ты! — скривилась Оксана в сторону двери.

— Ладно, заходи, заходи. Господи боже мой, что ж ты еле-еле ногами передвигаешь! Садись, садись сюда. И смотри! — Иван шлепнул свою жирную задницу, похожую на гигантскую подушку, на лавку перед компьютером и приблизил ухмыляющееся лицо к мордашке племянницы. — Итак, есть дело, и дело заключается в следующем: я знаю, что эта девка с гор — очень трудный случай, и мне даже трудно себе представить, как я к ней с этим делом подступлюсь, но дело вот в чем: ты жила с ней несколько дней, и ты умная девка, ты сможешь заставить ее поверить тебе, ну, как женщина женщине…

— Эй, а какая девка-то?

Иван вытаращил глаза:

— Ну эта, трудный случай, Людмила!

— А, да.

— Отлично, итак, дело в том, что…

— Да, но я не могу сказать, что к ней так уж легко будет подлезть…

— Нет, но послушай, просто послушай, черт тебя дери! Как бы это ни было трудно, ты сумела с ней договориться, и теперь я хочу дать тебе самое важное задание в твоей юной жизни. Я говорю это, потому что знаю, что заряжу ей по физиономии после первого же ее чертова комментария, так что послушай: ты должна заставить ее сфотографироваться в этом купальнике. Может быть, тебе придется самой ее сфотографировать, если она окажется тупее, чем я ожидаю. Теперь, и это очень важно, сделать это нужно немедленно. Ты слышишь, что я тебе говорю? Вот фотоаппарат, вот купальник. Нужна фотография. Слышишь? Заставь ее жопу показать, отклячить изо всех сил. Теперь давай, быстрее! Пошла! — Иван сорвался с лавки и замахал на Оксану руками.

Она взяла купальник, влажный от рук Ивана, подняла со стола фотоаппарат и направилась к лестнице.

Затем остановилась:

— А где ее искать-то?

— Что?

— Ну, после того как дядя Сергей выгнал ее с квартиры…

У Ивана отвалилась челюсть. Он повел головой из стороны в сторону. Из рукава вылетела клешня и выхватила у Оксаны купальник.

— Отдай фотоаппарат. Раздевайся.

 

18

Знакомый мир заканчивался в аэропорту Хитроу. Тоннели, соединяющие подземную железнодорожную станцию с терминалами Хитроу, были продолжением влажных внутренностей Лондона, протоками старой доброй шлюхи, что ведет своих клиентов к краю мира и обрушивает их в пропасть так быстро, что они не успевают прийти в себя от шока. Таким образом, медленно начинался аэропорт, постепенно переходя от голого цемента к ярко освещенным витринам магазинов и, наконец, к ангельскому солнышку.

А за ним начинались небеса.

Военная техника, окружающая аэропорт, была из тоннеля не видна. Это было на руку Блэру, который пытался сделать так, чтобы брат поменьше внимания обращал на то, куда они идут. Хизы неуверенно продвигались вперед, омываемые, словно спермой, потоком людей, одетых для других мест. Впереди, на начищенной стали, сиял ослепительный свет. Дальше, за этим светом, лежал новый мир. Когда они поднимутся из тоннеля в этот самый свет, начнется путешествие, которое, каким бы циничным ни было его начало, как бы приземленно все ни затевалось, поднимет их к солнцу и луне, заставит их воспарить, словно ангельские души.

На какое-то время они отправятся на небеса из этого буйного, дикого места. Они отбросят на время все ненужное и взмоют в чистое небо, воцаряясь над низким, серым лондонским туманом.

Аэропорт был подобен собору.

Тоннель поглотил шарканье Зайкиных ног. Он дернулся и огляделся. Плечи у него опустились, словно у малыша, вдруг оказавшегося в полной темноте.

— Нет, ты послушай, Блэр?

Блэр поправил член, немного согнув ноги в коленях.

— Пойдем, Заяц, все будет в порядке. Пойдем.

— Мы, блядь, наверное, с ума сошли. Друг? Какого хуя мы делаем?

Рот Зайки принял форму овала над торчащими зубами. За стеклами солнцезащитных очков его широко раскрытые, нервные глаза беспомощно смотрели вперед. Старая спортивная сумка, зажатая в руке, сморщилась и свалилась с плеча. Она соскользнула по руке и неподвижно повисла на сгибе локтя.

— Заяц, все будет отлично, — сказал Блэр, подвигаясь ближе к нему. — С нами ничего не случится, обещаю. Подумай — ты будешь очень далеко от угрозы терроризма. Это ведь плюс, не так ли? Ты же понимаешь, что тебя просто убивает угроза терроризма.

— Нет, ты все же послушай. Какого хуя мы делаем?

— Мы едем в отпуск, Заяц. В наш первый отпуск. Мы же имеем право на старый добрый оттяг!

— А что, со Скарбоу начать было нельзя?

Блэр вытащил брата из потока путешественников и прижал к стене тоннеля.

— Друг, взгляни на картину в целом. Зуб даю, что они подобное проделали со всеми главными пациентами, то есть отправили их глотнуть свежего воздуха.

— Но… еб их мать, а!

— Нет, Зайка, послушай, ничего страшного в этом нет. Мы едем от-ды-хать! Друг! Старый добрый оттяг!

— Я думал, что это будет командировка — ты ведь должен там заводы осматривать.

— Да какого хуя я в этих заводах понимаю? Единственное, что я могу, это просунуть голову в дверь и поздороваться. Это подарок, Заяц, пойдем же!

— Думаю, мне будет плохо. Коктейль больше не действует. Блэр. Это ж, блядь, безумие какое-то. Мы всего две недели как из-под надзора…

Блэр схватил Зайку за плечи и помассировал их кончиками пальцев, распрямляя. Он поймал взгляд Зайки и спокойно, доброжелательно посмотрел ему в глаза, стараясь выглядеть как можно более убедительно и весомо.

— Мы не инвалиды, друг. Посмотри на меня, Заяц, мы здоровые парни. Мы свободны. Единственное ограничение — это наш разум. Ты слышишь меня?

— О, блядь. Еб твою мать, друг. Ты все еще на этой хуйне торчишь, да?

— А ты что, не выпил? Я вот утром заправился. — Блэр полез в карман пальто и вытащил пакетик. — Вот, заглоти.

— А когда действие закончится, а, Блэр? Когда мы останемся без поддержки, в блядской Испании, и не под кайфом?

— Важно то, что мы приняли это решение. Мы окажемся в новом мире, Заяц! Вот что важно, любовь моя: если мы знаем, что это концептуально правильно — двигаться вперед, мы должны использовать любую малейшую возможность для преодоления наших страхов. Разве ты не видишь, что все получается само собой, словно по волшебному совпадению? — Внезапно Блэр изогнул бровь, его лицо невероятно просветлело, как у матери при виде новорожденного. — И все складывается, чтобы у нас были отличные каникулы! Мы не на каторгу едем! Каникулы, Заяц!

— Но я и от старого мира еще не устал. Если честно, я был бы не против вернуться в «Альбион». Чтобы привести мысли в порядок.

Блэр огляделся. Последняя группа путешественников пронеслась мимо них по тоннелю. Они с Зайкой остались одни в пещере, полной эха и отдаленных запахов общественного туалета. Он решил, что такой интерьер делу не поможет.

— Зайка, — тихо сказал он, — давай договоримся: здесь наверху есть бар «Лег-Дитог». Знаешь, что это такое?

— Там медитируют?

— Нет, подают английский завтрак.

— Да? — дернулся Зайка.

— Английский завтрак и чай, Заяц. Мы никуда не поедем, мы просто останемся там и будет смотреть, как жизнь протекает мимо. Посидим за тостами и сосисками. И беконом. И просто посмотрим. Если после отличной обжираловки тебе эта затея по-прежнему будет казаться дурью, мы возьмем такси и поедем обратно на квартиру.

— Английский завтрак, говоришь?

— Это же Англия, Заяц. Самое ее русло. Думаешь, что здесь, в самом сердце божественной зеленой земли, подают не самый охуительный завтрак? Это вопрос национальной гордости и национальной безопасности. Наверное, здесь самая-самая правильная кухня, родина трехмерного британского флага, его съедобная слава. Заяц, мы на краю Англии и глядим на остальной бедный мир. Мир без бекона.

— Да, не откажусь сейчас, наверное, от бекончика. У меня вены просто с ума сходят. Интересно, в том тонике, случайно, алкоголя не было? Не хотел просто тогда при нем говорить. Тоник — довольно хитрый напиток, вот что я вдруг подумал.

Блэр улыбнулся и закрыл глаза:

— В нем есть только одна вещь, Заяц.

— Какая?

— Узнаешь.

Блэр поднял ручку Зайкиной сумки обратно ему на плечо и повел вперед, как в первый раз в первый класс. Парочка в черных костюмах смиренно прошлепала по тоннелю в сторону света.

— А там туалет есть? — спросил Зайка.

— Да есть там туалет.

— И у них настоящее масло есть?

— Заяц…

— А, да. Англия. Ну конечно.

За четыре минуты, которые Зайка провел в туалете, содержимое пакетика легко растворилось в заварочном чайнике в «Лаг-Дитоге». Блэр размешивал чай, пока порошок не разошелся без следа.

Зайка вернулся, осторожно, бочком, прошел к столу и сел напротив брата. Его заворожили завитушки на яичнице с беконом и грязные разводы жареных грибов на тарелке. Он аккуратно отрезал почерневший кончик сосиски, наколол и нарезал кусок бекона, подтолкнул эту конструкцию вилкой к берегам яичницы и плюхнул в желток. Он изучил клейкую массу, отпил чай, откусил краешек тоста и проглотил.

Зайка ни разу не поднял глаз, пока его тарелка не заблестела чистотой, а в чашке не осталось ни капли чая. Наконец он поднял голову, откинувшись на спинку стула, задрал очки на лоб и понял, что находится в родной среде обитания.

— Кажется, неплохо, — сказал он.

Блэр потянулся через стол, взял Зайку за руку и немного сжал ее.

— Выглядишь отлично, Заяц.

Зайка взглянул вниз, симметрично подтянул лацканы пиджака над белым треугольником рубашки, согнав морщинки вниз по пиджаку.

— Да, отлично.

Он сидел у синаптических английских ворот, ближе, чем когда-либо раньше, к остальному миру. Мимо проходили люди всех национальностей. Все шипело от возбуждения. Зайка впервые почувствовал себя в седле.

— Значит, билеты мы просто выкинем? — небрежно спросил Блэр, подняв чайник и поболтав им немного.

Очки Зайки хлопнулись обратно на нос.

— А далеко летим? И вообще, обратно вернемся, когда захотим, да?

— Конечно! Мы сможем вернуться на том же самолете, если вдруг окажется, что это место совсем никуда не годится. Если честно, может, так оно тоже классно выйдет — оторваться на «Британских авиалиниях» и сразу рвануть домой.

— «Британские авиалинии», говоришь?

— Да, Заяц. Авиалинии с британским завтраком. Авиалинии с бесконечным числом чашек британского чая. Зеленые авиалинии.

— Нет, ты послушай. Мы можем сразу рвануть обратно, знаешь ли, они просто от нас охуеют, пока мы будем оттягиваться по пути туда, и только они расслабятся, решив, что мы осядем в Испании, мы, блядь, тут как тут, летим обратно!

— Да, Заяц, ну ты и хитер, приятель. Что это на тебя нашло? Ты крутой чувак, да? Нет, ты точно этого хочешь?

— О чем это ты? Упустить шанс закрутить на полную? За кого ты нас держишь?

— И то верно, что это я? Значит, ты со мной?

Зайка раздул грудь и опустил голос на одну октаву.

— В сторону! Идут братья Хиз.

— Ну…

— Да ладно, оттянемся, — сказал Зайка, поднимаясь со стула, наполненный ощущением собственной значимости. — Куда мы идем?

— Вон к тем стойкам, кажется.

— Нет, ты послушай, я в смысле того, куда мы летим?

— Кажется, запускают всех в одни ворота, Заяц, мы отправимся прямо к «Британским авиалиниям», благослови их Господь. И вообще, куда мы летим — это сюрприз. Ни за что не угадаешь.

— Только чтобы не слишком солнечно; надеюсь, это твое начальство нас не в самое пекло засунет? Чтобы там не слишком охуенно солнечно было, а то у меня глазки не выдержат. Надо, чтобы так, нормальной, комнатной температуры погодка. Умеренная, чтобы часок побыть, пока самолет будет разворачиваться. Но и не слишком сыро, да?

— Конечно, Заяц. Это ж заграница, так?

Стойки регистрации располагались равномерно напротив блестящей пластиковой стены, за которой находилось их будущее. Стена не доходила до потолка, на самом верху был прогал, в котором многообещающе горели прожекторы. Регистрация на рейс должна была стать их последним актом на концептуальной территории Великобритании. Блэр прижал выпирающий член к стойке, отметив, что Зайка почему-то не страдает от повышенной эрекции. И все же прохождение контроля совпало с высшим пиком действия «Пороха». Они прошли в огромный, странно освещенный, божественный зал для отъезжающих. Первый же сверкающий магазин, мимо которого они проходили, просто засосал их внутрь. В знак их нового союза Зайка устроил целое представление, вдумчиво выбирая порнографический журнал для брата.

— Эта слишком волосатая, — кашлянул Блэр.

— А эта?

— Нет, ты послушай, она слишком континентальная.

— Знаешь, у девок там внизу и правда волосы растут.

— Слушай, Заяц, я счастлив…

— Нет, нет, мы возьмем то, что тебе точно понравится.

Блэр пробежал глазами полки, снял сумку с плеча и наклонился к Зайкиному уху:

— Знаешь, Заяц, с порножурналами прикол такой: если тебя зацепила фотка на обложке, есть большая вероятность, что внутри больше ничего хорошего не увидишь. Если честно, просто сто пудов, что маленькие рекламки шесть на восемь на задней обложке будут куда интересней снимков в самом журнале. Посмотри: вот это жопа. Вот это я понимаю.

— Кажется, я чувствую, что пора заправиться джином. Мы можем быстренько найти джин?

— Отсюда не убежишь. Здесь можно только авиационное топливо найти.

— Может, тогда пиво? Сколько нам еще тут торчать?

— Недолго, Заяц. Уже недолго.

Братья бездумно слонялись по залу, парили, словно аромат духов, сияя ярче, чем талый лед. Они купили большую упаковку «Смартиз», ради старых добрых времен. Зайка положил ее в карман брюк и засмеялся, когда оказалось, что теперь у него такой же бугор в паху, как и у брата. Хизы бродили туда-сюда, легонько ударяя по коленкам сумками. Их подъем в рай не был продолжительным и захватывающим, отметил Зайка, скорее, он состоял из нескольких подъемов с промежуточными платформами. От белых тоннелей Мидлсекса они поднялись по ряду ярусов, каждый из которых был ярче, чище и больше предыдущего.

Следующим шагом будет само небо.

Блэр взял Зайку за руку и повел, как слепого, по застеленным коврами комнатам, через выход на посадку и к трапу самолета, загораживая ему рукой глаза, чтобы не выдать пункта назначения.

Их последний тоннель. Дверь в самолет была снабжена резиновыми уплотнителями, чтобы защитить их от реальности внешнего мира, от гула металла и гидравлической жидкости, от резкой, сырой, жесткой нагрузки и деформации. Мигающие красные огоньки были единственным намеком на силы, которые управляли ветреной взлетной полосой.

Зайка почувствовал, что пассажиры после посадки стали другими, как будто что-то надуло через щели в уплотнителях, и все стало темнее и тяжелее. Глаза путешественников скользили по взлетной полосе, глядя сначала на лениво вращающиеся пропеллеры, затем быстро рассчитывая, насколько их размер соответствует размеру самолета, и с какой высоты им придется падать, если что. После этого всех поглотил гул двигателя и запахи в салоне: определенно пахло керосином и кофе.

Блэр и Зайка сидели молча. Салон заливала музыка — если честно, они ожидали другого. Песни были странные, мощные и очень британские по духу.

«Живешь только дважды» заиграла, когда они сели на свои места.

Близнецы выбрали себе один из последних рядов. Зайка уселся у окна. Резкий гул в салоне сливался с музыкой из кинофильма, и это странно его успокаивало. Дыхание выровнялось, рот растянулся в улыбке. Музыка стала громче, более отчаянная и соблазнительная. Пассажиры рассаживались на свои места с важным видом. Разнообразные личности — некоторые выглядели как шахтеры из Клондайка, другие были смуглые и одеты в деловые костюмы — собирались присоединиться к Богу в небесах, тем временем как остальной мир вдыхал сажу и пытался отряхнуться от пыли далеко внизу.

Таково было уравнение пассажира.

Аэроплан проехал по взлетной полосе, подскакивая на трещинах. Затем дроссели зашлись ревом, в окна забил косой дождь, в пищевом отсеке забренчала кухонная утварь, и вдруг рев пропал. Самолет набрал высоту, ракетой пролетая через пелену черной тучи в новый сверкающий уровень, огромный, как сам мир.

Зайка открыл «Смартиз» и высыпал разноцветные горошины себе на ладонь. Забрасывая зеленую горошину в рот, он повернулся и увидел, что Блэр смотрит на него, улыбаясь, словно библейский персонаж.

— Новый мир, Заяц.

Зайка длинно выдохнул через нос.

— Неплохо, — отозвался он. — Бывало и хуже.

Их руки встретились над сиденьем 34Е.

Через некоторое время Зайка распахнул глаза и огляделся. Ему вдруг показалось, что стало сыро.

Его ожидал гроб, стоявший на попах у двери, и Зайка смотрел на него со стороны своей старой железной койки. Он увидел Блэра, тот приближался в старой бежевой кофте с коричневыми кожаными вставками на груди и локтях. Отлично отутюженные брюки на нем были на пару сантиметров коротки, Блэр находил, что это делало его бесшабашным и современным, а вовсе не похожим на товарищей, что обычно бродят по вокзалам со школьными ранцами.

«Зайка, — сказал он, — может быть, в двенадцать меня не будет, поэтому я просто хотел сказать: удачи».

Эти слова потрясли Зайку Хиза своей истиной: он должен был умереть в полдень. Правительство предприняло определенные усилия, чтобы все прошло без сучка без задоринки. Это время всех устраивало, потому что потом наступит обед и на все про все уйдет минимум времени. Это соответствовало духу Новой Британии. Без того слишком много делалось за счет налогоплательщиков.

«Нет, ты послушай, что я тебе говорю, — сказал Блэр, стоя над кроватью. — Может быть, в двенадцать меня не будет. Извини за неудобство и прости, но я ведь не могу одновременно везде успеть. В общем, возможно, я не приду, так что хотел просто сказать тебе: удачи, и…»

Зайка взглянул на него, не в силах сказать ни слова. Он поднял глаза вверх и просто ждал.

«Благослови тебя Господь», — добавил Блэр.

Он провел рукой по выгравированной табличке на Зайкином гробу, похлопал ее с такой гордостью, как будто Зайка сам сделал ее в школе. Затем вышел из комнаты, оставив дверь открытой. Сердце Зайки вдруг бешено забилось, но в глубине души он знал, что Блэр действительно сегодня очень занят. Он был занят своими высокопарными амбициями, операциями и разными такими вещами. Зайка это отлично знал. Если бы только он помог брату с ношей прогресса, возможно, тот смог бы уделить ему больше времени. Если бы он только подходил для этой роли, а не был бы просто паразитом, возможно, ему было бы оказано больше почестей.

— Что это? — резко проснулся Зайка.

— Где? — спросил Блэр, тоже просыпаясь и наклоняя голову, чтобы прислушаться.

Капитан обращался к пассажирам. Зайка приоткрыл рот, показав Блэру торчащие зубы.

— Минус двадцать восемь блядских градусов, о чем это он?

— О, черт, Заяц. Господи боже мой. Эта херь выветрилась. У тебя нормально? У меня все прошло, — сказал Блэр, дотрагиваясь до члена.

— Ты про кайф? — нахмурился Зайка. — А у меня его и не было. Это я, такой как есть.

— Но ты ж его принимал. Я ж тебе в чай подлил.

— Нет, я потом пил из твоего чайника. В моем странный цвет был. Значит, ты говоришь, что эту ебаную отраву мне в чай налил?

— Нет, ты послушай, а как было можно тебя по-другому на это уговорить? Ты ж не хочешь сказать, что пошел сюда по собственной доброй воле? Это ж неправда.

— Правда, блядь, вот представь себе. Я думал, что мы едем оттягиваться в Испанию. Что мы тут будем в минус двадцать восемь, блядь, делать?

— Послушай, Зайка…

— Где мы, Блэр?

— В Ереване.

— А где это, блядь?

— В Армении.

— В ебаной, блядь, Армении! Да, оттянемся мы здесь просто пиздец как. Нет, Блэр, честное слово.

— Мне нужна доза, Заяц, у меня все прошло.

— Ну, не буду тебе мешать. Господи боже, Блэр, давай уже…

— Пакетики в отделении над головой. Сейчас нельзя, посадка идет. Я хуй вообще не чувствую, а это плохой знак. Мне страшно, Заяц.

— Так тебе, мать твою, и надо. Нет, ты послушай. Мы летели больше пяти часов, и один хуй знает, когда мы теперь домой доберемся. Да нас здесь просто укокошат. Козел ебучий.

Самолет прорвался через облако в низко стелющийся туман, который висел в воздухе, словно замороженная водка. Вибрация прекратилась, самолет выровнялся, снижаясь с тихим свистом, прожекторы рассекали воздух. Нос самолета задрался задолго до того, как появилась посадочная полоса, похожая на тонкую серую борозду, вырезанную в толстом слое льда и снега.

Новый холодный запах наполнил салон.

Блэр был тих и бледен, выходя из самолета. Он быстро, короткими дрожащими шажками продвигался в направлении терминала. Зайка шел следом, шаркая ногами. Когда близнецы дошли до зала прибытия, Блэр быстро осмотрел голое бетонное пространство. По всему залу были разбросаны люди в камуфляжных куртках и меховых военных шапках. Они стояли, держа в руках автоматы. Между ними крутился конвейер с багажом. Два маленьких магазинчика со скучающими продавщицами предлагали сотни спиртных напитков в одинаковых на вид бутылках. По местному времени было за полночь. Не было ни одного другого прибывающего или отбывающего рейса. Зайка и Блэр оказались в числе жалкого десятка пассажиров, которые прилетели в Ереван. Только двое из них — девка с рыжими волосами, одетая, как оказалось, в шкуру барана, и высокий, заспанного вида мужик, увешанный фотоаппаратами, казались англичанами или хотя бы людьми с Запада.

Факт, что близнецы оказались в этом промерзлом, напоминающем бункер месте, ударил резким контрастом по воспоминаниям об их путешествии через рай. Красные, белые, синие формы. Акценты Восточной Англии, Северной, Западной. Чай. Свежее масло. Песочное печенье.

Блэр шарил в сумке в поисках пакетиков с коктейлем. Казалось, нигде поблизости воды купить было нельзя, поэтому он засыпал порошок прямо в горло. Кристаллы взорвались на языке, он закашлялся.

— Ну, — выдохнул он, оглядываясь.

— Чо ну? — спросил Зайка. — И сколько теперь ждать самолета обратно? Я умираю, как курить хочу, надеюсь, здесь хоть какого-нибудь дешевого курева купить можно. — Он обвел глазами грустную картину. — Думаешь, у них в магазине нормальные деньги принимают? Нужно ведь хоть что-нибудь здесь купить, чтобы доказать, что мы это сделали.

— Хм, — сказал Блэр, осторожно проводя по члену. — Думаю, времени у нас для этого вагон, Заяц.

— Не может же быть, чтобы мы сюда одни прилетели, да? — спросил Зайка, глядя, как два последних пассажира пропали в тумане. — Ведь все на борту не могли остаться, а? Блэр?

Ими заинтересовался один солдат. Видя, что они избегают его взгляда, он подошел поближе и махнул автоматом в сторону кассы. Они подошли туда. Оказалось, что это касса для иммигрантов. Блэр попытался объяснить мужчине, что они транзитом.

— Транзит! — орал он женщине на кассе. — Мы едем дальше.

— Обратно в Англию, — добавил Зайка у него из-за плеча.

Блэр махнул рукой:

— Тише, Заяц. Я с ними разберусь.

— Просто скажи ей, что мы щас улетим и визы нам не надо.

— Да, но дело в том… В общем, обратно мы не летим, Заяц.

— Чего?

— Мы едем дальше.

Зайка повернулся и уставился на брата, опустив плечи. Сумка снова упала у него с плеча.

— Говори только за себя, друг. Я еду домой.

Когда он это сказал, через двери терминала донесся вой турбин. Блэр судорожно улыбнулся, расширив глаза, как ему казалось, обнадеживающим образом. На самом деле выглядело это так, как будто вдруг развеселился затянутый в кожу череп.

— Ну, дело в том, билет у нас дальше, на Кавказ, на российскую территорию. Там цивилизация куда круче, Заяц. Нет, ты послушай, ты же не думаешь, что я тебя кину в такой дыре, в самом дальнем углу от цивилизации? Где до хуя солдат. Да я бы лучше тебя дома оставил, а не с солдатами вооруженными. Мы едем в правильное место, там нас встретят с самолета и окажут всевозможные почести. Всего несколько часов осталось, и ты привыкнешь, по магазинам пробежишься. Вот, покури пока сигаретку, щас мы тут в магазинчике водички купим. Классный оттяг получится, все как надо.

— Я, блядь, поехал домой.

— Ну, Заяц, самолет уже в Ташкент улетел.

Зайка поднял очки и уставился на Блэра тяжелым взглядом. Он постоял, казалось, даже не дыша. Затем выдохнул:

— Ты еще скажи, что ты от этого охуенный кайф ловишь.

 

19

— Ну и где эта ваша дочь? — спросил Абакумов, ходя по кругу в большой комнате лачуги. — После всех причитаний, оказывается, что у вас достаточно богатая семья, если вы дочь в состоянии на каникулы отправить.

— Да не знаем мы, где она, — ответила Ирина, зыркнув на Ольгу, которая сидела, поскрипывая, в темноте у окна. — В ее жизни сейчас черная полоса, потому что ее нареченный был убит на разъезде, я же вам сказала. Ее это известие сразило словно пулей, и у вас нет ни стыда ни совести, если вы смеете утверждать, что она на каникулах, — эта новость ее просто убила.

Максим был снаружи, забрасывая тело Григория снегом. Старухи молились, чтобы он вдруг не ввалился в лачугу с ружьем в руке.

Любовь выпятила подбородок со словами:

— Это ужасно, я про известие о смерти молодого Букинова. Но что более важно, мне нужно спросить, где мои Григорий и Карел и где этот ваш чертов мальчишка с трактором?

Вслед за этим вопросом наступила тишина, прерываемая тихим потрескиванием и шипением печки, а также редкими искрами.

— Ну, — поерзала Ольга на своем стуле, — если нам сказать больше нечего, я лучше свои старые кости потащу в постель.

— Ну уж нет, — встал у нее на дороге Абакумов. — Потому что, хотя вы и приложили усилия, наполнив лачугу дымом, вам так и не удалось заглушить вонь гниющей плоти. А это заставляет меня предположить, что тело старика по-прежнему находится в вашей комнате — а это факт, указывающий еще на одно преступление. — Он повернулся, охватывая взглядом Ирину и Ольгу, и медленно упер руки в бока. — Я пытался быть с вами честным. Я дал вам массу возможностей правильно повести себя в создавшейся ситуации. Но вы доказали свою истинно варварскую сущность, и ни намека на человеческое понимание. И на этом основании, без дальнейших разбирательств, я полагаю, что вы обе абсолютно не подходите для опекунства над таким маленьким ребенком. И я полагаю, что ваши личности и занятия не слишком подходят для вашего пребывания около границы и для владения здесь землей. — Он помолчал, чтобы новости как следует улеглись у них в головах. — Поэтому, не без сожаления, вынужден заставить вас выехать отсюда на временное место жительства. Младший ребенок отправится в более подходящий дом. — Инспектор повернулся к Любови. — Ну так что, хоть один из ваших сыновей появится наконец или нет? Мне понадобится помощь в переселении такого рода жильцов.

Как только он это сказал, снаружи послышались голоса. Любовь подошла к двери и выглянула наружу.

— Черт! Только вы про них вспомнили, инспектор, и вон они, кажется, идут.

— Ты успокоишься или нет? — спросила мать Ивана, прикрепляя большой, якобы персидский, медальон на драпировку платья, и вытянула лицо, словно ящерица, глядя в зеркало в ванной.

— Я абсолютно спокоен! — рявкнул Иван от двери. — Не торопись, это ведь всего лишь клиенты, гости! Насрать, что у них, без сомнения, есть друзья, которые дома ждут рекомендаций о качестве наших услуг. Насрать и на американца, который страждет услышать об их победах. Пускай ждут себе в аэропорту Ставрополя, на морозе, с тысячами долларов налички в кармане!

— Ты хуже, чем попользованная невеста в первую брачную ночь!

— Да, и на всех праздношатающихся в ставропольском аэропорту неприятных личностей — плевать. Нам ведь неважно, что они могут попытаться что-нибудь сказать нашим клиентам и заманить их в свои такси и избавить их от излишков денег, которые они в противном случае потратили бы на нас, на поиски настоящей любви и счастливой семейной жизни.

Анна выскочила через дверь в ванной и сильно ударила своего сына.

— Нужно было дать тебе девчачье имя, когда ты родился, — прорычала она. — Машина-то за нами уже подошла?

— Ты хочешь сказать, она еще не ушла? — закатил глаза Иван. — Она еще не ушла, или Сергей еще не умер от старости, стоя на морозе с ключами, и машина еще не вмерзла в лед?

— Не создавай геморроя — мы даже не знаем, где эта Людмила находится, твой дебильный брат ведь выкинул ее на улицу!

— И только поэтому надо похерить все дело? Нужно оставить английских миллионеров сидеть на своих чемоданах из крокодильей кожи и ждать обратного рейса? Оксана бегает по городу, у нее инструкции не останавливаться, пока не найдет Людмилу. Думаешь, зеленоглазой девке с гор легко потеряться в Кужниске? Я бы ее с завязанными глазами нашел, просто выискивая обиженных ее речами. И вообще, если по какой-то причине она не найдется, что ж, любовь — капризная штука, уверен, что им понравится какая-нибудь другая из наших жемчужин, да пусть даже и сама Оксана — она, в конце концов, похожа на фотографию, которую мы послали.

— Ха-ха! Частично похожа. Тебя послушать, мы просто на крыльях должны лететь в Ставрополь. Ну и цирк ты тут устроил!

— Нет, ей-богу, тебе бы только языком трепать! Если ты не начнешь шевелиться попроворнее, у нас не будет времени показать им завод!

Мать Ивана остановилась поправить прическу кончиками пальцев.

— А что, это неделя аппликаторов сандвичей или неделя оборонного завода? Американец никого не посылает смотреть на завод.

— Ну а я откуда знаю? А если вдруг послал, им нужно показать, что мы там производим.

Когда Иван с матерью отправились на машине Сергея в Ставрополь, погода резко испортилась. Ехать приходилось по колее, проложенной только проехавшей машиной. Старая «Волга» стонала и громыхала всю дорогу, а с ней и Иван с матерью. К тому времени, когда они доехали до первых расчищенных дорог и увидели поднимающийся над Ставрополем пар, они решили, что вечеринка в «Леприконе» — на самом деле бар принадлежал матери Ивана — в данной ситуации будет самое то. Они проедут мимо завода Освобождения на обратном пути и таким образом выполнят все положенные элементы программы. После этого вечеринка пройдет на ура, в присутствии Оксаны и ее подруг. В конце концов, англичане устанут и, разумеется, отложат поиски счастливой семейной жизни на завтра. Более того, девки, которых Анна подобрала им для компании, покажут гостям, что здесь есть из чего выбрать.

Иван подъехал к аэропорту. Он опоздал и стал яростно высматривать клиентов. Помимо двух дрожащих мужчин в черных костюмах — на одном под копной волос были надеты солнцезащитные очки, а другой был брит почти наголо — он увидел только привычные местные физиономии.

— Только вот эти два священника, — сказал Иван, протирая со своей стороны ветровое стекло, чтобы лучше видеть.

— Да нет, не может быть, — буркнула Анна. — Посмотри на этого, слева, на его глаза. Это ж ненормальный евангелист или как их там называют. А этот второй… Знаешь, твой дядя Игорь, когда лежал в гробу, выглядел куда лучше.

Прошло еще два часа. Людмиле становилось все труднее не обращать внимания на потную женщину, которая ходила туда-сюда, что-то бормотала и громыхала посудой за стойкой. Котлы и ковши гремели, как канонада, в провонявшем жиром воздухе.

Наконец женщина резко выдохнула и уперла мощные руки в бока.

— Ну что, еще кофе закажешь или просто водички для экономии? Или вообще воздухом подышать? Ну так что, подать чашечку ароматного воздуха?

Людмила повернула запавшие глаза в сторону женщины.

— Нет, не закажу. У тебя сегодня с кофе и так выручка нехилая. И я искренне благодарна за возможность посидеть здесь в самый трудный день в моей жизни. Я не навсегда здесь останусь и ничего от тебя не прошу. Но, пожалуйста, пойми, что при нынешнем раскладе вещей эти чашки кофе куплены на деньги, отложенные на мои похороны.

— Тогда не хочешь потратить еще немного? Потому что ты тут сидишь всю ночь, а купила только четыре чашки кофе — это самые дешевые похороны в мире.

Глаза Людмилы потемнели, но она не сбавила оборотов:

— А какой суп тут есть, но чтобы в нем не только вода была?

— Картофельный, — ответила женщина. — Но картофельный суп продлит твое пребывание здесь только на сорок минут. Или на час, если купишь хлеба. Нужно же совесть иметь!

Людмила дернула подбородком в сторону стойки:

— Тогда я возьму суп со сметаной, луком и хлебом или еще кофе и рассчитываю до прихода следующего поезда не услышать в своей адрес ни одного взвизга.

— Взгляни на меня, — указала женщина на свое лицо. — Вчера вечером тебе тут сказали, когда ждать поезда. Не думай, что если ты, как дура, отослала деньги хлебным поездом, ты стала членом клуба и купила себе здесь прописку. Нет! Сторож, может, вернется, а может, и нет, и я не хочу ничего об этом знать. Я тебе вот что говорю: ты не первый человек в мире, кто потерял деньги на хлебном поезде и пришел поплакаться об этом мне на кухню!

— Я не ищу денег, мне нужно доехать до Увилы или до разъезда в Иблильске. Мне нужно найти мужа, он солдат, который изо всех сил охраняет покой в твоем кафе, чтобы ты могла продолжать трепать языком и беззастенчиво оскорблять покупателей. За те деньги, которые я заплатила сторожу, он с радостью возьмет меня на поезд.

— Да скорее ананасы на снегу расти начнут. Так ты ешь суп, а потом выметаешься ждать на улице или сразу пойдешь?

— Неси суп.

— Деньги плати.

Абакумов и Любовь вышли на крыльцо лачуги, всматриваясь в темноту в поисках источника голосов. Казалось, голоса скорее удалялись, чем приближались.

— Карел? Григорий? — крикнула Любовь.

— Кто здесь? — позвал голос из темноты.

— Идите сюда, кто там говорит? — рявкнул Абакумов. — Выйдите на свет!

— Нет! Это вы выходите! — Луч света осветил снег за забором. — Выйдите к дому! — крикнул голос.

Щелкнул затвор автомата.

Абакумов и Любовь вышли во двор и остановились, не зная, поднимать руки или нет.

— Это Любовь Каганович, со склада? — крикнул человек с фонарем в руке.

— Да, я.

— Тогда расслабьтесь. — Луч скользнул, осветив двух солдат ибли, одетых в тулупы и с автоматами на спинах. — Советуем как можно быстрее сваливать отсюда — на фронте собираются силы, гнезвары идут по нашим следам с целью захватить всю имеющуюся в горах собственность.

 

20

— Нет, ну какого хуя ты это затеял?

— Да ладно, Зайка, заткнись, Христа ради. Подумай об этом как о приключении. Старый добрый оттяг.

Блэр положил пакет из дьюти-фри на колени, дернувшись, когда тот проехал по кончику члена. Зайка связывал и развязывал все три халата, которые нацепил для тепла. Близнецы сидели рядышком на заднем сиденье «Волги», которая скакала и дергалась, как склянка на льду, Иван крутил баранку, а Анна выкрикивала разные заклинания и в ужасе хваталась за вещи. Поездка в Кужниск была жестким балетом, и вонь «Вейпораба» дела не облегчала.

— Нет, ну какого, скажи на милость, хуя ты это затеял?

— Ну это ж не конец света. У тебя еще коктейль остался, выпей, если надо.

— Каждый раз, когда я просыпаюсь после этих ебаных коктейлей, мне кажется, что я еще глубже ушел в дерьмо.

— Ну да, но оглядись, Заяц, — это ж каникулы на снегу! Горнолыжный курорт, альпийский загар. Да все парни удавятся ради альпийского загара!

— Во-первых, друг, слово «альпийский» указывает на присутствие Альп. Во-вторых, я тебя щас сам, мать твою, удавлю.

Блэр втянул щеки и пошевелил лежащим на коленях пакетом, снова дернувшись. Пакет из ереванского аэропорта — пухлый от армянского бренди в парадной упаковке и двух гравированных стаканов — наконец привлек внимание Ивана, после трех кругов по ставропольскому аэродрому. Он по-прежнему сомневался насчет близнецов, даже после того, как мать подтвердила их личности, визгливо крича ему что-то, сидя в машине. «Должно быть, они очень богаты, — подумал Иван. — Невероятно богаты, если думают, что молодые девки будут на них вешаться, при такой-то внешности».

— Нет, ну на хуя ты так поступил, а?

— Слушай, давай оторвемся, у нас еще два пакетика осталось, — пробормотал Блэр и начал преувеличенно бодро оглядываться с видом школьника, впервые оказавшегося в поезде. Ему по-прежнему нравилось ощущение свободы, которое давал «Порох», но он заметил, что эффект каждый раз был слабее и слабее. Он нахмурился и снова стал оглядываться.

Иван время от времени смотрел через плечо, показывал на пакет из дьюти-фри и потом большим пальцем себе в рот. И начинал ржать. Близнецы кивали, хмыкали и вопросительно поднимали брови. Блэр улыбался изо всех сил, чтобы показать Зайке, что они находятся на близкой по духу земле. Пришепетывая от волнения, он даже сказал, что жесты Ивана были прекрасным примером того, как люди разных культур становились добрыми друзьями, несмотря на языковые отличия, что во всем мире люди склонны шутить, несмотря на ситуацию, и заявил, что эта черта указывает на будущие добрые отношения. Нужно ожидать, считал Блэр, что и дальше будут толкания плечом, подмигивания и жесты большим пальцем.

Зайка в ответ только щелкнул языком.

— Нет, ты послушай, — сказал Блэр, подмигивая водителю в ответ, — теперь широкие отношения — моя профессия. Это моя карьера, Заяц. Ты же не хочешь встать на пути моей карьеры?

— Да в жопу ты себе свою карьеру забей. Ты — маленький грустный алкаш, которому пришлось лететь пять часов на самолете, чтобы найти девку потрахаться.

— Заяц, Заяц, Заяц, — вздохнул Блэр. — Заяц, Заяц, Заяц, Заяц. Ну и что нам с тобой делать? Что нам делать со стариной Зайцем?

— Где карта? — спросил Зайка, нахмурив брови.

— Какая карта?

— Кредитная. Отдай ее мне.

— Зачем? — быстро спросил Блэр, прижимая рукой карман брюк.

— Отдай ее мне. Я им скажу, чтобы сворачивали, везли нас обратно в аэропорт и купили мне билет домой. А ты можешь делать, что пожелаешь.

— Ну извини, но ты не можешь просто взять и съебаться. А как же дружба? Оттяг? А, друг?

— Оттяг — это торчать в Испании, жрать пиццу и нарочно коверкать местные слова, Блэр. Ехать в полной жопе в условиях вечной мерзлоты, по стране третьего мира, по улицам, где полно жутких морд, словно у старого «Ситроена», это ни хуя не оттяг.

— Ну, я так не считаю.

— Отдай мне эту блядскую карту.

Анна настороженно зыркнула на близнецов:

— Это не полная жопа, вы привыкнуть. Красивые женщины есть. После вотка вы привыкнуть.

— Видишь! — прошипел Блэр, протягивая руку к бренди. — Христа ради, не обижай их так уж сразу.

Он наполнил оба стакана и передал один на переднее сиденье. Иван одобрительно хмыкнул и опрокинул в себя содержимое стакана. Анна отказалась, хмуро глядя на Ивана. Братья отпили по глотку.

— А теперь отдай мне ебаную карту. — С этими словами Зайка полез в карман Блэра.

Солнце уже село, когда «Волга» въехала в Кужниск. Свет фар падал на снег у дороги. Выхлопные газы бодро загрязняли атмосферу.

В машине все поняли, что Зайка хочет обратно в Лондон. На заднем сиденье то и дело раздавалось шипение на английском, а на переднем — на русском языке. Шипение в «Волге» не прекращалось ни на секунду в течение часа. Близнецов эта поездка вывела из себя не хуже колючих шерстяных штанов, которые они некогда носили в «Альбионе». Остановились в дороге только два раза, когда Анне нужно было пописать, «поссать», как она говорила. После второй остановки, под разномастное шипение, она попыталась привлечь внимание Хизов к аспектам общего дела.

— Итак, — сказала она, — нам нужно сделать расход за двоих, теперь поздно решать обратно.

— Конечно, — ответил Блэр.

— Вы когда заплатить наличными, мы вам двадцать процентов скидку тогда.

— Да-да, разумеется.

Машина повернула к городу и поехала по дороге, пробираясь через сугробы. Иван выключил двигатель, и через несколько секунд стало совсем тихо. Близнецы выглянули и увидели, что находятся рядом с большим складом. В пустых окнах гулял ветер, сооружение скрипело и, казалось, качалось под порывами ветра. Табличка над железной дверью гласила: «Глобал Либерти Солюшнз».

— Смотри, Заяц, — показал пальцем Блэр.

Парочка сидела и ждала чего-то, но оказалось, что есть проблема. Анна носовым платком соскребла лед с окна, смотрела в крошечную дырочку и что-то бормотала по-русски.

— Ха, — сказал Иван.

На переднем сиденье разгорелась дискуссия, посыпались упреки, забрызгала слюна. Особенно старался Иван, потом он выскочил из машины и жестами поторопил близнецов за собой. Внутри он начал орать на мрачного вида сторожиху. Женщина в ответ на его слова и глазом не моргнула, даже вид Зайки в купальных халатах ее не тронул. Она указала пальцем на большую дверь и не опускала его, пока близнецы не поняли, что им туда. Внутри царил настоящий ад, что-то шипело и гремело, и было жутко жарко.

— Что, мы уже приехали? — заорал Зайка.

Блэр потянулся к стоящей у двери коробке и вытащил патрон. На нем был отпечатан крошечный знак: то ли орел, то ли черт, готовящийся взлететь. Пока он изучал его, следом за ними в комнату ворвалась Анна. Сзади на чем свет стоит ругался Иван. Близнецы повернулись друг к другу, краем глаза они заметили, как Анна дала сыну пощечину.

— Нет, ну какого хуя ты это затеял?

Иван пнул дверь, выпятил в их сторону подбородок, чтобы шли следом. Блэр положил патрон в карман и поскакал обратно к машине, растопырив руки, как канатоходец. За ним неслись клубы пара, завивались, образуя замысловатые узоры в свете прожектора за спиной.

— Нет, ты послушай. Я обоссусь со смеху, глядя, как ты попытаешься одну из этих хуйнюшек на сандвич приспособить.

— Отъебись, Зайка.

«Волга» резко сорвалась с места, Анна повернулась к близнецам, демонстрируя заляпанные помадой зубы.

— Когда вы сразу заплатите наличными, скидка будет больше, — сказала она, ерзая, чтобы удобнее было разговаривать с близнецами.

— Да, конечно, — ответил Блэр. — Но послушайте, нам нужно снять деньги с карты, мы на пути сюда в банк не успели.

Анна нахмурилась. На переднем сиденье послышалось карканье на русском, потом злобные выкрики. Затем она снова поерзала, повернувшись к братьям.

— Скоко у нас наличных есть?

— Пятерка, кажется. А у тебя, Заяц?

— Шестьдесят один пенс. Просто заебись, можно хоть месяц жить.

Блэр с улыбкой повернулся к женщине.

— Кажется, у нас только пять фунтов стерлингов.

Снова ссора на русском, послышались странные звуки, точно канонада. Они становились громче, словно артиллерийская очередь гремела в темноте, раздавались как будто позывы к рвоте, затем наступила очередь звуков глотательных, словно на граммофоне заело иглу.

— Еще бренди? — спросил Блэр и помахал бутылкой между сиденьями.

— Нет! — последовал ответ на русском.

— У нас проблема, — снова повернулась Анна. — В Кужниске карт не принимаем. Ни мы, ни никто. Денег с карты не снять. Карты принимаем в ставропольский аэропорт и наличные выдаем, но у автомобиля нет топлива ехать до Ставрополя.

— Понятно, — задумался Блэр. — То есть вы хотите сказать, что…

Анна подняла руку и закрыла глаза. Близнецы смотрели на сомкнутые веки, похожие на половинки пережженных гренков.

— Мистер Заэц ехать в ставропольский аэропорт — одно решение ехать с ним и взять наличные с карта.

Зайка похлопал ее по руке:

— Правильно, дорогая. Мы едем обратно. Я возьму себе билет, ты получишь наличные, а мистер Бларр может…

— Нет, Зайка, она же сказала, что у нас ебаного топлива на поездку нет.

— Тогда я могу только одно сказать: какого хуя ты это затеял, Блэр?

— Ой, отъебись, а!

Зайка задрал на лоб очки. Громко говоря прямо в лицо женщине, он решил выяснить, как вернуться в аэропорт. В это время Блэр налил бренди в стакан и высыпал в него пакетик солипсидрина. Он накрыл стакан рукой, чувствуя, как в ладонь бьет невидимый фейерверк.

— От Кужниска до Ставрополя только поезд есть, — бормотала Анна. — Для поезд нужны наличные.

Блэр наклонился к уху Зайки:

— Разве не чуешь, что рассвет забрезжил?

— Дай сюда. — Зайка выхватил стакан.

Женщина стояла у Людмилы за спиной, пока та медленно ела суп.

— Что? Горячий очень!

— Знаешь, если бы положила сметану, а не смотрела на нее, как баран на новые ворота, он бы остыл быстрее. Может, тебе забесплатно еще сметанки в супчик подложить, а, детка?

— Послушай меня: разве я только что не заплатила за целый обед, включая стоимость стола, за которым я ем?

— Это ты послушай: ты бездомная кошка, бездомная и нищая, а у меня и так дела не лучшим образом идут, а тут еще ты словно клещ расселась. Вот что я тебе скажу: даже если сторож с поезда припрется сюда, пока ты будешь есть, я тебя выставлю, чтобы говорила с ним в другом месте. Мне глубоко наплевать на твое положение!

— Позволь мне объяснить, в чем твоя беда. Дело в том, что ты неправильно думаешь. — Людмила вытерла рот тыльной стороной руки. — Ты видишь только одну плоскость вещей и думаешь: она сидит здесь всю ночь, а взяла всего четыре чашки кофе и суп. Извини, конечно, но это неправильный взгляд на предмет. Потому что на самом деле ты здесь всю ночь не сидела, я видела, что в кухне на полу полночи спала другая девка. Поэтому с чего ты взяла, что я тут вообще была? Дальше: была я тут или нет, коли уж вы открыты днем и ночью, чтобы получать прибыль от рабочих с завода и с железной дороги, нужно также быть готовыми к тому, что клиенты приходят сюда и по другим делам. Для тебя должно быть важно то, что я сделала пять заказов, то есть я — самый важный клиент на сегодняшний день. Я пять раз облагодетельствовала твое кафе, и не важно, выходила я отсюда или нет. И я нанесла гораздо меньше урона твоему магазину и имуществу в нем — особенно двери, — чем последняя смена, которая забрела сюда с завода Освобождения.

— Ты лучше суп быстрее уплетай!

— Ха! Я твой лучший клиент, так что слушай!

— Ты только четыре заказа сделала, да и походы в туалет идут на мой, а не на твой счет. Ты просидела здесь всю ночь и полдня в кафе, ты настоящая нищенка.

— Ха, ладно. — Людмила выгнула брови дугой, осторожно опираясь на спинку лавки. — Я желаю растянуть этот прием пищи на множество отдельных блюд. Будучи платежеспособным клиентом, я намерена скушать каждый кусочек картошки в виде отдельного сандвича, чтобы каждый кусочек на отдельном куске хлеба лежал. И я начну прямо сейчас, чтобы ты увидела какой-то прогресс.

— Пошла вон! — рявкнула барменша, показывая на стеклянную дверь.

Людмила подняла кусок хлеба к глазам и начала отрывать первую тонюсенькую полосочку.

— Вон! — заорала женщина, выхватывая хлеб у Людмилы из рук и вытягивая из-под нее стул.

— Тогда у меня предложение, — сказала Людмила, хватая сумку и поднимая с пола булочку, которую вытерла о пальто, пока женщина тащила ее к двери. — Тебе нужно смазать тут все жиром и засунуть свое вонючее кафе себе в задницу, где место останется еще для пруда с лебедями!

«Волга» оставляла глубокие борозды по дороге к кужнискому вокзалу. Последнюю сотню метров пришлось ехать по жутким сугробам. Все посидели в молчании, пытаясь размять затекшие мышцы. Затем Анна вздохнула и повернулась к сыну:

— Ну, значит, ты оставайся с глазастым, а я поеду со вторым, с пещерным отшельником, в Ставрополь.

— Что? — У Ивана отвисла челюсть. — Езжай с обоими! Что я с ними делать-то буду, я ж ни хуя не понимаю, что они лопочут.

— Да послушай ты! У них нечем заплатить за железнодорожные билеты, и у нас денег тоже нет. Ты что, сам, что ли, будешь обоим билеты оплачивать? Сначала ты закладываешь задницу матери в угоду своего ебаного компьютера, а потом, когда приезжают клиенты, мы должны в них еще бабло вбухивать?

Иван поднял руку и покачал пальцем у матери перед лицом.

— Но это не инвестирование, а движение наличности! И именно ты у нас по-английски балакаешь, так что именно тебе нужно было убедиться, что все в порядке, до того как мы уехали из аэропорта! Ты же не думаешь, что в остальном мире живут на наличные? Да у них просто столько карманов нет, чтобы все уместить. Везде в ходу кредитки. Тебе нужно бы это знать, ведь ты равноправный партнер в нашем предприятии!

— Ну, я тебе вот что скажу, Иван Ильич! — сказала Анна, выскакивая из машины и тыча в сына пальцем. — Я поеду с ними обоими, но это последний раз, когда я хоть что-нибудь делаю ради твоих дебильных предприятий! С тобой, блядь, возни больше, чем с новорожденным козлом!

— Ха! — заорал Иван.

— Вот тебе и ха! — заорала в ответ мать, маша руками близнецам, чтобы вылезали.

Блэр вышел из машины. Холод выветривал стойкую вонь «Вейпораба». Он упер руки в бока, наклонился вперед-назад и шумно вдохнул запах навоза, глядя на покрытую туманом улицу, обрамленную цепочкой шипящих уличных фонарей. Низкие облака пролетали над головой, словно цеппелины. Со стороны Кужниска мир казался тусклым, словно через чулки нянечки.

Зайка вышел из машины, освеженный порцией бренди. Он глубоко вдохнул и выдохнул плотный сгусток тумана в темноту. Снова захотелось курить. Он полез в карман в поисках «Ротманс».

За платформой начиналась чехарда железнодорожных путей. Анна потянула Блэра за рукав, и троица направилась к поездам.

— Если он едет слева направо, это не ваш поезд! — заорал Иван им вслед.

— Да знаю я, какой поезд нужен! — рявкнула Анна. — Я на этих поездах ездила еще до того, как ты ползать начал!

В отдалении раздался глухой гудок, группа побежала через железнодорожный мост на манер статистов из фильма «Броненосец «Потемкин». Платформа была пустая, когда они поднялись наверх. Выйдя на бетонное покрытие, Блэр услышал крик из темноты на другом конце платформы. Он оглянулся.

В глазах у Людмилы стояли слезы. Она чувствовала, что толстая барменша орет ей вслед, и быстро пошла по переулку, прижав к груди сумку, злобно откусывая куски булки.

Поезд с шипением проехал по платформе, и, когда она ускорила шаг, у нее перед носом прошли три фигуры. Один был определенно священником, укутанным в рясу. Он продолжал идти, в то время как второй мужчина в черном костюме застыл, повернувшись к ней, и не сводил с нее глаз. Она сделала еще несколько шагов, откусила еще пару кусочков булки и посмотрела на него. Раньше ни один мужчина на Людмилу так не смотрел. Она прищурилась в надежде узнать его, ожидая, что он что-нибудь предпримет. Ничего не произошло. Она опустила глаза и направилась к краю платформы. Поезд со скрипом остановился.

— Людмила! — заорал рядом мужской голос.

Она обернулась. Священник и старушка остановились, глядя туда же, куда смотрел мужчина. Старушка показалась Людмиле знакомой, она вышла из тени по направлению к ней.

— Ты Людмила Иванова?

— Людмила! — произнес мужчина.

— Стой здесь! — Анна вдруг засуетилась, помчалась через платформу к лестнице. — Иван! И-ваан!

Блэр ощутил покалывание. Он прижал руки к паху. В тусклом вокзальном свете девушка казалась призраком из девятнадцатого века: она была меньше, чем он представлял, гораздо более хрупкая, усталая, съежившаяся. Глаза у нее были глубоко посаженные, большие и сверкающие. Она что-то жевала, потом прекращала, снова начинала и снова замирала, умяв еду за одну щеку. Скачкообразная манера жевать указывала на отсутствие застенчивости, и это делало ее в глазах Блэра такой притягательной. В морозной реальности, где обычно умирают мечты, Людмила стояла, а мужчины оглядывали ее с головы до ног, выискивая черты женщины или ребенка, пытаясь рассмотреть хоть что-то кроме гривы волос, развевающихся на ветру. Эти поиски были нацелены на то, чтобы привыкнуть к ней, найти женщину под всеми слоями одежды, женщину притягательную.

В ней притягивало все.

И когда она увидела, что они притянулись, губы у нее чуть-чуть набухли.

Людмила откусила еще кусок от булки. Она посмотрела на священников, наклонила голову в знак уважения и пошла по платформе по направлению к вагону со сторожем. Мужчина в черном костюме пошел за ней, что-то кричал ей в спину, а священник-оборванец, кажется, пытался его догнать, но, очевидно, надеялся, что ситуация разрешится сама по себе, потому что на бегу он чувствовал себя идиотом.

Людмила добежала до нужного вагона и просунула голову в дверь. Сторож чуть не столкнулся с ней, собираясь уже спрыгнуть на платформу.

— Я — клиент железнодорожной службы, — задыхаясь, сказала Людмила. — Я хотела попроситься с вами.

— Ты о чем? — спросил сторож, спускаясь к ней на платформу.

— Хлебный вагон в Иблильск.

— Ха! Это все в прошлом. — Сторож смотрел, как мимо последнего товарного вагона бежит человек в черном. За ним, в некотором отдалении, стояла еще одна фигура, определенно служитель Господа. Может быть, известный колдун, судя по волосам, одежде и темным очкам посреди ночи.

Людмила бросила взгляд внутрь вагона.

— Я недалеко, я не буду вам мешать.

С пыхтением подбежал мужчина в черном костюме. Людмила не повернулась, по-прежнему глядя в глаза сторожу страстным взором. Он кивнул священнику и снова повернулся к ней.

— Ты путешествуешь со святыми людьми?

— Да, — ответила Людмила, поворачиваясь к незнакомцу.

— Что ж, стоя на платформе, далеко не уедешь. — С этими словами сторож махнул рукой в вагон. — Быстрее, на платформе такие дела решать нельзя. И я тебе вот что скажу: как только появится инспектор, ты перестанешь быть клиентом железной дороги.

Пока сторож разворачивал флаг и прилаживал между зубами свисток, священник что-то крикнул своему лохматому другу, который летел по направлению к ним, как огромная птица.

* * *

— Заяц, поедем?

— Какого хуя ты еще удумал?

— Да ладно. Старый добрый оттяг.

— Нет, ты…

— Тебе так и так на поезд надо, так?

— Нет, но ты послушай, а как же Анна и тот парень?

— Заяц, это та самая девка! Они нам больше не нужны — у меня есть девка! Все идет просто отлично, та парочка нас бы досуха выжала, Заяц. А теперь мы заберем ее с собой в аэропорт, в цивилизацию! Ты можешь ломиться домой, а я найду тут комнатку на пару дней. Никогда не знаешь — может быть, я ее с собой привезу!

— Ага, разлетелся, мать твою.

Сторож дунул в свисток. Поезд зашипел, дернулся и поехал. Блэр запрыгнул в вагон и помог подняться Зайке.

Анна вернулась на платформу, вертя головой, словно индюшка в поисках своих индюшат. Поезд набирал скорость, она подняла глаза и увидела, что клиенты проезжают мимо, махая рукой из двери. Она отпрянула с воплем. Вскинув руки вверх, Анна начала размахивать ими, как ненормальная, и добежала так до конца платформы, пока ее не поглотила темнота.

Зайка повернулся к брату с многозначительным видом.

— У меня вены просто с ума сходят.

Когда сторож скрылся из вида, Людмила оперлась спиной на мешки с письмами в углу вагона. Она никак не могла придумать предлог для того, чтобы пообщаться со священниками, хотя ей было интересно, откуда они знают ее имя. Она бросала на них косые взгляды, но вскоре задремала под мерное покачивание поезда.

 

21

Блэр смотрел на Людмилу, сидя рядом на полу в вагоне сторожа. Внезапно у него пропали все слова. Она была в своем мире. Он был в чужом. Все, чего он от нее ждал, было спрятано под слоями неизвестной культуры, языка и одежды. Провал между ними казался просто огромным. И все же он чувствовал, что это приключение на поезде могло сделать их ближе. Казалось, она знала, что он приехал за ней: она излучала спокойствие, возможное, рожденное облегчением. Ее спокойствие казалось почти что меланхолией.

У них была вся жизнь впереди.

Блэр толкнул локтем брата:

— Нужно в аэропорту как следует пожрать.

— Не дай бог у них свежего бекона не окажется. Я тогда в следующий раз в Блэкпул отдыхать поеду.

— Да я и сам за бутерброд убить готов, — пробормотал Блэр.

Он оглядел вагон, останавливая взгляд на разных предметах и тихонько покусывая губу. Через минуту он уткнул бессмысленный взгляд в потолок.

— Думаешь, мы приближаемся, Заяц?

— Нет, если на поезде так же далеко, как и по дороге.

— Да нет, я о нас.

— Что? Это с чего ты такое спросил?

— Просто вдруг захотелось бутерброд. А для меня это странно. Может, мы все-таки становимся ближе.

— Нам до сближения как до Пекина раком после хуйни, которую ты недавно нес. И вообще, не меня вдруг резко в сторону повело. Я такой же, как и всегда.

— Но перелет-то тебе понравился? А аэропорт?

— Вроде да.

— Нет, ты сказал, что на тебя это очень большое впечатление произвело. Новый мир, все такое.

— Блэр, да хорош уже резину тянуть. Давай поговори с цыпочкой, и хорош гнать всякую хрень.

Блэр уставился в лицо Зайки:

— Эка ты разбежался.

— Чего?

— Ты на солипсидрине — я твой бренди подсластил.

— Я знаю, прямо рвусь в бой.

— Слушай, не отрывайся от меня, Христа ради, — какой смысл? Зайка? Нам нужно держаться вместе, выступать единым фронтом. Нет, ты послушай, за последние пару дней мы правда стали ближе друг другу.

Зайка вздохнул:

— Это привело нас в замороженный товарный вагон, Блэр. Сначала это был оттяг, а сейчас просто отчаянная ложь. Коктейль из пустых, сентиментальных попыток. Ты говоришь, что он убирает преграды из излишних условий, а я говорю, что он убирает преграды из лишних мозгов.

— Тсс, Заяц. Не заводись, слышишь?

— Послушай: качества, которые убирает твой так называемый коктейль, нужны не просто так, Блэр. Это тихие голоса, которые удерживают нас от насилия и грабежа. Может быть, это помогает твоему дружку-янки разобраться с его проблемами, но мы цивилизованные люди, родом из древней цивилизации. Нет, ты просто, блядь, послушай.

Блэр нахмурился и несколько раз моргнул:

— Так, теперь ты рассуждаешь, как наша нянечка. То есть ты серьезно считаешь, что настолько опасная штука вот так просто содержится в аромате черешни?

Зайка устало посмотрел на брата.

— Может, ты все-таки займешься своей птичкой? Тот мужик ее заберет себе, если не поторопишься.

Блэр моргнул, глядя в темноту. Затем поднялся с пола и скользнул к стене, где сидела Людмила. Она проснулась, почуяв движение, и подняла глаза, когда он сел рядом и протянул ей руку:

— Блэр.

— Блер, — повторила она. — Америка?

— Я англичанин. И вообще, разве ты не знаешь, после того потрясного письма, которое мне послала. — Он наклонился к ее уху, вдохнул холодный воздух ее волос. — Кстати, мне очень понравилась фотография. Наверное, ты ее летом делала, потому что представить не могу, что в такую погоду можно в бикини ходить.

Она немного отодвинулась, удивившись, и минуту молча рассматривала его.

— Зачем ты в Кужниск? — спросила она по-английски.

— Чтобы тебя найти.

— Меня? Людмилу?

Блэр моргнул. Должно быть, это такая игра. Она решила идти по проторенной дороге, играя в невинные игры.

— Да, тебя, Людмилу. Я буду звать тебя Милли.

Она протянула руку к лацкану его пиджака и подергала:

— Ты пришел помощь? От Господа?

Он минутку подумал. Внезапно до него дошло, почему она так странно и уважительно на них с братом смотрела.

— Нет, господи, нет, конечно. Я не от Бога, это просто черный костюм.

Людмила смотрела, как он разглядывает ее. Он почувствовал, что контакт установился, и расцвел в улыбке. Она пожала плечами и опустила глаза.

Блэр положил ладонь на ее плечо.

— Послушай, я просто хочу узнать тебя поближе. У нас вся жизнь впереди. — Он помолчал, пока она не переварила услышанное. — Мы можем говорить медленно и просто постепенно друг друга узнавать. Я не буду торопиться. Ты понимаешь?

Она кивнула, не поднимая головы.

— Ты очень красивая.

— Пасиба.

— Не возражаешь, если я посижу с тобой? — наклонил голову Блэр, как будто разговаривая с кутенком.

Людмила бросила на него взгляд и поплотнее прижалась к мешкам, подтянув колени к груди. Потом положила голову на колени и закрыла глаза.

У Блэра сердце забилось чаще. Он перевел взгляд с пряди черных волос на ее левой щеке — мягкой, более полной под таким углом и розовой от холода — до идеальных губок естественного цвета. Она дышала, но лицо не двигалось. Инстинкты Блэра призывали обнять ее. Он сел к стене, дрожа внутри, член торчал, как паровоз. Он беспокоился, почему она не продолжила разговор с ним. Разве ей не интересно? Разве ей нечего спросить об Англии? О времени, которое они проведут вместе? Ее вопросы помогли бы лучше ее понять. Эта молодая женщина определенно закалена жизнью, этакая тихая героиня.

Затем внезапно появилась мысль: это он должен проявлять инициативу. Он ведь мужчина, и это он должен что-то делать, особенно в такой патриархальной стране. Это же очевидно. Он задышал быстрее, почувствовав укол паники. Здесь мужчин оценивают по скорости и силе инициативы. Может быть, его уже оценили. Она уснула, значит, ей скучно, а это убийственно для романтики. Меньше чем за десять минут он просрал всю игру.

Его разум продолжал работать в цвете, рисуя картину ее сегодняшнего утра. Она рано проснулась, ее разбудило нетерпение. О нет, она вообще не спала. Он пробежал глазами по ее лицу. Она была растрепана, и это очень возбуждало. Это означало, что всю ночь она боролась с подушкой, но в результате она поддастся его силе, его мощи. Его члену. Она обессиленно упадет на спину, приглашая его, томно разводя ноги, раскрывая их, пока не покажется шелковый треугольник, призывая к сексу.

Блэра пробила дрожь, когда на него свалилась вся горькая правда: она рано ушла на станцию, весь день моталась по платформе, думая, что он приедет утренним поездом. И когда чудесным образом появился ее возлюбленный, ее спаситель — единственное, на что его хватило, это стоять, тупо открыв рот. Он заставил ее стоять на морозе, смотреть в пустоту, пока отчаяние не вынудило ее помчаться стремглав по платформе. И когда он наконец вяло поперся с ней на поезд — не с решительной галантностью искателя приключений, а за компанию с Зайкой до аэропорта, — он позволил сторожу посадить его далеко от нее, и они даже словом не обмолвились.

Конечно, теперь она спала, пытаясь не пускать боль в сердце. Или, если учесть, что боль была непереносимой, она, наверное, заперла ее внутри, и боль превращалась там в ненависть.

— Может, ей «Смартиз» предложить? — сказал Зайка, толкнув брата локтем через некоторое время, без обычных охов и вздохов присаживаясь рядом. — Пока ты совсем с ума не сошел.

— Я все просрал, Заяц. Она ушла.

Зайка щелкнул языком:

— Пиздишь. Смотри сюда… — Он поднял очки на лоб, постучал Людмилу по плечу и протянул пригоршню конфет на ладони ковшиком, словно там был цыпленок. — Хочешь конфетку?

Людмила села. Она посмотрела на руку Зайки, на его ненормальную улыбку и ухмыльнулась.

— Попробуй зеленую.

Зайка подтолкнул конфетку пальцем, загнав на самый край ладони, и вытянул лицо, словно трагедийный актер, глядя, как конфетка колеблется на краю гибели. Затем поднес руку ей ко рту, приставил ладонь между подбородком и губой и вбросил горошину. У Людмилы, расширившись, засияли глаза, когда он забрасывал ей в рот остальные конфетки, по одной. Она пыталась жевать их между смешками и замахала руками, когда он потянулся за следующей порцией.

Зайка показал пакет «Смартиз».

— Англия, — сказал он. — Волшебство.

— Вашепсо, — кивнула Людмила.

— Видишь? — спросил Зайка брата, толкая его локтем.

— Ну, блядь, ты все дело окончательно испортил. Ты абсолютно не разбираешься в сигналах.

— О чем это ты?

— Ну, общаться с такой нежной и сложной культурой не так просто, как ты думаешь. Здесь нужны осторожные философские маневры, нельзя просто нагло впереться с этакой клоунадой. Извини, если этот простой факт не укладывается в твою концепцию разудалого-мать-его-так-либерала с развеселым подходом к общению.

— Развеселым? Это твоя работа требует общения, друг. Нет, ты послушай. Я просто пытаюсь помочь.

— Ну, на будущее, не утруждайся. Если честно, последнее, что ей нужно сейчас, это очищенный сахар и красители. Ты тут и дня не был, а уже начал загрязнять среду.

— Что, коктейль выветрился? И хуй повис, да?

— Тсс! Ради всего святого! Это самые важные минуты в отношениях, она запоминает каждое мимолетное ощущение, как младенец. Ты наносишь ужасный вред этим впечатлениям, и я…

— Ой, да заткнись ты, ей-богу, — сказал Зайка, глядя Людмиле в глаза. Он открыл рот и ткнул пальцем в брата: — Он пьяница, да? И зануда, прям как старая вдова. Хуже, чем моя бабушка, мать ее так!

Людмила засмеялась, глядя на Зайку и ощущая силу в каждом его жесте.

Он наклонился ближе:

— Скажи: пьяница.

— Нет, ты послушай, Заяц. Не надо!

— Пяница, — повторила Людмила.

Зайка ткнул пальцем в брата.

— Пьяница! — улыбнулся он. Затем ткнул пальцем в себя и торжественно кивнул: — Чемпион!

Людмила улыбнулась и ткнула пальцем в Блэра:

— Пяница!

У Блэра вытянулось лицо. Губа отвисла, задрожала, он отвернулся, шмыгая носом.

— Нет! — Она подползла к нему на коленях, гладя, как котенка. — Не-ееет!

Зайка отпрыгнул обратно, дотронулся пальцем до ее щеки и дернул Блэра за пуговицу на боку.

— Видишь? Попробуй вот так!

— Да отъебись ты.

— Он брат? — спросила Людмила, показав на Блэра.

— Да, любимый мерзкий близнец. У него даже пупка правильного нет.

— Не слушай, Милли. Он плохой. Он плохой, нехороший.

— Я люблю, — сказала Людмила, поворачиваясь к Зайке.

— Да уж, спасибо тебе, блядь, большое, Заяц, что тут еще скажешь. Охуительное тебе спасибо.

Зайка подмигнул Людмиле и выпятил подбородок. Затем положил руку на спину Блэру.

— Послушай, друг, между нами здесь есть только одно отличие. Знаешь, в чем оно? Я не думал с ней трахаться.

— Даже не говори со мной, Зайка. Ты все испортил.

— Черт, я ж домой лечу. У тебя будет до хуя времени в жуткой гостинице при аэропорте, где болтается облезлая вывеска на ветру — еще паршивее, чем здешние вывески, и вы будете вдвоем. Блэр? Нет, ты послушай.

Блэр посмотрел на часы и вздохнул:

— Милли, когда мы будем в Ставрополе? В Став-ро-по-ле? — Он ткнул пальцем в часы.

— Ставрополь? — переспросила Людмила, глядя сначала на него, потом на Зайку, прежде чем указать в хвост поезда. — Ставрополь? Вы ехать?

— Да, — ответил Блэр. — Ставрополь. Поезд. Сколько?

Людмила пожала плечами, немного подумала.

— Завтра, — наконец ответила она.

— Завтра?

Зайка нахмурился.

— Подожди, а где этот Ставерпень? — Он ткнул пальцем в одну сторону, потом в другую. — Туда — или сюда?

— Вон Ставрополь! — Людмила показала пальцем назад.

— А куда идет поезд? — спросил Зайка. — Куда мы едем?

— Увила, — ответила Людмила. — Иблильск. Мой дом.

Зайка повернулся к Блэру, задрал очки на лоб и уставился ему в глаза:

— Нет, ну какого хуя ты это затеял?

— Вы ехать мой дом?

Когда поезд подъехал к полустанку Увильский, ночь была черной, ветреной и снежной. Поезд не остановился, просто снизил скорость, пока с вагона на платформу кидали мешки. Сторож получал их, выкрикивая что-то и махая рукой. Холод прорывался в дверь, принося запах чистоты, снега и снежной пыли.

Людмила спрыгнула с вагона с сумкой, пробежала несколько шагов по снегу и замедлила шаг. Оглянувшись через плечо, она увидела, что англичане стоят, готовые последовать за ней. Она остановилась, отряхнула ботинки и посмотрела, как они прыгают с поезда, словно старушки, со своими сумками. Казалось, их присутствию здесь было какое-то объяснение, хотя какое, Людмила понять не могла. И все же она была благодарна за то, что они провожали ее до Иблильска. Увила была вдалеке от гнезваров, но предстояло пройти еще много километров по равнине и предгорьям.

Людмила не знала, что творилось у нее дома. Была надежда, что там был Миша, успокаивающий и защищающий семью. Или, может, он встретится ей по пути, измученный ожиданием.

И все же, как бы то ни было, лучше бы им прийти до рассвета.

Она услышала за спиной шум и стон. Англичанин в черном костюме лежал на снегу, пытаясь перевернуться на живот. Зайка съежился, как гном, на краю вагона, замерев от ужаса и дико глядя на платформу.

— Прыгай! — крикнул его брат, размахивая рукой, словно убирая снег с дороги Зайки. — Прыгай, Заяц!

Зайка прыгнул, когда платформа уже почти закончилась. Он покатился, словно клубок из борющихся ежей, халаты и пояса разлетались в разные стороны, и с грохотом исчез в темноте. Людмила пошла его искать. Она потянула Зайку за рукав, отряхивая снег с его волос.

Какая бы странная судьба ни привела братьев к Людмиле, она решила воспринимать их как подарок, непонятно каким образом осуществившуюся мечту.

У нее было предчувствие, что они изменят положение дел в Иблильске.

— Нет, ну какого хуя ты это затеял?

Поезд погромыхал дальше, а троица осталась смотреть, как его огни уходят в темноту.

Блэр повернулся к Людмиле. Он попытался выглядеть неустрашимым и деловым.

— Нам нужно составить план. Когда следующий поезд в Ставрополь, Милли?

— Нууу. Завтра. Или на следующий день.

— Отлично. Значит, так. А сколько до ближайшего города?

Людмиле пришлось изо всех сил смотреть на него, пытаясь понять, что он говорит. Выражение лица у нее при этом стало такое, что Блэра словно стрелой пронзило.

— Нууу, — подумала она. — Иблильск — десять километров?

— Десять километров? — рявкнул Зайка. — А сколько это ебаных миль? Это ж семь, мать их, миль! Мы что, семь блядских миль попиздуем пешком по этому дерьму?

— Это не так уж далеко, Заяц, — в миле не меньше двух километров, поверь мне.

— Ничего подобного. Это до хуя миль.

— Отлично. Значит, так. Я тебе вот что хочу сказать: делать нечего, нужно идти. Людмила, в городе есть дорога? Машину мы можем взять?

— Нууу. Машина? Нет.

— Мы замерзнем на хуй!

— Да ладно тебе, Заяц. Представь себе тарелку прекрасного горячего супа, когда доберемся. Чашку чая. Картофельную запеканку!

— Дай мне пакетик, Блэр.

— Ага, вот ты как заговорил!

— Я их в этот блядский снег высыплю.

— Отъебись, это просто ароматизатор «черешня».

— Попомни мои слова: если я увижу, что у тебя рука к глотке тянется, я тебе на хуй яйца оторву. И при первой же возможности я отберу у тебя пакетики. Это зашло слишком далеко.

Людмила уверенно обходила все глубокие места, находила дорожку, когда казалось, что ее и в помине нет, и вела пару стонущих, иногда ругающихся англичан через безлунную ночь. Снег время от времени слепил глаза, и вскоре мужчины потеряли ощущение времени и пространства. Эффект от порошка совсем выветрился, и, странным образом, в темноте этого чужого места даже сама идея этих коктейлей казалась им абсурдной. Коктейль принадлежал миру внутренних концепций и самоопределения. Колючий снег Иблильска напрочь убирал любые концепции.

Блэр перестал чувствовать руки и ноги. Впервые в жизни у него был только один выбор — продолжать идти; они были лицом к лицу со смертью, и можно было только идти дальше. Сил им придавала Людмила. Когда они совсем замерзли, когда мороз вычистил все их чувства, оголил умы, оставив только самые насущные мысли, их внимание сосредоточилось на маяке, которым стала Людмила, шагающая бесстрашно вперед.

С какого-то момента Хизы уже не ругались. Они едва разговаривали. Братья представить себе не могли, что их ждало в конце путешествия — разумеется, бедность, может быть, нищета и опасность. Они шли, пошатываясь, словно утята, следом за Людмилой. Это было уже не их путешествие. Они стали частью путешествия Людмилы. Братья превратились в одну сплошную нервную систему, без воображения или желаний. И они обнаружили, что у Людмилы все было завязано на настоящем моменте, в то время как они без подсознательных концепций, без чая, без таблеток, без предпочтений в еде, без музыки и новостей были ничем.

— Мы уже близко? — наконец спросил Блэр.

— Нууу. Может быть, еще восемь километров.

Неподалеку ударил снаряд.

 

22

Впереди забрезжил свет. Блэр тихонько заплакал, увидев его. Он показался и исчез, снова показался, яркая пригоршня светлячков. Блэр остановился, пытаясь определить, сколько до него пути. Он видел, что свет был еще очень далеко, за кустами на переднем плане. Это была всего лишь крошечная точка в отдалении, она манила, словно солнце, сияя в застланные замерзшими слезами глаза.

Он почти привык к выстрелам и взрывам.

Зайка уже давно не говорил ни слова. Звук его шагов по снегу был единственным признаком того, что он еще не помер. На нем было три халата, у Блэра — ни одного, хотя он поддел под пиджак джемпер. Людмила несколько раз останавливалась подождать их и один раз потрясла Зайкину руку, ведя его за собой, когда он впал в летаргию. Когда Зайка последний раз смотрел на нее, она бесстрашно вышагивала вперед, через ее шарф поднимался ровный пар. Блэр не смотрел на нее больше. Она определенно была вожаком в их группе.

Они не знали, что она шагала, думая о Мише.

Через несколько сотен ярдов свет превратился из одинокого огонька в ряд фонарей Иблильска. Но как только ребята увидели их и почувствовали прилив сил, Людмила резко повернулась и повела их за холм, пока огни не скрылись из вида.

— Милли! — позвал Блэр. — Людмила!

Она не ответила. Он больше ничего не сказал и, время от времени постанывая, поплелся за ней по крутым снежным дюнам. Подготовившись к самому плохому, решив, что это была самая подлая проверка свыше, англичане увидели, что Людмила замедлила шаг, и подняли головы. Они увидели очертания лачуги, которая стояла в каких-то тридцати ярдах вверх по холму. Людмила подняла руку, братья остановились. Осторожно продвигаясь, она подошла к стене и прислушалась. Через замерзшее окно и щель под дверью пробивался свет. Она подошла к двери и присела на корточки. Казалось, все тихо. Не глядя на мужчин, она потянула дверь на себя.

— Это Григорий, — послышался изнутри голос Любови.

Людмила вошла внутрь.

Хизы последовали за ней.

— Остановитесь и назовите себя! — вдруг проснулся сидящий на стуле Абакумов.

Мужчины не обратили на него внимания и припали к печке.

— Милочка! — воскликнула Ирина, покрывая лицо дочери поцелуями.

Ольга начала причитать, воздев руки к небесам. Это были счастливые вопли, а не горестные, как обычно. В суете приветствий, воплей и закатываний глаз никто из хозяев не обращал внимания на двух чужаков.

Абакумов стоял, недоуменно глядя на них. Его глаза бегали с одного черного костюма на другой, не упустив из виду халаты, нацепленные один поверх другого, и спутанные волосы. Стоящая в темноте Любовь тоже смотрела, ничего не понимая. Они наблюдали, как мужчины рухнули на пол, пытаясь усесться поудобнее, и прижались к печи, положив головы на сумки.

— Итак, блудная дочь. — Абакумов медленно подошел к группке женщин. — Разумеется, она прошла огромное расстояние, чтобы привести святых людей в вашу лачугу. Но я не вижу, чтобы это сильно улучшало вашу ситуацию.

— Кто это? — спросила Людмила на ибли.

— Государственный инспектор, — ответила Ирина.

Людмила оглядела мужчину с ног до головы, перешагнула через Блэра, чтобы повесить пальто за дверь, как будто ничего особенного и не происходило.

— Да, — продолжил Абакумов по-русски, — я государственный инспектор. Прежде чем я обрисую тебе ситуацию — предполагая, что ты ни в коей мере не знаешь, что тут происходит, — я должен выяснить хоть что-нибудь о священниках, что пришли с тобой. Откуда они и почему они такие странные?

Людмила посмотрела вниз. Англичане лежали, как куча жеваного белья, у ее ног.

— Идет война, на случай, если вы не слышали. Их пальто и шляпы были изъяты на пропускном пункте — нужно еще спасибо сказать, что они оттуда живыми ушли.

— Понятно. — Абакумов погладил подбородок, продолжая изучать мужчин. — Я спрашиваю себя — кто осмелится раздеть священника?

— Ха, то есть вы спрашиваете о солдатах-гнезварах. Полагаю, они не в вашей компетенции. Или вы думаете, что это какие-то мифические персонажи?

Ольга хмыкнула, гордо сияя оттого, что ее ехидство в полной мере досталось внучке.

Такое ободрение подстегнуло Людмилу.

— Может быть, нужно было предложить ему мой шарф и трусы вместо одежды священника, ведь…

— Достаточно! — рявкнул Абакумов. — Я вижу, что ты — такой же тяжелый случай, как и вся твоя семья, чье невежество уже достало меня дальше некуда.

— Не могу посочувствовать, если вы разбудили моих старух посреди ночи. — Людмила стояла над англичанами, излучая энергию такой волной, что глаза у нее горели, как у кошки. — Наверное, у вас просто непомерные запросы. Неудивительно, что наши гости прячут свои лица на полу, видя такую дикость. Инспектор, который шарит в доме, полном беззащитных женщин!

— Молчать! — Лицо Абакумова раскраснелось. — Я занимаюсь выселением твоих так называемых старух и маленькой девочки за преступления против природы и одновременно против государства. Если только ты не хочешь назвать причину, по которой я не должен этого делать, то отойди в сторону и примирись с мыслью, что ты отправишься с ними.

Людмила подумала минутку, прищурив глаза.

— Тогда продолжай, пока эти мужчины не смотрят на тебя. Давай быстрее. Потому что, если они увидят, что здесь творится, они тут же приведут других людей, и в этом случае последствия будут просто охуенными.

— И с какой это стати, а? У меня такое ощущение, что ты мне лапшу на уши вешаешь.

— Ха! Да тебя даже такое украшение не спасет.

С этими словами Людмила занялась сумкой у Зайки под головой, пока Ольга радостно покачивалась и шипела на своем стуле. Когда Зайка пошевелился, Людмила присела на колени рядом с ним. Она полезла во внутренний карман его пальто и через минуту вытащила его британский паспорт.

У Абакумова загорелись глаза. Он посмотрел вниз и задумчиво пожевал губу.

— Да, — сказал он, глядя по очереди на женщин. — Так-так-так. В уравнении прибавилось еще два неизвестных. Господи, ну за что мне столько работы? Отойдите в сторону, пока я займусь личностями этих мужчин.

Инспектор со вздохом начал шарить по карманам англичан. Вытащил бумажник Блэра и достал кредитную карточку.

— Понятно, — сказал он. — Субагент Каганович, мы должны поехать обратно на склад и позвонить в соответствующее учреждение.

Абакумов взял кредитку за уголок, как вещественное доказательство, и пошел к двери. Любовь присоединилась к нему. Они одновременно повернулись лицом к двери.

— Никому не покидать помещения. Я позвоню людям из районного отделения, чтобы вывезли вас отсюда. И также я хочу сказать со всей честностью, что если после моих проверок и последующего возвращения сюда утром станет ясно, что эти иностранцы пришли к вам с целью оказать необходимую финансовую помощь… А это до определенной степени прояснится после моего телефонного звонка… В таком случае, может быть — но только может быть, — ваша ситуация немного улучшится. — Его глаза пронзили полутемную комнату, оглядывая по очереди собравшихся. — Молитесь, чтобы так оно и вышло.

— И, — добавила Любовь, когда Абакумов открыл дверь, — помните, что снаружи остался Григорий, да и Карел тоже неподалеку. Скажите им, чтобы ждали нас, мы ненадолго.

С этими словами она вышла и захлопнула за собой дверь.

Ольга, Ирина и Людмила неподвижно стояли в дымной комнате, пока вдалеке не затих шум шагов. Затем Ирина посмотрела на англичан, которые уже начали шевелиться, и перевела влажные глаза на Людмилу.

— Дни и ночи мы терпели в доме этих пиявок, — сказала она. — И через десять минут после твоего возвращения их словно поганой метлой вымело. Твой дом приветствует тебя, Люська.

Людмила выдержала вторую атаку из объятий и воздеваний рук к небесам. За взрывами воплей и причитаний женщины не слышали, как открылась дверь. И только когда она с грохотом захлопнулась, все застыли. Повернувшись, они увидели на пороге изможденного Максима с ружьем в руке.

Он не взглянул на них, дрожа, приблизился к печке, оттолкнув ноги англичан по пути.

— Ха! Вы думали, я сто лет буду в горах ждать, пока вы избавитесь от этих вражьих морд? Удивительно, что вы не повыходили за них замуж и не пригласили жить здесь, если хотели, чтобы я подох от холода!

— Заткни пасть! — прошипела Ольга. — Твоя сестра заставила их умчаться наперегонки. Тебе вообще повезло, что тебя пустили.

Макс прижался к печке, раздраженно глядя на два тела рядом с собой.

— А с хрена ли у нас теперь дома музыканты завелись? Мы что, собираем оркестр, чтобы отметить наши неприятности?

— Послушай, — сказала Ирина. — Времени у нас немного, так что не трынди ты, как всегда. Мы должны вынести тело Алекса и спрятать его, а лучше — вообще похоронить, как положено. У нас есть оправдание, потому что инспектор думает, что наши гости — священники.

Макс посмотрел на мужчин.

— Священники, да? Вот этот, в очках, точно альбинос. Нет — ха! — давайте серьезно, вы вообще знаете, кто это такие?

— Они пришли с Людмилой, и насрать, кто это.

— Ха, ну да. — Макс пнул ногу лохматого мужика. — А они ничего, в смысле, на гомиков похожи. Приятно, что вы по-прежнему в своем уме и что женская логика не нарушена. Если в доме музыканты-гомики, конечно, самое время для похорон.

— Максим! Делай, как тебе говорят!

— И вообще, — добавила Ольга, — похорони Алекса по всем правилам, с уважением и молитвами. И подальше от того места, где ты зарыл этого монгола Григория, упокой Господи его душу.

Блэр сел, протянул руку перед собой, пытаясь нащупать равновесие. Рядом с ним щелкнул приклад. Блэр резко распахнул глаза и увидел в сантиметре от своего носа ствол. Через некоторое время, сфокусировав взгляд, он разглядел смуглого молодого человека с впалыми щеками, который, ухмыляясь, смотрел на него. Палец у него был на спусковом крючке. Руки Блэра взмыли к голове.

Людмила что-то крикнула, подойдя к вооруженному парню. Он заорал в ответ, но ружье опустил и наконец встал у стены за печкой. Блэр пнул ногой Зайку.

Зайка сел, моргая. Он огляделся, протер глаза, зевнул. Затем вздохнул:

— Нет, ну какого хуя…

— Заткнись, мне нужно подумать.

Людмила присела на корточки перед братьями.

— Привет, — сказала она. — В порядке?

Зайка поднял глаза. В голове, словно из ледяных кусочков, сложилась вся вчерашняя история.

— Нет, ты послушай. В порядке — это когда тепло.

— Да, Милли, — отозвался Блэр. — Кажется, мы в порядке.

Его ответ заставил молодого человека хмыкнуть. Людмила выпятила в его сторону подбородок и выдала длинную тираду.

— Ха! — сказал парень.

— Ха! — ответила Людмила.

Затем с ее губ полились нежные звуки, последним словом в ряду было «англичане». Она произнесла его осторожно, словно пробуя на вкус.

— Англичане! — Снова залп шипения, кажется, в конце было слово «гомик».

— Ха! — снова сказала Людмила.

— Ха! — вторил ей парень.

Максим смотрел, как Зайка собирает себя с пола, озираясь в своих темных очках, словно слепой. Потом он поднял очки и увидел перед собой двух женщин, которые с интересом его разглядывали.

Самая старая женщина улыбалась голыми деснами, показывая Зайке на стул, одновременно что-то говоря Максиму, который щелкнул в ответ языком и закинул назад голову.

— И учти, я за чашку чая убить готов, — сказал Зайка. — И от бекона не откажусь.

Людмила смотрела на него, слегка наклонив голову.

— Чай? — спросила она.

— Да, и поесть. — Блэр встал и пробежал глазами по лицам женщин. — Мы заплатим. У вас есть?

Людмила нахмурилась. Через минуту она повернулась к женщинам и что-то попросила. В ответ те нахмурились. Она заговорила быстрее, и настал момент, когда было произнесено нечто важное, от чего у двух женщин брови на лоб полезли. Они переглянулись и быстро заговорили, показывая пальцем на Максима и обращаясь к нему с тирадой, закончившейся неизменным «Ха!».

Близнецы сидели, подняв руки. Максим взял ружье, вытащил магазин и опрокинул его на стол. Вылетел один-единственный патрон. Он мрачно посмотрел на старух.

Близнецы застыли. Женщины смотрели, как парень перезаряжал ружье, а потом выскочил во двор. В темноте грохнул выстрел. Блэр видел, что мимо крыльца протащили козу, слышал, как по камню стучит железо. Через несколько минут шкура животного висела за дверью, внутренности полетели в ведро, а все остальное, включая голову и ноги, было четвертовано и уложено на кухонный стол.

Прежде чем Максим отмыл руки, его старухи что-то зашептали, показывая головами на Хизов. Парень скептически посмотрел на Зайку и Блэра, но еще несколько фраз заставили его подвести близнецов к двери в конце комнаты.

Во второй комнате сильно воняло. Максим встал у кровати и откинул одеяло, открывая тело.

— Эй, ни хуя себе! — отпрыгнул назад Зайка.

Максим поманил братьев к ногам тела.

Зайка рыгал, пока они несли тело из комнаты. Старая женщина сопровождала их действия рыданиями и выбрасыванием рук вверх.

— Нет, ну какого хуя, а, Блэр?

— Нет, ты послушай, Заяц, извини, но если ты будешь продолжать это повторять, все равно лучше не станет.

— Да ладно, друг. Ничего, что мы делали в последние сорок восемь часов, и ни одно из мест, где мы за это время побывали, не намекает на то, что мы, блядь, вообще отсюда выберемся.

— Ну, это просто смешно. Это просто абсурд — говорить такое, Зайка. Честное слово. — Блэр почувствовал, как под штаниной трупа оторвалась кожа и заскользила вверх по слизи. — И нечего своими словами усугублять ситуацию, на самом деле нам нужно не терять головы. Нет, ты послушай, просто это новое для нас дело, вот и все. Вот увидишь, очень скоро мы привыкнем.

Троица, пошатываясь, вышла на крыльцо и с трудом потащилась по глубокому сухому снегу. Ольга шла сзади на положенном расстоянии, завывая. У Блэра рот то закрывался, то открывался.

— Я хочу сказать, что нам просто нельзя запарываться на этой стадии. У нас есть возможности, и мы должны полностью изменить ситуацию. Я думаю, и я думаю так серьезно, Зайка, что пришло время на самом деле пересмотреть свою точку зрения, перенастроить умы для лучших результатов. Разве не Ницше сказал: «Если твоя модель тебя подводит, смени модель?»

— «Если твоя этическая модель подводит», кажется, он сказал так.

— Да, но я хочу сказать вот что: у нас осталось два пакетика. Думаю, в интересах…

— Если ты хоть пальцем дотронешься до этого ебаного коктейля, я заставлю тебя поиметь вот этот вот труп, Блэр.

— Заяц, Заяц, Заяц! Ничего-то ты не понимаешь!

Максим изменил направление, держа в руках голову старика, и кивнул, показав, что нужно бросить тело в сугроб у забора.

Тело упало с глухим стуком.

Зайка потер пальцы снегом и вытер руки о носок. Затем бочком подошел к брату.

— Я все понимаю. Каждый раз, прикладываясь к этой дряни, мы попадали в еще более глубокую задницу. И знаешь почему, Блэр?

— Ну, Заяц, посмотри…

— Нет-нет. — Зайка наклонился ближе, тыча в брата пальцем. — Знаешь, что делает этот наркотик? Знаешь, какое у него — единственное — действие? Подвешивание сознания, Блэр. Слышишь меня?

— Христа ради. Оно не производит ничего, чего не было раньше. Это ведь просто стимулятор.

— Все, что он стимулирует, толкает нас к нашим блядским могилам.

— Постой, я хочу сказать всего лишь вот что: мы можем составить разумный и хороший план и уже завтра отсюда свалить. О поездах я разузнаю. Я как следует поговорю с Людмилой, я даже заплачу ей за то, чтобы отвезла нас обратно в аэропорт, и мы вернемся к изначальному плану.

— Ну да, и она придет от тебя в такой восторг, что последует за тобой хоть на край света.

— Ну, я этого не говорил. И вообще, я хочу сказать — она ведь давала объявление, Заяц. Она действительно написала мне то письмо.

— Нет, друг. Вот что случилось: ты попал под воздействие одного из ебучих коктейлей и сказал, что мы едем в Испанию с целью оттянуться.

— Ну не надо. Об Испании я ни слова не сказал.

— Я, блядь, слишком замерз, чтобы спорить. При первых лучах солнца я иду домой. И карточку заберу — и если там денег только на один билет, этот билет мой, Блэр.

— Да-да-да.

Пока они говорили, Максим наблюдал за парочкой на фоне призрачного света лачуги, не упуская ни одной детали, взвешивая каждое движение, жест и вздох.

Людмила вышла во двор. Она постояла рядом с Ольгой, чьи завывания перешли в повизгивание и шипение, и руки она теперь выбрасывала не столь высоко. Видимо, представление подходило к своему логическому завершению. Людмила обхватила себя руками и подошла к мужчинам. Максим продолжал смотреть на братьев, потом пошел за лопатой. Он что-то бормотал, копая яму вокруг тела. Людмила не глядела на Зайку и Блэра, но стояла у них за спиной.

Блэр отклонился назад, почти ощущая ее дыхание у себя на спине.

— Англичанин! — рявкнул Максим, поднимая лопату.

— Ты попал, — сказал Зайка.

— Почему это? — Блэр осторожно прошел к могиле. — Я ничего не делаю!

— Это точно, но он тебя раскусил.

— Отъебись, Заяц.

— Потому что знаешь что, Блэр? Давай хоть минутку поговорим честно! Все это случилось потому, что ты девственник, который решил, что дома у тебя ни хуя не выйдет. Ты сумел выстроить в своей башке цепочку концепций, например, что бедная грязная девка ляжет у твоих ног, только почуяв запах бабла. — Зайка прямо посмотрел в глаза брату. — Признай: парень тебя раскусил. Ты пришел прижучить его сестру.

 

23

— То есть вы хотите сказать, что эта карта недействительна? — ворчливо спросил Абакумов в телефон. — Иначе почему вы отказываетесь произвести простейшую денежную операцию? — Он приложил руку к микрофону, опрокинул еще стопку водки и облокотился на стол, прошептав Любови: — Они говорят, что нельзя провести операцию без номера счета. У вас должен быть регистрационный номер, на который они смогут перевести деньги.

Любовь скрестила руки на груди, прислоняясь к косяку.

— Ну, я тут много лет веду дела без какой-либо регистрации. Уверена, что государство этого требовать не может.

Ее глаза захлопнулись под весом более важных проблем: где Григорий и — самое главное — Карел, который всегда приносил хлеб гораздо быстрее. У дверей уже слышались вопли голодных односельчан. Это и еще странное отсутствие солдат на улице, несмотря на близость линии огня, мешало ей сосредоточиться. Дело усложнялось тем, что она ужасно устала от жуткой аферы с ваучером Дерьевых.

— Я не говорю, что это государство, — бормотал Абакумов. — Я говорю, что было бы неплохо иметь счет, на который можно перевести средства. Это единственное, что стоит между нами и раскрытием этого запутанного дела, и здесь процесс можно подмазать только наличными.

— Извините, но мы не можем сделать перевод, — сказал голос в трубке. — Вам нужно обратиться к владельцу карты.

— Понятно, понятно. А тогда не сообщите ли баланс карты, прежде чем мы обратимся к клиенту за решением?

— Извините, не могу. Только владелец карты имеет доступ к такой информации.

— Ну, так владелец карты здесь. — Абакумов подмигнул Любови и пожал плечами с видом заправского мошенника. — Он по-русски не говорит, он турист, и мы помогаем ему выпутаться из истории.

Оператор немного помолчал, на заднем плане было слышно, как переговариваются другие операторы.

— Тогда, думаю, я дам вам другой номер, я вам ничем помочь не могу, я только переводами занимаюсь.

Абакумов повертел в руке пустой стакан и записал номер в блокнот. Выпил еще водки и набрал номер.

— Только владелец карты имеет доступ к подобной информации, — сообщил новый оператор. — Дайте ему трубку, потому что мы можем выполнить запрос по-английски.

— Знаете, он только что вышел. Вы можете посоветовать, как нам все-таки выполнить эту операцию?

— Снимите деньги в банкомате или в банке.

— Банкомат, да? — Абакумов снова повертел в руке стакан. — А где его найти?

— А где вы находитесь?

— Сорок первый административный округ Иблильска.

— Где?

— В Увиле, — сказал Абакумов, выпив еще водки и кивнув Любови, чтобы не отставала.

— Увила? Это на западе? Может быть, банкомат есть в Лабинске или Ставрополе.

— А как в нем деньги снять?

— Что? Послушайте, где владелец карты? Представьтесь, пожалуйста…

Абакумов повесил трубку.

— Ну? — подняла глаза Любовь.

Абакумов откинулся на спинку стула и закрыл глаза:

— Нужно везти иностранцев в Ставрополь.

За столом в доме Дерьевых с первыми хрупкими лучами солнца забрезжила доброжелательность. Голубой рассвет заполнил промерзшую местность; усталые, но согревшиеся, Хизы сидели у печи, отдыхая от кошмарных переживаний. Тепло и отсутствие в доме покойников взбодрило и самих Дерьевых, в их голосах зазвучала надежда, когда на столе появилась зажаренная коза.

Маленькую девочку по имени Киска достали из постели. Она сияла, словно самовар, купаясь в лучах внимания незнакомцев. Она тянула Блэра за рукав и размахивала куском мяса у него перед носом. Он отшатывался с притворным ужасом, она хихикала через дыру в молочных зубах.

Все лицо Зайки, казалось, участвовало в процессе жевания. Он снял очки, решив, что полумрак ему не повредит.

— Имей в виду, как доем, поговорю с нашей девкой насчет возвращения домой. Нам понадобится помощь.

— Знаешь, я сам с ней поговорю, Заяц. Ты лучше ешь, может быть, опять придется пешком идти.

— Да уж. Но, Блэр, после этого я соскакиваю, честное слово.

— Да ладно, ладно. — Блэр подобострастно улыбнулся, оглядывая собравшихся за столом.

Ольга показала в ответ десны. Максим враждебно выпятил в его сторону подбородок.

В то утро причмокивания за завтраком сопровождались негромкими репликами на местном языке. Сами по себе замечания относились к иностранцам, и те, даже не зная языка, понимали все и так. Хизам удавалось разобрать слова «альбинос» и «англичанин». Не имея культурных связей, обе группы совместно наслаждались затишьем после бури последних дней и ночей. В то утро все были настолько расслаблены, что Зайка даже сумел пошутить, назвав салфетки «советками».

Солнце полностью взошло над горизонтом, окрасив редкий дым льющимся из окна светом. Солнечные зайчики скакали по головам и плечам присутствующих, делая их похожими на фотографии в стиле импрессионистов. Вместе со светом в комнату вошла жизнь, и все были в приподнятом настроении.

Людмила расслабленно отрывала смачные куски мяса с козьей ноги. Блэр смотрел, как она забрасывает назад голову, убирая с лица пряди волос. Когда она откидывалась назад, лицо оказывалось озаренным ярким светом. Она увидела, что Блэр смотрит на нее, и улыбнулась.

— Когда закончишь, Милли, можно поговорить с тобой снаружи?

Людмила повернула голову к окну:

— На ужи?

— Да, снаружи. Совсем недолго.

Сказав пару слов женщинам, Людмила встала из-за стола и пошла к двери. Резкий окрик остановил увязавшуюся следом Киску. Девчушка рухнула обратно на стул с горестным воплем. Ирина шикнула и выпятила подбородок, показывая на мясо на тарелке.

Воздух за дверью лачуги сиял чистотой, прочищая ноздри Блэра. Людмила опустила плечи и подняла голову в небо, где до горизонта тянулась полоса от аэроплана, разрывая синеву неба пополам.

Блэр прошел до дальнего края двора. У него не было на то никакой причины, разве что желание продемонстрировать решительность намерений. Дважды споткнувшись, он пошел осторожней, затем остановился недалеко от ворот, глубоко дыша и делая вид, что именно сюда и собирался. Людмила прошла мимо, осторожно ступая к самим воротам. Они огляделись: Блэр — словно обозревая заморский магазин, Людмила — будто показывая этот магазин, но не очень заинтересованно. Свистел ветер, они молчали, и, когда тишину уже нельзя было выносить, они пошли со двора к холму, который резко возвышался над склонами Иблильска. Под ногами ветер гонял снег между сугробами.

Неподалеку послышалось шуршание. Шаги. Людмила присела на корточки, потянув за рукав Блэра. Пара увидела, как меховые шапки и автомат прошли по направлению к лачуге. Через минуту резко открылась дверь. Людмила упала плашмя.

Услышав, как щелкнул затвор «Калашникова», Ирина уронила кость. Облезлый англичанин резко повернулся на стуле. Глаза Макса рванули к стоящему в кухне ружью.

— Ха! — сказал первый мужчина, появляясь в дверях. — Что я за баран, забыл притащить вина к такому угощению!

Это был плотный мужчина в тяжелой шинели. Усы, словно вымазанные сажей плети, падали с губ, смешиваясь с длинными волосами. На эполетах красовались погоны гнезвара. Он повернулся к стоящему за ним солдату.

— Фаби, ты можешь в это поверить? Мы что, умерли, или, может, это ангелы, что приготовили нам завтрак? В горах, с мясом?

Пухлый парень с розовыми щеками вошел внутрь, оглядываясь в дыму и поводя автоматом.

— Да, Гаврила. Кажется, жареное мясо, точно.

Большой солдат, Гаврила, подошел к столу и ткнул в мясо автоматом. Улыбнулся, выпячивая подбородок на хозяев и говоря:

— Обжираются мясом, когда за дверью умирает их страна. Типично иблильский подход.

Ольга снова начала жевать и оторвала очередной кусок мяса от кости.

— Ха, — пробормотала она. — Это всего лишь гнезвар. На секунду мне показалось, что люди в гости пожаловали.

— Руки вверх, — сказал Гаврила. — Идите вон в тот угол, все, вон туда, к двери. — Он махнул стволом в самый темный угол, потом направил его на Максима. — А ты, баран, неудивительно, что ты не воюешь, у тебя вон со страха глаза больше, чем у вдовы на похоронах. Если я увижу, что ты еще раз посмотрел на ружье, хотя бы раз, даже случайно, мы оба выпустим по обойме в тебя и твою семью, даже если это будут наши последние патроны.

— Ха, хорош пердеть — ружье не заряжено. — Макс потащился в угол за женщинами, вытирая рукавом губы.

— Проверь, Фаби. — Гаврила снял меховую шапку и стволом отогнал облезлого иностранца в угол. — Садись, сидите здесь и положите руки на головы.

Фаби подтвердил, что ружье пустое. Гаврила положил шапку рядом с мясом, которое сочно светилось в лучах света. Он жестом велел помощнику последить за группой, сел на стул и принялся с хирургической точностью впиваться зубами в самые сочные куски. Из угла на него смотрели почти нечеловеческие глаза. Взгляд Гаврилы тупо шарил по хозяевам, он жевал и хмыкнул, остановившись на облезлом человеке в халате.

— Ты, с волосами, — ткнул он пальцем, — ты чо, из цирка сбежал, или ты — старая баба, что пытается выдать себя за мужика?

Зайка дернулся. Глаза у него заскакали по хозяевам. Никто его не понял. Болезненно скосив глаза, он прижал руку к карману на груди в поисках очков.

— Не двигаться! — Гаврила схватился за оружие. Он послал своего товарища за очками и одобрительно повертел их в руках, прежде чем нацепить на нос. — Итак, отвечай, чучело.

Ольга прочистила горло:

— Он не местный. Его никто не понимает.

Солдат наклонился вперед, изучая англичанина.

— Да, теперь, когда ты сказала… Он действительно здесь ни на кого не похож. Даже старуха-ибли утопила бы такого красавца при рождении. Значит так, расскажите про иностранца.

Макс потянулся и зевнул в ответ:

— Знаете, жаль, что вы не причесались, потому что скоро ваши фотографии будут на телевидении и в английских газетах.

Солдат моргнул. Он перестал жевать и ухмыльнулся Максу:

— Значит, тебя не только твои глаза подводят, баран. Я вижу, что и рот тебе не подчиняется. Ты думал, что я не встречал людей типа тебя? Ты думаешь, что я ибли, который проводит все свои дни, ничего не делая и только трындя с умным видом? — Взгляд солдата пронзил Максима насквозь, пройдясь с головы до ног парня. — Итак. Цена такого типично иблильского рта высока: этот баран только что сильно усугубил происходящее в этом доме. Изначально мы пришли не убивать, а просто захватить это место, что, в своем роде, было бы вам защитой, поскольку сегодня здесь пройдут ребята, которые шутить не любят. Но теперь этот баран хочет заставить меня поверить, что среди вас есть нежелательные свидетели.

Солдат откусил еще кусок мяса с кости и встал со стула, подойдя к группе, не переставая работать челюстями и повесив автомат на один палец. Жевание замедлилось, когда он прищурился, глядя на иностранца.

— Ты англичанин?

— Да. Из Англии, да.

— Плохое место для туриста.

У англичанина озарилось лицо.

— Слава богу, вы говорите по-английски. Я начал думать, что никогда больше не услышу английской речи. Позвольте мне…

— Это с рыбалки. Долгие часы в лодке. Шотландия, Ирландия. Тебе нравится «Манчестер Юнайтед»?

— На самом деле я больше крикет люблю. Послушайте, можно я…

— Тихо. Плохой день для туриста.

— Послушайте, офицер, — сказала Ирина, — не воспринимайте слова моего мальчика как оскорбление. Мы жалкие люди, у нас тяжелые времена, мы не «за» и не «против» вас или вашей войны. В этом доме сроду и ружья-то не водилось.

Солдат захохотал, закинув голову:

— Сначала фантазии, потом вранье! Ты хочешь сказать, что в этом доме нет оружия, кроме полуавтоматического ружья, которое стоит в кухне и к которому твой мальчишка так и прикипел глазами?

— Ха, но оно пустое…

— Не говори больше ничего, не копай себе могилу еще глубже. У меня уже две души на примете, то есть, по закону военного времени, если один из них журналист, а у второго есть оружие. Но вот что я вам сначала скажу: хоть я и участвую сейчас в военных действиях, я остаюсь семейным человеком и не лишен человеческих чувств. Я даже скажу, как меня зовут: Гаврила Сергеев, и я воюю не ради убийства старух и детей или ради того, чтобы те дрожали от страха при виде меня. Наши интересы стратегические и чисто военные. У нас осталось по последнему магазину в стволах — хотя будьте уверены, что этого хватит, чтобы убить и вас, и еще много кого. Поэтому как следует навострите ушки и слушайте, что я скажу: мы пришли не затем, чтобы вас убить или навести ужас. Но в то же время мы не допустим никаких игр с вашей стороны. Если будете сидеть тихо и не будете сопротивляться, мы дадим вам прикрытие, и вы покинете горы, когда стемнеет. — Рот мужчины не закрылся после последнего слова, свет отражался от его жирных губ. Он наклонил голову набок и хмыкнул: — Забавная мысль — с завтрашнего дня вы всегда будете помнить, что именно гнезвар дал вам прикрытие от выстрелов со стороны ибли.

— Разумеется, — сказала Ирина, вздохнув с облегчением. — Мы всю свою жизнь посвятим рассказам о вашей доброте на войне. Да, офицер Сергеев, если так и будет, тогда мы благословим гнезваров в своих умах. Мы никогда не забудем этого.

— Ха! Я вот забуду, — сказала Ольга.

— Мама!

— Эта старая пердунья совсем как моя теща, — ухмыльнулся Гаврила. — Угомоните ее, или я передумаю. — Он повернулся к англичанину и ткнул в него прикладом: — Иди со мной.

— Что ты с ним сделаешь? — рявкнула Ольга.

— Он не член семьи, так?

— Нет.

— Тогда странно: что здесь делает незнакомец, в самой глубокой жопе из всех возможных? На самом деле это просто невероятно. Если он журналист, как утверждает ваш баран, его нужно убить. Вас это не должно касаться, он же не вашей крови.

— Да, но он наш гость. Что будет с нашими добрыми именами, если приходящие к нам гости окажутся убиты? Никто больше к нам не придет, если мы будем подавать смерть на закуску.

— А разве я только что не сказал, что вы отсюда уедете? Горы теперь — часть свободного Гнезваркистана — на самом деле мои ноги, где бы они ни шли, превращают всю землю в дом гнезвар. Вам придется разбить стоянку в другом месте.

— Ха! Отличный выбор ты оставляешь нашим гостям: или быть убитым, или ехать за границу к нам в гости. К нам точно никто больше не придет!

Гаврила не обратил внимания на слова женщины и вытащил англичанина из группы, заставив его на четвереньках ползти в спальню. Глаза иностранца были плотно сжаты от света, по лицу текли слезы и капали с подбородка.

— Нет, ты послушай, — выдохнул он.

— Тихо, ты, англичанин.

— Он священник, а не журналист, — сказала Ирина.

— Заткни пасть, я сказал. Я делаю вам одолжение, убирая его с ваших глаз. Не заставляйте меня стрелять в него в присутствии ребенка.

— Да, но я могу поклясться, что он не журналист.

— Ха, ты уже поклялась, что в доме нет оружия! Он ничего не почувствует, поверь мне. Глаза у него закрыты, он даже ничего не увидит. А если честно, глядя на такое создание, который не любит футбол и льет слезы, словно мочу, — а может, сейчас он уже ссыт прямо на пол, ему куда лучше будет с ангелами.

Людмила не сопротивлялась объятиям Блэра. Холод заставил его потеснее прижаться к пальто Людмилы, обняв ее одной рукой за плечо. Так они пролежали двадцать минут на заснеженном поле. До них долетал аромат мяса, одинокая ниточка вкуса на ветру, подхватываемая десятком носов в округе.

Легкое тепло Людмилы и влага ее дыхания обострили ощущения Блэра до предела. Впервые после отъезда из «Альбиона» и, возможно, впервые в жизни он почувствовал себя безоговорочно живым. Совсем живым. Он знал, что Людмила почуяла опасность в лачуге, и знал, что должен был почувствовать это сам. Но ее близость и мягкое сияние солнца на снегу, порывы ветра в голубом небе, целительный, словно медицинский, кислород не дали ему ни в коей мере почувствовать грядущие события.

В солнечном свете опасность казалась призрачной. У Людмилы же была привычка все проверять, и еще — привычка выживать.

Пальцы Блэра нащупали ее шею, забрались в волосы. Она не отодвинулась, просто лежала, глядя, как снежная пыль слетает с сугроба, словно бахрома. Он пододвинул голову к изгибу ее шеи. Ее дыхание участилось.

Когда Блэр прижался к ней открытыми губами, почуяв свежесть и зрелость ее кожи, тишину разорвал звук мотора. Вместе с ним донеслись чьи-то голоса. Людмила привстала на локти и выглянула из-за сугроба.

 

24

Гаврила и Фаби также услышали звуки и застыли внутри лачуги. Они подождали, пока голоса — казалось, о чем-то спорят мужчина и женщина — приближались к лачуге.

Фаби развернул «Калашникова» к двери. Гаврила оставил облезлого англичанина хныкать на полу в спальне и тихо прикрыл за ним дверь, бочком приближаясь к кухонному окну.

Через минуту Ирина прочистила горло:

— Они не вооружены. Это районный инспектор и женщина со склада.

— Тсс! — прошипел Гаврила.

— Ничего подобного, — сказала Ольга. — Это корова Любовь Каганович и ее государственный паразит, что прилип, точно кусок дерьма у собаки под хвостом. Послушайте меня — вам понадобится не только оружие, но еще и чеснок и святой крест, чтобы справиться с этой парочкой.

Гаврила поднял глаза на окно, затем повернулся к семье:

— О-хо-хо! Должен сказать, мне трудно себе представить, что такое количество не связанных друг с другом людей вдруг решили собраться на рассвете в вашем доме во время войны. И должен честно предупредить, что загадывать такие загадки солдату — опасная штука.

Ольга закусила губу и посмотрела на солдата круглыми глазами:

— Да, но нас нельзя винить в такой популярности! И вообще, это нежданные гости, почти такие же, как и вы. Я вам могу сказать, что инспектор сосал из нас кровь с большим удовольствием, а теперь идет сюда в компании самого плохого человека на Земле, проводника этого клеща, нашей начальницы склада.

— Тихо ты! — Офицер Сергеев поднял ствол.

Дверь резко распахнулась. Инспектор Абакумов ввалился внутрь с бутылкой водки в руке. Казалось, он уже хорошо принял и передвигался не совсем уверенно. Любовь зашла следом, приготовив реплику, возможно, о пропавших мальчиках.

Оба замерли на месте.

Два ствола покачались, приветствуя их.

— Говорите, что вам нужно. — Маленький Фаби ногой захлопнул за ними дверь.

— Я государственный инспектор, — выпрямился Абакумов. — И я официально вам заявляю, что в этом доме я главный, поскольку уполномочен разобраться в творящихся здесь преступлениях.

Гаврила взвел курок и улыбнулся:

— Да ты чо? И о каком таком государстве ты базаришь?

Инспектор съежился.

— Вы это сами прекрасно знаете, не надо тут в игрушки играть. Уберите оружие, пока я не включил вас в список преступников.

Гаврила продолжал улыбаться, подходя к инспектору.

— Кажется, эта бутылка спутала твои представления о географии, инспектор. На самом деле мне показалось, что эта бутылка заставила тебя болтать всякую чушь в одном из уголков западного Гнезваркистана. — Он немного повернулся, обращаясь к стоящему за плечом товарищу: — Фаби, разве тебе не кажется, что мы тут еще и нелегального иммигранта прихватили?

— Да, Гаврила. Это точно чужак, если только у него паспорта и визы нету.

— Предупреждаю, если вы еще раз… — пошатнулся Абакумов.

— Тсс! — Гаврила поднял ствол, прижав дуло к горлу инспектора. Затем хитро взглянул на Ольгу: — Кусок дерьма прилипшего, так, кажется, ты его назвала?

— Да, — отозвалась Ольга. — Гусиная жопа и еще пиявка.

— Гусиная жопа и пиявка, — повторил Гаврила в лицо инспектору. — Ну конечно, одна из вещей, которые очень роднят меня с этими чертовыми ибли, это долгая история, полная тягот и лишений, когда видишь, как любимые теряют надежду, потому что им приходится иметь дело с такими ленивыми, напыщенными маленькими гангстерами с государственной лицензией.

Он давил дулом Абакумову на глотку, пока тот не зашипел.

— Молодец, Гаврила! — хихикнула Ольга.

Гаврила посмотрел инспектору в глаза:

— Итак, инспектор-прилипший-кусок-дерьма, ты хочешь попросить убежища в свободном государстве гнезвар? Ты ведь за этим сюда приперся?

Инспектор булькнул, шныряя глазами по комнате.

— Ха! — откинул Гаврила голову. — Фаби, неужели мы столкнулись с просьбой об убежище? Жаль, что мы забыли официальные резиновые печати прихватить.

— Да, Гаврила. Кажется, ему нужно убежище, ха!

Гаврила взмахом ствола приказал инспектору поднять руки вверх, обыскал его, потом махнул ему и Любови, чтобы присоединились к группе в углу. Парочка прошла туда и села, задрав руки за голову. Гаврила нахмурился, глядя на них.

— Должен сказать, что меня терзают смутные сомнения. Что это за люди, которые собрались рано утром за столом, где подают жареное мясо, и место, куда стекаются алкаши при первых лучах солнца? Что-то тут не так. — Он повернулся к своему товарищу, указывая глазами на кухонное окно. — Что-то тут не так, Фаби. Кто знает, сколько разных праздношатающихся нас еще поджидает? Иди и обыщи местность. Что-то тут не так.

Когда Людмила наконец вышла из кухни, Блэр почти закончил разрисовывать стекла их большой сельской теплицы. На девушке поверх французских панталон, подвернутых вдвое, был надет свитер Блэра, она прекрасно видела, что этот вид сводит мужчину с ума, вызывая в памяти самое прекрасное и светлое.

Людмила наклонилась, соблазнительно сверкая дырой на заднице.

Неподалеку щелкнул затвор. Следом послышался оклик. Блэр резко открыл глаза.

Над ними стоял солдат, выдыхая клубы пара.

— Настоящий Ноев ковчег, честное слово! — Гаврила сидел, держа в руках стакан водки. — Я уже ожидаю появления акробатов и космонавтов. Жаль, зрителей не наберем, а то бы билеты продавали.

Он перевел взгляд на Людмилу и Блэра, затем взглянул на своего товарища:

— Посади девку с семьей.

Его «Калашников» подозвал Блэра к столу.

— Ну, а ты? Англичанин?

— Да, — ответил Блэр.

— Журналист?

— На самом деле нет, я консультант мирового рынка в…

— Любишь «Манчестер Юнайтед»?

— Люблю ли я их? Ну…

— Нет, ты скажи, кто забил в последней игре «Челси»? Скажи.

— Ну…

— Ты журналист.

— Нет, нет, послушайте…

— Заткнись.

— Нет, я…

— Заткнись! — Гаврила ударил кулаком по столу, заставив кусок мяса скакнуть по тарелке.

Англичанин подпрыгнул, чем развеселил солдата. Он хмыкнул и потянулся к скамейке за стаканами.

— Фаби, уведи журналиста в ту комнату к товарищу.

Он наполнил стаканы и передал их Блэру.

— Гостеприимство гнезвар, — сказал он, кивком велев ему идти в спальню.

— Очень мило, благодарю.

— Твое здоровье.

— Можно мне спросить… — помахал рукой Абакумов, — это массовое похищение, мы что здесь, долго сидеть будем?

— А что, это похоже на похищение? — Гаврила бросил странный взгляд на инспектора. — Эта вот благородная картина с водкой и мясом? Ты что, думаешь, что кто-нибудь будет платить за твою безопасность, а, придурок? Скорее нам нужно разыграть счастливую возможность пристрелить тебя.

— Ну, я спрашиваю потому, что…

— Заткнись. Мы всего лишь охраняем собственность. За нами идет наше начальство, и, когда мы здесь устроимся на ночлег, будем решать, что с вами делать.

— Да, но разве нельзя организовать поход в туалет? Я столько выпил, что до ночи просто не дотерплю.

Солдат проглотил водку, глядя на инспектора.

— Ты нарываешься. Смотри, простой смертью от пули уже можешь не отделаться. Фаби! — крикнул он в сторону спальни.

— Да, Гаврила! — Голова солдата показалась из двери.

— Выведи русского в туалет и глаз с него не своди.

— Спасибо, — раздался сдержанный голос Абакумова от двери.

— А англичане? — спросил Фаби, в неуверенности замерев у двери.

— Оставь их, там окна нет. Я присмотрю за дверью.

— Оставить их двоих? С водкой? Мы что, обязаны их поить, что ли? А вдруг они сговорятся на этом своем языке?

— Это их последняя выпивка, Фаби. Типа анестезии.

 

25

Блэр чувствовал под собой холодный пол. Он придвинул оба стакана с водкой к стене и поежился.

Зайка нащупал рукой ногу Блэра:

— Это ты?

— Нет, блядь, Жанна д’Арк.

— Успокойся.

— Зайка, заткнись, ладно?

Зайка болезненно моргнул. В голове проносились сцены из прошлого, когда они с Блэром жили в «Альбионе». Они только-только научились ходить. Зайка играл с кусочком мармелада, когда нянечка вдруг убежала, потому что кого-то тошнило. Как только она выпустила их из поля зрения, близнецы отправились по коридору в игровую комнату. Им нельзя было в игровую комнату, поэтому они туда пошли.

Она была огромной. Чирикали птицы, высокие окна заливали комнату ярким светом. Маленькие Хизы подошли к зеркалу, висевшему в дальнем углу комнаты. Они подошли к нему и встали, прижавшись потеснее, глядя друг на друга в профиль в окружении полос и пятен солнечного света. Они смотрели на себя, а тем временем другие дети, постарше, радостно вопили вокруг, заполняя пространство гудящим эхом. Дети с хохотом проносились мимо близнецов, прижимались друг к другу, подражая им. Блэр и Гордон сияли, видя, что остальные — такие же, как они. Но вдруг все рассыпались в разные стороны, словно горох. Они отпрыгнули друг от друга, поднимая с пола вихри пыли, и разлетелись кто куда, словно бабочки по огромной вселенной.

А Хизы так и остались прижатыми друг к другу.

Через минуту они заплакали.

Прибежала нянечка, но близнецы уже все поняли.

Обрывки подслушанных разговоров вертелись в Зайкиной голове. Слова из детства летели в сознание, словно комья земли в открытую могилу.

«Это очень редкий случай, чтобы однояйцовые выжили при рождении, — сказал одетый в твидовый костюм мужчина, который однажды пригласил в свой кабинет двух одетых в белое людей. — Кто-нибудь знает, как они называются?»

«Омфалоангиопагусы?» — спросила женщина.

«Технически да. Омфалоангиопагусы с грудными осложнениями. И заметьте, что главный близнец не сильнее физически — видите вот этого паренька?»

Зайка раздулся, когда рука выделила его.

«Если бы разделительный процесс яйца начался хоть днем раньше, этот парень, может, и не стал бы паразитом. А если бы на день позже, он мог бы стать обыкновенным наростом на теле здорового близнеца. Его можно было бы удалить. Кто-нибудь может догадаться, почему паразит доминирует в этом случае?»

«Это инстинкт, что выживает сильнейший?» — спросил серьезный молодой человек.

«Именно, — сказал твидовый костюм, — и здесь два пути: да, опора организма на более здоровый отросток приводит к большему запасу энергии. Но также дело связано со средствами, которыми достигается контроль. Будучи слабее, он эмоционально и психологически поработил своего близнеца».

«Значит, — запинаясь, сказал молодой человек, — это означает, что более здоровый близнец стал… своего рода источником питания для паразита?»

«В общем да, хотя мне кажется, что вся широта динамики паразита-хозяина проявится только тогда, когда их разделят. И разумеется, это спорно, потому что паразит не выживет».

Зайка вздохнул и вернулся мыслями к своему заключению в горах. Похлопав по карманам в поисках сигарет, он нашел старую пачку, смятую и влажную. Он провел несколько минут, распрямляя сигарету, вытащил коробок спичек и закурил.

— Оставайся по эту сторону ворот, — прошептал он.

— Отъебись, Зайка.

— Если психовать, станет только хуже. Почему бы тебе не выглянуть и не поговорить с ними? Нет, ты послушай, ну не можем же мы все вот так оставить. Большой парень говорит по-английски. Выгляни и расскажи ему про постмодернизм, заставь его почувствовать себя членом команды. У тебя получится.

— Думаешь?

— А то. Это будут твои первые заморские деловые переговоры.

Блэр откинулся назад, проведя языком по зубам. Он нахмурился, мысли у него неслись, словно облака по небу, медленно утекая в никуда.

Вдруг его озарило:

— Подожди! Пакетики! Заяц. Давай дадим им коктейль!

Зайка не спеша сделал затяжку. Он набрал полные легкие дыма и тихо сидел, пока дым не пошел через ноздри.

— Ты их в жизни не заставишь это выпить.

— Почему это?

— Если они увидят вспышку, то поймут, что ты что-то нахимичил. Если они не увидят вспышки, то удивятся, с чего это ты обратно выпивку отдал.

— Но если я высыплю эту дрянь у них на глазах, спокойно так, и выпью одну порцию, они подумают, что это просто ароматизатор. Зайка! Давай попробуем!

— Думай лучше, как договориться с этими уродами, вот что я тебе скажу.

— Заяц, Заяц, Заяц, просто аромат черешни! — Глаза Блэра уставились в потолок. — Мы можем все изменить, посмотри, до чего мы докатились. Мы снова будем дома, Заяц, и это дикое путешествие даст нам столько опыта. Милли поедет с нами — вот это поворот, все просто охуеют. Хотя это ведь мы, да? Мы крутые парни, мы начнем оттягиваться прямо в самолете, мы обо все оттянемся, что на глаза попадется. Нас посадят в самый навороченный тяжеленный самолет, с приветственными объявлениями на английском, радостными и ласковыми, как солнышко. Чашка чая, спасибо большое, джин, еще джин, пожалуйста, голоса вокруг, может, северные девки, прекрасные, как цветы, свежие, как молодой вереск, у них еще волосы будут пахнуть посадочной полосой в Хитроу. Вот о чем нужно думать, только представь, Заяц, представь себе такое во всей красе. Мы будем наслаждаться копченым лососем на борту «Британских авиалиний»…

— Из Ставерпеня «Британские авиалинии» не летают, только дебильные русские самолеты, словно только что из «Тандерберда».

— Да, но на нем только до Еревана долететь, Заяц. А потом, кстати, вступаешь ты, мы поднимемся на борт «Британских авиалиний» и вдруг обернемся и посмотрим друг на друга. И начнем ржать как кони. Снег останется далеко-далеко, война, бедность, борьба испарятся навсегда из нашей жизни, и мы полетим к солнцу, смеясь, словно школьники. — Блэр толкнул брата локтем. — Я тебя спрашиваю: кто мы, а, блядь? Что мы за парни?

Глаза Зайки превратились в узкие щелочки. Он посмотрел на Блэра:

— Нет, ты послушай: думай, как отсюда съебать.

Дверь спальни распахнулась. Гаврила от неожиданности выплюнул непрожеванный кусок мяса и вскинул ствол на Блэра.

Англичанин дернулся и показал стаканы с водкой:

— Я решил, что лучше спросить…

— Что? На место!

— Ну, я просто…

— На место! — Гаврила загнал остаток мяса за одну щеку и поднял ствол к плечу.

— Да, но…

— Эй, Блэр, мать твою, — послышался голос Зайки. — Не искушай судьбу, нет, ты послушай.

— Хорошо, хорошо. — Блэр бросил взгляд на собравшуюся в углу семью, инспектора и Любовь, затем снова повернулся к двери. — Я просто подумал, видя, что он так к «Манчестер Юнайтед»…

— Ха! Что? — Гаврила снова начал жевать. — Что насчет «Манчестер Юнайтед»?

Блэр остановился на пороге.

— Ну, просто у нас есть кое-что…

— «Манчестер Юнайтед»?

— Ну, это ароматизатор, он как фейерверк…

— Иди сюда. — Гаврила махнул рукой, немного опуская дуло автомата. — Фаби!

Подошел Фаби, направив ствол на англичанина. Блэр посмотрел на оба ствола, на солдат и поставил стаканы на стол.

— Забавный ты парень, — сказал Гаврила. — Ну и хуйню ты несешь!

— Посмотрите, очень красиво. — Блэр разорвал пакетик зубами и высыпал содержимое в один стакан.

Жидкость потемнела, потом расцвела красным и синим цветом, словно венозная и артериальная кровь.

У Гаврилы сузились глаза.

— Слишком много цветов для «Манчестер Юнайтед». У них только красный.

— Ну, все равно, это ж из Англии. — Блэр сделал глоток. — Черешня, очень вкусно. По-своему напиток почти родной вам, потому что моя компания, «Глобал Либерти», производит не только его, но еще и пули для вас, в этом, Кунинске.

— Кужниске.

— Да, Кужинке. В общем, попробуйте! Неужели не хочется?

Блэр обвел глазами комнату. Поймав через задымленную комнату кривую усмешку Людмилы, он дернулся.

— Выпей. — Гаврила толкнул Блэра прикладом, откидываясь и глядя, как тот делает глоток.

Его глаза изучали лицо Блэра, ожидая результата. Ничего не произошло, Блэр только кивнул и причмокнул губами. Солдаты обменялись парой гортанных фраз. Фаби опустил приклад, потянулся к стакану Блэра и поднял его к носу, уставившись на жидкость. Еще обмен репликами, кивок от главного, и наконец Фаби отхлебнул напиток.

Гаврила метнул взгляд на Блэра и переставил к нему второй стакан водки, словно шахматную фигуру по доске.

Англичанин смотрел за приближением стакана, потом перевел взгляд на лицо солдата. Шах и мат. Блэр высыпал второй пакетик в водку.

— Это маленькая помощь солдату. Молоко военных матерей.

Он улыбнулся, как радушная хозяйка, глядя на солдат, следивших за тем, как растворяются цвета, прежде чем сделать глоток.

— Солдатам помощь не нужна. — Гаврила схватил стакан и вылил содержимое себе в рот, резко поставив стакан обратно на стол. — Ха! Бабское пойло. Такое только маленькие девочки пьют! — Он взял руку Блэра, сжал ее. — Рука мягкая, как титьки, видишь? Этот напиток помогает только маленьким девочкам, чтобы лучше с солдатами игралось. — Его подбородок припечатал дело: — Ха!

— Ну, если честно, — улыбнулся Блэр, — мне кружка пива ближе. И все же нищие не выбирают. В конце концов, мы на войне.

— Ха! Англичанишка! Что ты знаешь о войне?

— Ладно, поглядим, что ты через минуту почувствуешь. — Блэр облизнул губы для пущего эффекта. — Думаю, ты придешь к выводу, что насилие — старые методы и что нужно выигрывать битву за сердца и умы.

— Кумы?

— Умы, ну, мозги, головы.

— Старые методы? — хмыкнул солдат. — Англичане всегда применяют насилие. И всегда выигрывают. Типично английский подход — пускать в дело самое яростное насилие и плакать, словно девки, когда насилие оборачивается против них. Они только сами хотят безобразничать.

— Да, но я говорю об умах и головах…

— Послушай меня: ум нужен, чтобы найти врага, а там уж вступает насилие. Идеальный вариант.

— Ну нет! Ты послушай, вы можете угнетать людей насилием, но на самом деле вы победите их только свободой.

— Точно! — Гаврила ударил кулаком по столу. — Насилие побеждает свободу.

Блэр увидел, что лицо солдата сильно покраснело, разгладилась морщина на лбу. Солипсидрин начал действовать, внутри нарастала уверенность, сомнения проходили. Скоро его разум затмит победная музыка.

— Нет, ты послушай, — положил Блэр руку на стол, — ответь мне: чего ты хочешь в жизни: счастья или нищеты?

— Нищеты, — ответил Гаврила. — Только от нищеты приходит счастье.

Блэр пожевал губу:

— Да, но ты ведь хотел бы, чтобы другие были свободны от нищеты?

— Да, свободны для нищеты.

— Хмм. Ты знаешь странную штуку? У тебя есть власть. Ты можешь принести свободу, избавить их от насилия.

— Да, сила, — кивнул офицер, наклоняясь вперед. — Больше насилия, да.

— Ты можешь это сделать — очистить дорогу свободе, демократии. У тебя в руках огромная сила — в этот самый момент, когда ты сидишь здесь, ты очень силен.

У солдата затуманились глаза.

— Да, да, да, — бормотал он своему товарищу, потом перекинул ствол из одной руки в другую. — Сила.

В углу прочистил горло инспектор Абакумов, обращаясь к офицеру:

— Я не ошибусь, если скажу, что ваше отношение к иностранцу изменилось? Знаете, вы выглядите очень даже довольным и человечным. Может быть, вы и нас оделите своей новой благосклонностью?

Гаврила медленно повернулся. Его взгляд упал на Абакумова, словно платок на лужу, сжирая его напряженную выжидающую улыбку вместе с показным спокойствием. Не моргая и не отводя взгляда, он нащупал на коленях «Калашникова» и поднял ствол к животу.

Затем нажал на курок.

Из дула вылетело пламя. Комнату потряс выстрел. Пальто Киски дернулось и разлетелось в клочья. Ирина закричала. Группа распласталась на полу.

— Черт, — вздохнул Гаврила. — О, нет. Как там это у нас официально называется, Фаби?

— Урон со своей стороны, да?

— Да нет, нет, нечаянная смерть.

— Да, Гаврила, нечаянная. Со своей стороны бывает урон, когда убиваешь своего товарища, у которого есть оружие. А в этом случае, да, нечаянная смерть, потому что убит был ребенок, а не гангстер. И у нее оружия не было.

Вставая, Гаврила махнул рукой в угол, обращаясь к дрожащим, забрызганным кровью людям:

— А теперь вы увидели в самых ярких красках природы так называемого инспектора, этого гангстера. Посмотрите, что он сделал: заслонил себя такой крошкой. Вот поистине бандитская выходка. Мы должны сплотить ряды и сделаем вот что. — Гаврила снова схватился за автомат.

Любовь ахнула, когда ручеек крови достиг ее задницы.

— Но я же вообще далеко сидела! Она была ближе к нему!

Солдат не обратил внимания на слова женщины, торжественно махнув рукой.

— И, отдавая дань такому оскорблению природы, нужно сказать вот что: если вы не будете со мной, то будете против меня. С убийцей детей — с самим злом. — Рот Гаврилы остался немного приоткрытым, глаза знающе посмотрели влево. — Я только молюсь, что такого не будет.

Блэр сидел бледный как полотно, сложив руки на паху. Он дрожал так, что слышно было, как под ним скрипит стул. Глаза Гаврилы уставились на англичанина. Он подождал и взмахом автомата велел ему убрать руки. Вдруг его лицо расцвело, он радостно заорал, указывая на колени Блэра:

— Смотри, Фаби! Вот она, маленькая английская тайна!

Блэр проследил за пальцем солдата себе в пах и увидел, что член пульсирует и рвется наружу.

— Ха! Ха! — Гаврила тыкал в него стволом, открыв рот. Подтащил своего товарища поближе. — Вот все и стало ясно! Посмотри, Фаби, посмотри! — Он направил ствол на семью, расставил ноги пошире и выстрелил.

Абакумов врезался в стену и свалился на бок.

Солдаты снова повернулись к Блэру, поднимая его со стула и выводя туда, где посветлее.

— Ха! Посмотри, еще больше стал! Фаби, прикинь, какого мы кадра нашли!

— Он больной, Гаврила.

— Ну, Блэр, ну, задница, — донеслось поскуливание Зайки.

Англичанин не ответил и не сопротивлялся, когда Фаби начал стаскивать с него штаны. Только Ольга продолжала завывать на фоне хохота солдат.

Гаврила повернулся, поднимая автомат повыше. Бабах! Завывания прекратились. Он перевел взгляд на торжественно торчащий член Блэра.

— Настоящий чемпион, вот это экземпляр! Темы свободы, силы и смерти для него как запах девки!

— Скорее как прикосновение горячего языка, Гаврила. Например, смотри!

Фаби прицелился в группу. Раздался выстрел. Ирина дернулась и затихла.

Оба повернулись посмотреть на реакцию Блэра. Тот судорожно сжал глаза и зубы. Но член стоял гордо и радостно.

Гаврила бросил взгляд в угол. Среди разодранной плоти, сияя словно маяк, лежала Людмила. Около нее сидел Максим, опустив голову. Любовь затихла у стены, словно дрожащий мешок.

— Фаби, давай сюда девку. — Гаврила подтащил англичанина на свободное место между столом и телами, направив носком сапога приближающуюся кровавую реку в другое русло.

Блэр чуть не лишился чувств, услыхав плач Людмилы. Он слышал рявкающие приказы солдат и звуки срываемой одежды. Когда он открыл глаза, перед ним, в лучах света, стояла голая Людмила с заплаканным лицом. Тень проходила полосой от ее лобка до прогала между полными грудями.

Гаврила заставил ее лечь на груду своей же одежды на стол, носком сапога не давая ей свести ноги.

— Ну, англичанин, — сказал он, — давай перед смертью.

Фаби толкнул англичанина на девку, заставив его раздвинуть ноги, насколько позволяли полуспущенные штаны, осторожно направляя его член прикладом автомата. Людмила дернулась и заорала.

— Не надо! — крикнула Любовь. — Вы оставили ее сиротой, убили ее возлюбленного, Михаила Букинова, оставив с больным дядей на руках, вы уже всадили пулю прямо ей в сердце. Уроды! Ненавижу ваши пули, грязь и любовь убивать!

Людмила перестала кричать, услышав имя Миши.

Фаби поднял автомат и выстрелил, даже не целясь. Любовь свесила голову. Максим подвинул ногу, чтобы освободить ей место.

Тень Блэра легла на Людмилу. Она застыла и выгнулась, почувствовав, что он входит, она стонала и качала головой из стороны в сторону. Гаврила держал ногу на спине Блэра и толкал его, пока Людмила колотила кулаками, царапалась и рвала свою одежду, стол, Блэра. Ее пальцы нашли ремень англичанина, рвали его пояс, брюки и карманы, в воздухе повис запах вонючего пота. Людмила смотрела на его оскаленную гримасу, лицо у Блэра вытянулось, он кивал, дыша ей в лицо. Она сжимала и разжимала кулаки, пытаясь нащупать что-нибудь менее отвратительное, чем его плоть.

— Ха! Гаврила, глянь! — заорал маленький солдат.

Блэр почувствовал дуло автомата между ног. Солдат раздвинул ему ягодицы и начал засовывать и вытаскивать дуло, хрипя при каждом движении.

Пока каждый из оставшихся в живых в лачуге издавал тот или иной звук, медленно погружаясь в истинно скотское состояние, раздался щелчок и открылась входная дверь.

— Господь мой всемогущий!

В комнату с автоматом в руке влетел солдат постарше, его эполеты сияли золотом. Он обозревал сцену, открыв рот.

Фаби посмотрел на него:

— Местность занята, командир.

— Вытащи ствол! — Командир повернулся к Гавриле. — У меня что, галлюцинации, Сергеев, или вы тут настоящий ад устроили?

Сергеев тихо хмыкнул и заискивающе посмотрел в лицо начальству.

— Рады приветствовать вас, командир. Да, кажется, мне нужно многое с вами обсудить и поблагодарить вас.

Командир повесил автомат на плечо. Он обозрел каждый уголок комнаты, нахмурившись при виде торчащих членов обоих солдат.

— Мертвые оказали сопротивление? Почему это у вас тут водка, мясо и столько трупов? И почему женщины убиты? А это что, ребенок? Убит? Сергеев? Это что, три поколения простой деревенской семьи? Да у тебя у самого такая семья! И все убиты?

— Теперь они свободны, командир. Никакой нищеты. Никакой войны. Они освобождены. Мы победили.

— Господь мой всемогущий, — покачал головой командир. Свет проникал через дым, поднимающийся от рек и луж крови. — Отойдите от стола, положите оружие. Кто тут остался в нищете?

Гаврила показал подбородком:

— Вот эти полюбовнички, парень в углу и еще один англичанин.

— Англичанин?

— Ага, журналисты они. Или что-то в этом роде.

— Журналисты? Блядь. Сергеев. Господь мой всемогущий! Они это все видели?

Командир покачал низко опущенной головой. Он стянул англичанина с девки и смотрел, как тот с шипением ползет на пузе в спальню. Руки Людмилы упали по бокам, голова склонилась набок, глаза закрылись, только веки дергались. Командир взял с пола пальто и накрыл ее, как одеялом, прежде чем хмуро повернуться к солдатам. Они опустили глаза, скривив губы, словно мальчишки, пытаясь скрыть усмешку.

— О чем вы думали? Господи, святые небеса. Вы и правда здесь настоящий ад устроили. Нужно доделывать дело, ничего больше не остается. Гнезваркистан станет нарицательным именем зла, если мир узнает об этом. Ты, Сергеев, передай мне патроны.

— Патроны? А у вас что, своих нет, командир?

— Вы что, издеваетесь? Зачем мне патроны на заднем фланге, когда вы здесь производите захват территории?

— Ну, знаете, у нас патронов нету. Мы сами, наверное, последние истратили.

— Ха. — Командир иронично выпятил в их сторону подбородок. — Значит, вы провели все утро, кромсая ни в чем не повинных крестьян. Значит так, прикончите их сами, хотя по чести, глядя на богомерзкие результаты вашего патруля, я не знаю, что и делать. Вам повезет, если я не возьму у вас оружие и документы и не пристрелю вас самих.

— Я могу их прикончить, — с надеждой сказал Фаби. — И вообще, те двое очень больные. Один слепой и сильно страдает, а у другого задница кровоточит — будет несправедливо оставить их мучиться.

— Да, Фаби, да ты просто гений. Какой же он свидетель, если слепой? — Командир вздохнул и повел солдат в спальню.

Там, съежившись, сидели англичане. Силы покинули их, как всегда бывает перед приближением смерти. Они сидели, как статуи, на земляном полу.

Высоко в небе пролетел аэроплан, полный людей, которые пили чай и направлялись на Запад в волшебное будущее. Хизы молча придвинулись друг к другу. Казалось, они сделали это инстинктивно, не сговариваясь, и эта картина заставила командира застыть. Он смотрел, как они повернулись друг к другу, начали жаться, как новорожденные кутята. Братья обнялись, прижавшись друг к другу всей длиной тела, и один из них начал выводить круги по спине другого. Кажется, он произнес что-то вроде «Кто глупышка?».

Солдаты подняли стволы. Прицелились и нажали на курки.

Щелк.

Щелк.

— Блядь, — сказал Гаврила.

— Да, Гаврила, патронов точно нет.

Блэр повернулся и открыл глаза. Он увидел, что командир злобно орет на солдат, а те уставились на пустые магазины. Вдруг за их спиной появилась полностью одетая Людмила. Лицо у нее было розовым и свежим, хотя выражение лица и взгляд были беспощадными. Девушка прошла мимо двух солдат к Блэру, обволакивая его запахом их секса. Не отводя от него глаз, она протянула руку к его паху, пошарила там, распространяя жар через ткань его брюк.

Затем резко сунула руку в карман.

Появился патрон. На нем был крошечный узор, то ли орел, то ли черт, готовящийся взлететь. Она передала его Гавриле и вышла из комнаты, молча и отстраненно, пройдя мимо озаренного солнцем кухонного окна и дальше, через дверь, на сияющий снег.

Не говоря ни слова, солдаты смотрели, как она уходит. Офицер Сергеев засунул патрон в ствол. Взвел курок и поднял ствол к плечу.

И выстрелил.

Кровь залила стену за спиной у братьев Хиз.

 

МНОГО ВРЕМЕНИ СПУСТЯ

Людмила подняла голову на заходящее солнце. Оно висело томно, сияя словно через яичный белок. Ночь казалась такой невероятно далекой.

Тяжело вооруженный вертолет проплыл в небе. Людмила подавила дрожь.

— Пожалуйста, послушай, постарайся включить свою тупую башку, — сказал Макс. — Если бы у тебя хоть один глаз был на башке, ты бы увидела, что этот обязательно умрет, или уже умер. Как ты думаешь, с чего еще он лежит здесь и ни хуя не дышит?

— Конечно, он дышит, — протянула палец Людмила. — Видишь? Ты думаешь, я электрические заряды излучаю и могу заставить мертвецов подпрыгивать? Так что не трынди.

— Ха, ладно, он дышит, но это вообще ничего не доказывает. Он же щас подохнет, не трогай ты его. У него и без тебя душа к ангелам отлетит.

— Думай башкой! Не скажу, что их состояние очень отличается, если учесть, что один странно дергается, а второй лежит неподвижно. Этот вот более спокойный. Нужно еще убедиться, есть ли у тебя вообще мозги в башке.

— Ха! Значит, теперь он спокойный, да? Знаешь, можно сказать, что смерть — высшая форма спокойствия. Я могу сказать, что, если ты не ищешь от него неприятностей, тогда мертвый — твой. Очень, очень спокойный. Неизменно спокойный.

— Максим!

Молодая китаянка в форменном платье обошла клетку, отвлекая внимание Людмилы от витрины.

— Чем я могу вам помочь?

— Скажите, они от одной матери? — спросила Людмила, указывая на комочки черной шерсти. — Кажется, вот этот какой-то тормозной.

Девушка с улыбкой кивнула:

— Да, они одного помета. В этом возрасте они очень много спят и просыпаются несколько раз на дню. Вы хотите купить?

— Да, хотелось бы. — Людмила сняла сумку с плеча и поставила на пол.

На ней было красное платье, которое много лет назад купил ей отец, платье принцессы, платье ее побега. Сегодня она решила надеть именно его.

— Я хочу его подержать, — сказал Блэр.

— Подержишь после меня. Только осторожно!

Макс резко выдохнул. Он посмотрел на часы и повел из стороны в сторону глазами.

— Вы можете его привести в сознание настолько, чтобы он был похож на живого? У нас щас машину отбуксуют.

Людмила даже не взглянула на брата. Ее лицо озарилось, словно солнышко проглянуло среди туч, когда открылась дверь клетки и она подцепила рукой одного спящего котенка. Он проснулся на полдороге к ее груди и жалобно мяукнул.

— Какая прелесть, — пропела Людмила, щекоча ему под мордочкой пальцем.

— Можно мне подержать? — спросил Блэр.

— Давай я поеду домой и заберу вещи? — спросил Макс. — Мы через час должны быть готовы.

— Пожалуйста, говори по-английски, — укоризненно глянула на него Людмила, продолжив на родном языке: — Тебе придется когда-то начинать. Не надейся, что Блэр научится говорить на ибли, просто чтобы понимать твой дурацкий треп.

— Черт.

— Максим!

— Черт, — повторил Блэр, протягивая руку к котенку.

Макс вздохнул:

— Ха, ладно, я ухожу. Если решишь дождаться от котенка страстного проявления чувств, до ноября ты тут зависнешь.

— Я куплю котенка, подожди! Ради бога! — Людмила взяла котенка из рук Блэра, поднесла к лицу и подула на него.

— Знаешь, кажется, ты не движешься семимильными шагами к его покупке. У меня такое ощущение, что ты хочешь поселиться в этом магазине, ведь здесь так охуительно воняет говном.

— Просто пасть заткни!

— Просто возьми его домой, и там ты сможешь до посинения охать над ним, как идиотка.

— Я тебе сказала, что это для офиса, мы его домой не возьмем.

— Да, офис, очень важное дело, просто глобальная операция — офис и котенок. И вообще, с чего ты решила своими монгольскими мозгами, что в офисе нужна кошка? Это ж не детдом!

— Это создаст там домашнюю атмосферу. Кошки успокаивают. Слышал, что говорят врачи?

— А, да, конечно, я забыл, экстренная медицинская помощь предполагает, что нужно купить кота для англичанина, чтобы тот все дорожки обоссал и обосрал.

— Ты меня послушай: если будешь пытаться испортить мне день, я закрою твою «Мастеркард».

Людмила заплатила за котенка и, пока Макс хмыкал и что-то бормотал себе под нос, показала продавщице на несколько вещей, включая пушистую корзину для поездок, украшенную сердечками. Макс закатил глаза.

Он хмурился, неся котенка в корзинке по Хай-стрит. Людмила ругалась, что он размахивает корзиной, а Макс грозился начать размахивать ею над головой. Еще одна злобная тирада послышалась, когда Людмила замедлила шаг у входа в продуктовый магазин «Сайнсбери» и велела Максу подождать на улице.

— Ха, ну конечно, — плюнул он, — я останусь с котом на улице, здесь, у автобусной остановки, рядом с воющими сиренами и под прицелом антитеррористической полиции, чтобы котенок окончил свое путешествие на небеса без мира в душе, голодный и холодный, а все из-за твоей патологической зависимости от всех подряд магазинов.

Людмила не обращала на него внимания достаточно долго, чтобы Макс почувствовал, что его вообще не слушают.

Затем сказала:

— Нам нужно купить что-нибудь поесть в поезд.

— Да, но ведь и в самом поезде еду купить можно!

— Да, и цены там раза в четыре выше. Ты же не думаешь, что я собираюсь покупать все втридорога?

— Ну конечно нет, ты ведь такая бедная. Такая бедная, что только на котов да корзинки денег и хватает. Если честно, почему бы нам ни купить приправы к коту, а? Приправы или масла там. Жареный котенок по-восточному, он как раз в корзинке, еда навынос, вот только шерсть…

Людмила уже ушла, затянутая манящим светом витрин. Красное пятно ее платья вошло внутрь и пропало, словно растворившись в сияющих небесах.

Время уже поджимало, когда Максим наконец припарковал «БМВ» на площадке рядом с офисом. Он выпрыгнул из машины, включил и отключил сигнализацию и оставил Людмилу прятать корзину с котенком под сумками с покупками. Блэр тихонько сидел на заднем сиденье.

— Котенок заорет, как только ты вытащишь корзину наружу, — предупредил Макс через плечо. — Ты оскорбляешь меня, думая, что сможешь прятать эту пищалку на протяжении всего пути на север.

— Ха! И этот человек утверждал, что котенок дохлый!

— Послушай меня. Даже мертвый он будет орать как оглашенный. Они ж тупые все. Почему, как ты думаешь, они больше на природе не живут?

Макс исчез за дверью двухэтажного здания. Он поднялся по застеленным линолеумом ступенькам, прошел по душному коридору. Из радио неслись вопли с матча по крикету, приглашая Макса в маленький офис, разделенный на два отсека. Картонные коробки, пачки бумаг, стопки целлофановых пакетов, разная аппаратура обступали его со всех сторон.

— Англичанин! — заорал Макс, стукнув ключом в окно палаты. — Большой черт!

Прошло некоторое время, прежде чем сгорбленная фигура за окном отозвалась. Две белые руки осторожно легли на пачку бумаги. Одна рука поднялась пригладить прядь белых, коротко постриженных волос. Затем человек повернулся на стуле, блеснули черные стекла размером с мотоциклетные очки.

— Ага, черт, — вздохнул он.

— Чертов пьяница, английский хуй! — Макс помахал рукой через окно. — Чучело!

— Да, конечно. — Англичанин приготовился подняться со стула. — Нет, ты послушай. Милли с тобой?

— В машине. Быстрее, черт!

— Иду, иду. — Англичанин прошаркал к двери, повернувшись, чтобы выключить лампу, и взял сумку с крючка у стола. — Ради бога, думай башкой, а!

Англичанин был настолько уставшим, что не заметил, как в поезде пищала и дергалась одна из сумок. Когда затих шум вокзала Кингс-Кросс и военные зоны уступили место пригороду, все затихли, убаюканные покачиванием поезда.

— Англичанин, мы собрали плату? — спросила Людмила.

— Да, — ответил Зайка. — Ты получишь около девяти сотен, после того как все проплатят.

— Ха, — сказала Людмила, поворачиваясь к Максиму и переходя на ибли: — А если ты перестанешь бестолково ездить, как баран, по городу, а поедешь за долгом Фон-Бей, мы в два раза больше получим.

Макс выпятил на нее подбородок:

— Ну, если ты можешь предсказать, когда именно они решат вдруг объявиться на заброшенной квартире, я тут же поеду и расколочу что-то, подозрительно похожее на их головы.

Людмила нахмурилась, глядя в окно на безлюдные просторы.

— И еще. Больше я этого повторять не буду: я заберу машину обратно, если ты не заставишь их заплатить. Ты ведь не думаешь, что я тут благотворительностью занимаюсь?

— А яйца по-шотландски есть? — спросил Зайка, скорее чтобы прервать поток ибли, а не утолить голод.

Людмила полезла в одну из сумок и вытащила три запакованных предмета. Зайка торжественно изучил их, прежде чем протянуть корнуэльский пирожок через стол.

— Я хочу пирожок, — сказал Блэр.

— Нет, ты послушай. Ты хочешь его только потому, что его хочу я.

— Нет, я просто его хочу. Дай.

— Ты же просил яйцо по-шотландски, англичанин, — напомнила Людмила Зайке материнским тоном.

— Да, — протянул руку Блэр, — ты просил яйцо по-шотландски, а не пирожок. Отдай пирожок.

Зайка тяжело вздохнул и отдал пирожок Блэру.

— И яйцо по-шотландски я тоже хочу, — выпалил Блэр, заботливо прикрывая пирожок рукой.

— А вот фиг тебе, — ответил Зайка. — Это мое.

Людмила убрала пирожок и яйцо в пакет и поставила его на пол.

— Значит, оба ничего не получите. Заткнитесь.

— Нет, ты послушай, — сказал Зайка, откидываясь на спинку дивана.

У Блэра задрожала губа.

В напряженной тишине они ехали на север, взяв такси до «Альбиона». За это время котенок один раз громко заорал и был тут же подарен Зайке. Он гладил его, уступив котенка Блэру только после его продолжительного нытья и просьб.

Домой они прибыли к чаю. Нянечка отнесла котенка в свой кабинет, прихватив блюдце воды, в то время как Зайка сидел там, где они с Блэром обычно проводили время между приемами пищи — в углу рядом с холлом. Отсюда прекрасно просматривался коридор, ведущий к кухням. Он сидел с видом человека, которому все здесь знакомо и привычно, словно ждал поезда, на котором ездишь каждый день в течение тридцати семи лет; сидел и размышлял о прошлом, полном непонятностей и странностей, и знал, что в любой момент сможет почувствовать себя неловко, оглянувшись назад.

В «Альбионе» был большой день. Воссоединение совпало с пятой годовщиной приватизации. К вони хлорки прибавился аромат вечеринки, привнесенный новшествами, которые смущали обитателей заведения. Все придумала нянечка. Времени на подготовку было много, поскольку каждое воскресенье в клинике был свободный день. В обычные дни все слушали радио, но воскресенье было днем Фрэнка Синатры. Эти дни были так непохожи на все остальные. Музыка Синатры разносилась из дешевых колонок по музейным просторам «Альбиона», свет, льющийся через подъемные окна, казался ярче; день словно улыбался. И настроение было другим, все чувствовали облегчение, словно старые добрые товарищи, пережившие невероятную интригу, или подростки, наконец окончившие колледж: вдруг стало уютно и спокойно там, где раньше было страшно и грустно. Музыка и вызванное ею расслабление заставляли обитателей клиники скользить по коридорам, и чувствовали они себя словно часть глобального потока. Даже нянечка расслаблялась по воскресеньям. Обычно на ней было простое шерстяное платье, кофта и деловые туфли. По воскресеньям яркие пятна макияжа сияли на ее лице, придавая ей вид картины в период реставрации.

Нянечка гордилась воскресной атмосферой. Снаружи серые стены могли казаться грустным подражанием жизни, но свободные эмоции внутри придавали заведению истинно неповторимый дух.

Зайка впитывал воскресные чувства со своего любимого места рядом с холлом. Старая добрая нянечка постаралась на славу. Сегодня везде были развешаны шарики.

И все же он немного нервничал. У него было странное чувство, что он совсем один. Он больше не принадлежал общине «Альбиона». Но он не принадлежал и внешнему сообществу. Он стоял один в темном конце холла, глядя, как Людмила и Блэр разговаривают с нянечкой, купаясь в солнечных лучах у входа. Его преследовало беспокойство, и он понял, что оно не исчезнет, пока мимо не пройдет один из старых друзей. С тех самых времен он никого не встречал. Они не думали, что он вернется, хотя знали, что сегодня будет небольшая поминальная служба по Блэру.

Подошла нянечка, ведя за руку маленького Блэра Александра.

— Надо же было додуматься до такого цвета! — рявкнула она вместо приветствия. — Ты что, издеваешься, так его нарядить!

— Что? — спросил Зайка, выныривая из размышлений.

— Уже больше года красное в школах запретили, и вот вы, красавцы, в лечебном заведении, со своими странными проблемами, наряжаете маленькую невинную душу, словно чертову пожарную машину.

— Ну, нянечка, не я ведь его одевал. Он же не мой, вы знаете. Мама одела его, чтобы они были одинаковые. Посмотрите.

— Но девушка этого не знает, она нездешняя, Зайка. Честно слово, нужно же действовать, нельзя же оставить все как есть. И в отсутствие твоего брата ты должен уделять ребенку больше внимания. Ты ведь женился на ней! Ради всего святого, хотя бы попытайся что-то сделать.

— Да, но это был вопрос эмиграции. Нет, вы послушайте, я ее люблю всем сердцем и все ее маленькие шалости тоже, но просто в создавшейся ситуации я пытался поступить как благородный человек. Я с ней не спал, ничего такого.

— Честное слово, Зайка, что нам с тобой делать? Поверить в это не могу, глядя на нее. Тебя нужно вздуть как следует, что не пользуешься такой девицей. Как следует вздуть!

— Да, нянечка, я хочу сказать…

— Это вполне гигиенично, Зайка, не надо. Это то, что рождает новую жизнь.

— На самом деле я не хотел сказать, что это негигиенично.

— Ну она ж не всегда будет иностранкой, так? Может быть, она не отсюда, но она втянется, увидишь. Ради всего святого, открой глаза — куча мужиков застрелится ради возможности быть на твоем месте.

Людмила прошла, высокая и прямая, по направлению к шепчущейся паре, свет оттенял ее щеки и играл на белых зубах. Макс шел следом, как могильщик, пытаясь закончить спор на ибли.

— Я тебе говорю, — сказал он, — мы дома купим завод по изготовлению пропеллеров — он ведь никак не меньше этого заведения — и наполним его тоже какими-нибудь инвалидами. Наверное, они тут фантастическое количество денег за это имеют.

— Ради всего святого, ты что, не можешь открыть рот, чтобы не сказать какую-нибудь глупость? — Людмила улыбнулась, видя, что нянечка наблюдает за ее приближением. — И вообще, здесь нужны врачи и много чего другого, а не только здание. И нужно правительство, которое будет за это платить. — Ты что, действительно думаешь, что кужниские гнезвары будут оплачивать такую затею?

— Ха! Врачи? Если бы у тебя в голове была хоть одна дыра для глаза, ты бы увидела, что все эти типы абсолютно здоровы. Немного повернутые, только и всего. Чуток каши и телевизор — вот и все их лечение.

Пара дошла до угла, где стояли Зайка, нянечка и маленький Блэр, качавшийся на нянечкиной руке, словно обезьяна.

Людмила повернулась, чтобы прошипеть напоследок Максу:

— И если не можешь изъясняться по-английски, тогда просто закрой пасть.

— Ха, в настоящий момент мне приходится общаться с хазарами или бенгальцами!

— Тсс!

Группа пошла по коридору. Прихрамывая, показалась Гретхен, старая знакомая Зайки. Каждые двенадцать шагов она отмечала небольшим танцевальным па; она изображала поезд, крутила колеса и пыхтела себе под нос. Перед тем как снова перейти на шаг, она бросала через плечо улыбчивый, уверенно-невинный взгляд.

Зайку она не узнала.

Группа прошла в игровую комнату, где разговор взрослых гостей парил над головами, достигая сандвичей в буфете. Обитателей заведения исключили из сборища, поскольку подавались джин, вина и теплое пиво.

Рядом с джином стоял Дональд Лэм.

Около него находился молодой человек, который постоянным морганием выдавал в себе помощника Лэма.

Лэм расцвел, когда в комнату вошли Людмила и Зайка.

— Привет, привет, — пропел он, продвигаясь к ним.

Он присел на корточки, чтобы сказать, как подрос Блэр, и улыбнуться коронной улыбкой, а затем приветливо заговорил с Людмилой. Когда наконец нянечка растворилась в толпе гостей, Максим и Людмила повели Блэра к буфету, а Лэм и Зайка принялись за джин. Под воздействием солнечного света и жужжания мух и пчел разговор зашел об утренней игре международного матча по крикету в «Лорде». Затем они перешли к более деликатным вещам, в такой день подобный разговор сам просился на язык.

— Всегда хотел спросить, — сказал Зайка, — это что, веселая выходка — заслать нас так далеко?

— Я бы так не сказал, — ответил Лэм. — Совсем бы не сказал. Я не хочу нагнетать ситуацию, но дело на самом деле намного сложнее. Очень странное это дело, приватизация. Непредсказуемое. Скажу так: мы чувствовали, что ваши интересы будут в большей безопасности, если удалить вас из зоны потенциального общения.

Зайка слегка кивнул. Как и Лэм, он принялся смотреть в свой стакан с джином.

— А то письмо от отца ты написал?

— С чего это ты взял?

— «Нагнетать ситуацию», так было в письме сказано.

— Ну, — промямлил Лэм, — на самом деле ситуация действительно гораздо сложнее. Хотя вообще-то, знаешь, сегодня у меня для тебя есть подарочек. Кое-кому нужно представиться.

— Да?

Со стороны буфета раздался голос Людмилы:

— Нет, Максим! Никакой фанты!

Беседа прервалась. «Альбион» гудел словно улей, гости прохаживались по комнате. Тепло перемещалось по игровой, а потом ушло вместе с людьми по коридору, мимо комнаты пациента, у которого якобы мозги как у медузы, то есть у него в спинномозговой жидкости есть только серое вещество. Его все называли просто «человек» и продолжали одевать, и заботиться, и разговаривать с ним, потому что все мы там будем, помоги нам Господь.

Джин тек рекой до наступления темноты и продолжал течь и дальше. Когда в воздухе «Альбиона» зазвучало танго, в зале остались только Лэм с помощником и Зайка. Лэм постоянно смотрел на часы.

Зайка встал один посреди комнаты.

Его ноги начали резать, рассекать воздух в безупречном танго, но через несколько секунд, сделав один только поворот, он споткнулся и упал.

Помощник Лэма напрягся, готовый подбежать на помощь. Но Лэм стоял и смотрел, ничего не говоря. Это удержало молодого человека от действий.

— Помочь его королевскому высочеству? — спросил парень через минуту.

— Оставь его, — сказал Лэм. — Пусть сам поднимется.

Когда съежившийся бывший паразит попытался нащупать равновесие, через окна «Альбиона» проникли звуки летящего из-под колес гравия. Колонна черных машин поехала прочь.

Лэм уже собирался помочь Зайке, когда в дверь просунулась голова Людмилы.

— Англичанин! — позвала она. — Пойдем, пора домой.

— Я ненадолго останусь, — сказал Зайка, глядя себе под ноги. — Только ненадолго, ладно, Милли? Нет, ты послушай. Я просто немного побуду здесь.

— Пойдем, англичанин. — Она сердито посмотрела на джин у него в руке. — То, что пожираешь ты, пожрет тебя.

Зайка повернулся и уставился на нее через темные очки, словно муха-альбинос.

Людмила сделала шаг в комнату. Она немного выгнулась, надув губы. Одна бровь взлетела вверх.

— Англичанин, утро пятницы — картофельная запеканка.

Ди Би Си Пьер — настоящее имя Питер Финлей, австралийский писатель, лауреат премии Букера за дебютный роман «Вернон Господи Литтл». Мировую известность получил не только его своеобразный черный юмор, но и эпатажное поведение, вполне оправдывающее прозвище «Dirty But Clean» — «Грязный, Но Чистый», от которого и происходит его литературный псевдоним.

Роман «Люськин ломаный английский» фантасмагорическая история про двух разделенных сиамских близнецов и девушку Люську, жившую в горах Кавказа и сбежавшую от тяжелой жизни в Англию.

Это история о деньгах и их заменителях: сексе и оружии, которое порой стреляет помимо человеческой воли. И о том, что жизнь — это триллер, который вдруг превращается в веселый вестерн.

Для тех, кто любит крепкие выражения и правду жизни.