Это было в тот год, когда консерваторы взяли Копле. Войско либералов бежало, рассыпалось по саваннам, зарослям тростника и склонам. В первые дни виднелись издали пятнами среди желтых сжатых полей темные группы беглецов: двое-трое верхом, остальные пешие. Но потом отряды рассеялись, группы постепенно таяли, солдаты расходились по родным деревням, военачальники стремились добраться до краев, где достаточно было их сторонников, или переправиться за границу через Арауку или Тачиру.

Горько мне было вспоминать, как кончился бой. Он шел весь день, и примерно после полудня либералы начали отступать. В некоторых отрядах солдаты перебили офицеров, пытавшихся удержать их, и обратились в бегство, ища убежища в зарослях на равнине. Метались по полю лошади без всадников, выстрелы гремели беспрерывно, победные крики неслись из рядов неприятеля.

Два офицера, ехавшие рядом со мной, не сказав ни слова, повернули вдруг лошадей и галопом помчались в саванну. Какое-то время я колебался. Остановил своего мула и смотрел на жуткую путаницу боя. Некоторые из наших ринулись было вперед, но пули противника тотчас уложили их. Больше не о чем было раздумывать, я повернул назад, помчался, изо всех сил подгоняя мула, стремясь поскорее оказаться как можно дальше от всего этого.

Мчался я недолго, ибо мул был стар и измучен, так что толку получалось мало. Изредка он пускался рысью, но вскоре снова переходил на шаг. Я догнал каких-то незнакомых людей. Никто ни о чем не спрашивал. Лишь слышались отрывистые возгласы да взрывы ругательств, а иногда кто-либо принимался вдруг кричать во все горло, окликая приятеля, которого будто бы разглядел где-то далеко, в другой группе беглецов, что, впрочем, не давало никакого результата, ибо никто не отзывался.

Быстро темнело, но мы не останавливались. Страх попасть в руки разъяренных врагов, которые, без сомнения, пустились в погоню за нами, не давал времени подумать ни об отдыхе, ни о еде. В полной темноте то шлепали мы по болоту, то пробирались сквозь густые заросли, и колючие ветки царапали и били нас по лицу.

Когда занялось утро, подъехали к хижине, одиноко стоявшей посреди равнины, и решили подкрепиться чашкою кофе. Нас оказалось совсем мало, во всяком случае, гораздо меньше, чем я ожидал. В темноте по топоту копыт можно было подумать, что скачет большой отряд. Видимо, многие отстали либо свернули куда-то в сторону.

Выпив кофе, поскакали снова. Около полудня наткнулись на другой отряд; солдаты разожгли большой костер и жарили телятину. Большая часть наших, не в силах побороть голод, осталась с ними. Я же подумал, что дым от костра может привлечь внимание преследователей, и предпочел продолжать путь; еще один человек присоединился ко мне. Долгое время сопровождал нас дразнящий запах жареного мяса; к вечеру мой спутник предложил отдохнуть в небольшом лесу на склоне горы; я, однако, считал, что следует ехать дальше, пока не встретится деревня, где можно будет остановиться на ночлег. Спутник мой не согласился, расстелил на траве свое пончо и улегся; пришлось мне продолжать путь в одиночестве.

Вот тут-то и встретился я с полковником. В последних лучах дня на тропе, что взбиралась вверх по склону, увидел я, как он поворачивает коня, заслышав, по всей вероятности, приближающиеся шаги моего мула. Никогда не забуду я первого его появления. Как сейчас вижу: худой, костлявый маленький человек, лицо скуластое, с узкими глазками, остроконечная бородка и торчащие усы. На высоких блестящих сапогах звенят огромные шпоры с колесиками-звездами. Грязная светлая блуза расстегнута на груди, на передней луке седла — свернутое красно-синее пончо. Желтая перевязь пересекала его грудь. На ней висела тяжелая кривая сабля с серебряным богато изукрашенным эфесом. Ни тогда, ни после не решился я сказать ему об этом, но таким изображали у нас в городке дьявола в рождественском представлении «Въезд Христа в Иерусалим».

Презрительным взглядом смерил он меня и моего мула; измученные, жалкие, мы в самом деле представляли собой комическое зрелище. «Так все и бежите от самого Копле?» — насмешливо крикнул он резким голосом вместо приветствия. Велико было искушение ответить: «Вы, как видно, тоже», но я удержался. Ведь я не знал, с кем разговариваю, да к тому же был всего лишь мальчишкой, случайно втянутым в эту войну, а он, судя по всему, крупный военачальник. Заметив, видимо, что насмешка меня задела, он прибавил весело:

— Не огорчайся, дружок, бывает, что иного выхода нет, как только удирать. Мы еще свое возьмем.

Он предложил мне отправиться вместе искать городок, который должен быть где-то поблизости. Тронулись в путь в темноте и вскоре вдали на склоне показались мигающие огоньки. Близость места, где я надеялся укрыться от опасности и отдохнуть, наполнила меня бурной радостью. Я развеселился так, будто подъезжал к родному дому, где ждали меня родители и тихая, чуждая треволнений жизнь, казавшаяся теперь такой далекой. Однако полковник, как оказалось, смотрел на дело иначе. По пути он представился мне, сказавши, что его зовут полковник Самудио, что он крупный военачальник армии либералов, описал некоторые бои, в которых участвовал вместе с видными деятелями революции. Я же, говоря откровенно, до сей поры никогда его не видел и даже не слыхал его имени; к тому же в нашей армии всякий, у кого добрая сабля да добрый конь, называет себя полковником и претендует на славу великого полководца.

Итак, полковник Самудио отнюдь не был расположен тотчас въезжать в городок, не приняв прежде некоторых мер предосторожности.

Остановившись на повороте дороги неподалеку от городка, он приказал мне отправиться на разведку, оставивши мула на его попечении.

— Мало ли на кого можно наткнуться. Многие здешние жители стоят за консерваторов. Постарайся незаметно добраться до площади, погляди на людей, послушай разговоры, тогда и поймешь, какая там обстановка; а потом возвращайся ко мне, я буду ждать здесь. — Не без страха отправился я исполнять его приказание. Городок был маленький, плохо освещенный. Почти никого не встретил я на крутых извилистых улочках, сходившихся к небольшой площади, посреди которой возвышалась церковь. Кое-где из приоткрытых дверей дома вырывался пучок света и доносился запах готовящегося ужина. Возле некоторых домов на обитых кожей стульях сидели соседи, болтали о том о сем. Перейдя на темную сторону улицы, я замедлил шаги и стал внимательно прислушиваться к беседе. «Желтые дьяволы» и «В Копле они за все заплатили сполна» — двух подобных фраз было достаточно, чтобы понять образ мыслей этих людей. Не желая привлекать к себе их внимания, я произнес дружеским тоном: «Добрый вечер» — и направился к площади. Она была почти пуста. Четыре фонаря освещали оштукатуренный белый фасад церкви и зеленую ее дверь. Церковь походила на маску колдуньи. У дверей комендатуры дремал на стуле часовой, поставив ружье между коленями. Напротив виднелись широкие ворота постоялого двора. Внутри не было ни души. Я приблизился. Пахло навозом, смазанными колесами, фритангой. Толстая женщина, громко стуча шлепанцами, подошла к двери, я спросил ее, можно ли здесь снять комнату.

— Комнату? Да любую, какую захочешь, сынок. Такие времена настали, никто к нам не приезжает.

Больше я не хотел задерживаться. Спустился по другой, еще более пустынной улице и вышел на дорогу. Отыскать полковника оказалось делом нелегким; он укрылся в чаще и, лишь когда я подошел совсем близко, внезапно возник перед моими глазами.

Он внимательно выслушал мой рассказ со всеми подробностями, какие только мне удалось заметить, кое-что заставил повторить несколько раз. На его взгляд, я мог бы разузнать гораздо больше, о чем он и сказал мне весьма жестким тоном:

— Ты узнал то, что смог бы узнать всякий. Нет у тебя хитрости, а на войне человек без хитрости ни на что не годен. Надо было отыскать дом, где одни женщины, войти, спросить кого-либо, любое имя назвать, какое в голову придет. Так разговор и начался бы, и очень многое можно было бы выяснить. Мне следовало пойти вместо тебя, и теперь мы бы знали, кто здесь командует, чьи части проходили через город последнее время и когда именно, где сейчас войска консерваторов. Плохой из тебя разведчик.

Я думал, что ежели так, он не решится войти в городок, но ошибся. Он закопал под деревом саблю, другое свое оружие и желтую перевязь. Оставил только кинжал на поясе да в суму положил пистолет. Вскочил в седло и двинулся к городку.

— Не бойся и следуй за мной.

Я последовал, исполненный страха, ибо человек этот, столь похожий на дьявола, отнюдь не внушал мне доверия.

Когда мы въезжали в первую улицу, он спросил, есть ли у меня деньги. Я отвечал, что нет.

— У меня тоже нет, — сказал он. — Но не беда. Там видно будет.

Мы подъехали к постоялому двору; полковник потребовал комнату для двоих, овса для коня и мула, а затем приказал подать самый лучший ужин.

Страх не помешал мне с жадностью наброситься на еду, давно не приходилось мне ужинать по-настоящему. Вскоре после ужина усталость взяла свое, и меня стало клонить в сон. Мы отправились в свою комнату, я вытянулся на жалком ложе, полковник долго еще не ложился, уже охваченный дремотой, я видел, как он разделся и погасил свечу. Тяжкий, неспокойный сон овладел мною. На заре сквозь сон я слышал ржание лошадей, перекличку петухов, постепенно слабея, замиравшую вдали.

Когда я проснулся, полковник был уже на ногах. Некоторое время я притворялся спящим и внимательно за ним наблюдал. Старательно до блеска начистил он свои сапоги. Помадой из маленькой баночки заострил стрелками усы, расчесал бородку, почистил свою одежду и шляпу, затем, достав из сумки шелковый пестрый платок, повязал им шею. Хлопнув в ладоши, громким голосом позвал хозяйку и приказал подавать кофе.

Я сел на край кровати и, опустив голову на руки, тяжело задумался. Смятение овладело мною. Заметивши это, полковник сказал:

— Почему у тебя такой печальный вид? Это никуда не годится. Ободрись, мой юный друг, наши дела, право же, идут недурно: мы спасли свою шкуру, плотно поужинали и проспали всю ночь в постели. Чего же еще желать?

Пока он прихлебывал кофе, я не переставал размышлять о своем положении и о странном знакомце. Сапоги, бородка, весь его вид, напоминавший дьявола из мистерии, обличали человека, ведущего жизнь, исполненную бурных приключений. Я догадывался, что у него нет ни постоянного пристанища, ни верного дохода. Воин, а может быть, и мошенник с тонкими пальцами шулера, будто для того созданными, чтобы подменивать колоды или ловко бросать кости. Мне было не по себе в его обществе, и я надеялся, что в тот же день смогу расстаться с ним и продолжить свой путь.

Однако пока что следовало придумать способ удрать с постоялого двора, не заплативши, но взяв лошадь и мула. Тем не менее я был полон решимости покинуть городок, не медля ни минуты, даже если пришлось бы расстаться с мулом. В то же время я думал о том, как бы продать мула и, заплативши за постой, продолжить путь пешком. Оставив полковника в комнате, я вышел во двор. Работники распрягали и чистили лошадей, под повозками бродили с кудахтаньем куры. Возле двери дома стояли два человека в шляпах, надвинутых на самые брови, я прошел мимо, и они повернули головы, провожая меня взглядом. Это показалось мне подозрительным. Затем ко мне подошла хозяйка и принялась расспрашивать, кто мы и откуда приехали. Я отделывался туманными фразами и наконец предложил ей, если она хочет знать больше, обратиться к самому полковнику.

— А какой армии он полковник?

— Пусть он вам это скажет, спросите его.

Возвратясь в комнату, я хотел было поделиться с полковником своими подозрениями, но он не дал мне на это времени. Сказал, что долго оставаться в городе нельзя и необходимо, не теряя ни минуты, пуститься добывать деньги. Я был ошеломлен и никоим образом не мог представить себе, как могли бы мы добыть денег, однако спросить его не успел, ибо полковник поднялся и, расхаживая по комнате, стал говорить с величайшим воодушевлением:

— Мы устроим представление сегодня же. Да, ты и не знаешь, я тебе не говорил: я ведь канатоходец. Умею и ходить по канату, и прыгать. Это умение не раз выручало меня в превратностях войны и в трудные минуты жизни, когда приходилось зарабатывать на хлеб, скитаясь по деревням. Я выступаю под именем Королевский Кондор. А теперь отправляйся, отыщи большой хороший загон, крепкую веревку, два столба да еще мальчика с барабаном, пусть объявит о представлении.

Я стоял как вкопанный вне себя от изумления и не знал, что сказать. На моих глазах, словно по мановению волшебного жезла, свершилось превращение. Вместо полковника стоял предо мною канатоходец Королевский Кондор. И в самом деле, он походил теперь на ту черную страшную птицу с красной голой головой и белым воротником вокруг шеи, которую крестьяне наши зовут королевским кондором. В воображении моем возникла мертвая корова со вздутым животом и сидящий на этом животе огромный кондор с крючковатым клювом и загнутыми когтями. Я застыл на месте, завороженный этим видением. Голос полковника вернул меня к действительности:

— Что с тобой? Приди в себя. Ступай, делай, что я велел, нам надо спешить.

Все еще ошеломленный неожиданным превращением, я отправился исполнять поручение. Найти мальчика-глашатая с барабаном оказалось просто. Труднее было раздобыть веревку. Долго скитался я по городу, расспрашивая всех встречных, пока наконец отыскал торговца, согласившегося одолжить мне веревку, достаточно длинную и крепкую. Когда же появился глашатай, возвещавший о представлении, дело пошло быстрее. Под дробь барабана мальчик кричал звонким голосом:

— Сегодня вечером Королевский Кондор. Великий канатоходец, большое представление. Один реал за вход. Королевский Кондор!

Жители высовывались из дверей домов. Пестрое войско мальчишек шагало под дробь барабана вслед за глашатаем. Я сам, действовавший поначалу с опаской, увлекся необычайным приключением.

Нашелся загон неподалеку от площади, вбили два столба, принесли свечи, отыскались и гитарист и маракеро для музыкального сопровождения.

Вернувшись на постоялый двор, я увидел полковника, окруженного группой людей, которые внимали ему с восхищением. Чрезвычайно довольный собою, он хвастал напропалую:

— Ходить по канату с шестом — дело нехитрое, любой из вас это сможет, стоит только приноровиться; а вот пройти спиною вперед, да без шеста, да еще проделать сальто-мортале, на это способен один только я, Королевский Кондор.

Приблизилась барабанная дробь, послышались возгласы глашатая, крики мальчишек. Звенело, гремело со всех сторон внезапно возникшее имя — Королевский Кондор.

Страх снова овладел мною. Этот человек казался способным на все. Что, если он затеял все это, чтобы одурачить бедняков и сбежать с собранными деньгами, так и не начав представления? Я живо вообразил, как разъяренные жители гонятся за мной и побивают меня камнями. Ведь он, конечно, удерет, не предупредив меня, зачем ему делиться со мною своими планами? Покуда зрители ожидают начала представления, он заберет деньги, расплатится с хозяйкой, сядет на своего коня, и когда публика догадается об обмане, он будет уже далеко. Я же останусь здесь на растерзание одураченным жителям. Голос глашатая и барабанная дробь приближались, теперь полковник почти кричал, продолжая рассказывать о своем невиданном искусстве. Я решил поговорить с ним начистоту. Под предлогом необходимости отчитаться перед ним я попросил полковника вернуться со мной на постоялый двор. И тут сказал напрямик, без всяких предисловий:

— Разве вы не понимаете, в какую западню мы попали? Весь город в волнении, ждут вашего представления. И если его не будет, нам обоим пересчитают ребра, и вам, и мне.

Выслушав меня, полковник остался совершенно спокойным, даже как будто несколько удивился:

— Ты помешался, дружок. Ничего подобного случиться не может. Спектакль состоится, и к тому же прекрасный; мы с тобой заработаем кучу денег. Ты получишь свою долю. Не тревожься, положись на меня.

Слова его нисколько меня не успокоили, а, напротив того, утвердили в подозрении, что человек этот замыслил обман.

Заметив мои колебания, он поспешил пресечь их:

— Ступай в загон и готовь все для представления, я скоро приду тебе помочь.

Полковник возвратился к своим собеседникам, я же, унылый, полный сомнений, пошел со двора. Из-за угла церкви вновь показался глашатай, площадь наполнил гром барабана и звонкий клик — Королевский Кондор.

Я поместился у входа в загон, где должно было все происходить. Множество любопытных заглядывало внутрь, громко толкуя о том, стоит ли идти на представление или нет, другие вспоминали, каких видели прежде канатоходцев.

Мне пришло на ум уйти. Отправиться в путь сей же час, дойти до какого-нибудь городка, а там, быть может, я сумею найти способ добраться до дому. Немало выпало мне на долю бед и страданий, и после всего этого я еще и оказался в таком неприятном положении. Пришлось и мародерствовать вместе со своими солдатами, и драться с врагами, и спасаться бегством. Познал я и страх, и скорбь, и надежду. Случалось, страх быть убитым донимал меня, иногда же, напротив, преисполнившись надежд, я верил в свою счастливую звезду и мечтал сделаться великим полководцем. Тогда я видел себя генералом, губернатором, владельцем огромных кофейных плантаций, необъятных полей сахарного тростника, бесчисленных стад. И что же? Жалкий неудачник, я вынужден собирать милостыню, я так одинок и беспомощен, что мои родные, наверное, не узнали бы меня сейчас; и в довершение всего я помогаю безумному авантюристу, который внезапно из полковника, скорее всего поддельного, превратился в канатоходца, тоже, без сомнения, поддельного. Всяких людей доводилось видеть мне на войне, и страшных, и смешных. Знавал я свирепых убийц, военачальников жестоких и высокомерных, знавал и шутов, смешивших трусостью и хитрыми уловками, с помощью которых избегали они опасности или спасались от голода. Были и такие, в ком совмещались свирепость и шутовство: один генерал, например, ласково, отеческим тоном говорил своим жертвам: «А вот я тебя сейчас ножичком», за что и получил прозвание «ножичка».

Однако этот полковник Самудио, или Королевский Кондор, никогда прежде мною не виданный, подобно призраку возникший на моем пути на исходе моих странствий, не походил ни на кого из тех, кого мне приходилось встречать до сей поры, и, может статься, был хуже их всех. Я чувствовал какое-то смятение, тревогу от одного его присутствия. И положил в душе непременно покинуть городок. Мула я выручить не надеялся, но готов был идти пешком, не делая привалов, с тем чтобы ночь застигла меня в другом городе; и я надеялся, что никогда больше не встречусь с этим человеком.

В ту же минуту я почувствовал его руку на своем плече:

— Не медли, дружок, у нас много работы. Нечего столбом стоять, так мне от тебя мало проку.

Делать было нечего, я вошел вслед за ним в загон. Там стояли уже два высоких столба. Желтоватая тонкая кое-где поблескивавшая веревка лежала свернутая, подобно мертвой змее. Полковник тщательно ощупал ее и нашел немного жесткой. Затем с большим трудом с помощью любопытных из публики мы натянули веревку между столбами так туго, что она подрагивала при малейшем прикосновении. Полковник равнодушно наблюдал за нашей работой, затем, взявшись обеими руками за середину веревки, повис на ней и, кажется, остался доволен, решив, что веревка натянута хорошо. Внезапно он резко повернулся ко мне и спросил:

— Хочешь попробовать, малыш?

Толпа зевак не сводила с меня глаз. Я залился краской. Окружающие принялись смеяться, подшучивая над моею растерянностью:

— Попробуй, парень, ниже пола не упадешь.

Взбешенный, выбежал я на площадь, твердо решив уйти из города, но не успел сделать и несколько шагов, как услыхал за собою голос полковника, а затем рука его вновь легла на мое плечо. Я попытался высвободиться. Следовало воспользоваться случаем, дабы избавиться от участия в авантюре. Однако полковник оказался чрезвычайно красноречивым:

— Что ты делаешь? Как ты можешь сейчас уйти, ты же мне нужен, и к тому же нам предстоит крупный заработок.

Ласковыми словами и многочисленными посулами он сумел смирить меня. Тем временем мы оказались вблизи погребка. Едва мы вошли, как посетители, тотчас же узнавшие полковника, пригласили его выпить. В ту же минуту он позабыл обо мне. Поднявши предложенный стакан, он принялся с увлечением повествовать о своих цирковых успехах, то ли истинных, то ли мнимых. Рассказывая о том, во что я не верил, он как бы потерял меня из виду или сам скрылся от моего взора в бурном вихре своего повествования.

Никем не замеченный, я покинул погребок. Встретивши местного жителя, я спросил его:

— Если идти вверх по склону, далеко ли до соседнего городка?

Ответы прохожего походили на эхо:

— До соседнего городка?

— Да. До соседнего городка.

— Вверх по склону?

— Да, вверх, по дороге через плоскогорье.

— Через плоскогорье?

— Да.

— Через плоскогорье примерно часа три или четыре.

— Вернее, четыре, а не три?

— Вернее, четыре, а не три.

— Велик ли там город?

— Велик ли там город? Как сказать…

Если местный житель говорит, что идти надо четыре часа, это значит часов шесть или даже восемь. Кто знает? Во всяком случае, расстояние слишком большое, чтобы пускаться пешком. Надобно ехать верхом, но, чтобы получить обратно моего мула, я должен заплатить хозяйке за постой. И тут мне пришло на ум сыграть с полковником скверную шутку. Не такую уж, впрочем, и скверную шутку, просто я задумал маленькую месть; и даже не месть, я всего лишь решил попытаться распорядиться по-своему тем, что мне принадлежит. Я отправлюсь на представление, встану в дверях загона и буду принимать плату за вход; когда же Королевский Кондор начнет свой номер, я возвращусь на постоялый двор, заплачу хозяйке половину долга, оседлаю мула, возьму немного денег на дорогу, остальные же оставлю хозяйке для полковника.

План мой чрезвычайно мне нравился, и я преисполнился бодрости и веры в себя. Наконец-то я стану хозяином положения и смогу поступать так, как сам сочту уместным. Никто не сможет упрекнуть меня в чем бы то ни было. Ни Королевский Кондор, когда кончит свои пируэты на канате, ни полковник Самудио, когда получит на постоялом дворе свои деньги и своего коня. К тому же я никогда больше с ним не встречусь, никогда в жизни не увижу усов, торчащих как у дьявола из феерии, и высоких блестящих сапог. Совесть меня не мучила, ведь я поступал так, лишь защищая себя. Принявши это решение, я почувствовал такую бодрость и такое удовлетворение, каких не испытывал с того самого дня, когда ринулся очертя голову в бесконечную военную авантюру.

Я снова пришел к загону, отогнал любопытных и уселся возле двери на обитом кожей стуле. Народ постепенно прибывал. Некоторые принесли с собою стулья, желая устроиться поудобнее, большинство же осталось стоять. Каждый входящий клал мне в руку монету. Тут были и почерневшие медные сентаво, и серебряные монеты с полустертым изображением и зазубренными краями; последние, впрочем, попадались редко. Испанские и мексиканские реалы, французские серебряные монеты и шиллинги с Антильских островов встречались мне и прежде; но некоторые монеты я видел впервые: с изображениями бородатых королей, без цифр и с надписями на непонятном языке. В один карман я клал сентаво, в другой серебро и мысленно подсчитывал выручку. Три песо, два реала, четырнадцать человек; пять песо, три реала, двадцать три человека; семь песо. Толпа в загоне шумела.

В моих набитых карманах набралось уже больше двадцати песо, когда в сопровождении множества поклонников появился Королевский Кондор. Он по-прежнему щеголял в сапогах со шпорами. Подойдя ко мне, он осведомился, какова выручка. Она показалась ему недостаточной, и он сказал, что следует подождать, пока соберется побольше публики. Затем он приказал музыкантам играть, а мне — известить его, когда сбор достигнет сорока песо.

Музыканты принялись играть пронзительно и не в лад. К гитаристу и маракеро присоединился мальчик с барабаном, и все трое без передышки повторяли все одну и ту же народную мелодию. Зрители прибывали. Местные жители явились принарядившись; крестьяне стояли тесною группою. Загон все более заполнялся людьми и шумом. Несколько пьяных громко требовали начала представления.

Принимая деньги, я с любопытством глядел на зрителей. Одни пришли из хижин, разбросанных далеко в горах, другие жили здесь, в городке, но на всех лицах, прежде сонных и равнодушных, видел я одну и ту же детскую радость в ожидании чуда. Простодушные люди счастливы были увидеть то, чего никогда не видали и, может быть, никогда больше не увидят, нечто далекое от их повседневных забот, от работы в поле, от проповедей священника, далекое от войн, что будто волны набегали на их края и безвозвратно уносили их близких. Они ждали прекрасного, ждали чуда и за то жертвовали жалкими своими сбережениями; я принимал из их рук нагретые монеты и рассовывал по карманам. Если полковник обманывает этих людей, страшно подумать, в какую ярость они впадут, разочаровавшись в своих ожиданиях и увидевши вместо чуда всего лишь натянутую меж двух столбов веревку.

Но вот снова послышались крики и аплодисменты. Взгромоздившись на стул, я увидел посреди пустого пространства Королевского Кондора, который раскланивался перед публикой. Затем одним прыжком он вскочил на стол, а оттуда — на натянутый канат. Шест вертелся в его руках, будто крыло ветряной мельницы; воцарилась напряженная тишина. Казалось, еще миг, и канатоходец упадет, но он выпрямился и медленно заскользил по канату в своих блестящих сапогах.

Я вздохнул с облегчением и спрыгнул со стула. Теперь я больше не боялся, что этот дьявол в человеческом образе погубит представление; в карманах у меня было немногим больше сорока песо. Настало время привести в исполнение мой план. Не теряя ни минуты, я вышел на пустынную площадь и направился к постоялому двору. Я собирался заплатить свою долю, остальные деньги оставить хозяйке для полковника, оседлать своего мула и тронуться в путь. Я думал, что судьба моя ненадолго переплелась с судьбою полковника Самудио и что отныне наши дороги разойдутся навсегда. Больше нам не суждено встретиться ни в городе, ни на горной тропе, оба мы затеряемся на просторах нашей бескрайней, безлюдной страны. Быть может, он станет рассказывать обо мне, что ж, пусть. Он не смеет осуждать мой поступок, ведь я поступил всего лишь благоразумно. И если он назовет меня неблагодарным, если скажет, будто я обманул и ограбил его, то скажет неправду; да и не все ли равно, ведь те, кому он это скажет, никогда не знали меня и не узнают. К тому же я возьму себе из выручки только малую толику, которую можно по всей справедливости считать моей долей. Ведь и мне причитается какое-то вознаграждение…

Тут мысли мои были прерваны: едва я приблизился к постоялому двору, как увидел выбежавших из-за угла неизвестных людей, которые, судя по всему, спасались от погони. И тотчас же я почти столкнулся с группой всадников, вооруженных пиками и ружьями; красный цвет их мундиров бросился мне в глаза. Один из всадников, по-видимому командир, наехал на меня, занеся руку с обнаженным ножом. Я прижался спиною к запертой двери и схватил под уздцы его коня.

— Есть в городе войско? — спросил он.

Я отвечал, что нет, и при этом внимательно разглядывал всадников и тех, что появились вслед за ними.

— Как твое имя и кто ты такой?

Перед моими глазами мелькнуло знакомое лицо, но я никак не мог вспомнить, как зовут этого человека и где и при каких обстоятельствах я с ним встречался. Полный отчаяния, я мучительно напрягал память. Но вспомнить имя не мог.

— Вот этот сеньор меня знает. Не так ли? — сказал я, указывая на знакомого незнакомца. Командир повернулся к нему, ожидая подтверждения. Тот оглядел меня равнодушно. По-видимому, лицо мое не казалось ему знакомым. Быть может, он и в самом деле вовсе не знал меня, и я просто спутал его с кем-то другим.

— Правда, шеф, я знаю этого человека, знаю. Я вспомнил. Ты ведь не здешний. Как ты сюда попал?

Я молчал, пытаясь придумать более или менее правдоподобное объяснение, но, прежде чем мне удалось это сделать, с площади послышались крики и прогремел выстрел.

— Ступай за нами, — приказал мне командир. Я побежал рядом с его лошадью, которая пустилась в галоп. На площади загон, где шло представление, оказался оцепленным войсками. Люди разбегались, многие перескакивали через каменные изгороди, другие стучались в запертые двери. Солдаты вывели из загона полковника Самудио.

Послышались голоса:

— Это офицер желтых. Поймали офицера.

Я с ужасом представил себе, что подумает Самудио, увидев меня. И, стараясь делать все возможное, чтобы он меня не заметил, прятался за спины солдат. Но все оказалось напрасно. Полковник тотчас вперил в меня взгляд. Он не отрывал от меня глаз, словно мы с ним были одни на площади. Он как бы не замечал ничего вокруг и только пристально глядел мне в лицо. Во взгляде его я прочитал негодование, ненависть и презрение. Он, разумеется, был уверен, что я его предал.

Объясниться не было никакой возможности, да я и не решился бы. Это означало бы в самом деле предать его и к тому же погубить нас обоих. И я хранил молчание, не смея произнести ни слова в свое оправдание. Его провели мимо меня, он все так же не отрывал взгляда от моего лица; затем его поставили перед командиром отряда.

— Тот, кто меня предал, свое получит, — процедил он сквозь зубы. Командир, чрезвычайно обрадованный, воскликнул:

— Подумать только! Нам удалось поймать самого Рейносо. Вот будет доволен генерал, когда узнает. Известно ли вам, Рейносо, какой получен приказ относительно вашей персоны? Расстрелять в ту же минуту, как только будет пойман.

Я не знал, кто такой Рейносо, еще одно лицо заменило полковника Самудио. Но сейчас было не до расспросов.

Командир еще раз осведомился обо мне у того человека, который сказал, что знает меня, и приказал возвратить мне свободу; Самудио, он же Рейносо, все это слышал.

— Ну-ка катись отсюда побыстрее да берегись попасться снова мне в руки; тогда не поручусь, что ты уцелеешь.

Полковник молча глядел мне вслед, и взор его, казалось, прожигал мою спину. Я не посмел оглянуться. Покинув площадь, я зашагал вверх по улице, мимо хижин, разбросанных по склону, по узкой крутой дороге.

Вокруг было пустынно, словно вымерло все; я замедлил шаг, как бы в ожидании того, что неизбежно должно произойти. И наконец со стороны городка грянул выстрел, звонкое эхо подхватило его. Я не сомневался, что это расстреляли Самудио. Я ускорил шаги и затем бросился бежать, сам не зная почему. Я бежал по дороге, и из-за каждого ее поворота, из-за каждого поросшего лесом холма выезжал мне навстречу всадник в высоких блестящих сапогах, с торчащими усами. Я бросался к нему, чтобы сказать то единственное, что надлежало знать ему одному, я стремился обрести покой и свободу, но видение всякий раз исчезало. В карманах моих звенели на бегу серебряные монеты.