— Ух ты! Ведь это же Хосе Габино, — послышались голоса. — Да, он. Ну и хороша же у него шляпа! А как шагает-то, поглядите!
Хосе Габино, красноносый, в черной пыльной бесформенной шляпе, нес на плече палку с привязанным к ней узелком. Он слышал все, что говорилось по его адресу, но даже и головы не повернул.
Он ждал — сейчас закричит мальчишка. Среди этих людей всегда находится мальчишка, и он обязательно крикнет:
— Хосе Габино — вор куриный!
И он сжался весь в ожидании. Но никто не крикнул. Какие-то люди догнали Хосе за поворотом дороги.
— Добрый день, Хосе Габино.
— Добрый день.
— Добрый день, Хосе Габино.
Усатый старик и два парня. Все трое в новых альпаргатах, отглаженные блузы так и сверкают на солнце. Прошли мимо. Старик нес в руке мешок, на дне мешка что-то шевелилось. Хосе Габино заметил это, глаза его заблестели.
— Вы куда петуха несете?
Ему ответили на ходу:
— В Гарабиталь, на праздник. Там петушиные бои будут, по двадцать песо ставят.
Хосе Габино усмехнулся, обнажив желтые неровные зубы. Трое уходили вперед по дороге. Дорога огибала холмы, безлесные, покрытые лишь травой, Гарабиталь там, за холмом, у заросшей камышами реки. Отсюда его не видно. Видны лишь холмы да камыши на реке, что вьется среди лугов и полей сахарного тростника. Какой-нибудь беспородный у них в мешке. Не настоящий же породистый петух, в самом деле.
Разговаривая сам с собою, Хосе Габино неторопливо шагал по дороге.
— Вот я так знаю толк в петухах. Умею взять петушка в руки. И породу выводить умею. И растить. И подстригать. Кум Никанор уж на что был знаток и тот всегда мне говорил: «Если бы ты, кум, взялся петухов растить, ты бы всех обскакал. Потому ты, кум, умеешь петушка в руки взять». Знатока сразу видать, он и глядит-то на петушка не как другие. И берет его когда, так руку по-особому тянет. Сами петушки это чувствуют. Прижмешь ему грудку крепко между горлышком и лапками, он сразу и затихнет. Я их всегда так беру.
Он протянул руку ладонью вверх, будто на ней сидел петушок, прищурясь, смотрел на пустую ладонь. Сквозь растопыренные пальцы виднелась дорога. Никого не было, те трое скрылись за поворотом. Неохотно опустил руку. У дороги показался дом под черепичной крышей, с галереей. Хосе Габино остановился, некоторое время глядел на дом, стал понемногу приближаться.
Может, удастся чем-нибудь поживиться? Кажется, никого нету. Вокруг не видно ни души. Дверь, выходящая на галерею, закрыта. Под галереей, у столба, лежит собака, подняла голову, заворчала сонно. Хосе Габино остановился. Тихонько спустил с плеча палку. Взял узел в левую руку, правой крепко вцепился в палку. Собака глядела не шевелясь.
— Добрый день, — произнес он хрипло.
Подождал немного, никто не отвечал.
— Добрый день! — крикнул он громко.
Ни звука, ни отзыва, ни малейшего движения в доме. Глаза Хосе Габино загорелись. Но он с опаской поглядывал на собаку. Она лежала все так же спокойно и смотрела на Хосе. Он на минуту задумался, потом, не сводя глаз с собаки, стал медленно обходить дом. Гладкая голая каменная изгородь переходила позади дома в бамбуковую, местами сломанную. Вокруг — высокие деревья, кустарник, трава, камни. Хосе Габино заглянул за изгородь. На камнях разложено для просушки белье. А рядом — колышек. И к колышку привязан петух. Черный, с золотым отливом и белыми пятнами. С красной головы срезан гребень. Маховые перья выщипаны. На желтых лапах — длинные тонкие кривые шпоры. Петух клевал что-то на земле.
— Ну и повезло же. — Хосе сглотнул слюну, осторожно огляделся по сторонам. — Надо же, клюв-то прямо нож, а голову как держит. Удар железный, и на ногу легок. Точь-в-точь петух генерала Портанюэло, он всегда побеждал, удар у него был просто на диво, смертельный. С первой же схватки идет в наступление, как даст шпорой прямо в глотку. И готово, противник лежит на земле и только попискивает. — Он подошел ближе. Петух выпрямился, глянул тревожно. Быстро, резко вертел красной головой. Хосе тихонько нагнулся. Защелкал языком, издавая монотонные звуки, а сам между тем протягивал руку. Посадил петуха на ладонь, петух заквохтал испуганно. Хосе выпрямился, стал разглядывать петуха. Металлическим блеском отливали перья под солнцем. Толстым пальцем, грязным, в трещинах трогал Хосе шпоры, клюв.
— Вот как надо брать петушка. Ох и славный же мастер по бойцовым петухам мог бы из меня выйти!
Мутные глаза Хосе смеялись под черной шляпой, красный нос блестел.
— Ты, Хосе Габино, хочешь съесть этого петуха, вот что. Пойти на берег реки да и ощипать его. Насадить на палку, зажарить на костре из щепок. Будет у тебя, Хосе Габино, пир на славу, рожа твоя заранее сияет от удовольствия. А после разляжешься на песочке у камышей да вздремнешь. Вот ты чего хочешь, Хосе Габино.
Он с улыбкой глядел на петуха, сидевшего на ладони, петух сверкал всеми красками под солнечными лучами. Хосе облизал пересохшие губы, потер подбородок, покрытый редкой щетиной. Сплюнул. Снова опасливо огляделся. Никого. Все тихо вокруг.
Заботливо завернул петуха в свои тряпки. Взял узел в левую руку. Бесшумно вылез через пролом в изгороди. Медленно прошел мимо галереи. Палку крепко сжимал в руке. Собака по-прежнему лежала возле столба. Увидев его, опять заворчала, но с места не тронулась. Хосе Габино выскочил на дорогу. По дороге шли двое.
— Вот проклятье! Они меня видят. А вдруг они из этого дома? Не везет тебе, Хосе Габино, не дадут спокойно курятинки отведать.
Он с тоскою глянул на заросли тростника. Тяжелый узел оттягивал руку.
— Добрый день.
Крестьяне. Тростниковые шляпы, холщовые полосатые блузы; один в альпаргатах, другой босиком.
Ни тот, ни другой не назвали Хосе по имени. Вот счастье! Он незаметно вглядывался в лица, медные, безбородые, плоские. Незнакомые.
«Ну чудеса, не знают они меня. Не здешние, видно».
— Добрый день, — ответил наконец неохотно.
У одного из крестьян в руке большой мешок, в таких мешках носят бойцовых петухов. Хосе Габино сразу это заметил.
Крестьянин в свою очередь не сводил глаз с его узла.
— В Гарабиталь идем, на праздник. Вот петуха несем, поставим на него, не так-то он плох.
— Ага. А сами-то вы не здешние? — Хосе Габино спешил выбраться из тупика.
Он хотел только одного — чтобы они скорее ушли.
«Шли бы вы своею дорогою, господа хорошие, не в пору вы тут оказались. А я спустился бы к реке да позавтракал бы как следует».
— Нет, не здешние. На праздник идем. А вы тоже вроде бы петуха несете?
Крестьянин указал на его узел.
Хосе Габино долго кашлял и плевался, потом ответил, слегка запинаясь:
— Этот? Нет. То есть да. Это цыпленочек, только еще оперился. Для боя не годится.
Крестьяне остановились.
— Вот у вас так уж верно породистый.
Тот, что нес мешок, не заставил себя просить — развязал бечевку, показал петуха, кургузого, безобразного, однако подстриженного как бойцовый.
«Ну и люди! — думал Хосе Габино. — Всякую дрянь называют бойцовым петухом. Это чудище больше на утку похоже. Вот показать бы им моего петушка, то-то у них рожи бы вытянулись! Так бы глаза и вытаращили! Нет, нельзя показывать, пристанут с разговорами и никак не уйдешь к реке. А я бы сейчас уже костер разжигал».
— Хороший петушок. Видно, что молоденький. Дай вам бог удачи. А я…
«Лучше не показывай петуха, Хосе Габино, попадешься. А какие у них рожи бы сделались, если б они его увидали, бедняги».
— А я, дело в том, что… я давно не хожу на петушиные бои. А петушков все-таки выращиваю. Только не для боя. Вот этот…
«Сейчас ты его покажешь, Хосе Габино, не утерпишь».
— Вот этот, например.
Он вытащил петуха на свет божий. Петух горел и переливался под лучами солнца.
Крестьяне в восхищении глядели во все глаза.
— Хорош, ничего не скажешь. И с таким петухом вы не хотите идти на праздник? Мы вон с нашим несчастным цыпленком из какой дали бредем.
Хосе Габино улыбался, довольный. Он просто лопался от гордости. Грубой ладонью погладил петушиные перья. Взял щепотку земли, не спеша, напоказ, стал оттирать петуху клюв.
— Да как сказать? Не нравятся мне теперешние бои. Хороших петухов не стало. И бои настоящие теперь редки. Да и не умеет никто выращивать петухов как следует. Лезут со своими жалкими цыплятами, а сами породистого петуха от лысухи не отличат, такие вот людишки нынче на петушиные бои ходят. Не то что прежде. Да что там!
Хосе Габино все больше воодушевлялся, входил в азарт. Крестьяне слушали, разинув рты.
— Этот петух — что! Вы бы посмотрели, какого я считаю настоящим. А этого я выбрал сегодня утром, куме несу, для ее кур. Но если бы он сгодился для боя там, на празднике, я бы не удивился. Теперь таких приносят, ноги лохматые, глядеть страшно. Ну, а я, конечно, и этого за бойцового петуха не считаю.
Он снова сунул петуха в узел. Теперь он шагал рядом с крестьянами. И думал только о бойцовых петухах и о своих познаниях.
— Я так говорю потому, что уж в петухах-то разбираюсь. Я знаете кто такой?
Крестьяне молчали, затаив дыхание.
— Сказать, кто я такой?…
Что бы им такое сказать? Хосе Габино перебирал в памяти имена специалистов по бойцовым петухам, которых знал сам или о которых слышал. Имена. Лица людей в блузах. Петухи, привязанные к колышкам. Петухи в деревянных клетках. Запах курятника.
— Я… Я был… я растил петухов генерала Портанюэло. Не слыхали о таком? Вот у кого настоящие бои бывали. Самых породистых петушков ему присылали со всех концов земли. А генерал выбирал лучших. Как сейчас его вижу. «Хосе — а я-то в этом деле мастак, — если, говорит, тебе петушок не понравится, не возьму». Ну, я смотрю, шпоры щупаю, клюв, гляжу, перья какие, потом с другим его стравливаю. А генерал рядом со мною стоит, и сразу ему понятно, что я думаю, и говорит тут же либо «к нам его», либо «прочь его».
Они шли рядом по дороге. Хосе Габино совсем разошелся, кричал, размахивал руками. Крестьяне удивлялись — что за человек чудной? Одет в грязные лохмотья, на лицо поглядеть — не то больной, не то пьяница. А петух у него такой роскошный.
— Подумать только, мне еще будут объяснять, что такое настоящий бойцовый петух. Как же, очень мне надо идти с этим петушком в Гарабиталь, чтоб их выручать, этих жалких людишек, там ведь такой народ — выпустит паршивого цыпленка, поставит двадцать песо, а сам весь трясется. Не хочу я на бои ходить. Петушков все равно выращиваю, так просто. Дарю друзьям. Нынче, я уже вам говорил, этого вот куме несу. Для ее курочек.
— Жалко ведь, — робко сказал крестьянин, несший мешок с петухом. — С таким петушком можно хорошие денежки заработать.
И оглядел Хосе Габино. Хосе тоже бросил взгляд на свои рваные, выцветшие штаны.
— А мне деньги ни к чему, понятно? Чтоб я сдох, хоть тысячу песо мне предложите, не надо мне. Разные бывают у людей привычки, вот в чем дело. Не люблю я свое богатство напоказ выставлять. Чтоб людям в нос тыкать, сколько у меня денег. Не нравится мне это. А случится, надо большой куш сразу отвалить, и я пожалуйста, я тут как тут.
Дорога огибала гору. За поворотом показался Гарабиталь. Желтели соломенные крыши, темнели черепичные, торчала грязно-белая колокольня в черных подтеках от прошедших дождей. Неподалеку, у края дороги, толпились перед соломенным навесом люди.
— Вот они бои-то, — сказал один из крестьян. — Пошли бы вы с нами, может, и надумаете своего петуха выпустить.
Только теперь Хосе Габино заметил, где очутился, вспомнил, что собирался делать. Он же шел к реке, зажарить петуха. А здесь нельзя, слишком много народу. Вернуться надо, поискать местечко поукромнее.
— Ах, черт возьми! Смотрите, до чего я заговорился, вон куда зашел. А я ведь к куме иду. Я всегда так, чуть о петухах зайдет речь, совсем голову теряю. Говорю, говорю, остановиться не могу.
— Не уходите. Пойдемте с нами. Хоть посмотрите…
«Уходи, Хосе Габино. Что тебе здесь делать? Кто поставит на твоего петуха, все же тебя знают. Только увидят его, сразу смекнут, что краденый. И обязательно выскочит откуда-нибудь мальчишка и закричит: „Хосе Габино — вор куриный!“»
— Пойдемте, — настаивал крестьянин. — Может, подвернется подходящий случай, вы и выпустите своего петуха. Стариной тряхнете.
— Вот как раз этого-то я и боюсь, понимаете ли. Я себя знаю. Как увлекусь, совсем голову теряю, себя не помню. Нет уж. Я лучше пойду.
Уже совсем близко слышались возгласы болельщиков. Они сливались в единый гул, он окутывал все вокруг, стоял в воздухе, будто столб дыма, над тесно сдвинутыми головами, над взлетающими в бурном порыве руками. Хосе Габино подходил все ближе. Узел с петухом он держал под мышкой. Рядом возник чей-то широко открытый вопящий рот:
— Бей, петушок! Давай! Бей, петушок! Давай! Бей, петушок! Давай!
Еще и еще кричащие рты, голоса, вскинутые над толпой руки.
— Десять раз по пять песо!
— Даю.
— Десять раз по пять!
— Даю.
Со всех сторон вздымались руки с вытянутыми двумя пальцами. Внизу, словно тени от ветвей, плясали, бились два окровавленных петуха.
— Рыжий берет!
— Рыжий берет! — повторил Хосе Габино, обращаясь к соседу.
Мелькали бледные лапы, шпоры вонзались в окровавленную грудь. Хосе Габино глядел через головы.
«Рыжий берет. Здорово дерется малыш. Как даст шпорой — насквозь проткнет. Похож. Очень похож на того петуха… На какого петуха, Хосе Габино? На одного из тех, что ты слопал? Уселся на бережку, зажарил и слопал».
Хосе Габино, как все, не сводит глаз с петухов и, как все, волнуется, подпрыгивает, машет руками. Дергается всем телом при каждом ударе. Так же, как человек, что стоит справа от него, как тот, что стоит слева, как тот, что впереди. Болезненно стонет, и стон переходит в крик. Взлетают яростные вопли, сливаются воедино:
— Бей, петушок! Бей, петушок! Давай!
— Рыжий свое возьмет… Он не отступит. Он смелее того. Гляди, как он его клювом-то достает, тот так и дергается. Рыжий свое возьмет. Бей, петушок!
Хосе Габино кричит, не помня себя. Машет руками, как бы направляя удары. Вот он, его петух. Хосе Габино ничего не видит вокруг, кроме петуха, красного от крови, блестящего от крови, в трескучем веере крыльев. Вот он, его петух.
— Десять раз по пять песо на рыжего! — кричит он. Все неистовее кричит: — Десять раз по пять!
Крик его наслаивается на другие, вспухает с ними вместе. Вот он, его петух. И Хосе Габино кричит прямо в орущую красную рожу напротив:
— Десять раз по пять на рыжего!
В рожу напротив, что смотрит на него и не слышит.
— Десять раз по пять!
— Вы только гляньте, что делается! Хосе Габино на петуха ставит.
Голоса угасли. Кажется, будто Хосе Габино стоит один посреди арены.
И не понимает, что он здесь делает, что говорит.
«Куда ты полез, Хосе Габино? Ты забыл свое место. Все тебя знают. Всем известно, кто ты такой. И не поверит никто, что ты умеешь растить петухов, знаешь в них толк, всем известно, что нет у тебя ни сентаво и нечего тебе поставить. Тебя хоть вверх ногами переверни, ни монетки не высыпется».
Хосе Габино подозрительно оглядывается. Надвигает шляпу на глаза, опускает голову. Выбирается потихоньку из толпы, из моря криков. Он не поднимает глаз и видит только чьи-то ноги в альпаргатах, а вот шагают рваные башмаки, пальцы выглядывают из дыр, это его башмаки, его, Хосе Габино.
Петух заворочался в узле.
Шум постепенно удаляется.
— А кабы приняли они мою ставку? Рыжий-то ведь победит. Вот ты бы и разбогател, Хосе Габино. Десять раз по пять.
Он подходит к реке. Камыши стоят рядами, покачиваются высокие головки.
— Я бы поставил на рыжего. И сорвал бы здоровенный куш.
Он развязывает узел. На петуха даже и не смотрит. Устало опускается на камень у самой воды.
— Вот бы у них рожи-то вытянулись, кабы увидели моего петуха. Клюв железный, лапы длинные.
Рассеянно, привычным движением берет петуха за голову, быстро крутит в воздухе. Петух захлопал крыльями в мгновенной агонии.
— Двадцать раз по пять на такого петуха можно поставить.
С каждым словом медленно, словно в дремоте, вырывает Хосе Габино из мертвого петуха пучок перьев, пускает по ветру.
— Вот ты уже и сияешь, Хосе Габино, — говорит с усмешкой.
Черные перья медленно плывут над рекой, тихо опускаются на воду.