Самый ценный на земле клад в руках человека зарыт. В нём и радость бытия, и дух здоровья, и великое чудо необходимости своей. Ежели человек тароват, ежели он сполна владеет этим кладом, нет им обоим веку. Не в том ли и состоят полное чудо ЖИЗНИ...

Так, бывало, рассуждал всеми теперь забытый дед Урман, когда при нём заводили односельцы разговор о земляном дедушке, который нет-нет да и объявлялся якобы среди пихтово-осиновых склонов нашего Салаира. Появлялся дедок, в основном, для того, чтобы урезонить своим озорством не в меру жадного охотника. Но случалось изредка и такое, что подкидывал он талану тому, чьей сердечной доороты сторонилась глупая земная удача.

Да-а. Хорош сказ, да не про нас.

Однако же на пустом месте и пузырь не вскочит. Бывалые охотники уверяли, что знавали они, как случалась прежде от земляного дедушки награда и посущественней. Когда раздабривался он, так наводил достойного человека на такой клад, об котором теперь и в сказках не сказывается.

Многим желалось бы хоть одним глазом глянуть на таёжного чудодея. Особенно, конечно, ребятне.

Ежели походить-поспрашивать по глухим селениям, так и нынче, наверняка, можно отыскать такого человека, который подтвердил бы, что на случай такой имелась даже песенка-призывалка. Когда желание увидеть чудотворца становилось навязчивым, некоторые, сглупа-то, пользовались ею.

Была она, похоже, такой:

А может, и не такой. Недоступно человеку в полной достоверности сохранить память о былом. Но всё-таки. Всё-таки перепало запасу и нашему Власу.

Я понимаю, что стародавнее это быльё надо было толковать так: намеренно, по наитию ли тот загадочный старичок появился на пути таёжного человека, а только выскакивал он прямо из-под земли всё больше перед желальщиком лёгкой наживы. Выскакивал этаким озорником и принимался морочить жадную душу — манить её за собою в самые непролазные дебри. И удавалось ему уводить лакомца порою туда, где по сей день жаба ворону родня, а мухомор взрастает выше малинового куста...

Однако же никакого непоправимого зла в чудачестве стариковом не было. Проплутает, случалось, горе-лакомец по ветровалам да по болотистым низинам, сколь ему выпадет, а там, глядишь, и выбрался на верную дорогу. В деревню воротился... не солоно хлебавши.

Молву о земляном дедушке не вот тебе сорока из-под хвоста уронила на язык полоротому, и не Сиверко патлатый надул её, забавы ради, в ухо пустомелево. Разгорелась она, разыскрилась от живого, докладывали, случая.

Жила-была, ровно в сказке, в одной из таёжных деревень крепкая да ладная деваха — Наталья Мохова. При переселении к нам в Сибирь, Бог ведает с каких там расейских земель, потеряла Наталья дорогою и отца-батюшку родимого, и кровную заступницу-мать. От кобылки будто бы от упряжной перекинулась на них на обоих злая болячка.

Похоронила Наталья слёзных своих покровителей на лесной еланке и не захотела уезжать далеко от заветных могил. В первой же по дороге деревне и осталась она жить.

Зазвал к себе Наталью на долгий постой тот самый дед Урман, об котором в самом начале нашего сказа речь зашла.

Сам дед Урман, можно уверить, и не жил в халупёнке своей. Не зря, видно, люди говорили, что его тайга родила. Летовал он и зимовал Бог знает по каким углам непроходимых наших глушняков. Опекал он там заботой своею борты и кузовья пчелиных семей, которые приносили старому вполне даже сносное житье.

Не успела Наталья в хатёнке бортника Урмана путём ещё печку выбелить да и повымести из углов дохлую мухоту, как закружились, завстряхивали чубами вкруг неё великим хороводом деревенские неженатики.

Оно понятно. На их месте и генерал бы усами задёргал: Наталья оказалась невестою, только из-под руки глянуть! Ох, кабы она да на грядочке огурчиком выросла, хозяйка б её, несомненно, на подоконничек бы положила — на семена вызревать. Да только вот первой же свахе-зазывахе эта невеста дала полный от ворот поворот.

— Есть у меня жених, — сказала она просто. — Когда батюшка с матушкой сюда меня повезли — надеялись оторвать от него. А когда к ним смерть вплотную подступила, они душою-то помягчали — благословили. Я ведь до своего Назара уже и весточку отправила. Так что извиняйте меня, сватушки, на неугодном слове...

Да Господи! Да чего уж тут. Кого тут извинять? Спасибо и на том, что правду сказала.

Когда же бабёнки узнали, что Наталья задумала к завтрашнему утру пельмени лепить, то ещё и черти в кулачки не бились, а уж они повысыпали на первозимок: смотреть-судить, какой такой раскрасавец писаный пожалует до этакой завидной невесты? Кто тот счастливый человек, который достоин Натальиной пригожести да светлой её души?

Следом за бабами и мужики потянулись, и ребятня не отстала. И вот, когда в утреннем ещё дымоватом просторе залился безудержным весельем поддужный колоколец, селяне заторопились разулыбаться встречь размашистому бегу ретивых коней.

Было чему тут улыбнуться и помимо гривастой тройки.

Ямщичок сидел на облучке таким ли бравым гусаром, словно под ним были вовсе и не козлы, а играл нетерпением породистый жеребчик. А уж сколь был тот «гусар» востроглаз да чернобров, сколь искусно окаянный пощёлкивал кнутиком!

Загляделась на него деревня! Напрочь выпало изо всех умов, на кого смотрельщики собрались тут попялиться. Хватились, когда сани уже мимо пролетели.

Двор деда Урмана был не так уж и далёк. Возле него и нагнали зевороты возок. Нагнали и остопились. Остопились и подивились. Подивились тому, как новоприезжий перемогал недолгую тропу, что вела от саней до крыльца. Наталья, можно сказать, жениха своего на руках до избы доставила. Там ввела она болезного в тепло и дверь за собою затворила очень плотно.

Разудалый ямщик, поникший на своём облучке, надсадно при этом крякнул и сказал дрогнувшим голосом:

— Господи! Отними от меня половину, пошли этому золотому человеку...

Да, видать, душевные ямщиковы слова до Бога дойти не поторопились. Только и успели Наталья с Назаром, что повенчаться на Рождество. А там венчаный взялся быстро чернеть и загибаться к земле, точно догорающая лучинка. Густая, ещё по приезде, борода его до первой весенней капели исклочковалась вконец, а глазищи, сухие от нутряного жару, подернулись пеплом...

В частых меж собою разговорах деревенские бабёнки старались даже не поминать о Назаре, жалели одну только Наталью:

— Ах ты, кака невезуха-молодуха. Подумать только! Об ней, видать, сказано — не родись красивой...

— Хотя бы дитёнка успела завесть на утеху. Так ведь и приплоду Господь ей не послал.

— Чо ж тут поделаешь: злосчастному Фоме омут и в копне.

Всю долгую зимушку дед Урман в деревню не заявлялся. Лишь только на сороки заскрипел уже щербатый снег под его широкими лыжами. Распряг Урман ноги у самого крыльца, вошёл в избу и застал под крышею своей чистоприбранной халупы всем нам уже известную печаль. Вечером дед помылся в бане, поужинал с Натальей, посидел возле больного молчком, а потом и заговорил:

— Вот что, красота ты моя ненаглядная, — сказал он невезухе. — Вверх по Берди имеется такое место хитрое, которое Глухою падью зовётся. Коренной тутошний житель его за семь вёрст обходит. Сказывает он, что нечистая сила там водится. Бортовал я недалечь от той пади. Не один год бортовал. И вот я приметил: со всей лесной округи хворое зверьё собирается туда ненастье своё жизненное избывать. Заворачивал и я в Глухую падь, приглядывался: какая такая страсть в провале кроется, что люди его боятся? Чего нетрудно там отметить — земля сплошь взята рытвинами да ямами. Будто бы она какой-то страшной оспою изболелась. Однако же сосна по всей Глухой пади стоит крепкая. И что гриб там, что цветок прямо тройной величины. Не поверишь: лапоток в ней Венерин с мою пригоршню будет. Воздух же там в безветрии, настоян такой живительной силою, что человеком себя сознаёшь не в один сегодняшний день, а на тыщу лет вперёд! Может, и зверьё точно так же чует в Глухой пади свою неизбывность, потому-то оно и здоровеет прямо на глазах? Но это говорю я о волках-оленях. Что до людей — не видал я ни одного такого храбреца, который пожелал бы в Глухой пади хотя бы одну ночь перебыть. Похоже, что и в самом деле не принимает эта логовина человека. Наткнулся я там на один его след. Пытался кто-то под ярком заимку себе соорудить. Изоёнку срубил, сарающку, навес даже прилепил для запасу дров. Однако бросил затею. Не пожилось. Так что советовать впрямую, переселяться тебе туда с Назаром или отпустить его из жизни, не стану. Дело твоё. Мало ли какая собака в Глухой пади зарыта. А вот то, что подняла бы ты там своего суженого, знаю наверняка. Так что решать тебе самой этот хитрый вопрос. Можешь походить, народ поспрашивать — что они скажут.

Походила, поспрашивала Наталья деревенский народ: рассказали ей люди, не утаили: века с три, дескать, прошло с той поры, как в этих местах никакой Глухой пади и в помине не было. А дышала вокруг ровнёхонькая тайга. Да только вдруг загудели будто бы небеса нестерпимым гудом. Во весь простор взялись они сплошным огнём.

Дрогнула и пошатнулась земля. И люди, и звери в едином стаде ломанулись через моховины да рямники — животы спасать. А когда напасть поутихла, рискнули воротиться обратно. Воротились и увидали среди прежней тайги огромную впадину. Со временем же к выводу пришли, что это не кто иной, как чёрт устроил себе гнездовину. А того позже гнездовина-выемка была названа Глухой падью.

— И вот уж как триста лет сравнялось — никому туда не являлось, — докладывали бабёнки Наталье. — И ещё того более пройдёт — никто туда не пойдёт, — уверяли они испуганными голосами.

— Ить по той по Глухой пади когда-никогда, а сам земляной дедушка ородил, да и тот, знать, к чертям угодил, — постаралась подлить к настою давнего страха добавочной крепости бабка Шуматоха.

Старица эта, занавешенная чёрным платком до самих глаз, никогда толком нигде не жила. Весь век свой паслась она по чужим дворам и всяк знавал её бабкою, словно молодой она никогда и не была. А ведь помнили её даже те, которые нынче помирать собрались. Во все годы была она такою же метровенькой, носохрюклой да языкатой черницею. Языката же была Шуматоха до той степени, что селянам приходилось уверять друг дружку: ежели, мол, вытянуть её жало во всю длину, оно окажется куда как доле её серпом согнутого тела.

Вот с этим языкатым жалом и прилипла к серьёзному разговору бабка Шуматоха. Ровно бы её сюда черти покликали. При виде старицы говорухи все разом о домашних делах вспомнили — отправились свои заботы разгребать. Глядя на них, и Наталья домой поспешила. Ровно бы и не услыхала она Шуматохиного заверенья. Но, когда оказалась в избе, спросила Урмана:

— А кто такой земляной дедушка?

— Э-э. Вона! — заключил Урман. — Бабка Шуматоха объявилась опять. Это она навякала. Наши-то бабёнки об том дедушке уже и думать позабыли. А Шуматоха Бог знает каким временем живёт. Однако и я слыхивал от прежних людей, что живал в нашей стороне такой дедушка. Ведуном слыл. Ходил он, якобы, бродил по табжным угодьям; выбирал по своим колдовским приметам из обычного наносного кругляша камни с какой-то особиной. Для чего? А вот для чего. В простую пору был земляной дедушка человек человеком. Когда же наступал его так и не угаданный людьми час, убредал он тайно в Глухую падь и ловким кротом зарывался там в глубь земную. Был ли у него налажен под землёю постоянный какой приют, или всякий раз сооружал он для себя новое какое вместилище, никто ответить на такую загадку не мог. Но стоило ведуну устроиться в берлоге своей поудобнее, как приступал он там разводить огонь. Вся Глухая падь наполнялась тогда угаром таким, в который не то что человек, зверь не совался, птица летела прочь. Поговаривали знающие, что земляной дедушка всё намеревался из набранных окатышей выплавить для какой-то колдовской своей нужды каменную кровь! Да только был ли камень не подходящ, работа ли была ведуном налажена не тем порядком, а выпекались у него из камней вовсе ненужные колдуну самоцветы. И хотя, по людским-то меркам, не было тем самоцветам цены, земляной дедушка в продажу их не пускал. Хоронил он этакое богатство опять же в недрах земных да ещё и завет на них накладывал. Пущай, дескать, дадутся его камешки рукам человечьим тогда, когда люди поумнеют настолько, что лишь радость от найденного обретут, а не пустят его во вред и себе и другим. Но порою дедушка земляной из правила своего делал исключение, то есть одаривал радостью нежданной человека достойного. И не было его подарка надёжнее и благодатнее. Ну, а потом? Потом вроде бы напасть на земляного дедушку в Глухой пади случилась. Будто бы кому-то понадобилось выжить его из подземной кухни. Может, кто себе наметил заняться там столь богатой стряпнёю. Может, испугался, что старому когда-никогда, а повезёт всё-таки добыть каменную кровь. Одним словом, чадить Глухая падь перестала. Но и земляной дедушка о себе больше никому не напоминал. Люди могли бы подумать, что помер колдун. Только охотники, которые прежде, бывало, брали спокойно по тем местам зверя, стали прибегать из Глухой пади перепуганными и клятвенно заверять, что больше сроду туда не пойдут. Но и меж собою даже не могли они определиться, что же их так сильно отпугнуло от Глухой пади...

— Сказки, должно быть, всё это, — отозвалась Наталья на Урманов рассказ. — А ежели и не сказки, так я за Назаровым здоровьем хоть в пекло кинусь.

— Так уж в пекло, — подивился Урман. — Ты гляди, какая смелая! Ну-ну. Что ж тогда. Коли надумала податься всё-таки в Глухую падь, тогда и тянуть нечего. Скоро в тайге снег-то на нет сойдёт, каким тогда способом Назара своего до заимки доставишь? До пади-то наезженной дорогою не менее десяти вёрст, да по чащобе половина того будет. А покуда, снегом-то, можно хорошо дойти. Лыжи тебе дам. Санки у меня есть с широкими полозьями. Для Назара в самый раз подойдут. Могу и ружьецо уделить — мало ли в тайге какая нужда пристанет: отпугнёшь, и то ладно. Так что — смотри... Собирайся, пока не поздно. Не то я днями, пока снег добрый, опять в тайгу уйду. Кто тебе подмогнёт?

И Наталья решилась. Собралась.

На другое же утро наняла она у соседа лошадёнку, уложила в широкие розвальни полумёртвого Назара, временные какие пожитки связала, провианту собрала, прицепила до санного задка широкоступные салазки и... И вот уже дед Урман взгромоздился на козлы. Поехали!

— Сбесился старый! — не смевшие галдеть при Урмане, зашумели бабёнки вослед саням. — Куда ты её? Воротись, Наталья! Зря только Назара растрясёшь... Чего доброго, сама в чёртовом гайне здоровья лишишься. Никакой Урман тогда тебе не поможет. Помни, что и мы спасать тебя не кинемся...

На эту упреду старый Урман крепким кнутовищем бабёнкам пригрозил.

Заимка под яром Глухой пади, об которой говорил дед Урман, оказалась вполне даже нерухлой, потому как срублена была из лиственницы. А для лиственницы и три века — не время. Рядом с бревенчатой этой леснухою, в сарайке, оказалось много чего необходимого для домашнего уклада. Даже дрова были сложены под навесом — полено к полену...

Расположилась Наталья, избу натопила, Назара определила на просторных нарах.

Стали жить.

Назар хотя и не вдруг расцвёл розовым цветом, однако пожухание приостановилось, а там дело со скрипом вроде бы и на поправку пошло. Весну со страхом перебыли, а к Стратилатовым грозам больной, на хозяйку опираясь, мог уже из леснухи выходить, слушать скупое щебетание к этому времени большим делом занятых птиц. Мог уже улыбаться своей Наталье. Правда, не столь уж часто выпадало видеть её возле себя — кормить-то надо было кому-то семью. Она хотя и не семь ртов разевала, а всё равно не росой с листа была сыта. С деда Урманова ружьеца приноровилась Наталья к малой охоте. Скоро стала она с одного вскида брать что зайца-шустряка, что глухаря-дундука. Только вот радость её тревожила такая странность: всё ей казалось, что будто бы кто-то помогает ей на скорой охоте. То вроде бы зверя на месте попридержит, то на ружье курок щёлкнет прежде, чем она догадается его наддать.

О подозрениях своих Наталья Назару не докладывала — боялась потревожить его медленно восходящее здоровье. Но приглядывалась она к тайге всё тревожнее...

Так миновало лето. К осени Назар окреп настолько, что решил в леснухе подполье вырыть, поскольку у заимки был Натальей огород посажен.

— Лучше бы, конешно, погребок во дворе, — делился он желаниями с хозяйкою. — Выкопать бы погребок крынкою, возок бы дровец туда, подпалить бы дрова. Тогда бы стены погребка каменной корою запеклись — веку бы ему не было!

— Ничего. Сойдёмся и на подполье, — отвечала ему Наталья. — Бог поможет зиму-лето ещё перебыть, а там, глядишь, и до людей подадимся...

Сказала такое Наталья, сама вдруг до стены привалилась бледная. Но засмеялась счастливо, точно в ладошку звёздочку поймала.

— Об чём ты? — не сумел Назар догадаться сам.

— Об сыне твоём, — отозвалась Наталья. — Ишь вот как, под самым сердцем переливается. Февралём-мартом запоёт нам с тобою родную песенку...

— Да Бог ты мой! — растерялся Назар. — Да Наталья ты моя свет Ивановна! Да я ж теперь и помереть не испугаюсь. За меня ж кровиночка моя на земле останется...

Не хотела бы Наталья слышать от него таких слов, но, похоже, сердце Назарово чуяло перемену. И не болезнь вовсе подломила мужика — случилась беда, никакими догадками не объяснимая...

Землекоп-то из Назара не очень покудова кудышный был: на две лопаты только и опустил подполье, а уж запарился вконец.

Прилеёг он в хатёнке передохнуть, а когда Наталья за какой-то нуждою сунулась в леснуху, Назара-то и нет! Как нет?! Да так. Нету, и всё. Как испарился.

Наталья туда, Наталья сюда — нету. Не видела она, чтобы Назар за порог выходил, а всё кинулась логовину оглядеть. Потом взялась и ближнюю чащу таёжную обследовать. В каждую ямину заглянула, каждую сосну-валежину осмотрела. Искружилась вся. Домой пришла, как из татарского плена сбежала...

Ночь наступила тёмная, страшная. Будто не август бродил по тайге, а расплясалась-разгулялась Параскева-грязница! Распелась погода поминальная! Над Глухою падью шумит буря, брызжет в провал обильными слезами. По крыше струями секёт. Наталье же слышится, вроде кто скребётся снаружи. Сколь раз выскакивала она из леснухи на непогодь; смотрела-высматривала — нет ли кого в темноте.

Никого не было.

Только перед самым рассветом забылась Наталья короткой дрёмою. А когда всполошилась — над Глухой падью уже вовсю сияло распрекрасное утро. Тайга паровала под солнцем. Перезванивалась птица. Но и в этой радости не отыскался Назар.

Тогда обезумевшая от горя Наталья побежала в деревню. Зачем? Мужа спрашивать? А там бабы в один голос заявили:

— Так и знали! Уволокла нечистая сила мужика. Упреждали мы тебя... А теперь не бегай, не плачь — не отыщешь. Лучше об себе подумай: пока не поздно, в деревню переберисеь...

— Да как же так? — подивилась Наталья такому совету. — Оставить Назара чертям на потеху?! Самой спокойнёхонько с вами об этом судачить?! Какая ж я тогда ему жена? Да будь я трижды проклята, ежели отойду от этой тайны!

Жуткая Натальина клятва сразу же сделала все бабьи уговоры бесполезными. Никому больше не захотелось соваться до клятвенницы со своими советами...

Готовясь стать матерью, Наталья всё ж таки перед самыми зазимками была вынуждена переселиться к людям. Бабы сразу же вознадеялись, что ради ребёнка она и вовсе отступится от своего зарока.

Не обманула Наталья Назаровой надежды — в первый день весны родила сына. Да такого отвалила крепыша — еле справилась. Приходской батюшка Феофан благословил новорождённого на долгую жизнь и нарёк его по отцу — Назаркою. С этим с Назаркою всю веснулетечко деревня тетёшкаться бегала. До чего же добродушный пацанёнок уродился — ни полслезы от него пустой, ни полкрика уросливого. Святое дитя, да и только!

Случаются такие, но редко.

— Это ей, Наталье, от Господа Бога подарочек за великое её терпение, — дружно порешили бабы.

Только ни в горе своём неизбывном, ни в счастье превеликом не забыла молодая мать о данной ею клятве. Потому она и в жизни своей ничего не пожелала поменять, хотя за лето её и в белошвейки до себя зазывала славная волостная барыня, и довольно богатый уездный бобыль сватов к ней засылал.

Отказала.

А с наступлением Казанской засуетилась она воротиться в Глухую падь.

Тут уж не то бабёнки, мужики не стерпели:

— Да куды тебя несёт — ворошить чёртово гнездо! Хоть народ пожалей. А ну, как нечистая сила с твоего неуёмного старания да на деревню выплеснется? Ты на подъём-то вона какая ласточка — схватилась да улетела, а нам тут век оставаться жить.

— А ина кого ты дитё кинешь? — высунулись из-за мужиков бабёнки. — На нас, что ли? Не-ет, матушка. У нас у каждой своих забот, хоть бей об заплот...

Когда же увещеватели услыхали от Натальи, что она и не собирается никого за сына просить, того тошней набросились на неё:

— Дьявол тебя поймёт, что ты за мать такая! Из какого ты крутого яйца умная такая вывелась — дитёнка малого в сатанинское пекло тащить! Да какого ж ты там человека из него вырастишь! Да пошто ты такая беспутная оказалась?!

— Нувы! Путные-распутные! — охолодил их кипяток тем временем пребывающий дома дед Урман. — Много ли вами-то соколиков ясных в белый свет выпущено? Эвон сколько индюков пыжливых по деревне ходит-клюкает. Нешто их всех Наталья наклохтала?

Бабёнки, понятно, поторопились тут же от Урмана отбрехаться. Пропажу Назара чуть ли не вменили ему в вину. Однако скоро остыли: шибко хорошим человеком был дед Урман. Только лишь бабка Шуматоха опять нежданно-негаданно подскакнула до гаму, как чёрт до сраму, хрюкнула:

— Когда уж ты, мать-красота моя, столь себядумна, то и ступай; подыхай на Глухой заимке своей. А на деревне нет таких дураков, чтобы спасать тебя кинулись...

Как бы там ни была черница та задворинка не любима селянами, а слова её легли, как говорится, прямо в очко. К тому же они вроде бы даже огородили Натальиных доброхотов от лишнего беспокойства. Не потому ли со временем в Глухую падь даже из охотников, даже мимолеётом никто не заглянул.

А вообще-то надо было бы хоть кому-то, хоть одним глазком увидеть, какие ладные ясельки соорудила Наталья в леснухе своей для малого Назара — высокие да крепкие. Это чтобы холод от двери не подхватывал сыночка. Из корья соснового, из мягкой древесины понавырезывала молодая мать дитёнку своему игрушек разных, яркими тряпицами пообшивала их — праздник да и только!

В тайгу надо сбегать — мать сына накормит, напоит, леснухину дверь засовом закладёт и заторопится на широких деда Урмановых лыжах в лесную чащу.

Далеко от заимки Наталья не убегала, но и возле не приходилось крутиться: зверь-то не дурак, разве станет он пастись по услеженному человеком месту?

Назарка же в тёплой избе наиграется и повалится на бочок и посапёхивает лежит. Мать домой возвернется, а он и просыпаться ещё не собирается. Когда глазёнки распахнёт, у Натальи уже всё готово. Посадит она сына возле себя, сама там шьёт или вяжет, да сказки сказывает или песни поёт. За матерью и Назарка чего-то повторяет-лопочет. Вроде бы понимает, соображает. А может, и понимает. Душа-то у человека, она же сразу большой рождается. Большой да понятливой. Надо только уметь с нею разговаривать. Так что хватало им друг дружки, и никакого иного собеседника покуда не требовалось. Тут бы и насмелься какой удалой прибежать за заимку — проведать отшельников, только бы ненужную канитель привёз.

Одно мешало Наталье сполна праздновать своё печальное счастье — настороженность тайги. Теперь молодой матери всё казалось, что не только до неё доходит в тишине всякий надлом, всякая ветриночка, но и ещё кто-то неотступно сторожит лес, а заодно и любой её шаг, любой разворот...

Так минул Зиновий. Нагнал он на молодой мороз снегирей-свиристелей. Переодел зайца в белую шубу. Взялся прошивать дятловой дробью малоснежный лес чище всякого солдатского барабана. Потом надумал сыпать порошею. Стал укрывать в тайге всякий и живой, и мёртвый след. Тем и приговорил он Наталью лишь только выскакивать на погоду — слушать да прикидывать: скоро ли зима-матушка окончательно обживёт сибирские угодья свои.

Скоро седая приступила не только щедро посыпать, а и круто замешивать свою завируху. На Матрёны она так задымила курой, словно бы у белой стряпухи изо всех сусеков разом шальной Сиверко повыдул всю как есть муку.

Только на Студита улеглась вся эта хурта. Небо вдруг прояснилось чуть ли не весенней лазурью. Но, взамен ожидаемого Натальей мороза-крепыша, запошлёпывало по тайге с хвойной высоты подталым снегом.

Наталья испугалась и того большей оттепели да решила пробежаться по солнышку налегке — почитать следовую книгу тайги.

Безо всякой поддёвки, только лишь в одной душегрейке, вскинувши ружьецо на заплечье, встала она на лыжи, поднялась по уклону на кромку пади и пустилась неторопливым скользом по зимнему теплу. Пошла и пошла она меж сосен величавых, мимо шустрого подлеска. Миновала безлистый карачай да негустой кедровник...

По следам, по снеговым сбоям Натальей понималось то, что зверья полон лес, да только похоже — вроде бы кто-то перед нею побывал в тайге, чуть не до смерти напугал всё лесное живье.

Наталья прикинула, насколько пустою будет её охота, и поворотила вспять. Да прямо тут вот, в десяти шагах обратного ходу, споткнулась она о только что отшлёпнутый оттиск рысьей когтистой лапы. Куцая шла явно по Натальиному следу.

Интересно! Очень даже интересно.

С каких это пор табжная шельма научилась ходить охотничьей тропою, да к тому же ещё и когти держать наготове? А где же теперь затаилась эта рыжая чертовка? За валежиной ли за крутобокой прижала она к затылку злые уши, на сосне какой среди густой хвои схоронила она себя от охотницы?

Наталья оглядела ближний лес, где оморочья рыжина должна была непременно высквозить для её острого глаза. Вот она и в самом деле приметила на старой лесине жёлто-бурую боковину рысьей шубы. Сумела даже разглядеть, как под лёгким ветерком пошевеливаются её шерстинки, и, не мешкая, вскинула ружьё.

Во все стороны брызнула сосновая перхота. Затем на подталый снег свалилась здоровая отметина старой коры.

— Ворона слепая! — обругала себя Наталья, перезарядила своё глупое стреляло и осторожно двинулась по тайге.

«Что же это за особенность за такая у рыжей бестии, — думала она, — следом за человеком землёю ходить? По всем лесным законам всякому таёжному жителю положено пользоваться только своими привычками. А тут? Тут явно получается нарушение обыденного...»

Вот и вновь попала Наталье на глаза сомнительная рыжина. Чтото явно таилось на крутом выгибе дородной сосны. Теперь охотница выпускать заряд погодила — тихонько заскользила на примету. И в это время ей на голову порхнула кисточка хвои.

Не будь Наталья настороже, не заметить бы ей такой малости. А тут она вскинула лицо и... обмерла. С могучей развалины древней сосны глядело уже готовое прыгнуть на неё гологрудое чудище.

Гривастое вдоль хребта, а по охвату поясницы и ниже покрытое бурой шерстью, чудище имело рысьи задние лапы и точно такой же обрубок хвоста. Лысая, как пятка, голова была снабжена стрельчатыми ушами громадного нетопыря. Иссиня-чёрные, в пол-аршина каждое, они были распахнутыми на стороны, словно гривастый этот кожан собрался вовсе не оседлать Наталью, а воспарить над нею демоном. Пара кабаржачьих клыков торчала на обе стороны его хоботом загнутого носа. А глаза! Глаза человечьи смотрели так, ровно видели в Наталье давно желанную добычу. Цепкие обезьяньи пальцы были снабжены волчьими когтями. Во лбу чудища небесной голубизны огнём сиял огромный алмаз.

Всё исходило жутью.

Но самым зловещим было то, что в гривастом нетопыре неуловимо сквозило что-то очень Наталье знакомое.

Потом уж, после всего, Наталья могла бы дать голову на отсечение за то, что в самый нужный момент ей, растерянной, кто-то сильно поддал под локоть. Ружьё само собою взметнулось. Чудище утробно мяукнуло, потом кинулось через охотницу, спружинило на рысьих лапах и огромными, лёгкими прыжками пошло нырять по мелкому снегу за частые валежины...

«Боится!» — подумалось Наталье. Не стала она ни о чём больше размышлять — пустилась следом: вознадеялась, что куцая нечисть оступится либо подхватится на лесину. Только лопоухая всё шла и шла землёю и, как вскорости поняла Наталья, не больно-то старалась отделаться от погони. Похоже, наоборот. Она, вроде бы, даже поджидала охотницу, когда той попадалось на пути долгое околье: крупная ли валежина, которую требовалось обойти, подлесок ли непролазный.

Дошла до Натальи глупость ею затеянной погони тогда, когда от неё повалил на окрепший ветерок индевеющий на лету пар. Пришлось остановиться.

Концом платка Наталья отёрла потное лицо, распахнула душегрейку — маленько проветриться, беспокойными глазами поискала на посеревшем небе солнце. А когда не нашла его там, где надеялась увидеть, то и спохватилась времени. И по всем приметам получилось у нее, что не попасть ей теперь на заимку свою раньше скорой темноты. Вот когда особенно почему-то ясно представила она себе когтистые пальцы на обезьяньих руках чудища и зловещий голубой огонь алмаза...

Ломилась Наталья обратно дорогою так, что тайга стонала. Виноватила она за глупость свою и себя, и ушастого беса, и даже время, которое могло бы и не торопиться столь неотвратимо нагонять на землю непроглядную темноту. Вслух же она уговаривала Назарку простить свою неразумную мать, словно бы тот мог услышать её на таком расстоянии.

— Сыновеющшика, — говорила она со слезами. — Кровиночка моя! Потерпи чуток...

Тревога да поспешность её были столь велики, что, вихрем влетевшая в леснуху, она не обратила внимания на то, что дверной засов был заложен совсем иным концом!

Но озадачиться ей всё-таки пришлось: в таёжке, считай, на полный день покинутой хозяйкою, оказалось теплым-тепло. Назарка сытый, ухоженный спал себе за огородкою высоких яселек. А в лампадке, на кем-то недавно скрученном фитильке, поигрывал весёлый огонек...

В недоумении села Наталья, раскинула мозгами, решила, что какая-нибудь жалостливая бабёнка всё-таки не утерпела, явилась из деревни — проведать её с Назаркою на диком зимовье. Да, видно, не дождавшись хозяйки, темноты скорой испугалась, поторопилась убраться из Глухой пади...

«Теперь бабы поднимутся, — лезло в голову Натальи. — По цельному, дескать, дню кидает дитёнка одного. Чего доброго, всем гамузом корить налетят...» Но мысли эти неприятные скоро оставили Наталью. Опять представилось ей табжное чудище в разлете чёрных ушей, в колком сиянии голубого алмаза. Вот чьё появление на заимке было бы тревожным по-настоящему...

Однако ни бабы, ни таёжная нечисть ни на другой день, ни на третий смущённого Натальиного покоя не потревожили. Не могла бы она прокараулить даже самого мимолётного гостя, поскольку остро почуяла наступающую на неё остуду. Потому она сидела дома, хлебала травяной отвар, чтобы полностью не расхвораться. Только зря она надеялась на столь надёжную, казалось бы, подмогу; в третий день к вечеру слегла. Знать, больно глубоко вдохнул в неё Сиверко морозный свой дух.

В ознобном беспамятстве Натальи порою наступала мутная полынья сознания. Тогда она порывалась подняться — досмотреть Назарку. Да только вся её сила уходила на этот порыв. Затем Наталья вновь упадала в жаркое бездумье...

Когда простуда, наигравшись, оставила хворую лежать в безволии на нарах, да когда Наталья все-таки сумела поднять голову, чтобы оглядеться, изба вновь оказалась и чистёхонькой, и тёплою. Даже чайник на плите дышал кипением. А Назарка, в чью сторону еле живая Наталья и доглядеть-то сразу побоялась, ухватился розовыми пальчиками за край высокой огородки своей и стоит приплясывает да повизгивает — радуется матери.

Мать даже заплакала бы, да сил не хватило. Но не думать она уже не могла. Потому и подумала с благодарностью: «Это чья же добрая душа не испугалась бегать в Глухую падь, чтобы и за мною приглядывать, и дитёнка моего холить? Дай ей Бог здоровья! А я поправлюсь — в долгу не останусь...».

Потом думальщица как могла напряглась, села на нарах, посидела, пождала того, кому собиралась сказать сердечное спасибо, да и забеспокоилась: никто в леснуху не явился и во дворе также не было слышно никакого живья.

С великим трудом Наталья всё-таки постаралась подняться, по стеночке, шаг за шагом, добралась до двери, с грехом пополам оделась и вышла на погоду. Ей не терпелось убедиться по следам, где же её благодетель: успел ли он убраться в деревню и стоит ли сегодня мучиться — ждать его.

За порогом леснухи стоял не по святцам весёлый декабрь. Он купал ярое солнце в молодых снегах, и оно, проказничая, брызгало во все стороны золотыми лучами.

Оно принудило Наталью прижмуриться. Улыбнувшись столь чистому на земле празднику, хворая огляделась крутом. Однако же, кроме белого половодья нетронутого снега, ничего не увидела. Нигде никакого следа никто для неё не положил. Оставалось думать, что это она сама в бредовом беспамятстве столь исправно вела хозяйство, что, помимо избяного ухода, сумела когда-то и дровец наколоть, и снег от крыльца чисто откинуть...

Быть того не могло!

Потому Наталья ещё пристальней оглядела вокруг заимки белую непашь да вдруг и различила поодаль, за парою отстоялых от лесной чащи молодых елей, изволок кравшегося по снегу зверя. Далее, к лесу, приметила она одну, другую, третью вмятину, оставленную мощным отскоком всё тою же, понятно, живностью. Знать, была она откинута в хвойный сплошняк внезапным испугом.

Конечно, не больно трудно было Наталье предположить, что у зимовья побывала куцая нечисть.

Расстояние до оставленного ею следа так просто Наталья бы не осилила, пришлось опереться на палку. Догадка её не оказалась пустой: изволок оказался пропечатанным задними рысьими лапами. Под этими вмятинами без труда угадались теперь Натальей следы когтистых рук. Как охотники говорят, зверь шёл лапа в лапу.

«Она!» — сказала себе Наталья и поняла, что, видно, лопоухая и есть та самая нечистая сила, которая справилась с Назаром. А теперь знать, чудище до неё самой добирается.

Когда Наталья воротилась в леснуху, перед ней вдруг встал еще один вопрос: кто хозяйничал на заимке, когда гривастая бестия водила её по тайге? Кто доглядывал за нею за хворой? Кто Назарку без неё нежил? Кто?

Не могла на него ответить себе Наталья; решила, что надо поскорей выздоравливать: тогда, может, что и прояснится.

На более-менее терпимую поправку ушла у неё добрая неделя. Все эти дни Наталья старалась почаще выходить на погоду, ревностно оглядывала округу. Но на снеговой новине примечала она лишь пернатой мелкотою натрусанные кисточки лёгких, крохотных следов. Сорока кое-где, правда, оставляла после себя рытвины, когда с разлёту окуналась по самые крылья в пену чистейшего снега.

Когда же сердитый морозец поприжал пичужью бойкость, тогда и сорока сообразила, что отошла её радость нырять безоглядно в холодную кипень. Теперь, на хрупкий наст, садилась она как на белое пожарище, где можно ненароком опалить лапы.

Наталье достаточно было глянуть на сорочью осмотрительность, чтобы понять — идти в тайгу рановато: малый зверь по такому чиру следа не оставит, крупный, вряд ли по ломкому пути настигнутый охотником, впопыхах только зря лодыжки поизрежет и загинет, чего доброго, попусту.

Требовалось дождаться мороза покрепче да к нему бы хорошо дотерпеть до щедрой пороши.

Дождалась Наталья путной погоды; дверь леснухи посадила на замок; направилась в тайгу. Да не успела она отойти от заимки и полверсты, загорбком прямо почуяла на себе пристальное внимание.

Ждала. Потому и почуяла.

Безотчётная сила кинула её в сторону с таким проворством, что уже слетевшая на распущенных ушах с крупной лесины гологрудая нехристь успела только зацепиться острым когтём за подол её полушубка; расхватила паразитка одёвку прорехою до самой подбивки.

Покуда Наталья опомнилась да покуда вскидывала ружьё, куцая ведьма оказалась для заряда уже недосягаемой. Она летела через валежины да рытвины таким скоком, будто бы ей из-за каждой лесины доставался кем-то посланный увесистый пинкарь. Должно быть, нечисть отлично понимала, что Наталья не пустится больше за нею следом, потому разлётной своей прытью давала ей понять, что на сегодня с неё хватит.

С больною от переизбытка всяких дум головою Наталья воротилась на заимку, беспокойно оглядела все подступы до леснухи. Ничего тревожного не отметила и только тогда отворила в таёжку дверь.

Всё было, как было, как оставлялось Натальей получасом назад. Лишь Назарка не гулюкал в ясельках, а успел когда-то свалиться на живот да так и уснул. Да так и посапывал он в блаженном покое.

Наталья скинула с себя располосованный ведьмою полушубок, направилась достать с полки чурок с нитками да иглу и тут попятилась...

На самой середине стола лежала кем-то забытая рукавица белого заячьего пуха. Кто-то, знать, больно торопился убраться из леснухи, сумевши непонятным образом учуять на расстоянии Натальино приближение.

Кто? Ну, кто? Следов-то никаких во дворе нету.

И тут пало Наталье в голову: уж не сам ли земляной дедушка бываету них в таёжке? Кому жеще, как не ему, столь умело, столь скрытно делать добрые дела?

Неизвестно, сколько б ещё стояла она посреди избы в полном раздумье, кабы внезапно да не потемнело в леснухе. Обернулась Наталья до малого оконца, и что же? А то, что всё его глядельце залепила клыкастая рожа гологрудой нечисти. Лопоухая рыскала по избе кровожадными глазами, будто искала в ней и никак не могла увидеть хозяйку. А когда уткнулась в неё диким взором, то вдруг захохотала с человечьей издёвкою. Так захохотала, что с потолка леснухи посыпалась труха, а за ясельной огородкою резано крикнул и закатился дурнинушкой перепуганный Назарка.

Если бы Наталья могла тут же кинуться на черноухое поганище, она наверняка повалила бы стену и придавила ею эту нехристь. Но покуда подхваченный матерью мальчишка приходил в себя, гривастой нежити и след простыл.

Вот когда поняла Наталья, что не вольна она далее оставлять сына в столь прокажённом месте. Хочешь не хочешь, а пришлось ей прямо поутру собирать Назарку, усаживать его на те самые салазки, на которых она запрошлой весною доставила на погибель в Глухую падь своего Назара, да отправляться в деревню.

Куда же ей ещё-то было податься?

Пробивалась Наталья снеговой тайгой и всё прикидывала: до какой бы ей доброй души с нуждою своею сунуться. Если и поймут её упорство деревенские бабёнки да не станут над нею куражиться, то и тогда надо подумать, у кого оставить парнишонку. У Авдотьи, к примеру, Минаевой своей кашеедины, — хоть корыто бери да посерёдке избы ставь. У Лизаветы Корюковой? У той полна хата престарелого хворья; тут и без Назарки последний сон жалобами да стонами у кормильцев отнимается. Ежели до Сивалихи сунуться, так у неб, бедной, до того пластянка кривобока, что домовой, должно быть, в курятник ночевать бегает. Про тех же, которые в достатке своём денно и нощно токуют, Наталья и думать не стала: те всё одно чужого горя не услышат...

На просёлок успела выбраться думальщица, но так и не решила, до кого бы ей приткнуться со своей обложившей головушку заботой?

Однако жизнь наша — то сума, то чаша; то она свет, то она тень... и так всякий день.

На великую на удачу вдруг видит Наталья — дед Урман шикает разлапистыми своими лыжами повдоль заснеженного просёлка.

Радость-то какая, надо же! Советчик ко времени.

— Не в деревню ли поспешаешь, дедушка? — взамен привета крикнула ему Наталья ещё сыздали.

— Туда, красота моя ненаглядная. Туда, — со знакомою ласкою отозвался Урман, — по людям стосковался. Старею, видно. Неделю как дома был и опять потянуло. А ты как?

— Бабы-то в деревне, поди-ка, всё судят меня? — спросила Наталья, опережая ответ.

— Судят, должно, — отозвался старый, да и пошутил. — Судить — не бобы садить: за каждым разом сгибаться не надо.

Тут он, подойдя вплотную, оглядел Наталью со вниманием, узнать захотел:

— Пошто это тебя закрутило? Осенним прям-таки листочком свернуло? Али опять чего на заимке стряслось?

— Стряслось, — отозвалась Наталья. — Наскрозь проняло!

И доложила тревожно:

_ Нечистая сила объявила себя наглядно!

— Да-ну! — подивился Урман. — А я, признаться, думал, что Назар твой, почуявши смерть, сам в тайгу убрёл — тебя чтоб горем не убить, надежду оставить.

— Не-ет. Душа моя знает — жив Назар. И не уберусь я из Глухой пади, покуда верю в это! А там, где есть вера, и век делу — не мера.

Обсказала Наталья всё как есть.

Выслушал её Урман. Со вниманием выспросил обо всём том, о чём мы с вами уже знаем, головой покачал, языком поцокал. Насчёт рукавицы заячьей сказал:

— А может быть, вовсе и не в спешке забыта она? Может, кто с умыслом оставил её на видном месте — себя обозначить захотел?

— Я и сама пробовала так думать, — призналась Наталья. — И оттого пала мне в голову мысль: уж не сам ли земляной дедушка бывает у нас в леснухе?

— Вот-вот! — подхватил её догадку Урман. — А лопоухое поганище — не та ли это самая ведьма, которая будто бы никак не даёт чудодею определиться со своей заботою в Глухой пади? Уж не надеется ли земляной дедушка на то, что повезёт приструнить злодейку? Вот он и улавливает моменты, чтобы подмогнуть тебе, когда допекает тебя нужда.

— Похоже, что всё это так и есть, — согласилась Наталья. — Только одного не пойму: чего бы тогда ему меня таиться? Пошто он мне-то не покажется? Не доверяет, что ли? Он же наверняка знает, что мне приходится над вопросом этим голову ломать?

— Бог его поймёт! — пожал плечами Урман. — Ить у всякой тайности свои крайности. Надо тебе ещё маленько потерпеть. А то, может, лучше, и правда, совсем в деревню вернуться?

— И не подумаю! — нахмурилась Наталья. — Мне бы вот только Назарку на время до кого-нибудь определить — тут же обратно ворочусь. Уж коль я уверена, что жив Назар, так как же я с уверенностью с этой в деревне останусь жить? Кем же тогда я буду перед собой?

— Ладно, ладно, — заторопился Урман успокоить её, — и без того вижу: крепко связала ты себя верой своей да клятвою с Глухой падью. Настолько крепко, что и мне теперь грешно умалчивать о том, о чём знаю, о чём в первый раз не досказал. Ведь до незабытого ещё народом землетрясения в наших таёжных краях никакого чудодея и в помине не было. Объявился он тут сразу после того, как образовалась Глухая падь. Должно быть, и в самом деле, только в этом провале земном находится то место, где умение его колдовское способно добыть из камня кровь.

— Зачем?

— Время говорит о том, что земляной дедушка вечен. И ещё оно говорит о том, что жить он давно устал, но помереть может, только напившись каменной крови. Надо тебе знать, что земля наша матушка в необъятном мире Господнем малым островком плавает. Кроме неё много в общем хозяйстве таких островков. Далеко не на всяком живность разведена, но случается. И вот на одной из таких удачных земель как-то взял и выродился такой умник, который домудрился до того, что сотворил для себя полное бессмертие. Торопиться ему стало некуда, бояться нечего. Оставил умник мудрые дела свои, занялся одними сладкими радостями. Прошло сколько-то времени — засахарился умник. Всё ему стало приторным, оскомным и потому виноватым. Вот и стал он гасить сладость жизни своей всяким безобразием. Вскорости умник так осточертел сородичам, что те, за неумением избавиться от него, сговорились не замечать выродка, какой бы пакости он ни натворил. Много, много зла принял он на свою душу. Наконец отяжелел. Забился в одиночество. И от нечего делать вспомнил опять о мудрых делах своих. И тогда решил он отлучить от себя всё содеянное зло и уничтожить его. Долго пришлось ему опять высчитывать да выдумывать. Всё вроде бы учёл. Одной только циферкой и ошибся. Отделиться-то зло полностью от него отделилось, даже своё собственное безобразное тело обрело, да только, вопреки желанию умника, сохранило в себе его столь надёжное бессмертие. Однако творить кому-то стороннему большие беды оно уже не могло. И вот это умниково дурище всею злобой перекинулось на своего создателя. Можешь себе представить, какова у него вечная жизнь наладилась. Одного дня не проходило без отчаянья. И всё-таки ухитрился он, при полном-то надзоре зла своего, выведать у природы, каким ему путём вернуть себе смертность. И вот что подсказало умнику его миропонимание: убудет он из жизни кошмарной своей только тогда, когда напьётся каменной крови. С ним пропадёт и его зло. Вроде бы всё определилось. Но ему опять пришлось схватиться за голову тогда, когда он узнал, что на родной его земле нужного камня нет. Вот уж когда распотешилось над хозяином сотворённое им чудище! И всё-таки умник нашел выход: выведал у природы: подходящий камень есть. А уж как ему выпало добраться до нас, об этом нужно спросить самого земляного дедушку. Но ежели бы и пожелал он тебе об этом поведать, вряд ли бы ты его поняла. Да и на што тебе его доклад? Тебе 6 только понять, куда Назар твой девался, да как его вызволять? И вот тут, крути не крути, получается так, что тебе, Наталья, выпала нужда подсобить бывшему умнику добыть каменную кровь. А ведь поганищу, из его зла состряпанному, помирать-то не хочется. Потому оно зорко следит за дедушкою земляным. Чуть только потянуло из Глухой пади дымком, оно кидается разгрести подземную кухню. Видала, сколь в провале рытвин? Один будто бы раз этот ведун выварил из камня отраву. Только зло его успело пронырнуть в подземелье, напустить лесного воздуха, от чего каменная кровь спеклась голубым алмазом. Чудище схватило алмаз, втиснуло его себе в лоб и объявило: покуда самоцвет при мне, тебе, умник, не вспомнить порядка добычи каменной крови. Однако успел оговорить своё зло. Оставил он за человеком право отнять у поганища алмаз. Вот почему оно отпугивает людей от Глухой пади...

Покуда дед Урман всё это обсказывал Наталье, оба они не заметили, как поднялись на взгорочек, с которого была уже видна утренними дымками исходящая деревня.

— Ты, вроде бы, сам причастен ко всей этой странности, — сказала Наталья Урману, когда тот умолк. — Вот слушаю тебя и всему верю.

— Не мудрено, — усмехнулся старик. — Не зря же говорят, что меня сама тайга родила. Выпадало мне видеть в ней не только зверя. Довелось как-то встретиться и с земляным дедушкой. От него и причастился. Поганище его и на самом деле не способно причинить человеку большой беды. А вот заневолить его может. Случись и с тобою такая неволя, сказать я тебе не могу, сколько она продлится, сколько придётся сыну твоему сидеть за чужим столом. Но ежели ты всётаки надеешься исполнить свой зарок, то положись-ка в Назаркином определении на меня — доверь мне своего сапуна. Я его лучше всякой няньки догляжу.

— Вот те раз! Ты же сам говоришь, что со мною может случиться долгая неволя. Куда ты тогда с малым-то с таким денешься? Года-то твои, поди-кась, Богом не один раз уж подсчитаны...

— Э-э, нет! Ты не гляди, что я стар, — весело заявил Урман. — Я ещё тебя с твоими двумя Назарами переживу. Я ведь и правда тайгою рождён да на диком меду замешен. Да и не верю я в то, что ты дозволишь нечистой силе долго себя в плену держать...

— Ну, коли так... Гляди! — решилась Наталья. — Тогда что ж! Тогда принимай доводок...

Вот так вот. Безо всяких проволочек, оговорок и условий передала Наталья старому Урману бечёвку от широкоступных салазок, на которых спокойно посапывал Назарка, развернулась на пригорке, скользнула на лыжах по ранней заре и скоро утонула в тёмной чаще тайги. И, конечно же, не мог видеть старый Урман, что творилось этим временем в её материнской душе.

А творилось в ней то, что сцепились там драться беда с бедой — не разлить водой.

«Ежели всё-таки взяться да развернуться, пока не поздно? К Назарке воротиться? Вряд ли кто осудит меня. Только ведь я сама себе покоя до самой смерти не дам. Ну, а вот так — идти на авось? Кабы плакать всю жизнь не пришлось...»

Не так, конечно, складно, не столь ясно думалось Наталье. Целый туман забот стоял над болотом её горя. И всё же успевала она видеть переливы зимнего рассвета: то сизое, то пепельное, то голубое серебро заснеженной тайги. И понимала она, что случись с нею долгая неволя, когда-никогда сын её Назарка, полный мести, пойдёт по этой же самой дороге. Сумеет ли он воротиться к людям? Будет ли он волен надышаться вдосталь земною благодатью или канет в вечную тайну Глухой пади?

— Нет, нет, нет! — голосом возражала Наталья жившему в её уме чудищу. — Не мать я, что ли? Не жена ли я мужу? Не заступница ли я кровным своим?

Оказавшись по-над Глухой падью, Наталья не стала огибать крутояра — пустила широкие лыжи прямиком. Внизу она хорошенько огляделась и медленно заскользила по тишине...

Небо уж пылало полным рассветом. Табжный провал дышал прелестью несказанной. Сосны на залитой солнцем стороне стояли теперь не в застенчивом блеске снегового серебра — горели чистейшим золотом. Этот утренний праздник бодрил Наталью, как бодрит молодого воина уверенность, что правом защитника волен дарить он людям земную отраду. И всё-таки была она крайне насторожена. Так ходят лишь только по тылам врага. Однако же чутьё своё напрягала зря: тайга, знай, меняла красоту на красоту, но ни разочку не дрогнула ни единой веткою.

Кромкой леса обогнула Наталья чуть ли не всю впадину: старалась она заглянуть в забитую снегом чащу — нет ли где какого тревожного следа? До заимки своей подвернула уже с другого края пади, пригляделась и определила, что леснухина дверь располохнута кемто настежь.

Неужели это она сама умудрилась впопыхах оставить таёжку полой?

Да не может того быть!

— А, Бог его знает, вконец закрутилась, — сказала она себе и заторопилась к заимке, будто вознадеялась успеть прикрыть в ней хоть какое-то тепло.

Но поблизости опять засомневалась — не могла она кинуть избу распахнутой, не могла.

Вот тут и увидела она из-за леснухи топкий, тяжёлый след. Он шёл ко входу. По нему Наталья сразу же поняла, что на заимку пожаловал человек в немалых годах.

Земляной дедушка!

С этой уверенностью постояла она в стороне, пождала, не выйдет ли чудодей наружу. Тихонько подкралась до леснухи и заглянула в её нутро. Увидела: кто-то небрежный отворотил в избушке пару широких половиц и теперь громко сопит в так и не дорытом Назаром подполье. Сопит с такой силою, будто бы кажилится поднять на загорбок всю таёжку разом.

Это ещё зачем?!

Наталья скинула лыжи, на мягких катанках шагнула в избушку и потянулась тайком глянуть в проём. И что увидала? В полутьме испода, пяти минут не дожившая до своей на тот свет очереди, пыхтела бабка Шуматоха. Она с такой невероятною быстротой рыла голыми руками землю, ровно торопилась поскорее добыть себе вторую жизнь. Старица и не почуяла даже того, что кто-то нагнулся над проёмом.

По всему увиденному Наталье стало догадно, что задворенка явилась в леснуху не за своим. За своим добром люди ходят спором, а не вором. И не суетятся они до той поры, что даже глаза потеют...

Подумалось так Наталье потому, что бабка Шуматоха отерла рукавом поддёвки испарину со своего лица и...

Вот уж никак не ожидала Наталья, что развязка будет столь недолгой.

Бабка разогнулась, низкий платок съехал с её лысой, как пятка, головы, чёрными лопухами распахнулись стрельчатые уши, во лбу сверкнул алмаз!

Наталья лишь только на короткий миг отпрянула от проёма. Другим моментом старица, схваченная ею за загривок, уже дергалась на весу и верещала свинячьим голосом.

Другою рукою Наталья хотела выколупнуть самоцвет, да только тот вдруг потускнел под её пальцем, задрожал ртутью, выкатился из гнезда, тяжело хлопнулся об пол, сквозь щели быстро просочился в подполье и пропал безо всякого остатка. Старуха выпустила клыки, завыла, рванулась следом, ляпнулась животом на половицы, стала рвать на себе одёвку. Потом страшно мяукнула, подхватилась уже на рысьи лапы, одним скачком вымахнула во двор... Над леснухою громко заорала перепуганная ворона...

В полном безволии, в горе от того, что она ничего не успела узнать о Назаре, Наталья присела на нары. Посидела сколь могла. Не понимая для чего, поднялась и только теперь разглядела на столе никем не тронутую рукавицу заячьего пуха. И тогда ей подумалось, что она для земляного дедушки сделала всё, что могла, теперь он волен прийти в леснуху, в которой ей самой оставаться больше незачем.

Вроде бы и не очень долго провозилась Наталья с лопоухой нечистью, однако же полдень когда-то успел перевалить через Глухую падь, и теперь небо теплилось на вечерней стороне. А выбраться из провала удалось ей и вовсе тогда, когда низкое солнце успело уже исполосовать тайгу длинными тенями сосен. Оно, знать, торопилось спрятаться за лес, потому что боялось заглянуть в Натальину душу.

Что же там такое невыносимое творилось в её душе? Вязкая ли досада от прежней неясности, дурнота ли от увиденного, страх ли от предчувствия долгого опять одиночества? Того самого, от которого сходят с ума даже куры...

Пожалуй, что только забота о Назарке удерживала теперь Наталью от позыва кинуться неистовой тварью в бескрайние черни, ломиться по буреломам-кочкарникам туда, где исходят на нет любые страдания. Да, лишь ради сына не могла она допустить себя до такого предела, откуда срываются люди в вечный покой. Однако того пути, по которому она шла, Наталья не понимала и не отмечала его ни усталостью, ни временем...

Очнулась она тогда, когда не осталось никакой силы. Увидала вокруг полную ночь, глупо улыбнулась щекастой луне, которая до самого до пробора была нацежена разливанным светом...

Не сразу поняла Наталья, в каком углу тайги она находится. Когда же выбралась по глубокому снегу из-за сосен на луговину, то поразилась — стояла она аккурат против своей заимки.

Вот те раз — чёртов пляс: из влумины да в яму... Когда она столь круто сумела развернуться в тайге, когда соскользнула с яра обратно в Глухую падь? Казни её, не сумела бы Наталья ничего объяснить толком. Что теперь поделаешь?

«Надо перебыть до утра в леснухе, — подумала она. — Мороз крепчает. Ещё где-нибудь застыну».

Двинулась она до леснухи и скоро заметила, что лунный свет над избушкою колышется. Похоже, труба дышит теплом!

— Все-таки пожаловал... дедушка земляной, — сказала себе Наталья и заторопилась до крылечка.

Минуя светлое оконце, не утерпела, заглянула в леснуху. Так оно и есть! На плите чайник пыхтит-парует, на просторных нарах кто-то спит, укрытый шубою до самой маковицы.

И вот уже Наталья отворила дверь. Вошла.

Сразу отметила, что на столе не одна — две рукавицы лежат. Потянулась сравнить их, да мимоходом, по привычке, глянула за огородку высоких яселек. Глянула и обомлела: поверх мягонькой перины лежал Назарка.

Наталья ахнула, не сторожась более, кинулась ощупать сына — живой ли?!

Малый потянулся под её руками и громко засмеялся во сне. Спящий на нарах поднял голову.

— Назар!

Ох и долго же не могла Наталья успокоиться. Она то плакала: припадая до груди мужа, то смеялась, обнимая крепкого его да здорового. Удивлялась-спрашивала:

— Где ж ты столько времени был?

— Рассказать — не поверишь, — отвечал Назар. — Совсем рядом был. В нашем подполье. Подкопать маленько, можно там дверку обнаружить. Там земляной дедушка живёт. Ты ж его знаешь. Ты же сама ему нашего Назарку препоручила. А теперь он нас отпустил. А тебе вон подарочек переслал.

И показал Назар на рукавицы заячьего пуха.

Наталья приняла со стола подарок, вздела одну из рукавиц на руку; мешает что-то. Сняла. Тряхнула. Стукнулся об пол, порхнул во все стороны яркими лучами голубой алмаз...

Ну, вот и всё!

Чего ещё вы от меня ждёте?

Да. Пробовали Наталья с Назаром погреб подкопать. Хорошее подполье вырыли, а дверки в жильё земляного дедушки так и не обнаружили. И оставили эту тайну для нас.