В ту зиму застрял охотник Сувсей Пега на Лосиной заимке. Остыл, кашлем извёлся. Какая уж тут охота? Теми днями на зимовье к нему и забрёл тоже озноблённый крещенским морозом скуластый чернокудрый малый.

Сперва Сувсей подумал, что скуластый лукавит, именуя себя Кузеваном Лихачом. Когда же тот отошёл в тепле да посбрасывал с себя полушубок с поддёвкою, рубец, что сползал от его затылка за широкий ворот рубахи, дал Сувсею заруку, что малый не врёт.

От охотников Пега уже знал, каким манером оставил Кузевану такую толстенную подпись лохматый шатун, поднятый из берлоги не по-сибирски ранней оттепелью.

Был Кузеван дальнего села удалец, и хотя Сувсею раньше встречаться с ним не доводилось, о его охотницком умении наслышан он был до зависти. Страсть как хотелось Сувсею сойтись с Кузеваном на охоте да помериться удальством. Ему всё казалось тогда, что Лихач не только в ловкости перед ним ущемлён, но ко всему ещё и рыжий, долголицый да лопоухий. А тут предстал перед Сувсеем этакий коренник!

Всё дело в том, что теми годами упивался Пега собственной сноровистостью в таёжном ремесле. Так что Кузеванова слава стояла ему поперёк горла.

Ну а что тут поделаешь? Всяк тянется, да не всяк растёт.

Однако тайная его зависть не помешала Сувсею тогда, на Лосиной заимке, поразиться, насколько основательно приложился медведь к Лихачовой спине!

– Это чо, – отмахнулся Кузеван от Сувсеева изумления. – От медведя загинуть не грех. А вот ежели охотника да ворона заклюёт!..

И Кузеван хохотнул столь невесело, столь крепко сцепил сильные пальцы, что в их громком хрусте почуялось Сувсею дело недоброе! Голову его вдруг опалила догадка: уж не Седая ли Охотница подкараулила молодца во безлюдье?

И разом припомнились ему наказы давно умерших стариков: предостерегали они молодых добытчиков, чтоб не ходили в тайгу поодиночке.

«Не приведи Господь напороться на ту охотницу!» – строжились знатохи. Силой ли, хитростью, вынуждает старуха всякого человека покориться её воле, а покорив, оборачивается ведьма золотой вороною! И уж тогда, влекомый несусветной жадностью, ломится охотник следом за птицею по сограм да урманам. Загонявши глупого до полусмерти, ворона выклёвывает у человека глаза, и тот погибает в тайге. А старуха через чужую смерть якобы вновь обретает молодость, а с нею и несказанную, всесильную красоту! И нет от ведьмы иного спасения, кроме как устоять против всех её хитростей и соблазнов…

Очнулся от воспоминания Сувсей потому, что Лихач, сидя на чурбаке у печного тепла, ударил себя в колено кулаком. Надо было видеть тогда его лицо, кривящееся от невыносимого страдания. Но тут же он прикрылся от Сувсея широкой ладонью, крепко потёр глаза и, поднявши их, сказал, будто выстрелил:

– Она это была – Седая Охотница!

И поведал тогда Кузеван о том чуде, к которому и сам Сувсей Пега вскорости оказался причастен.

Тем же предзимьем шагал Кузеван Лихач по правобережью Вагая. Ему надо было добраться до загаданной излучины, где на охотничьей заимке ждал его верный друг, старый ханты Кыпча. Пройти ему предстояло тайгою никак не меньше полусотни вёрст, и, хотя большую долю пути он уже успел отмахать, отделаться от остальной дороги завтрашним днём Кузеван не надеялся. Болота и урманы изматывали охотника неимоверно. Однако его подгоняло то, что по тальниковым заводям да камышовым низинам отлётная птица в любой момент готова была сорваться со студёной воды и решительно уйти в клин.

Как ни опасался Кузеван добраться до Кыпчи к шапошному разбору, однако дневной путь сильно уморил его. Невольно стал он приглядываться да подумывать, где бы ему обмануть приставшую к пяткам ночь. Выбравши некрутой ярок, спустился Кузеван паводковой промоиной к реке. Под береговым навесом оборудовал себе постель и, не евши, не разжигая костра, улёгся на покой.

Уж было и задремал парень, когда охотничьим нюхом уловил дымный натяг по береговому галечнику. Смешанный с зыбким туманцем, дымок наплывал с верховья реки. А поскольку путь Кузеванов лежал от устья, поскольку никакого костёрного отсвета им в дороге не было замечено, надо было глянуть, не пожар ли в тайге занимается.

Кто его знает – всякое может быть!

Подниматься на ярок Кузеван не стал, а запрыгал вдоль воды прямо по скользким камешкам. И тут, за кустарниковой извилкою крутого берега, пыхнул ему в лицо полным цветком молодой костёр!

От внезапности Лихач даже вскрикнул и чуть с берега не оступился.

Хозяин костра, в аккурат черпавший воду из тихой до весны речной заводи, вздрогнул всем телом, но на Кузеванов голос не повернулся. Согбенно и тряско зашаркал он старыми ногами к огню, кряхтя, сел на валунок, спиною к незваному гостю. Кузеван же остался стоять, досадуя на свою неловкость.

– Отец, – виновато позвал он старика, – прости ты меня, дурака. Не хотел я тебя пугать.

Однако хозяин как сидел затылком к парню, так и остался сидеть. Кузевану была видна неторопкая старая рука, что доставала из берестяного туеса свежие куски мяса и опускала их в котелок. А на Лихачовом месте будто бы стоял голый пень, а то и вовсе бестелесный дух, о котором старик даже не помышлял.

Нехорошо стало Кузевану, маетно.

Он уж собрался было уйти не солоно хлебавши, но вдруг обуяло его неодолимое желание запомнить настрого столь жадного таёжника, что не нашёл места у своего костерка для доброго человека. Запомнить да сказать другим охотникам, чтобы вперёд глядели, кого они принимают в тайге у живого тепла!

Решивши так, Лихач обогнул костёр, глянул хозяину в лицо и обомлел… В дымных лоскутах высокого пламени увидел он круглые, безвекие глаза грязной, патлатой старухи!

«Ведьма!» – сердцем понял Кузеван и разом вспомнил все разговоры о Седой Охотнице. Лихачовы же ноги сами по себе уже пятились от жаркого костра.

Одобривши разум ног, крутанулся парень бежать, да с маху чуть не угодил в огонь другого костра! – точно такое же пламя неожиданно вскипело перед ним прямо из-под земли, и такая же точно старуха впилась ему в душу сквозь дым жёлтыми глазами.

Ни сомневаться в своей догадке, ни надеяться на лёгкое избавление от ведьмы у Кузевана не оставалось никакой причины. Бежать было некуда: крутояр поднимался над заводью отвесно, а песчаная займа была отсечена от остального мира дымным пламенем костров. Разве что кинуться в Вагай да плыть на другую сторону? Но и подумать Кузеван об этом не успел, как расцвёл перед ним, теперь уж из воды, яркий цветок огня! А за его полыхающим венцом трясла в хохоте седыми патлами всё та же лупатая старуха. Ей, кашляя и задыхаясь, вторили остальные бабки.

Сколь ни смел, ни дерзок был Кузеван Лихач, а под стонливый хохот трёх старух оробел, на месте затоптался. Изначальная же ведьма озорно ударила в ладоши и пропела масленым голосом в лад Кузевановой потерянности:

– А топы, топы, топы – да чо наделали попы…

– Радуешься – поймала? – озлился Кузеван.

– А чаво ж? Радуюсь! – согласилась бабка. – Серёдка довольна – краешки играють…

– Да ты погодила бы щуриться, покуда солнце не взошло.

– А мне годить ни к чему. Я ить не погодой сыта, а закромом.

– Бывают и закрома полны, да ключи у жены.

– Так ведь замок – вору не зарок.

– Слушай, старая! – надоел этот перебрёх Кузевану. – Не пугай ты Полкана, не будет юбка драна. Ещё ить до воды-то – три беды, а уж ты губы вытянула.

– Ну вы поглядите на дурака! – осерчала и старуха. – Ему кулак в рыло суют, а он об него нос вытирает.

– Правильно, – одобрил Кузеван бабкины слова. – Дурак, он глупостью смел.

– Ну а коли ты смелый такой, чего передо мною топтуна пляшешь? Ступай своей дорогой…

И увидел Кузеван, что у заводи горит всего один костёр и одна бабка следит за ним жёлтыми глазами.

«Только-то и всего?! – чуть было вслух не сказал Кузеван. – Стоило ли крышу разбирать, чтобы на месяц глянуть?»

Махнувши ведьме рукой – оставайся, дескать, лавка с товаром, – Лихач зашагал в темноту.

– Э-эй! – шумнула ведьма вдогонку. – Куда торопишься, куда спешишь? Спех-то – не смех, а вот наспех – на смех. Погляди сперва, каким уходишь.

Парень и сунулся к заводи – Царица Небесная!

При неярком отсвете костра увидел он в воде горбатого старика. Да так ли много было на его загривке того горба, что выглядывал он из-за плешатой вислоухой головы. А само лицо оказалось перекручено такими складками, что вспомнилась Кузевану помойная тряпка. От тошнотной слабости Кузевановы колени затряслись.

А старуха позади шебаршит:

– Не покоришься воле моей, таким на всю жизнь оставлю!

Вот когда выпало Кузевану: хоть в топь, хоть в трясину – кругом болото!

– Чо тебе от меня надобно? – повернулся он к бабке.

– Так-то, – усмехнулась старая. – Это уж другой разговор. А то куда там! – из куля в рогожку. Подойди сядь лучше! Потолковать надо. Может, и поладим.

– Ха! – не двинулся Кузеван с места. – Ладил серый в кошаре – до сих пор овец ищут.

– Ещё раз дурак! – подосадовала ведьма. – Сам подумай: кому ты теперь такой-то нужен? Тебя ить даже мать родная и та во двор не пустит. А у меня к тебе надёжное дело имеется. И не дёргайся, а послушай. Я чо хочу сказать-то: слыхал, поди-ка, о моём богатстве? Так я золоту своему нового хозяина ищу.

– Зачем?!

– Время, батюшка, подпирает. Помирать мне пора.

– Вона! – сразу ободрился парень. – А грозилась меня стариком навеки оставить? Ежели тебе помереть, так и колдовство твоё с тобою уйдёт.

– Э, не-ет! – охладила Кузевана ведьма. – Не уйдёт от меня моя сила, покуда не будет пристроено богатство моё. Так что один у тебя, голубок, выход – оставайся. Либо с добром оставайся, либо с горбом.

– Да-а, – не столь весело, сколь громко протянул Кузеван. – Значит, ты меня в хозяева своему золоту прочишь? Хм! Однако! Подумать стоит…

– Он ещё и думать собрался! – подскочила ведьма. – Да ты хоть погляди, на чём стоишь-то.

Глянул под ноги Лихач – мать честная! Весь берег усыпан золотым песком, самородками усажен! И закипела в парне несусветная жадность. Так закипела, что обильной испариной выступила на лбу и стала заливать глаза да уши! Нутро высохло от нестерпимого жара, снизу же прожигало Кузевановы подошвы проклятое золото!

Желая отступить, подался Кузеван назад да всею спиною и грохнулся в воду…

Когда же вынырнул Лихач из Вагая да руками гребанул, чует: не плывёт он вовсе, а волозится по земле. И тут он сообразил, что лежит на том самом месте, на той подстилке, что с вечера под яром себе наладил. Вот те раз! Ни ведьмы, ни золота, ни горба – ничего! Рядом весёлой быстриной пошумливает Вагай. Большой зари нет, но звёзды уже запотели. Наклёвывается скорое утро.

Хорошо стало Кузевану, ажно детство вспомнилось с его такими же глупыми страхами.

Удивляясь да похмыкивая, принялся Лихач в дорогу снаряжаться. А долго ли голому собраться? Котомку подхватил, ружьецо на плечо вскинул – и уже в стременах.

Поднялся Кузеван паводковой промоиной на чуть сбрызнутый светом ярок, втянул утреннюю прохладу и засмеялся тайге – вот, дескать, оно, моё золото! И передразнил свистом раннюю птаху. Но тут радость его осадил какой-то невнятный шум всё за той же кустарниковой извилкою. Лихач прислушался. Только Вагай в рассветной тишине продолжал петь свою неуёмную песню.

И всё же Кузевану стало не по себе. Даже повернуться спиною к извилке зябко. Но дорога звала, и Кузеван покорился ей. Однако и трёх шагов не успел он ступить, как тонкий детский крик взвился над рекою и захлебнулся в хрипоте. Полному томительной боли хрипу вторил довольный птичий клёкот.

Всё забыл Кузеван: и недавние свои страхи, и осторожность!

Теряя ношу, рванулся он враспашку к чужой беде, как лосиха на зов сосунка, и за излучиной на мокром песке увидел в предрассветном сумраке мальца лет четырёх-пяти. Захлестнувши головёнку руками, лежал он ничком и даже не вздрагивал. А кругом невыносимо густела злая тишина. И хотя никем больше не была она обеспокоена, Лихачу казалось, что кто-то невидимый дышит ему в затылок, норовя проглотить живьём.

Кузеван принял мальца на руки и торопливо покинул поганое место.

Миновавши кустарниковую извилку, он малость успокоился. А когда ожили да потянулись к его шее детские руки, отстранил от груди мальчишку и глянул ему в лицо…

Глянул и захолодел!

С чумазой мордашки смотрели на него в упор жёлтые глаза старой ведьмы. А между ними креп и заострялся золотой вороний клюв.

Швырнувши прочь от себя этакую жуть, Лихач кинулся до ружья, но уже готовая птица догнала его и впилась когтями в шею.

…Чуя в птице силу неизбытную, ловкость несоизмеримую, слабел Кузеван и скоро осознал, что не продержаться ему до близкой зари. И перед столь нелепой гибелью вдруг завопила в нём сама природа. Даже тайга вздрогнула от Лихачовой боли. Вздрогнула тайга и отозвалась. В ответном крике с яру распознал Кузеван голос верного своего друга, охотника Кыпчи:

– Э-э-эй! Золота ворона! Давай ходи на меня – стреляй не буду… Бери мои старый глаза, молодой жалко!

И ворона оставила Кузевана.

Шум Вагая мешал парню разобрать, что делается на яру, а необоримая слабость не давала ему подняться на ноги. И всё же, где на коленях, где ползком, Лихач добрался до промоины и наверняка поднялся бы на яр, не подвернись ему под руку шаткий валунок. Скатился Кузеван обратно и от свербящего нытья в плече отворил глаза…

Как и в первый раз, лежал он под ярком на мягкой подстилке, ныла занемевшая рука, ворковал под ранним солнцем довольный жизнью Вагай, обок покоилось с вечера оставленное ружьё.

– Пфу! – плюнул парень садясь. – Чёрт те чо! Не то здесь какой больной дух из земли выходит? Отроду снов не помню, а нынче – хоть деньги плати.

И всё же Лихач не пошёл займою, как бы ему хотелось, а, упрямо поднявшись наверх, досконально оглядел весь яровой прилесок. Не обнаруживши ничего для себя заботного, Кузеван ещё раз плюнул на ночные страхи.

Добрался парень до условленного с Кыпчою места уже глубокими сумерками. На подходе к заимке всё больше нарастала в нём зябкая тревога. А память всё настырнее повторяла суетного на обрывке Кыпчу и золотую птицу, яростно к нему устремившуюся.

Скоро Кузеваново сердце било в грудь, как в колокол.

Голова гудела. Этот гуд растекался по рукам и ногам хворобной тяжестью.

Сколь ни уверял себя Кузеван в нелепости предчувствия, однако на последних шагах окатила его такая немочь, что он привалился к сосёнке.

Долго оставался Кузеван стоять поодаль от леснухи, всё надеялся дождаться, когда Кыпча хоть чем-нибудь обнаружит своё присутствие на заимке. Однако ночь густела, и леснуха молча утопала в ней. Надо было что-то делать.

Волей-неволей направился Кузеван к избушке, да в темноте у поленницы берёзовых дров и наткнулся на лежащего человека.

Дольше долгого не мог Кузеван сообразить, пошто это Кыпча спит на холодной земле, когда рядом надёжная изба. Наконец, приглядевшись к лицу дорогого друга, обнаружил на месте его глаз две глубокие пустоты…

С той поры повседневно терпел в себе Лихач неуёмный спор душевной боли и здравого смысла. Ведь мог же Кыпча потерять жизнь и другим манером? В конце концов, любая ворона могла его изувечить уже загибшего. С другой же стороны, такая страшная путаница сна и яви никак не давала Кузевану войти в себя.

– С кем ни заговорю о ведьме, – пожаловался он тихо Сувсею, – всяк принимает меня за полоумного.

– Да-а… – протянул Пега в ответ, только тем и умея выказать Лихачу свое понимание.

Собравши с полу остатные поленья, Кузеван поссовывал их в печь и, озарённый скорым огнём, сказал:

– Оно, конешно, мёртвого не спросишь. А живая душа, может, и впрямь знает, чему вперёд быть…

– Во! – хотел Сувсей поддержать в Кузьме умное рассуждение. – Ты же сам думал, что на Вагае нездоровое дыхание земли голову тебе замутило?

– А! – досадливо встрепенулся Кузеван, поднялся с чурбака и сердито промолвил: – Повело дугу в хомут! Страх-то… он и матери родной не верит.

Сувсей было повернулся ответить Лихачу на обиду, но, покуда искал весомые слова, тот уж растянулся на нарах и сказал улыбчиво:

– Ну тя в болото! Не серчай. Просто не след человека передумывать. Давай-ка лучше спать.

Совсем было задремавши, Сувсей вдруг очнулся и сел на нарах. Кузеванов намёк на его трусость, знать, достиг самого сердца, и Сувсей, прямо не евши, подавился. Однако, ничего не придумавши для покою, прилёг обратно. Но, сколь ни заверял он обиду свою, что утро вечера мудреней, это действовало на неё, как плевок на пожар.

И чего только не лезло Сувсею в голову. Вот ведь дурь человечья: чем гаже, тем слаже… Пришёл он в ум, когда в зимнике стало зябко. От порога тянуло холодом. Было заметно при лунном свете, что толстые дверные доски продёрнуло инеем. Знать, январь взялся не на шутку. Надо было подниматься, оживлять в печи огонь. Но вставать и выходить на мороз не хотелось. Напялив полушубок, Пега остался сидеть на нарах, следя за Кузевановым беспокойным сном. Смотрел он и чуял, что в нём наклёвывается непрошеная к парню жалость: непонятно как потерять дорогого сердцу друга, да ещё маяться сознанием, что в странной его гибели в коей-то мере повинен ты сам, Сувсею бы не хотелось. Не зря же Лихача всего подёргивало на нарах, сводило и растягивало, словно с него живьём сдирали кожу, а он только всхрапывал и молчал.

И вдруг Сувсею стало понятно, что вряд ли выпадет иной случай потягаться с Кузеваном удальством. Да и не соперника вовсе ищет Лихач в тайге, а выслеживает самуё Седую Охотницу!

«А не пойти ли и мне искать старуху? – осенило Сувсея. – Найдём, не найдём ведьму – дело второе. Главное – я в себе определюсь. Хотя и Охотницу отыскать не мешало бы».

И опять он вспомнил, как старики говаривали, что сумевшему погубить седую ведьму перейдёт пожизненно всё её богатство! А хранит она в подземных кладовых своих всё золото таёжного края. Легко сказать!

Сувсей даже забыл, что в заимке сидит, – так его захватила нужда барином стать. Чего уж тут мороз?! Выкатился он из зимника распахнутым – волею дыхнуть! Луна во всё небо! Снег под луною ажно дымится – горит! Пега его пригоршнею подкинул, а уж тот обратно на Сувсея золотом посыпался… Бог ты мой!

– О-го-го! – заорал он что есть мочи. И вдруг на Сувсеево сумасбродство отозвалась тайга нескончаемым эхом. А в ответ, за близкими соснами, кто-то разразился громовым хохотом!

Ноги Сувсеевы чуть на морозе хозяина не оставили. А у самого зимника отказали – пришлось ползти. Только через порог перевалить, кто-то Сувсея ка-ак жахнет в седло! Вытянулся он во весь пол, но силы в нём всё-таки хватило дверь на засов заложить.

Не запомнил Сувсей, сколько держало его на полу такое расстройство. Когда же маленько отпустило, сказал он Богу спасибо, что Кузеван не проснулся, и, крадучись, стал пробираться до нар. Однако чёрт его дёрнул глянуть по дороге во щурное оконце зимника.

Видит Сувсей: шагах в пяти от окна стоит облитая лунным светом невыносимой красоты девка и грозит ему пальцем…