Князь Михаил Глинский, наконец, собрался в путь. Пошел он летом с небольшим отрядом. Вместе с ним отправился и молодой Ярема Сангушко, который вез письмо от старого сотника Висовского к дочери Настеньке, жившей вот уже четвертое лето в Чернигове при Елецком монастыре вместе со своей старой тетей, сестрой пана Висовского. Небольшой отряд, состоявший приблизительно из сотни казаков во главе с князем Михаилом Глинским, двигался из приворсклянского имения в Киев. Пан Ярема Сангушко вынужден был податься правее на Чернигов. Вельможный магнат знал, зачем туда едет молодой его друг и помощник. Он даже выделил ему из своей сотни двадцать отборных казаков. Уже по дороге в город они узнали от тамошних старшин, что прошел тревожный слух, будто поляки собираются перекрестить казачество и простолюдинов в латинскую веру. Слух тревожил, несмотря на то, что казался полной выдумкой. Возле Киева князь стал прощаться.

— Ну, пан Ярема! Попрощаемся здесь, не будем терять зря времени, — говорил князь, обнимая молодого человека. — Чует мое сердце, встреча в Вавеле не будет доброй.

— Почему? — удивленно посмотрел молодой пан на своего старшину.

Казачье поселение на Дону

— А потому… — неохотно кивнул князь, — что много при новом короле шептунов: и ляхов, и литовцев. Не люблю я ни тех, ни других. И они косо смотрят на нас: все думают, как бы покрепче обуздать. Опасаюсь, как бы не заварили кашу. Однако я не из тех, кто сдается на милость врага без боя… Нет… померяемся еще силами…

— А может и не дойдет до этого? — осторожно спросил Ярема.

Пан Сангушко хорошо знал все дворцовые распри. Да и в пути наслушался плохих вестей, особенно про ляхов, которые замышляли сделать всю Украину польской от края и до края. Как и все, другие православные магнаты, Сангушко всем сердцем был заодно с «православным братством», как здесь величали себя сторонники православной веры «древнего Киевского государства». Он обнял своего старого старшину и молча повернул коня на Чернигов.

— Вдруг в Чернигове что не так — немедля отправляйся с невестой обратно в Санджары, — крикнул вдогонку князь. — Там жди меня и ни в коем случае не гони коня на Краков. Слышишь? В Кракове нам не место, там хуже, чем в Золотой Орде!

С тем и помчался к новому польскому королю. «Как встретит король, — думал он, — калачом, или бичом? Посмотрим…»

Пан Ярема уже вечером был в Чернигове. Собрался было в прославленный Елецкий монастырь, но его коня неожиданно взял под уздцы старый суровый монах и грозно спросил:

— Куда повернул коня, пан Ярема?

Пан Ярема удивленно посмотрел вниз на того, кто так крепко держал его коня, и вдруг его осенило: он узнал монаха.

— А-а… святой монах Паисий… — И спрыгнул с коня.

Монаха он знал хорошо: это был седой, высокий и худой, как жердь человек. Он был из тех монахов, которые не единожды отбивали татар от крепких стен святой обители. Говорил остро, будто чеканил каждое слово — привык так разговаривать и в церкви с прихожанами. Здесь его можно было видеть везде — в церкви, на улице, в монастырской типографии, только не в своей келье. Чаще работал в типографии, где печаталось много святых книг, панегириков и сказаний. Все знали этого духовного пастыря, очень уважали «зело мудрого» и неутомимого монаха. Почитали «зело мудрого» и неутомимого монастырского труженика. Говорили: хоть и строгий монах, но это только на первый взгляд, на самом деле искреннее, незлобивое сердце у него, и всегда поможет в беде.

— Откуда и куда? — спрашивал монах, глядя вопросительно на молодого путника.

— Из дома к вашему богоспасаемому граду Чернигову, — улыбнулся пан Сангушко.

— Гм… пожалуй, что мы молимся не так, как положено истинному христианину молиться, — сказал старый монах. — Нехорошо у нас.

— Что вы говорите, святой отец! — почти крикнул молодой пан. — А что, случилась беда?

— А разве вы еще не знаете? — тоже спросил монах. — Поляки, милостивый пан, наш монастырь разорили и храм наш осквернили… — И внезапно заплакал.

Пан Сангушко молча смотрел и ничего не понимал.

— Как, когда, зачем? — спросил он.

— Да разорил лях, то же сделал когда-то и ордынец с Киевской Лаврой, — говорил тихонько монах, вытирая платком глаза. — Ранней весной сотворил это: наехал с заездом и разгромил, еще и кричал, что громит «еретическое гнездо», говорил, что здесь, в этом граде, не будет более господствовать «схизма», всех, мол, обратят в латинскую веру, а из нашего Успенского храма сделают латинский костел.

— А монахи как? А госпиталь, школы?

— Все разрушили, больных разогнали, школы тоже разрушили. Школяры и все старшинские паны разбежались кто куда… Нет там никого: может, кого ищете — так это бесполезное дело.

— Да, я еду с письмом к старой пани Висовской и к ее племяннице, панночке Настеньке, от пана сотника Висовского.

Монах покачал головой.

— Там никого нет. Наш настоятель уехал в Краков с жалобой на ляхов. Говорят, новый король обещает навести порядок. Может, он и действительно хороший, Бог его знает. Добрый он, хороший пока для панов магнатов, для простонародья же — даст Бог. Но разве можно за один день починить то, что разрушили его слуги минимум на четверть века! Не верю я польской доброте, от них только и слышишь: «пся крев» и угрозы облатинить и закрепостить.

— Как добраться до пани Висовской?

— А пани Висовская с племянницей живут в своем имении здесь, недалеко. Могу показать…

— О, я очень хотел бы, святой отец. Только не знаю, как быть с моим маленьким отрядом.

— Скажите, чтобы шли за нами. У пани Висовской найдется уголок для вашего отряда, найдется и кусок хлеба.

Через десять минут всадники уже стояли у ворот усадьбы старой пани Висовской.

Встреча пани Висовской и племянницы Настеньки с молодым гостем из Глинщины была радостной, но в тоже время с печалью и страхом, и мыслями о том, что принесет завтрашний день. Пан Сангушко знал старую Висовскую, виделся с ней неоднократно, но в Чернигове встретился впервые в ее усадьбе. Настенька нежно поцеловала его, подошла под благословение священника Паисия и вежливо попросила обоих присесть. Она была хрупкой девушкой с гибким станом, кроткими черными глазами и длинными русыми волосами. Жила она у своей тети с Пасхальных праздников. Воспитывалась в школе при Елецком монастыре и уже заканчивала науку, как неожиданно произошла большая беда, о которой говорил монах Паисий. Это была горькая правда, более того, святой монах что-то не договаривал, молчали и женщины, чтобы не причинить боль молодому путнику: поляки надругались и над знаменитым по всей Украине Успенским собором, разбили иконостас и алтарь, изрубили иконы. Известный на всю Черниговскую округу ксендз Бонифаций Чарковский, истинный иезуит, торжественно освятил новый престол, всю церковь и призывает мирян каждое воскресенье приходить на молитву.

— Мы не ходим, даже не выглядываем на улицу… может все это и неправда.

— Нет, правда, — неохотно сказал пан Сангушко. — Об этом мне говорили черниговцы еще по дороге к вам, только я не поверил, теперь вижу, что все — горькая правда.

— Может новый король не позволит такого надругательства над православной верой, над нашим народом, ведь мы не поляки, а русины-православные, — говорила испуганная пани Висовская.

— Все почему-то надеются на нового короля, — улыбнулся отец Паисий. — Может он и действительно запретит такое кощунство, и только неизвестно, выполнит ли его приказ распутная шляхта. Вот, что меня беспокоит.

— Услышим, что скажет нам наш князь: он сейчас в Кракове, — сказал пан Ярема.

— Князь Глинский в Кракове? — удивленно спросила пани Висовская. — Не побоялся туда ехать?

— А почему он должен бояться? — тоже удивился пан Ярема.

— Да… я слышала… разные ходят слухи, — и старая пани замолчала.

— Можно узнать, что за слухи? — насторожился молодой путник.

— Не знаю, как и сказать, — тихо сказала пани.

— Однако… все же, какие слухи? — настаивал пан Ярема.

— Да разные ходят сплетни… не знаю, кто их распространяет. Будто наш князь в некоторой степени виноват в смерти покойного короля Александра. Сплетни глупые, но ходят упорно по всей Черниговщине и за ее окрестностями. Кто их пускает — неизвестно, но слышала от уважаемых людей. Теперь все чего-то ждут, с опаской оглядываются, крестятся и шепчут молитвы.

— Гм… — хмыкнул пан Ярема.

По всему было видно, что эта новость его очень смутила, он склонил голову и о чем-то думал.

— Не надо ломать голову над тем, что говорят на улице… — перекрестился старый монах.

— Так, суета. Услышим всю правду от самого князя. Однако, надо надеяться, что скоро он вернется домой, и тогда все услышим из его правдивых уст.

Хозяйка поднялась и пригласила всех в трапезную.

— Вашему отряду, ясный пан, — говорила старая пани, — я уже предоставила отдых и пищу. Прошу не беспокоиться ни о чем.

Уважаемых гостей угощали от души, как и водится на Черниговщине, но обе пани, и старая, и молодая, поглядывали на молодого путника озабоченно: видно, хотели что-то спросить, но не знали, как начать беседу.

— Пан Ярема, видимо, уже закончил науку, — робко спросила хозяйка.

— Да, закончил за морем, — в какой-то задумчивости сказал тот.

— А теперь? — шепнула Настенька и зарделась.

— Теперь… гм… теперь должен был ехать с князем Глинским в Вавель, в краковский двор к новому вельможному пану королю. Зовет король непонятно для чего нашего князя… в гости или по какому-то другому делу. Видимо, князь уже в Кракове, я поеду чуть позже. Сейчас должен отвезти вас в Полтаву или прямо в село Санджары. Там лето всегда.

— Да, я это знаю, — просто сказала пани Висовская. — Мне пан старшина пишет, чтобы не задерживалась и отправлялась с Настей домой. Но я все же сомневаюсь: говорят, будто на Полтаву часто нападают ордынцы, и мне страшно. Да не сахар и в Чернигове, сами видите, что происходит здесь. Теперь и не знаю, как быть. Брат немедленно настаивает везти Настеньку домой, мол, пора. Науку, слава Богу, закончила и уже нечего сидеть: пишет благоразумно, как заботливый отец любимому дитю. Панна же на выданье…

И пани Висовская посмотрела на молодого человека. В разговор вмешался отец Паисий.

— Это верно… У пана сотника болит сердце, потому что знает о нашей стороне много больше, чем мы, живущие здесь. У нас очень опасно. Поэтому и я советовал бы ехать на Глинщину как можно быстрее. Правда, и я слышал, что там шныряют ордынцы, но края этого они не получат: боятся татары и Глинских, и Сангушко, а уж Вишневецких… недаром татары пугают своих детей князем Дмитрием.

Он помолчал немного — не скажет ли кто. Но никто не произнес ни слова.

— Я все же думаю, что король Сигизмунд не позволит обижать православных знатных персон, — продолжал отец.

— При дворе в Вавеле наших много. И ляхи, и литвины все же осторожничают: не пойдут на распри. Что пан Ярема скажет? — спросил он у молчаливого Сангушко.

Вольное казачество, XVI в.

Тот только погладил усы и взглянул на Настеньку.

— Надо ехать, — вздохнул он почему-то. — За этим именно я и здесь. Ведь панночка Настенька действительно на выданье: в степях свободных отгулять свадьбу. Что скажет пани?

— Скорее едем… едем: я больше боюсь поляков, чем татар, — вскрикнула она. — Поляки коварные, коварством и наносят обиды нам.

— Тогда пусть будет так, — твердо сказала тетя, — когда же едем?

— Завтра, послезавтра… — раздумывая, сказал пан Ярема. — Так или иначе, а на этой неделе должны ехать. В степи — так в степи! Ордынец действительно опасается князей наших, а более всего надворных казаков: пан Дмитрий уже не раз и не два заглядывал за пределы Дикого Поля, напугал немного недобитые отряды Золотой Орды, едем на днях!

В большой семье Сангушко и Висовских давно уже знали о помолвке молодой пары — пана Яремы и панны Насти, знали и то, что венчание должно состояться осенью, поэтому все без обиняков говорили просто про семейный праздник, про свадьбу в степи. Такое приятное событие случалось нечасто в среде воинственного панства, которое жило в больших хлопотах, напряжении и распрях. Все готовились к свадьбе.

На следующий день пан Ярема кое-что купил к свадьбе и заодно осмотрел и Успенскую церковь: польские паны полностью разорили храм, но все же, по его мнению, беду можно было поправить. На то время и отец уже получил благую весть от архимандрита: будто король приказал вернуть храм «обществу греческой веры» и еще накричал на польского старшину молодого Забжезинского, отец которого был знатной персоной при Вавеле.

Отец Паисий немного повеселел, но все же не слишком верил тем архимандритским вестям, хорошо зная, как паны магнаты слушаются королевских приказов:

— Не так король досаждает, как его корольки, — говорил он пани Висовской, благословляя всех в дальний путь.

В конце недели все панство, сопровождаемое гайдуками, выехало на Глинщину в имение старого пана, сотника Дороша Висовского. Выехали утром в добрый час и быстро доехали до границ Вишневетчины. Кругом было тихо, безопасно. Старая пани Висовская не боялась, но внимательно вглядывалась в горизонт: не появилась ли случайно где-то островерхая татарская шапка. Эскорт все же был почтенный. Казаки были спокойны, и их способность на все смотреть равнодушно даже и в минуты большой опасности невольно успокаивала. Успокоилась и пани Висовская, она даже приказала остановиться на маленькой полянке. Настенька тоже спокойно осматривала степь: она ничего не боялась, потому что здесь был пан Ярема! Это много значило, и еще больше значило в такое суровое время, которое взрастило эту породу мужественных, закаленных южными степями людей, умеющих и защищаться, и нападать… Именно тогда прославились необузданным рвением и грубой натурой не только такие рыцари боевого духа, как Байда Вишневецкий, Предслав Ланцкоронский, Самуил Зборовский или Остап Дашкович, основатели постоянной защиты наших пограничных степей, но и воинственные женщины, такие как Барзобагата, Гулевичова, Анна Монтовтова… Такой могла стать и панна Настенька во времена этого лихолетья. Татары, ляхи, литвины и различные еще там степные бродяги невольно закаляли оседлых степняков, делали и хуторян несгибаемыми тружениками, стойкими пахарями и воинами, которые научились сражаться с врагами не только за землю, но и за свою независимость, свою Отчизну, возведенную на земле древней державы Киевской Руси.

— Как здесь хорошо! Какая дивная природа! — говорила Настенька, любуясь рощей.

— Да, наши степи вечно молодые, — подтвердил пан Ярема. — Можно здесь отдохнуть или панна хочет немного прогуляться?

— Да, лучше пройтись, — сказала пани Висовская, — пока нам варят кашу! Аким! Скоро там будет кулеш?

— Через один заячий скок все будет готово! — пошутил старый казак Аким-кашевар, он и хороший советчик в степи. — Надо добыть чистой колодезной воды, — и стал осматриваться. — Ага! Вот в этой ложбине и найдем то, что ищем.

Через пять минут он нес уже полную цеберку (ведро) кристально чистой воды, извлек казанок и развел костер. От него не отставал и весь отряд. В чистом поле забурлила таборная жизнь: казаки варили кулеш, где-то поймали несколько дроф и уже жарили на костре… Все делалось с шутками, смехом и прибаутками… Кашевары не медлили, и скоро весь лагерь «укреплял силы», кто уже пропустил и серебряную чарку, кто курил трубку, а кое-кто уже отдыхал или тихонько разговаривал:

— Слышали, пан Федор, какую весть принес Панько Шкандыба с королевского двора?

— А что? — Склонился пан Федор над седым казаком, который уже потягивал трубку и усаживался на трухлявый пень, — какую весть принес гонец Шкандыба?

— Ляхи хотят навестить Вишневетчину, вот какую весть. И не одни, а с панами ксендзами перекрестить все казачество на латинскую веру.

— Гм… не думаю, чтобы панские ксендзы приехали сюда — побоятся. Ведь в Кракове думают, что ордынцы уже забрали всю Глинщину и Вишневетчину.

— А почему так думают? — удивлялся старый казак. — Далеко живут от нас и верят всякой ерунде.

— Бог его святой знает, как оно будет, скажем, завтра. Татары не престали бродить по нашим степям: ну, скажем, хотя бы о селе Перещепино: нагрянули, изрубили, сожгли и еще ясырь взяли… Вот вам и казацкая охрана!

— Да, да… Охрану надо бы ставить не из десяти казаков, а из большого отряда, и не по селам, а вдоль Днепра, чтобы зачесалось в носу у каждого ордынца, и туркам тогда бы стало боязно гулять на лодках и галерах в наших краях…

— Так больше похоже на правду. Я, например, слышал, что пан Вишневецкий собирается заложить крепость на Днепровской Хортице… тогда поутихли бы и татары.

— Какой Вишневецкий?

— Не кто иной, как наш Байда, он все-таки собирается как следует приструнить и ордынца, и турка…

— Дай Бог! А что до ксендзов, не иметь веры — это опасное дело. Думаю, если они и будут здесь, то… — казак погасил люльку пальцем и сунул в карман.

— Могут приехать они только в имения — облатинивать тех магнатов, которые сами хотят обратиться в ляхов.

— На Вишневетчине таких нет, — сказал Федор. — Глинских и Сангушко, и всю их родню я знаю хорошо… никто из них не оставит дедовской православной веры: крещеные они в греческой вере, греческую веру и сохранят до могилы. Не пустят они сюда не только ксендзов, но и самих панов-ляхов.

Он взглянул на панство, которое еще трапезничало, потом наклонился к казаку и шепнул:

— Паны наши здесь готовятся прогнать ляхов и вовсе с Украины. Наша это земля — исконно Киевская держава… Скоро этим панам-ляхам покажем дорогу на Краков.

Внезапно кто-то выстрелил из ружья. Все посмотрели в сторону рощи. Так казаки развлекались: они целились в степного орла, который медленно парил высоко в синеве и улетел подальше за горизонт.

— По коням, панове, по коням! — крикнул пан Ярема, а сам уже гарцевал на вороном. Пани Висовская выглядывала из дорожной коляски и внимательно смотрела, как казаки строились. Через минуту-другую поляна опустела: серел лишь пепел от костра, и порхали пугливые стрепеты в высокой траве.

Проехали Липовую Долину быстро, а там уже и Перещепино — под старой Полтавой. Но скоро пан Ярема заметил, что извозчик свернул на свеженакатанную дорогу не в Перещепино, а рядом с ней.

— Почему погнал не в Перещепино? — догнал коляску пан Ярема.

Извозчик показал кнутом и что-то сказал, но из-за топота коней Ярема ничего не расслышал. Тогда он стал присматриваться. Его поразила обгоревшая церковь, на земле лежал почерневший крест. Далее, на отшибе стоял мертвый тополь: его сожженные ветви будто с немым укором протягивали руки к небу в великой скорби. Путник проехал по мертвому селу. Осматривая площадь, пан Ярема увидел много сожженных домов, но нигде не было ни души, даже собак.

Жуткое зрелище!

На самом краю села с какой-то почерневшей кучи хвороста выполз ветхий дед. Прикрывая ладонью глаза от солнца, внимательно присматривался к всаднику.

— Что за село?

— Так Перещепино, милый пан! — прошамкал дед, низко кланяясь.

Говорил невнятно и все показывал на мрачный горизонт туда, где темнело таинственное Дикое Поле. Из его лепета, всадник уловил только одно слово:

— Ордынцы…

И понял все.

— Когда сожгли?

— Так недели две назад, — шамкал дед, скорбно наклоняя голову.

— Взяли в неволю?

— И-и-и… — покачал головой дед. — Много взяли, много… в основном молоденьких девушек… Сколько плача было, плача, плача… Боже милостивый…

— Куда гнали, в какую сторону?

— Туда… — махнул рукой дед на все то же молчаливое Дикое Поле.

Всадник снял с плеча сумку с едой.

— Возьми, дедушка, Христа ради…

— Спаси Бог, пан, спаси Бог, — кланялся до земли дед. — Давно не ел… давно… А прятался, сам не знаю, зачем: пусть уж лучше бы меня убили, чем детишек малых топтали лошадьми. Плача было… ох! Плача, рыданий…

В Санджары приехали к обеду. Пан сотник встретил черниговцев с хлебом-солью, благословил дочь, которая припала к руке батюшки, и нежно поцеловал сестру.

Пана Сангушко обнял как зятя и повел всех в светлую горницу.

…Долго разговаривали два искусных степных воина о незримом и застарелом бедствии, которое могло неожиданно накрыть Степную Украину и с юга, и с запада. Надо было остерегаться ордынца со спины, с правой руки — ляха-литвина, с левой — турка-янычара.

— Все же, вижу, силы наши не такие уж и большие, сынок, — вздохнул сотник. — У врага сил куда больше, да и хитрее он, и всегда не один лезет к нам, а в союзе с теми разбойниками, о которых порой и забудешь, какой они масти, — размышлял пан Висовский.

— Правильная мысль, батько, так же говорил и наш князь — когда дойдет до дела, тогда действительно сил не хватит, не на кого опереться в поединке.

— Гм… Что же будем делать в таком случае? — спрашивал встревоженный сотник.

Татарский набег на украинцев. Старинная гравюра

Пан Сангушко долго молчал, потом как-то грустно произнес:

— Объединимся, может быть, с Москвой… Московия тоже косо смотрит на литвина и ляхов, а вдруг войдет в наш союз…

Когда стемнело, пан Ярема с Настей вышли послушать степную тишину.

Действительно, в степи было тихо… Светились огни, но недолго: крестьяне ужинали рано, чтобы зря не жечь каганец — зажигали, чтобы взглянуть на скотину и скорее все запереть на тяжелые засовы. Слышно было, как сотник звал волкодавов, они тихонько скулили и ластились к хозяину, который спускал их с цепей. Заодно приказывал часовым, где именно караулить и как бить в набат.

Где-то далеко в прудах квакали лягушки, и в камышах гудел водяной бык. Скрипела по дороге опоздавшая арба, и в соседнем саду раздавался девичий смех. Совсем близко кто-то кашлянул и робко окликнул: «Ирина! я здесь…»

И снова тишина… и душистый аромат чабреца…

Пан Ярема вглядывался в черные тени столетних дубов и переводил взгляд на Волосожары.

— Какая здесь красота! — шепнул он на ухо Настеньке.

— И очень неспокойно, — ответила Настенька, кутаясь в кашемировую шаль.

— Да, хищник любит такую ночь…

— Какой хищник? — спрашивала испуганно Настенька.

— В степи этих хищников немало… филины всякие…

— Небольшая беда, — засмеялась Настенька. — Большое горе… — она замолчала и стала прислушиваться.

— Что же действительно беда? — допытывался пан Ярема.

— Ордынцы с острыми ятаганами… — и голос ее задрожал.

— Если панна так боится, тогда… лучше бы уехать отсюда в город, например в Полтаву, — предложил пан Ярема.

— Без тебя и без отца никуда не поеду, даже с тетей, — твердо сказала она.

— Без сотника нельзя здесь, должен быть при деле — так велит долг и пан староста.

— Тогда и я буду здесь жить, и… — вдруг замолчала.

— Пан Ярема разве не думает здесь провести лето? — услышал он нежный шепот.

— На все воля Божья! — растроганно сказал он и взял невесту за руку.

— Да, все в этом мире от Бога, но все же что думает пан Ярема?

— Я жду приказ от нашего князя Михаила, — сказал он. — Знаю только одно: наш князь не задержится с этим приказом. Если все будет благополучно, тогда и у нас здесь все будет хорошо, ведь батюшка благословил нас на брак, так что, думаю терпеливо ждать святых Покровов.

— А если будет… не все благополучно? — и маленькие пальчики задрожали.

— Тогда зацепим это неблагополучие, чтобы иметь святое спокойствие.

— А… если пану… придется зацепить где-нибудь… не в Санджарах там или в Глинском, тогда как?

— Тогда должен буду уехать из Санджар и биться где-то там.

Пальчики ее дрожали как листочки на осеннем ветру.

Пан Ярема склонился к невесте и шепнул… и шептал о рыцарской присяге, любви к своему краю, любви к хрупкой панне, живущей здесь, на пороге Дикого Поля, и слышавшей смертельное дыхание степного ветра и топот ордынского коня.

Волшебная степь летом, но скрывается в ней хищник куда хуже совы…

* * *

Пан Сангушко не ошибся: недели через две в Санджары примчался старый Семен Гаджиенко, всем известный княжеский гонец. Привез он пану Яреме от князя Глинского срочное письмо. Письмо было короткое, но от него веяло холодом. Князь писал, чтобы незамедлительно отправлялись к нему в имение Глинское, там немедля взяли пятьсот отборных казаков и мчались под Киев к княжескому брату, берестейскому старосте пану Василию.

Больше ничего не было написано. От гонца Гаджиенка узнал только, что князя давно уже нет в Кракове, что он срочно выехал к своему младшему брату под Киев. Еще слышал, что братья предпринимают посполитое движение против Литвы и Польши.

Пан Ярема с княжеским письмом пошел к сотнику пану Висовскому. Тот уже все узнал от гонца Гаджиенко. Строго взирая на смущенного Ярему, сотник погладил усы и холодно сказал:

— Делай дело Божие, делай то, что приказывает тебе совесть и пан староста.

— А Настенька?! — невольно крикнул пан Ярема.

— Настенька будет под моей опекой, думаю, что сумею присмотреть за своим дитем. Торопись к Глинскому, бери казаков и поезжай к князю Михаилу под Киев, — и он крепко обнял парубка.

К ним подошла бледная Настенька и тоже обняла своего суженого, склонилась к плечу и едва слышно прошептала:

— Поезжай без колебаний… буду ждать верно, как истинная казачка… пусть бережет тебя, любимый мой, Дева Мария и Пан Бог.

И дала ему вышитый платок.

На второй день пан Ярема летел на вороном в имение Глинского.

* * *

Тихо было и в Санджарах, и на широком дворе пана сотника Висовского, и в его светлицах, которые занимала его дочь Настенька со своей тетей.

После того, как неожиданно уехал из села пан Ярема во дворец князя Михаила, его невеста все ждала вестей со дня на день. Долгожданную весть привез старый гонец Гаджиенко. Но только однажды и достаточно скупую. Ярема передавал поклон «к сырой земле, дорогим сердцу родным» и сообщал, что уже выехал с князем Глинским в Киев. С ними поехала Ирена — жена пана Михаила, и его, Яремы, родная сестра. Готовятся, мол, к войне с польско-литовским королем Сигизмундом Первым, королем, который очень оскорбил князя — снял он князя с маршальства и отобрал все его туровские земли. Обидел этот король и всю семью Глинских.

Вот что написал.

Какая-то малопонятная война православной шляхты со шляхтой польской не очень волновала народ степной Украины. Все работали из года в год. Понемногу будто оживился вывоз разного добра в Киев, и раз за разом гнали отару овец, полудиких жеребцов, везли пшено и «железную тарань» — сабли, ружья и даже гаковницы.

Настенька расспрашивала проезжающих казаков о всяких новостях, но эти суровые люди неохотно шли на разговоры. Но совсем скоро поток казаков поредел. А когда осенний ветер сорвал последние листочки с хрупких берез, дорога и вовсе опустела.

Отец, обеспокоенный делами казаков-займанцев, ездил в ближние и дальние хутора, советовал, как вспахать новые «займища», давал лошадей, волов или какую-нибудь еще скотину, чтобы как-то начать обживать новый хутор. Если «займанец» был бедный, он заботился и о провианте, и о семенах, давал саблю или ружье: в поле, пусть и недалеко от большого села, все же надо было и работать, и оглядываться на ордынца. Ружье не мешало, да и казаки-часовые внимательно прислушивались к выстрелу. Часто сотник бывал и в самой Полтаве: там у него была своя усадьба, был и целый отряд казаков-стражей. В Санджары возвращался хмурый, а когда Настенька спрашивала, как там, в городе, отвечал:

— Да так же, как и в селе… Разница только в том, что здесь готовятся к весне, пашут и засевают поля, а там ремесленники шьют сапоги, кузнецы — изготовляют копья и еще продувают ружья, чтобы легче было стрелять, — шутил он, что очень редко с ним случалось.

Скоро настала зима, и село, как заколдованная красавица, крепко уснуло, укрытое блестящим белым покрывалом.

* * *

В этом году весна в Украину пришла рано. Прошумела по оврагам вода и даже смыла остатки залежалого грязного снега. Воронье оставило рощи и налетело на поля, где уже в просохших бороздах можно склевать какую-нибудь пищу. Легкий ветер просушил землю, и жаворонок по-весеннему пел радостные песни. В селах и хуторах проснулась жизнь.

Изо дня в день все менялось: где еще вчера рощи только покрылись почками, сегодня уже зеленели молоденькие листочки, такие влажные и маленькие, что сквозь лес, как сквозь зеленые кружева, можно было видеть и все село, и грачей, и большие озера, и даже суетливую уточку с веселыми утятами. Все покрылось зеленью.

И шум… шум хлопотной жизни, звонких голосов. Мать-земля пробудилась от зимнего сна и зовет в свое лоно тружеников-пахарей… В каждом селе, в каждом хуторе звенит радостный шум-клик…

То же происходит и в Санджарах.

По весенним тропам ходят в поле какие-то чудаки, вроде бы и пахари, но все же с ружьями за плечами, пистолями за поясами. Это казаки-земледельцы остерегаются ордынцев.

— Ну как, пан Игнат? — улыбается высокий как жердь пахарь с черными усами и хищным взглядом. Знали его все здесь, как хорошего хозяина, звали его Лев Кварта.

— Вышли посмотреть на озимые, — кивает пан Игнат Сивоус, молодой еще казак с хорошей саблей, добытой им в бою у янычара. Его здесь и уважали за эту янычарку.

— А у нас прокатилась весть, что нашего пана Глинского вместе с казаками где-то ляхи затоптали, — бросил приземистый пахарь со шрамом над правой бровью, назывался он здесь Турул Свирид. Этот Свирид всегда приносил необычные вести. Ему никто не верил, но всегда оказывалось, что он говорил правду. Ему и теперь никто не верил.

— Не слыхали такого, пусть Бог милует!

— Не слыхали мы…

— Давно не видели молодого пана Ярема Сангушко, его бы спросить…

— Так он же с паном Глинским! Вот когда оба приедут в свои займища, тогда и услышим правдивые новости…

— Когда же мы их услышим?

— Тогда, наверное, когда уже будет поздно, — улыбнулся Кварта.

— Не ближний свет: пока этот гонец пришкандыбает, тогда уже, кажется, некого будет и спасать — далеко заехал хозяин Михаил, лучше бы стерег свое добро, и нам бы он пригодился.

— И без Глинских обойдемся. Есть здесь недалеко и Вишневецкие, и Сангушко… Не о чем сокрушаться: найдем хорошего старосту, чтобы голова была на плечах.

Клавдий Лебедев. «В ночь на Ивана Купалу»

— Вчера был в Полтаве на базаре, — поведал Сивоус. — Наслушался…

— А что?

— Больше всего шума из-за Байды…

— Байдой действительно теперь зовут Дмитрия Вишневецкого. Везде его зовут — Байда и Байда. Так слушайте сюда, там, в Полтаве, говорят, вроде он уже собрал тысячи таких же казаков, как и сам… просто тебе буря и огонь!

— Что же они делают?

— Что делают, спрашиваете? А то делают, — строят на Днепровских порогах крепость специально против турка-янычара, вот!

— Эва! Может это так, болтают…

— Нет, если про Байду что-то говорят, так знай — говорят правду: он строит на острове Хортица… может, кто и слышал из вас об этом Днепровском острове.

— Знаем, слышали. Ну и что же?

— Говорят, очень напугал самого султана: султан подал польскому королю жалобу на этого Байду, будто бы казак не дает турецким галерам пройти по Днепру. Вот оно что!

— Если правда, пусть Бог помогает, ибо турки всех уже допекли.

— А может король и запретит Байде, как никак, а султан — великая сила!

— Байда не боится даже самого султана, а что до короля!.. Тот только будет грозить кулаками.

— Так оно и есть, но к этому Байде слетелось казачества множество…

* * *

После грозы, именно перед Иваном Купалой, наступила хорошая пора. Все готовились к этому большому празднику, который по старому стилю как раз выпадал на июнь, на день Ивана Крестителя. Это был праздник весны. Тогда именно девушки плели венки и пускали на воду (гадали), пели обрядовые в то время песни, хлопцы жгли костры, но огонь святой добывали трением сухого дерева о дерево (древний обряд), парами перепрыгивали через костер, хором вспоминали мистического Купалу, который в воду упал и утащил за собой девушку Маренку. А в конце праздника галдели и бегали за девушками, стараясь поймать для себя Маренку.

В Санджарах к этому празднику готовились несколько дней. Девушки и парни надевали лучшую одежду, плели венки, каждый из своего сада, и после обеда уже ходили парами и пели удивительные песни об этом божестве. Другие уже шли к большим Санджаровским озерам и пускали на воду венки. Хлопцы мастерили колесо, оборачивали соломой, добывали святой огонь трением и так в пламени пускали с горы в самое глубокое озеро, где никто никогда не купался, потому что было страшно, потому что в нем жил водяной. Ходили только вместе на это темное озеро к водяному, каждая бросала венок, а после все бежали в степь наперегонки, бежали к густо засеянным рожью-пшеницей родным и к таким приветливым полям… Там, на раздолье, раздавался смех, звонкие песни и радостные крики.

— Ты бы, Настенька, погуляла с девушками, — говорила тетя своей любимой племяннице. — Все шьешь-вышиваешь или читаешь своего старого грека. Пришли к тебе подруги! Просят идти с венками к озерам…

Настенька посмотрела в окно. У крылечка, действительно, стояли девушки, которых она хорошо знала, а кое с кем и дружила. Здесь были Стеша Лещина, Дарка Недоля, Оксана Швыдкая и какие-то панночки, которых она еще не видела здесь: видимо из соседних хуторов — в село многие бегали к подругам, а то, может, и к кому-то из хлопцев. Настенька крикнула им:

— Заходите! Я сейчас…

Она как раз читала грека Гомера. Греческому языку научил ее известный в Елецком монастыре ученый монах-грек отец Исидор. Учил долго и терпеливо, так как Настенька была способна к науке. Зато и выучил себе на удивление: бурсачка, как он ее называл, хорошо усвоила этот запутанный язык. Тогда именно она уже пыталась читать Гомера — в монастыре, с помощью того же монаха читала «Илиаду». Теперь на досуге Настенька часто читала эту толстую книгу, которую ей подарил монах на память, и долго после размышляла над тем, о чем писал древний грек. Она быстро спрятала свое сокровище в глубокий ящик еще и накрыла цветастым платком, оделась по-праздничному и вышла на крыльцо.

— Пойдем к нашим девушкам! — тянула ее за рукав кареглазая Стеша.

— А куда пойдем? — спрашивала пугливая Настенька. — Я не пойду далеко.

— Нет, это недалеко, вот здесь…

— Наши все на озерах, хотят, чтобы и ты была с нами, вместе веселее, — щебетали девушки…

— Там все поют, хлопцы уже пускают колесо-солнышко…

И почти силой увели Настеньку.

— Я не пойду к большому озеру! — говорила она, — это далеко и… там страшно…

— Мы и сами боимся идти… Подойдем к самому маленькому, оно же здесь, рядом… Не пугайся, мы все будем вместе.

И все со смехом и шутками побежали к озерам.

* * *

В другом углу, за никем не обозначенными границами, стояла высокая вышка с поперечными ступенями, наверху небольшой помост смотрел на восток, в Дикое Поле. На земле, недалеко от вышки, стояли пустые куфы, хорошо смазанные смолой, одна поверх другой — пирамидой. Рядом с этими куфами всегда дежурил казак с готовым квачем. День располагал к любой неожиданности. Ордынцы хорошо знали, что на Ивана Купала собираются хлопцы и девчата. Да и надо отметить, что уже достаточно поднялась рожь, а степь густо покрылась высокой травой — можно и спрятаться и высмотреть добычу. Поэтому старый казак, помощник пана сотника Свирид Молочай, неоднократно предостерегал:

— Будьте осторожны, несмотря на то, что в поле тихо, не шелохнется ничего… Ордынец только и ждет такого момента… Поэтому надо внимательно присматриваться, не упускать из виду тихое поле, ибо только там и гнездится наша беда…

Хлопцы только сели обедать… им из села в честь праздника подростки принесли хороший обед и даже макитру (горшок) пирогов со шкварками, сам сотник прислал. И сказал еще: если, не дай Бог, случится какая неожиданность, чтобы скорее жгли куфы, а сами быстро мчались в село наперерез ордынцам.

— Хорошо, знаем это и без пана сотника, — бормотал пан Свирид. — А вы, хлопцы, не очень-то ласкайте чарки с наливкой, потому… может такое случиться, что и на коня не вскочите.

— Вскочим, отец, не переживай за нас, — говорил молодой Терешка Рукавица, пряча ложку за голенище.

— Немного бы полежать после обеда, — зевнул Зиновий Барат.

— Тю на тебя! — Гневно прошептал его собрат Остап Листопад. — И думать не смей: ты же на страже.

— Да, моя сейчас очередь лезть на мачту…

И тихонько встал.

— Дежурный! На вахту! — крикнул старый Свирид.

— Я здесь! — крикнул тоже Барат. — А ну-ка, Темка, слезай скорее и иди доедать кашу. Быстро!

Зиновий вскарабкался на вышку и уселся на самом верху выслеживать врага.

* * *

Быстрый Зиновий орлиным взором окинул степь. И увидел, что высокая трава стала колыхаться то в одну сторону, то в другую сторону. Он свистнул старому Свириду и махнул шапкой.

— А что там? — подошел старшина. — Что-то увидел?

— Да! — Крикнул с горы часовой. И казак спрыгнул на землю. Старый Свирид, тяжело поднимаясь по ступенькам, влез на верх. Через минуту-другую уже кричал, что есть мочи:

— Татары! Вон они, вон, Зиновий, видишь? — показывал он в сторону далекой могилы.

Теперь уже и Зиновий не колебался. Стоя у мачты, он видел, как где-то мелькнула голова ордынского коня. Так подкрадывались татары. Старый казак свистнул, и из-за балки выскочили на лошадях полсотни казаков, все с копьями и арканами.

— Поджигальный! Зажигай куфы! — гремел пан Свирид.

Поджигальный уже подносил воспламенившийся квач к пирамиде пустых куф. Яркое пламя мгновенно охватило сухие куфы. Знак был дан, и через мгновение в необъятной степи уже горели пирамиды куф аж до самой Полтавы.

* * *

В селах суетились люди: все знали, что подожжена крайняя куфа в селе Санджары. Молодые и старые хватали ружья, копья, косы, садились на коней и летели в лагерь скованных цепями возов. Пан сотник только махнул рукой и крикнул что есть силы:

— Наперерез ордынцам!

Но казаки и хлопцы и без приказа хорошо знали, куда мчаться: они летели на лошадях туда, где зловеще горели смоляные куфы. Ордынцы на лошадях шумно вбежали в деревню, забрасывая на ходу арканы, жгли дома и торопливо искали добычу. Но в селе было мало людей, все в основном в поле. Казацкая дружина успела молниеносно напасть на татарина.

— К озерам, там ордынцы! К озерам… там наши девушки!

Действительно, ордынцы уже шныряли у озер. Казаки мчались на взмыленных лошадях и еще издали увидели разбойников: одни заманивали стражу в чистое поле, другие арканили юношей, девушек и тех молодых женщин, которые пришли сюда на досуге посмотреть, как гуляют хлопцы и гадают на венках девушки. Третьи уже с пленницами уносились на шлях (дорогу) и прямиком в Дикое Поле.

— Догоняйте, преследуйте пленниц! — вопил пан Свирид. — Не теряйте времени… За мной! Там пленницы, и с ними дочь сотника…

* * *

Они догнали арьергард, состоявший из сотни татар, который прикрывал «белый ясырь», и стали сражаться. Эти казаки не зря назывались лучшими. Раздраженные грабежом ценного сокровища — молодых панночек, они догнали золотоордынцев и врезались в самую их гущу и вслепую начали сечь ятаганами с такой силой, что арьергард неожиданно развернул лошадей и стал убегать. Татары бежали по обычаю в овраги, в глубокие овраги, откуда их можно было только вытаскивать, напрасно теряя много времени. А «белый ясырь» исчез, как в воду канул. Казаки на загнанных лошадях вынуждены были возвращаться без пленниц. Проклиная все на свете, молодой Зиновий звал Бога в свидетели, что найдет панну Настеньку и в самом Константинополе, лишь бы скорее приехал к нему на помощь пан Ярема Сангушко.

Йозеф Брандт. «Запорожцы»

Село не очень пострадало от набега ордынцев. Было тихо, безветренно, и поэтому сгорели только шесть домов, избиты двенадцать душ… Но орда взяла почти всех девушек у озер, взяла и кареглазую Стеху, и Одарку Недолю, и Оксану Швыдкую, и вместе с ними панну Настеньку… Не нашли и пятерых лучших хлопцев… Эта утрата очень огорчила не только Санджары, но и все окрестности, и Полтаву.

Самого пана сотника нашли на пороге дома с пробитым виском, кровь тоненькой струйкой стекала на пол, а недалеко от него стонала казачка Домаха Кныш. Она была ранена и перепугана. Ее быстро перенесли в дом, обмыли рану на ноге, дали перцовки от лихорадки и укрыли кожухом. Через некоторое время она пришла в себя и рассказала, как сам сотник спасал ее, убил татарина.

— Меня спас, а дочь навеки потерял и сам голову сложил, — рыдала безутешная казачка.

Санджаровцы молча слушали и со скорбью смотрели на мертвого пана сотника.

— Вот так мы повеселились на Ивана Купала… Не забудем по гроб жизни этого страшного несчастья… — вздыхал старый Свирид, вытирая рукавом слезы. — А где же наш Зиновий?

— Я здесь, пан Свирид…

— Хорошо… Не надо бросать без присмотра вышку в поле: ордынец может вновь вернуться.

— Там сейчас Григорий Копыстка и еще полсотни… А ордынцы не вернутся: уложили их наши спать вповалку в Диком Поле.

— Да… — прохрипел пан Свирид, — только вот Настенька… не отбили… — И непрошеная слеза вновь скатилась на седой ус.

— Настеньку и всех наших пленниц найдем в самом Стамбуле, — заскрипел зубами Зиновий. — Скоро будет здесь пан Ярема и… вдвоем найдем, а третий поможет…

— Кто этот третий?

— Казак Байда, которым татарки пугают своих детей…

* * *

Настенька никогда и не думала, что судьба так зло пошутит с ней. Впервые в жизни увидела воочию Дикое Поле, о котором дома говорили со страхом.

Ордынцы торопились прочь в степь дальше от побоища. Был взят хороший ясырь, и татары весело переговаривались. Преимущественно поймали пленниц из богатых сел Полтавщины: были здесь панны, сильные парни, даже подростки. Испуганные женщины дрожали, сбившись в кучу, когда татары связывали руки ремнями, просовывая через эти ремни шесты и длинные вожжи. Несколько десятков молодых ордынцев окружили пленных и погнали несчастных широкой степью, подгоняя плетьми. Останавливались ненадолго, кормили провяленной кониной, пить давали немного. Такие муки могли выдержать только сильные мужчины, многие из плененных умерли в пути, мертвых и слабых отвязывали и без сожаления оставляли в степи: орлы все время летели следом. Люди уже не плакали, не стонали… Молча, с почерневшими лицами, чуть прихрамывая под татарскими кнутами они шли и шли по безграничной степи.

Среди обездоленных была и хрупкая панна Настенька… На второй день утром Настенька упала. Молодой ордынец поднял было кнут, чтобы ударить, как почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку.

— Шайтан! — кричал старик-татарин, присматриваясь опытным глазом к обморочной панночке. — Шайтан… неверный! не умеешь ухаживать за хорошим товаром! и коза стоит больших денег… зачем так быстро гнал ее! — яростно закричал он на парня и со всего размаха ударил неудачника плетью.

Он приказал отвязать панну, налил ей из бутылки свежего кумыса и положил на повозку.

Только на пятый день чамбул пришел в Крым… Пленников рассортировали, некоторых угнали дальше в неизвестном направлении, остальных повели на базар, где всегда было много желающих купить невольников, покупали кого куда: кого — в поле на тяжелую работу, кого — на весла турецких галер, кого — на жернова перетирать муку, а девушек и женщин — в гаремы богатых ордынцев. Таких девушек звали здесь «одалисками». Настеньку оглядел какой-то татарин в архалуке, причмокнул языком и тихонько что-то сказал старику-ордынцу, который спас пленницу в степи от неминуемой смерти. К вечеру ее принарядили, какие-то татарки намазали благовониями и дали поесть, но она только жадно пила воду и еще кумыс, который быстро утолял жажду. Потом обложили подушками и увезли в Бахчисарай.

Уже на второй день ее отвели в какой-то дворец, где усадили на низенький мягкий диван. Здесь тоже натирали ароматными маслами и угощали шербетом. Но Настенька ничего не ела. В комнату приходил тот самый ордынец в шелковом архалуке, что очень удивило пленницу. Опять рассматривал ее, причмокивая языком. Очевидно, он что-то хотел сказать, но отошел, когда пленница стала испуганно жаться к стене.

Вечером пришла женщина — еще молодая, в хорошей татарской одежде, но в глазах ее будто застыла огромная тоска. Наверное, она была знатная пани, по крайней мере, так думала Настенька. «Знатная пани» строго посмотрела на Настеньку, потом подсела к ней и неожиданно спросила на нашем языке:

— Почему не ешь?

Настеньку это удивило, и она даже бросилась к татарке.

— Вы говорите на нашем языке! — шепнула она. — Помогите мне, пани, уйти отсюда, умоляю вас!

— Куда пойдешь? — удивилась пани.

— Домой пойду, к моей тете, к моему отцу… в Украину…

Пани долго смотрела на пленницу, потом улыбнулась и взяла ее за руку.

— Разве ты не знаешь, куда пришла? Пришла в Бахчисарай, к самому крымскому хану. Тебя он никуда не отпустит, даже если ты захочешь… Я тоже когда-то горевала, не зная… я тоже пленница, только давно меня взяли с Подолья.

— Я не хочу, я все равно убегу…

— Поймают, зашьют в кожаный мешок и бросят в море. Настенька прижалась плотнее к стене и с ужасом смотрела на женщину. Она тяжело дышала, потом стала кашлять.

— Почему ничего не ешь? — спрашивала женщина.

— Не хочу, — прошептала пленница с отвращением.

— Должна есть… Ты красивая и поэтому тебя берегут, церемонятся с тобой, купают, смазывают благовониями. Хотят подарить султану…

— Не хочу…

— Тебя не спрашивают, хочешь ты или не хочешь. Ешь… вот вкусный плов… Должна есть.

— Не хочу… лучше уж умру!

— Не будешь есть — осунешься за неделю, станешь некрасивой, и тогда никто на тебя не посмотрит. И тебя отдадут старому татарину, будешь работать в поле, тяжело работать до самой смерти. Лучше позаботься о своей красоте. Ешь плов и шербет…

И неизвестная пленница из Подолья принесла ей вкусное блюдо. Она приходила каждый день, помогала, как могла и чем могла. Так продолжалось, наверное, месяца три. Однажды пришла и сказала:

— Хан приказал тебя лелеять, как дите, даже развлекать, чтобы не скучала.

— Зачем это? — удивилась Настенька.

— Затем, что хочет подарить тебя самому султану турецкому, а не продать, — это я знаю наверняка.

Настенька похолодела: «Это мой конец — думала она в отчаянии. — Это уже последние дни мои, попала в западню и не выйду, наверное, никогда на свободу, зашьют в мешок и бросят в море. Прощай, Украина… Прощай, село… Прощай, пан Ярема». И она заплакала.

— Что же мне делать? — шептала она.

— Ничего… жди, что будет…

— Я не могу ждать…

— Сможешь… я тоже говорила, что не смогу, но все же привыкла…

— Я потеряю тебя, моего единственного спасителя… я умру с горя!

— В Стамбуле у этого султана есть гарем, там живут много женщин хороших-прехороших, а среди них, я слышала, есть и наши, называют их в гареме «черкешками», а как встретишь их, может, и подружишься. Мне, милая, хуже, — тянула она уныло. — Здесь, в Бахчисарае, я одна-одинешенька. Когда в Стамбул уедешь, скучать я по тебе буду, мое сердце. Итак, моя перепелка, давай обменяемся крестиками и будем навеки сестрами.

Настенька обняла пленницу и горько заплакала. Отдавая ей свой крестик, она сказала:

— Кто из нас первый выйдет на свободу, пусть даст знать родственникам о горькой нашей судьбе.

— Пусть будет так, дорогая, — целовала ее старшая пленница.

— Я подольская, из села Кадиевки, имения магнатов князей Острожских, а зовут меня Оксана Барат; окликнешь моего родного брата Зиновия Барата, если где-нибудь его встретишь, а где он сейчас — не знаю.

— Я знаю, — слушая внимательно, сказала тихо Настенька.

— Ты! Боже мой… — почти простонала Оксана. — Как… откуда ты знаешь?

— Он у пана Яремы Сангушко городовым казаком, а пан Ярема в Лубнах, в имении князя Вишневецкого… Пан Ярема мой жених… — плакала уже Настенька.

* * *

В Настенькины покои повадился ходить настоящий турок-геркулес. Он разговаривал с нею ласково, но каким-то женским голосом. Через некоторое время Настенька услышала краем уха о своей дальнейшей судьбе: она была неутешительна. Как говорила Оксана, так и произошло: хан отправлял ее в Стамбул, к самому турецкому султану. А повезет ее морем тот великан-турок, главный евнух, как говорила Оксана. Зовут его Ахмет-бей; он кроткий человек — если гаремные женщины послушны, а если нет — идет к самому султану с жалобой, тогда уже порядок наводит сам султан.

— Как же султан наводит порядок? — спросила Настенька.

— А так… прикажет зашить живьем в сумку, а потом в Босфор… — И весело засмеялась. Она узнала от Ахмета, что тоже поедет, чтобы развлекать Настеньку в пути. Хан очень хочет угодить султану.

— Ты рассказываешь такие ужасы и еще смеешься, ну и шутки, — уколола подругу Настенька.

— Какие шутки! Мне, милая, не до шуток: провожу тебя до Босфора, а потом снова в Крым, к своему хану…

Стамбул. Фонтан Султана Ахмеда III

А этим мешком я и не думала шутить: у тамошнего султана такие порядки, но так поступают только с непослушными.

Она помолчала, потом шепнула:

— Думаю, что ты будешь кроткой и тихой, таких любит султан, тогда избежишь любых бедствий…

— Лучше бы зашили меня в мешок, чем так скитаться…

— Не смей такое говорить! — пригрозила Оксана. — На все милость Божья, Он помилует нас, поэтому будем молиться, чтобы освободил из тяжелой неволи, — и поцеловала пленницу.

У Ахмета было двадцать пять стражей, они должны были следить за пленницами — если за какой-нибудь не уследят, всем им будет «секир-башка». Он важно ходил и всегда оказывался там, где его не ждали. Тогда улыбался, чмокал толстыми губами и по-женски лепетал: «якши… якши…»

* * *

По морю плыли в комфорте. Обеим женщинам разрешено было сидеть на мягких турецких канапе. Оксана рассказывала все, что знала об этой стране. Издалека все города походили на какую-то волшебную восточную сказку с белоснежными минаретами вдоль моря, с черными неизвестными ей людьми, большими волнами на воде… Откуда-то налетал теплый ветер, который нежно ласкал лицо и расчесывал волосы… Это было Черное море — так говорила милая Оксана.

Все было хорошо… бесконечно хорошо!

К вечеру были уже возле Золотого Рога.

— Это уже настоящая Турция, — громко сказала Оксана. — Теперь будем искренне молиться Богу, чтобы удачно причалить к басурманской земле и вместе освободиться оттуда.

А галера все плыла и плыла… Огнями блестел Золотой Рог, и сияли роскошные дворцы турецкого султана.

* * *

Бледный, как полотно, слушал пан Ярема Сангушко печальный рассказ молодого казака Зиновия Барата об ужасном пленении Настеньки Висовской и о смерти старого пана сотника на пороге своего дома.

— Что будем делать? — хрипло спросил пан Ярема.

— Нам рассказывали татарские языки, что Настеньку видели в самом Бахчисарае, а значит, и в доме хана. Можно приехать с выкупом, татары жадные до денег, — вмешался молодой казак.

— Никак не соблазнить хана даже мешками червонцев, — бросил старый казак. Он не простой себе татарин, не пойдет и на обмен.

— Почему так думаешь? — спрашивал озабоченно пан Ярема.

— Спросите его… — кивнул Молочай на Барата.

— Потому не пойдет на обмен, потому что уже пробовали, — вымолвил тихо казак. — В той стороне живет пленницей сестра Оксана. Точно пока не знаю, но ищу ее… Об одном только хорошо знаю: хан подбирает лучших девушек для самого султана…

— Вот как!

— Та-ак… Хочет выслужиться, собирается, будто, просить помощи султанской, военной помощи, поэтому никогда не пойдет ни на золото, ни на обмен.

— Что же мне делать… спасите! — отчаянно крикнул пан Сангушко.

Все молчали. Только старый Молочай робко сказал:

— Искать настойчиво и отбить любой ценой…

— Умная речь, — улыбнулся Зиновий.

— Другого совета нет, — вздохнул пан Ярема.

— Что же, отбить — значит отбить, — выпалил Зиновий, — получится все в кучу: может, и я свою сестру где найду, однако, не так легко это сделать: это не казак, которого можно отбить в чистом поле, а девушка, которую где-то спрятали. В гареме, например. Вытащи ее оттуда!

— Тогда и я скажу, — наконец вымолвил пан Ярема. — Возьмем казаков отборных и айда в Сечь, к пану кошевому Байде на совет, правильно говорю?

— Да, батьку, да, — встрепенулся Молочай. — Не забудьте только и меня взять: думаю, что мне больше всех стоит ехать на поиски панночки, потому что… пожалуй, я больше всех виноват: не уберег от ордынца, если бы сам охранял, не произошло бы такой беды для нас всех! — и он печально покачал головой.

— Не печалься, казак… Виноватых среди нас и много, и мало, — говорил уныло пан Ярема. — Может и мне не следовало так далеко уезжать, для того чтобы только сражаться с предателем Острожским.

— Бог не без милости, казак не без доли! Будем звать девушку, пока не отзовется, — твердо сказал пан Зиновий. — Не впадайте в тоску…

— Вот что, паны казаки, — перебил его пан Ярема. — Соберите здесь отряд, так с полсотни лучших казаков, вы тут всех знаете. С этим отрядом завтра-послезавтра поедем в Лубны, к самому князю Александру Вишневецкому. Буду просить и совета, и помощи, а тогда айда все в Сечь.

— Айда в Сечь, к пану кошевому Байде!

* * *

Рано утром триста отборных казаков со старшинского отряда князя Александра Вишневецкого двинулись в путь. Князь и сам пан Ярема хотели незаметно отправить этот отряд. Но разве можно утаить такое событие от красивых девушек славной Вишневетчины! На проводы этих казаков приехали девушки отовсюду, даже из самой Полтавы. Было… было прощание! Не одна казачка плакала по любимому парню, не один казак торжественно прятал вышитый платок в память о чернобровой милой невесте. Даже не знаешь, сподобит ли Бог встретиться снова, станут ли перед образом святой Девы Марии на рушники…

Ехали степью молча, долго, пока вдруг не крикнул пан Ярема:

— А что это вы приуныли, сердешные! Не годится казаку быть бабой и еще вздыхать. Сделаем дело, тогда уж можно будет вспомнить, что за спиной оставили родной край и красивых своих девчат… А ну-ка походную!

И затянул сам, махнув шапкой:

«За свит встали козаченьки»… — и сотни сильных голосов как один подхватили: «в похид з полуночи…»

Шли долиной, а на холмах, где в ряд выстроились мельницы, жнецы и девчата разогнули спины и долго смотрели вслед, казалось, беззаботным всадникам. Кто-то махнул шапкой. Платки запестрели в девичьих руках.

А казаки давно свернули за холмы, выскочили на вороных из Золотаревых оврагов прямо на битый шлях к седому Днепру.

Пан Ярема призвал Зиновия Барата и старого Молочая.

— Поведете казаков вон в ту рощу, которая темнеет на горизонте, уже без меня. Я задержусь так на один-два часа: надо заскочить к Настенькиной тете…

— Хорошо, отец, сделаем, как велишь.

— Там, у оврага подождете меня, — продолжал пан Ярема.

— Разве пани Висовская в Чернигове? — удивился Барат. — Вроде бы слышал, что и ее убили в Санджарах.

— Нет, она переждала в погребе, а потом пошла в Чернигов, в свое старое гнездо, — так говорит князь Александр. Нужно выразить свое почтение и спросить кое о чем…

И скоро съехал на дорогу до Чернигова. Казаки отправились в рощу на отдых.

* * *

Нашествие Золотой Орды, отброшенное далеко за Волгу в конце XV века дало Украине небольшую передышку, и государства, в частности Литва-Польша, недолго наслаждались. Скоро они увидели на своих границах более организованную и более дисциплинированную орду, которая называлась турки-османы. Эта воинственная орда захватила все Балканы, захватила Молдавию и скоро оказалась прямо перед воротами таких уже цивилизованных государств как Австрия и Польша.

Какими же силами защищалась Украина в те страшные времена, и кто именно защищал ее от нападений?

Киевское государство после татарского хана Батыя перешло к Великому княжеству Литовскому и самой Польше. Эта дуалистическая держава раздарила большие земли православным князьям, потомкам Рюриковичей и Гедиминовичей.

Эти князья, которых по всей Украине — и правосторонней, и левосторонней — насчитывалось около 250 семей, правили всей Украиной, за это их и называли «корольками». Они действительно были здесь будто малые короли, особенно в степной Украине, далеко от центра и населенных мест. Для охраны державных границ вынуждены были поставлять определенное количество войска, а самовольные постройки крепостей и нападения на соседние державы считались большим преступлением, и виновные сурово карались.

Байда-Байденко, Дашкович, Ланцкоронский, Зборовский, Ружинский… Вот имена тех, кто сумел создать непобедимую казацкую когорту, которая под Веной (1685) успела расстроить старания турецкой империи и увенчала славой имя Низового казачества.

* * *

Евнух Ахмет благополучно привез ценный подарок султану Сулейману от крымского хана. Он приказал осторожно подплыть на галере к Золотому Рогу, перевел Настеньку с Оксаной в лодку, и таким образом пристали к самому Стамбулу. Когда пленниц накрыли длинными чадрами и посадили в паланкин, охрана неожиданно исчезла, а ее заменила гвардия евнухов.

Шли молча узкими улицами и переулками и внезапно оказались на широком и чистом дворе перед пышным дворцом с целым рядом белых колонн. Поставили паланкин не у главной двери, а у боковой. Обеих панночек взяли под руки и повели в широкую залу, где уже стояли только дворцовые евнухи, которые с любопытством, как хорошие знатоки, рассматривали прибывших.

— Сними с них чадры! — хмуро приказал старший евнух.

Ахмет осторожно снял покрывала. Все вновь начали рассматривать пленниц. Один из них повернул Оксану к свету и причмокнул.

— Якши… — буркнул он.

— Не на ту смотришь, — робко сказал Ахмет. — Наш властелин хан Гирей дарит светлому султану вот эту пленницу, а эта всего лишь ее служанка.

Адриен Анри Танук. «Турецкая купальня»

Он властно взял Настеньку за руку и через мгновение содрал с нее расшитую золотом камизельку. Настенька невольно прикрыла лицо руками. Евнухи чмокали губами, качали головами и ласково улыбались. Старший рассматривал долго и внимательно, попросил открыть рот. Но Настенька не поняла, что он нее хотят, тогда он сам открыл ей рот грязными пальцами и пересчитал зубы. Он еще раз кивнул, отвел в сторону Ахмета и стал что-то ему говорить, произнес «мягче», легонько ударил Ахмета по плечу и крикнул ближайшему евнуху со следами оспы на лице:

— Отведи к купели…

Длинными в витражах коридорами евнух повел панночек к большой двери. Они вошли в роскошный вестибюль, украшенный восточным орнаментом. Евнух приказал девушкам присесть на любую из множества скамеек.

— Что с нами будет? — чуть не плача, спросила Настенька.

— Не зарежут, милая, не бойся и посмотри на меня… — сказала нежно Оксана и села на мягкую кушетку: ее утомило долгое путешествие.

К ним направлялись две молоденькие турчанки: они шли легко, будто танцевали, одна из них даже тихонько что-то напевала и, подойдя, спросила:

— Вы, наверное, новенькие? Я что-то не видела у нас таких…

— Да, мы только что приехали, — шепнула Оксана.

— Нам сказали идти в… купели.

— Хорошо… это и есть купель… правда, купель еще дальше, а это прихожая, — и турчанка потянула Настеньку за шаровары.

— Снимайте все это, ведь не будете же вы купаться в одежде, да еще и в этих шароварах, — и она звонко рассмеялась.

— Но и вы в шароварах! — осмелилась вымолвить слово Настенька: ей понравилась молоденькая турчанка, и от сердца отлегло.

— Я здесь только раздеваю, а в купели не иду, равно как и моя подруга.

— Как же вас зовут? — поинтересовалась Оксана.

— Меня зовут Заира, а подругу — Мариам. Сейчас отведем вас в купели: там вас натрут благовониями, во время купания еще раз намажут розовым маслом, после дадут вкусный соус, шербет, кофе… потом поцелуют и уложат спать, — уже смеялась Заира.

— Неужели все это будут делать толстые евнухи? — ужаснулась Настенька.

— Нет, нет… их там нет, их там не должно быть, — сказала Мариам. — Правда, там есть евнух, но только один, высокий такой и старый. Он стоит на одном месте и следит, чтобы кто-то случайно не расшалился.

Через минуту обе стояли в большой зале. Она была такая высокая, как настоящая церковь. Не видно было ни дверей, ни окон, но было очень светло. Настенька подняла голову и увидела круглый потолок, который был украшен небольшими, тоже круглыми окошками. Именно через эти окошки и проникал свет. Зала была наполнена душистым ароматом, пахло розами, будто росли здесь сотни кустов и все в бутонах… С потолка от этих окон плыли седые нити, благоухающие замечательным ароматом, нити излучали золото, и это золото падало на блестящий, затейливо разрисованный пол, на бассейны, полные прозрачной воды, на большие фонтаны, на статных купальщиц неземной красоты… Купальщиц было много, но ни одна даже не взглянула на панночек… Настенька никогда не видела столько красавиц…

— Одна другой лучше… сказала она Оксане. — И где они выросли такие!

— Ну, — с безразличием ответила подруга, — для султана же заботятся.

— А там кто? — с испугом взглянула Настенька на дверь. — Неужели евнух!? Чего ему здесь надо?

— Евнух, действительно, — сказала равнодушно Оксана. — Приказ султана. Для соблюдения дисциплины… стоит и не шелохнется. Ишь, как запеленал султан, еще и обмотал голову чалмой по самые уши.

— Для чего?

— Гм… чтобы случайно он не дотронулся до кого-нибудь из нас. Такое здесь может произойти и с евнухом… и зачем ему! — смеялась Оксана.

— А почему у него за плечами какая-то сумка? — все интересовалась Настенька.

— Какая ты… все тебе надо знать. Не видишь, разве! Турецкая дудка: когда придет время на завтрак или на отдых, он и подует в эту дудку…

К ним подошли пожилые служанки. Они низко склонили головы и одновременно спросили:

— Девушки еще не натирались амброзиями?

— Нет еще… — улыбнулась Оксана.

— Тогда просим райских панночек на эту мягкую тахту.

И засучив рукава, эти труженицы стали нежно массировать. Они так искусно натирали, что Оксана, уставшая от путешествия, быстро уснула. Она так крепко спала, что не слышала, как ее мыли молочными мочалками, натирали всякими восточными благовониями и как осторожно перенесли на одеяле в большую залу. В зале той стояло много низеньких пуховых кроватей, на одну из которых положили румяную и пышную Оксану рядом с Настенькой, которую выкупали раньше. Настенька не спала: она все рассматривала и прислушивалась, даже ощупывала себя, гладила одеяло и все щурила глаза в каком-то томном безумии. Она волновалась и не знала, что будет с ней завтра, через месяц, год…

В этой большой комнате с широкими и продолговатыми окнами, украшенными золотом и серебром, спали или просто лежали не менее трехсот барышень «райской красоты», как говорила Заира. Таких комнат было во дворце минимум десять, и все полны вот такими ухоженными и разнеженными барышнями. Было тихо, практически никто не шевелился и не вставал. Настенька долго не спала и все прислушивалась. Все окна были открыты настежь, но она заметила, что в окнах, словно густое кружево, стояла тончайшая решетка.

«Значит, я оказалась в золотой клетке», — подумала она с ужасом и схватила за руку Заиру, которая собиралась идти в свои покои.

— Что тебе, степная жемчужина, красная моя вишня, золотое кольцо Пророка…

— Зачем здесь решетки? — с ужасом спрашивала Настенька, показывая на окна.

— Тебя только это и беспокоит, пугливая моя серна?

— Да, зачем они?

— Чтобы случайно не захотелось какому-нибудь молодому султанскому старшине или даже принцу заглянуть в этот рай… За такое могут жестоко наказать…

— Кого?

Накажут и принца, и девушку за то, что приваживает мужчин, — улыбнулась Заира. — Спи спокойно, моя ласточка, мне надо уходить.

— А как наказывают?

— А уж как водится здесь: зашьют живьем в кожаную сумку и бросят в Босфор… А Босфор протекает здесь, под этой славной горницей — поднимут крышку и бултых…

— В воду… в Босфор…

— Ты не бойся, лебедушка… Тебя никто не тронет, никто из принцев или старшин не знает, что здесь новая райская гурия…

И она незаметно вышла.

Настенька лежала тихо с открытыми глазами. В распахнутые окна проникали ароматы цветов, каких именно пленница не могла понять: может жасмина, а может розы, фиалки, или смесь, волшебная смесь из удивительных восточных цветов… Она прислушалась, внимательно прислушалась… нет, не слышно, чтобы кто-то ломал на окнах решетки… Слышно было только соловьев: они гремели, затихали, томно звали в таинственный сад и вновь гремели…

«Наверное, здесь большие сады», — подумала Настенька и даже встала, чтобы увидеть деревья. Она действительно увидела какие-то кусты, даже зеленые веточки, которые тянулись в залу в своем пышном убранстве. Она рассмотрела зал: в углу у двери, как идол, все стоял без движения закутанный с головы до ног высокий евнух с алебардой в руках и большой свирелью за плечами. Она глянула на соседнюю кровать, где спала ее надежда и спасительница Оксаночка. Настенька прижалась к подруге и нежно поцеловала, Потом легла на бок, прошептала на ночь молитву и тоже быстро уснула.

* * *

Так протекали день за днем…

Утром душистая купель с прохладной или теплой розовой водой. Потом… завтраки под чарующую музыку, тревожно-религиозную или тихую и тоскливую, напоминающую детский плач брошенного сироты. Мариам говорила, что это лучшие мелодии музыкального Востока, их, мол, любит сам господин султан — защитник правоверных мусульман, тень Пророка. После прогуливались по большим залам, купелям, райским садам. Красавиц было здесь так много, что новые пленницы быстро привыкли к этой роскошной красоте: им порой казалось, что на свете все так, как и в этом султанском дворце — красота, роскошь, беззаботная жизни, нега. Любая работа была запрещена, разве что разрешалось вышивать что-нибудь в подарок султану… Однако все эти красавицы больше всего любили купели или просто лежать на пышных турецких коврах, есть сладости, слушать волшебные сказки девушек, умевших приятно развлекать подруг. Или шептали на ухо друг другу всякую ерунду, разгадывали греховные сны, обсуждали дворцовые сплетни или произошедшее событие с нежностью и таинственной любовью. Но происшествия случались очень и очень редко, а если и случались, заканчивались трагически… После обеда все долго отдыхали: некоторые играли в шахматы, другие тихонько что-то напевали на никому неизвестном языке. Здесь были собраны девушки со всего света: от белокурых, как вершины Альпийских гор, до смуглых, обожженных африканским солнцем нубиек и пугливых, черных как смоль, сомалиек. Их привозили сюда пираты Средиземного моря. Брали силой или арканами, так же как и в Украине в те времена. Мусульманок было мало, так как Сулеймана-властелина всего мира они не очень привлекали: держали их здесь обычно для обслуживания пленниц. С виду все красавицы были совершенно безмятежны. Действительно, здесь запрещено было тревожиться: главный евнух, уже седой и опытный турок Мустафа, быстро отбирал таких. На следующий день расстроенной девушки уже не было, и никто не мог узнать о ее судьбе.

Ссор тоже не было, споров за первенство никто не знал, потому что не было смысла для таких споров: каждая из девушек была красивая, каждая из них славилась присущей только ей одной красотой, и одновременно были одинаково холеные и приятные, как хорошо ухоженные котята. Была и судьба у всех одинаково безрадостная. Все они гнали прочь печаль и пытались быть счастливыми, веселыми, напевали шуточные песни, улыбались.

Когда муэдзин с минарета призывал правоверных к молитве, замолкали. Через полчаса барышни шли в купели, еще раз служанки натирали их душистыми маслами, обтирали влажными полотенцами, расчесывали, заплетали так, как кому хотелось: в две косы, в мелкие косички, накладывали на голову косы короной, гроздьями возле ушей, цепочками… Никогда не делали кудрей, зачесывали гладко… После шли в круглую комнату с хрустальными окнами и длинными турецкими диванами. Удобно рассаживались и угощались вкусным пилавом, сочным виноградом, яблоками, пили, по меньшей мере, в десятый раз черный кофе без сахара из маленьких фарфоровых чашечек и опять тихонько рассказывали друг другу новости сегодняшнего дня, свои мечты, свои причудливые надежды.

Стамбул. Молитва в Айя-Софии

В гареме почти каждая пленница имела свою подругу. И у Настеньки тоже была Оксана, которую она очень любила. Гарем, как и тюрьма, имел присущие ему черты: неволя, желание иметь искреннего друга, которому можно было доверить, рассказать о своем горе, рассказать и о надеждах, которые лелеет каждый человек до самой смерти.

* * *

За все время пребывания в гареме Настеньки с Оксаной, а жили они здесь уже около года, никогда не было слышно шума, оскорбительного слова, не видно было злого лица, гневного движения… Подобное здесь строго каралось… Они привыкли к тихим разговорам, тихим напевам, сказкам.

Наступала ночь и роскошные залы окутывала тишина…

Но однажды ночью (эту ночь никогда не могли забыть подруги из Украины) всех разбудил отчаянный крик, безумные рыдания, слышалась дикая татарская брань и хлопанье турецкой нагайки… Настенька внезапно села на постель и с ужасом посмотрела туда, где возились минимум десять сильных и разъяренных охранников — евнухов. Они пытались схватить одну из рабынь, которая изо всех сил сопротивлялась и неистово кричала:

— Я ничего не знаю… Я невиновна… я невиновна ни в чем!

Что больше всего поразило Настеньку в этом отчаянном крике молодой красавицы — так это ее язык: рабыня клялась и умоляла на языке Степной Украины, языке таком родном, любимом Настенькой. Несчастную жертву гаремных сплетен понесли к двери… Геркулес-евнух держал наготове большой кожаный мешок, куда через минуту запихнули девушку практически без сознания. Она и в мешке продолжала глухо стонать. Двери широко распахнулись, и жуткая стража вдруг исчезла, как страшный мираж.

Настенька дрожала, и никак не могла понять, что произошло… Остальные тоже молчали в этой проклятой зале, некоторые лежали без движения, некоторые прикрыли голову одеялом… В зале наступила мертвая тишина… Оксана перелезла к Настеньке, обняла ее и тихонько начала качать, как ребенка.

— Что? Что произошло? Кого так? — спрашивала несчастная пленница.

Оксана шепнула:

— Тихо, а то услышит тот, что в дверях стоит с алебардой, как камень.

— Вижу…

— Это он позвал гвардию. Говорил, я слышала, что эта Галина будто бы приворожила какого-то султанского принца. Он ходил под окном, перелез через стену и разговаривал с ней…

— Она наша… она говорила на нашем языке, — шептала Настенька, прижимаясь к подруге…

— Да, пожалуй, наша, — вздохнула Оксана. — Была всегда молчаливая, ни с кем не общалась, без подруги… и на тебе…

— Что с ней будет?

— Не знаю…

— Ее посадили в мешок… — уже плакала Настенька. — Что делать?

— Не плачь, услышат… я не видела ничего, а что сделают, этого не знаю.

* * *

Уже три месяца прошло, как султан Сулейман прибыл в Стамбул из славного похода на Европу, приехал как победитель Венгрии и победитель короля Людовика II. Перед этим султанский флот в Средиземном море получил большой остров Родос, выгнал оттуда орден крестоносцев-рыцарей иоаннитов и загнал их до острова Мальта.

Султан въехал пышно, высокомерно; его приветствовало все духовенство, великие визири, народ, и сам имам на коленях преподнес победителю золотую грамоту, в которой подробно были описаны все достойные восхищения подвиги и золотыми буквами увенчаны именем «Великого».

Но уже на следующую ночь ходил по дворцу, как черная туча… Все придворные притихли, никто не смел даже поднять глаза на тень Пророка, каждый, кто случайно встречал унылого султана, падал перед ним ниц. Он ходил по комнате, зале, по коридору и запирался в своей спальне в глубоком трауре: рано утром Сулейман Великий, он же Великолепный, узнал о смерти возлюбленной жены Фатимы, законной жены, брак с которой благословил сам Аллах. Это было тяжелое горе! Даже тысячи убитых им врагов под Могачем, реки крови уничтоженных им венгров, смерть самого короля, — ничто перед такой тяжелой утратой в его дворце. Да и не думал он обо всех иоаннитах-крестоносцах. Собакам собачья смерть!

Он так торопился домой, хотел поскорее увидеть возлюбленную жену! И вот вместо приветливой жены увидел только ее мертвое тело. По дороге домой султан обдумывал поход на Вену, мечтал, что перенесет в Вену свою столицу и воцарится там так, что вся Европа содрогнется. Теперь он уже не думал ни о походе, ни о проклятой Вене… Не думал ни о чем!

Уже три месяца, как султан не может опомниться, не может найти покоя… Визири все советовались и не знали, как помочь беде. Позвали главного евнуха Мустафу.

— Что делать? — разводил руками мудрый евнух.

— Ведь ты привез подарок нашему султану от крымского хана. Почему ничего не говоришь нашему повелителю о подарке! Мы знаем, что привез ты пленницу из Черкасс, красивую девушку, которая своими чарами сумеет утешить султана. Ты должен пойти к повелителю и рассказать о пленнице…

— Я уже говорил, — пожал плечами Мустафа. — Говорил неоднократно, что мой дорогой повелитель не хочет и слушать об этом.

— Но наш повелитель не видел девицы-черкешенки, — говорил великий визирь. — Ты главный евнух этого султанского ценного сокровища, — должен суметь показать владельцу все жемчужины. Если не сделаешь этого, мы пожалуемся на тебя султану, скажем, что нарочно прячешь пленницу, пусть тебя накажет, пусть сварит в горячей смоле за непослушание. Иди сейчас же к великому султану и покажи пленницу такой, какой ее родила мать.

— Хорошо, я сделаю, как вы хотите, и подвергну себя большой опасности. Всесильный повелитель не хочет смотреть на ханский подарок… Даже отворачивается от всего гарема.

— Сделай то, что я повелеваю тебе сделать для нашего спокойствия и мира во всей стране, — крикнул великий визирь и гневно показал на дверь.

* * *

В этот день Настеньку купали лучшие служанки, натирали самыми лучшими благовониями и искусно массировали все тело. Все понимали, что пленницу будут показывать самому султану. Молча смотрели и бесконечно завидовали этой степной серне, дикой и неблагодарной… Каждая жалела, что выбрана не она — если не она, кто же лучшая? По приказу Мустафы Настеньку только прикрыли дорогой габой и две служанки привели напуганную пленницу в султанские покои. На пороге ее взял за руку сам евнух и приказал сесть на мягкие подушки, а сам встал на колени перед запертой дверью комнаты, где отдыхал Сулейман Великий. Мустафа упал навзничь и толкнул головой дверь. Через минуту услышал, как султан хлопнул в ладоши — знак, что господин повелитель хочет видеть того, кто просится в дом… Мустафа головой приоткрыл дверь и снова упал навзничь. Все же успел увидеть сурового султана: тот сидел на подушках, скрестив ноги, и курил душистый кальян. Хмуро смотрел на дверь, на полуживого Мустафу и пускал облака прохладного дыма из длинного чубука.

— Чего тебе, мой дорогой Мустафа? — прохрипел султан — молодой турок с черной бородой в белой как снег чалме — символе великого траура: к чалме был пришпилена бриллиантовая застежка с небольшим пером. Мустафа неподвижно лежал.

— Зачем пришел? — уже крикнул султан.

— Меня послали все великие господа к ясному повелителю. Все господа опечалены и хотят помочь повелителю добрым советом. Сам муфтий истолковал совет самым лучшим образом, сам великий и святой наш имам благословил этот мудрый совет.

— Что за совет?

— Святой имам просит великого господина не отказываться от райской гурии, взять то, что дарит наш верный друг — крымский хан, и тем самым успокоить свое сердце…

Но он не успел закончить: султан вдруг поднялся и крикнул так, что крик этот прокатился эхом по всем залам.

— Кто послал тебя, проклятого, с глупыми советами! Я говорил тебе не досаждать. Оскорбишь мою печаль вторично — прикажу повесить и тебя, и твоего мудрого муфтия, а ханский подарок брошу голодным собакам! Прочь отсюда, противный гяур!

Мустафа отполз назад, и дверь плотно закрылась.

Испуганные придворные молча стояли перед дверью и не смели произнести ни слова перед разъяренным повелителем.

Но хитрый Мустафа знал, что эта скорбь, эта тоска скоро пройдет, развеется, как дым кальяна, и он, Мустафа, все-таки сделает свое дело и сделает его отменно.

* * *

Недели так через три евнух Мустафа встретил Настеньку в пышном султанском саду. Она здесь пряталась от назойливого гарема, любила сидеть на мраморной скамье, любоваться журчащими струйками воды, сбегающими все ниже и ниже из полных доверху роскошных ваз и обрызгивающих лепестки роз и жасмина. Сидела без дум, потому что и думать тяжело было: нельзя увидеть дно в мутной воде. Нельзя этими горькими думами узнать ни о родном крае, ни о батюшке, ни о тете, ни о подругах, ни о селе Санджары, ни о любимом пане Яреме. Живы ли они, здоровы ли, знают или нет хотя бы краешек правды о ней: как в тихие ночи тосковала она, как горько плакала в подушку… Ищут ли ее, расспрашивают ли о ней? Или, может, их давно нет на свете. Настенька старалась не унывать: иногда, бывало, и засмеется, иногда оживится, что-то веселенькое скажет, а потом вдруг прервет шутку на полуслове, глубоко задумается, сядет в уголок, как сейчас в султанском саду, и притихнет на несколько часов.

Османская миниатюра

В саду были замечательные аллеи: росли вдоль аллей стройные тополя… как и в Украине, там… возле беленькой хаты. Были здесь и кусты роз, которые сбегали ровной ленточкой к большому озеру. В озере плавали лебеди, а в камышах крякали уточки… И здесь было так хорошо, как в широкой степи, которая начиналась сразу же за отцовским домом и простиралась широкой полосой до самого горизонта. Да… здесь, как и в нашей степи, можно было отдохнуть: лечь на шелковую траву раскинуть руки и смотреть-смотреть в синюю глубину родного неба. Прислонить букет ромашек к щеке и дышать полной грудью ароматами чабреца и базилика.

И озеро с утками такое красивое. Так и хочется сбросить эти тесные сапожки, окунуть ноги в воду и кормить утят крошками! И там у нас были озера широкие, вдоль берега росли тополя вперемешку с ивами… Панночки гуляли, и я среди них, в венке и с розой в руке… И вдруг… конский топот и душераздирающий крик Елены Перевесло. Все бросились бежать в село. Я тоже побежала, но упала, споткнувшись обо что-то, что не давало подняться на ноги. Через мгновенье какой-то мерзкий татарин поднял меня и дальше не знаю, что произошло… Господи, Господи!

Ах! какие жуткие воспоминания! Лучше развею тоску чем-нибудь повеселее… Настенька взяла книгу знаменитого Фирдуси и стала читать. Она так увлеклась, что и не заметила, как к ней неожиданно подошел Мустафа. Настенька доброжелательно улыбнулась и вежливо поклонилась, прижав руку ко лбу, как учила старая турчанка.

— Я слышал, что девушка умеет читать по-гречески и по латыни, — вкрадчиво сказал Мустафа, — но даже не предполагал, что госпожа читает и божественного Фирдуси. Какая же это будет приятная новость для нашего великого султана!

— Почему ясный пан так думает? — затрепетала Настенька.

Она не могла забыть тот день, когда ее не захотел видеть султан, но все же радовалась, что так удачно обошлось. То, что говорил ей сейчас евнух, Настеньку огорчило.

— Потому, моя ласточка, султан любит разные науки, стихи и очень уважает умных женщин! Ведь его мать хорошо образована и… кажется, тоже родом из вашего края…

— С моей земли! — вскрикнула Настенька и схватилась за сердце.

— Да… оттуда, — неопределенно махнул рукой Мустафа.

— Но это было давно… Кажется, она уже и язык забыла, и самой страны не помнит, — поспешил сказать евнух. — Я все же думаю, райская девушка, что великому султану надо угодить.

— Как?

— А так, следует узнать поближе султана, не чураться его чтобы, пусть хранит нас Аллах, не прогневался он.

— Я не чураюсь, — простодушно сказала Настенька. — Но, кажется, не так давно сам великий султан накричал на всех нас, велел не попадаться ему на глаза…

— И… и… и… сердце мое! Вчера накричал, сегодня улыбнется. На то он и повелитель наш. А я так думаю, что тебе следует случайно встретить его и одарить солнечной улыбкой — вот он и распогодится.

— Где я могу его встретить? — не понимала пленница.

— В том саду, где гуляет только султан: никто не смеет бывать там, за исключением тех случаев, когда Великолепный позволяет поглядеть на свой сад.

— Что вы говорите, ясный пан! Как же я могу быть там, когда в сад не велено ходить!

— Хе… Произошли, видишь ли, некоторые изменения… хе. Я знаю его хорошо, надо только потерпеть.

— Я очень боюсь…

— Не бойся… Он не накричит на тебя, если ты так нежно глянешь на раненого в самое сердце вдовца-султана. Наоборот: будет расспрашивать кто ты и с какой страны…

— Я боюсь…

— Ах, какая ты! Слава Аллаху, прожил на свете уже семь десятков лет… Знаю мир, знаю и людей, и знаю самого султана. Пережил не одного, много их пережил… Доверься мне и сделай так, как я тебе говорю. Не сделаешь — перейдет дорогу другая, а ты так и останешься жить в темной каморке…

— А что я должна делать? — чуть не плакала пленница: она в этом дворце боялась всех, кто в нем жил. — Сегодня я должна что-то делать? — спрашивала она.

— Нет-нет-нет… не сегодня! Только завтра и то, после обеда. Я отведу тебя в аллею, там рай, истинный рай! Тебе все там придется по вкусу, правду говорю! Сядешь со своим Фирдуси на скамью возле роскошного фонтана, я покажу, я покажу… Когда увидишь великого султана, упади на колени… ну а там уже видно будет, что дальше делать.

— Может, и не видно будет… — размышляла Настенька.

— Ах, какая ты умная! Все мудришь, все мудришь… Делай так, как я говорю: получится все прекрасно… Султан постепенно успокоится. Его надо быстро вернуть на землю, к земной жизни, ибо он великий победитель всего мира, должен он прославлять всю Турцию, а не киснуть, пусть хранит его Аллах от тоски, чтобы не тосковал по женщине, которую уже не возвратишь, которая уже давно переселилась в сады и развлекается среди святых турчанок.

— Хорошо, все сделаю так, как велит ясный пан.

— Вот и хорошо, вот и хорошо! Ты должна помочь нам вернуть великому господину желание вновь править государством. Если удастся, может быть получишь и свободу, может, если господин повелитель пожелает… может… гм… поедешь и на свою землю… так может случиться, здесь такое случается часто…

— Ах! Сделаю, сделаю все, только бы дали мне свободу, только бы выпустили из золотой клетки…

* * *

Настенька по приказу старшего евнуха ждала султана вот уже три дня подряд. А когда у пленницы лопнуло терпение, и она собралась возвращаться в гаремную залу, на тополиной аллее, наконец, показался долгожданный властелин Балкан и всей Турции. Настенька как сидела среди роз и маттиол на мраморной скамье, так и окаменела, как этот мрамор. Только сердце стучало, как пойманная в силки птица. Она старалась успокоиться, утихомириться — и не могла: все слышались грозные слова: «брошу лютым псам на съеденье!»

Султан медленно шел один. На нем был белый, вышитый шелком широкий халат, чалма тоже белая, но бриллиантовой застежки уже не было, потому что самый тяжелый период траура миновал, и султан не был угрюм и не смотрел в землю, а спокойно и небрежно рассматривал сад; он давно не был здесь и теперь внимательно присматривался к каждому цветку, к каждому кусту — не изменилось ли здесь что-нибудь за время его походов. Но, не увидев никаких изменений, уже собирался махнуть Мустафе, который шел следом и внимательно следил за каждым движением своего повелителя.

Султан вдруг увидел Настеньку. Она стояла перед султаном в дымчатом наряде, легком, как зефир и деликатном, как мягкая небесная тучка — настоящая богиня Диана. Иллюзию усиливали два сытых волкодава, которые лежали у ее ног и виляли хвостами, заметив издали своего хозяина. Султан остановился и долго рассматривал пленницу, стоявшую перед ним, опустив голову. Напрасно Мустафа махал ей руками, чтобы упала на колени: она не видела евнуха, а хотя бы и увидела, то непонятно было бы, чего именно тот хочет. Перед ней был высокий молодой человек с черной бородой и черными, как угли, глазами, бледными щеками и таким же лбом, на который была немного надвинута белая чалма.

— Кто ты и почему здесь сидишь? — наконец спросил он, крайне удивленный и очарованный.

Тогда только Настенька подняла голову и посмотрела на великого султана, господина господствующих, властелина всего человечества, господина над верными и неверными, победителя белых гяуров, блюстителя покоя мусульманского народа. Через мгновение султан услышал четкую, приятную для уха речь:

— Я пленница вашего величества. Живу здесь в гареме по прихоти моей злополучной судьбы…

Султан сдвинул брови и грозно спросил:

— Кто посмел докучать тебе, пленница, в моем дворце и приносить тебе несчастья? — и неожиданно посмотрел на аллею. Мустафа уже стоял перед султаном, согнувшись в три погибели.

— Ты привел в мой дворец пленницу? — ткнул он пальцем в Настеньку.

— Да, светлейший повелитель. Крымского хана подарок победителю Европы… — шептал перепуганный евнух.

Но победитель Европы уже смягчился и успокоился. На устах его даже змеилась едва заметная улыбка.

— Где взял ее крымский хан?

— В Вишневетчине, светлейший повелитель, — кланяясь, шептал евнух: по голосу властелина он уже понял, что гроза миновала, что Аллах и на этот раз спас его. Сдерживая дыхание, он тихонько бормотал:

— Пленница с Вишневетчины, ваше величество. Взяли ее в степном городке Санджары, что недалеко от укрепленной Полтавы. По сей день живет еще в круглой зале со своей подругой из той же Вишневетчины: эту подругу зовут Оксана… Живут обе в зале с другими девушками, пока господин властелин не даст приказ, что делать дальше…

— Кто ее отец?

— Слуги великого господина узнали, что пленница — дочь старшины Вишневетчины…

Евнух незаметно тянул Настеньку к себе и пытался поставить ее на колени перед грозным господином.

— Не тронь! — сдвинул брови султан. — Ты здесь грустишь, тебя обижают? — спрашивал султан.

— Нет, сладкий господин! — воскликнул Мустафа. — Этому степному цветку здесь хорошо, как в раю.

Султан заскрежетал зубами, и евнух упал к ногам властелина всего мира.

— Я спрашиваю тебя, Степной Цветок, тебе здесь плохо?

— Нет, мне здесь хорошо, — просто ответила Настенька.

— Да… Однако почему же ты грустишь?

— Я не знаю, какая судьба постигла моего отца.

О молодом пане Яреме Настенька не спросила из осторожности.

— Если тебе здесь хорошо, я могу сделать, чтобы тебе было лучше… Встань! — и пнул ногой евнуха.

Тот поднялся счастливый, даже глаза повеселели, но снаружи выглядел каменной статуей. Султан вытащил платок — брокадо — и накинул на Настеньку:

— Мне нравится твое имя «Степной Цветок» — Роксолана, — сказал султан. — С этого дня будешь в моем дворце как Роксолана. Жить будешь в голубой комнате среди лучших… Отведи туда Роксолану.

Евнух снова упал на землю, после поднялся и взял за руку ту, которая была когда-то Настей и которая с этого дня потеряла всякую надежду на возвращение в любимую Отчизну.

* * *

— Хорошо все, что хорошо кончается, — бормотал Мустафа.

— Видишь, как хорошо встретил тебя, Степной Цветок, наш великий султан… Назвал Роксоланой и перевел к лучшим… Знаешь, дорогая, что это за платок! О! И платок значит многое. Вижу, на этом не кончится.

Роксолана в роскошном наряде. Один из предполагаемых портретов славянской героини

— А разве будет еще? — спрашивала Настенька, немного успокоившись: там, в саду, она боялась, что султан изрубит и ее, и евнуха.

— Будет, сердце, будет… Я уже знаю, давно здесь… насмотрелся…

— А что еще будет? — допытывалась пленница: зная, что евнух действительно хорошо знаком со здешней жизнью и нравом султана. Говорил же, что хорошо знает всех дворцовых вельмож и особенно главного визиря Ибрагима. О нем рассказывал, как о человеке упорном и хитром.

— Заранее не скажу, вижу только, что султан полюбил тебя, клянусь тенью пророка, полюбил. Вдовец полюбил и подразумевает посадить тебя на место умершей Фатимы. Если полюбил, будешь, может… гм… султанша!

— Султаншей быть опасно, — сказала Роксолана.

— Почему?

— Потому что султаншу всегда впутывают во всякие дрязги, а потом ее же и обвиняют. Говорят, что здесь не одну султаншу сводили эти распри в могилу.

— Хе… глупости… Слушай меня и будет тебе хорошо, моя душенька. Не забывай Мустафу: он тебе еще пригодится.

— Не забуду никогда… А теперь…

— Что теперь?

— Еще не дошли и до дворца, а уже есть проблема…

Роксолана даже остановилась.

— Что у тебя, что случилось? — удивлялся евнух.

— Как же я буду без Оксаны! Она же моя советчица и утешение. Боже мой! С этим охами и кошмарами я совсем забыла о моей горлинке… Побегу к ней… я сейчас!

— Что делаешь, сумасшедшая! — крикнул евнух и схватил ее за руку. — Этого нельзя делать никак: приказ ты должна выполнить и идти туда, куда велел султан. Тебе теперь нельзя ходить где попало без разрешения.

— И в сад, и к Оксане нельзя? — уже плакала Роксолана.

— В сад можно, но уже только в султанский, где ты была только что. Там гуляют и развлекаются только лучшие: их всего двадцать, среди них и ты.

— А Оксана?

— Что Оксана? — переспросил евнух.

— Я хочу видеть Оксану, хочу, чтобы она была со мной, и забота эта моя.

Мустафа потер лоб.

— Хорошо… Это уже нетрудно: сам мягко попрошу султана, и твоя Оксана будет у тебя. Но… мы уже пришли к лучшим. Знай, за ними присматривает мать султана. В покои не велено никому ходить, даже старшему евнуху. Могу, разве, постоять на пороге, только чтобы передать тебя надзирателям.

Они осторожно вошли в широкий вестибюль, светлый и удивительно раскрашенный мусульманским орнаментом, геометрическими арабесками. В углу на маленьком ковре сидел мальчик-араб. Глядя на гостей, он все моргал и наконец спросил тоненьким голоском:

— Зачем вам сюда? Здесь запрещено ходить!

— Успокойся, Мансур, успокойся! — махал руками евнух. — Мы пришли по делу от самого великого господина.

— Тогда я доложу матушке — великой госпоже!

— Доложи, доложи… вот и хорошо, только успокойся!

— Садитесь на этот диван, я сейчас…

Здесь действительно царила как бы настороженная тишина, наверное, потому, что сам султан заглядывал сюда, и только сюда, в большой гарем — никогда.

— Будешь жить здесь, наверху, — говорил шепотом Мустафа, — в комнате с видом на Золотой Рог… Там роскошь, там рай… Был только однажды…

— Зачем был?

— Дело было, дело… надо было… гм… утихомирить одну капризную девушку… — И замолчал.

К ним подошла старая султанша-вдова, высокая, в черной мантии, на голове небольшая чадра с капюшоном, позволяющим оставлять лицо открытым, а глаза такие же любопытные, как и у самого султана-сына.

— Что вам? — проскрипела султанша-мать и посмотрела на пленницу. — Чего тебе, Мустафа?

Мустафа поклонился, припал устами к подолу мантии и шепнул:

— По приказу великого господина привел к светлейшей нашей госпоже пленницу с подаренным султаном платком, — и он снял с головы Роксоланы султанский платок-подарок и с поклоном подал старой турчанке.

— Скучает господин султан, скучает… — бормотала она, но платок взяла, оглядела со всех сторон и вернула пленнице:

— Спрячь, всегда пригодится… Подойди к окну, и побыстрее, не на веревке же тебя вести.

Роксолана подошла к окну.

— Христианка из Восточных земель, — глухо сказала и коротко спросила, — откуда?

— Со степной Вишневетчины… — тоже тихо ответила пленница.

— Передай великому господину, что пленницу я уже встретила, — небрежно сказала она старому евнуху. — А ты иди со мной наверх… Будешь жить с соседкой, здесь живут наложницы парами…

* * *

Роксолана прошла длинными коридорами, не произнеся ни слова, молчала и ее старая хозяйка. Через минуту обе стояли в большой комнате, застеленной тяжелыми коврами, уставленной мягкими диванами, низкими резными столиками с различными кувшинами и благоухающими в них цветами. Перед широким окном висела большая клетка с белым красивым попугаем, голову которого украшал зеленый хохолок. На одной из широких кушеток лежала вся в кружевах пышная красавица. Она небрежно взглянула на гостей, отвернулась и обняла крепко подушку. Уснула она или нет, но только уже ни разу не взглянула на Роксолану.

— Здесь будешь жить, — снова проскрипела старая турчанка.

— Будете жить вдвоем, — и она кивнула на белокурую красавицу, — если уживетесь. Купель тут же, за этой дверью, что пожелаешь, то и будет приготовлено и принесено, здесь есть книги: я слышала, ты любишь читать, тебе дадут книги, какие захочешь, будешь гулять в султанском саду и на досуге приглашать девушек для развлечений. Будут еще какие-нибудь пожелания — скажешь мне. Если я разговариваю с тобой, ты должна слушать и не отворачиваться, — резко сказала старая султанша.

Она неожиданно вспылила и строго посмотрела на стройную фигуру молодой пленницы. Пленница, склонив голову, стояла перед ней, как грешница на покаянии и все молчала.

— Почему молчишь? — уже шипела турчанка. — Должна благодарить, а не отворачиваться. Знаешь, кто я! Я султанша-вдова, а султан Сулейман Великий — мой сын: скажу слово, и выбросят тебя в море из этого окна. Чего молчишь? Откуда родом?

— Папенька мой не султан, но дома он старшина, а откуда я родом, вы уже слышали: с Вишневетчины, где широкие степи. — В ее голосе слышались слезы.

— С Вишневетчины… гм… Вишневетчины… — Почему-то задумалась турчанка… — Ну, садись, пленница из широких степей… Здесь есть все… яблоки, виноград, сладкое вино…

И тихо вышла.

* * *

Роксолана села на диван перед окном в большой задумчивости. Что будет с ней? Гвоздем в голове засела эта назойливая мысль, которая не давала ей покоя ни на минуту. Видела, что действительно жизнь ее здесь быстро изменилась, но изменилась к лучшему или к худшему — этого она не могла понять. Правда, роскошь здесь королевская, но… часто пугают мешком и Босфором. Сам султан, правда, хороший рыцарь, но тоже горячий, гневный и… совсем не похож на наших рыцарей — честных, справедливых и образованных казаков. Азиат, безоглядный азиат, который живет не разумом, а сердцем: то он деликатный, а через минуту — уже кровожадный зверь. Не могу ничем помочь себе в этой мгле, даже Оксану потеряла и не знаю, как ее теперь найти… Потеряла верную подругу и оказалась сразу на распутье: везде подстерегают, подглядывают… Даже старая турчанка уже знает, что люблю читать, видимо, донес старый евнух… Что-то плел дорогой о великом визире Ибрагиме, говорил слушаться только его, Мустафу… гм… может и будет какая-нибудь польза в трудной ситуации, не надо его чураться, как-никак, а помог мне с султаном… Поживу здесь, увижу, что и как, но все же сушит меня печаль, ни есть, ни пить я не в состоянии…

Она посмотрела в окно и залюбовалась.

Увидела синие-синие воды Мраморного моря. Море было спокойное, одна за другой набегали волны и качали парусные лодочки, над которыми летали неутомимые чайки. Все побережье было усажено зелеными цветущими магнолиями, миндалем и лимоном; повыше, в крутых расщелинах, змейкой вились тропинки, а над морем свисали тяжелые гроздья винограда. Издали казалось, будто бы над морем растут гигантские висячие сады библейской царицы Семирамиды. Теплый ветер заносил в открытое окно душистый аромат роз, жасмина, лакфиоли, лимона. Слышен был людской гомон, свист и грохот тяжелых якорей, — это рыбаки и моряки приходили в эти тихие воды и ловили для султанского стола разную рыбу и крабов. Маленькие фелюги быстро пробегали мимо султанских белых дворцов, и большие галеры медленно привозили тяжелый груз в портовые склады.

«Это наши невольники в турецкой каторге, — думала пленница. — Может там и мой пан Ярема, все-таки пошел к Байде… А я тут…» И тяжело вздохнула.

— Загляделась на море? — услышала она чей-то голос и оглянулась: перед ней стояла девушка, которая все время лежала на широком диване. Она была пышная, как розовый цвет, с красивыми кудрями и ясными детскими глазами. Но ее уста были резко изогнуты, что свидетельствовало о капризном характере и излишнем упрямстве.

— Загляделась… — улыбнулась красавица… — Вот возьми трубу, с ней увидишь еще больше моря, — ласково предложила она Роксолане.

Девушка молча взяла трубу и посмотрела.

— Да, видно еще дальше… Как там красиво! — сказала Роксолана.

— Там хорошо, здесь мерзко! — сказала невольница и села рядом. — Ты из Вишневетчины, я слышала, а я вон оттуда, где Греция, а зовут меня Фрина.

Она действительно похожа на божественную Фрину, ту самую, которая когда-то отдала свои ценности на храм Дианы: статная, гибкая и ласковая, как молодая лань, и такая же капризная и дикая, как серна. По всему видно — она скучала.

— Там моя земля, а я здесь… — шептала она, и в голосе ее слышалась невыразимая тоска…

— Почему здесь так тихо?.. Как будто нельзя разговаривать… — спросила Роксолана, эта тишина ее действительно угнетала.

Валиде-султан

— Нет… это так кажется… — вяло сказала Фрина. — Здесь можно говорить и даже кричать, но никто не придет спасать.

— От чего спасать?

— Наверное, ты хочешь спросить: от кого спасать. Тогда я просто скажу: от султана спасать.

Роксолана, оторопев, посмотрела на новую соседку.

— Султан гадкий, и я его ненавижу! — вдруг Фрина ударила себя в грудь. Она с трудом поднялась и стала ходить по комнате. — Если меня еще раз позовут в его покои, я или убью его, или брошусь из окна в море.

Роксолана только смотрела на эту красавицу, которая за мгновение изменилась: побледнела, дышала тяжело и в уголках губ собрались пузырьки пены…

— Разве здесь зовут девушек к… к султану? — спросила тихо.

Фрина кивнула:

— Здесь всех зовут. Нас здесь двадцать, нас и зовут. Придет время — позовут и тебя.

Потом помолчала и добавила:

— В этом дворце главная — мать султана.

— Она очень нехорошая… — сказала обиженная Роксолана.

— Гм… нехорошая. Она злая, как свирепая волчица! — сжала пальцы Фрина.

— Как ее величать, чтобы сжалилась? — спрашивала Роксолана.

— Никак… я не называю ее никак. Она это знает и хочет свести меня в могилу: все нашептывает султану обо мне всякие глупости, сама это слышала, но я не сдамся этой проклятой черкешенке…

— Разве она не турчанка? — удивлялась Роксолана.

— Нет, не турчанка… Я не знаю, откуда она, знаю только то, что зовут ее здесь все Гальшкой. Говорят, она из ваших краев, что ли.

Роксолана так и не узнала от своей соседки, кто еще живет в этих покоях, какой завела порядок мать султана и много ли гвардейцев-евнухов.

На третий день утром великан евнух подошел к двери, за которой жила Роксолана, и властно постучал. После тихонько приоткрыл дверь и заглянул в покои.

— Господин и повелитель зовет наложницу Фрину! — громко сказал и встал на пороге.

За спиной этого сильного евнуха стояла и слушала старая Гальшка. Фрина молчала, была еще сонная и не хотела вставать с постели.

— Господин и повелитель зовет наложницу Фрину немедленно!

Фрина потянулась, прищурила глаза и равнодушно сказала:

— Не надоедай, дурак! Скажи господину, что я сплю и никуда не пойду.

Не успела она отвернуться к стене, как великан быстро, молниеносно схватил красавицу поперек тела и через мгновение уже был с ней за дверью комнаты. Послышался душераздирающий крик, отчаянный плач… еще мгновение — и все внезапно стихло. Снова наступила жуткая тишина, которая постоянно так угнетала Роксолану.

Роксолана долго сидела на постели без движения, без мыслей…

«Теперь я понимаю, почему здесь так страшно, так тихо: по правде, — нет спасения, — думала она, заворачиваясь в одеяло. — Я такая же несчастная рабыня в этом дворце, как и мои братья в море на турецкой каторге».

* * *

Роксолана жила в роскоши одна: Фрина не возвращалась, и Роксолана не могла узнать, куда пропала эта такая милая гречанка. Размышлять о ее судьбе не было времени, когда и своя судьба еще не определилась, как следует. Каждый стук, каждый смутный шорох, даже шелест пугали ее до безумия. Она хотела быть где-то среди людей, только не в четырех стенах с окном на море. Охотно ходила в купели, разговаривала с прислугой, гуляла в саду или сидела на мраморной скамье, наблюдая за подросшими утятами, которые плавали по затянутой ряской воде.

Здесь действительно гуляли лучшие девушки, холеные, с манерами ленивых наложниц, привыкшие к ласкам и всяким причудливым прихотям, которые ни о чем не думали, не сокрушались ни о чем, но все же не веселились, не резвились, не вели оживленных разговоров, как бывает среди веселых девушек на свободе. Каждая из них знала все обо всех. И никто уже ничего не рассказывал, и никто никого не слушал. Господствовали здесь покой и лень в избытке… Всего было в избытке, поэтому именно здесь царило равнодушие. На молоденькую Роксолану никто не смотрел, никто к ней не подходил, никто не расспрашивал ее о чем-либо.

Роксолана всегда торопилась из сада в свои покои, садилась у окна и часами смотрела на синее море. Иногда приставляла к глазу забытую Фриной трубу и наблюдала за морской жизнью: фелюги, лодки, галеры; чайки и альбатросы непрестанно сновали везде, летали над морем везде и всюду. Потом она откладывала трубу в сторону, ложилась на роскошные подушки и все слушала неясный шум, среди которого время от времени доносилось тоскливое, беспросветное «Гей-гой! Гей-гой!».

В один из таких дней к ней пожаловал сам султан. Она хотела встать на колени, но он властно усадил ее в кресло и сам сел у окна.

— Все грустишь, Роксолана… — то ли спрашивал, то ли жалел девушку.

— Я не скучаю…

— Нет, грустишь… и мне сегодня невесело, — сказал он как-то неохотно.

Роксолана взглянула на султана: он действительно изменился, будто осунулся.

— Расскажи мне, моя госпожа, что-то о себе…

— Что, светлейший мой? — спросила она робко.

— Расскажи о своей земле, о своей семье, о своей девичьей жизни там… Я хочу все это знать… Интересовался я у своей матушки, но она ничего не знает, говорит: давно из дома, все забыла, — и султан горько вздохнул.

— Ясный повелитель, ваша матушка с моего края?

— Да, с твоего…

Сначала Роксолана стала рассказывать робко, тихо…

Со временем увидев, что султан слушает ее внимательно, немного привыкла, оживилась. Сейчас он уже не казался ей страшным, наоборот — похож на обычного человека. Что говорить, была она измучена своими сомнениями, которые ее точили, как ржа железо. Султан видел в ней девушку нежную, которую измучила злая судьба. Но она его заинтересовала еще и умом, любовью к книгам, знанием языков, то есть всем тем, что присуще было только мужчинам. Поэтому он внимательно слушал все, что она рассказывала.

— Своей матушки я не знала, — тихо говорила она,

— Была еще младенцем, когда потеряла самое дорогое сокровище — мамочку. Росла без нее под присмотром служанок и таких бабушек, которых бы не следовало приставлять ко мне. Но батюшка был воином, редко сидел дома. Он увлекался больше военными делами, делами своего края. Так я и жила сиротой… до тех пор, пока немного не подросла.

Только тогда батюшка опомнился и неожиданно увез в Чернигов, в большой город, намного больше, чем наша слобода. Там мне было лучше, там я жила со своей тетей… Она стала мне как мать, ухаживала за мной, лелеяла и учила… Я ходила в монастырскую школу, в которой были хорошие наставники: учили всяким премудростям, а когда еще подросла, стала изучать и чужие языки, потому что так было принято. Надо было знать латынь, греков, хорошо уметь писать и на родном языке. Мне там было уютно, никто не докучал, дома меня любили. Я выросла, стала взрослой девушкой. Школу оставила, но дома продолжала учить этих греков, потому что старый монах Исидор-грек очень об этом заботился и много для меня сделал. Он мне подарил хорошие книги, чтобы читала и вспоминала своего требовательного учителя. Его книги я берегла, думала прожить в Чернигове всю жизнь, но случилось так, что я должна была оттуда бежать…

— По какой такой причине? — спрашивал умиленно султан.

— Да… поляки стали обижать нас… за веру…

— Разве вы и поляки не одной веры? — уже удивлялся султан.

— Нет, не одной… — сказала Роксолана.

— Как так! — не понимал султан. — Я знаю, что и вы, и поляки христиане, молитесь одному Богу, прославляете Христа… Тогда не понимаю, за что они вас обижали?

— За различия в богослужении…

— Гм… это уже не такой и большой грех, — улыбнулся султан.

— Думаю, что небольшой… — Мы их не упрекаем за грехи, они, наоборот, считают нас великими грешниками, называют «схизматами»…

— Что это значит?

— Схизмат, значит еретик… Поляки хотят всех нас сделать католиками, перестроить церкви в костелы и литургию править по католическому обряду.

— А вы?

— Мы не хотим этого делать, потому что все мы греческой веры, как и все греки, которые живут в Стамбуле.

Мы твердо стоим за свою веру. Тогда поляки стали принуждать нас… Поэтому я должна была бежать домой подальше от этой передряги…

— Гм… не знал, что у вас есть такие распри, — говорил султан, внимательно присматриваясь к степной красавице. — Не знал, клянусь тенью великого пророка.

— Такое творится везде, мой господин. Я живу здесь долго и слышала кое-что о вашей вере.

— Что ты слышала? — снисходительно улыбался султан. Его все больше и больше интересовала эта грустная красавица, удивляло ее благоразумие… — Что ты слышала про нашу веру?

— Слышала, что отец светлейшего моего господина ходил войной на персов и много их уничтожил за веру. Но персы тоже одной с вами веры, они магометане, за что же их убивали?

— Вот как! Так ты и это знаешь! — удивлялся султан. — Били мы их за то, что они, эти персы — сунниты, а мы, турки — шииты, то есть правоверные мусульмане.

— А что это? — тоже удивлялась Роксолана.

— А то, что персы ненастоящие мусульмане, — хмуро сказал султан. — Они сунниты, потому что верят в сунну, такую книгу, где собрано много такого, что только сушит голову, персы неверно толкуют Коран — книгу святую, такую как ваше Евангелие.

— А настоящие магометане, значит, называются шиитами? — спрашивала Роксолана.

— Умная у тебя головка… — похвалил султан. — Да, они шииты, потому что верят только в Коран — подарок самого Аллаха.

— Мне кажется, что все это небольшой грех между персами и турками. Пусть себе верят и в сунну, чтобы обоим народам не было вреда от этого. Большой вред, когда начинаются распри, убийства ни за что. Аллах не хочет братоубийства!

Фабио Фабби. «В гареме»

— Ишь, какая ты доброжелательная к другим — уже смеялся султан. А если бы ты была мусульманка, что бы выбрала: сунну или шиит?

— Изучала бы Коран и читала бы сунну, — просто сказала Роксолана.

Султан встал и искренне поцеловал в голову наложницу — «Соломона», как говорил он потом.

— Может, чего хочешь, скажи. Чтобы не было скучно, я пришлю тебе книг и Коран. Ты же умеешь читать «Наля и Дамаянти», сумеешь прочитать и Коран.

Роксолана встала, поклонилась властелину и шепнула:

— Прошу Коран и… сунну…

— Хорошо, — улыбнулся султан, — пришлю. И еще чего хочешь?

— Хочу видеть мою подругу.

— А где же она и кто она?

— Она приехала со мной из Бахчисарая. Мы жили здесь в одной зале. Теперь нас разлучили, и я очень скучаю по этой девушке. Хочу, чтобы она была со мной.

— А кто она?

— Оксана…

Султан не проронил и слова, но вышел хмурый.

* * *

На третий день, в комнату Роксоланы тихими шагами вошла мать султана Гальшка. Роксолана, как всегда, сидела у окна и наблюдала за турецкими галерами, украшенными разноцветными фонарями и роскошными коврами. У турок сегодня большой праздник Байрам. Стреляли из мушкетов, играли на бубнах и кобызах. Доносились печальные песни, присущие только Востоку и еще той необъятной степи. Песни, присущие двум народам, живущим рядом — татарам и украинцам. Она слушала эти песни, сдвинув брови, и даже не заметила, как старая турчанка положила на стол две толстые книги и встала перед ней со скрещенными на груди руками.

— Почему загрустила, будто бы тебя ведут на казнь? Не бойся, никто не будет наказывать, наоборот, ухаживают, как за куколкой по приказу господина султана… Понимаешь это? Или оглохла?

— Я слышу хорошо и вижу, как вы ко мне добры…

— Добра… гм… еще неизвестно как пойдет, как покажет твоя звезда, тогда и будем говорить о моей доброте. Вот книги, возьми, их прислал сам великий султан, чтобы ты читала Коран и понимала святое слово. Видимо, уже захотела взять веру нашего народа… Что же! Задумала хорошее дело…

— Я слышала, светлейшая госпожа, что и вы приняли эту веру ради спасения души…

— Я! Ах ты рыночное мясо! Кто тебе это сказал? Сейчас же признавайся! — сердилась турчанка. В ее в руках неожиданно появилась палка. Но Роксолана уже ее не боялась.

— Вас же зовут, светлейшая госпожа, Гальшкой, искаженное народом настоящее христианское имя Элизабет. Сама слышала, что вы не турчанка…

Турчанка глянула на нее, бросила палку и села на мягкую скамью.

— Это тебе наврали продажные баядерки: они меня не любят и плетут такое, что ни на какую голову не налезет. Я — настоящая турчанка потомственная с деда-прадеда, и тебе далеко до меня. Думаешь, если султан стал ухаживать, можно уже и на голову сесть. Нет, милая, еще так изобью палкой, что будешь долго меня помнить…

— Я вас не оскорбляю, а если вам такие разговоры не по вкусу, можно и не продолжать… Действительно, не стоит больше говорить об этом…

И Роксолана опять повернулась к окну…

— Почему отвернулась?

— Я смотрю, как люди празднуют Байрам. Что это за праздник, скажите мне, светлейшая госпожа?

— А черт их знает, что они там празднуют, — сказала гневно старая турчанка и поднялась, чтобы идти в свои покои.

— Вы же турчанка, — удивлялась Роксолана. — Должны знать свои обычаи…

— Мусульмане празднуют Байрам. Пост три дня подряд во славу Аллаха, потом отдают жертву мечетям четыре дня тоже во славу Аллаха… Вот и все…

Она помолчала, потом уже мягко добавила:

— Меня правда зовут Гальшкой, я не из Турции. Привезли меня сюда к султану Селиму, по прозвищу Ужасный, вроде тебя — наложницей. Но Ужасного я совсем не боялась. Наоборот, он меня очень боялся, а когда родился мой сын, Сулейман Великий, и вовсе стал мягкий…

— Как вы это сделали?

— Будешь все знать, состаришься! Я не так добра, как тебе кажется, но… если будешь меня уважать, может, и тебе будет лучше…

— Я вас очень уважаю…

— Не так чтобы и очень… — и вышла из комнаты, не забыв палку.

Только вышла, как кто-то уже просунул голову в дверь и приветливо улыбнулся: это был евнух Мустафа. Роксолана засмеялась и быстро позвала его к себе: она любила Мустафу за искреннюю доброту к ней и услужливость. Евнух прикрыл дверь и осторожно ступая, подошел к Роксолане.

— Есть хорошая новость! — шепнул он, оглядываясь.

— Какая, милый Мустафа! Какая новость?

Мустафа покачал головой, прищурил один глаз и приложил палец к губам.

— Никому ничего не скажу! — догадалась Роксолана.

— Наш Великий султан сделал тебе, сердце, что-то очень приятное, но приказал молчать. Рассказываю тебе только за тем, чтобы не расстревожилась…

— Ну что же, Боже мой? — уже по-настоящему испугалась Роксолана.

— Хорошо, все хорошо, пусть от меня отвернется тень пророка на веки вечные, если говорю неправду. Великий султан позволил тебе видеться с Оксаной.

— С Оксаной! — крикнула Роксолана и спрыгнула с дивана, как молодая козочка.

— Тсс! — замахал руками евнух. — Не кричи, потому что услышит Гальшка, будет тогда нам обоим…

— Я молчу, молчу, только скажи, когда я смогу увидеть мою любимую Оксаночку?

— Великий господин позволил мне открывать ворота в султанский сад и пускать на прогулку Оксану после обеда каждый день. Будешь с ней до ужина разговаривать о чем угодно и развлекаться, как вам нравится…

Роксолана счастливыми глазами смотрела на безбородого евнуха и готова была его расцеловать… Но евнух уже собрался убегать, потому что ему не разрешалось быть здесь. Роксолана все же догнала его и спросила еще раз:

— А сегодня я могу видеть Оксану?

— Я же сказал: после обеда… Сейчас все отдыхают, где кто хочет. Я уже впустил Оксану в султанский сад, к фонтану… Беги туда и там увидишь ее. Теперь сама видишь, как много делает бедный Мустафа… Не забывай о Мустафе и ты…

Роксолана уже не слышала слова евнуха, она бежала в султанский сад.

* * *

Роксолана через несколько минут оказалась перед решетчатыми воротами султанского сада; ворота были настежь открыты. Навстречу ей по тополиной аллее шла, почти бежала любимая подруга. Роксолана узнала ее издалека. Оксана бросилась в объятия: она целовала подругу, всхлипывала и сквозь слезы все шептала:

— Думала, что уже никогда тебя не увижу, думала обо всем, а особенно — о страшном, потому что эта Гальшка могла отправить тебя на тот свет!

— Только пойдем прочь отсюда в какой-нибудь угол, — говорила Роксолана: она видела здесь наложниц. Они гуляли парами и искоса поглядывали на подруг. — Пойдем к озеру, там всегда тихо, никого нет, только плавают утята и лебеди… Баядерки не любят там гулять: все выглядывают, не выйдет ли на прогулку сам султан… Пойдем…

У озера они сели на скамейку, свесили ноги, утопив в шелковой траве и стали смотреть… никого нигде.

— У меня так много новостей, так много… — сказала Оксана, рассматривая внимательно подругу. — Ты как будто немного похудела, но стала еще красивее… Там, наверное, плохо кормят, может, посадили на кулеш и сухари…

— Нет, — смеялась Роксолана, — кормят хорошо, дают всякие изысканные лакомства.

— Тогда почему похудела?

— Наверное, потому, что слишком соскучилась по Божьему миру и по тебе, и я не знала, что с тобой. Спрашивала Гальшку, и она, как водится, ничего не сказала…

— Это не человек, а злая личина, — сердилась Оксана. — Мне она тоже ничего не говорила, а только показывала палку… Спросить еще кого… но не видела Мустафу.

Роксолана засмеялась.

— Она и мне показывала палку и не один раз.

— Может, хотела ударить?

— Да, хотела ударить за то, что она такая же пленница, как и мы с тобой, только что из других краев: не любит, чтобы ей напоминали об этом.

— Вот как! А знаешь, это хорошо, что она пленница из наших земель… очень хорошо! Как-никак, а наша она, и может чем-то помочь тебе. Советую не раздражать ее, а нежно разговаривать, кое в чем и прислужить, все будет на пользу.

— Я ее не трогаю и отнюдь не хочу раздражать… лишь бы лихо было тихо.

— Знаешь, здесь ходят слухи, что ты скоро заменишь султаншу Фатиму, которая недавно умерла.

— Чушь говорят, — равнодушно сказала Роксолана. — Здесь много красавиц лучше меня…

Но она насторожилась и стала внимательно прислушиваться к словам подруги:

— Говорю тебе, что слышала, слышала и сегодня. Ты не зря попала в двадцатку, отдельно гуляешь, запрещено даже подходить к тебе кому-то из девушек. Султан приходит к тебе со всякими разговорами. С другими он так не поступает. И о чем он болтает с тобой? — интересовалась Оксана, поправляя на подруге ожерелье.

— Это было только один раз — с досадой махнула рукой Роксолана. — Во второй раз уже не приходил, а только прислал Коран.

— Что прислал? — переспросила Оксана.

— Коран, такая у них святая книга, чтобы читала, а я еще и не заглядывала в нее, не знаю, что там написано.

— Это неспроста, — задумалась подруга. — Неспроста: получается, значит, в залах говорят правду.

— Какую правду?

— Такую, что возьмет тебя султаншей: хочет ввести тебя в свой закон, жениться хочет, как на мусульманке.

— Хе… может, я не захочу: это своеволие! У меня есть жених пан Ярема… не стану я султаншей, и мусульманкой не буду никогда!

Султан Великолепный и Роксолана. Песчаная скульптура

Она уже кричала, говорила так страстно, так взволнованно, что даже испугала Оксану: подруга стала перед ней на колени и начала прижимать к себе. Но Роксолана сопротивлялась, отталкивала ее и неистово кричала:

— Не хочу! Это душегубство!

— Тихо, тихо… зачем кричишь как сумасшедшая! Здесь услышат, зачем зовешь сюда беду! Мы невольницы, не должны этого забывать… Может все только глупые сплетни, успокойся! Сядь и послушай меня: здесь насилуют только наложниц, тех девушек, которых набирают для развлечений. Но султанша не наложница, а настоящая султанская жена: ее никогда не обидит султан, это считается преступление против Корана. Ко всему тебя еще будут спрашивать — хочешь ли ты быть султаншей.

— Не хочу! Так и скажу, что не хочу, потому что у меня есть жених пан Ярема.

— Слышала, слышала уже об этом пане Яреме! Забывай своего жениха: отсюда никогда не вырвешься, и никому невесту не вернут, даже если бы этот Ярема пошел на Турцию со всей Сечью. Не отдадут, потому что мы все здесь невольницы: сделают султаншей, лишь бы прочитала кое-что из Корана, поклялась и поцеловала первую страницу этой книги. Все эти их выкрутасы я хорошо знаю еще из Бахчисарая.

Роксолана успокоилась и уже молчала.

— Этот твой пан Ярема неизвестно где, — тянула свое Оксана.

— Я хорошо знаю, что ни в Глинском, ни в Вишневетчине его давно нет: пошел в Сечь и как в воду канул.

— Откуда ты это знаешь? — удивилась Роксолана и снова занервничала.

— Знаю… Я могу свободно выходить из дворца: позволил сам султан, я не наложница, а твоя подруга с ханского Бахчисарая. Меня нельзя трогать никому, и сам евнух Мустафа — ничто для меня!

Роксолана отодвинулась от подруги и не сводила с нее глаз. Тогда тихо спросила:

— Как ты получила разрешение? И кто тебе его дал?

— У меня есть указ, — гордо кивнула пышная красавица. — На этом указе есть печать самого султана, он же позволил мне выходить в город. Я христианка и просила великого султана не запрещать мне ходить в церковь: в городе есть много наших храмов греческой веры. Султан мне разрешил, я здесь только живу для тебя. Так мне сказал евнух Мустафа.

— И ты ходишь в церковь? — все больше и больше удивлялась Роксолана.

— Да, — кивнула Оксана. — Хожу по воскресеньям в самую большую церковь, в которой правит службу Божью наш святой отец Исидор.

— Какой такой Исидор? — насторожилась пленница.

— Исидор… тот, который был в Чернигове, твой монастырский учитель, — спокойно сообщила Оксана. — Он бежал из этого монастыря, потому что его чуть не убили поляки за то, что он не католик. Сам он родом из этих мест и шел домой пешком в Константинополь, ставший теперь турецким Стамбулом… Теперь он визитатор в святом соборе. Турки не запрещают нам молиться в своих церквях, лишь бы сидели тихо.

— Ты, может быть, ему что-то рассказала и обо мне? — спрашивала Роксолана, едва дыша.

— Рассказала… за этим и ходила в церковь, поэтому и искала отца Исидора, чтобы поведать о тебе все…

— Разве ты его знала?

— Знала, ты же мне рассказывала о своей жизни в Чернигове, и, видимо, уже забыла… Говорила…

— Что ты ему рассказывала?

— Все, от начала и до конца! Как приехала в свою слободу, как схватили ордынцы и привезли в султанский гарем. Даже сообщила и то, что теперь живешь у самого султана и не сегодня-завтра станешь султаншей…

— Зачем же ты так опозорила меня перед святым монахом! — уже плакала Роксолана. Этот учитель любил меня за благотворительность, христианскую набожность и добропорядочность. Теперь…

— Что теперь? Теперь он еще больше любит тебя: ты сейчас в большой беде и горести… Он благословляет тебя на великий подвиг, зовет к долготерпению…

— Сколько мне терпеть еще и за какую вину? — умоляюще спрашивала пленница.

— Терпи, сколько Бог отмерил в твоей жизни… Все мы терпим: вот турки завоевали целое государство, Византией называлось, народ греческий жил в роскоши и мудрости… Но ворвался враг, все поломал, разрушил, сжег и изувечил… Сколько народа загубили, сколько продали в рабство в дальние страны… Так вот терпит народ, возносит молитвы к Всевышнему, потому что беда случилась не для того чтобы турок ласкать, а нас наказать за грехи наши, за разврат… Так говорил в церкви сам отец Исидор… Но турки на этом не успокоились: теперь они задумали идти на другие христианские державы, задумали брать большой город Вену; об этом я тоже услышала от святого монаха Исидора. Султан наш будто бы хочет завоевать этот большой город и перенести свою столицу туда, переселиться в Вену и управлять оттуда всем миром… Точит он нож на весь христианский мир, хочет всех нас отдать на растерзание своим ужасным янычарам… Порежут, покромсают всех христиан на куски, отдадут на корм собакам без суда и покаяния… В церкви все плакали… — рассказывала Оксана, вытирая слезы.

— Что же теперь будет? — ужасалась Роксолана.

— Отец Исидор на исповеди сказал мне, чтобы ты не колебалась, а заключила союз с великим султаном, если он так благоволит к тебе. Сказал, что может раба Божья Анастасия отвернет этого лютого Сулеймана от злого дела: ты же грамотная, знаешь всякие науки, знаешь турецкий язык, Бог тебя просветил, видимо для того, чтобы стала на защиту христианства, на защиту невинных. Бог тебя научит, как внушить Сулейману встать на праведный путь и просветить затуманенный ум словом разумным, словом милосердным… Речь идет о спасении народов, христиан всего мира… Турция сейчас большая, мощная, христианским королям и князьям трудно бороться с ней, султан и его визири могут причинить людям много боли… Ты должна подать руку султану и стать его женой… Об этом союзе уже везде говорят…

— Как же я могу это сделать, как стану султаншей, если я христианка, а он другой веры!

— Для спасения всех христиан, для спасения, может, и нашего народа нужно это сделать. Святой монах велел передать тебе, чтобы ты не колебалась… Бог наш за такой подвиг обнимет тебя в лоне святой христианской церкви, чтобы и сердце твое не было в большом печали…

— Не могу пойти против своей совести, это большой грех! — плакала Роксолана.

Она замолчала, вздохнула и, наконец, сказала:

— Да и не послушает он меня, не будет менять свои планы, как решил со своими визирями, так и будет.

— Может и так, но доброе семя, посеянное в душу, всегда дает крепкий росток. Если думаешь бороться с ним за свою веру, тебя никто и спрашивать не будет: султан возьмет тебя против твоей воли. А если так, тебе придется только смириться без сожаления и слез. Как только переступишь порог в его покои, так и станешь его женой. Тогда уже легче поговорить с султаном уже не как с султаном, а как с любимым мужем: дать добрый совет никогда не бывает поздно. Христиане напуганы и боятся войны.

— Неужели и война неизбежна? Я ничего не слышала, может только пугают…

— Не знаю, милая… Теперь мы с тобой будем видеться каждый день… Ты должна будешь мне рассказывать все, что произойдет за эти дни… для общего нашего блага…

— Хорошо, сердце… Я в этом ничего не вижу плохого и буду тебе доверяться, как лучшему другу… Все скажу, как священнику на исповеди.

Долго разговаривали подруги, долго шептались и советовались. Обе грустили, но все же твердо решили видеться чаще и не чураться советов святого монаха Исидора.

* * *

Прошло еще три прекрасных лета, три теплых лета на Босфоре, которые впоследствии принесли в султанский дворец значительные перемены. Читая Коран, Роксолана недолго колебалась и быстро уступила властному Сулейману Великому: в конце концов, она заключила с ним союз. Роксолана заменила умершую Фатиму и стала жить в роскошных покоях самого султана. Через год она подарила ему сына Магомета, законного наследника султаната. Пришли одновременно и разные хлопоты и проблемы, дворцовые интриги, склоки… Она уже забыла все свои девичьи мечты вырваться из гарема на вольную волю, улететь в родной край, разыскать своего Ярему и зажить своей счастливой жизнью в семье, среди своего народа. С Оксаной она теперь разговаривала недолго, только иногда спрашивала о монахе Исидоре и новостях из далекой Украины. Но новостей не было… Лишь однажды узнала, что пан Ярема стал казацким старшиной, живет на Днепре, где-то в Томаковке, и вместе с Байдой и Дашковичем собирается в поход на Молдавию против самого султана. Она задумалась:

— Неужели этот старшина имеет большое войско? — спрашивала она озабоченно.

— Этого я не знаю… — хмуро ответила Оксана. — Передавали, что этих сечевиков и янычары остерегаются.

— Не боится, значит!

— Наверное, не боится… это же Сангушко! Известно всем, что ни Сангушко, ни Вишневецкие не боятся никого…

— Знаешь что, сердце, — ответила султанша робко. — Передай этот кошель с золотом батюшке Исидору, а другой… в сечевую церковь. Передай так, чтобы не видел этот старый евнух.

— Не забыла, случайно, еще что-нибудь? — спрашивала строго Оксана.

— Передай батюшке, что Роксолана такая же, какой была в Украине: богобоязненная, и в сердце носит божественное имя Христа.

— Он это хорошо знает. Каждый раз передает свое благословение и просфору. А дар передам как святыню.

* * *

Сын Роксоланы Магомет нажил себе врага еще с пеленок: при дворе жил и рос принц Мустафа, сын Сулеймана от первой жены Фатимы. И хотя своей матери он никогда не видел, но все же был под опекой родной бабушки, старой султанши Гальшки. И бабушка, и вся прислуга ухаживали за принцем, смотрели на него, как на единственного наследника султаната, и сам принц с детства привык к такому поклонению. Суровый Сулейман любил Роксолану, все это видели, и он никогда не скрывал. Любил и сына Магомета и явно отдавал этому маленькому принцу предпочтение. Это тоже видели все, что очень радовало Роксолану: во всяких, пока мелочных, делах она всегда брала верх, были даже случаи, когда она утихомиривала воинственный пыл султана и делала это ласково, умело. Помогала ей в некоторой степени и Оксана. Оксана жила при Роксолане, как ее подруга и компаньонка. Так хотела Роксолана-султанша, и султан не запрещал, видел в этом только женскую прихоть. Но так только казалось, в действительности все было несколько иначе: Оксана Барат при Роксолане-султанше получила значительно больше прав и обязанностей. Да, она совсем отошла от гарема и уже не интересовалась им: не знала уже этой тоскливой подневольной жизни и ее скудных хлопот. Ко всему и султан изменился — совсем оставил свои сексуальные развлечения и даже двадцатку девушек незаурядной красоты. Сложные государственные дела и семейная жизнь и вовсе отвлекли его от забав, присущих только Востоку.

Бани, построенные Роксоланой в Стамбуле

Оксана Барат в новом окружении получила больше прав на свою, личную жизнь. Благодаря Роксолане получила новый указ на свободный выход в город безо всякого контроля дворцовых шейхов и беев. Евнух Мустафа давно не показывался в султанском дворце: эти две пленницы теперь имели право не только не слушаться его, даже наоборот, они имели право накричать на него или пожаловаться самому султану. Поэтому он только поглядывал издалека на этот дворец и качал головой:

— Много сделал Мустафа для наложниц, много добра, — бормотал он, вздыхая. — Теперь видишь, чего достигли… теперь не хотят и смотреть на бедного Мустафу…

Но он ошибся: Роксолана не забыла старого доброго Мустафу. Она видела, как ему уже трудно следить за капризными гаремными девушками и хотела как-нибудь облегчить его жизнь. В таких делах она шла прямиком к султану, не спрашивая никого, что тоже было новшеством в султанском дворце. Кланялась господину султану, прижав ладонь ко лбу, согласно этикету, садилась в кресло — в свое кресло. На коврах по-турецки Роксолана не сидела.

— Мой господин! — говорила она султану, когда тот отдыхал на подушках и курил кальян. — Мой господин! Мустафа-евнух очень старый…

— Да, степной цветок, Мустафа — старик, — говорил султан, выпуская облака прохладного дыма.

— Надо бы ему отдохнуть, не уследить уже ему за гаремом… Куда ему!

Султан кивнул:

— Что поделаешь, милая, все состаримся… — вздохнул он.

— Отпусти его, господин, на покой, он заслужил.

— А кого я поставлю вместо него, а?

— Поставь молодого евнуха Абдулу, или Гирея, он еще проворнее…

Спустя месяц находчивый Гирей уже по-хозяйски поглядывал на гаремных девушек, а Мустафа жил на лучшей улице города и благодарил Аллаха за большую милость к нему султана и султанши. О такой искренней заботе самой Роксоланы Мустафа узнал от Оксаны. Но и Оксане старый евнух старался угодить, как мог — он стал часто провожать Оксану в церковь и обратно во дворец, особенно вечером:

— Здесь ходить вечером опасно, — говорил он ей, осторожно переводя через лужи после дождя. — Здесь вечером бродят эти шайтаны янычары — ограбят и зарежут. А со мной не страшно: все эти иноверцы хорошо меня знают и боятся, я же султанское лицо!

* * *

Старый Мустафа освещал фонарем темные закоулки и тихонько бубнил:

— Сердце, Оксана! У меня вчера был знатный бей, один такой старшина. Ты меня слушаешь?

— Да, слушаю внимательно. Посвети вот здесь… И что же этот бей рассказывал?

— Он говорил, что на этой неделе его посетил сам великий визирь Ибрагим. Вот что! Просил дать на какое время триста янычар, таких, которые не боятся ничего в мире и никому не потакают.

— Зачем же они ему понадобились, есть же своя гвардия?

— Гвардии нельзя поручать такие важные дела.

— Какие же это дела?

— Ему, видишь ли, нужно поговорить с самим султаном без свидетелей.

Оксана насторожилась. Она замедлила шаг и пошла рядом со старым евнухом.

— Хочет совершить кровавую расправу? — спрашивала шепотом. — Посвети, Мустафа, в этот темный угол: там промелькнула тень.

— Нет, там никого нет, глаза еще видят неплохо. Хочет, наверно, заставить султана добровольно отречься султанства в пользу старшего султанского сына.

— Какого? Их там несколько.

— В пользу того, которого зовут так же, как и меня.

— Гм… а если не захочет султан этого делать, что будет?

— Да известно что: янычары сделают свое дело и султанское место опустеет, его тогда займет Мустафа-сын.

— Но там же есть еще наследник: маленький сын Роксоланы.

Евнух молчал.

— Сынка Роксоланы тоже могут усыпить, — наконец сказал он и погасил фонарь, они уже подходили к дворцу.

— Ты открыл страшную тайну, Мустафа! Искренне благодарю, тебя никогда не забудет султанша, верь мне!

— Открыл, потому что очень люблю Роксолану: она всегда желала мне добра, я тоже желаю ей добра, это знает сам Аллах.

— То, что ты сказал, я передам ей немедленно.

— Поэтому и передаю эту плохую новость, чтобы вовремя предотвратила беду.

— А если позовет тебя сам султан, не откажешься от своих слов?

— Клянусь тенью Пророка, не побоюсь все повторить самому великому султану, потому что он мой благодетель.

— Еще одно: зачем эту тайну открыл тебе старшина?

— Потому что только я знаю хорошо, что творится во дворце, кто охраняет этот дворец, султана и всю его семью.

— Ты… ты не рассказал старшине, где дверь к султану и к его жене? — шептала напуганная Оксана; ей не терпелось и хотелось сейчас же помчаться к своей любимой пленнице, но была ночь, и надо было как-то дождаться утра.

— Разве я, Мустафа, сошел с ума, чтобы говорить такое. Сказал ему, что во дворце давно не был, на покое я и уже ничего не знаю. Но великий визирь не такой, чтобы бросить это пагубное дело. Правда, он пока не спешит, почему-то колеблется, но все же черные мысли не покинули его и, видимо, никогда и не покинут: он даже мечтает зарезать всех принцев-наследников и самому усесться на султанство. Передай султанше, чтобы берегла себя и великого Сулеймана от несчастья. Торопись, не опоздай: Ибрагим — хитрая собака и все делает быстро, я его хорошо знаю!

И Мустафа свернул за угол в свои покои.

* * *

Рано утром Оксана тут же отдала султанше письмо от Исидора. Она хотела рассказать и о тайне, которую поведал евнух, но Роксолана замахала руками:

— После обеда, после обеда расскажешь, сердце, а сейчас мне некогда, я должна бежать: разве ты не знаешь, что мой маленький принц заболел!

— Что с ним? Упаси Господи! — расстроилась Оксана.

Но Роксолана уже вошла в покои сына, откуда доносился плач маленького Магомета. Оксана отправилась к себе. Она собиралась сообщить новость так, чтобы не напугать пленницу и тем самым не наделать еще большей беды.

После обеда, когда Оксана выглянула в открытую дверь, уже не было слышно плача, и никто не бегал озабоченно. Она пошла к Роксолане.

— Хорошо, что пришла, а я хотела уже звать тебя, — встретила ее султанша достаточно спокойно.

— Как твой маленький принц? Лучше? — спрашивала встревоженная Оксана, садясь на коврик по-турецки — она привыкла к этому и теперь считала, что иначе и быть не может.

— Магомет спит, успокоился, доктор дал лекарства и советовал не тревожить больного, выздоровеет скоро.

— Это хорошо, что так, а я уже думала… — и споткнулась на слове.

— Я прочла письмо монаха Исидора, — продолжала Роксолана. — Он пишет мне о том, о чем говорил и с тобой? Святой монах пишет правду?

— Какую правду пишет он тебе? — спрашивала Оксана, сдвинув брови.

— Ту правду, что надо защищать нашу веру любыми средствами.

— А это будет честно? — с сомнением спрашивала Оксана.

— Какою мерою меряют иезуиты нам, такой им отмерено будет, — торжественно процитировала Роксолана Евангелие.

— Ты, кажется, окончательно превратилась в магометанку! — удивилась Оксана.

— Гм… еще далеко до этого, или совсем этого нет, — сказала гневно Роксолана. — Иезуитов и я знаю еще из Чернигова, сердце, их не убедишь словами: они фанатики, поэтому и нападают на православных с оружием во имя Бога. Была бы у них сила, напали бы и на мусульман только потому, что это мусульмане. Это и есть фанатизм. Должны защищаться, сердце. Я не посылаю султана на войну против христиан, он сам что-то планирует. Но как султанша, должна благословить его на поход…

— На христиан? — почти крикнула Оксана.

— Не кричи так, разбудишь принца. Благословлю в поход не на христиан, а на иезуитов.

— Так все равно, — гневно сказала Оксана.

— Далеко не так: христиане, такие как, например, Лютер, или православные греческой веры никого не обращают к себе обманом, угрозами и насилием, а иезуиты обращают в католичество только разбоем, и это все с благословения папы Римского. Это криминал. С криминалом борются везде, где бы он ни появился, пусть даже с благословения самого папы. Сейчас иезуиты уже в Украине, поэтому я благословлю султана на уничтожение еретиков-иезуитов с легким сердцем.

— Тогда тоже будет насилие, ибо магометане — фанатики! — снова закричала Оксана.

— Не кричи так, — нахмурила брови Роксолана. — Война не резня. Войну благословил сам Бог для очистки земли от отвратительных изуверов, таких как иезуиты. Однако сказано в священном писании: «какою мерою мерите, вы — иезуиты, такой вам отмерено будет». И теперь об этом достаточно! Лучше послушаю что-то другое: ты обещала рассказать что-то о старом евнухе Мустафе.

— О нем нечего сказать, — вздыхала Оксана. — Наоборот, хотела рассказать новость, которую он передал мне по секрету ночью на улице.

— Какую именно? — придвинулась к ней султанша. — Говорил, может, что-то обо мне?

— И о тебе, сердце мое, и о султане, и даже о твоем сыне Магомете, — продолжала шептать Оксана.

— Ох! — схватилась за сердце султанша. — Чувствую что-то неладное!

Ибрагим-паша, визирь султана Сулеймана Великолепного

— Не охай и не держись за сердце: не подобает султанше так реагировать. Слушай внимательно и внимай каждому слову.

— Слушаю очень внимательно, — шептала пленница, прислонившись к пленнице.

И Оксана передала слово в слово сказанное старым евнухом. Роксолана схватилась за голову.

— А может евнух соврал?

— Старый евнух пообещал, что если его позовет султан, он расскажет и ему все то, что знает об этом кровавом заговоре.

— Хорошо, сердце, хорошо, моя любимая подруга, хорошо… сиди здесь.

Роксолана вдруг превратилась в волчицу, разъяренную волчицу, которая воочию увидела большую опасность для своего волчонка. Когда Оксана собралась возвращаться в свою светлицу, Роксолана гневно сдвинула брови и хрипло сказала:

— Я приказала тебе сидеть здесь, у меня… ты должна подчиняться приказам султанши!

Она заперла дверь и практически побежала в покои своего маленького сына — наследника султаната.

* * *

Смерть великого визиря, такая неожиданная и такая таинственная, напугала весь султанский дворец. Сам султан, хмурый и раздраженный, срочно уехал на военный совет и назначил визирем-маршалом старого испытанного генерала Али Гасана. Планировал отправиться в Европу через три дня, потому что сразу после случившегося получил от короля Франциска новое письмо, в котором король просил поторопиться с походом.

— Едешь, господин, в Австрию — береги себя, — говорила Роксолана-султанша своему султану, который по обыкновению утром пил свой черный кофе и потягивал чубук. По приказу сутана Роксолана привела к нему сына. Султан только кивнул и все смотрел на сына: он любил его, но никогда не был с ним ласков, потому что считал это нецелесообразным для будущего настоящего воина-рыцаря.

— Охраняй дома нашего принца, — буркнул он. — Разведал я, что у меня здесь много врагов, — и он ткнул чубук в подушку. — Так что я сменил стражу на более надежную, янычар беру всех, так будет лучше, чтобы не колобродили дома, пусть лучше поработают ятаганами по головам неверных, а не по нашим.

— Неужели опять на Вену? — спрашивала спокойно султанша. — Слишком часто.

— Как Аллах прикажет и пророк его Магомет, — вздохнул султан. — В прошлый раз хотелось навалиться на эту Вену, но, сама знаешь, встала на пути эта проклятая крепость Гинс, и наши сломали об нее зубы.

— Кто же ее защищал?

— Какой-то военный-серб по имени Николай Юришич. Этот шайтан отбил восемнадцать наших атак… Просто ужас! Сколько воюю, а такого ожесточенного шайтана вижу впервые.

Он так яростно заскрипел зубами, что сломал янтарный чубук.

— Но Аллах все же благословит меня на этот поход: есть все хорошие признаки, — так мне сказал колдун. Подай сюда новый чубук, — прикрикнул он на чубукщика.

— Почему светлейший господин так сердится на этих сербов: они теперь под турецкой короной и добросовестно выполняют все повинности. Я это хорошо знаю. Ко всему они еще и набожные христиане и никому не делают зла.

— Это верно… — буркнул султан, засовывая в рот новый чубук.

— Да… — тоже поддакнула султанша. — Они такие же православные, как и запорожцы. Ни тех, ни других не надо обижать, так мне кажется, потому что они не обижают никого, защищаются от обидчика.

— Хе… — Хмыкнул султан, сбрасывая с себя чуху. — Эти запорожцы не так давно разбили три мои лучшие каторги, уничтожили лучших моряков… А еще с месяц назад напали на Трапезунд, сожгли город, ограбили правоверных мусульман… Все это дело рук их кошевого Байды, злейшего моего врага… Когда поймаю этого задиру, будет знать, как шутить с великим Сулейманом…

— Пусть успокоится великий Сулейман и пораскинет мозгами. Запорожцы стоят на своих границах, охраняют свои земли. Знает светлейший господин, сколько татары берут пленных со степной Украины? Берут каждый год тысячи людей, лучших девушек, лучших парней, мальчиков, всех обездоленных гонят в далекие земли на продажу. Ведут после этого постыдного разбоя торговлю, продают людей, богатеют. Разве милосердный Аллах разрешает такое делать?! Татары заарканили и меня, твою жену, а со мной вместе пленили полсела, а вторую половину убили, убили и моего батюшку. Разве такое нравится Аллаху?!

— Все они неверные, и Аллах благословил правоверных мусульман на это святое дело, — закричал султан.

— Нет, добрый Аллах не давал своего благословения на разбой. Это правда, что запорожцы напали на турецкие каторги, но напали на большой реке Днепр: каторги подстерегали сечевиков, чтобы их уничтожить, каторги пришли на чужую землю. Так же янычары разбили Хортицу, разбили и крепость Кодак, где была казацкая граница, и эту границу охраняли запорожцы от нападения турецкого войска. Блюдут турки эти границы по приказу польского короля Сигизмунда Старого. Итак, великий Сулейман должен подсчитать свои убытки от этого короля, а не от сечевиков.

— Ты их защищаешь, ты правоверная мусульманка! — крикнул султан, он даже встал и вплотную подошел к султанше.

Но султанша привыкла к подобным султанским бурям. Она только крепче прижала к себе сына и смело посмотрела на разгневанного султана.

— Да, я защищаю казацкий народ как умею. Я мусульманка, люблю своего господина и своего сына. Но я казачка по крови, и сын мой наполовину тоже казак по крови, и никто не способен превратить меня в настоящую турчанку, а из сына высосать казачью кровь. Мой народ нуждается в помощи, потому что его обижают все соседние народы: веками дергают татары, дергают турки, дергают поляки, грабя без стеснения наши земли…

Султан молчал и только с удивлением смотрел на свою «черкешенку». Молчала и султанша, она прижала к себе сына, так похожего на мать. Это хорошо знал и Сулейман. Он боялся слишком донимать ее: как-никак, а она была оттуда, из казацкого края, и лицом похожа на Марию — мать Христа, которую и магометане почитали святой. Роксолана часто поражала способностью говорить правду, говорить просто, без страха, как что-то обыденное.

«Нет, — думал он озабоченно, — она все же напоминает Марию, ее следует уважать… видишь, как беспокоится о казачестве, о православной вере Христовой, так же, как и мусульмане, отстаивает свою веру».

Он упокоился и немного смягчился: Роксолана умела усмирять деспотичный нрав султана. Он упал на колени и стал молиться Аллаху. После молча поцеловал любимую жену.

— Чего же ты хочешь? — уже тихо спрашивал он, усаживая рядом с собой сына и жену.

— Защитить мой край от захватчиков. Если ты этого не можешь сделать, хотя бы не воюй с сечевиками.

— Но они, эти головорезы, идут войной на прибрежные турецкие поселки! — удивлялся султан.

— Но и турецко-татарские сельджуки сжигают казачьи поселки, режут людей и берут в плен. Прикажи татарам, своим подданным, сидеть тихо. В своих походах заботься о рыцарской чести своего войска, а если надо, помоги, как рыцарь, слабому чужому краю отбиться от грабителей имущества и веры, отгони еретиков-иезуитов, собственной рукой накажи тех безбожников, которые трупами протаптывают путь к католической церкви. Когда увижу эти твои добрые дела, первая упаду на колени перед тобой, как перед святым человеком, ибо Аллах любит только таких.

— И ты тоже казак? — спросил султан своего сына, притягивая к себе.

— Нет, я правоверный турок, — почему-то грустно сказал Магомет.

— Тогда с кем ты будешь сражаться?

— С иезуитами, а матушку защищать от всех нападающих.

— Хорошо, сынок, хорошо. На следующий год вдвоем пойдем на иезуитов. Надо же когда-то учиться военному делу, не сидеть же всю жизнь возле матушки.

— Я бы и сейчас поехал посмотреть на этих казаков.

— Вот как! Эти казаки не боятся наших янычар. Такие задиры, что… ни тучи, ни грома. Ты еще мал, подрасти немного.

— Хорошо, папа. Только я казаков не буду бить, потому что матушка из-за них переживает.

— Не бить?! — с интересом спрашивал султан-отец. — Может, будешь им еще и помогать?

— Нет, — замялся сынок-принц, — я сделаю так, как и ты, отец: заступлюсь. Ты же в Стамбуле заступаешься за христиан, позволяешь им молиться своему Богу, и я тоже так буду делать, когда, даст Бог, вырасту и стану великим Магометом.

Сулейман задумчиво смотрел на сына и потягивал свой чубук.

* * *

По просьбе французского короля Франциска, Сулейман Великий обошел Вену и нанес удар по венгерской столице Будапешт. Его пятидесятитысячная армия янычар, вооруженная острыми ятаганами и еще короткими ножами, стремительно ворвалась в Буду и вывела из строя даже тяжелую кавалерию ландскнехтов с ее длинными копьями и страшными чеканами. Янычары расчищали дорогу турецким гренадерам, которые с неслыханной силой вломились в венгерскую столицу. Сулейман торжественно въехал в город, объезжая горы трупов. Его встретили городские мужи с богатыми дарами, боясь за своих людей, женщин, маленьких детей. Знали все, что султан немилосердный и жестокий. На удивление султан не ударил ногой по золотой тарелке, а милостиво принял дары и только приказал немедленно очистить город от мертвых во избежание чумы, оказать помощь раненым и даже запретил янычарам грабить, чего раньше никогда не случалось. Одчак был крайне возмущен решением султана, но все же удержался от буйных протестов, как-никак, здесь же стояло султанское войско.

Когда об этом приказе узнали янычары, сейчас же бросились к одчаку, но одчак загодя ушел в султанский штаб, а янычар уже успела окружить артиллерия.

— Так отблагодарил нас великий Сулейман, — говорили вспыльчивые янычары. Их не могли задобрить ни сытным обедом, ни золотыми дукатами.

— Как же это! — кривились они, — каждому только по два золотых. А во дворцах полно ценных ковров, золотых чарок, тарелок, кубков… Эх! А церковного добра! На одних только паникадилах можно каждому разбогатеть! А золотых чаш, крестов, общественных хранилищ, полных золота… Постой, господин султан, мы дома в Стамбуле поговорим с тобой и с твоими проклятыми визирями. Своего не подарим, нет, голубчик, не подарим: заплатишь городом, согреем вас, шайтаны, пожарами…

Эворт Ганс. «Конный портрет султана Сулеймана Великолепного»

— Это работа черкешенки Роксоланы, — кричали другие. — Доберемся и до тебя, и до твоего милого сынка!

— Вырежем все черкесское отродье!

— Не дал султан повластвовать в Будапеште, тогда возьмем свое в Стамбуле…

— Ребята, собираемся домой!

— Айда в Стамбул!

Но артиллеристы угрюмо молчали и каждый как будто прилип к своей пушке. Когда генерал Балтаджи крикнул команду «к фитилю!», каждый янычар понял, что через мгновение услышат команду «Огонь!».

Они вдруг успокоились, и уже никто не думал о произволе. Все же одчак впоследствии узнал, что более тысячи башибузуков бежали в Стамбул.

* * *

Между тем весть о турецкой победе в Венгрии эхом прокатилась по всей Европе. Победа произвела угнетающее впечатление. Везде по церквям население молилось, чтобы милосердный Бог не допустил страшной гибели, чтобы мимо прошло нашествие азиатов, чтобы Бог оберегал христианские государства от опустошения.

Сулейман, как победитель, на совете предъявлял свои требования твердо, жестко. Он требовал всю среднюю Венгрию со столицей Будапешт безо всяких возражений. Делегаты молча дали на это согласие. Но восточную ее часть с Семиградом султан милостиво передал польскому королю Сигизмунду Старому по просьбе сестры польского короля Елизаветы — вдовы венгерского короля Яна Заполии. В северной Венгрии уже давно уселись Габсбурги, и султан согласился передать ее Габсбургу, но только за плату по тридцать тысяч золотых дукатов ежегодно. Венгрия, разделенная на три части, просуществовала долгое время.

Во время совета султан неожиданно получил известие из Стамбула от визиря — маршала дворца Кара-ага о мятежниках-янычарах, которые успели проскочить в столицу Турции. Янычары сожгли несколько дворцов, принадлежащих визирям, зарезали прислугу и ограбили государственную казну. Во дворец султана тоже заглянули башибузуки, напали на гвардию, зарезали старуху-мать султана Гальшку. Жена великого Сулеймана Роксолана спаслась в секретной комнате, но заболела, сын принц Магомет ранен и сейчас в госпитале под наблюдением опытных докторов. Не было сказано, как ранен: смертельная рана или легкая, есть ли надежда на спасение, как жена — лучше ей или хуже.

Сулейман выскочил из шатра, оставив великого визиря заканчивать венгерское дело, а сам с охраной помчался в Стамбул.

Грозный и мрачный как черная туча, Сулейман думал горькую думу.

«И в венгерских делах препятствие, отвернулся от меня Аллах: страшной ценой заплатил я за свою доброту на христианский манер, может Христос и щедр до бесконечности и не любит никакой крови… любит только он непонятный мне мир, но и христианские короли пускают кровь, своих же убивают, да еще как!

Ах, Роксолана, Роксолана, мой степной цветок! Как же это случилось, что ты недосмотрела любимого нашего сына! Как же! Аллах, спаси меня… беда!»

И пришпорил коня.

* * *

Как и прежде молчаливый, султан сидел на расшитых подушках в чувяках с закрученными кверху носками и курил кальян. Напротив него, опираясь на подлокотник своего кресла, стояла Роксолана с напитком в руках. Смотрела на своего поседевшего властелина и тихонько вздыхала. Ее лицо, как и прежде, было прекрасно с едва заметной доброй улыбкой на нежно-розовых губах, но в глазах читалась невыразимая тоска и сожаление о том, к чему уже нет возврата. Ее тоненькие пальчики, которыми она ловко вышивала платок, стали еще тоньше.

— Пора, господин мой, оставить печаль и горькие думы… Аллах знает, что делает… Тоской беде не поможешь.

— Лезут всякие мысли, как назойливые осенние мухи, никак не отгонишь, — сказал султан, лишь бы что-то сказать.

Помолчал и добавил: — Меня исцелит, голубка, война… На коне, в чистом поле, на раздолье как-то легче дышать…

— Пора остепениться, милый! Не все же на коне и на коне. Время бежит так быстро, как боевой конь. Смотри, как присыпало бороду вишневыми лепестками. Следует закончить с походами, позаботиться о себе…

— А что мне? — взглянул султан на жену.

— Я все думаю о твоем большом гареме, — колеблясь, сказала Роксолана.

— Я тоже думаю о нем, — неожиданно признался султан. — Большой он, это правда, надо бы хотя бы половину распустить.

— Если говоришь о половине, тогда мое мнение — я бы их всех распустила на все четыре стороны. Пусть развлекаются молодые, а тебе, господин, не стоит этого делать.

Сулейман все пыхтел и молчал.

— Такой турецкий закон, — наконец сказал он, — и сам Аллах разрешает важным чинам это… для отдыха, как бы в раю.

— Гм… Аллах благословляет одну пару, так написано в Коране, — и султанша ткнула иголкой в толстую книгу, лежавшую возле нее.

— Это так…

— Действительно так, — быстро сказала султанша. — Этот закон соблюдается строго всем турецким народом: каждый имеет по одной жене. Это богатые придумали гарем, а прикрывают свои желания законами, о которых никто никогда не слышал. Я не смогла найти подобное в Коране, его просто там нет.

Султан улыбнулся.

— Ты настоящий судья, строгий судья. Чтобы ты сделала с моим гаремом в таком случае, а?

— Ты, мой господин, уже услышал мое пожелание: распустила бы всех.

— Гм… так, но…

— Что «но»?! — взорвалась султанша. — Так и будет, как говорю: все полетят.

— Куда полетят? Знаешь, милая, кто такие наложницы?

— Наверное, знаю, потому что и сама была такой…

— Нет, не знаешь, потому что была ты ею недолгое время и не успела вникнуть. Одалиска — это роскошная девушка, которой прислуживают, купают, массируют, ублажают. Живут они в роскоши, капризничают и ни одна не знает, что такое труд, настоящий труд, труд умом или труд руками… Этого она не знает. Ты сама видишь. Гарем очень портит девушек, но не я его заводил, а деды-прадеды. И я считаю, что просто распускать наложниц нельзя — это жестоко. Освободить надо, но с умом.

— Почему нельзя? Ведь все хотят свободы, сам говоришь, что истосковались.

— Именно, что истосковались… Только по чему скучают? По свободной жизни, но тоже в роскоши, а такой жизни, как у султана, у них нигде не будет.

— Почему?!

— Не получат даже у великого визиря. Такую роскошь может позволить себе только султан или разве что очень богатый герцог, но его они быстро разорят, — смеялся султан.

— Наложница на воле не знает куда идти и что делать. Правда, некоторые из них на свободе найдут себе пару, может и удачно, только клянусь пророком, таких будет очень и очень мало. Остальные увянут, как нежный цветок на морозе. Не одна заплачет, вспоминая султанский дворец, вспоминая и меня. И ничего что старый, потому что ни одну из них я не обидел, правда, были случаи казни, но они не в счет. Свободу я им дам, решил давно, только надо это сделать осмотрительно. Нужно найти им хороший приют… не выгонять же просто на улицу, в дождь и холод.

Султанша встала, обняла великого Сулеймана и едва шепнула:

— Я знаю, мой господин хороший… Аллах наградит тебя за твою доброту, а я тоже с радостью помогу тебе насколько смогу, насколько хватит сил и умения.

* * *

Тем временем, пока Роксолана возилась с капризным гаремом, великий Сулейман по наущению джаншии Кара-Арефы спешно созвал диван. Высший турецкий старшина должен был выслушать отчет Кара-Арефы о новой военной силе в степной Украине, той силе, которая своими деяниями угрожает не только Бахчисараю, но и самому султанскому государству. Создана эта новая сила старостами черкасским, каневским и хмельницким.

— Я слышал об этой силе, — серьезно сказал султан, — но мало что знаю о ней. Кажется, наши янычары давно разбили их крепость на острове Хортица, а казаков разогнали байбары. Теперь снова речь идет о тех башибузуках. Откуда они взялись? Пусть светлейший господин джаншия расскажет об этих неверных подробнее.

Светлейший господин Арефа низко поклонился и, сложив ладони как на молитву, тихо сказал:

— Этих неверных казаков уже не разгонят байбаки. Я был в тех краях по приказу великого султана и имею достоверные данные, что их в новой Сечи-Томаковке сейчас не менее двадцати тысяч — вымуштрованных и весьма смелых казаков. Их набрали те старосты, земли которых лежат ближе к нашим границам: в округах Каневщины, Черкасс, а большинство из них со степной Украины, центром которой являются сейчас такие города, как Полтава, Лубны и Переяслав. Этим казакам помогают еще и так называемые городовики, то есть те казацкие сотни, которым дают приказы нападать на нас те же старосты. А приказы у них всегда одни и те же: жечь татарские аулы в татарских степях и уничтожать наши сторожевые галеры на Днепровских границах. Мало того: они, эти запорожцы, настолько распоясались, уже осмеливаются нападать и отбирать земли, добро тех народов, которые находятся под протекцией всемогущего нашего властелина великого Сулеймана. Было уже несколько нападений на Молдавию, Валахию, недавно эти башибузуки взяли на абордаж четыре наши большие галеры, избили турок-моряков и сожгли корабли. Отбиться не хватило сил, остатки нашей отважной курты оклемались только на территории Балкан. А когда наша курта собралась строго наказать этих бродяг, она не смогла их найти. Силы этого сечевого войска растут изо дня в день.

* * *

Сегодня как никогда весело и шумно на сечевой площади, а еще веселее за сечевой окраиной. Здесь разрешается стоять всем, у кого есть какое-нибудь дело к сечевой общине. Вся Вишневетчина и пограничники Дикого Поля, в котором живут смелые «займанцы вольных степей», все знают, сколько сечевики-победители отобрали военного добра у врага. Все знают, что запорожцы сожгли три турецкие каторги в устье Днепра. Все знают, что запорожцы сбросили невольничьи кандалы. Время спустя прошел новый слух по всей степной Украине, что в татарских степях за Диким Полем запорожцы догнали ордынцев с белым ясырем, где-то около Струковых степей, отбили полон и повернули назад арбы с награбленным селянским добром. Так что многие селяне и ремесленники собирались увидеться с родней, обнять сына, брата, мужа; отвезти гостинец, а кто и обменяться с казаком каким-нибудь более новым, недавно добытым пистолем, охотничьим ножом или хорошим ятаганом: земледелец ходил за плугом с мушкетом за плечами, ремесленник держал наготове пистоль.

Султан Сулейман. Османская миниатюра

Сегодня воскресенье, и народ крещеный ехал отовсюду. Привезли кто пшеницу, кто муку, кто мед, кто пшено, рыболовные снасти, косы на сено для казацких лошадей, пиво в бочонках. Цыгане тоже засуетились: они пригнали косяки полудиких жеребцов… Были здесь и сытые волы тоже на обмен, были и стада тонкорунных овец.

Почти у каждой телеги толпились молодые казаки, особенно там, где красовались девушки в вышитых сорочках и красивых плахтах: ехали они к парням, шепнуть, что не забыла, шепнуть, что будет ждать к весне и встанут на рушники после Пасхальной недели.

* * *

Возмужалые и даже немного поседевшие паны Сангушко и Барат сидели в старшинской комнате и пристально прислушивались к тому, что рассказывал им послушник Петр из Черниговского монастыря. А рассказывал он им то, что оба старшины никогда и не надеялись услышать. Нашлись пленницы, которых долго по всему миру искали родственники. Нашлась Настенька Висовская, невеста пана Яремы Сангушко, нашлась и Оксана Барат, родная сестра старшины Зиновия Барата. Обе живы, здоровы. Настенька Висовская уже султанша и искренняя патриотка казацкого края. Старец Исидор целовал крест и Евангелие. Он утверждает, что видел своими глазами Оксану Барат, разговаривал с ней не раз и не два: Настенька, прежняя школярка, Настенька-пленница живет в султанском дворце султаншей; Оксана получила свободу, но не покинула свою любимую подругу, живет при ней.

Тогда пан Ярема сказал:

— Пойдем с кошевым Байдой на этого проклятого Сулеймана, который погубил нашу жизнь и жизнь наших лучших панночек…

Послушник низко поклонился, вытащил из камилавки спрятанное там письмо и тихо сказал:

— Не следует казакам так убиваться и грустить. На все воля Божья. Не надо терзать себя незримым, потому что и в беде человек живет под Божьей рукой… Лучше помолитесь, и да просветлится ваш ум. Вот возьмите письмо от самого монаха учителя Исидора. Видимо, этот славный монах пишет вам справедливые слова, он мудрый, как змей.

Обеспокоенные старшины стали читать письмо.

Монах учитель из Константинополя писал подробно о сказочной жизни обеих пленниц, и особенно о странной судьбе Настеньки, которая сменила имя, но не сменила сердце, и хотя стала Роксоланой, но всегда молится Богу, как истинная христианка. Своей судьбе покорилась, как покорилась и султану Сулейману, покорилась в великой скорби и в неволе родила сына… Этот невольный грех искупает она молитвами, щедрыми дарами в госпитали, а также покровительством своего обиженного казацкого народа.

Не надо искать ее вину там, где ее и не было никогда, виноваты князья, которые не заботятся о своем народе.

* * *

Было раннее утро. Отец Исидор в своей маленькой келье стоял на коленях перед иконой Спасителя Мира. В великой скорби, сложа руки, молился за невинно убиенных и за тех, которых сегодня поведут на казнь. Молился, чтобы милосердный Бог послал смерть без мучений приговоренным Яреме и Дмитрию и оправил в Царство Небесное, где нет ни печали, ни воздыханий, а только вечная жизнь.

Вчера вечером получил он страшную весть: смелый патриот казак Ярема Сангушко, жених тихой голубки Настеньки, а ныне султанши Роксоланы, находится сейчас в Стамбуле, сидит не в роскошных турецких палатах и не в дорогих одеждах, а в темной, без окон, тюрьме, израненный, измученный и жаждущий. Сидит затем, чтобы сегодня после обеда всенародно лечь под топор палача. Всем известно, что если великий Сулейман обрек Сангушко и еще кошевого Байду лечь под топор, уже ничто не спасет этих двух казаков от смертных мук под острым топором. Молился монах, потому что хорошо знал тех казаков, хорошо знал эту красивую Украину, знал ее народ, который терпит обиды от королей, князей, турок, татар и никак не может отбиться от обидчиков… И этих народолюбцев, которые смело идут оборонять свой край, ведут на публичную казнь. Знал, потому что прожил в Украине всю свою молодую жизнь.

Страшную новость сообщили ему монахи, которые часто бродили среди народа и собирали мировые новости. Узнавали важные новости из расклеенных указов преимущественно на базаре или на Ак-площади. Один из монахов не побоялся и тихонько сорвал такой указ в темном узком переулке. Этот указ и прочитал отец Исидор. Прочитал и ахнул! Писалось в нем следующее:

«Недавно на территории турецкого государства, на ее молдавских окраинах турецкое войско встретило огромную казацкую силу, незаконно призванную бывшим молдавским господарем Ивоном-мятежником. Это казачье войско в количестве около десяти тысяч при помощи молдавских мятежников стремительно ударило по турецким передовым отрядам-янычарам.

Нашествие было неожиданным.

В бою были убиты янычары, и турки вынуждены были отойти под защиту главных сил на Балканах; однако турецкие отряды сумели пленить главного казацкого старшину: известного во всей Турции кошевого князя Байду-Вишневецкого, который причинил много вреда туркам, и взяли второго казака, помощника Байды, гонористого князя Ярему Сангушко.

Напали они на наше войско по собственной инициативе, без разрешения польского короля Сигизмунда II Августа, который живет с нами в согласии. Нападение произошло на земле турецкого государства, поэтому турецкий султан Сулейман Великий совершил свой суд над этими двумя казацкими старшинами, признал их преступление особенно тяжким и приговорил обоих к тяжелой казни, казни на горло. Казнь должна состояться в этот день после обеда на Ак-площади прилюдно, чтобы все видели, как могущественный султан справедливо наказывает злейшего врага и урок тем, кто планирует причинить любой ущерб турецкому государству».

Старый монах застыл в молитве, когда услышал робкий стук в дверь. Он тяжело поднялся и открыл окошко: на пороге стояла женщина в темной и длинной чадре.

— Кто ты, спасенная душа?

— Это я, батюшка, Оксана из дворца, отопри, отец, потому что сейчас упаду…

Монах открыл дверь и силой втащил Оксану, которая почти не стояла на ногах. Он усадил ее на широкую скамейку и дал напиться иорданской воды.

— Успокойся, женщина. Какие еще принесла новости?

— Хуже уже и быть не может… Разве отец ничего не знает?

— Ты имеешь в виду, наверное, этот султанский указ? — И монах дал письмо измученной Оксане.

— Да, его, — шепнула Оксана и горько заплакала.

Монах, склонив голову, молчал.

— Что делать, что делать? — рыдала Оксана.

— Не надо плакать, — строго сказал монах, — страшный приговор изменить нельзя, он уже почти исполнен. Молись, дочь, за обоих казаков, как уже за мертвых: султанское слово во всей Турции закон. Что случилось, то случилось.

— Не знаю, как быть с Настей: сказать или промолчать?

— Лучше не говорить: она слабая, больная, — сказал монах задумчиво, — весть будет слишком тяжелой, надо ей дать святой покой… Когда… и она отойдет, чтобы предстать перед престолом Всевышнего Судьи, тогда оба и встретятся в мире праведных. Нас же, грешных и немощных, может успокоить только молитва. Сегодня такой черный день. Будем молиться за казацкие души, потому… что ни говори, эти казаки — рыцари: гибнут в Стамбуле за свой родной край. В Стамбуле все знают, что султан затеял черное дело: хочет снова идти походом на христианский город Вену, в который его не пускали казаки. Не будет ему удачи и в этом походе, не будет! Умрет он под стенами христианского города, но в самом городе ему не быть никогда! — предсказывал старый монах, протягивая руки к иконе Девы Марии.

— Я хочу видеть казнь, — робко сказала Оксана.

— Благословляю… тогда запишем все, что произошло до святых деяний.

— Я хочу испросить их тела, — шепотом сказала Оксана и обняла голову руками.

— А что ты будешь делать с ними, если турецкие старшины дадут на это разрешение? — сокрушался старый монах.

— Хочу их похоронить на христианском кладбище.

Она помолчала и через некоторое время добавила:

— Старшин просить не буду. Они не отдадут, еще и беды не оберешься. Будет лучше, если подкуплю кладбищенскую стражу: там стоят всего три человека, я уже разыскала их, дам каждому по золотому дукату, они уложат тела на повозку, и наши люди отвезут ее на кладбище.

— Благословляю тебя на святое дело… Берегись только янычар: теперь они очень злы нас, даже нападают, я уже предупредил братство, чтобы не ходили по городу без дела, вразумляю и тебя.

— Я осторожна, отец: сделаю все ночью, у меня есть хороший помощник-христианин, он знает местные порядки.

— Верно, но все же берегись, Особенно опасно ходить на Ак-площадь! Боже упаси! Не ходи туда: там женщин не увидишь, а янычары шныряют в ярости с ятаганами! Не могут успокоиться, что гяуры-христиане уничтожили в Молдавии столько янычар. Они злы и на самого султана, говорят, заступается за христиан, женат на христианке, которая стала мусульманкой, но напрасно! Того и гляди, ворвутся во дворец. Предупреди и саму султаншу: пусть спрячется где-то. Дворец большой, есть где скрыться, потому что сегодня на Ак-площадь сойдутся все янычары посмотреть на своих злейших врагов.

— Я хожу постоянно в чадре, меня никто не узнает, не пойду на эту страшную Ак-площадь, но все же посмотрю. Я должна.

Гравюра Агостино Венециано, изображающая Сулеймана Великолепного в шлеме выше папской тиары

— Как же ты сможешь увидеть, надо проскочить эту ужасную площадь, где-то встать, чтобы никто не пристал, и женщину туда не пустят.

— Я все сделаю осторожно. У меня есть подруга, зовут ее Перышко: она жила в султанском гареме, а когда старый султан отпустил весь гарем на волю, ее продал какой-то евнух главному визирю. Такова была ее судьба: она убивалась по этому поводу, но сил вырваться у нее не хватило. Она уговорила визиря дать ей свободу. Но осталась жить в его дворце. Сегодня я с ней виделась, и она предложила прийти, посмотреть с балкона на это страшное зрелище. Дворец стоит на углу этой самой площади и улицы известного Гаруна Аль-Рашида. Я уже раздобыла морскую подзорную трубу.

— Когда все закончится, обязательно приди рассказать. В воскресенье отслужу панихиду у свежих могил, а сейчас иди и занимайся своим делом. Буду молиться за казаков-патриотов, мысленно исповедовать и давать святое причастие. Иди, дочь, делай святое дело… Это наш скорбный долг.

И старый монах склонился перед Нерукотворным образом, озаренным бледным светом неугасимой лампады.

* * *

Правду говорил старый монах: в полдень на главной площади собралась большая толпа. Сбежались отовсюду ремесленники, рыночные торговцы, всякие цеховые мастера, бездельники и почти все повесы-янычары, которые бездельничали после походов и требовали дармовых продуктов от больших и не очень торговцев, а от визиря — денег. Все их знали, все недолюбливали. Сидя дома, промышляли насилием, докучали визирям и слабым духом султанам. Когда ничего от них не получали — жгли дворцы и чинили беспорядки. Эта армия дебоширов не хотела и слышать о дисциплине и стоила государству слишком дорого. Но и без янычар султаны были как без рук: янычары умели стремительно наступать на врага и почти всегда успешно. Поражение янычар в молдавских землях было неприятной неожиданностью даже для самых янычар. Удивлено было и все турецкое население.

— Тихо… тихо… Вот они!

— Где? Кто?

— Заключенные… казаки на помосте!

— Ведут… ведут…

— Эге-геее! Какие же они черные, очень похожи на нас…

— Замолчите! Кто-то читает кади.

— Дайте послушать.

Все вытянули шеи, чтобы получше рассмотреть заключенных и судью, который стоял на помосте с приговором в руках.

Действительно, ни кошевого Байду, ни старшину Сангушко нельзя было узнать. Они вышли в кандалах почерневшие, с закрытыми из-за дневного света глазами после темных каменных мешков. Увидев это чудо, янычары яростно завизжали и навалились всей массой на султанскую конницу. Но конница сдержала натиск разъяренной толпы.

Вся конница выстроилась перед полком и в знак, что процедура казни началась, по команде выстрелила вверх из ружей. Ударили бубны, и казаков подвели к плахе. Толпа замерла в напряжении, даже янычары спрятали ятаганы и уставились на помост. Сильный кузнец снял замки с рук пленных и бросил их помощнику палача. Поставил заключенных перед судьей, который медленно развернул пергамент и громко зачитал обвинение и наказание, назначенное самым большим султаном… Еще раз ударили в литавры, и казнь началась…

Толпа затихла, замерла…

* * *

На балконе причудливого дворца со стройными колоннами восточной архитектуры сидели без движения две женщины в темных одеждах до пят. Одна из них достала морскую трубу и, не отрываясь, смотрела на страшный помост. Это были две подруги: Перышко и Оксана.

Как ни были ободраны и измучены пленные казаки, все же Оксана их узнала… и ее рука дрогнула. Она увидела высокого и статного Байду. Его подвели к плахе первым. Он набожно ознаменовал себя крестом и склонил голову. Видно было, как в воздухе мелькнула сталь… но в следующее мгновение она увидела, как залитый кровью кошевой со всей злостью плюнул на палача…

Толпа, словно выпущенный из клетки дикий зверь, неистово кричала что-то невнятное. Разъяренный помощник палача приволок несчастного и положил голову на плаху… Геркулес вновь махнул ятаганом и снова не попал по шее… только задел плечо.

— Специально это делает… — шепнула Перышко на ухо подруге.

— Что говоришь? — хрипло спрашивала Оксана: она не понимала уже, где она, но крепко держала трубу и не спускала глаз со страшной казни.

— «Боже… Боже… дай силы досмотреть до конца на черную работу проклятого султана… Я должна все подробно рассказать старому монаху…»

Кошевого, уже без сознания, палачи поднесли к плахе и отскочили: третий раз блеснул ятаган, и голова мученика уже катилась с помоста. Палач поднял ее за волосы, ударил ладонью по кровавой восковой щеке и показал толпе.

Оксана не слышала криков, ярости, адского хохота… Она только видела колышущееся море голов, подброшенные вверх красные фески…

— Может, достаточно? — шептала Перышко, обнимая подругу. — Ишь, какие холодные у тебя ручки… пойдем-ка отсюда…

— Я должна увидеть все… все до конца! — почти рыдала Оксана. — Я видела смерть кошевого Байды-Вишневецкого… Теперь еще старшины Сангушко… пана Яремы. Оксана опять направила трубу на помост. Там стоял сам пан Ярема Сангушко. Он был похож на каменную скалу, но глаза… никогда после она не смогла забыть этих глаз. В этих глазах отразились невероятная тоска по родине, любовь, которая так стремительно пронеслась по украинским степям, и огромное желание последний раз взглянуть на ту, вместе с которой он любовался звездным небом черными украинскими ночами. Она видела, как эти глаза искали султанский дворец, в котором лежала тяжелобольная Роксолана… Мгновение… еще мгновение… блеснул ятаган, и голова пана Яремы покатилась по полу… несколько раз покрутилась и встала на окровавленную шею лицом к султанскому дворцу, и уже остекленевшие глаза упрямо смотрели на султанский дворец.

Оксана начала соскальзывать на пол, но Перышко успела подхватить ее и быстро увела с балкона.

* * *

На второй день в церкви отслужили панихиду. Мрачная, почти больная Оксана сидела во дворце у Перышка. Обеспокоенная подруга спросила:

— Как султанша, не лучше ей?

— Нет, не лучше, наоборот, совсем ослабла. Не знаю, что дальше будет: боюсь я за нее.

— А если, не дай Бог, султанша умрет, что будешь делать?

— Что ты, что ты! — ужаснулась Оксана, она побледнела и несколько раз перекрестилась.

— Все под Богом ходим… — задумчиво произнесла Перышко. — Но… все же, живой о живом думает. Да и сам султан уже старик. Так что надо серьезно подумать и о себе: не станет султана, что будешь делать?

— Не знаю… — тихо ответила Оксана.

— Гм… ты так сейчас говоришь с печали. Придет время, когда будешь думать иначе, и будет поздновато.

— А что буду делать? Сколько ни живи здесь, все чужой край, все негде приткнуться.

— Верно.

— А что делать? — снова спросила Оксана.

— Что делать? Заранее готовиться к поездке домой, а дом твой — родной край, Украина, которую ты так часто вспоминаешь и так хочешь увидеть.

— Очень хочу видеть, — приуныла Оксана. — Далеко, долго идти и дойду ли!

— Гм… дойдешь. Когда не станет султана, может случиться беда: неизвестно кто его заменит, — продолжала Перышко. — Может сесть злой султан, отобрать указ о твоей воле и заточить в гарем.

— Этого я не боюсь: я для него уже старая, — с трудом улыбнулась Оксана.

— Тем хуже, тогда совсем выгонит из дворца… — и тихо добавила, — …янычарам на забаву.

Оксана с ужасом смотрела на подругу и молчала.

* * *

Оксана хорошо знала жизнь в султанском дворце, все привычки, этикет, манеры и даже заплетенные интриги принцев, принцесс, одного-двух евнухов-фаворитов, дворцового визиря… Все и всякие столкновения, неприятности, даже вежливые беседы всегда кончались душегубством, неожиданными арестами с оттенком азиатский жестокости, обычной в те времена и присущей только Востоку.

Роксолана в силу своей занятости ничего не замечала, и поэтому Оксана периодически, как бы невзначай, бросала какое-нибудь слово предостережения… И Роксолана внезапно оглядывалась, внимательно прислушивалась и тогда уже по-настоящему остерегалась. Особенно она опасалась принца Мустафу, старшего сына султана от первой жены Фатимы. Оксана уже заранее знала хитрые заговоры принца и всех его сторонников против султана и тотчас же предупреждала подругу. Следует отметить, что и Роксолана не любила принца Мустафу, знала, что ее единственный сын Магомет погиб от руки принца. Может, этот грех совершил наемный убийца, но по наущению Мустафы. Она тогда достаточно жестко отогнала его от себя и таким способом нажила уже неприкрытого мстительного врага.

— Этот проклятый принц, — шептала Оксана, — пугает султана тем, что якобы ты сама хочешь управлять государственными делами и будто бы хочешь извести мужа…

Роксолана сидела в кресле у окна и что-то вышивала.

— Многое из того, что ты рассказываешь, слабо напоминает правду, — говорила она Оксане, положив платок на колени.

— Я тоже знаю Мустафу: он коварен и его нужно остерегаться, но правда и то, что он и трус. Мустафа знает, что султан не поверит ему. Все, что ты говоришь, вздор.

— Как вздор! — рассердилась Оксана, — следует хорошо подумать… и не столько подумать, сколько сделать так, чтобы принц исчез с наших глаз навсегда.

— О чем именно ты узнала? — улыбалась Роксолана. Она привыкла к сплетням и не очень к ним прислушивалась. Прислушивалась только в тех случаях, когда в подобных интригах чувствовалась угроза и чья-то сильная рука. Тогда она принимала решительные меры.

— Мустафа уговаривает принцев силой заставить султана отречься от султанства, — продолжала Оксана, постукивая пальцами по ладони. — Султан уже стар, а сыновья никак не дождутся, когда родитель отправится к Аллаху. Мало того: Мустафа склоняет братьев к тому, чтобы те незамедлительно отправили отца в магометанский рай пить кофе среди райских девушек, вот!

— Гм… — хмыкнула Роксолана, — хорошо, я разведаю все сама: здесь у меня есть люди, которые все узнают и расскажут. Тогда…

— Что тогда? Тогда будет поздно: прикончат отца гуртом, тогда и чеши затылок, что делать… поздновато.

— Именно сейчас… — сказала Роксолана, — я и поговорю с султаном. Не знаю, кто кого пошлет в рай: сын отца, или наоборот — отец сына. В рай — не в рай, а куда-то в Иран в пустыню кататься на верблюдах — точно. Я этого Мустафу отблагодарю, приготовлю гостинец! И не только ему, но и всем принцам преподнесу тертый хрен: будут сидеть тихо где-то в закоулках турецкого государства, страна теперь ой-ой какая большая — будет, где отдохнуть всем этим предателям… Только вот что странно: неужели и принц Селим идет против отца?

— Мне неизвестно, — размышляла Оксана. — Принц Селим очень тихий, ласковый, книги читает и отца любит.

— Я тоже присматривалась к нему: думаю, что он против султана не пойдет…

— Будем надеяться, что не пойдет, — подтверждала Оксана.

— В последнюю ночь его не было среди принцев: видимо прячутся от него со своим черным делом.

— Вот как! Так они заговорщики! Хорошо… хорошо… Сейчас же и укрощу.

И Роксолана неожиданно спросила, укладывая свой платок в маленький сундучок:

— Ты говорила мне, что видела казнь тех… запорожцев… Скажи, кого казнили и кто палач?

И, закрыв сундучок, Роксолана села, и внимательно посмотрела на подругу.

— Я тебе об этом ничего не рассказывала! — искренне удивлялась Оксана.

— Ах, все равно! Может, кто другой сказал, я уже забыла. Но, видимо, и ты была на площади, когда рубили головы этим… — И речь прервалась.

— На площадь я не ходила, женщинам запрещено, — с притворным равнодушием сказала Оксана и опустила голову.

Роксолана не спускала глаз с подруги.

— Еще вчера ты была более откровенна со мной, — уколола Оксану султанша и почему-то вздохнула. — Ты же знала об этой казни…

— Да, знала, потому что везде же расклеены указы.

— Надо было содрать и принести мне, — резко сказала подруга.

— Я боялась: везде ходят стражи с саблями в руках, меня бы поймали и отрубили голову на той же площади.

— Ну, ну… не злись! — подлизывалась султанша. — Знаешь же, как я переживаю: мне нужно знать позарез, знать, чтобы… для дела… — споткнулась она на слове.

— Я видела издалека, — тихо сказала бледная Оксана. — Видела с дворцового балкона, оттуда видела.

— Что… что?

— Ну, видела, как палач, огромный такой, посек двух запорожцев… было тяжело смотреть, поэтому и не разглядела, как следует.

— Говори скорее… кто они? Наверняка произносили их имена…

— Да, судья зачитал, но я была далеко, а в указе не написаны имена казаков. Слышала про Байду-Вишневецкого…

— Да… да… Кошевой Сечи Запорожской, староста каневский… — шепнула Роксолана.

Она начала читать заупокойную молитву и креститься.

— А второй кто? — допытывалась султанша.

— Право, не знаю, спрашивала, но никто не сказал: слышала, что посекли помощника по имени Иеремей…

— Иеремей… — шептала султанша, раздумывая.

— И больше ничего?

— И больше ничего.

— Султанша еще раз прошептала молитву и долго крестилась, подняв глаза к голубому небу.

— Скажу тебе, сестричка, все мне снятся плохие сны, — грустно сказала Роксолана… куда дели мертвых, не дай Бог, бросили собакам!

Оксана молчала. Потом решилась и тихонько сказала:

— Отец Исидор выпросил казненных: вместе с ним и еще с извозчиком Кузьмой похоронили ночью на греческом кладбище… После провели панихиду, — сказала Оксана дрожащим голосом и вдруг заплакала.

— Милая моя… — целовала подругу султанша. — Милая! Не плачь… Ты казачка… должна знать, что уже не вернуть этих замученных. Лучше помолимся за невинно убиенных. Мне почему-то приснился пан Ярема Сангушко…

— Как!

— Будто мы вдвоем в Санджарах, где виделись последний раз. Будто бы Ярема стоял рядом со мной и плакал, а из его глаз капали не слезы, а кровь… кровь… — крикнула Роксолана, положив голову на колени своей плачущей и измученной тяжелым разговором Оксаны.

* * *

Казнь двух казаков на Ак-площади очень тревожила Роксолану: она знала нрав султана Сулеймана и боялась мести, для султана казнь этих двух старшин была слишком малой жертвой, чтобы удовлетворить амбиции азиатского повелителя. Скорее всего, пожалуй, решится отправить большое войско на Сечь, а может и на всю Вишневетчину, откуда, как он знал, идут все новые и новые отряды казаков.

Так думала султанша, вспоминая, как сутан проклинал и Сечь, и короля и старшин из-за янычар, посеченных запорожцами. Знала она, какой теперь сильной стала Турция, такой мощной, что ее уже боялись все западноевропейские государства, избегая внимания Сулеймана Великого и никоим образом не желая подвергнуть свой край опасности. Вдруг султан захочет превратить в пепел всю Украину от края и до края. Именно так он недавно поступил с Ираном, Египтом… Недаром при упоминании о Сечи, о князьях-арендаторах со степной Украины султан скрипит зубами и хватается за свой острый ятаган.

Роксолана и днем, и ночью напряженно думала, как бы отвести этот ятаган, занесенный над головой сечевого братства, от всего украинского народа, чтобы, пусть Бог милует, Сулейман не обратил казацкую Украину на «татарских людей», как это было когда-то в давние времена. Не допусти, Пречистая Дева Мария!

И Роксолана решилась. Она знала все тайны, и даже агрессорские планы султана, которые он доверял ей, в надежде получить совет. Чаще всего думал о прочной, как скала, Вене. Вена! Вот куда надо было направить все внимание Сулеймана Великого! Мечта о Вене была его больным местом. На это место и направила свой удар Роксолана.

Она хотела поговорить со своим властелином, но этикет не позволял запросто: должна была ждать вестей от самого султана.

* * *

И только через неделю утром пришел вестник, стал перед султаншей на колени и, склонив голову, сказал:

— Большой властелин всего мира, повелитель всех верных и неверных хочет посетить свой Степной Цветок и воочию увидеть светоч мира и покоя.

Султанша, как предписывал этикет, ровно через одну минуту дала ответ, этикет велел радоваться этому огромному счастью:

— Я уже готова сию минуту встретить моего повелителя, и радуюсь этому, как радуется земля, встречая восход солнца!

Вестник низко поклонился и удалился, а через десять минут на пороге уже стоял сам султан в дорогом голубом халате, на голове — тюрбан того же цвета. Это означало, что султану приятно видеть свою жену, которая уже подошла к нему и стояла, низко склонив голову.

Султан махнул рукой, и вся свита исчезла за дверью. Затем ласково взял за руку Роксолану, бережно усадил в кресло, и сам сел напротив на дорогой ковер, на котором уже стоял кальян.

— Как мой Цветок отдохнул? — поинтересовался султан.

Со времени злополучного похода на Вену он весьма состарился, но его глаза горели задором, и рука все еще ловко управлялась с ятаганом.

— Мне сразу стало лучше, как только глаза мои узрели властелина всего мира. Но вижу, солнце моего сердца прячется за облака неизвестной мне печали.

— Да… с тех пор, как я узнал о больших потерях янычарского войска в Молдавии, мое сердце все еще не может успокоиться.

— Но повелитель мой, ты мог бы уже успокоиться неделю назад, казнив двух казаков-старшин на Ак-площади.

— Хе… это только начало моей мести! — сказал султан, сдвинув густые брови.

— Какой должен быть конец этой мести? — холодно спросила Роксолана.

— Конец будет такой же ужасный, как и его начало: должен наказать весь край этих задир. Запорожцы утверждают, что никого и ничего не боятся… так… Я, Сулейман Великий, наглядно покажу этим мятежникам, что их слова сущая ерунда. Я испепелю весь их пышный край.

Роксолана молчала, султан сосал чубук и пристально смотрел: не потемнело ли лицо его верной Роксоланы, спокойно ли оно и нежно ли наклоняется к султану? Да, оно не изменилось, оно было таким же, как в начале их беседы — спокойным, мягким, но все же в глазах отразился неописуемый ужас.

— Разве тигру пристало ловить мышь? — услышал он, наконец, ее твердый голос. — Пусть этим занимается кот. Тигр берет добычу, равную его мощи, — отчеканила каждое слово Роксолана.

Султан поднял бровь: было заметно, как на его устах, прикрытых усами, мелькнула улыбка: он уважал свою султаншу за ум.

— А что же делать? — поинтересовался он.

— Послать жалобу королю польскому Сигизмунду-Августу, чтобы укротил Сечь.

— Я Сулейман Великий, и никому не намерен жаловаться, я сам накажу, не спрашивая королей! — гневно сказал он, скрипнув зубами.

— Повелитель должен уважать законы этих королей: повелитель обязан предупредить короля, если же король пренебрежет делом, тогда уже идти войной, не на Сечь, а на Польшу, на территории которой находится Сечь.

Повелитель улыбнулся и потряс чубук.

— Повелитель сейчас должен направить свои силы на вражеские крепости куда прочнее казацкой крепости.

— Куда именно? — уныло спросил султан.

— На Вену.

— Ходил дважды…

— Стоит идти походом третий… сейчас турецкое войско непобедимо и большой грех держать его дома без дела: турецкому войску не пристало лениться, солдат должен быть всегда солдатом, а не ленивой бабой.

— После молдавского побоища я уже не верю янычарам.

— Все здесь говорят, что янычарское войско — толпа разбойников, умеющих драться только с девушками из гаремов. Пустить их в дело можно только для того, чтобы напугать врага и внести смуту. Настоящее дело можно доверить только польскому солдату.

— Мой Цветок — мудрый, как змея, и ласковый, как ягненок. Я должен прислушаться к доброму совету, — уже смеялся властелин.

— Я слабая женщина и желаю своему государю только добра. Повелитель когда-нибудь должен предстать перед лицом Аллаха не с пустыми руками.

— Что же я возьму в руки, какое самое ценное сокровище? — удивлялся султан.

— Я уже говорила и еще раз повторюсь. Вена со всеми ее сокровищами в одной руке и мусульманская вера — в другой. Аллах благословляет тебя, государь, на этот трудный путь: ты должен пройти его так, как и подобает властелину всего мира не на словах, а на деле. Должен выполнить завещание старого Мюрада, который завоевал все Балканы. И тогда слава непобедимого великого Сулеймана будет сиять над твоим именем из рода в род, из века в век.

Султан молчал.

— Ну что ж… — сказал, наконец, султан, — пусть будет так, как говоришь, и пусть твое имя останется в памяти потомков как жены, достойной своего великого мужа.

— Пусть будет так, как предписывает Аллах! По его зову ты должен идти на Запад и прекратить там религиозные распри ударом меча… А теперь ты должен еще сказать одно слово…

— Какое это слово, моя нежная Роксолана?

Колеблясь, Роксолана произнесла:

— Берегись… берегись, государь, и днем и ночью…

— Кого? — строго спросил султан. — Слава Аллаху, не боялся никого и сейчас не боюсь. О ком ты сейчас говоришь?

— О незримых врагах…

— Ты их знаешь? — грозно спросил властелин.

— Одного из них хорошо знаю — это твой старший сын Мустафа уже давно мечтает о султанском кресле, думает, что ему, только ему принадлежит это кресло и хочет его заполучить как можно быстрее… Остальные его помощники твои сыновья, кроме Селима Кроткого.

— Гм… я сам держу на подозрении своего Мустафу, но все же надо доказать, нельзя винить вслепую… Я все разведаю, наверное, на следующей неделе.

— Не жди долго, завтра, а, может, даже лучше сегодня узнай. Если выдаст всех — не наказывай строго…

— Как не наказывать?

— Так, не наказывай, как ты наказал казаков, казненных на Ак-площади неделю назад…

— Второй казни не будет!

— Да! Так не наказывай: он же твой сын! Подумай: ты должен даровать ему жизнь… отправь его как можно дальше… Турция огромна, как Божий мир… Только, пожалуйста, государь, без крови… Крови боюсь, боюсь… боюсь… — истерично рыдала Роксолана.

— Успокойся… успокойся: сделаю все так, как ты скажешь… Пусть Аллах благословит тебя за верность твою…

— Хочу твоей славы и хочу сохранить тебя для больших подвигов…

Она стояла, озаренная лучами заходящего солнца. Султан смотрел на Роксолану, как на дивного херувима, озаренного незримым светом высшей правды, херувима, который должен скоро улететь в сады.

* * *

Прошло лето, и неожиданно подкралась осень. Пожелтели листья в султанском саду, и северный ветер страстно целовал ледяным поцелуем пышные розы и капризный жасмин… Султан всю зиму не выходил из комнаты, уныло смотрел на Мраморное море и скалистые Дарданеллы…

Он тосковал…

Его Роксолана, пышный цветок из далеких степей незнакомого ему края — болела. Даже врачи не могли ничего сказать утешительного, все полагались на волю Аллаха, а сами не понимали, как лечить болезнь ослабевшей султанши.

Султан убивался…

Он терял верную жену, верную из верных, которая спасла его от смерти. И теперь она уходит в тень райских садов… Так хочет Аллах, пусть святится имя Аллаха… Он уже смирился и теперь хочет утолить тоску в боях с врагом-гяуром. Он решил не идти на казаков: после Байды они выбрали кошевого еще яростнее — магната князя Богдана Ружинского…

Тот не испугался казни своего побратима Байды, пошел в татарские степи, добрался до Бахчисарая и испепелил практически все татарские аулы, истребил скот и взял в плен маленьких татарчат… Уже говорят об этой стальной Сечи, уже пророчат возрождение Киевской державы силами именно этих степных орлов…

Может быть, когда-нибудь он и пойдет на казаков, но не сейчас. «Они для меня всего лишь мышь: султану не подобает заниматься ерундой: должен послушаться совета разумной Роксоланы. Должен идти дорогой, освященной самим Аллахом. Вена! Только Вена сможет успокоить меня, разогнать тоску…»

* * *

Сегодня султан сидит рядом с больной Роксоланой, даже не курит свой кальян. Сама Роксолана немощна и крайне истощена. Тихо, по-кошачьи, ходит французский доктор. Просматривает лекарства, трет, нюхает, пересыпает. К больной склонилась грустная и испуганная Оксана в ожидании, скажет ли ей что-нибудь Роксолана. Но султанша лежит без движения с закрытыми глазами.

Султан сидит подле жены уже несколько часов подряд. Доктор предупредил, что кризис может произойти в любую минуту. Султан умоляет Аллаха даровать жизнь еще молодой султанше, просит лучше взять его, султана, немощную жизнь… Но смерть уже дотронулась краем черного крыла до осунувшегося личика прекрасной Роксоланы. Неожиданно больная открыла глаза, которые на мгновение блеснули радостным светом, и маленькие губы что-то прошептали. Оксана еле услышала слабый голос:

— Тогда на площади… казнили моего… пана Ярему! Скажи, это правда?

Оксана колебалась, но через мгновение, прижимая губы к уху полумертвой Роксоланы, твердо сказала:

— Пан Ярема Сангушко казнен… на площади…

— Спасибо за правду… Спасибо, родная моя Оксаночка… — прошептала Росолана, — Я иду к своему Яреме туда… А тебя прошу вернуться в Украину… помолиться за меня…

И снова замолчала…

— Прощай… позови султана…

Султан подошел к умирающей.

— Иди на Вену… — Услышал он… — На Вену… Прощай…

Султан горько заплакал.

— Султанша Роксолана, жена Великого султана Сулеймана, отошла в вечность в сады Аллаха, — громко отчеканил главный кади Аль-Арефа.

На могиле установили мавзолей, на котором написано золотом:

«И роскошный сад, и тихая лазурь неба, и хрустальные реки — все создано Аллахом для той, которая здесь отдыхает. Все великолепие природы из века в век будет преклоняться только перед ней…»

И на видном месте записаны все добродетели султанши Роксоланы. Прославлялись ее милосердие, ее мудрость, любовь и вера.

Широкие аллеи посыпаны желтым песком, вдоль аллей цветут розы и магнолии, резные фонтаны орошают шелковую траву, и нарядные павлины время от времени по-детски безутешно кричат, стоя на карнизах причудливых постаментов. У изголовья растет тоненький тополь, — последний подарок осиротевшей подруги Оксаны.

Круглый год открыты настежь ворота для паломников из ближних и дальних окрестностей турецкой империи. Все получили разрешение поклониться могиле той, которая неустанно заботилась о госпиталях, помогала нуждающимся, учила искренне молиться Аллаху, отправляла в школы и взрослых и детей, заботилась об образовании…

Часто тысячи паломников видели великого султана над гробницей своей султанши, осыпали лепестками жасмина и падали ниц перед султаном-вдовцом с большой скорбью и тоской о том, чего уже никогда не отыскать.

Османская империя при Сулеймане Великом далеко шагнула, расцвела пышным цветом, турецкий народ спокойно ест свой хлеб и пьет сладкое вино из собственных виноградников. Именно он, Сулейман, своим сильным плечом раздвинул границы Турции, крепко держит в руках все Балканы, ныне владеет Молдавией, отобрал у венецианцев Морею и еще множество островов в Эгейском море. У дикого Ирана отобрал Георгию, у Африки — Триполис, подмял под пяту Тунис и сделал своим вассалом Алжир. Угрожал не единожды ордену Иоаннитов на острове Мальта и держит в страхе всю Западную Европу. Польша не смеет и взглянуть в огненные глаза великого правителя, и уже все Приднепровье застроено его крепостями, плавают здесь и днем и ночью крепкие галеры — ночные сторожа, чтобы не пропустить казацкие отряды за пределы своих крепостей.

Он, Сулейман Великий, — сила и гроза всего Средиземноморского побережья. Флотилия его непобедима, и ни один европейский корабль не смеет пройти безнаказанно мимо турецких границ. Его верный вассал — татарский хан — стережет все степные границы дикой Сарматии, которая теперь называется Вишневетчина. Скоро, очень скоро, он, великий Сулейман, посетит и эти края тоже… навсегда усмирит и укротит всех князей-арендаторов огромных степных просторов, укротит на веки вечные…

А сейчас… Вена!

Сама Роксолана произнесла это пророческое слово перед смертью… Должен взять Вену! Должен выполнить приказ Аллаха и просьбу Роксоланы Мудрой.

Султан Сулейман исполнил просьбу Роксоланы и пошел на Вену. Он сам возглавил свое войско, которое состояло из лучших лучников из Гельвеции, татар со стрелами и с длинными копьями, из многотысячного войска страшных янычар с мечами, пистолями и арканами. Вместе султаном отправился воевать его любимый сын и наследник Османского государства Селим. Двигались арбы с палатками, продовольствием и всякой утварью. Султан строго запретил всем визирям брать с собой женщин. На подступах к Вене стояла мощная крепость Сигет, которую защищал смелый и отважный комендант Микоша Зрини. Осада крепости продолжалась больше года, Не помогла султану и случайная возможность обменять оказавшегося в турецком плену сына коменданта. Всего одну минуту колебался комендант. Держа в руках пистоль, он крикнул:

— Никогда султан Сулейман не войдет в эту крепость, никогда… пока я здесь стою с мечом в руках… Не будет здесь никогда и его сына Селима…

Сулейман скончался ночью в своем шатре от тяжелой болезни.

Перед смертью тяжелобольной султан приказал сыну Селиму:

— Посади меня на носилки мертвым, умолчи о моей смерти, пронеси носилки перед всем войском и… ударь… сожги… сожги… этого неверного, достань живым…

Принц Селим выполнил завещание отца: он известил только штабного старшину о смерти великого Сулеймана. Как наследник и уже новый султан (Селим II; 1566–1574) он приказал надеть на отца дорогие одежды, обложить подушками и так в удобных носилках пронести по всему войску.

С окаменевшим лицом сидел мертвый властелин на носилках, когда все турецкое войско неистовствовало и радостно прославляло Блестящего, переселившегося в обетованные мусульманские сады. Когда носилки с мертвым властелином вновь вернули в султанский шатер, Селим махнул платком. Затрубили трубы и турки вновь двинулись на обреченную на погибель крепость Сигет.