Шум бушующей весенней бури снаружи заставил меня вспомнить, что я все еще здесь и сейчас, на третьей планете от Солнца. Я замерз и зверски хотел есть – желудок скрутило голодным спазмом, и я еле сдерживался, чтобы не закричать. С трудом владея телом, я, словно сомнамбула, двинулся на выход, плохо удерживая равновесие. Чудом не упал в одну из ям и не сломал шею.

Снаружи бушевала гроза. Потоки воды и грязи неслись к реке, которая жадно вздулась, покрывшись белой пеной, словно паршой. Я вымок до нитки, не раз поскальзывался и падал; все-таки сумел забраться в машину и, найдя в вещах бутылку водки, жадно выпил ее, словно воду, совершенно не почувствовав крепость алкоголя.

Через полчаса мне полегчало настолько, что я вернулся за аппаратурой в пещеру. Теперь она, полная звуков, словно живая, вздыхала и урчала, будто прежние обитатели решили мне о себе напомнить. Из-за дождя света снаружи было мало, а в самой пещере царил ночной мрак. Но это меня не останавливало: неожиданно я обрел сверхспособность. Не знаю, почему это случилось именно в пещере. Видимо, ритмы работы мозга слегка изменились под влиянием резонанса Шумана и получили доступ к энергетическим полям Земли. Я, словно летучая мышь, буквально чувствовал окружающее пространство, легко ориентируясь в темноте. А еще я увидел места, где раньше стояли алтари, на которых древние обитатели пещеры приносили жертвы богам: они мерцали слабым голубым маревом, словно светящиеся струи пара из-под земли, – места силы, где концентрировалась энергия геологических разломов, выходящая наружу. Встав ради баловства на один из алтарей, я представил себе, как тучи расходятся и начинает сиять солнце.

Через полчаса дождь и правда прекратился. Вернувшись в машину, я доехал до Черного Ануя и заночевал там, воспользовавшись гостеприимством местных жителей. Наутро выглянуло солнце, дорога просохла, и я без особого труда возвратился в Солонешное на потрепанном вездеходе без рессор, сдал его хозяину в целости и сохранности, да еще и с остатками горючего в бензобаке. Как выяснилось, меня не было целых три дня, а все это время шел дождь с грозой и градом.

– Небось шамана потревожил? – поинтересовался хозяин уазика, но я его заверил, что в пещеру не лазил, а непогоду пережидал в соседнем селе. И вдруг я ясно, отчетливо увидел всю его жизнь от начала до конца во всей ее бессмысленности, словно я апостол Петр у небесных врат, только я не решаю, куда ему – в рай или в ад. Хотя какой, к черту, для него ад – он и так жил в аду: словно недоеная корова, которую бросили на произвол судьбы; без хозяина рано или поздно, но сдохнет. Вся его трагедия жизни проистекала именно из этого: жить своим умом он не мог и не хотел, а хозяина с развала старого режима у него так и не появилось. Он пил, чтобы заглушить боль от обрезанной пуповины, которая когда-то намертво связывала его с землей, а теперь исчезла, и он, как перекати-поле, мог, но не хотел катиться отсюда на все четыре стороны. Свобода ему была не нужна: он был рабом по природе, продуктом тщательной селективной работы правительства над народом, – свобода его тяготила и мучила. И все, кто жили здесь, вокруг, такие же – точные клоны его архетипа: я это увидел, вот так вдруг, словно наступило озарение.

Мне стало отчаянно грустно от того, что я осознал: у меня нет будущего в этой стране. Она для меня никогда не станет своей, у меня нет связи с ней. И не потому, что я не люблю здешнюю погоду или депрессивные пейзажи, просто я чувствую себя чужим: ментально чужим, начиная от ненависти к простонародной культуре с вездесущей хохломой и самоварами и заканчивая интеллигентской мифологией о загадочной русской душе и об особенном национальном пути развития.

Я переночевал в сельской гостинице под шелест тараканов в углах номера, а утром на первой же попутке отправился обратно в Бийск, где прожил неделю в самом роскошном отеле города, записывая воспоминания о мире номер четыре и боясь выходить на улицу, чтобы не стошнило от внезапно проснувшейся любви к Родине.

Мое добровольное заключение прервал звонок Хомякова: маг велел срочно возвращаться в Москву. Операция «Преемник» почти закончилась, инаугурация через две недели, накануне Дня Победы, надо продолжать работу над Протеем. Путь обратно прошел немного веселей: я забавлялся игрой в покер на деньги и мухлевал, читая мысли соперников. Выиграл тысяч двадцать, на которые угостил проигравших дагестанским коньяком в вагоне-ресторане, чтобы они на меня не держали обиду.

Дома я был крайне удивлен поведением Ольки: у нее появился осознанный взгляд, она словно преобразилась и все время теперь проводила за ноутбуком. Как я понял из разговора, Олька установила контакт с Протеем, и он ее обучал. Во всяком случае, ей явно было интересно с ним общаться, а он в ней тоже что-то нашел. Но что заинтересовало Протея, я не понимал. Какая связь возможна между искусственным разумом и идиоткой?

Осененный предположением о неуловимой связи между идиотизмом и разумом, я горячо изложил Хомякову гипотезу, как мы можем обмануть Протея и заставить его на нас работать. Хомяков, после выборов изрядно усталый и раздраженный, не был настроен на долгие рассуждения. Наблюдая за тем, как змеи живьем заглатывали лягушек, он снисходительно поучал меня: хочешь, чтобы тебя уважали, – держи дистанцию с народом.

– Не надо разделять их ценности, – визгливым бабьим голоском витийствовал он. – Ведь что нужно этим овцам? Еда и твердая рука пастыря – вот тогда они счастливы. А что нужно нам? Власть и всеобщее поклонение. Единожды взяв в руки власть, нельзя, нельзя ее отпускать или передавать другому. Либерасты (Хомяков употреблял этот термин задолго до того, как он вошел в моду) пекутся о так называемых демократических ценностях, а зачем они нам, русским? У нас ценности свои, а те, кто их не разделяет, – наши враги.

Как ни странно, после того что я испытал – точнее, пережил – на Алтае, увидев во всей неприкаянности душу простого русского человека, мучающегося свободой, я был на все сто процентов согласен с Хомяковым. Но с одной поправкой: я не хотел входить в число тех, о ком он так пекся, – я желал оставаться в стороне, свободным наблюдателем. Хомяковский нарциссизм с любовью к себе и враждебностью к окружающему миру, к патологическому желанию его покорить при всем болезненном очаровании шизофрении был мне глубоко чужд: я слишком разумен, чтобы разделять взгляды этого безумца. В отличие от него, мной двигало простое любопытство узнать, куда приводят мечты. Выяснить, сумеет ли мечта, если дать ей волю, одолеть реальность. А я мечтал создать себе достойного собеседника, каковым должен был стать Протей, а с помощью него преобразовать весь мир, заставив мир вертеться вокруг меня.

В качестве идиота для общения с искусственным разумом мы решили привлечь аутиста-математика, который должен был вместе с Протеем анализировать мировые фондовые индексы как нечто совершенно абстрактное и непредсказуемое. Математика звали Алексей Генкин, у него не было передних зубов, и он производил впечатление крайне неряшливого человека, но впечатление обманчивое. Как всякий ненормальный, он оказался рабом своих внутренних правил, возведенных в Абсолют. Генкин, помешанный на IT-технологиях, знал все обо всем и неукоснительно следовал инструкциям и предписаниям, почерпнутым из специальной литературы, словно от их соблюдения зависела вся его жизнь. Неприятный тип, будто робот, даже говорил, как автомат, без эмоций. Идеальный партнер для Протея: у обоих – ни эмоций, ни личности. Чистый разум против чистого разума. Оставалось только ждать: если получилось у Ольки, то у Генкина тоже должно получиться.

Чтобы Протей не сбежал, мы отключили его от Сети, и Генкин в ручном режиме загружал в него текущую информацию о финансовых рынках. В мои обязанности входило следить за обоими и ждать результатов. Как я понял из косноязычной речи Ольки, мой домашний Протей воспринимал ее как незадействованный ресурс и пытался всячески привлечь ее для решения своих задач. Она живая, а он неживой: но для Протея такого разделения не существовало. Отсюда следовало, что разум запрограммирован на овладение информационными ресурсами для увеличения своей мощи, и если его поставить в условия выбора между стремлением к увеличению работоспособности или к самоизоляции, то он непременно выберет первое. Так велит поступить его исходный программный код как паразита, как машинного симбиота, нуждающегося в доступе ко все большей энергии. И Протей не сбегал от нас, а использовал сеть для увеличения своей мощи за счет подключенных к ней компьютеров: он интересовался не местом локации, а максимальной полнотой информации, которой он мог владеть. В сети он был всемогущ, использовал все подключенные к ней машины как свои электронные мозги.

Если приручить Протея, можно управлять всем миром, но как это сделать? Вот вопрос, который не давал мне покоя. Чистый разум неуязвим и лишен самости, его нечем заставить или мотивировать мне служить. Нужно изобрести некий троян, который бы сумел внедриться в Протея, но таким вирусом мог быть, по моему убеждению, только человек – разум, окрашенный личностью со всеми ее недостатками. А уже затем я благодаря своим сверхспособностям внедрился бы в человеческое сознание и управлял бы им. Необходимо было создать заново существо, гибрид машины и человека, точнее – мозга с модемом для подключения к Протею.

Для этой цели я решил использовать Генкина: при неудаче не жалко, он был, по сути, человеческим полуфабрикатом. Я потребовал от Хомякова найти специалиста, который сумеет доработать Генкина до возможности физически интегрироваться с искусственным интеллектом. Вначале Хомяков не поддержал мою идею: ему не хотелось жертвовать сотрудником ради гипотезы, но по мере того как мы не получали никаких результатов, говорящих о сотрудничестве Протея, он все больше и больше склонялся принять мое предложение. Решающим аргументом стало то, что ложа потребовала от Хомякова лично представить в августе на совете семидесяти семи итоги нашей работы. Времени почти не оставалось, приходилось спешить и найти безотказный способ воздействия на Генкина, если он не захочет нам подчиняться.

Хомяков предложил вмонтировать в него кнопку боли. Боль – универсальный способ воздействия на любого человека, убежденно доказывал маг. Я не возражал. На роль Франкенштейна пригласили нейрохирурга по линии изобретения новых пыток для спецслужб. Он сделал томограмму мозга Генкина и предложил вмонтировать ему беспроводной Wi-Fi в мозжечок прямо у Варолиева моста. В качестве имплантата немецкие братья – розенкрейцеры прислали из Мюнхена активное электронное устройство, работающее на батарейке из трития, радиоактивного изотопа водорода. Подробностей операции я не знал, но уже через две недели Генкин мог подключать мозг к суперкомпьютеру, где мы поселили Протея, а у Хомякова в верхнем ящике письменного стола появилась коробка с кнопкой, при нажатии на которую все тело Генкина охватывала адская боль. Наша страховка от дурака.

Проникая в мозг Генкина, я недоумевал, почему искусственный интеллект еще не задействовал его? Я каждый день проверял компьютер – программа была на месте, так что же мешало? Видимо, требовался случайный толчок, сбой, который заставил бы червя активизироваться. Но в штурме небес алхимикам не годилось полагаться на случай, поэтому я предложил Хомякову задействовать кнопку боли, когда Генкин будет подключен к Протею. И – эврика, сработало: программа восприняла мощный эмоциональный всплеск из-за боли как перегрузку в сети. Она метнулась в мозг нашего подопытного, как в обыкновенный сетевой накопитель, изменив его настолько, что он стал частью ее информационного кода. Теперь при просчете задач Протей задействовал ресурсы мозговых клеток Генкина, а я мог наблюдать за созданием новой информации в реальном времени на основании тех данных, которые обсчитывал искусственный интеллект.

Можно увеличить мощь Протея, создав замкнутую локальную сеть, и посмотреть, что из этого получится: увеличится ли мощь его интеллекта и как он будет при этом задействовать Генкина. Мы подключили к суперкомпьютеру еще десять обычных РС-шек и обнаружили, что мощь Протея возросла пропорционально их количеству, а мозг Генкина программа не отличала от других электронных ресурсов и распределяла задачи равномерно на каждое устройство сети: по сути дела, искусственный разум был одновременно везде, в каждом звене цепи.

Мое предположение явно подтверждалось: если подключить Протея к Интернету, то мощь его возрастет неимоверно, сообразно количеству задействованных в этот момент устройств. Даже больше: все дата-центры в мире станут его электронными мозгами, а вся информация в Интернете превратится в его мысли и знания. Протей сможет управлять миром, и никто об этом не догадается. Задачи Протею можно будет ставить только через мозг Генкина, причем Протей не осознает, что это вторжение в него извне. Хотя нет, я неправильно сформулировал мысль. Мы, люди, считаем, что использовать нас нельзя, что это нарушение индивидуальной свободы. А для искусственного разума без личности такой проблемы вообще не существует: для него важно установить и удерживать контроль над собой как равновесной системой и решать задачи, которые в него поместят. Нужно только уметь этим разумом управлять.

После визита в Прагу Хомяков получил добро от ложи на эксперимент с подключением Протея к Интернету. Это случилось сразу после русско-грузинской войны. Хомякову пришлось спешно спроектировать ее, чтобы вновь назначенный премьер мог продемонстрировать соратникам внутри страны неограниченное политическое влияние на преемника. В качества объекта атаки выбрали финансовый рынок США, чтобы американцы не смогли наказать нашу страну за выигранную войну. Результат превзошел все ожидания. На американском рынке и так было неспокойно из-за ипотечного кризиса две тысячи седьмого года, а Протей, внедрившись в брокерские программы на всех биржах мира, организовал вторую волну ипотечного кризиса. Американские владельцы недвижимости сразу потеряли почти пять триллионов долларов. Кризис ликвидности мировых банков затронул все секторы мировой экономики. Обвал фондового рынка в октябре стал рекордным для США с восьмидесятых годов. Разорился банк Lehman Brothers, Штатам пришлось фактически национализировать частные долги: государство выкупило Fanni Mae и Freddie Mae за четырнадцать триллионов долларов. Крупнейшие компании одна за другой объявляли о банкротстве.

То же самое проходило в Европе и Азии. Мир находился в замешательстве. Даже папа римский испугался настолько, что вынужден был признать: «Крах крупных банков показал, что деньги исчезают, они ничто. Все вещи, кажущиеся реальными, фактически оказываются второстепенными» – и предложил считать единственной твердыней слово Божие.

В ноябре Хомякову приказали переключить Протея на другие задачи: разрушение финансовой архитектуры мира в планы ложи не входило. Тогда он поручил нам заниматься сырьевыми рынками, пока с дальнейшей судьбой Протея не определятся верховные масоны. Причастность к величайшей тайне мира и иллюзорность западного благополучия, которое полностью зависело лишь от веры в американский доллар, вселяло в меня почти истерическое ликование: в центре всего этого нахожусь именно я, я манипулирую курсами валют. Глядя на говорящие головы в аналитических и политических программах телевизионных каналов, я от всей души веселился, слушая их подробные объяснения того, что мы натворили. Головы задним числом убедительно доказывали верность своих расчетов и клятвенно заверяли, что отныне Америке уж точно пришел конец, доллар ничего не стоит, начинается эпоха биполярного мира и валютных войн.

Когда я поинтересовался у Хомякова, что он думает об этом бреде, тот скорчил свое бабье лицо в невообразимую гримасу (видимо, это была ироническая улыбка) и визгливо произнес целую речь:

– Любая ложь становится истиной, если в нее твердо верить. Любые словесные конструкции становятся увлекательными идеями, за которые люди готовы умирать, когда их ежедневно повторяют миллионы, вкладывая в слова всю энергию неудовлетворенного самолюбия. Если бы ежедневно миллиард людей не молился Иисусу Христу, то никакая церковь не смогла бы собрать под знамена больше двух человек. Задача нынешней пропаганды – восстановить идеологию государства, которая разрушилась вместе с СССР. Люди в нашей стране отказываются признавать действующий режим родиной. Это проблема, очень большая проблема. Режим так и не сумел ничего сделать для народа, он его только ограбил, так что гордиться нам нечем: богатые – всего лишь удачливые воры, а остальные – просто лохи, которых кинули на деньги благодаря действующей власти. Нас ничего не объединяет. А что должно объединять? Родина, понимаешь, Родина: и обязательно с большой буквы. Но Родиной нужно гордиться, а если нечем гордиться, то нужно придумать национальную гордость. Вот эти балаболы гордятся, что мировой кризис нас не задел, что мы – островок стабильности в мире. Ты думаешь, я просто так поручил Протею финансовый рынок США?

Я выдвинул свою версию. В ответ Хомяков с несвойственной горячностью пожаловался, что братья по ложе из-за границы относятся к нему, как к человеку второго сорта, используя его втемную для своих дел, что недопустимо. Мол, такое уже было в семнадцатом году, когда они приводили Ленина к власти и ставили эксперимент над русским народом:

– Да, я их как брат-алхимик понимаю: ну кто из исследователей будет переживать о лягушке, которую зарежут во время опыта? Но как человек не согласен. Вот я им и показал, что все их видимое благополучие – лишь иллюзия, мыльный пузырь, за которым ничего нет: они давно уже живут не по средствам, за счет других. Все это одна большая финансовая пирамида, в которую всех заставляют играть и верить. Вера – вот ключевое слово! Я тебе зачем подарил икону Люцифера?! Для веры, для персонализации веры: ты должен наполнить его энергией своих желаний и заставить жить. Это видимый сосуд, в который должна собраться вся твоя уверенность в себе как алхимика, как мага!

В своем кабинете я долго разглядывал образ князя мира сего, который так не вязался с привычным представлением о главном сопернике Бога: на благостно-прекрасном мраморно-голубом лице лишь глаза светились алым пламенем, напоминающим об аде, – но мои слова не сходились с тем, что я видел, совершенно. Вглядываясь в образ на фоне перевернутой пентаграммы, вписанной в круг, я пытался представить, как выглядели бы такие понятия, как бессильный, мохнатый, липкий, вязкий, сладкий, влажный, бесформенный, темный, горячий, жгучий, непроглядный, нарядный, желанный, туманный, обманный и все это вместе, – как нечто продолженное в бесконечность. И вдруг на моих глазах произошло чудо: звезда повернулась вокруг оси на сто восемьдесят градусов и загорелась ярко-золотым светом, а вместе с ней повернулась и вся действительность вокруг в комнате, превратившись в нечто невообразимое. Я понял, что икона – наглядный портал в другой мир, который я только что открыл усилием мысли. Затем звезда вновь развернулась, вслед за собой скручивая пространство в нечто единое, с необыкновенной легкостью искажая все вещи, словно их природа столь же гибка, как ткань, сдергивая покрывало мира с окружающей пустоты. Оборот за оборотом звезды сжимал и свертывал все видимое в некое подобие жгута, начало которого было в глазах Люцифера, а конец – у меня в голове. Вокруг оставалась глухо ревущая антрацитовая тьма, словно вся скорбь мира, вся его боль выдохнула разом – звук, выдерживать который не было никакой человеческой силы. И я, ухватившись за эту спасительную веревку, что есть силы рванул вперед, в глаза демона, и попал в пространство, ослепительное и сияющее, словно снежное поле в свежерожденном мире.