Я все стоял и плакал, слезы ползли по щекам, кружилось в голове, словно я сошел с карусели, а время вновь потекло с прежней скоростью. Казалось, прошла целая вечность с того момента, когда я покинул эту комнату; не верилось, что я по-прежнему в Москве, а не в другой Вселенной. Я чувствовал себя настолько уставшим, что тут же лег на пол и заснул. Провалился в вязкий, как деготь, сон без сновидений и очнулся лишь от того, что замерз.
За окном светало. Сизые сумерки медленно уползали в углы комнаты, постепенно растворяясь в наступающем дне. Улица внизу ревела клаксонами стоящих в перманентной пробке машин, а в мозгу шумел ветер перемен. Сердце сжимало отчаяние от того, что вот эта жизнь – какая-то ненастоящая, бездарная, словно пресная манная каша, которую я не любил с детства. В моей жизни все ненастоящее, начиная со слов, что я использовал каждый день, и заканчивая поступками, которые совершал. Все заимствованное. Ни цели, ни амбиций, одна лишь скука и тревога, что могу умереть, – а жить так хочется.
Самое странное, что и мечты мои о мировом господстве были чем-то несерьезным, во что нельзя поверить, поэтому и относиться к ним серьезно тоже было нельзя: видимо, я интуитивно выбрал именно это, чтобы снять с себя ответственность при неудаче.
«А почему неудачи?» – осенило меня. Ведь я сумел создать Аида и контролировать dark web, значит, смогу повторить. Да, Ольку и компьютер у меня забрали, но остался я. Никто из тех, кто подчищал хвосты за Хомяковым, не догадался сделать мне лоботомию. Нужно только не останавливаться, штурмовать небо, тем более что теперь я знал, как проникать в параллельные миры без всяких мест силы и конструировать искусственный разум. Отныне я ясно понимал, чего хочу: отомстить всем, кто меня предал, вернув себе все украденное, и разрушить мировое правительство, как и саму идею золотого миллиарда и источник счастливой жизни Запада.
У меня словно крылья выросли, когда я обрел цель. Судя по новостям, которые радостно транслировали все каналы, цены на нефть неудержимо перли наверх вопреки экономическим прогнозам, а значит, Протей Хомякова продолжал незримо влиять на мировую экономику, заставляя американский доллар безнадежно дешеветь, а ФРС – непрерывно печатать деньги и бесплатно раздавать их игрокам на фондовом рынке. Несомненно, за этим стояли люди из ложи. Мне стоило поторопиться, пока вся экономика мира не перешла в руки Хомякова и его хозяев.
Странно, что Хомяков не догадался, что я смогу восстановить украденную программу и даже улучшить ее, дополнив модулятором приоритетов, повысив быстродействие на несколько порядков: может, он мерил меня по себе, считал лишь талантливым компилятором чужих решений, а может, и вовсе презирал, отказывая мне в таланте. Через полтора месяца я создал полноценного симбиота, интегрированного с моим мозгом. Все, что мне теперь было нужно, – затаиться, став неуловимым для масонов и их людей, и хорошенько подготовить наступление.
В нашей стране оставаться было небезопасно: права человека ничего не значили с самого начала девяностых, но теперь и деньги не помогали покупать личную неприкосновенность. Понадобилось найти страну, удобную для жизни, где меня никто бы не искал. Для начала я выехал в Казахстан, остановился в отеле на окраине Астаны под видом бизнес-консультанта, прожил там два месяца, тестируя программу, пока не решился попробовать сделать обрушение – атаковать крупный и особо опасный объект на Родине. По ряду обстоятельств я выбрал Саяно-Шушенскую ГЭС. В августе через Tor вошел в ее систему и организовал сбой в системе электронной безопасности. Турбина вышла из строя, машинный зал затопило, работа всей ГЭС остановилась. Погибли люди, авария нарушила электроснабжение целого региона. Я ликовал, глядя на испуганные лица чиновников, марионеток Хомякова, жующих горох пустых обещаний разобраться и наказать.
Виртуозность заключалась в том, что никто и ничего не мог доказать: следов проникновения не было, все выглядело как трагическое стечение обстоятельств. При этом я вычислил, где сейчас находится Протей Хомякова. Я совершенно не удивился, отыскав его в Праге, где, по всей видимости, обитал и сам Хомяков. После первого успеха я решил назвать своего червя Посейдоном, как древнегреческого колебателя земли, в ознаменование успешного разрушения крупнейшей на планете гидроэлектростанции.
Мощь, которой я владел, наделяла меня уверенностью, что я самый необыкновенный человек на Земле, кому все доступно и все дозволено: я мог украсть один миллиард долларов – и никто бы не заметил; мог организовать теракт в любом городе мира – и никто бы меня не остановил. Единственное, чего я не мог себе позволить, – чтобы сильные мира сего узнали о моем существовании.
Мои ожидания от аварии не оправдались: ни одного из друзей Хомякова не привлекли к ответственности, не отстранили от должности; по большому счету, я не достиг цели блэкаута, все списали на несчастный случай. Безадресность происходящего не дала усмотреть за ним чью-то злонамеренную волю, сознательное действие. С одной стороны, обидно, а с другой – мне на руку: можно начинать манипулировать человечеством.
Я почти два месяца сидел и боялся, пока не повторил попытку: сначала организовал блэкаут в Таджикистане, его быстро ликвидировали; затем в Бразилии, оставив без электричества четверть населения этой страны на два часа. Конечно, получилось не столь эффектно, как с Саяно-Шушенской ГЭС, но шуму эти акции в две тысячи девятом году наделали, я же убедился, что Посейдон неуязвим.
Наверняка кто-то осудит меня и решит, что мои поступки безнравственны, но я таких людей совершенно не понимаю. По мне, всякая нравственность – лишь словесная чепуха, которой люди объясняют свою слабость совершать подобное: вроде аргументов лисы из басни «Лиса и виноград». Недоступное мы объявляем не то что ненужным, а даже неприемлемым.
Однако вернемся к моим приключениям. Я решил перебраться из Астаны в Киев, поближе к Праге, чтобы вычислить, где находятся Аид и Олька: по мониторингу уровня D я не смог зафиксировать признаки ее мозговой активности, которые были частью деятельности Аида; поэтому мне не оставалось ничего другого, как только следить за Хомяковым. IP-адрес устройства, с которого выходил в Сеть Протей, располагался в Градчанах, недалеко от Пражского Града. Через камеры наружного наблюдения я видел особняк, куда приходил и откуда выходил Хомяков, но без Генкина. Значит, Генкина держали взаперти, опасаясь, что он сбежит или с ним что-нибудь случится, тогда власть над Протеем будет упущена.
Можно было отключить электричество во всем квартале и посмотреть на реакцию, но привлекать к себе внимание не входило в мои планы. К тому же, оказавшись в Киеве с неограниченным бюджетом (кредитка автоматически пополнялась со счетов наркоторговцев), я поскорей хотел забыть страшную русскую жизнь с ее приверженностью абстрактным идеям и презрением к своему телу, сменив ее на жизнь богатого плейбоя. Здесь я повстречал самого черта в юбке, полную противоположность Ольки, и звали черта Олеся. Раздвигая ее плоть, я сам себе дивился: зачем мне рисковать и бороться против каких-то масонов, когда вот она – сладость мира, источник вечной жизни, неупиваемая чаша, завораживающая свежестью безупречного тела.
Я прекрасно видел ее сущность, ясную и переменчивую, как весенняя погода в матери городов русских. Олеся до дрожи хотела рвать и брать все самое лучшее, как голодная волчица, ненасытная в ожидании мяса, стремилась с помощью дарованной ей природой красоты забраться на самый верх пирамиды потребления и наслаждаться своей исключительностью. Ее гремучая смесь животной тяги к удовольствиям и сучества меня развлекала и привносила в мою жизнь чуточку разнообразия: приходилось все время покупать Олесю, раз за разом повышая цену. Это как с модными писателями, у которых закончились настоящие идеи: чтобы оставаться востребованными, они выдумывают все более и более невероятные истории и характеры, дабы шокировать читателя чем-нибудь настолько ужасным, чего в обычной жизни просто не бывает.
Откуда берутся чикатилы? Не из жизни, а из книг – из зазора между повседневной моралью и нравственной парадигмой, что навязывают нам инженеры человеческих душ, лепя из нас, как из сырой глины, нужные режиму типажи, – приходит искушение попробовать нечто противоположное лжи, которой нас учат с детства. Наша литература не борется с комплексами, а создает их, предлагая героев, которые все сплошь уроды. Людей, о ком повествовала отечественная литература, и в жизни-то нет: ни со знаком плюс, ни со знаком минус. Преступления, как правило, остаются без наказания, Свидригайловы не кончают жизнь самоубийством, Раскольниковы не идут добровольно на каторгу, Каренины не бросаются под поезда, а проститутки никогда не обращают к евангельской жизни законченных блудодеев, научивших их собой торговать.
В моем мире все было честно: я верил в силу денег и законы природы, которые заставляют искать свой интерес в любом деле, – а на Украине всегда любили здоровый цинизм и щедрость. В отличие от Москвы, где интеллигенция так любит говорить о духовности, словно предаваясь метафизической похоти, стесняясь своей меркантильности, в Киеве умеют радоваться жизни и не задумываются о своей исключительности, живут одним днем, словно он последний. Завоевывать любовь, имея много денег, легко и приятно: все готовы лизать тебе задницу, лишь бы стать твоим другом, не надо даже платить, так велико желание окружающих на тебе заработать, войдя в доверие.
Это был последний год свободы в республике, когда люди верили, что еще чуть-чуть – и они станут европейцами: ожидали новых выборов и чемпионата Европы; вокруг – такой самоподъем, что все только и делали, что сочиняли заново историю Украины. Я со смехом слушал их разговоры, словно попал в фейк-шоу, где все не по-настоящему: настолько происходящее было абсурдно и скоротечно, – вокруг подозрительно много Геродотов и Геростратов. Страна, обреченная на перемены. Но я, анонимный игрок, я-то хотел совсем другого: тихого омута, где бы меня никто не стал искать. Судя по мониторингу Посейдона, страна кишела агентами спецслужб, которые готовились к большой политической игре. Не скрою, и у меня случались приступы тщеславия, когда я подумывал смешать всем карты, но здравый смысл и трусость велели не лезть в чужую игру: зачем мне их проблемы, когда на кону весь мир. Я хотел всего лишь проникнуть в dark web – на уровень А, где якобы конец бытия, конец реальности, чтобы узнать тайну жизни.
Перемещаясь из одного ночного клуба в другой, из компании музыкантов в компанию антикваров и галеристов, а затем в общество вечно пьяных нуворишей, изгоев шоу-бизнеса и газетчиков, общаясь с разноплеменной смесью аферистов всех мастей, я чувствовал себя, словно в огромном сумасшедшем доме, где никто не хотел взрослеть. Все жили, как бы играя, и не желали брать на себя ответственность, стремясь развлекаться до гробовой доски или, как минимум, до европейского чемпионата; никто не хотел знать, что будет завтра. Мало того, все явно боялись этого вопроса, всячески избегая его обсуждать. Если у кого-то заканчивались деньги или случались неприятности, то о нем дружно забывали, словно его никогда и не существовало, – драйв одноразовой жизни завораживал.
Моя Олеся чувствовала себя в этой среде как рыба в воде: она всех знала, ее знали все, не пропускала ни одной вечеринки или рок-концерта – была моим гидом по киевскому художественно-политическому андеграунду. Именно она познакомила меня с двумя антиподами: оба евреи наполовину; сделали состояние на залоговых аукционах благодаря связям сразу после развала совдепии; каждый имел по своему телеканалу и маленькому комплексу Наполеона; работали на американцев и отмывали деньги для бандитов. Одного звали Павел Парашка, другого – Илья Калопрачкин. Один был главой Всемирного украинского собора, а другой возглавлял Всеукраинский еврейский конгресс: первый – министр и крупнейший сельхозмагнат, второй – глава финансово-промышленной группы «Ухват», которой принадлежало полстраны.
Знакомила меня с ними Олеся с умыслом: хотела попасть в говорящие головы на ТВ, но все получилось, как в фильмах Дэвида Линча. Я должен был заплатить тому, кто согласится взять ее на свой канал телеведущей, а в результате мы оба оказались в дерьме с ног до головы, словно попали в параноидальный кошмар: каждый из них мечтал встретиться с дьяволом, а я должен был им помочь. Ушлая хохлушка, когда я рассказал ей о посещении мира Люцифера, выдала меня за агента князя тьмы, который поможет получить заклинание абсолютного успеха. Каждый антипод и так имел в штате оккультистов и практиковал ритуалы, о которых стыдно говорить. Парашка поклонялся богине плодородия Мут и мастурбировал в определенные дни над водами Днепра; Калопрачкин содержал целых десять колдунов вуду, которые каждый день забивали козлов и петухов, окропляя их кровью по всей Украине деньгохранилища в банках «Ухват», – но они оба хотели чего-то большего. Парашка желал стать президентом, а Калопрачкин мечтал о нефтегазовом бизнесе в республике; один был романтиком, а другой расчетливым барыгой, из-за разного бэкграунда. Парашка в детстве любил одеваться в женское белье и подглядывать за тем, как мочатся девочки, а Калопрачкин верил, что испачкаться в человеческом дерьме – к большим деньгам, поэтому делал это каждую неделю, пока не прошел обряд бар-мицвы по настоянию своей матери. Проблема в том, что они желали не моего знания, а веры, которой у меня не было: пришлось предложить им что-то новое, желаемое, чем они не обладали. Чем абсурдней то, что ты предлагаешь, тем охотней тебе верят.
В Мюнхене во Фрауэнкирхе я видел картину, которая меня поразила точностью формулировки образа мира, как его понимали раньше, когда верили в Бога: Христос снимает маску жизни с лица смерти, словно ее разоблачает. Правильное слово. Жизнь – лишь обман, иллюзия, и в мире верующих нет ничего, кроме культа смерти, которой они поклонялись две тысячи лет. Поразительно, но в распятии Христа никто не видел самого яркого воплощения иконографии политического убийства и его оправдания. Визуальный образ несправедливого, а точнее – преступного насилия над народным вождем, принесенным в жертву во имя спасения всего его народа или же группы им избранных от грядущего наказания для новой жизни как награды. Награда – вот ключевое слово: люди, как собаки, прекрасно подвергаются дрессуре и за «доброе» слово готовы служить, нужно только знать это самое «доброе» слово.
Оставалось придумать хотя бы одно, чтобы приручить или Парашку, или Калопрачкина: для первого я предложил слово «жертва», а для второго – слово «долг»; они должны были все время использовать их в речи и заставлять всех повторять эти слова вслед за ними. При этом Парашка к слову «жертва» должен был постоянно добавлять «отечество», а Калопрачкин к слову «долг» – «национальный».
По сути, я предложил им по частям концепцию Хомякова о репрезентации власти, только разделив ее надвое. Изначально она создавалась под конкретного человека и заключалась в том, что нужно уметь – именно уметь – врать с каменным лицом и иметь смелость уничтожать политических врагов, представляя это неизбежным очищением политической элиты от предателей и слабаков. Это как умение любого режима объявлять себя родиной: даже не умение, а право; когда ты не просто должен, а обязан решать, кого любишь больше, папу или маму, в то время как на самом деле у тебя вообще нет родителей, ты круглая сирота. Первая половина подошла Парашке, а вторую взял на вооружение Калопрачкин. Весь трюк заключался в том, что каждый из них владел лишь частью технологии контроля за разумом. Синергетический эффект достигался за счет количества людей, вовлеченных в камлание для массового изменения сознания во имя достижения поставленных ими целей.
Но Олеся не рассчитала, что такие люди, как эти двое, не умеют благодарить, а стараются избавиться от тех, кому они должны. Оба заказали нас (я это сразу узнал благодаря Посейдону), поместив заказ на наше устранение на сайте Perun-VKR, причем Парашка предлагал в два раза больше, чем Калопрачкин. Олеся мне не поверила, посчитав, что я просто не хочу покупать ей место телеведущей.
Я решил принять контрмеры. Для начала заказал наших убийц, при этом они должны были убить друг друга, а для надежности подрядил еще одного – прикончить оставшегося в живых. Как в Нью-Йорке, когда одних мафиози отстреливали другие мафиози. Судя по базе данных, все они были бывшими военными.
Когда я убедился, что прямая угроза миновала, и получил наглядные доказательства того, что номер три устранил убийц номер один и два, я решился на ответный ход, стравив между собой Парашку и Калопрачкина: у того и у другого были слабости, о которых знали все, – нужно только побольней ударить. Первый, член правительства и глава украинских патриотов, заботился о духовном здоровье нации, курируя больницы и лечебницы душевнобольных по всей стране, что прикрывало его страсть совокупляться с психически нездоровыми женщинами. Особенно ему нравились малолетки. Как говорил сам Парашка, его привлекал в них могучий животный магнетизм. И я его понимал как никто, ведь Олька, не обремененная интеллектом, была ничем не лучше безумных наложниц Парашки во время его инспекционных поездок и сводила меня с ума именно ненормальностью: ты понимаешь, что это неправильно, но не можешь и не хочешь остановиться. Второй, главный всеукраинский еврей, демонстративно много жертвовал на восстановление Стены Плача в Иерусалиме, построил самую большую синагогу в Европе в самом маленьком шахтерском городке и единственный в мире производил кошерное сало, которое продавал в своих центрах религиозного воспитания. Одновременно Калопрачкин финансировал все неонацистские группировки в стране и вербовал в них людей, чтобы отправлять их воевать на Ближний Восток; через неонацистов в Европе он сбывал наркотики, которые в качестве ответной поддержки получал из Пакистана; на деньги от наркотрафика финансировал акции исламских террористов против еврейских общин в Бельгии, Франции и Испании. Но все это было не слабыми сторонами его личности, а только бизнесом. Калопрачкин был сентиментален и жесток, обожал собственноручно мучить врагов перед тем, как их убьют, но, видимо, не отличался психопатией: жертв лично не убивал, даже не смотрел, как их кончают. Очень гордился единственным сыном, подающим надежды боксером, рассчитывая сделать его со временем чемпионом мира. Вероятно, именно ребенок был его ахиллесовой пятой, так же, как публичная репутация для Парашки.
В некотором смысле я жалел сына Калопрачкина: он же не виноват, что его отец такой, – но жалел не настолько, чтобы не тронуть. Поэтому первым убили именно сына. Убийство обставили так, что все следы вели к Парашке. По уликам на месте преступления следствие немедленно вышло на убийцу, одного из членов партии «Нокаут», входившей в собор Парашки. Документы в вещах убийцы ясно свидетельствовали о том, что заказчиком был член политсовета собора и близкий соратник Парашки оппозиционный журналист Макакашвили, а оплатили убийство со счетов одной из агрофирм Парашки (сделать это с помощью Посейдона не составило никакого труда). К тому же очень кстати объявились свидетели, которых я нанял на сайте Judas.com: они якобы слышали, как Макакашвили в кругу друзей обещал убить молодого Калопрачкина, чтобы отомстить его отцу за то, что он отнял у брата Макакашвили бизнес в Одессе (последнее – сущая правда: действительно отнял).
Талантливо замешанный адский коктейль из подложных улик, неоспоримых фактов и убежденности в собственной правоте участников конфликта сработал: Макакашвили бесследно исчез, а на телеканале Калопрачкина появился разоблачительный репортаж о сексуальных пристрастиях Парашки с демонстрацией записей скрытой камерой его любовных утех в лечебницах. Ответным ходом Парашки стало убийство главы телеканала Калопрачкина – сделали это демонстративно, в родном городе хозяина канала, облив голову трупа жидкими фекалиями, – а также иск к телеканалу о злостной клевете с требованием его закрыть. И хотя «независимая» экспертиза показала, что видеосъемки фальсифицированы, Парашку отправили в отставку с формулировкой «по состоянию здоровья», а его старшую дочь похитили, изнасиловали и вернули родителям в состоянии душевного расстройства.
Неожиданно ярость обоих выплеснулась на меня. Парашка и Калопрачкин обнаружили, что мы с Олесей все еще живы, и сочли меня главным виновником того, что удача от них отвернулась, а мои заклинания пошли им лишь во вред. Я чудом избежал смерти, когда в мою квартиру на Крещатике ворвались боевики из СУПа (Союза украинских патриотов), направленные ко мне Калопрачкиным: дом был старый, с черной лестницей, по ней я сбегал из квартиры, когда убивали моего соседа, по ошибке приняв за меня; он был одного со мной возраста и такой же комплекции, зависал у меня со вчерашнего дня, куря кальян и играя со мной в «Крафтверк». Мне повезло, я сидел в другом конце квартиры, в кабинете, и при первых криках нападавших схватил ноутбук и выскочил на лестницу. Олеся в тот день, обиженная на меня, уехала к подруге Полине за город. Все дальнейшее происходило, как в плохом боевике: я через чердак перебежал в другой подъезд и дворами выбрался на параллельную Крещатику Пушкинскую, остановил первое попавшееся такси и помчался на дачу к Олесе. Даже денег с собой не захватил, поэтому с водителем расплатился часами от Patek Philippe за двадцать тысяч евро.
Мое появление стало полной неожиданностью. Олесю я обнаружил в постели с ее подругой Полиной в компании здоровенного мужика. С трудом сдержав ярость на нее, проломил любовнику голову кочергой от камина, забрал из дома все деньги, которые нашел, и угнал машину ее подружки. На ней я помчался по шоссе Е40 на запад, рассчитывая достигнуть Львова, а затем как-нибудь перебраться в Польшу. Через четыре часа бросил угнанный автомобиль вблизи железнодорожной станции в окрестностях Львова и на электричке доехал до центрального вокзала. На привокзальной площади нашел какую-то русскую старуху, у которой снял комнату на трое суток, и заказал себе в dark web’е новые документы на фамилию Колосов. Отныне я гражданин Словакии, эмигрант из России, живу в Кошице и преподаю русский язык в городской гимназии. Сделал полную предоплату, перечислив деньги со счета одного из филиалов калопрачкинского «Прихват-банка», заодно выложив в Интернете на всех новостных сайтах украинских СМИ подробную информацию с копиями документов о связях Калопрачкина с неонацистами Европы. Маленькая месть за то, что главный еврей Украины оказался неблагодарной свиньей.
Пока ждал документы – размышлял о том, насколько прав был отец, поучая меня, что женщины нужны лишь для удовольствия, но никак не для любви, и о том, что я каждый раз попадаю впросак, как только забываю его принципы. В это время меня объявили во всеукраинский розыск за двойное убийство. На сайте киевской прокуратуры сообщалось, что я убил несчастного Пасюка – своего соседа – в состоянии аффекта из-за ревности, а затем отправился на дачу к подруге любовницы, где ограбил ее, а некого Кемника, который пытался меня остановить, хладнокровно искалечил. В качестве свидетелей фигурировали Олеся и Полина. Я распознал происки Парашки, который имел безграничное влияние на прокуратуру со времен руководства ею еще при предыдущем президенте.
Итак, на меня объявили самую настоящую охоту – и все из-за связи с алчно-амбициозной хохлушкой, которая хотела схватить черта за хвост и этим обрекла нас обоих на гибель; она совершенно не понимала, что ее дни без меня были уже сочтены. Но я-то думал, что прорвусь, что меня это не коснется: смерть для других, для моих марионеток, но точно не для меня, – но когда через три дня не получил оплаченные документы, то почувствовал прямую угрозу жизни. У старухи в доме Интернета не было, мне приходилось задействовать Посейдона и мониторить Сеть из ближайшего интернет-кафе, но это стало крайне опасно: по всем местным каналам в новостных выпусках каждые три часа мелькала моя физиономия и звучало обещание награды тому, кто донесет о моем местоположении. Даже старуха о чем-то догадалась: потребовала увеличить плату в три раза или уходить. Меня обложили, словно волка на охоте, бежать некуда: ни документов, ни денег, ищут все, начиная от бандитов и кончая полицией. Спасти могло только чудо. И здесь меня осенило: а что мешает, открыв портал, уйти через параллельный мир в другой портал в ином месте, – ведь необязательно собирать пространство в тех же координатах, можно выйти, к примеру, в Крумлове. Это как сойти с карусели не в месте, где садился, а в любом другом, где захочется.
Я не мог понять, почему не додумался до этой простой мысли раньше, хотя ведь и создавать порталы я научился лишь потому, что меня вынудили обстоятельства. Понадобилось решить вопрос с Посейдоном: оставлять его здесь означало потерять все, но и уничтожить программу я не мог, а то оказался бы таким же, как все: обыкновенным человеком, которому никогда не попасть на небо, лишенным всемогущества.
Единственное, что мне пришло в голову, – отправить ноутбук с червем до востребования в Прагу, где я получил его по новым документам. Я поручил это моей старухе, заплатил ей за три дня вперед и сверх того сто долларов за то, чтобы она отправила бандероль для Колосова в Прагу. Получив квитанцию, я попросил старуху меня не беспокоить, мол, хочу хорошенько выспаться перед дальней дорогой, а она в ответ молча вручила мне газету с моим портретом на первой полосе и объявлением о розыске. Глядя в ее выцветшие глаза в морщинистых мешках темных глазниц, я ясно видел, как в душе старухи борются два чувства: с одной стороны, жалость ко мне как к жертве, а с другой – жадность: появился шанс забыть о бедности хотя бы на время. Соблазн был так велик, что она уже решила: как только я усну, отправится в полицию доносить.
Я жалел старуху, хотя не был уверен, что на ее месте не поступил бы так же: во всяком случае, своим поведением в двадцатом веке русские заслужили считаться народом-христопродавцем и переплюнули даже Иуду: ведь никто из нас не стыдится нашего поганого советского прошлого и уж точно не осуждает его. Убить доносчицу? Но, в отличие от Раскольникова, я и так знал, что власть имею, а мараться о тварь дрожащую совершенно не хотел, а потом – я и так уже приговорил ее за предательство к достойному наказанию. Приведет сюда людей, а они никого не найдут, и она останется с носом, на бобах, в дураках, несолоно хлебавши, хорошей жизни не повидавши, будет всеобщим посмешищем.
Квартира старухи располагалась на улице Короткой, парадоксальным образом – рядом с синагогой, я даже ее название запомнил: Бейс Аарон ве Исраэль. Так странно совершать схождение в другой мир рядом с местом, где безуспешно молятся о том, чтобы попасть туда же, не понимая, что нет тайного имени Бога, как нет и спасения, а есть лишь гребаный закон. Какая ирония. Словно я – часть древнегреческой трагедии с персональной Атой, призванный сокрушить этот мир.
Заперев комнату изнутри, я осторожно, чтобы не шуметь, придвинул платяной шкаф к двери, на освободившейся стене углем начертил круг, такой большой, как только сумел, в нем попробовал нарисовать перевернутую пятиконечную звезду, но у меня не получилось, тогда вместо звезды изобразил могендовид (два равнобедренных треугольника – это вам не пентаграмма), руководствуясь скорее интуицией, чем здравым смыслом. Теперь оставалось лишь заставить рисунок работать.
В качестве звукового ключа я использовал название синагоги, нараспев повторяя про себя: «Бейс Аарон ве Исраэль», с каждым разом удваивая слова «Бейс Бейс Аарон Аарон ве ве Исраэль Исраэль», представляя Иегову как темную злую силу, рвущуюся сюда, чтобы забрать меня с собой. В ушах стоял рев, волосы развевались от ураганного ветра. Треугольники внутри круга вращались навстречу друг другу со скоростью велосипедных спиц, быстрее и быстрее, и вот они превратились в серое метущееся пламя, из которого мне навстречу ударил луч света, совершенно ослепив, а в голове зазвучало: «Алеф»; перехватило дыхание, в глазах потемнело, и я провалился в небытие.