Вокруг – насквозь выжженная земля, угловатая, как иудейские буквы. На небе нет никакого светила, лишь рассеянный слабый свет, я бреду и бреду по пустыне без теней, не встречая ничего примечательного. День сменяется ночью: на небе ни одной звезды или луны – угольная чернота. Но, вопреки всем законам физики, я могу видеть: как таковой тьмы нет, есть призрачное свечение от земли, отчего лежащая передо мной пустыня еще безжизненней, чем казалась днем.
И снова день без рассвета, без надежды на утро – стариковский день без намека на новизну, воздух недвижим, а все вокруг такое хрупкое, словно готово рассыпаться при малейшем дуновении ветра. Мир вызывающе ветх и отталкивающе безобразен, он словно истончился до последнего предела, отделяющего любые формы существования от абсолютного праха. Единственное, что приходит в голову при взгляде на это великолепное безобразие, – ветхий денми, а еще почему-то сами собой лезут в голову бессмысленные, варварские слова «Мене, мене, текел, упарсин», которые я зачем-то повторяю про себя, двигаясь к чудовищному образованию посреди пустыни, наконец-то возникшему из-за горизонта. Шаг – мене – шаг – мене – шаг – текел – шаг – упарсин: и так раз за разом, пока я не подхожу к «нечто» так близко, что наконец-то могу его хорошенько разглядеть.
Ничего безобразней я в жизни не видел: какая-то смесь гриба, моллюска и растения в ореоле из бледно-голубого пламени. «Неловко думать, что так выглядит настоящая неопалимая купина», – приходит на ум лишь одна святотатственная мысль. Но помимо этого в голове у меня отчетливо звучит чужой Голос, очевидно, обращающийся к себе:
«Может, Йегова? Ох, неправильно. Тогда Иао? Опять не то… Иаве? Явва? А как Иа? Аиа? Иаоу? Йахо? Ойдахо? Йодхейвавхей?.. Яве? Яхве? Иаве? Нет, Иаве уже было, тогда Айхве? Иахве? Эль? Элохим? Элоим? Саддай? Раббони? Все не то, все неправильно. Эли? Эго эими? Инь и Янь? Израйл? Азрайл? А, Израиль?! Опять не то… Ни одно не подходит! Не понимаю, как я мог его забыть».
С каждым именем «нечто» искажается во что-то еще более ужасное, чем раньше, отчего в конце концов становится неловко созерцать бессмысленность его превращений. И вдруг меня осеняет даже не мысль, а прозрение – так это же древнееврейский Иегова собственной персоной. «Так вот как выглядит Бог, переживший смерть». Когда-то он объяснил Моисею значение своего имени: «Я стану тем, кем желаю», а теперь позабыл его, боясь повторить участь своего предшественника Ра, заложника хитрости Изиды. Вместе с именем он потерял и главный свой атрибут – Красоту. Красота – страшная сила, ею все пользуются, чтобы обращать и покорять. И вот он состарился и может превращаться только во что-то безобразное.
«Мене, мене, текел, упарсин». Как это верно для мира, который настолько дряхл, чтобы помнить, что такое красота и ревность по отношению к самому себе: да не будет у тебя иных Богов, кроме меня. И когда я вдруг выплевываю из себя неожиданно всплывшие в сознании слова «Или, Или! Лама савахфани?» – поднимается чудовищный вихрь вокруг, сметая этот мир и обнажая кромешный мрак внешней тьмы и скрежета зубовного.