Под ногами хрустел битый кирпич, остро пахло мочой, стояла кромешная тьма, хотя я ясно чувствовал, как меня обступали со всех сторон изъеденные временем стены подземелья. Голова не кружилась, но сильно болела правая ее половина, словно меня ударили. Я точно знал (откуда – ума не приложу), что впереди выход, но понятия не имел, что меня там ждет и где я. Внутри зрело противное чувство: это явно не Крумлов.

Снаружи предчувствие подтвердилось со всей очевидностью окружающего пейзажа: я оказался на старом еврейском кладбище среди каменных надгробий, позолоченных февральским солнцем, словно жидким янтарем. Как будто на истощенную от истории землю проливалась равнодушная щедрость Зевса, отца всех богов, уставшего блудить. Вдали виднелись окрестности Храмовой горы Иерусалима. Я не поэт, поэтому город мне сразу не понравился: никакой архитектуры, один лишь самоварный купол мечети на плоской горе, да к тому же я в чужой стране без денег и документов, а тут еще постоянная война с арабами, каждый день теракты…

Почему я оказался здесь, а не в Чехии? По-видимому, виной тому иудейский символ, который выбросил меня сюда, в место притяжения молитв всех евреев. Во всяком случае, если бы мой трюк с порталом не сработал, могло бы быть и хуже. Вы не поверите: я, наверное, не меньше часа захлебывался смехом, сидя на чьей-то могиле и представляя, какие сейчас рожи у тех, кто хотел меня поймать. Била дрожь, мурашки бегали по коже от одной мысли, что я избежал смерти. Я жив и на свободе!

Меня привел в чувство старик с цветами, который появился из ниоткуда и, как бешеный, заорал и замахал руками, словно я понимал его иврит. По-английски попросил его заткнуться. Старик пришел в совершенную ярость, обозвал меня, тоже перейдя на английский, фашистским ублюдком из Европы, и заковылял прочь – судя по всему, звать сторожа или полицейского, а я решил найти более подходящее место для себя, живого, и начал подниматься к смотровой площадке, у подножия которой раскинулось кладбище.

Уже в каких-то десяти метрах от стены я явственно услышал сверху шум и русскую речь: видимо, группа русских туристов фотографировалась на фоне Храмовой горы. Громкий голос с плохо скрываемым раздражением уязвленного самолюбия рассказывал о том, что располагалось за моей спиной и как к этому следует относиться. Я отлично знал психологию соотечественников и потому закричал им снизу, чтобы они помогли мне выбраться. Эффект превзошел все ожидания: шесть мужских голов и три женские склонились над краем отвесной стены и с явным любопытством созерцали меня, словно восставшего из мертвых.

– Что ты там делаешь? – наконец снизошел до моих кривляний седовласый плейбой с ярко выраженной армянской внешностью. – Яков говорил, что это кладбище закрыто для туристов. Как ты сюда попал?

– Сам не знаю, – честно признался я. – Вытащите меня, ребята, и я буду вам по гроб жизни благодарен.

– Вы рискуете жизнью, – хорошо поставленным голосом экскурсовода отметила кучерявая голова в круглых очках, – для евреев это место священно. Вас запросто могут застрелить.

– Так помогите мне, братцы, – взмолился я, не на шутку перепугавшись. – Меня уже какой-то старик тут оборал. А вдруг и впрямь застрелит. Спасите. Мы же с вами одной крови, из одной страны…

Короткая и бурная дискуссия наверху закончилась тем, что мне в руки прилетел конец буксировочного троса, который я обмотал вокруг пояса, а затем меня буквально вытянули наверх, в крепкие объятия нечаянных соплеменников. Как раз кстати: внизу снова появился злой старик, уже с двумя полицейскими, шел и громко кричал на своем варварском языке.

Компания, в которую я попал волею случая, состояла из пяти мужчин и трех женщин, а также экскурсовода Якова и водителя. Возглавлял ее седовласый армянин с характерной фамилией Иванов, хозяин модного архитектурного бюро в Москве; его сопровождали старые школьные товарищи: театральный режиссер Саркисов, которого все звали Саркисычем, IT-шник Кочетков, торговец цветами и одновременно гражданин Израиля Гриня, а также некий Гроссман, писатель-маргинал.

Самый примечательным персонажем из них был, безусловно, Гроссман: и не только оттого, что он считал себя писателем, но и потому, что все время нес невероятную трансцендентную чушь, провоцируя экскурсовода на горячие дискуссии. Гроссман немедленно подарил мне свою книжечку «Случай в Венеции», сюжет которой, если честно, не блистал особой оригинальностью: история о том, как мужчина превращался на время в женщину, что само по себе абсолютно банально, но детали метаморфозы впечатляли. Не буду голословным и приведу цитату из этого опуса, чтобы любой мог понять живость воображения автора:

«…И тут же все пришло в движение: из-за красных полотнищ с каббалистическими знаками выскочили абсолютно голые девицы с раскрашенными лицами, а на верхнем балконе, прямо напротив кресел Адама и лже-Марчелло, появилось семь клинобородых худых мужичков в адамовых одеждах, прикрывающих свои срамные места электробалалайками различных размеров: от малюсенькой, размером с матрешку у самого длинного, под два метра ростом, и до гигантской двухметровой, по иронии судьбы доставшейся самому маленькому и тщедушному из них, – и, дружно ударив по струнам, бодро заиграли заунывные старинные русские песни, начиная от «Стеньки Разина» и заканчивая «Черным вороном».

То стонут, то заливаются балалайки, и невольно перед глазами Адама встают туманные поля, серые избы с лучинами вместо электричества, тихие заводи, сосновые суровые леса, в которых полно душистой земляники. И на душе не то печаль от этих балалаек, не то какая-то неясная надежда. Обрываются балалайки, обрывается мечта. И на душе погано, ох погано, словно там кошки нассали: обидно, что родился и вырос в неправильной стране, где он никому не нужен. Там же ему суждено и умереть, в полной безвестности, послужив удобрением для выращивания следующего поколения у себя на Родине.

Пока балалаечники исполняли свой беспроигрышный репертуар, отобранный на потребу самой взыскательной публики, уставшей от красоты классической музыки и жаждущей чего-то типа матерных частушек, помноженных на слащавый лиризм русской души, голые девицы расселись за столики к мужчинам на колени, а в зал вошли гуськом двенадцать игроков, обнаженных мускулистых атлетов, каждый из которых обладал детородным органом противоестественных размеров, торчащим между ног, как недоразвитая третья нога.

Шесть из них были белыми, а шесть неграми, играющими своими мускулами на теле, как заправские культуристы. Все атлеты были натерты маслом, отчего их мышцы казались еще рельефнее в свете прожекторов, которыми подсветили игровую площадку в центре зала.

Вслед за атлетами, которым предстояло принять участие в игре, в зал начали заходить совершенно неподобающего вида для данного вечера персонажи: несколько голых старух, раскрашенных, как дешевые привокзальные шлюхи, и мерзкого вида старики; девочки и мальчики на вид не старше восьми лет; свиньи и овцы в сопровождении собак; разнополые инвалиды, лишенные рук и ног; потрепанные жизнью пузатые мужички, заросшие шерстью с головы до ног; и пять бритых наголо негритянок с ненормально длинными шеями в золотых ошейниках в окружении стаи арабских юнцов.

– Кто все эти люди и животные? – поинтересовался Адам у лже-Марчелло.

– Это группа поддержки.

– Группа поддержки? – уточнил Адам.

– Да, да, ты не ослышалась – это группа поддержки.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем поддерживать игроков, которые носят арбузы на своих эрегированных членах? Чем им могут помочь дети, животные, старики, калеки и этот африканский сброд? Объясни!

– Очень, все очень просто, кара регина, пока те будут соревноваться, то эти будут мэкинг лав, как говорят инглезе. Причем все они будут предаваться самым противоестественным порокам, какие только может представить человек: старики, – а это бывшие красотки Playboy-я и бывшие порноактеры, – будут тромбаре, ах, я не знаю, как перевести, ну типа чпок-чпок, понимаешь?

– Трахаться, что ли? – уточнил Адам.

– Да, да! – обрадовался как ребенок лже-Марчелло и даже захлопал от восторга в ладоши, – именно трахаться. Чпок-чпок, скопар-р-р-е. Так вот, старики будут трахаться с девочками и мальчиками, оскверняя их чистоту своим застарелым пороком, ха-ха, с животными будут мэкинг лав зоофилы, обоего пола, калеки друг с другом, ха-ха-ха. Ты когда-нибудь видела, как тромбаре, трахаются безрукий и безногая, ха-ха-ха. Уморительное зрелище, клянусь тебе, когда на двоих любовников только две руки и две ноги, ха-ха-ха.

– А чем будут заниматься молодые арабы? Неужели?..

– Каждый из них ротто ин куло, хи-хи-хи, – хищно оскалился лже-Марчелло и жестами рук показал, как они это будут делать, – любимая мусульманская забава для юношей. И все это будет происходить СУБИТО, кописко ми, с-у-б-и-т-о! И игра и этот трах-тарарах, ха-ха-ха.

– И что, они сейчас все этим займутся, а мы на это будем смотреть? – искренно ужаснулся Адам, с трудом представляя, как все это будет выглядеть одновременно: игра в членомяч на площадке и сексуальная оргия половых извращенцев вокруг.

– Каволо! И Феллини с его «Сатириконом» и «Калигула» Тинто Брасса по сравнению с этим зрелищем – просто детский лепет двух стронцо. Вот так-то!

Адам оглянулся и внимательно всмотрелся в лица мужчин, расположившихся за его спиной: несмотря на то что у каждого из них появилась голая спутница, все их внимание было сосредоточено по-прежнему на нем, – они не сводили глаз с его тела, нервно ощупывая обнаженные прелести своих соседок. Каждый из них алкал его крови, предвкушая, как будет безжалостно терзать его плоть, еще у живого пожирая сердце и печень: Адам ясно читал их мысли, словно ум каждого был для него открытой книгой, и в каждой из них было написано одно и то же – убить, убить, убить.

«К черту этих мудаков, у которых только кровь на уме, – разозлился Адам, – именно для таких импотентов и устраиваются такие шоу. Любовь для этих выродков заменяет секс, а чужая боль их возбуждает. Но меня вы точно не получите, не на того напали».

В конспиративную теорию мирового заговора он никогда не верил, – в масонов, сионских мудрецов и мировой капитал, – но тут был вынужден признать, что, как минимум, заговор каннибалов существует и успешно скрывается в западном обществе: им выгодно было существовать в тени, используя ничего не знающий плебс в качестве собственного бесплатного корма.

«Интересно, как становятся каннибалами? – неожиданно захотел спросить у лже-Марчелло Адам, с трудом сдерживая свое любопытство. – Но ведь не ответит, а я себя выдам. Уж лучше о чем-нибудь другом спросить. Может, о том, зачем им так жить?»

Адам наклонился к лже-Марчелло и, поманив его к себе пальцем, поинтересовался,

– Скажи, пожалуйста, ты считаешь все происходящее здесь нормальным?

– Хочешь сказать, что мы все сумасшедшие стронции? – самодовольно хмыкнул тот и энергично щелкнул пальцами своей правой руки. – Наверное, наш образ жизни кажется тебе немного странным.

– Ну, я думаю, что смотреть, как порноактеры с эрегированными членами соревнуются за право носить арбуз на конце своего детородного органа – это действительно странно.

– Но нам всем это нравится! Это возбуждает.

– Что? Непристойности?

– Да, да, точно. Бинго. Именно – непристойности. Осчен-но! Нам крайне скучно жить с другими обычными людьми, по их правилам. Кописко ми? Но правила не для нас, они лишь для тех, кого мы используем… – тут лже-Марчелло сделал паузу и под звуки балалаечного соло продолжил: – для получения нами удовольствия.

– А разве так можно? – удивился Адам, ясно ощущая в этот момент, что сейчас он ему не врет.

– Конечно, ведь люди с рождения делятся на тех, кого пасут, и на тех, кто пасет.

На самом деле он хотел сказать, что люди делятся на хищников и на тех, на кого эти хищники охотятся, но побоялся свою мысль высказать столь откровенно Адаму, чтобы его не вспугнуть. Адам ясно прочитал это в глазах попугаистого мелкого жулика, возомнившего себя вершиной пищевой цепочки всего человечества. Единственное, что до сих пор ему было непонятно, это людоед ли сам лже-Марчелло или он всего лишь поставщик свежего мяса к столу гурманов-извращенцев.

В это время внимание всех в зале привлекла драка балалаечников, неожиданно возникшая на балконе: двое музыкантов вцепились друг другу в бороды, а остальные принялись избивать дерущихся своими инструментами. Особенно комично выглядели попытки самого мелкого из них замахнуться своей большой балалайкой, которую он с трудом мог оторвать от пола.

– Почему их никто не остановит? – наконец спросил Адам, удивляясь тому, что драку на балконе никто из присутствующих в зале даже не пытался пресечь.

– Это часть шоу. Любой концерто должен закончиться свой катарсис, – лениво, с трудом скрывая зевоту, пояснил лже-Марчелло. – А какой катарсис у русских, кроме драки… Да никакого.

– А почему русские музыканты-то? – удивился Адам.

– В честь тебя, кара регина. Мы их специально пригласили, по случаю. Ты же русская. И я русский. Если бы ты была англичанкой, то с тобой бы сейчас говорил кто-нибудь другой, но точно не я.

– Значит, ты специализируешься на русских?

– Ну, так нельзя сказать, но я предпочитаю девушек из Восточной Европы. Они красивей.

– Правда? – кокетливо улыбнулся Адам, поведя плечами и, эффектно встряхнул волосами, чтобы понравиться, – опять неподконтрольная ему реакция тела, привыкшего себя продавать.

Драка на балконе закончилась, большую балалайку совместными усилиями пяти музыкантов удалось разбить в щепы о двух дерущихся, после чего под робкие хлопки из зала и крики женщин «Браво» музыканты как ни в чем не бывало раскланялись и исчезли…»

О женщинах в компании соотечественников расскажу кратко. Лера, девушка Иванова, стилист-парикмахер из салона красоты на Тверской, была с ним уже две недели, и ее вульгарность затмевала ее красоту. Супругой Саркисова оказалась Розка, субтильная татарка с круглым лицом поросячьего цвета, короткими ногами и маленькой головкой, покрытой жидкими волосенками, словно у новорожденного. Подружка Гроссмана Света удивительно тактично умела молчать, двигаясь с грацией попадьи. Они были призваны развлекать, сопровождать своих спутников и восхищаться ими

Компания неделю путешествовала по Израилю в сопровождении Якова Розенфельда, выпускника Московского университета, эмигрировавшего во времена перестройки; он владел антикварной лавкой в Тель-Авиве и оказывал услуги экскурсовода для всех новых русских, готовых щедро платить, к каковым очевидным образом причислял себя армянин Иванов. С этим нуворишем я легко нашел общий язык: пара комплиментов, пара анекдотов и шуточки о нашем политическом режиме – и вот я уже равноправный член компании, все меня любят и удивляются, почему до сих пор ничего обо мне не слышали. Один лишь Гроссман был недоволен, так как я его потеснил: теперь я интриговал остальных рассказами о масонах и еврейском мистицизме, невольно провоцируя Якова на историческо-философские монологи.

Вместе с ними я отправился из Иерусалима сначала на Иордан, где компания повторила подвиг Христа и окунулась в речные воды, а затем на Мертвое море, в один из кибуцев. Там почти неделю мы предавались сибаритским дискуссиям о смысле жизни и судьбах родины, обмазавшись грязью и созерцая вокруг одних лишь псориазных отдыхающих. Те жаждали исцеления не меньше, чем участники нашей компании хотели достичь забвения в вине и разговорах: страдая от духовных паразитов, пытались хотя бы на время избавиться от них, от проклятого душевного зуда.

Удивительное дело, как любят наши люди вдали от отчизны порассуждать, кому живется весело, вольготно на Руси. Мои нечаянные спутники не стали исключением. Они самозабвенно предавались метафизической похоти рассуждений о том, кто виноват и что делать, попивая крепкое красное еврейское винцо и греясь под февральским солнцем на двести метров ниже уровня мирового океана. Обидно, что те же самые люди, плоть от плоти совка, вот здесь, в Израиле, могли жить вполне счастливо и успешно, о чем красноречиво свидетельствовал пример Грини или того же Якова, а точно такие же люди у нас, в «империи зла», всю энергию и талант тратили на то, чтобы элементарно выживать – в прямом и переносном смысле.

Больше всех возмущался Гроссман. Он называл себя жертвой издательской системы, которая не пропускает через фильтры ничего нового и свежего в литературе. С горячностью, достойной зависти импотента, доказывал, что у нас всегда востребованы лишь ловкие имитаторы, которые копируют известные западные образцы, начиная от Буковского и заканчивая Роулинг; главная отличительная черта – абсолютная, блистательная вторичность.

– Они искренны в своей посредственности, – твердил Гроссман, – делают талантливые копии, но это именно копии: копии героев, копии авторских размышлений о жизни.

– Тоже мне открытие, – возражал ему я. – Да у нас само государство так устроено, что во главе стоит какая-нибудь тварь вонючая или дремучая посредственность. У нас даже специальные люди есть, политтехнологи, которое из говна героев лепят. И очень большие деньги получают. Действующие главы нашей страны – не исключение.

Мой комментарий произвел неожиданный эффект на Иванова: тот страшно обиделся, что я столь уничижительно отозвался о ставшем для всех одиозным тандеме.

– А я верю этим мальчикам! – заговорил Иванов со слезами на глазах, с армянским пафосом, словно актер на сцене, закинув голову вверх, будто извиняясь за то, что не успел продемонстрировать глубочайшую преданность режиму. – Они хотят, чтобы мы жили лучше. Я верю этому мальчику в Кремле: он хочет сделать нашу страну цивилизованной и процветающей. Он искренний, я по его лицу вижу. Не умеет врать, в отличие от своего патрона. Мы вообще должны быть им благодарны за все, что у нас есть: они позволяют нам зарабатывать деньги, благодаря им я стал миллионером. У нас самые низкие налоги в мире, клянусь вам: мой дядюшка в Америке рассказывает просто ужасы о том, сколько он должен платить. Я искренно считаю, что они хорошие. Я их люблю и воспринимаю всерьез.

Неожиданная речь добровольного подлизы, создавшего весь свой капитал на воровстве (обналичка НДС; уклонение от налогов; откаты и серые схемы; вывод денег за границу) и готового лизать любую царственную задницу, лишь бы ему не мешали воровать, компанию несколько озадачила. Столь откровенная подобострастность редко встречается в интеллигентной среде: позволительно унтер-офицерской вдове себя сечь, но никак не людям свободных профессий, – это какой-то моветон. Даже у подружки Иванова от удивления отвалилась челюсть, в которой застрял салатный лист.

Чтоб разрядить повисшую паузу, старый приятель Кочетков очень уместно процитировал Венечку Ерофеева: «Ты что же, думаешь, что за тобой сейчас наблюдают? Какие глаза! Они постоянно навыкате, но – никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят… Эти глаза не сморгнут», и после этого язвительно заметил, что акт верноподданнического холуйства вряд ли оценят те, для кого он предназначен. После Иванов и Кочетков сцепились в жарком споре о том, кто лучше: первый президент-демократ или его преемник-ренегат; оголтелый цинизм бывших комсомольцев, стремящихся к обогащению, облеченный в форму лживой демагогии, или великолепное омерзение всеобщей коррупции, возведенное в ранг национальной идеи.

Что же, я Родину любил, но не настолько, чтобы участвовать в подобных спорах. Я благоразумно молчал, испытывая одинаковое отвращение к обеим точкам зрения. Во-первых, после знакомства с Хомяковым я нисколько не удивлялся тому, что, чем ничтожней олицетворение власти, тем громче пропаганда; во-вторых, значение там имела не личная преданность, а укорененность в совместном грехе; а в-третьих, с самого начала невидимую линию фронта, окропленную кровью госпереворота, провели между нынешним режимом – с одной стороны, и, собственно, народом и страной – с другой, и перейти ее нереально. «Власть омерзительна, как руки брадобрея», – однажды сказал поэт, поплатившись за это жизнью. Зачем повторять чужие ошибки? А потом, я единственный из всех точно знал, что уютный мир, в котором мы так беспечно дискутировали, обречен на уничтожение. По всему dark web’у звучала барабанная дробь лозунгов и иерихонских труб проповедников, собирающих обездоленных под зеленые знамена последнего похода на штурм «проклятого Запада», пышущих ненавистью к злополучному золотому миллиарду, – при всей обустроенности еврейской жизни ясно чувствовалось, что находишься на линии фронта постоянной войны с арабами. После неожиданно счастливого завершения моих треволнений в Украине я предпочитал наслаждаться вкусом вина, солнечным теплом и видом вторичных половых признаков женской половины компании, приютившей меня, а также наблюдать, как Иванов напрягает свою сексуальную харизму, стремясь оставаться на высоте. Прямо революция в самоподаче человека. Еще никогда не видел, чтобы кто-либо так себя хвалил. Бесконечные эпитеты «лучший» и «самый» в конечном счете смыли компанию в море, положив конец нелепой дискуссии.

Когда количество выпитых бутылок вина «Баркан» и «Кармель» перешло в качество духовной истерии и началось камлание о роли русских в истории, солирующему Гроссману начал вяло оппонировать Саркисов – кругленький, как розовая попка младенца, с оловянными глазками навыкате, с подобранными губами сжатого в бублик рта, со вздернутыми бровками, – периодически перебивая Гроссмана излишне театральными «Не верю».

Гроссман утверждал, что в стране не люди безнравственны, а общественная дискуссия аморальна; все с этим соглашались – давайте менять страну. Точка зрения Саркисова была такова: люди у нас чудовищные, а страна, наоборот, прекрасная – настолько, насколько это вообще возможно с такими людьми, – давайте менять людей.

Гроссман ему возражал, что если человек негодяй – а сотворен он самолично Богом по своему образу и подобию, – то, значит, и Бог негодяй. Необходимо начинать с Бога. Наша русская религия, видите ли, неправильная, вот у католиков все наоборот, следствие – свобода воли и всеобщее процветание. А у нас, как у евреев, духовные скрепы отчаянно напоминают пояс верности без ключа, который ищут-ищут, да найти не могут.

Тут уж возбудились Гриша и Яков как израильтяне, посчитали, что их оскорбили, сравнив их религию с православием, но им возразил Саркисов, снисходительно объяснив, что это и не религия вовсе, а некое суеверие, которое они исповедуют исключительно как форму лояльности к своему народу, как знак подтверждения еврейства. Что тут началось, до сих пор смешно вспоминать: какие эпитеты, какие метафоры – ни один профессиональный патриот не способен выдавать в адрес врагов отечества такие лингвистические трели, как нравственно оскорбленный русский интеллигент. Торжество сквернословия и пиршество духовного волюнтаризма, блеск и нищета советского образования. И все сразу и вместе.

Но если честно, то это все была скорее игра, чем правда: сложно ждать искренности от наших людей, привыкших с детства предавать и легко менять убеждения за деньги. Во всяком случае, я никому из них не верил, как не верил и самому себе. Хотя дискуссия о Боге мне понравилась: забавный словесный конструктор из гордости и предубеждений; я еще никогда не слышал, чтобы Бога называли негодяем и при этом не боялись за свое будущее. Это меня обнадеживало, укрепляя уверенность в том, что я не одинок на пути обретения всемогущества: весь мир сошел с ума, предпочтя чрезмерность во всем мудрости воздержания, – но это мне было и на руку на моем пути тамплиера.

Сидя на берегу Мертвого моря, по другую сторону которого лежала принципиально другая история и миропонимание, я отчетливо чувствовал всеми своими сверхспособностями, что в цивилизационном выборе я находился на неправильной стороне. Мы все здесь были обречены с нашей неистребимой духовной ленью и почти метафизической жестокостью к врагам на полное поглощение исламским миром. Все время, что мы провели на Мертвом море, над Иорданским берегом клубились грозные облака грядущего Армагеддона, словно там медленно вскипала волна благородной ярости зреющей войны народов за священное право первородства. У нас было стойкое предчувствие, что как только тоненькая пуповина помощи со стороны Америки оборвется, то все здесь будет сметено в небытие, и никакой мировой сионизм живущим на этом берегу не поможет. Мне пришла пора отсюда убираться: меня ждала Прага.

Пока евреи и русские выясняли, кто из них лучше, я установил Tor на ноутбук Якова без его ведома и обновил заказ на документы для Колосова, переадресовав их доставку в отель Residence Beach в Нетании, где планировали остановиться мои соотечественники. Оплатил со своего резервного счета, а еще заказал себе кредитную карту с неограниченным лимитом, которую должны были доставить в тот же отель на ту же фамилию, что и словацкий паспорт. Обнулил счета Якова и Грини, присвоив их деньги, чтобы чуть-чуть сбить с них спесь: пусть снова почувствуют, что их ничто от нас не отличает, кроме веры в собственную безопасность; теперь будут знать, что и здесь они уязвимы. Это был не акт возмездия, а просто легкая пощечина их самолюбию. Еще Довлатов заметил, что в борьбе тщеславия с осторожностью побеждает тщеславие: да, я не был исключением, но не дать пинка сбежавшим соотечественникам не смог. Пусть знают, что Родина о них никогда не забывает.

До того как покинуть окрестности Мертвого моря, мы посетили гордость всего еврейского народа – крепость Масаду, оплот противостояния свободолюбивой и гордой маленькой Иудеи бездушной военной машине Римской империи. Яков со слезой в голосе рассказал нам, как гарнизон крепости после трех лет осады, осознав, что поражение неизбежно, решил предпочесть самоубийство плену. Каждый мужчина убил жену и детей, затем выбранные по жребию убили остальных и сами себя, – в результате римляне нашли на руинах лишь двух ветхих старух и пятерых детей, спрятавшихся от собственных палачей. «Все прямо как у нас, – подумал тогда я, – наверняка жизнь раба в Риме была намного приятней жалкого полуголодного существования среди этих бесплодных камней». Но тупое упрямство и религиозный фанатизм сделали свое черное дело, до сих пор помню речь Якова, цитировавшего Иосифа Флавия: «Мужайтесь, герои, покройте себе славой! Уже давно постановили мы не подчиняться ни римлянам, ни другим властителям, кроме одного только Бога. И вот настало время исполнить наш обет».

Предпочли смерть рабству, вот глупцы: глядя на все эти следы борьбы с цивилизационным напором Рима, диву даешься, что любая история повторяется вновь, только теперь в качестве бескомпромиссного апологета прогресса выступает Америка, а ей противостоит все тот же арабский мир, да еще мы, друзья арабов, вечные глупцы. Тот же Иосиф Флавий, лишь подчинившись Риму, состоялся как человек, стал историком.

Пока мы спускались вниз по змеиной тропе, вьющейся по восточной стороне скалы, на вершине которой располагалась крепость, я успел до отвращения насмотреться на постапокалиптический пейзаж. Он расстилался вокруг, насколько хватало глаз, и наглядно показывал факт свершения Страшного Суда над этой землей почти две тысячи лет назад: безжизненная пустыня из камня и песка с лазоревой заплаткой бесплодного моря на горизонте под белесым небом, песка, присыпанного белым пеплом холодного солнечного света.

Спускаясь, Гроссман громко цитировал свои стихи, словно издеваясь над нами и нескромно пользуясь тем, что все должны идти в одном строю по узкой тропе. Волей-неволей, но что-то запомнилось. Чтобы понять, как это звучало, приведу одно из них: не хватает только гнусной тональности его голоса для полноты восприятия.

А вокруг только скалы, обглоданные временем до карамельного блеска, скрип песка под ногами и ветер, ветер, ветер. Ветер в моей голове. Как говорил один хороший писатель: «В этом мире я только подкидыш». Очень точно эта фраза звучала тогда в свете того, как я оказался в этой стране и в этой компании.

И тут вдруг неожиданно, словно готовившаяся провокация, прозвучала четкая речь Якова:

Полагаюсь лишь на себя, – зачем-то продекламировал он стихи из своего поистине чудовищного прошлого, после чего добавил:

Из Масады мы направились прямиком в Нетанию и через несколько часов оказались в центре концентрированно-мещанской цивилизации. Чудовищно неряшливая местечковая архитектура топорщилась вокруг с откровенной наглостью одесского привоза. Отель наш – нелепая постройка семидесятых годов, легкомысленная помесь пионерлагеря и угрюмого провинциального райкома – стоял на самом краю узкой улочки вдоль пляжа, повернувшись к нам плоским задом с наружными каменными потрохами эвакуационных лестниц и трубами инженерных коммуникаций, а его фасад выходил на море.

Внутри, правда, оказалось не так запущено, как снаружи, но если когда-то это и было шиком, то очень недолго и для очень ограниченного круга лиц: потускневшая латунь, зеркальные потолки, аляповатая каменная облицовка стен, стертые мраморные полы – излюбленное место размещения русских артистов со времен установления дипотношений с Израилем. Номера представляли собой однокомнатные студии со встроенными кухнями для многодневного проживания эконом-туристов во время курортного сезона. Зимой отель пустовал, поэтому нашей компании портье за стойкой несказанно обрадовался: сама любезность и предупредительность на любую просьбу. Он без лишних вопросов отдал мне пакет с документами, доставленными накануне на мое настоящее имя, после чего я снял себе номер уже на новую фамилию как уважаемый словацкий гражданин. Теперь мой статус в компании кардинально поменялся, так как я мог снова позволить себе быть самим собой.

Первое, что я сделал, – без особого труда (каждый третий здесь был русскоговорящим) купил в ближайшем магазине ноутбук с русско-латинской клавиатурой и целую ночь колдовал над ним, скачивая и устанавливая Tor и нужные для полноценной работы в dark web’е приложения. К утру я снова обрел уверенность в будущем: кредитка активирована, все инструменты для манипулирования в Сети под рукой, я жив и на свободе вдали от врагов. Пора возвращаться в большую игру.

Спустившись вниз в кафе при холле, где кормили бесплатными завтраками, я застал всю компанию за вычетом Грини и Якова, ночевавших дома, за бурным обсуждением, можно ли снимать порно в Израиле. На мой вопрос, чем вызван такой интерес к данной теме, Иванов и Кочетков красноречиво рассказали в два голоса, что вчера, пока я занимался своими делами, они познакомились с русской съемочной группой; группа остановилась здесь же, а приехала сюда снять порнофильм.

Звучало настолько абсурдно, что я принял это за розыгрыш, но, глядя на унылые лица женской половины и нервную веселость мужской, сообразил, что никто и не думает шутить. Сейчас киношники, по словам Саркисова, снимали на пляже общие планы с актрисами. Через витринные окна кафе пляжа не было видно, но сквозь зелень где-то внизу призывно голубели клочки моря.

Мое воображение тут же нарисовало черт знает что, услужливо подсовывая калейдоскоп первичных и вторичных женских половых признаков в различных ракурсах. И все это под боком, на расстоянии вытянутой руки: ну или чуть-чуть подальше, но где-то здесь, рядом. Видимо, эмоции на моем лице так ярко и красноречиво отразили мое желание увидеть, что происходит на съемках порнофильма, что я тут же сделался объектом насмешек со стороны Гроссмана.

И знаете, что я сделал? Нет, я не стал тратить время на то, чтобы пререкаться с этим неудачником, а тут же отправился на пляж: я был свободен в своих желаниях, а мои спутники – обременены женщинами.

От Герцлии в окрестностях Тель-Авива до Гиллель-Яффе линия берега прямая, как железная дорога Москва – Ленинград, но именно в месте расположения нашего отеля побережье выступало в море, словно гигантский фурункул, а в его центре находилась полукруглая песчаная бухта: идеальное место для безопасного купания. На берегу бухты несколько неопрятных человек с ручной камерой суетились вокруг двух обнимающихся полуголых девиц, которые вели себя чересчур претенциозно для местных: невооруженным глазом было видно, что это мои соотечественницы. Если честно, мной двигало простое любопытство – как-никак, а хотелось понять мотивацию людей, которые занимались таким непотребным делом. Или это в чистом виде глупость, или что-то типа социального юродства.

Съемками на пляже руководил лысый человек лет пятидесяти с плохими зубами: некий Гоша Прянишников, питерский акционист, режиссер фильма. Он оказался на редкость контактным человеком: что-то в нем было от животного, какой-то имманентный, первобытный магнетизм, которым ты тут же заражался, словно вирусной инфекцией. Гоша все время пересыпал речь одними и теми же выражениями, словно пытался подкрепить свою уверенность словесно: «Без фантазмов нет оргазмов» и «Нет эрекции – нет коммерции», отчего эти сентенции застревали в вашей голове намертво. Он тут же предложил мне любую из порноактрис за деньги, так как нуждался в средствах для продолжения съемок: круглолицая брюнетка Яна шла за триста шекелей, а эффектная блондинка Алла – уже за шестьсот. Разница в цене объяснялась уровнем культурно-образовательного ценза каждой. Яна была дочерью люмпен-пролетариев из Владивостока, прошла через бордели и стриптиз-клубы Сочи и Питера, а Алла оказалась несостоявшимся юристом из Москвы с завидной родословной, имела когда-то юридический бизнес и бросила его, решив стать фотомоделью; в порно оказалась из-за банальной скуки.

– Пойми, старичок, – энергично объяснял мне Гоша, – вот ты знаешь теннисистку Шарапову? Конечно, знаешь! Вот что мне нравится в таких, как она? Берешь целку, старичок, а получаешь шлюху с амбициями. Алла – шлюха с амбициями, а Яна – просто безмозглая овца. Каждая хороша по-своему: одним нравится совокупляться с животными, а другие предпочитают капризных императриц. Знаешь, какой у Алки псевдоним? Алла Делон: как Ален Делон, только круче.

Денег я не жалел, тем более что они были не мои, а использовать член в качестве орудия унижения, которым я смогу согнать с чужого лица выражение надменной спеси, меня крайне привлекало: хотелось заглянуть Алле в душу и понять, что там происходит. Со времен романа с Линдой я не то чтобы разлюбил красивых женщин, но испытывал к ним брезгливую неприязнь, так как они, по сути дела, красотой торговали, банально разводя ухажеров на деньги: главная их цель – не дать, а получить, все время раздражая и унижая своей манкостью, – визуальный ряд в силу врожденного инстинкта невольно заставляет нас верить в исключительность внутренних достоинств любых красавиц.

Но при нынешнем образе жизни, как в мире номер два, поведенческая роль женщины поменялась. Раньше от нее требовались репродуктивные функции, ради которых ее содержал и выбирал мужчина, а внешняя привлекательность дамы служила для самца самым верным признаком того, что она родит ему здоровое потомство. Теперь женщина живет ради максимального удовольствия, как паразит, используя мужчин в качестве источника питания и среды обитания. Линда была такой, она употребляла свою сексуальность для манипулирования мной, и Алла, очевидно, того же поля ягода.

Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что это не так: Алла коллекционировала чужие эмоции, ей нравилось доводить партнера до оргазма и наблюдать, как он кончает; она не закрывала глаза, когда занималась любовью, что дико меня раздражало. Казалось, что за мной подглядывают, оценивают, насколько я хорош как самец. Это меня унижало, ставя на один уровень с порноактерами, с которыми она публично совокуплялась на камеру. Но если эксгибиционизм был их добровольным выбором, то мой врожденный эскапизм – полная противоположность желанию демонстрировать свой эрегированный член, даже если единственный зритель – купленная мною шлюха. Может быть, отчасти феномен повсеместной популярности порнографии среди всех слоев общества объясняется тем, что в условиях, когда мы утратили способность любить кого-либо, кроме себя, нам не остается ничего другого, как просто смотреть, как это делают за нас другие. Посредством порно мы совокупляемся сами с собой. Во всяком случае, другого смысла смотреть такие фильмы для меня нет.

Съемочный день у актеров обычно длился с восьми утра до восьми вечера, за это время Прянишников успевал снять где-то порядка пяти фильмов. Позже я забирал Аллу к себе в номер и смотрел с ней готовый материал, слушая комментарии, как снимался тот или иной эпизод и что, по ее мнению, получилось, а что нет. Надо сказать, что русские порноактеры представляли собой жалкое зрелище. Работали они бесплатно, одновременно совмещая обязанности операторов и гримеров, а все фильмы походили на беспомощное хоум-видео из разряда «в школе решили снять кино». Даже половые акты были какими-то нелепыми, словно участники на практике сдавали экзамен на знание Камасутры, но при этом не удосужились прочитать, как нужно вести себя в постели с женщиной.

С одной стороны, достоверность без показных эффектов очаровывала, а с другой – разглядывание герпесных, прыщавых задниц и откровенно вялых мужских гениталий приносило омерзение. Дополнительного абсурда увиденному придавала английская речь (часть фильмов снималась из расчета на американцев, пояснила мне Алла), когда участники съемок пытались говорить по-английски, оперируя скудным лексиконом из одних лишь междометий и глаголов, взятых из немецких и шведских порноаналогов. Это была, по сути, проституция на камеру, все действие развивалось вокруг гениталий Аллы и Яны, дополненное крупными планами лиц, искаженных гримасами боли и брезгливости, плохо замаскированными под имитацию оргазма.

Любопытно было наблюдать за реакцией Аллы, когда она смотрела на себя со стороны: она словно заново прокручивала в голове эмоции, что пережила на съемках, – ее тело содрогалось в судорогах сладострастия, когда она самоудовлетворяла себя, нисколько не стесняясь моего присутствия. Надо признать, что самой красноречивой частью ее прекрасной плоти была вагина – глядя на Аллу, я невольно обращался именно к ней, минуя верхнюю часть тела ее лица; самостоятельный ядовитый бутон плотоядного растения, поглощающий ненасытным чревом свет моей души, словно черная дыра. Из ее плена невозможно было выбраться, и оставалось только безропотно погружаться в глубины ее горячей тьмы, падая за горизонт событий и превращаясь в точку бифуркации моей сингулярности, за которой начиналась совершенно другая реальность.

Прянишников меня не обманул: за свои шекели я получил, помимо секса, еще и эмоциональное внимание и даже сострадание к себе: мои комплексы Аллу даже возбуждали, так же, как запах несвежих носков, кислых щей и паленой шерсти. Сочетания не самые приятные, но у каждого свои слабости.

Сложно строить планы на завтра, когда сегодня грядет конец света. Изучение существа по имени Алла Делон пришлось неожиданно прервать: съемочную группу Прянишникова со скандалом выгнали из отеля, когда портье донесли, чем они на самом деле здесь занимались. Частный сыщик выслеживал неверного супруга, который вместе с любовницей снял номер на вымышленное имя; он был бывшим нашим соотечественником, хозяином ресторана: как назло, назвался фамилией «Пряников», а портье перепутал его с Прянишниковым, когда давал сыщику номер комнаты, в которой он остановился с любовницей на том же этаже. Сыщик сообщил о происходящем клиентке, жене неверного супруга, давно искавшей повода с ним развестись, которая тут же примчалась с адвокатом и двумя свидетелями, чтобы зафиксировать адюльтер; они вломились без всякого предупреждения к Прянишникову в тот самый момент, когда он снимал сцену с Яной, Аллой и четырьмя актерами-мужчинами в одной постели. Разъяренная жена выгнала всех из номера и обшарила его в поисках мужа, в то время как неверный супруг, услышав ее вопли на этаже, в чем мать родила ретировался из номера, пробежав мимо портье на улицу, сел в машину и уехал, оставив супругу ни с чем. Взбешенная неудачей, обманутая женщина почему-то решила, что киношники заодно с ее мужем, и принялась их избивать, требуя от них свидетельских показаний о том, что ее муж участвовал в съемках порнофильмов. Вызвали полицию, изъяли весь отснятый материал, видеоаппаратуру, а группу увезли в полицейский участок. Прямиком из полиции их отправили в аэропорт и первым же рейсом депортировали на Родину. Как говорится в народе: «Секс на опавших листьях – чертовски печальная штука», «Жену я не люблю давно, а сплю с ней, только чтобы не разучиться». Нужно вовремя бросать тех, кого мы разлюбили.

Происшествие вызвало бурную дискуссию на тему предопределения и судьбы в компании Иванова. Мы, словно средневековые беглецы из «Декамерона» Боккаччо, среди чумного вымершего города, в котором наступил шаббат, сидели на террасе арабского ресторана и недоумевали, как в цивилизованном обществе возможно неукоснительно следовать предписаниям религиозного закона. Все магазины и рестораны, которыми владели евреи, закрыты, почти весь город сразу скукожился до нескольких лавок и ресторанов арабов; энергично галдящих вокруг нас, словно вороны, которые почувствовали себя хозяевами положения. В отличие от еврейской щепетильности в соблюдении предписаний шаббата, арабское меркантильное гостеприимство, снабдившее нас вином и фруктами, хоть как-то позволяло сохранять приподнятое настроение.

В феврале в солнечный день в Израиле – все равно что в Ялте в сентябре в бархатный сезон: двадцать градусов тепла и холодный ветерок в тени, идеальное время для алкоголя и словесного флирта. Мы в одиночестве расположились на открытой террасе среди белого стада пустующих столиков, рассказывая друг другу случаи из жизни, подходящие к теме судьбы.

Иванов на правах человека, имеющего дальнего родственника в Штатах, сообщил анекдот про астронавта Армстронга – однофамильца знаменитого подвесного потолка. Якобы тот, ступив на Луну, первым делом изрек: «Желаю успеха, мистер Горски!» – так поддержав человека, которому жена всю жизнь талдычила: «Скорее соседский мальчишка слетает на Луну, чем ты удовлетворишь женщину». Соответственно, этим мальчишкой и оказался американский Гагарин.

Слегка захмелевший Кочетков тут же изложил случай из своей жизни: его сосед-электрик, абсолютно пьяный, однажды помочился в подъезде, не дойдя до своей квартиры каких-то двух шагов, прямо на оголенный провод, который сам же и оставил там накануне. Разумеется, отошел в мир иной; что это – предопределение или глупость? При этом, по словам Кочеткова, в подъезде всегда было темно, «как у негра в желудке»: электрик постоянно воровал лампочки, которые жильцы каждое утро безуспешно вкручивали в светильники в надежде сделать свою повседневную жизнь чуточку ярче.

Вслед за ним Саркисов рассказал поистине удивительную историю. В деревне у его Розки дядя-кузнец десять лет использовал танковый артиллерийский снаряд времен Великой Отечественной войны в качестве наковальни. И хоть бы хны. А когда по доносу соседа к нему нагрянула милиция изымать боеприпасы, снаряд взорвался, отправив на тот свет доносчика и саперов вместе с патрульными. Кузнеца посадили, но когда он вышел из тюрьмы, то утонул, спасая цыпленка, упавшего в реку, жены того самого соседа, что на него донес. Цыпленок при этом остался жив.

Гроссман горячо возразил Саркисову, что это вовсе не судьба и уж точно не предопределение. А вот в случае с последним русским царем все совпадения были знаками свыше: во-первых, царствование Романовых началось с Ипатьевского монастыря и закончилось в Ипатьевском доме; во-вторых, первым государем от семьи Романовых был Михаил, а последним законным преемником, в пользу которого отрекся Николай II, тоже Михаил; в-третьих, Михаил Федорович Романов, венчаясь на царство, переступил двадцать три ступени – и столько же ступеней вело в подвал Ипатьевского дома, где расстреляли царскую семью, двадцать три года правил последний царь; в-четвертых, Ипатьевский дом снес первый президент «новой» России, будучи секретарем обкома в советское время. Все это, по мнению Гроссмана, значило, что мы живем в виртуальной матрице, которая иногда дает сбой: тогда окружающая нас иллюзия словно развеивается, и мы можем заметить закономерности, которые связывают прошлое и настоящее и управляются универсальным алгоритмом. А разгадать его под силу разве что компьютерной программе, но не человеческому разуму, который сам является частью матрицы.

Света попыталась робко поддержать Гроссмана, приведя совершенно нелепый пример. В тысяча девятьсот одиннадцатом году в Лондоне в районе Гринбери-Хилл за убийство сэра Эдмундбери повесили троих преступников по фамилиям Грин, Бери и Хилл. Я возразил ей, что сложно делать выводы из таких примеров. Например, в столовой города Борщев в Тернопольской области работали повара Киселев, Блинов и Лапшина, переехавшая туда из города Кашина, а на корабле «Летучий» при «кровавом» царском режиме служили Воробьев, Лебедев, Птицын и Гусев. Но это или самопрограммирование, или подтасовка. Еще пример: один венгр поссорился с женой и решил испугать ее, инсценировав повешение. Жена, увидев висящего мужа, с криком упала в обморок. На шум в комнату прибежала соседка, решила, что супруги мертвы, попыталась их обокрасть до приезда полиции и схватила самые ценные вещи, но получила такого хорошего пинка от «висельника», что с перепугу тут же и скончалась от разрыва сердца, а неудавшиеся покойники до сих пор живут вместе.

– Вот это классический случай, когда чужая судьба – твое предопределение, – заверил всех я. Несмотря на явное недовольство Гроссмана, все меня поддержали и тут же принялись вспоминать такие же случаи из жизни.

Саркисов рассказал, как во время похорон компаньона олигарха на самого олигарха совершили покушение, а он укрылся в вырытой в земле яме; спасением стала чужая могила. Кочетков вспомнил историю из своей биографии, когда он работал на МУР; тогдашний начальник убойного отдела привык спать с заряженным ТТ на тумбочке. Во время ночного звонка со службы спросонья вместо телефонной трубки схватил пистолет, поднес к уху и нажал на курок – мгновенная смерть. Ивановская Лера сообщила, как у ее бабки в деревне охотник хотел спьяну покончить с собой: на глазах у жены взял ружье, зарядил его и приставил дуло к виску. Жена выбила из его рук ружье, которое упало на пол, выстрелило и прикончило ее. Даже Розка привела случай, как у них в Казани некий Руслан Хабибуллин решил свести счеты с жизнью, открыл газ на кухне и чиркнул спичкой: от взрыва рухнул весь подъезд панельного дома, пятеро соседей самоубийцы погибли, а он хоть и пострадал, но остался жить.

Но самую удивительную историю рассказал Гриня; несмотря на шаббат, он присоединился к нам в тот самый ответственный момент, когда принесли свежеприготовленные шашлыки и мы пригубили вино. По словам Грини, в семье его знакомых американцев умер двухлетний ребенок. Приехал врач, засвидетельствовал смерть. На третий день, как и положено, организовали похороны, выставили гроб в церкви, а ребенок во время заупокойной службы сел в гробу и попросил у отца стакан воды; выпил его и уж тут по-настоящему преставился. Отец поседел, мать попала в психушку, а священник сложил с себя сан, от страха тут же признавшись прихожанам, что он педофил.

Узнав, что произошло накануне в отеле и как бесславно закончились съемки порнофильмов, Гриня уверенно сообщил: все мы, русские, по природе неудачники и приносим несчастье тем, кто с нами связывается. Например, он сам пострадал: кто-то списал все деньги с его счета. Грине возражать никто не стал, словно и вправду все были с ним согласны; я тоже промолчал, но я хотя бы наглядно доказал, что он – один из нас, наказав его на деньги. Как будто, обретя «историческую родину», можно забыть о своей «доисторической Палестине», на которой мы все не просто родились, но и потеряли невинность: режим всех сделал продажными циниками.

«Может ли Иуда стать Христом, или наоборот? Как нужно договариваться с дьяволом, чтобы он тебя не обманул? Сколько раз Понтию Пилату надо умыть руки, чтобы попасть в рай?» – вот вопросы, на которые нас с детства заставляли искать ответы, вместо того чтобы позволить просто жить, как это делают во всем мире. Никто и никогда не пытался вырастить нацию героев, основное предназначение которых – жертвенность: умирать за Отечество, что называется, с огоньком; за исключением коммунистов, только получилось все наоборот. Я не желаю быть героем. Героизм, по моему убеждению, нужен лишь тогда, когда надо устранять чужие политические ошибки, но мое государство, управлять которым поставили кухарок или кухаркиных детей, и есть главное мировое политическое недоразумение. Здесь всегда найдется место подвигу, за который тебя обязательно обольют грязью. Все мы это отлично понимали. И глядели на самодовольное лицо Грини, который, как крыса, сбежал с перманентно тонущего корабля и теперь стал злорадным зрителем, но уже никак не участником бардака, который у нас называется жизнью.

А потом Гриня, хорошенько выпив, имел наглость заявить, что нам, гоям, так и надо, так как мы, собственно, с точки зрения ортодоксальных евреев, не имеем души. Мы в некотором роде животные. «Не совсем люди» – так звучала его формулировка. Одних – Иванова, Саркисова, Кочеткова – это развеселило, а других, как Гроссмана и меня, привело в яростное недоумение. Согласитесь, неприятно вдруг осознать, что тебе отказывают в праве на человеческое существование, низводя до уровня домашнего животного. Получалось, что для Грини и ему подобных я – что-то вроде моей Ольки: говорящая тварь, но уж никак не равное существо. Однако это ведь была, по сути, и моя собственная позиция по отношению к другим, ниже меня по рождению. Кстати, точка зрения Чикатило ничем не отличалась от рассуждений недоделанного сиониста-любителя; маньяк относился к жертвам, как к чему-то неодушевленному, словно они игрушки, и потрошил их в надежде узнать, как они устроены. Глупо удивляться этому после того, что я видел и пережил в мире номер два.

Гроссман сцепился с Гриней, обвинив его в расизме. Кричал, что иудаизм после распятия Христа выродился в учение о расовой исключительности евреев, не имеющее под собой объективного обоснования, кроме желания паразитировать за счет других народов.

– Вы же не верите в Бога, – шипел Гроссман, проглатывая половину слов, – для вас главное – гешефт. Что вы сделали с Россией? Поматросили и бросили, свалив сюда, под крыло американцев. А нам на веки вечные оставили лежать на Красной площади полуеврея-полутатарина.

– Но точно не армянина, – шутливо уточнил Саркисов.

– Все предают Бога, – нисколько не обидевшись, парировал Гриня, – но никто из этого не делает трагедии. Надо просто научиться жить с этим и не беспокоиться.

– Гриня, колись, у тебя что, есть деньги, чтобы так себя вести? Тебе есть чем заплатить своей совести? – восхитился Иванов: всякий успех он измерял в твердой валюте.

Кочетков, сам наполовину еврей, а также агностик и ярый либерал, тут же признался в любви к Грине и его теории людей и нелюдей, которая, по его мнению, наглядно объясняла, почему в России невозможно построить демократию, ведь законы человеческого сообщества нельзя применить к миру животных.

Глядя на весь этот маскарад самолюбий, я нисколько не удивился, когда Иванов решил переменить тему и неожиданно признался, что хотел бы попробовать секс с трансвеститом, а для этого собирается после Израиля отправиться в Таиланд. И, словно желая усилить впечатление от своей откровенности, пригласил всех присутствующих поучаствовать в секс-авантюре. Его поддержал лишь Кочетков, который, попыхивая неизменной трубкой с ароматизированным табаком, красноречиво выдал: «Ой, Леха, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь!» Женская половина возмущенно заголосила; громче всех возражала Лера, так как получалось, что ее женские достоинства Иванов совершенно не оценил.

Забегая вперед, расскажу, чем вся эта затея закончилась. Через две недели после возвращения на родину Иванов с Кочетковым отправились в Паттайю, столицу таиландской секс-индустрии, где, прошерстив все бордели на знаменитой Walking street, сняли двух леди-бой «неземной красоты», с которыми попытались «потерять невинность». У Кочеткова получилось, у Иванова – нет (то ли от страха заразиться какой-нибудь дрянью, то ли от внутренней брезгливости), отчего он пришел в полное отчаяние. Вернувшись домой, попробовал повторить опыт, уже в Москве снял в ночном клубе трансвестита и отправился к нему в квартиру, где в сильном подпитии предался практическому изучению отличий секса с мужчиной от секса с женщиной. Во время разучивания па-де-буре и па-де-де в квартиру без лишнего шума проникли три активных содомита, сообщники хозяина квартиры, схватили Иванова, пока он не сообразил, что к чему, привязали его ноги к ногам его любовника и устроили настоящий па-де-катр (как говорит просвещенный бомонд в Большом театре), жестоко изнасиловав «в очередь»; к ужасу Иванова, от страха и волнения ему это понравилось; сумев вырваться и убежать, несчастный пытался забыть гомосексуальный опыт, прибегнув к помощи психотерапевтов и сильнодействующих лекарств, но нельзя откупиться от несчастья одними лишь пилюлями. В конце концов он принялся самоотверженно посещать гей-вечеринки, переодеваться в женское белье и бескорыстно отдаваться всем желающим, завел нескольких любовников и утратил интерес к противоположному полу.

Тут в разговор снова встрял Гроссман, опрометчиво заявив Грине, что русский коммунизм был всего лишь промежуточной стадией для построения в России моносионистского государства: евреи со всего мира стекались под красные знамена большевиков строить свое государство. Но как только возник Израиль, они побежали из России, словно крысы с обреченного корабля, так как смысл дальнейшего существования советского режима для них отпал. В результате вся интернациональная пропаганда и демагогия у нас забылись, а сам режим медленно, но верно выродился в угрюмого двойника фашизма с ярко антисемитской корневой идеологией.

И ведь что характерно, все мы были внутренне солидарны с Гроссманом, так как отчетливо понимали, что речь идет вовсе не о евреях как таковых, а о праве одних людей менять свою Родину на любую другую, что приглянулась им для лучшей жизни, и об остальных, кто таким правом не обладал: кто прикован к месту, где родился, намертво, до гробовой доски.

А Гриня ему с улыбочкой, как ни в чем не бывало:

– Щас я сделаю вам скандал, вам будет всем весело. – Хихикнул так гаденько и заявил: – А вы знаете, что у вашего обожаемого Сталина посмертно обнаружили дифаллию? И что он был параноиком, место которого – в дурдоме? Только об этом у вас запрещено говорить. Прикиньте? Тридцать лет вами управлял сумасшедший, да еще и нерусский. Нацмен! Вы жалуетесь, что вам все время кто-то мешает – то евреи, то американцы, европейцы, кавказцы, – а вот у нас здесь одни только евреи. Поэтому не на кого жаловаться, кроме как на себя. Приходится поневоле делом заниматься.

И тут черт дернул меня поинтересоваться:

– А что эта такое – дифаллия?

Кто же знал, что это врожденное уродство, когда у мужчины вместо одного члена целых два. Совсем как в мире номер два, но там люди сами себя уродовали ради удовольствия, а тут – генетическая аномалия. Как я и говорил, когда мы проникаем в другие миры, одновременно они проникают в наш: я всегда знал, что такая чудовищная креатура, как Сталин, откуда-то оттуда, из антимиров.

Новость Грини сразила всех наповал: он словно нагадил нам прямиком в душу; так что пришлось хорошенько напиться, чтобы дезинфицировать дерьмо, которым он нас напичкал.

Следующим утром я покинул Израиль, вылетев из аэропорта Бен-Гурион в Прагу: я это сделал по-английски, не прощаясь с соотечественниками, чтобы себя не травмировать. В Праге остановился на Вацлавской площади в отеле Ambassador Zlata Husa в номере люкс, оплатив его из денег, экспроприированных у Грини с Яшей, а затем отправился в казино испытать удачу. Проиграл триста евро и понял, что рассчитывать осталось только на любовь, тем более что мне предстояло встретиться с Олькой, моим любимым животным, освободив его из плена злого мага Хомякова. Но для этого не хватало самой малости – моего Посейдона.

Утром у портье я узнал, где можно получить всю корреспонденцию до востребования. По московским меркам – совсем рядом, в каких-то шестистах метрах. Легко нашел малопривлекательное здание почтового отделения, где, к моему искреннему удивлению, без долгих формальностей мне выдали всего за две тысячи крон посылку на фамилию Колосов, которую русская старуха отправила изо Львова. Я еле сдержался, чтобы тут же не порвать коробку в клочья, дабы убедиться, что внутри мой ноутбук, и всю обратную дорогу до отеля ликовал. Теперь я король мира, я всемогущ. Купил бутылку бурбона и кока-колы в первой попавшейся винотеке, чтобы отметить свой come back в большую игру. Уже в номере, тестируя Посейдон, решил организовать теракт в Москве, чтобы, с одной стороны, на время выманить Хомякова из Праги, а с другой – отомстить его пособникам с Лубянки.

Сразу поясню для тех, кто не в курсе: теракты организовывают не террористы, а спецслужбы, обязанные их предотвращать. Я это точно знаю: Посейдон сделал явным все тайное – списки агентов по всему миру, схемы проведенных операций, подробности снабжения террористов оружием и информацией, даты, даты, даты. Теракты нужны мировой элите, чтобы менять политическую повестку дня и манипулировать плебсом, мобилизуя его вокруг существующих режимов. При этом технология организации и проведения теракта и у нас, и на Западе одинакова. Первое – подобрать подходящий человеческий материал на роль исполнителя; второе – создать у него ложную цель; третье – обеспечить его расходным материалом и информацией для успешного теракта; четвертое – вбросить улики и манипуляции для эффекта рикошета и поражения истинной цели; пятое – ликвидировать исполнителя. Как в бильярде: бить по одному шару, чтобы загнать в лузу другой. Одиннадцатое сентября в США – для нападения на Ирак; взрывы домов в Буйнакске, Волгодонске и Москве – для начала войны в Чечне; теракт в индийском Мумбаи – чтобы скомпрометировать пакистанцев. Старый и безотказный прием: бей своих, чтобы чужие боялись. А заодно можно оправдать любую внешнюю агрессию: политический промискуитет для умалишенных.

Забил данные через Посейдона на сервер сверхсекретных операций СВР с грифом «Сверхприоритет», указал цели атаки – метро «Лубянка» и зачем-то «Парк культуры» (второе скорее из предубежденности к архитектуре этого места), определил бюджет – десять миллионов рублей, дату – двадцать девятое марта, ответственного по линии политического сыска – Басманова, по линии политической целесообразности – Хомякова; заявку на теракт подтвердил электронными подписями, которые чудо-программа извлекла из личных файлов Басманова и Хомякова на сервере госслужбы, – и нажал виртуальную кнопку «Выполнить». Смешно, но когда ты отдаешь приказ по Интернету кого-то убить, то не испытываешь угрызений совести: очень удобно, всю грязную работу делают за тебя те, кого ты используешь вслепую, даже не зная их имен. Убийца и заказчик освобождены от всякой моральной ответственности. Но в большой игре без этого нельзя, как поучал меня Хомяков, когда сочинял бросок танковой колонны на Гори в августе две тысячи девятого года.

Я выпил не меньше полбутылки виски, празднуя возвращение в игру, когда в мой номер постучали. И стук мне не понравился. Очень. Портье бы позвонил. О моем пребывании здесь не мог знать ни один человек на свете. Выходит, меня выследили, но как? И тут я вспомнил, что, во-первых, на Львовском почтамте остались мною так и не полученные документы на новое имя, во-вторых, старуха могла рассказать, когда доносила на меня, куда я отправил посылку и кому. Еще повезло, что ее не догадались получить вместо меня, видимо, не знали, что я отправлял. При всей тупости моих украинских преследователей тому, кто элементарно сумел соединить первое и второе, легко было догадаться, где меня искать и под какой фамилией: достаточно организовать засаду на почте и дождаться, когда я объявлюсь, ни о чем не подозревая. Следовательно, за дверью стояли или наемники Парашки, или националисты Калопрачкина, а может, и те и другие. Ни один из этих вариантов меня не устраивал. Теоретически существовала еще вероятность, что там меня ждала Алла Делон, но крайне малая: судьба не делает подарков дважды, потому что такие женщины сами к мужчинам не приходят, если только не уверены, что им за это хорошо заплатят.

Как известно, время с разных сторон закрытой двери течет по-разному: снаружи намного быстрей, чем изнутри, и те, кто сейчас были по другую сторону, явно теряли терпение, судя по яростному стуку. Представляете?! А я еще даже не решил, что делать. Я ведь не был героем, пусть даже и трусливым. И тут меня осенило: я могу использовать свои знания, могу внушить им ужас и заставить их бежать, если использовать генератор низкочастотных волн. Эффект будет просто умодробительным: для тех, кто не знает, это так называемые звуковые волны-убийцы.

Я не гений электроники, но все получилось. Перенастроил аудиопрограмму, которую я использовал для открытия порталов, просто сдвинув регистры ультразвука в красную зону и наскоро подключив динамик к ноутбуку. Включил звук, направил его на дверь. Раздался почти нечеловеческий вой, падение тел на пол и какие-то еще глухие звуки, которые я не смог разобрать. Схватив ноутбук с динамиком, я прильнул вплотную к двери и сориентировал излучатель ультразвука вниз, откуда доносился шум, выкрутил громкость на максимум и не отходил от двери, пока не наступила тишина.

Осмотр коридора показал, что непрошеных гостей и след простыл. Спасибо папе, что я таким умным родился. Спустившись на ресепшен, я оплатил номер на неделю вперед, попросил никого меня не беспокоить все это время и по-тихому, через черный ход, удалился. Перебрался в отель попроще и подальше от Вацлавской площади. На дверной ручке покинутого номера я вывесил табличку для моих интеллектуально обездоленных украинских друзей, с белыми буквами на красном: «Do not disturb». В лучшем случае я заработал суточную фору, если только любопытство хохлов окажется сильнее их страха вновь встретиться с моим генератором.

Новый отель – Radisson – располагался на другой стороне площади, на улице Штепанска, рядом с порнокинотеатром. Там, к моему удивлению, демонстрировались и фильмы Прянишникова с Аллой Делон в главной роли: один назывался «Из России с любовью», где она играла секс-агента ноль ноль семь; другой – «Белоснежка и семь гномов». От оригинала братьев Гримм отличался сильно, но, правда, в качестве секс-партнеров Аллы в ленте фигурировали семеро лилипутов.

Итак, неожиданное препятствие устранено. На будущее я решил подстраховаться и заказал себе экзоскелет для шпионов, который усиливал физические возможности в десятки раз. По сути дела, надев его, я стал бы суперменом. Об этой спецразработке германо-французского концерна знали не больше десяти человек во всем мире. Чтоб его заполучить, мне пришлось подделать подписи самих Саркози и Меркель.

Есть такое выражение: «Трудно быть Богом». Ерунда! Богом быть упоительно, словно хмель тебе бьет в голову, и ты ликуешь: всемогущество окрыляет. Если раньше я был всесилен лишь в Сети, в виртуальном мире, то благодаря этой штуке я стал всесилен по-настоящему, здесь и сейчас. Фантасты или многочисленные стартаперы по всему миру обычно предлагают такую конструкцию: вас пристегивают к механическому каркасу, который помогает двигаться. Мой экзоскелет был принципиально другим: сверхтонкое трико из инновационного материала, которое надевалось на голое тело; для кистей рук – перчатки, словно прозрачная кожа; на поясе в виде ремня, сцепляющего верхнюю и нижнюю половины, – тритиевая батарея, работающая так же, что и батарейка в мозгу Генкина, только в миллионы раз мощней. С помощью электричества и благодаря контакту с голой кожей импульсы экзоскелета многократно усиливали действие мышц, а во время внешнего воздействия от силы удара больше шестидесяти килограммов на квадратный сантиметр скелет на долю секунды мгновенно затвердевал, словно пуленепробиваемая броня. В этом костюме я легко бы выдержал прямое попадание из крупнокалиберного пулемета Browning M2, мог без всякого вреда прыгать на асфальт с третьего этажа или на равных боксировать с Тайсоном, выдерживая его удары, а своим ударом пробивать кирпичные стены. Единственной уязвимой частью тела оставалась голова, но, в отличие от футболистов, я не играл ею, а использовал ее по прямому назначению, так что этим можно было пренебречь. Под верхней одеждой мою чудо-броню не видно, ведь ее создавали для шпионов: можно скакать и делать сальто-мортале без всякого труда, словно артист цирка. Я стал совершенен, я стал Богом.

На все про все – заказать, получить и освоить экзоскелет – у меня ушла неделя. Номер в Ambassador Zlata Husa оставался за мной, и я решил потешиться: захотелось посмотреть в глаза смерти, перестать прятаться, выйти из тени. «Из тени в свет перелетая», – провозгласил когда-то, на заре финансовых пирамид на родине, создатель МММ: тогда никто не подозревал, что это не рекламный слоган, а программа действий.

Итак, я вышел из тени и как ни в чем не бывало вернулся в Ambassador Zlata Husa, еле сдерживая волнение. В гостиничном холле сразу увидел их, четверых преследователей, которые даже не маскировались под европейцев. Все одеты в черные костюмы, в белых футболках с то ли языческими, то ли фашистскими символами, бритоголовые; у двоих длинные чубы спереди, у двух других, что постарше, ирокезы, заканчивающиеся длинной косой через плечо. Все с висячими казацкими усами, пальцы в массивных кольцах с черепами: очень удобно использовать как кастеты. Уродливая отрыжка украинского национализма на полированном полу Европы. Заметив меня в дверях, вскочили, как охотничьи собаки, услышавшие рожок егеря, нервно закрутились на месте, с трудом сдерживая радостную злость предстоящей расправы. Я помахал им рукой, сделал знак следовать за мной и отправился к себе в номер. Демонстративно оставил дверь открытой и, усевшись в кресло напротив входа, принялся ждать.

Ждать пришлось недолго: сначала в дверном проеме опасливо мелькнула одна черная тень, за ней другая, наконец застыла фигура самого главного из четверки – с угольно-черными усами и таким же гребнем волос на бритой голове. Фигура повела плечами, оправила усы и двинулась мне навстречу, а вслед за ней – остальной нацистский помет; и вот все четверо передо мной. Странно было глядеть на лица, в которых преобладал черный цвет, несмотря на их белокожесть: что это, признак вырождения нашей смертельно больной нации? А ведь еще совсем недавно, в Киеве, я находил это довольно очаровательным и привлекательно-маргинальным с ярким местным колоритом: все эти речи о незалежной (эдакий искрометный второсортный человеческий материал, возомнивший себя солью земли).

– Ну и что вы от меня хотите, господа хохлы? – со всей иронией, какую смог вложить в свой голос, спросил их я. Они, кажется, даже несколько растерялись, несколько секунд не зная, что ответить, пока их старший не выдавил из себя:

– И що ти тепэрь будешь делать, москаль? – словно вслух подбодрил себя и своих соратников, после чего со всей серьезностью уточнил: – Йе що нам сказати?

Безусловно, сакраментальный вопрос не требовал ответа, но я не упустил возможности поинтересоваться, как поживает их патрон Калопрачкин и не противоречит ли принципам их антисемитского движения существовать на деньги титульного еврея их страны.

– Ну, москаль, стримайся! – рявкнул один из молодых фашистов и ринулся на меня, а я на нем опробовал первый удар, пусть и неловкий; сбил нападавшего с ног и отшвырнул к подельникам.

– Друзья мои, – обратился я к ним подчеркнуто миролюбиво, пока они не кинулись на меня все вместе, – я чувствую себя, как Кэрри Грант в хичкоковском «На север через северо-запад». Вы меня не за того принимаете. Я не ваш человек.

– Що? Або ти идеш з нами, або ми тоби допоможем.

Опять это чудовищное «що», оскорбляющее мое чувство прекрасного: разве можно так уродовать русский язык, словно нельзя говорить нормально. Я попробовал пробудить в них хорошие манеры и попросил повторить все вопросы на русском. И опять прозвучало сакраментальное «Що?», словно они не умели говорить нормально, но я-то знал, что это не так: любой хохол, если его слегка потереть, неожиданно становится русским, как русский – татарином, ну а что будет с татарином, если его хорошенько отмыть в бане, даже страшно представить. Я, словно женщина с мужчиной, решил поиграть в жертву и вновь обозначил себя им как простофилю, повторив:

– Вы знаете, я себя все-таки чувствую персонажем из фильма Хичкока.

Это была игра, но она мне начинала нравиться.

– Що? Що? Який Хичкох? – занервничали фашисты.

– Режиссер, – пояснил я, чувствуя, как накаляется обстановка.

– И що? Знущайешся? Над нами? – недоумевали они, и я им откровенно признался:

– Да! А что, нельзя?

– Зараз ми тебе навчимо. По-нашому, – воодушевились они и бросились на меня, рассчитывая, видимо, наказать за дерзость.

Еще неделю назад это закончилось бы плохо, но теперь я был в доспехах Бога, хвала западным технологиям, и принял вызов с достоинством. Ощущения – исключительные: это как из задолбанного всеми ботаника превратиться в супермена, когда к тебе пристали хулиганы. Я крушил чужую плоть, ликуя, с наслаждением, как если бы давил ненавистных тараканов, а хруст их костей вагнеровской музыкой звучал у меня в ушах. У меня получилось расправиться с ними максимально жестоко, как надо.

Экзоскелет в прямом смысле оказался посильней «Фауста» Гете: я вдруг на самом деле, в реальности испытал власть над людьми и смял, как кусок мягкой глины, личности моих оппонентов в один сгусток из крови, слизи и боли. Власть над ними стала для меня настоящим глотком свободы, позволив вырваться из общей серой массы тиражированных homo sapiens, заставить преодолеть врожденную робость перед другими и уважение к чужой жизни. Наверное, то же самое чувствуют цари или диктаторы, когда, взойдя на престол, могут позволить себе делать с людьми все что захотят, и никто не смеет им противостоять.

После расправы над украинскими фашистами я по-новому взглянул и на окружающих меня людей: если не бояться требовать, то тебе все уступают: по природе они лишь стадо, послушно покоряющееся сильной руке. Когда ты начинаешь презирать людей, они тебя боготворят. В этом мире всегда почетно быть палачом. Теперь мне предстояло встретиться с Хомяковым и отомстить: аз воздам, забрав у него то, что по праву принадлежало мне и только мне. Бог может быть только один на небе и на земле, и имя ему – Я.

Я опустил палец в кровь поверженных врагов и начертил на зеркале надпись «Revenge», что по-английски означало «месть», а над ней – перевернутую пятиконечную звезду в круге: отвлекающий маневр, попытка выдать произошедшее за ритуальное убийство. Для убедительности я дописал слова «rose», а справа от круга – «cross», намекая на пражскую ложу «Роза и крест». Затем тщательно смыл кровь с рук, нисколько не беспокоясь об отпечатках пальцев – экзоскелет создавали для шпионов, а перчатки, удивительные, фантастические наноперчатки не оставляли следов, – и отправился к себе в Radisson, предварительно сообщив портье свои координаты.

Я точно рассчитал, как выйти из-под удара: нужно не скрываться, а сотрудничать со следствием, если хочешь, чтобы тебя не заподозрили, – ведь убийство произошло в моем номере. Я вернулся к себе, переоделся и принялся ждать, надежно спрятав все улики. Через несколько часов мне в номер позвонил портье и попросил спуститься к нему, меня ждали двое полицейских. Очень вежливо, почти лениво они попросили проехать с ними в участок, чтобы дать объяснение о «происшествии»: именно так они выразились, явно избегая слова «убийство».

В полиции я попросил переводчика, чтобы подстраховаться: думал таким образом потянуть время, но, к удивлению, полицейские словно этого и ждали, тут же пригласили в комнату для допросов переводчицу Ольгу, представительницу нашего посольства. Это меня довольно сильно удивило и одновременно насторожило: неужели они всерьез рассматривают меня в качестве обвиняемого.

Допрос вел добродушный следователь в пышных усах, его фамилия – Кржемилек, совсем как у гномика из детской сказки. Он попросил рассказать, что я знаю о случившемся в моем номере сегодня: подозрительно не упомянул, что расследует убийство. Стараясь как можно тщательнее подбирать слова, я изложил следующую версию. Я приехал в Прагу, чтобы встретиться с представителем масонской ложи «Роза и крест»; когда я вселился в номер, то обнаружил, что за мной кто-то следит; мои преследователи вломились ко мне и потребовали, чтобы я свел их с масонами; они хотели предложить масонам купить некий нацистский артефакт, привезенный с Украины; я сбежал из гостиницы, сделав вид, что съехал, и неделю пережидал в Radisson’e, надеясь от них отделаться, а когда вернулся в номер, где должна была состояться встреча с масонами, снова обнаружил нацистов: все это время они продолжали выслеживать меня; они поднялись ко мне, где я сообщил им, что встреча произойдет именно здесь и сейчас, после чего, оставив их в номере и не дожидаясь представителя ложи, ушел, сообщив о своем местоположении портье в надежде, что масоны сами меня найдут.

В отличие от мундирного человека Басманова у меня на Родине, чешский Мегрэ совершенно не удивился, что в истории фигурируют масоны, тщательно записал название ложи, уточнил у меня, как я с ними связывался, и попросил меня в заключение раздеться и продемонстрировать свою мускулатуру. Увиденное явно его не впечатлило. Кржемилек долго фыркал в усы и наконец выдавил: «Не можно, абсолютно не можно» (видимо, подразумевая мои физические возможности убивать людей голыми руками), долго извинялся за доставленное беспокойство и предупредил, что свяжется со мной, если в ходе следствия возникнут дополнительные вопросы, снял отпечатки пальцев и отпустил меня.

Допрос закончился в два часа ночи, полицейские довезли меня до отеля, я поднялся к себе в номер, но не смог оставаться там один; меня вдруг охватила вязко-гнетущая депрессия, словно компенсация за эйфорию во время расправы над хохлами. Так что я вышел на улицу и отправился на Вацлавскую площадь: окунуться в человеческий поток и отогнать мысли о собственном абсолютном одиночестве.

На площади какая-то девица всучила мне флаер стриптиз-клуба «Голдфингер», от нечего делать решил туда сходить: деньги есть, почему бы не развлечься? Клуб располагался в здании бывшего театра, отчего атмосфера чувственной распущенности была приправлена изрядной долей шутовской буффонады: не только танцы у шеста, но и бурлеск-шоу, бабл-данс, танец живота, инфернальный стриптиз со змеями и «Шокирующая Азия» – я чувствовал себя, словно в зоопарке, где выставляли все виды женского соблазна.

На танцполе, где специально обученные девушки отрабатывали танец gо-gо, я увидел ту самую смазливую чешку, с которой встречался в штаб-квартире Мальтийского ордена. Или я стал сентиментален, или она еще больше похорошела – во всяком случае я решил использовать шанс попробовать, какова эта женщина на самом деле. Я пристроился к компании, с которой отдыхала Михаэла – так, оказывается, звали чешку, – и уже через десять минут сидел с ней за столиком и угощал ее шампанским. Она была доступной, словно бесплатный товар по рекламной акции, и позволяла моей правой руке делать с ней что угодно. Через двадцать минут Михаэла проглотила мою сперму в туалетной кабинке и призналась, что готова на большее, если я ей заплачу. Пока она демонстрировала мне свои навыки природной шлюхи, я невольно думал, что у любого удовольствия есть своя цена: какую мне предстоит заплатить, узнаю утром.

Перед тем как отправиться к себе, я повел Михаэлу в бар выпить и там познакомился с двумя примечательными людьми, которые в дальнейшем изменили ход всей моей истории. Антон и Вадим, художник и отставной военный; их объединяло то, что оба они были русскими и убийцами одновременно. Интересное сочетание, согласитесь: дело в том, что в отличие от рационально устроенных западных людей, наши люди не умеют канализовать собственные страхи, и те превращаются в паранойю, когда человек перестает различать, живет он в реальном мире или в вымышленном. Что Вадим, что Антон – оба были одержимы теорией зла, которое якобы окружает их повсюду.

Но о них потом, сейчас же, кроме Михаэлы, ничего важнее для меня не существовало: я был, как сжатая пружина, вибрировал, словно перегретый паровой котел; еще одна задержка на пути к постели – и я бы взорвался. Даже сейчас думаю об этом, и сердце учащенно бьется, а память услужливо подсовывает воспоминания об упругой молодой плоти, неутомимой в желании любой ценой без всякого стыда получать удовольствие, истекая жгуче-жарким соком жадного кожаного моллюска в средокрестии всех членов ее гибкого тела.

В перерывах между любовными актами мы обменивались информацией друг о друге, словно два сообщающихся сосуда, перетекая в воспоминания друг друга капельками сверкающей ртути желаний узнать друг друга получше. Михаэла окончила колледж и вот уже три года работала секретаршей; жалованья не хватало, поэтому она несколько раз в месяц приторговывала собой, не считая это зазорным. Рассчитывала скопить немного денег на поездку в Америку, мечтала оказаться в Нью-Йорке, пройтись по Бродвею и посмотреть мюзиклы «Кошки» и «Волосы»: смешные мечты, по-моему, ничем не лучше, чем у Анжелы из Москвы, – но я их легко мог осуществить, о чем тут же и сообщил ей, чтобы крепче привязать к себе.

Утром я заплатил ей четыреста крон, залог для покупки ее души, как это ни пафосно звучит: на самом деле позже выяснилось, что не я, а меня купили, использовав Михаэлу втемную, чтобы я польстился на ее навыки в телесных усладах. Ей я представился политическим эмигрантом, скрывающимся от преследований: у меня якобы есть грант от американских и европейских правозащитников на написание книги, разоблачающей ужасы неосоветского режима России. Я попросил Михаэлу помочь мне снять квартиру в самом центре, где мы могли бы проводить время вместе. Я вовсе не рассчитывал на успех этой затеи, но, к моему удивлению, она охотно согласилась, взяла мой телефон и исчезла на неделю.

За это время я постарался поближе сойтись с Антоном и Вадимом, заинтересовавших меня в стриптиз-клубе: оба они жили в Праге, перебравшись сюда по разным причинам. Антон сбежал из Москвы давно, еще до дефолта девяносто восьмого года, сразу после загадочной гибели его приятеля, скандально известного художника Димы Бзикадзе, который входил в круг знаменитого акциониста Бори Красноштана, кстати, покончившего с собой. Об этом мне Антон рассказал в своей галерее, которую держал недалеко от Староместской площади, одновременно уговаривая купить его картины совершенно отвратительного содержания (инфернальная смесь красно-коричневых цветов с зелеными вкраплениями бесформенных пятен), заодно объяснив, чем они все вместе тогда занимались.

Оказалось, покойный Дима был очень продвинутым по части разных художественных проказ: так Антон называл перформансы, которые организовывал его друг. Самым невинным развлечением была инициация всех желающих на скотобойне. Мертвую корову, подвешенную за задние ноги, подвозили к участнику действия, абсолютно голому, лежащему на земле в форме распятого, а Дима перерезал корове шею и кровью поливал инициированного; вокруг маршировал военный духовой оркестр в парадной форме, исполняя баварскую музыку. Но вершиной своей «художественной» деятельности покойник считал постановочные убийства, на которых действительно убивали одну из девушек, а остальные участники причащались ее кровью и плотью, заканчивая все настоящей секс-оргией, когда все совокуплялись между собой: мужчины с мужчинами, мужчины с женщинами, женщины с женщинами – до полного беспамятства, до полного истощения сил. Это у них называлось хеппенингом. На одном из таких хеппенингов Диму и убили: одна из жертв, которую он собирался обезглавить, сама снесла ему голову; как выразился Антон, «все почему-то пошло не так, словно вмешались силы зла; мы пробудили к жизни нечто настолько ужасное, что оно уничтожило всех, кроме меня».

По словам художника, потом с ним начала твориться сущая чертовщина, словно в него вселился бес: Антон убивал женщин, по одной каждый месяц, затаскивал их в подвалы домов, где раздевал догола, разрисовывая кабалистическими знаками, смысл которых сам совершенно не понимал; в конце концов сбежал в Прагу, где жили его жена-искусствовед вместе с дочерью, перебравшиеся за границу еще во времена перестройки. Но и здесь его неотступно преследовала мысль, что он не навечно спрятался от зла, которое владело им раньше: вопрос времени, когда он снова с ним встретится.

Вадима я нашел в знаменитой пивной «Клаштерни пивовар Страгов» в Страговском монастыре, куда он ходил по воскресным дням, словно ревностный христианин в церковь. Шесть сортов пива «Святой Норберт», сваренного по рецепту пятнадцатого века. Впрочем, и в остальные дни недели он не придерживался трезвого образа жизни, но напиваться ходил в одну из шестисот пивных района Старе-Место.

Пил Вадим не от того, что ему нечем заняться на пенсии: он был отставным профессиональным убийцей КГБ, которого уволили, когда он отравил полонием сразу двести человек на среднеазиатской свадьбе: проявил излишнее усердие, хотя должен был убрать только отца жениха, первого секретаря N-ского обкома. За долгую профессиональную карьеру он устранил бессчетное количество диссидентов, журналистов, оппозиционных политиков, воров в законе, бизнесменов: тех, кто не устраивал тогдашнее политическое руководство страны, – и все это выглядело как несчастные случаи или преступления обыкновенных уголовников. Вадима сослали подальше от страны, чьи грязные политические секреты он так хорошо знал. От нечего делать бывший убийца рассказывал истории из прошлого тем немногим соотечественникам, кто принимал приглашение выпить с ним, и я был именно таким человеком; я-то верил всему, что он говорил, ведь благодаря Хомякову отлично знал, как делается у нас политика.

Сведя вместе Антона и Вадима, я поведал им свой план уничтожить все человечество – во всяком случае ту часть, которая считала себя его лучшей половиной, – и предложил им в нем участвовать. Раз уж я решил стать Богом, то мне были нужны на земле свои апостолы, а эти двое как нельзя лучше подходили на эту роль: Иисус своих тоже набирал среди законченных маргиналов. В качестве серьезности своих намерений я сообщил им точную дату московского теракта и места, где он будет совершен.

Вадим поверил сразу, несколько раз уточнил у меня число (двадцать девятое марта), какое ведомство ответственно за проведение, каков бюджет, кто из вертикали безопасности отвечает за операцию. Антону пришлось пообещать целый народ, который он сможет уничтожить по своему усмотрению: только бездарь откажется от возможности спроектировать и поставить настоящую гражданскую войну. Дав обоим время подумать, перед тем как присоединиться ко мне, я уединился у себя в номере и стал готовиться к атаке на Хомякова.

Посейдон взломал коды доступа в системе безопасности города и взял под контроль все видеокамеры, через которые я мог следить за Прагой в реальном времени. Дислокация штаб-квартиры Хомякова поменялась: она переехала в Мала Страна, поближе к штаб-квартире ордена, и теперь располагалась на острове Кампа, вблизи Карлова моста. Через коды внутреннего протокола Агентства национальной безопасности США я даже проник в телефон Хомякова и мог подслушивать все его разговоры. Он планировал грандиозное вторжение – так он называл аферу, которая принесет ему контроль над всем финансовым рынком Европы, – и каждый день требовал от Генкина каких-то результатов. Когда мне позвонила Михаэла, я уже знал о Хомякове достаточно, чтобы его уничтожить, но мне хотелось самолично сделать это, а не руинировать его карьеру дистанционно с помощью искусственного интеллекта.

Михаэла сообщила, что одна из ее подруг уехала в Англию на полугодовую стажировку, а я могу пожить в ее квартире, если оплачу аренду, до приезда хозяйки: двухкомнатная, в мансардном этаже, в Еврейском квартале, рядом со Шпанельской синагогой. Осмотр мансарды благодаря Михаэле прошел незабываемо: в совершенстве владея языком, она была так красноречива, – меня не пришлось уговаривать, когда она убедительно доказала, как хороша двуспальная кровать с ортопедическим матрасом для орального секса.

На следующее утро я туда перебрался: спальня превратилась в мой кабинет и одновременно альков любви, где я принимал Михаэлу, а в гостиной я поместил Посейдона. Модернизировал его: купил в интернет-магазине двадцать ноутбуков и соединил их в локальную сеть, превратив в подобие суперкомпьютера: на двадцать одном экране выводилась информация обо всем, что творилось в мире. Михаэле я объяснил, что слежу за главой русской службы политического сыска, который планирует меня устранить: для этого он специально приехал в Прагу.

– Ты такой важный? – искренне удивилась она, явно впечатленная тем, что на меня охотилась русская секретная служба: не каждый день увидишь врага государства, которое когда-то оккупировало твою страну. Я тут же стал для нее героем. Только одного я не знал: оказывается, в сережках Михаэлы были вмонтированы микрофоны, все наши разговоры подслушивались. Я охотился на Хомякова – а на меня охотились госпитальеры. Quis custodies ipsos custodies – кто устережет самих сторожей? Но, видимо, самые банальные истины – самые неопровержимые, раз я оказался в ситуации, когда благодаря масонам должен был доставать для них каштаны из огня: Хомяков ли задумал их обмануть или они перестали ему доверять – но решили мне не мешать; ведь, в сущности, и я был масоном, который стремился обрести бессмертие, чтобы затем уже умереть. Но об этом позже; в тот момент я ждал новостей с родины и помощи в организации убийства.

Сообщение из Сети пришло в девять утра по местному времени, у меня тогда ночевала Михаэла; я нервничал, ведь случилось мое персональное чудо, каким я должен был обратить на свою сторону Антона и Вадима. Когда в новостях пошли репортажи из Москвы, мой телефон зазвонил: первым был Вадим, ближе к полдню позвонил и Антон; я назначил им встречу на смотровой площадке над Пражским Градом. На этот раз они сидели передо мной, словно кролики перед удавом, и готовы были поверить во все, что я им скажу.

Мы расположились на открытой террасе с видом на весь город с высоты, кроме нас, вокруг были только голуби и воробьи (туристический сезон еще не настал), которые пытались воровать из пластиковых тарелок закуску к пиву с бехеровкой. Для начала я пообещал сделать апостолов сказочно богатыми, если они помогут мне. Я собирался обвинить Хомякова в убийстве Генкина; со смертью Генкина оборвется связь с Протеем, он станет неподконтрольным; таким образом, все дальнейшие действия Хомякова и масонов потеряют всякий смысл.

Мой план был таков. Антон сочинит нечто в манере покойного Бзикадзе, чтобы испугать Хомякова и заставить понервничать его охрану, а Вадим, пока я буду помогать Антону с отвлекающим маневром, ликвидирует Генкина и Ольку: теперь они оба были не только не нужны мне, но и опасны для меня. Ольку я добавил к Генкину неожиданно для самого себя: язык сам, опережая мысли, выболтал ее имя, – и, призадумавшись, я понял, что интуиция меня не подвела. Дальнейшего смысла в ее существовании я не видел: зачем нужен Аид, когда есть Посейдон, полностью интегрированный со мной. Самой же Ольке я окажу услугу, освободив от участи прожить жизнь умной, но несчастной и никому не нужной женщины, а любить ее я не только не собирался, но и не мог. Сейчас я хотел лишь одного: стать всемогущим, сделать последний шаг, чтобы наконец-то стать Богом, но другим Богом, не тем, которого распяли, а тем, кто сам готов распинать.

Задача моим помощникам понравилась, каждый из них теперь мог заняться любимым делом: мне даже страшно было представить, что из этого получится. Чтобы простимулировать их фантазию, я перевел каждому по сто тысяч евро (трастовый фонд на Каймановых островах этих списаний даже не заметил) и поставил двухнедельный срок на реализацию плана.

Через неделю я встретился с апостолами и выслушал их идеи. Что в наших людях ужасно – так это то, как они умеют тебя разочаровывать. Всем приходится заниматься самому. Оказывается, придумать эффектное преступление тоже требует таланта: видимо, у легендарного Бзикадзе талант был, а у Антона не оказалось. Его предложение задушить женщину и подвесить ее голой вверх ногами на входной двери хомяковской резиденции меня не впечатлило.

– А где кровь, а где настоящее зверство? – поинтересовался я со всей возможной иронией. Антон тут же признался, что боится крови. Тоже мне художник-убийца.

Вадима унесло в другую крайность: он предложил распылить с радиоуправляемого дрона нервно-паралитический газ циклозарин над всей территорией вокруг дома – в идеале над всем островом – с последующим добиванием тех, кого он найдет внутри штаб-квартиры, бейсбольной битой. Эффектно, но малорационально.

– Ты прав, – охотно согласился со мной Вадим, – нужно взять не циклозарин, а заман, а вместо одного – сразу десять дронов. Эффект будет сильней.

В конце концов решили, что газ остается: им в жидком виде наполним стеклянную емкость, которую Вадим разобьет внутри, когда я помогу ему войти. Затем он проверит, все ли умерли, а Генкина или Ольку, если они еще не умрут к тому моменту, он erase: да, да, я использовал английское слово «стереть», слово «убить» мне как-то неприятно беспокоило. Я так и сказал:

– Сотри их – как недоразумение. Они всего лишь ошибки природы, мы просто восстанавливаем утраченное равновесие.

Для Антона я тоже нашел изящное решение, при этом никого не пришлось бы убивать. Он нарисует свиной кровью на входной двери круг с перевернутой пентаграммой, остатки крови выплеснет на крыльцо, сверху для дополнительной убедительности насыплет горсть свиных потрохов и положит муляж тела обезглавленного младенца, а голову его оставит у себя в руках. Когда охранники откроют входную дверь и попытаются выйти и его нейтрализовать, начнет размахивать головой младенца и кричать: «Аллах Акбар» и «Смерть всем неверным», пока его не остановит полиция. Я, когда охранники откроют входную дверь, обезврежу их и дам Вадиму завершить начатое. Но главное – заставить Хомякова выйти наружу, чтобы он остался живым и попал в новости в антураже из крови, псевдоисламиста Антона и целого дома мертвецов, которые раньше работали на него. Добавим пару килограммов героина, которые Вадим подбросит в его рабочий кабинет: этого добра я мог заказать сколько угодно на Silk Road’е, ведь платил-то я за него из тех же самых денег, что зарабатывали колумбийцы на этом сайте.

Теперь оставалось ждать возвращения Хомякова из Москвы: его туда вызвали для объяснений о совершенном теракте. Ни он, ни Басманов из службы вертикальной безопасности ничего не могли объяснить, а СВР категорически открещивалась от того, что инициировала теракт. Поэтому в конечном счете все сошлись на том, что ущерб незначительный (каких-то сорок убитых и восемьдесят раненых), а неразбериха с организацией – классическое русское головотяпство, издержки плохой межведомственной работы, необходимо и далее усиливать вертикаль власти. Хомякова задержали в Москве, судя по телефонным разговорам, и другие дела: он занимался политическим прикрытием грандиозного финансового мошенничества правительства, которое намеревалось создать супербанк на бумаге, акционировать его, выставив на IPO, а затем обанкротить, присвоив все деньги акционеров и вкладчиков. Так что ждать Хомякова в Праге до конца апреля не имело смысла.

И тут я затосковал, хотел было поиграть в убийцу: надел экзоскелет и ночью попытался задушить случайную прохожую на улице (парадоксально, но она оказалась русской), но не смог; я стоял в арке, держа ее за шею, и ничего не чувствовал. Абсолютно ничего. Одно усилие моих пальцев сломало бы ей шею. Я читал ее мысли, как свои, они бились в голове, как испуганные птицы в клетке: «Вот так по-глупому умереть в подворотне, господи, почему, господи?» – снова и снова думала она. Я ей задавал какие-то вопросы, она что-то хрипела в ответ, но я ее не слышал. Мне было обидно, обидно до слез за то, что убийцы – это обыкновенные трусы: те, кто хотят скрыть собственное отчаянное разочарование от жизни, кто утратил вкус халвы.

Говорят, Феодора, жена императора Юстиниана, была отчаянной нимфоманкой, но к старости стала фригидной: она не смогла смириться с этой мыслью и продолжала тешить свою антисексуальность чужой болью, превратившись в кровожадную садистку. Но я был другой, я был выше этого; глупо потрошить живую куклу только за то, что ты разочаровался играть в такие игрушки. Чтобы соответствовать самому себе, надо разрушить как минимум кукольный домик, в котором жила кукла. Повысить градус. Посетить последний параллельный мир.

И я решил оставить в покое эту дуреху; пусть живет, курица, и вспоминает меня всю оставшуюся жизнь. Потом в Сети на каком-то женском форуме я нашел ее исповедь о том, как она спаслась в Праге. Она считала, что я оставил ее в живых потому, что стал ее уважать за ее мужественное поведение, за то, что она мне отвечала. Ну и еще, конечно, духовный момент и Божье решение. Божье решение?! Ха, если честно, то же самое мог бы подумать и таракан, которого я не раздавил: уповать на собственную храбрость и на Господа Бога.

В этот раз я решил использовать звуки насекомых для открытия портала. Может быть, в этом сказался мой сарказм по отношению к человеческому насекомому, которого я не раздавил, когда пробовал себя в качестве убийцы. Скачал из Сети любовные трели сверчков и средиземноморских цикад и, используя Посейдона и свою аппаратуру, расположился прямо на кровати, включил звук и разобрал мир на составляющие его кирпичи.

И тут же ничего вокруг не осталось. И даже я сам исчез, тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый фюрером город. Пропал Либушин Град – великий город, как будто не существовал на земле.