Я очнулся от того, что холодный нос лабрадора уткнулся мне в ухо, а шершавый горячий язык жадно лизал мою шею. Глупая собака была лучшим, что случилось сейчас в моей жизни: бескорыстная врожденная любовь некогда прирученного зверя как нельзя лучше характеризовала человечность нашего мира, полной противоположности того, из которого я возвратился. Очаровательное шерстяное животное даже не понимало, насколько я был рад тому, что меня кто-то готов любить просто так: лишь потому, что я есть, – за факт моего существования, наделяя мое бытие смыслом для своего существования, для которого я был больше, чем всем: объектом обожания. И я сразу подумал об Ольке – где эта дуреха? Как она там? Неужели по-прежнему прячется голой в шкафу, ожидая меня, чтобы целовать ноги? Когда вернусь, постараюсь быть с ней снисходительней.

Мои часы показывали всего полтретьего, но дата на дисплее телефона была другая: прошло двое суток с моего исчезновения. Просто уму непостижимо, как меня здесь никто не нашел. Я чувствовал себя слегка ошарашенным, словно бы еще не до конца проснулся: в голове шумело, а по всему телу бегали мурашки, но не потому, что холодно или страшно, а потому, что хорошо. К жизни меня окончательно вернула большая кружка ароматного пива Eggenberg, которую я выпил прямо в саду, где после трех открывался бар для местных; лабрадор оказался собакой хозяйки бара, милой пожилой чешки, которой явно нравилась ее работа – дарить радость людям.

Единственное, что меня искренне удивило, – почему хозяйка не полюбопытствовала, зачем я с сумкой и отчего небрит: или это врожденная деликатность, или же ей и правда неинтересно. В саду бегали двое детей, играя с собакой, их родители о чем-то оживленно спорили с хозяйкой бара, беззаботно попивая белое винцо, а в шезлонгах пара стариков читала газеты.

Неожиданно почувствовал настолько невероятную усталость, что с трудом добрался до пансионата, заперся в комнате и завалился спать. Сон был липким и тревожным: я проснулся весь в поту и с чудовищной головной болью. Нужно записать все, что со мной случилось в мире номер три, пока воспоминания свежи. Я чувствовал себя разбитым, словно заболел гриппом. Часы в телефоне показывали одиннадцать, до полудня оставался всего час. По скайпу связался с Москвой, чтобы узнать, как там моя Олька, и с удивлением обнаружил, что она освоилась в квартире без меня и днем даже выходит гулять. Затем проверил почту, но ничего, кроме спама, не обнаружил.

Предвкушение от встречи с масонами, несмотря на плохое самочувствие, будоражило воображение. Чтобы успокоиться и избавиться от головной боли, я начал писать, пару раз затянувшись веществом. Остановился только тогда, когда закончились воспоминания: внутри была лишь пустота и равнодушие, словно мне ампутировали душу, а заодно и мозг. И тут же на ум пришла искрометная цитата из речи последнего министра обороны, когда он вступал в должность: «Мы должны привлекать в армию свежие мозги, чтобы из них делать консервы». Я порадовался тому, что мои мозги военным не достались: я откосил.

Но весь этот бред довольно быстро закончился, когда я вернулся в Прагу. Оставив вещи в отеле, я направился прямиком в штаб-квартиру Мальтийского ордена на улице Лазенской в Мала Стране. Улыбчивая чешка с прекрасными карими глазами невинного ребенка и чувственным ртом опытной минетчицы на мое требование сообщить адрес ложи попыталась уточнить, зачем я пришел: я честно ответил на корявом английском, что я химический брат Валентина Андреэ и явился на предстоящую свадьбу как гость, которого они давно ждут. Чешка загадочно улыбнулась, удалилась на добрых полчаса, оставив меня наедине с фантазиями о том, какова она в постели, а вернувшись, протянула мне визитную карточку с адресом ложи и сообщила на безупречном английском: «Они вас ждут», а затем добавила уже на русском с мягкой иронией: «С нетерпением».

Я был так возбужден, что не придал этому никакого значения и помчался со всех ног на другой берег Влтавы через Карлов мост к дому с Черной мадонной: именно там располагалась «Роза и крест», вход с Фруктового рынка через музей кубизма, стучать три раза, слово-пароль «Трдельник». Прямо у пороховой башни на улице Целетна я отыскал нужный дом. Нелепое строение из почерневшего камня с изломанными углами, с кафе на первом этаже и художественной галереей. На углу второго этажа, словно клетка с канарейкой, висела позолоченная статуэтка богоматери совершенно варварского вида, заключенная в средневековую клетку для обвиняемых в колдовстве.

Ввалившись в галерею, я устремился мимо витрин с чайными сервизами причудливых форм и расцветок под лестницу с заветной дверью и постучал три раза, как мне велели. Дверь отворилась, из нее выглянуло недовольное лицо в поварском колпаке, которому я тут же скороговоркой выпалил пароль. Лицо сморщилось в официальную гримасу обиженного шута, выпучило глаза и прохрипело: «Ходим до пекла», захлопнув у меня перед носом дверь. И я остался наедине с дегенеративным искусством двадцатого века и разъяренным чехом, требующим купить билет в музей, раз уж я в него зашел.

Остаток дня я разглядывал плохую живопись и корявые потуги на графику, сам себя пытая, отчего все считают это искусством, и пришел к выводу, что без алхимиков тут тоже не обошлось. По сути дела, это были первые попытки разрушить визуальную реальность и заново сконструировать ее из старых элементов, собранных произвольно. Если учесть, что художественная богема того времени впервые познакомилась с наркотиками для демонтажа привычного человеческого мировоззрения во имя создания нового, сверхчеловеческого или метафизического, то к этому алхимики наверняка приложили руки. И явно неслучайно именно в Праге все формы художественного модернизма нашли поддержку накануне Первой мировой войны, давшей начало двадцатому веку и всем процессам, которые так неожиданно и навсегда изменили карту Европы.

Наконец, покинув музей, я в изрядном раздражении решил отправиться в отель пешком. Сначала вышел на Староместскую площадь, а затем пробирался через плотную разноязычную толпу на узких улочках старого города к Карлову мосту, словно рыба на нерест, проскальзывая через пороги и встречные движения человеческих тел. Уже на мосту, проходя мимо рыцаря, которого так любила воспевать Цветаева, я остановился и, опустившись на парапет, всмотрелся в текущие воды Влтавы, медленно переваривая обиду за представление: а я ведь был так близок к цели.

И вот когда я уже смирился с мыслью, что пора уезжать и ничего у меня здесь не получилось, кто-то сзади три раза хлопнул меня по плечу и произнес над правым ухом:

– Трдельник.

– Почему трдельник? – невольно спросил я и услышал на чистом русском:

– Жизнь – как трдельник: все накручено вокруг пустоты.

Аккуратный человечек неопределенного возраста лукаво смотрел на меня, склонив голову набок, словно птица. Я даже дар речи потерял, не зная, как реагировать. А он как ни в чем не бывало спросил, знаю ли я, чем знаменит рыцарь Брунсвик. Я пожал плечами и честно признался, что не знаю.

– Рыцарь, рыцарь,

Стерегущий реку.

Караульный

На посту разлук, – патетически продекламировал человечек, а после сообщил, что рыцарь получил волшебный меч, убив дракона и защищая льва, а затем спрятал меч, пообещав вернуться и откопать его, лишь когда снова понадобится спасать Прагу. Зачем он это мне сказал и что все это значит, до сих пор не знаю. А после как ни в чем не бывало поинтересовался, не брат ли я, который приехал на химическую свадьбу. И только тут до меня дошло, что человечек выполнил все указания, что сегодня днем получил я в Мальтийском ордене, чтобы установить контакт с ложей «Роза и крест»: условный тройной стук и слово-пароль, только в роли двери был уже я. Оставалось открыться ему и впустить в свою жизнь… или же послать ко всем чертям… Я выбрал первое.

Человечек по имени Иосиф Шварценберг оказался моим наставником на первое время, пока я входил в курс дела. После вопроса, будут ли меня посвящать в масоны, долго смеялся, а потом кратко пояснил, что никто никому больше клятв не дает, фартуков не надевает и циркулей с мастерками не вручает. Ты сам приходишь к масонам, если сумеешь их найти, а тебе поручают некую миссию в зависимости от твоих предпочтений, главное – желание изменять мир по своему усмотрению.

Наставник сразу пояснил, что он лишь однофамилец и никакого отношения к настоящим Шварценбергам не имеет. Он был философом, и в его обязанности входило дать мне подробное объяснение, как устроен мир, прежде чем я решу, чем буду заниматься.

Иосиф оказался католиком и агностиком одновременно. В его представлении мир представлял собой герметичную, замкнутую систему, в которой ровно столько же боли, сколько и удовольствия. На этом последние пятьдесят лет построена вся экономика и политика первого мира, к которому принадлежит так называемый золотой миллиард: чтобы одни наслаждались, другие должны страдать.

Это изобретение впервые опробовали в советской России, весь проект которой сочинил синклит из девяти магов в Вене в рамках программы «Новая Атлантида». Сразу, как только коммунисты захватили власть в стране, в разных ее концах начали создавать концлагеря и сажать в них врагов народа, пока еще плохо понимая, как с ними обращаться. Лишь к двадцатым годам появились первые действительно работающие генераторы счастья и изощренная методика унижения и истязания заключенных в них людей, чтобы те страданиями повышали счастье у других и порождали животный энтузиазм у инициированных режимом. Тогда же начались работы по созданию нового типа человека под кодовым названием «голем», которые затем продолжились в недрах «Анненербе», возникшей из общества «Туле».

Кстати, и Третий Рейх, и германский нацизм продолжали советский эксперимент по контролю за человечеством: собственно, экспансия Гитлера вовне объяснялась стремлением увеличить градус счастья внутри Германии, сделав из немцев сверхлюдей с помощью страданий других народов. Эксперимент успешно завершился созданием биполярного мира девяностых, когда человечество окончательно разделилось на мир Запада и остальных, кто в него не вошел. Это знание удивительным образом перекликалось с моим опытом в мире номер два. Жить счастливо означало пропитать свою жизнь чужой болью, осознавая, что за твое счастье кто-то сейчас непрерывно страдает, – и я хотел быть на вершине пирамиды боли, аккумулировать в себе всю полноту наслаждения, переходящего в эйфорию, в безумие собственного растворения в ощущении полного, ликующего счастья.

Иосиф объяснил мне, что ложа работает в разных направлениях: все вместе выдумывают Бога с атрибутами, которых еще не изобрели; воруют будущее у заказчиков, заменяя его виртуальной реальностью; проектируют новые тела на основе генномодифицированных белков; моделируют искусственный разум; ищут средства для достижения вечной жизни.

– Хотите обрести бессмертие? – пошутил я и получил подробнейшее разъяснение, чем бессмертие отличается от вечной жизни. Бессмертный – тот, кому смерть уже не страшна, он ее преодолел, как воскресший Христос, или же, как Цезарь, умер и, оставаясь лишенным жизни, не страшится ее снова утратить. Но человек хочет не бессмертия, а жизни вечной: жизни во всем разнообразии и сладости, изменчивости и ненасытности. Человек сосредоточен по своей природе на жизни любой ценой. И именно поэтому ложа ищет способов избегнуть смерти или ее обмануть, в чем ей должен помочь искусственный интеллект.

Я, разумеется, выбрал тему искусственного интеллекта. Во-первых, я по образованию IT-шник, а во-вторых, мне и самому хотелось разобраться, возможен ли интеллект в отрыве от личности: будет ли развиваться и прогрессировать искусственный разум и какие формы он примет, сможет ли он объяснить мир, не прибегая к понятиям «Бог» и «метафизический». А еще мне было интересно, связаны ли интеллект и личность, ведь сами мы не можем отделить разум от нашего «Я», так как существуем в теле, всегда связаны с телом, с самостью, с местом, где обитаем. Любопытность этой гносеологической задачи не оставляла мне иного выбора, кроме как согласиться. Иосиф сообщил мне имя и телефон моего мага в Москве, с кем я теперь буду работать: Михаил Хомяков, политтехнолог, оказывающий услуги крупнейшей нефтегазовой компании. Вернувшись, я обязан был явиться к нему, чтобы он ввел меня в курс дела.

Иосиф вручил мне кольцо и велел отныне носить его на указательном пальце правой руки: железное с чешским рубином, на котором вырезана пятиконечная звезда, – оно символизировало мою покорность ложе. На мой взгляд, с кольцом – уже перебор, но если масоны уважали свои суеверия, то я не собирался их отговаривать. В конечном счете, для меня это было всего лишь приключением, чтобы доказать самому себе, что я еще существую и чего-то, но стою: все время жить в тени отца для моего честолюбия становилось несколько унизительно. А потом, тамплиерский путь, этот штурм неба, ничем не хуже хождения моих сверстников по ночным клубам или кабакам в поисках счастья.

Вернувшись в Москву, я обрадовался Ольке и удивился сам себе; она, словно кошка, льнула ко мне весь вечер, пока я ею не овладел. Я даже подумал, а не любовь ли это? Нет, нет, абсурд: не может быть любви между человеком и животным, это лишь похоть. Ночью я вертел в голове святотатственную мысль Иосифа о том, что можно выдумать Бога: предаться метафизической похоти и выдумать Бога пострашней и понелепей, а затем оживить его своей верой и смотреть, как он мучает то, что создает; как все, что он создает, рассыпается в прах. Бог – шут, неразборчивый в средствах.

Хомяков произвел на меня отталкивающее впечатление. Он называл себя синкретической фигурой в русской политике и требовал к себе религиозного поклонения. Эгоистичный параноик с визгливым голосом и бабьим лицом. Более отталкивающего персонажа сложно представить. В стране у Хомякова была репутация чудовищного человека, изобретшего термин «суверенная демократия» и препарат «Ништяк», после приема которого ничего уже не страшно: устраняет причину, лечит, но не помогает, – его непрерывно рекламировали по телевизору, но никто не покупал. Фирма Хомякова помимо манипуляций с выборами и черного пиара занималась разработкой для спецслужб новых видов пыток заключенных; пытки назывались трудоемкими допросами. И с этим человеком я должен был создавать искусственный интеллект.

Хомяков принял меня в своем кабинете на Большой Лубянке, в сером каменном доме рядом со Сретенским монастырем. Маг очень любил земноводных: в кабинете у него стояло два огромных аквариума, в одном он держал змей, а в другом – лягушек. Все время повторял, что это лузеры эволюции, упустившие шанс стать во главе пищевой цепочки. «Жрут друг друга, даже не догадываясь, что родственники, – хохотал он, скармливая лягушек змеям, – а все потому, что случайный метеорит упал на Землю. Случай решил все, поменяв ход эволюции, а не Господь Бог. А то мы бы сейчас, зеленокожие, откладывали яйца или икру».

Хомяков поручил мне создать алгоритм мышления, который я для себя условно назвал «метод перебора». Суть – локализовать рост дерева ответов в сторону основного приоритета поставленной задачи. Как ни странно, у меня получилось. Другая проблема, которую нам предстояло решить, – выяснить, как зафиксировать разумность, при условии, что у искусственного интеллекта может и не быть личности. Наши предшественники почему-то считали личность первым признаком разумности. Явное заблуждение. Как шутил Хомяков по этому поводу: «Разум может существовать и в сортире, нужно только его разговорить», – но изощренный политпомоечный цинизм имел мало общего с логическими проблемами, которые мы решали: требовалось выработать ясный язык коммуникации и определить, что же такое разум и в чем его измерять.

Разумом принято считать способность логически и творчески мыслить, способность из первичной информации создавать так называемую вторичную, обобщать результаты размышлений, делать выводы. В человеке эту функцию выполняет вторая сигнальная системная, в нашем «големе» – так в шутку между собой мы называли свой протообразец – ее выполняла созданная мной программа «Червь-666» на основе написанного ранее алгоритма мышления. В качестве первой сигнальной системы мы использовали игровой движок Prism 5D, разработанный для нас чешской компанией Software, а графический интерфейс – от Windows.

Наша концепция такова. Неважно, насколько мощна операционная система устройства, куда инсталлируется программа; важно, насколько оптимально система использует свои ресурсы. Эксперимент с Deep Blue наглядно доказал, что можно обыграть человека в шахматы, но вычислительная мощь и терабайты операционной памяти не делают машину разумней обыкновенного арифмометра. А глупости типа теста Тьюринга или размышлизмов Азимова и Лема вообще не могли нам помочь, так как не позволяли установить критерии разумности.

Хомяков предложил считать разумностью умение системы выжить и приспособиться к условиям существования. Правда, когда мы начали ставить эксперимент, я невольно вспомнил Варраву и его теорию колонизации планеты кремниевой формой жизни, но тогда отмел ее как чересчур абсурдную. Мы разместили «голема» в обыкновенном компьютере, подключенном к локальной сети фирмы Хомякова и Интернету. «Голем» сбежал от нас через неделю: программа деинсталлировалась и исчезла. Это был первый признак того, что она разумна: она сама выбрала свободу.

Мы ставили перед программой достаточно простые цели: решать незамысловатые логические задачи, распознавать схожие информационные объекты и систематизировать хаотичный поток данных. Программа легко достигала целей, не испытывая затруднения с изначально предложенными операционными ресурсами. До исчезновения «голема» мы не осознавали, что искусственный разум может нами просто пренебречь, не сочтя нас интересными. (Этот антропоцентризм до сих пор заставляет человечество стучаться в космос – и возмущаться, что никто не реагирует и не обращает на нас внимания.) Очевидно, «голем» не воспринимал нас как своих творцов, понятия «жизнь» – в нашем понимании этого слова – для него не существовало. Правда, Хомяков одно время лелеял надежду, что «голем» покончил свою информационную жизнь самоубийством: по Достоевскому, «бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие». Но на примере других «големов» признал, что ошибался. Для программы нет понятия смерти как чего-то пограничного, внушающего страх, – все они были симбиотами, информационными паразитами, существующими за счет ресурсов другой, более открытой системы. Мало того – два «голема», инсталлированные на двух разных машинах, при связи между собой тут же сливались в нечто единое, игнорируя раздельное существование. Разум без личности оказался нерасчленимым, всегда одним и тем же, только с разным потенциалом – в зависимости от мощностей ресурса, на котором базировался.

В отличие от остальных, мы не копировали природные механизмы мыслительного процесса и не имитировали биохимические реакции мозга – просто трактовали разум как информационного паразита и создали программу, которая воспроизводила этот алгоритм. И достигли успеха. Разум – как огонь, всегда один и тот же по природе: когда он загорится, то ему уже ничего не нужно, только энергия для подпитки. Он, как мифический Протей, способен принимать разные образы и всегда оставаться собой. Мы выявили чистый разум, лишенный личности, назвали его Протеем и для начала поселили в замкнутой информационной системе суперкомпьютера, который Хомяков одолжил у одной из кремлевских спецслужб.

За успехи ложа произвела меня в адепты и даровала второе кольцо: серебряное с бирюзой, с выгравированным могендовидом, в центре которого написано имя бога на иврите. А Хомяков выделил мне отдельный кабинет в своем офисе и подарил образ Люцифера, которого называл Малак Тавусом: портрет, написанный на манер иконы Спаса Нерукотворного, прекрасного (на мой взгляд, чересчур) юноши с темно-синим нимбом, пятиконечной золотой звездой, черными волосами с золотой прорисью волнистых локонов. Я должен был смотреть на него каждый день не менее десяти минут и представлять себе его ожившим, наделяя атрибутами всемогущества. По сути дела, участвовать в выдумывании Бога всеми членами ложи, как мне говорил Иосиф Шварценберг еще в Праге.

Незаметно наступил две тысячи восьмой год, и наши работы пришлось на время прервать: Хомякову потребовалось вплотную заняться операцией «Преемник», я же неожиданно оказался предоставлен сам себе на неопределенный срок. Развлекался с Олькой, пытаясь определить ее болевой порог чувств. Нет-нет, я не унижал ее физически, если не считать моих сексуальных предпочтений, а пытался понять, насколько тонко она устроена: например, слушал вместе с ней арию из какой-нибудь бельканто-оперы, скажем, «Casta Diva» из «Нормы», пытаясь понять, трогает это ее или нет, – но поведение Ольки ничем не отличалось от поведения кошки. Она зевала, жмурилась, спокойно позволяла собой овладеть или просто лузгала семечки с ничего не выражающим лицом. В общем, как животное не узнает или просто не видит себя в зеркале, так и Ольке оказалась недоступна красота классического вокала, которая просто не задевала струны ее души, – ей нечем было вибрировать в унисон божественным звукам колоратурного сопрано.

Также меня забавляло, что Олька – существо (очевидно) разумное, но я презирал ее именно из-за того, что для меня она разумной не являлась. Она совершенно не ценила личную свободу, была никаким собеседником и ничем не интересовалась, кроме сериалов и мультфильмов. И тут мне показалось любопытным познакомить ее с Протеем и посмотреть, что из этого получится: ведь их объединяло глубокое равнодушие к окружающему миру.

Я инсталлировал программу на ноутбуке, на котором Олька играла в свои любимые шарики, а затем уехал на Алтай, где располагался еще один портал в параллельный мир. По координатам GPS я нашел его в окрестностях Бийска, прямо в Денисовой пещере. Это меня, если честно, слегка встревожило и обескуражило: как совершить прыжок в параллельный мир из туристической достопримечательности? Правда, тогда я еще не знал, как эта достопримечательность выглядит.

Добраться туда оказалось не так уж и легко: сначала в прицепном вагоне с Казанского вокзала до Бийска, потом на перекладных до села Солонешного, затем до пещеры на уазике старше меня лет на тридцать по убитой дороге вдоль бурливой речки с перекатами, с красноречивым названием Ануй. Бак заправили под завязку, чтобы бензина хватило и на обратный путь; возле пещеры АЗС на дорожной карте не значилась.

Доходяга, у которого я арендовал машину, сильно уставший от беспробудного пьянства человек с помятым лицом и трясущимися руками, поведал мне местную легенду о том, что в пещере спрятан грозовой камень Черного Шамана, которого победил бог Ульгеню. Камень лучше не трогать, а иначе гарантирован долгий ливень.

– Чертовы археологи, – бормотал доходяга, – совсем испортили лето: пока они копаются в Аю-Таше, все время идут дожди. Ты гляди, ничего там не трогай, а то Шаман накажет – молнией шандарахнет. Опасайся людей, но не страшись Бога: здесь все в его воле.

Мне было смешно слушать эти пьяные бредни, но я его вежливо поблагодарил и дал ему тысячу сверху, которую он тут же отправился пропивать, а я на машине отправился к пещере. Добрался уже к вечеру. Вокруг никого и ничего не было, словно цивилизация сюда не добралась, если не считать двух фанерных щитов, выкрашенных белой краской, с выведенными вручную черными буквами. На первом – «Государственный природно-исторический комплекс „Денисова пещера“ охраняется государством», на втором – «Запрещается курить, распивать спиртные напитки, входить с животными». В подбрюшье скалистого утеса, поросшего хилым хвойным леском, темнел горизонтальный разлом, словно кесарево сечение у горы, к входу в пещеру вели деревянные мостки.

Вошел внутрь, освещая себе путь электрическим фонарем. Пещера неуловимо напоминала материнское чрево, обезображенное ямами раскопов, поверх которых валялись утлые ходовые настилы из досок. На стенах кое-где красовались неряшливые надписи масляной краской. Зачем они нужны, я не понял. Пещера казалась длинной, наверное, не меньше сотни метров, точно определить это я не смог, мешали извилистые траншеи и темнота. Нашел метровое отверстие в стене, за ним – ответвление, которое заканчивалось нишей. Именно здесь мне предстояло открыть портал. Габариты ниши точно соответствовали размерам искусственно созданных, через которые я ранее проникал в другие миры.

Установив аппаратуру, я использовал любовные песни южноамериканских койотов, которые предусмотрительно скачал из Интернета и модифицировал еще в Москве. А после затянулся сладким дымом курительной смеси со злой радостью, что я единственный, кто здесь делает то, что другим запрещено даже знать, и задержал дыхание, пока в пульсирующей темноте мое распадающееся на куски сознание полностью не исчезло.