Бубны символизируют гвозди, которыми был прибит к кресту Христос. В гадании карта Короля Бубей означает человека, от которого зависит будущее.

Мокряков родился под знаком Рыб и хотя он не верил в гороскопы, но вода в его жизни всегда играла судьбоносную роль. В детстве он чуть не утонул, когда прогулочный катер, на котором он находился в компании обкомовской экскурсии по Байкалу, куда сумели просочиться по блату его родители, перевернулся. По иронии судьбы выжили все, кроме родителей Мокрякова.

Секретарь обкома, избежавший столь глупой смерти, посчитал, что обязан позаботиться о сироте и спасти его от детского дома: он забрал маленького Костика в свою семью и воспитал как сына. Благодаря этому его жизнь состоялась – он достиг всего, о чем лишь мог мечтать родившийся в Ново-Ленино ребенок, в этой культурно-географической заднице мира, получившей в Иркутске унизительное прозвище «Гарлем».

Из подпола мира Мокряков был извлечен «царственной рукой» на свет и воспитан как «белый» человек: хорошая школа, институт, партийная карьера, связи и доступ к людям, которые все решают в этом мире, – но подполье осталось внутри него, оно никуда не делось, а на самом дне этого подполья продолжал жить звереныш, ждавший часа, когда он наконец-то сможет превратиться в зверя.

Эта иррациональная тяга ко всему темному в конечном счете предопределила его решение стать следователем: ему нравилось ломать чужие судьбы и убеждаться, что у каждого человека есть темная сторона, которой он стыдится. Когда начались перемены после политической смерти коммунистического режима, он воспринял все происходящее как возможность разнообразить свою жизнь новыми, ранее запретными удовольствиями: кокаином и проститутками.

На фоне всеобщей катастрофы бандитизм стал новой нормой жизни, а наркотики и женщины на время позволяли об этом забыть. К тому же они дарили удовольствия, для получения которых не требовалось прилагать никаких душевных усилий, потому что обращались к самому низменному в нем – к его темному бессознательному, к животной стороне его натуры.

Довольно скоро он испытал пресыщение, достигнув предела возможностей своего тела – стало безнадежно скучно жить. Требовалось или повышать градус переживаний, или перестать этим заниматься. Но он уже не мог от всего этого отказаться, потому что тот другой, звереныш из подполья, требовал продолжения: любой ценой, любой ценой, – он жаждал крови, чтобы стать полноценным зверем. За те два года новой жизни после объявленного конца СССР цена человеческой жизни нивелировалась до нуля, – все чаще убивали просто так, – апофеозом всеобщего оскотинивания стала первая чеченская война.

Здесь, в Сибири, все происходящее по другую сторону Урала казалось чем-то не настоящим, если не считать того, что передел собственности затронул и их медвежий угол, заставив старую номенклатуру уступить место более молодым. Названный отец Мокрякова оказался на заслуженной пенсии, но эти перемены самого Костю не затронули.

Будучи флегматиком, Мокряков всегда был расчетлив и невозмутим, умея с детства скрывать свои истинные чувства. Столь неожиданный поворот в своей судьбе, когда он оказался в чужой семье, не мог не оставить след, если не сказать вмятину, в его душе, которая не давала ему покоя. Ему все время казалось, что он занимает не свое место, что рано или поздно, но его разоблачат: видимо, отсюда проистекало его двуличие и вера в слова, которые для него значили больше, чем реальные поступки. Словами можно было объяснить или оправдать любое действие; со школьной скамьи его приучали верить в слова как особую реальность; в его мире за слова, а не за поступки приговаривали к смерти.

Когда волею случая ему достался стол, за которым по устному преданию допрашивали самого Колчака, он посчитал это добрым знаком свыше, обретя освященный вековой историей алтарь, на котором можно приносить жертвы собственному тщеславию. Сидя за этим столом, он впитывал энергию зла, исходящую от него: ведь на нем росчерком пера отправляли на тот свет тысячи и тысячи людей, ломали и корежили их судьбы и судьбы тех, кто с ними был связан. И все во имя слова, и все за слова.

Он ощущал себя преемником этой традиции, которая кровавой нитью тянулась не прерываясь от самой опричнины царя Ивана и до него самого.

«Время не подходящее. Некому служить, – стряпая очередное дело с признательными показаниями, искренне огорчался он, – мне бы в 37-м родиться – наворочал бы я дел». Вместе с тем Мокряков не был борцом за идею. С определенного времени он, убедив самого себя в низости всех человеческих поступков, рассматривал всех людей лишь как полезный материал, козырные карты в своей игральной колоде.

Честолюбивый до беспамятства, он очень страдал от того, что у него нет настоящих друзей: таких, которые были бы достойны его дружбы; тех же, которые дружили с ним сами, он считал прилипалами и подхалимами, но тщательно от них это скрывал. В новой реальности он выживал службой, беря выкуп с тех, у кого были деньги, закрывая их уголовные дела: любое дело было как «игра на верняк» на языке уголовников, как выигрышная партия в преферансе краплеными картами.

В этом он был не одинок – все в управлении занимались тем же самым. Милиция и прокуратура из карательных на время превратились в правоохранительные органы и приходилось с этим как-то жить дальше. Когда «приятель» Мокрякова Слава Водорезов получил дело об убийстве некого Колосова, застреленного в подъезде собственного дома, то несказанно обрадовался.

– Прикинь, Костя, как мне свезло. Считай, жар-птицу за хвост поймал.

– Это почему?

– Да дело ясное, что это дело темное. Убитый был компаньоном одного жучка по фамилии Интриллигатор.

– Это фамилия такая или название прибора?

– Ты будешь смеяться, но по слухам, мужской прибор у этого Интриллигатора такой, что им можно деньги зарабатывать, показывая женщинам. Он банщик, держит модные сауны у нас в городе.

– Ну и что?

– А то, что ему отошел весь бизнес убитого. Не надо быть десяти пядей во лбу, чтобы понять, кому эта смерть выгодна. Вот нарою на него что-нибудь и прижму к стенке: сам мне все отдаст, лишь бы не сесть за заказуху. А деньги у него есть, я через своих пробил. Куплю иномарку, квартиру, – Водорезов энергично изобразил, как будет считать деньги банщика, – бабло буду грести лопатой.

И хотя у Водорезова ничего с Интриллигатором не получилось, но необычную фамилию Мокряков запомнил. После «резонансного» убийства в самом центре города известного бизнесмена Твердохлебова Мокрякова поставили во главе следственно-оперативной группы, созданной специально для раскрытия этого громкого уголовного дела: убитый был другом и советником губернатора, крупным застройщиком и инвестором, меценатом и любимцем горожан, – он обязан был лично докладывать губернатору о ходе следствия.

Но докладывать было не о чем – следственные мероприятия, которые он организовал, ничего не дали. Нашли лишь брошенную машину в Левобережной части города, на которой убийца скрылся с места преступления. Никаких следов или завязок, за исключением того, что в числе крупных должников убитого, с которыми тот судился, числился Интриллигатор.

«Или это совпадение, или это что-то значит?» – ухватился он за эту слабую надежду и отправил ему повестку на допрос, но тот не явился. И вторая и третья повестки не возымели действия, и он приказал Интриллигатора доставить силой.

Из этого ничего хорошего не вышло: уже через час после задержания ему позвонил сам начальник управления и велел задержанного отпустить.

– Если нет прямых доказательств, то по закону мы не имеем права его допрашивать.

– И когда это нас останавливало? – пытался возражать Мокряков. – Если мне не будут мешать, то я гарантирую результат. Вы же знаете!

– Костя, если бы я не знал тебя как облупленного, я подумал бы, что ты принципиальный человек, беспощадный борец с преступностью. Но ты-то человек системы, ты же знаешь, как все работает. Выпусти и извинись. Все. А результат, кстати, ты и так гарантируешь. Через не могу.

Честолюбие Мокрякова было уязвлено, а честолюбив он был до беспамятства, поэтому свое извинение он решил превратить в фарс, чтобы, с одной стороны, составить личное представление о том, что же это за диковинный зверь такой, Интриллигатор, а с другой, испугав и унизив его.

«Последнее слово всегда будет за мной, – предвкушая встречу с ним, злорадствовал Мокряков, – потому что я умнее, потому что я лучше. Никто не смеет в этом сомневаться».

При первом же взгляде на Интриллигатора, когда он был доставлен в его кабинет, их обоих словно ударило током: они были как 2 кобеля из одного помета; дети одной и той же алчной суки.

«Лжец» – решил Мокряков.

«Проходимец», – не остался в долгу Интриллигатор, – ни черта ты от меня не получишь».

– Вы Игорь Юрьевич Интриллигатор?

– Да, я. И я хочу знать, за что меня арестовали?

– Нет, нет, я здесь, чтобы извиниться перед вами за это недоразумение. Это все сделано в ваших интересах.

– Это полное безобразие.

– Отнюдь. Безобразие – это когда убивают людей в нашем городе среди бела дня. Кстати, вы знали, что за этим столом выносили приговор самому адмиралу Колчаку?

– Да, я знаю. Вы сидите за столом моего прадеда.

– ?

– Я вижу, что вы, как минимум, удивлены, а как максимум, мне не верите. А зря. Мой прадед был чекистом.

– Серьезно?

– Его репрессировали – в 37-м. А он, между прочим, участвовал в процессе над Колчаком: это было его первое дело. И знаете что?

– Что?

– Это он настоял на том, чтобы утопили труп адмирала после расстрела.

– Что-то говорит мне, что не стоит доверять…

– … моим словам, как и вашим? – скороговоркой перебил его Интриллигатор, отчего изрядно разозлил следователя, никак не ожидавшего такой наглости от задержанного: он привык, что его как минимум боялись, а каждое произнесенное им слово воспринимали с напряженным вниманием.

– А какая разница? Ваше слово против моего.

– Однако не забывайте, что за этим столом, – на слово «этим» он сделал ударение, – мы сидим по разные стороны. И знаете, что это значит?

– Да ничего, – снова перебил его Интриллигатор, – у нас демократия, а не 37 год. Вас никто теперь не боится. Вернемся к началу разговора. Вы что-то хотели мне сказать? Начинайте.

С трудом подавляя раздражение, Мокряков был вынужден выдавить:

– Я должен извиниться перед Вами. Как я сказал в начале, Вы свободны.

Получилось прямо наоборот из того, что он задумывал, и это его озадачило.

«Не человек, а демон, – злился он, отпуская Интриллигатора, – но мы еще свидимся. С такой рожей нельзя быть честным».

Будучи существом упорным и целеустремленным, он не оставил своих попыток достать Интриллигатора в ходе проведения следствия, которое безуспешно топталось на месте без каких-либо видимых результатов: ни заказчика, ни исполнителя преступления.

Но эта короткая и незабываемая их встреча всполошила Интриллигатора чрезвычайно: он вдруг понял, что уязвим; возмездие может постучаться к нему без всякого спроса и остановить его будет уже невозможно; что быть обвиняемым нестерпимо ужасно. А стол, – чертов стол из рассказов покойного деда, за которым якобы прадед писал расстрельный приговор адмиралу Колчаку, – явился перед ним наглядным доказательством того, что существует нечто, что больше нашей личной истории: некий фатум, избежать который невозможно, предопределяющий всю твою жизнь. В этом была злая ирония – его прадед-предатель когда-то обрек на смерть ни в чем не повинного героя Гражданской войны за столом, за которым его правнуку-негодяю вынесут справедливый приговор за все его злодеяния и восстановят попранную историческую справедливость.

«Откуда эта тварь могла узнать о том, что за всем этим стою я? – мучился он, возвратившись к себе, – А если бы я не успел позвонить в ФСБ, то как бы все обернулось для меня? Впору самому убрать дагестанца, прежде чем они доберутся до него».

Самым большим удивлением для Интриллигатора стало осознание собственной ординарности: оказывается, и его можно просчитать; есть кто-то, кто если и не умнее, то как минимум равен ему, – это было крайне неприятно. Он потерял уверенность в себе, перестав верить в собственную исключительность.

«С человеком встретился, с настоящим человеком, – вынужден был он признать, – впервые в жизни. Все люди румянятся, чтобы их заметили, а этот, наоборот, под серенького рядится. Жаль, что мы по разные стороны стола… нет, не стола, а правосудия. А может, так и надо, черт побери?»

Решив повременить предпринимать что-либо, Интриллигатор принялся выжидать, время от времени развлекая себя. «Лучший способ развлечься – это кого-нибудь убить», – любил он повторять окружающим и все воспринимали это как проявление его своеобразного «черного» юмора, но он вовсе не шутил. Он убивал женщин.

С женщинами у него вообще были сложные отношения. Их тела его влекли, влекли неудержимо как источник наслаждения, но исключительно плотского. И каждая была загадкой: сможет он через связь с ней реализовать свои желания, или она его разочарует и он не получит того уровня удовольствия, на которое рассчитывал. Главным мерилом ценностей в жизни он считал наслаждения: от еды и секса, от насилия или безграничной власти над другими, – и стремился их получать.

За эти удовольствия надо было платить, он делал долги, которые нужно было оплачивать, а чтобы их не платить, он изворотливо устранял своих кредиторов, наслаждаясь чувством вседозволенности, абсолютной свободы от любых обязательств, сковывающих его устремления.

Страсть к насилию прорастала в нем постепенно по мере угасания его сексуальной неврастении: если у него не получалось кончить от соприкосновения с той плотью, которая пробудила его похоть своими формами, он компенсировал неудачу глумлением над этой плотью, обманувшей его ожидания, причиняя ей боль и наслаждаясь ужасом и трепетом страдающего тела. Если же он кончал, то женщина, сумевшая доставить ему это удовольствие, бралась им на содержание до тех пор, пока не надоедала и он вышвыривал ее из своей жизни как стоптанный башмак или прохудившийся носок: все они были предметами потребления, но никак не объектами любви.

Постепенно он утратил способность к сопереживанию и ему была интересна лишь игра с самим собой: получится у него обмануть самого себя или его брезгливость, а точнее себялюбие окажется сильней, – для этого он выбирал исключительно низкопробных уличных шлюх по принципу: «Чем грязней, тем лучше».

Ставкой в этой игре была жизнь несчастных женщин, обезображенные трупы которых он выбрасывал на обочину Сибирского тракта. И в этой игре со смертью ему удивительно везло, словно сам дьявол участвовал в его делах.

Следствие по делу Ангарского маньяка так же, как и Мокряков, лишь собирало трупы, даже не пытаясь искать преступника. Неожиданно следователям улыбнулась удача: девушка, которую маньяк выбросил в лесу недалеко от шоссе, оказалась жива. Ведущий расследования в Ангарске капитан Водохлебов раздраженно жаловался Мокрякову:

– Всем достаются дела как дела, а мне, видишь, как не повезло. Все, что объединяет убитых, – только то, что все они толстухи. До кучи всех, кого найдут, теперь мне сплавляют, словно это дело рук одного человека. Мыслимо ли – 15 нераскрытых убийств и все в Ангарске? Вот и сейчас какую-то писуху на меня повесить хотят, еле отбился. Так и сказал ее матери: «Когда убьют, тогда уж, так и быть, мое дело, а так пусть другие ею занимаются».

Как старший по званию, прикомандированный курировать это дело, Мокряков не поленился допросить потерпевшую, скорее из любопытства, нежели желая помочь Водохлебову, и узнал много для себя интересного. Во-первых, насильник сам предложил шедшей по обочине девушке подвезти ее домой, притормозив рядом с ней; во-вторых, у него была очень дорогая машина, 600 Мерседес; в-третьих, она сама предложила вступить с ним в половую связь, желая его соблазнить, а когда у него не получилось овладеть ею из-за того, что он не смог возбудиться, то он стал ее унижать, заставив раздеться догола, а затем избивал до тех пор, пока она не потеряла сознание.

Потерпевшая была несовершеннолетней школьницей, но что сразу бросалось в глаза, уже совершенно развратным существом: она откровенно призналась, что подрабатывает на тракте «плечевой», а помимо этого имела несколько приводов в милицию за пьянство.

– Не пробовала чем-нибудь другим заниматься? – поинтересовался он у нее, прекрасно понимая, что она обречена судьбой к неминуемой гибели: или от алкоголя, или от какой-нибудь половой заразы типа СПИДа, которой она непременно заразится и сгниет заживо раньше, чем умрет от цирроза печени, – Ты его хоть запомнила? Сможешь составить фоторобот?

– Не-а, – честно призналась она. – Он же мне сотрясение сделал. Помню только, что у него на заднем сиденье милицейский китель валялся. Я еще подумала «Может мент?» Но он точно не мент. Вот как ты?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, ты на мента не похож, хоть и в форме.

– А на кого я похож?

– На человека, у которого все схвачено, за все заплачено. На жучилу.

– На жучилу?

– Ага… на жучилу, – тут она сделала паузу и надула пузырь из жевательной резинки, которую все время жевала. Пузырь лопнул, его ошметки она жадно заглотила своим пухлым ртом и продолжила жевать и говорить, – как и тот козел, что меня избил. Вот гад. Я к нему со всей лаской, а он, импотент, драться. А еще говорил, что женщин любит.

Упоминание о кителе не оставило Мокрякова равнодушным, хотя он плохо понимал, что это ему дает для расследования: если маньяк и был милиционером, то навряд ли он мог владеть 600-тым Мерседесом, на котором подвозил жертву. Два факта не монтировались друг с другом, но явно что-то значили.

Невольно он подумал об Интриллигаторе, когда она сравнила его с жучилой, но тут же отмел эту мысль как слишком безумную даже для него. «Он, конечно, урод, но не до такой же степени, чтобы шалав на Сибирском тракте резать, – все жертвы подвергались изнасилованию и были зарублены топором или заколоты, – Это дело рук нескольких человек. Интересно, сумел бы я такую оттрахать, как эта малолетка?»

Неожиданно для себя он почувствовал, что ему не равнодушно внимание этой молоденькой шлюхи, не лишенной привлекательности еще юного тела.

«А в ней все-таки что-то есть. Такие как она инстинктивно чуют, что нравятся и хотят на этом заработать. А может и я тоже маньяк? Интересно, что чувствует человек, когда делает такое с ними?»

От этой мысли ему стало зябко и он прекратил допрос, но испытанное им влечение изрядно удивило: он не чувствовал ничего подобного давно, потому что кокаин заменил ему секс и с определенного момента женщины перестали его интересовать. Он словно бы вернулся в прошлое, когда еще увлекался чувственными удовольствиями, покупая их за деньги в отчаянном стремлении достичь максимума наслаждения от всех форм продажной любви, но ничего, кроме пресыщения, не испытал. Разочарование от возможностей своей плоти он пытался компенсировать наркотиком, под воздействием которого сублимировал собственные фантазии в нечто, похожее на счастье: состояние эйфории позволяло забыть о теле, вознося в мир столь причудливо-ужасный, одно прикосновение к которому завораживало и не отпускало; пережитое там было намного реальней и интересней того мира, в котором существовала его физическая половина.

И вот теперь в нем снова пробудился интерес к низменному, самому глубинному в его природе, что всегда определяло его жизнь – секс и смерть, два полюса одного магнита, в силовом поле которого вращался волчок его сознания. Захотелось их совместить.

«А что если сначала убить, а потом изнасиловать? – темной молнией сверкнуло в нем, – взять вот эту дурочку и задушить, а потом еще теплую мять и рвать на части, как лютый зверь, всю ее залить спермой и глумиться, глумиться». Он так это явственно представил, словно и правда сделал это наяву, что испытал внутри сладостную судорогу, кончив в штаны как подросток – одним усилием мысли.

«Как же странно устроен человек, – разглядывая свое отражение в зеркале уборной, недоумевал он, застирывая трусы, – и смешно, и просто одновременно. И что может меня остановить? Только я сам. Только я САМ. И как я раньше до этого не додумался. Тогда бы вся моя жизнь пошла бы совсем по-другому. С самого детства, с самого начала».

Вода текла сквозь его пальцы, смывая мыльную пену, словно упущенные возможности, сливаясь в крестообразное отверстие раковины. Вода всегда помогала ему сосредоточиться, чтобы привести в порядок мысли. Вот и сейчас ее прикосновения к коже заставили его хорошенько проанализировать свои ощущения, чтобы понять, что это ему просто необходимо: тому зверю из подполья, который хотел полакомиться 16-летней проституткой, чудом избежавшей смерти. При этом он ничем не рисковал, так как сам намеревался контролировать ход следствия, пустив его по ложному следу.

Осуществить задуманное оказалось на редкость легко. Он вызвонил девушку и попросил показать ему то место на дороге, где ее подхватил неизвестный. На следующий день ее голое тело нашли в точности там же, где и в первый раз, но уже мертвым: над ней надругались, сначала задушив, а затем изрезав половые органы и кончив в рот.

Когда Мокряков увидел ее фотографии в уголовном деле, его чуть не стошнило.

– Экий ты чувствительный, – недовольно заметил Водохлебов, – видишь, как получилось, черт ее дери, хотелку малолетнюю. 16-той все-таки оказалась.

– Тебе не кажется, что ее смерть на твоих руках? – возвращая дело, поинтересовался Мокряков.

– Издеваешься? Из нас никто не застрахован от ошибок. Чужая жизнь ничего не стоит, майор.

И тут в его жизни словно что-то переменилось, события засверкали с невероятной быстротой. Вдруг ниоткуда появилась женщина, которая утверждала, что знает убийцу Твердохлебова. Она сама пришла в милицию и потребовала вознаграждения за то, что раскроет его имя. Для этого у нее на это были все основания: вдова убитого объявила по местному телевидению, что готова заплатить немалые деньги любому, кто поможет следствию.

Когда ее доставили к Мокрякову, она успела всем надоесть своими вопросами о том, когда и сколько ей заплатят. Одного взгляда на нее хватило, чтобы понять, какого она сорта человек: по его мнению, что-то среднее между мокрицей и курицей, – противное и недалекое существо, лишенное всякого воображения. Она напоминала затравленного зверька, с испуганными и одновременно злыми глазками: два этих состояния периодически сменялись в ней в продолжении всего их разговора.

«Какая точная фамилия – Босая. Бог метит шельму, – сидя за своим знаменитым столом, с брезгливым любопытством разглядывал он ее, – тоже мне Золушка, мечтающая о своей хрустальной туфельке. Ну что же, побеспокоим вдову».

И вот, когда Босой передали гарантийное письмо, подписанное Твердохлебовой, Мокряков снисходительно поинтересовался:

– Удовлетворена? А теперь имя и все, что знаешь.

И тут она затараторила так быстро, что он не успевал записывать: горох слов сыпался из нее словно из лопнувшего мешка. В пустом и суетливом шорохе ее речи он без труда выуживал ценный улов из имен и фактов, которые складывались в отчетливую картину: некий выходец из Дагестана, бывший мент, безработный, с которым она была знакома, признался ей, что совершил убийство Твердохлебова для какого-то бизнесмена – не за деньги, а ради куража, на «слабо», чтобы доказать тому свое мужское превосходство и показать, что он настоящий герой, человек с большой буквы «Ч».

– И ты правда веришь, что это правда? – раздраженный тем, что она не смогла ему назвать если не фамилию, то хотя бы имя заказчика, инициировавшего дагестанца на этот дикий поступок, выплеснул из себя Мокряков горькое разочарование.

– Конечно, – обиделась доносчица, – он врать не будет.

– Это почему же?

– Да потому, что он настоящий, понимаете? Он врать не может, потому что к этому не приучен. Да вы сами спросите, он вам подтвердит, только про меня ему не говорите. Нехорошо как-то получилось… он мне доверял как другу, а я его вроде как предала. Не со зла, конечно, просто мне деньги очень нужны.

– И где же его найти, такого настоящего?

– Да в дурдоме. Он уже неделю как лежит. Умом тронулся.

Мокряков ждал чего угодно, но только не этого: может быть, впервые в жизни он оказался по-настоящему удивлен и обескуражен. Сначала он даже не мог найти нужные слова, чтобы отреагировать на услышанное, а затем в отчаянии от того, что не может ничего сказать, расхохотался. Смех словно прочистил его черное нутро наждаком лающих звуков, выплеснув наружу все удивление, обескуражившее его до немоты. От смеха он даже прослезился, наконец-то сумев выжать из себя:

– В дурдоме? – уставившись на нее своими мокрыми злыми глазками.

– Ну да, – в свою очередь удивилась женщина, – в «Березке».

– В областной клинической?

– Ага.

– Давно я так не веселился, – утирая слезу, заметил он ей, – и ты думаешь, что я куплюсь на весь этот бред, что ты здесь рассказала? Да, гражданка Босая, облажалась ты по полной программе. Не видать тебе обещанных денег как своих ушей.

– Постой, постой, – всполошилась она, хищно ощерившись, как испуганное животное, – ты что, мне не веришь? Это смешно, я тебе сущую правду рассказала. Клянусь! Арестуй его, чем ты рискуешь? У вас все равно нет никаких подозреваемых. Я правду говорю, а иначе зачем мне его предавать? Или ты думаешь, что я совсем дура, раз не понимаю, что вы его допрашивать будете? Он говорить может не хуже нас с тобой.

Но видя, что Мокряков не реагирует на ее слова, в отчаянии воскликнула:

– А может, он просто симулирует?

– Симулирует? – хмыкнул Мокряков и злорадно улыбнулся.

– Ну да, прикидывается, – видя его реакцию, вспыхнула она в последней надежде убедить, – Может, он специально. С дураков какой спрос.

– А это мысль, – встрепенулся Мокряков, отметив про себя всю красоту интриги, – а это умно, очень умно. И где он, говоришь?

– В первой областной, лечащий врач Нужный.

– Если он и правда окажется убийцей Твердохлебова, я куплю тебе мороженое, – пообещал он и лично отправился арестовывать дагестанца. Его не остановила ни яростная истерика врача, самоотверженно защищавшего покой своих больных, ни явная неадекватность человека, которого они забирали: тот не понимал, кто он и где находится.

– У него тяжелая форма шизофрении, – возмущенно доказывал Мокрякову врач, пока несчастному надевали наручники и волокли по больничному коридору в автозак в сопровождении 4-х автоматчиков, – вы нарушаете его конституционные права. Что бы он ни сделал, его нельзя судить, потому что он больной. Любая экспертиза докажет, что он невменяемый и его вернут сюда, в больницу! Понимаете, понимаете меня?

Эта суета вокруг, бессильная ярость и страх перед его служебной властью доставляли Мокрякову настоящее удовольствие: где еще он мог почувствовать свою значительность, если не сказать исключительность, с которой обязаны были считаться.

– Знаете, что я Вам скажу, доктор, – желая оскорбить или унизить, он всегда обращался к своему собеседнику на «Вы», – это же хладнокровный убийца, которого вы покрываете. Он просто симулирует безумие. Или Вам не хватает квалификации, чтобы это понять? А знаете, почему он это делает? Потому, доктор, что отлично знает, что здесь его никто искать не будет. Это гениальный убийца и если бы не помощь следствию со стороны отдельных сознательных граждан, мы бы его никогда не нашли. Никогда, черт побери. Не стойте у меня на пути – раздавлю и не замечу.

Когда Мокряков снова увидел арестованного в своем кабинете, он уже знал об этом человеке достаточно, чтобы со всей серьезностью относиться к доносу Босой. Прошли почти сутки, но поведение заключенного не изменилось: он словно не понимал, где он и как его зовут, – во всяком случае ни на какие вопросы он не отвечал, сидя на стуле с совершенно отсутствующим видом.

Глядя на него, Мокрякова охватывал трепет, словно игромана вид карточного стола.

«Ты пахнешь невинностью. Ты и правда настоящий, не такой, как все. Один на миллион. На кого же ты работаешь? Кто стоит за твоей спиной?»

Добиться чего-либо от него, казалось, не представлялось возможным, если бы не изощренная изобретательность Мокрякова. Он приказал держать дагестанца без сна: при нем все время находился охранник, который следил, чтобы тот не заснул. Через два дня он заговорил и остановить его было невозможно. В его воспаленном воображении он разговаривал не с Мокряковым, а с кем-то другим, все время называя его Наставником.

Сначала Мокряков обрадовался, а потом ужаснулся, услышав все то, что тот нес не переставая: как будто выпустил настоящего демона из темницы, открывающего тайны, одна другой страшней, – это было совсем не то, что он рассчитывал услышать. Оказалось, что он приносил в жертву своим богам живых людей.

«Какого черта, – паниковал Мокряков, – вместо дела Твердохлебова мне придется теперь расследовать еще и культовые убийства».

Когда дагестанец неожиданно замолчал на середине фразы и, впервые взглянув на Мокрякова просветленным взглядом, произнес: «А ты скверный человек», обращаясь напрямую к нему, ему стало совсем страшно.

«Он что-то знает обо мне? Но откуда, черт побери? Откуда он мог узнать о том, что это был я? Этого не может быть, не паникуй, ты же умный, а это черножопый имбицыл. Тогда зачем он убивал ради каких-то своих богов? Ведь бога нет, только Мы и Слова. И больше ничего. Ничего».

Теперь дагестанец внушал ему страх: он был не такой, как все. Что-то в нем было такое, что не оставляло сомнения в опасности этого человека. Перебарывая собственное отвращение, он вынужден был доложить начальству о неожиданных результатах допроса предполагаемого убийцы Твердохлебова. Разразился грандиозный скандал: прокурор потребовал тщательного расследования его показаний с целью полного их опровержения.

– Нам не нужны еще и ритуальные убийства, – орал на него начальник следственного комитета, забыв всякую субординацию, – ты хотел найти убийцу Твердохлебова. Отлично! Но нам не нужны серийные убийцы, у нас уже есть Ангарский маньяк, которого ты, сукин сын, до сих пор не поймал. Если не сумеешь раскрыть это дело, то я уволю тебя за профнепригодность, несмотря на все уважение к твоим родителям.

Мокряков организовал выезд лучших криминалистов на съемную квартиру дагестанца и в его дом в деревне, так же прочесали окрестности вокруг деревни и неожиданно обнаружили место массовых захоронений и самодельный очаг в виде круга речных галечных камней в лесу. Эксгумация показала, что в могилах были сложены тела шести мужчин, которых зарезали, а одному из них еще и вырезали сердце.

Совершенно некстати слова дагестанца полностью подтвердились и прокуратуре пришлось завести отдельное дело по факту выявленных преступлений, а также доложить о столь вопиющем случае в Москву. При этом каких-либо улик, даже косвенных, указывающих на участие дагестанца в нападении на Твердохлебова, найти не удалось.

Но, что еще хуже, в Москве чрезвычайно заинтересовались этими убийствами и прислали для их расследования старшего следователя по особо важным делам Вешнякова, известного тем, что он раскрыл дело знаменитого Выхинского маньяка. К тому же москвич оказался чрезвычайно высокого мнения о себе, раскритиковав действия своих предшественников и организовав повторный обыск в деревенском доме дагестанца с целью найти ритуальное орудие убийства.

– Такие люди не убивают кухонными ножами, – снисходительно поучал он местных, – у таких, как он, обязательно должно быть свое особое орудие, если хотите, живое существо, которое он кормит кровью своих жертв. Овладев этим орудием, мы овладеем самой душой преступника и сможем им манипулировать, заставив сотрудничать со следствием. Возьмите металлоискатели и прозвонит дом и весь участок, хоть из-под земли, а добудьте мне его черную «душу».

Неожиданно для всех методы московского гостя дали результаты: в земляном полу сарая под поленицей нашли схрон, в котором оказался автомат Калашникова с большим количеством патронов к нему. Экспертиза без труда установила, что именно из него был расстрелян Твердохлебов и его телохранители. Все лавры от этой находки, вопреки надеждам и хлопотам Мокрякова, достались Вешнякову: ему даже поставили на вид, как нужно работать, приведя в пример москвича, – его самолюбие было невероятно уязвлено.

Он чувствовал себя униженным и оскорбленным. Своей обидой он не мог ни с кем поделиться, предпочитая одиночество любому общению. Даже наркотики не доставляли ему теперь прежнего удовольствия: обида терзала его даже в наркотическом сне.

Все попытки подлизаться к московскому следователю или втереться в его доверие ни к чему не привели – варяг ни с кем из местных не собирался делиться своим успехом. В довершение ко всему по инициативе Вешнякова оба дела начальством были объединены в одно и во главе следственной группы поставили его, переподчинив ему всех следователей, включая и Мокрякова.

Оказавшись пешкой в чужой игре, он начал свое собственное тайное расследование личности дагестанца. Ему не давала покоя фраза, столь красноречиво брошенная ему: «А ты скверный человек», – и начать его он решил с допроса Босой, которая, по его глубокому убеждению, должна была знать значительно больше, чем согласилась ему рассказать.

Отправляясь на встречу с ней, он твердо был настроен добиться от нее правды любой ценой и заставить ее рассказать ему абсолютно все, что она знает. Не без труда узнав настоящий адрес съемной квартиры, на которой она жила вместе с подругой, он позвонил и навестил их под видом клиента, назначив встречу на девять часов вечера: уговор был, что они займутся сексом на троих и он останется у них на всю ночь. Таким образом, он обезопасил себя от случайных посетителей проституток, которые могли стать невольными свидетелями его визита.

Когда ему открыла дверь Босая, встретив его в вызывающе откровенном пеньюаре, под которым не было ничего, кроме ее голого тела, она сразу поняла цель его появления и попыталась закричать, чтобы привлечь внимание соседей, но он ловким ударом в кадык заставил ее замолчать, впихнув ее внутрь квартиры и захлопнул дверь за собой.

«Зоя, что случилось?» – раздался встревоженный голос подруги из ближайшей комнаты, куда, не заставив себя ждать, ворвался Мокряков и оглушил ее. Затем связал, а бесчувственную Босую отволок на кухню и привязал к стулу, усевшись за кухонным столом напротив. Достав кокаин, вынюхал добрую порцию порошка, пока она не очнулась, а когда Босая пришла в себя и застонала, открыв глаза, спросил ее, как ни в чем не бывало:

– Как самочувствие? Узнаешь меня?

– Ты же мент, – чуть слышно прохрипела она, с трудом перебарывая боль от ушибленного горла, – какого черта ты на меня напал?

– Хороший вопрос, гражданка Босая, – нервно хохотнул Мокряков, весь вспотев от истерического возбуждения, и нетерпеливо потер руки, предвкушая удовольствие от расправы, – извини за горло, но я должен был подстраховаться. Я знаю, как это больно – ушибленный кадык, но зато ты не сможешь кричать. Только шептать, только шептать, ха-ха-ха.

– Сволочь, – со слезами выдавила она, – я же ничего тебе не сделала. Чего тебе надо?

– А я скажу, я скажу, – словно мелкий, мокрый и раскрасневшийся бес засуетился злорадостно Мокряков, то вскакивая, то садясь на свое место, – жаль моего любимого стола здесь нет, символа правосудия. Расскажи мне все, что знаешь про дагестанца и что тебя с ним связывает.

– Пошел к черту, – просипела Босая, – это незаконно. А ты мент, представитель закона.

– Ха-ха. Закона в нашей стране испокон веков не было, а-ха-ха-ха, потому что это страна не закона, а благодати. Слышишь? Бла-го-да-т-и-и-и. А-ха-ха, а-ха-ха. Слышишь, Босая, благодати. У тебя есть благодать?

Подскочив вплотную к женщине, он ухватился двумя руками за ее лицо и уставился в него своими безумными глазами наркомана, неотрывно глядел в него не меньше минуты, после чего так же внезапно отпустил и, словно забыв, вернулся к столу, повторяя:

– Нет у тебя, дрянь, благодати. Ни у кого нет, только у меня, целых пять грамм белоснежной благодати.

Женщина попыталась освободиться, пока он стоял к ней спиной, опершись на стол, и когда у нее почти получилось, он обернулся и спросил:

– Свободы хочешь? Свободы?

Испуганно сжавшись, она молчала. А дальше начался сущий кошмар – он стал ее пытать, жестоко и расчетливо, получая наслаждение от вида ее страдающей плоти, делая передышки лишь для того, чтобы задавать одни и те же вопросы: «Что ты знаешь о дагестанце и что тебя связывает с ним?»

Через два часа, когда он наконец-то додумался приложить обнаженные электрические провода к ее гениталиям, она не выдержала и рассказала ему все: у дагестанца был Наставник, с которым он познакомился на лекции некой Эстер Талис; он обучал его секретам «темного ремесла» с целью проникнуть в «нижние» миры; Босая находила ему подходящие жертвы для ритуальных убийств и помогала их совершать; в качестве оплаты своих услуг Наставник требовал от дагестанца убивать своих врагов, одним из которых и был Твердохлебов; дагестанец был профессиональным убийцей и этим зарабатывал на жизнь; с Наставником он всегда – она особо это подчеркнула – всегда встречался или в Баснинских банях на Свердлова, или в сауне «Абвер» на Чудотворской улице.

«Любопытно, – отметил про себя Мокряков, – обе бани принадлежат Интриллигатору».

Он продолжил ее пытать, требуя рассказать, что она знает про Интриллигатора, но это имя ей явно было не знакомо.

«Во всяком случае, я все-таки ее сломал, – удовлетворенно констатировал про себя Мокряков, склоняясь над заплаканным лицом Босой, потерявшей от боли сознание, – жаль, что она больше ничего не может мне сказать. Теперь она не нужна. А жаль, мне даже начало нравиться заниматься с ней этим».

Остаток кокаина скрасил ему ночь и добавил красок в кровавую палитру его упражнений в садистическом эксгибиционизме звериного гедонизма его темной половины. Больше никто не видел и ничего не слышал о двух приезжих девушках из Ново-Ленино.

Лишь мать одной из них, Зои Босой, получила как-то через месяц после их исчезновения открытку от дочери, в которой говорилось, что та оформила на деньги, полученные от вдовы Твердохлебова, загранпаспорт и по туристической визе выехала в Будапешт, мечтая попробовать себя в амплуа порноактирисы.

«Я ее никогда не понимала, – признавалась мать Зои своим товаркам из Собеса, с которыми вместе получала пенсию, – у нее нет ни рожи, ни кожи. Кому она там нужна? Ума не приложу. Она всегда была с придурью. Пусть жизнь там ее научит, что ее место здесь, рядом с отцом и матерью. Кто родился муравьем, муравьем и помрет.

Мокряков же продолжил свои изыскания на основании информации, полученной от Босой, и посетил лекцию г-жи Талис, которая имела красноречивое название «Темное искусство. Dark Akt». Именно так. Название было продублировано зачем-то по-английски, словно иркутская публика грешила знанием этого языка. Лекция проходила в Доме культуры им. Горького, в зале было от силы человек 10-ть, а лектор показывала жутковатого вида слайды картин и, обращаясь к публике, патетически вещала:

– В предвкушении познания многие мне говорят, что я слишком увлекаюсь «темными сюжетами» в искусстве, что это страшно опасно. Но мы именно и должны обращаться к самому глубинному и низменному в нас, чтобы добраться до архетипического? Это единственное настоящее в нас, что по-настоящему нас тревожит. И что это такое? Смерть! Да, да, да – это смерть! Смерть – вот что по-настоящему нас тревожит. А еще секс. Смерть и секс – две половинки одного целого. Понимаете? Именно поэтому темное искусство, несмотря на все свое внешнее безобразие, удивительно притягательно. Всмотритесь в эти формы разложения, в любовные объятия, – а может, и не любовные, автор нам не объяснил, – двух тел в разрезе. Это восхищает, как и любое другое настоящее искусство. И это увлекательно, потому что это попытка заглянуть в «нижние миры». Там тоже страдают и любят, и увлечены своим существованием. В нижних мирах все, как у всех, где есть жизнь и смерть. Или наоборот. Послушайте, послушайте, как это красиво звучит: «Тьма как тайна нераскрытого. Погружаясь в нее, происходит акт доверия и чувство ожидания света. И узнавания чего-то, приводящего в трепет перед грядущим моментом бездны». Правда здорово? Правда здорово!? Особенно мне нравится «чувство ожидания света». Если кто-либо из вас бродил в глубоких, холодных пещерах, а потом выползал из них на белый свет, тот меня поймет. Непередаваемое ощущение жизни и радости, – и так в течение всей лекции: удивительная смесь патетически-чванливых слов и отталкивающих образов разложения и смерти, дополненных крупными планами половых органов или их стилизованных изображений, вписанных в перевернутые пентаграммы.

После лекции, когда робкие аплодисменты стихли и интеллигентные маргиналы и духовные калеки незаметно расползлись из зала, словно черви, Мокряков подошел к складывающей проекционное оборудование Талис и представился. При ближайшем рассмотрении она оказалась невзрачной женщиной с плохой кожей и короткой ногой, отчего вынуждена была ходить в ортопедическом ботинке на толстенной подошве, а губы и ногти на руках красила черным, глаза же на дне глубоких еврейских глазниц были вставлены в траурную рамку грубо нарисованных век.

– Увлекаетесь темными началами? – почти кокетливо поинтересовалась она, словно пытаясь с ним заигрывать.

«Черт побери, она флиртует со мной, она хочет мне понравиться», – удивился Мокряков и тут же перешел в атаку, пытаясь угрозами и наводящими вопросами загнать ее в угол. Разговор получился сумбурный и малопродуктивный для него. В конечном счете она ему честно призналась:

– Когда ты бодр и успешен, красив, то все тебя домогаются. А если ты не на плаву, то ты никому не нужен. Я никому не нужна и это знаю. Но и Вы никому не нужны, потому что Вы не Азамат. Вот в нем была такая сила, скажу я Вам, что ему хотелось помогать: просто так, по велению сердца. Он хотел стать великим шаманом.

– Шаманом?

– Да, да, Вы не ослышались. Он хотел стать «черным» шаманом и им в конце концов стал. Не зря же он ездил на остров Ольхон.

– Я тоже ездил на Ольхон, но остался тем, кем был всегда… каждый, кто живет, черт побери, в этом городе, раз в жизни, но там был. То же мне – путешествие на самый край земли.

– С таким подходом Вам его никогда не понять. Шаман посредник между Богом-отцом и Землей-матерью. Понимаете? Благодаря ему мы существуем.

– А вы знали, что он приносил людей в жертву? – решил ошеломить ее Мокряков, но она нисколько не удивилась.

– Это нормально, – снисходительно заметила она. – И знаете, почему? Он сеет зло, чтобы пожинать добро. Вы когда-нибудь убивали?

– Я знаю, что это такое, – уклончиво ответил Мокряков, – но совершенно не понимаю Вас.

– Любое зло порождает добро. Примеров множество: без Холокоста не было бы Израиля; без американского рабства американской свободы; без войны мира. Это же очевидно. Чтобы расположить «другие» миры, за счет энергии которых мы все живем, шаманы ублажают их на капищах жертвами. Это существует испокон веков. С самого начала искусство использовали как ритуальный акт. В глубокой древности, чтобы повезло на охоте, шаман делал рисунок, на котором охотник убивал животное. Это была программа действия, которую охотник воплощал в жизнь. Визуально-духовный акт творения реальности заново. Современное искусство выполняет те же функции – заклинает невидимых богов помочь нам изменить этот мир. Это не истребимо и продолжается в виде открытых ритуальных практик. Знаете, зачем люди воюют?

– ?

– Они приносят жертвы этим самым невидимым, вечно «голодным» богам. Не ради политики или экономики. Вот сейчас идет война в Чечне. Эта жертва, священная гекатомба нашего президента, а иначе всего этого и не объяснишь. Чем оправдать бездарность и огромные потери в этой войне? Вы думаете, что нашему министру обороны Грачеву не было известно, что на танках нельзя заходить в Грозный, что их там всех перебьют вместе с десантом на борту? Конечно же, он знал, ведь он сам бывший десантник. Нет, в этом очень тонкий и глубокий умысел. Это сделано с целью добиться процветания нашего отечества. Нас ждет невероятное будущее.

– Значит, Азамат приносил жертвы и вы об этом знали?

– Я не знала, – холодно возразила она, и вся напряглась и сжалась в размерах, – не пытайтесь поймать меня на слове. Я догадывалась, а это, согласитесь, с юридической точки зрения, большая разница.

– Скажите, а у него был наставник?

– Не знаю.

– Лучше не врать, – Мокряков приблизился к ней вплотную и, ухватив за подбородок, заставил посмотреть себе в глаза, – я здесь потому, что точно знаю, о чем спрашиваю. Повторить вопрос?

– Не надо, – теперь испуг явно проступил на ее лице, – у него был наставник. Они познакомились на моей лекции.

– И Вы его знаете?

– Понятия не имею, кто он такой. Он одно время ходил на мои лекции, а когда познакомился с Азаматом, то перестал. Вот и все.

– Все?

– Все.

– Как он выглядел?

– Знаете, если бы я стала снимать фильм о Дориане Грее, то на роль портрета взяла бы его без всяких сомнений: его лицо – это олицетворение самого порока, – но он не был гадким или отталкивающим. В нем было какое-то свое, темное очарование.

– У него еще был нос такой, бугристый, – Мокряков отпустил ее и показал рукой, как он это себе представляет.

– О да, нос у него был приметный, – слегка попятившись от него, она старалась теперь сохранить дистанцию между ними, – можно сказать – выдающийся нос.

«Это Интриллигатор, черт побери. Точно он, но как его прищучить, улики-то только косвенные, по сути дела, ни о чем, – покидая Талис, ломал он голову, – как мне заработать на этом? Рискнуть и допросить дагестанца? Чертов Вешняков, всю игру мне сломал».

Делиться полученной информацией с московским следователем Мокряков не собирался, поэтому решил вместо допроса просто поговорить с заключенным, что называется «по душам».

«А что если с ним попытаться договориться? Парень он простой, можно сказать недалекий. Пообещаю помочь в обмен на признание, что заказчиком был Интриллигатор, а там, глядишь, чем-то все и закончится: или его обратно вернут в „дурку“, или „вышку“ дадут, но тогда ему уже все равно будет».

Их разговор состоялся ночью: Мокряков, используя все свои связи, просочился к нему в одиночную камеру. В каменном пенале было сыро и душно, поэтому во время разговора Мокряков все время потел, утираясь платком, который сразу же превратился в ненужную тряпку.

Казалось, что весь жар мира исходит от дагестанца, отражается от стен и заставляет Мокрякова истекать потом и словами, которыми он пытался разжалобить своего твердокаменного собеседника. Перед глазами плыло и чудилось, что этот разговор ему лишь только снится.

– В знак моего беспредельного уважения к тебе я сам явился сюда, чтобы поговорить. Я тебя уважаю, ты герой. Настоящий герой в традиционном смысле этого слова. Честь для тебя превыше всего. Но при всем моем респекте к тебе я должен тебе открыть правду – тебя использовали. И предали. Задумайся, как ты сюда попал? На тебя донесли. И знаешь кто? А я скажу – Интриллигатор. Да, да, ты ему доверял, а он тебя предал. Не хочешь мне ничего рассказать?

Дагестанец молчал с совершенно каменным лицом, на котором не отражалось никаких эмоций. Мокряков нервничал и потел: ему было страшно находиться один на один с этим опасным и непредсказуемым существом, которое он никак не мог просчитать или просто понять.

«Это не человек, а зверь какой-то, – изнывал он от ощущения собственного бессилья перед ним, – Должна же быть у него хоть какая-то слабость, чтобы можно было через нее им манипулировать».

– Слушай, сдай мне его и я тебя отпущу. Обещаю, – устав ждать, продолжил уговаривать Мокряков, – Мне нужен Заказчик, а ты лишь исполнитель. Ты же ничем не рискуешь: дашь показания и я тебя верну обратно в больницу, на долечивание. Скажу, что ты невменяемый и тебя судить нельзя. Это ты с дурдомом здорово придумал, правда, здорово. Мой тебе респект и уважуха. Так ты готов рассказать, как убивал для Интриллигатора?

– Готов, – неожиданно взорвался дагестанец, дико хохоча и сверкая глазами, в которых бушевало безумие. – Я готов умереть. Я готов умереть! Я теперь один из них, я готов к ним присоединиться.

Слова дагестанца словно раскаленные угли жалили Мокрякова, а в воздухе плыл запах паленой шерсти, становившийся все сильней и отчетливей, по мере того как дагестанец распалялся в своей ярости откровения.

– Но я не убивал, я приносил жертвы. Это была шестая жертва, которая позволила встать вровень с Ними, уподобиться Им. Теперь меня ждет вечная слава и поклонение, теперь Они меня не забудут и я стану частью Их силы. Мне обещано, мне обещано. Она мне обещала.

– Она?

– Да, да, она – вся в белом. Ей нравилось и она хотела еще. Всего шесть, всего шесть. И только мужчин. Женщины грязные, их нельзя. Только мужчин. Кровь за кровь, жизнь за жизнь. Ей нравилось, Она обещала.

– А что Интриллигатор?

– Он только объяснил как. Объяснил как. Он такой же нечистый, как и ты. И ему, и тебе не понять. Это другое. Если человек полезен Им при жизни, то после смерти Они забирают его к себе в свиту. Меня забирают. Она хотела: та, у которой нет лица, – кровавую жертву. Я готов.

– А Интриллигатор? Он был твоим заказчиком? Он платил тебе за убийства? Ты на него работал?

Но тот словно не слышал его. В сердцах Мокряков не выдержал и закричал в отчаянии:

– Зачем? Зачем ты это сделал?

Тот испуганно замолчал и уставился на него беззащитно-растерянным взором, как будто только что увидел его.

– Зачем? Я просто хотел разбогатеть. После небольшой паузы, показавшейся Мокрякову целой вечностью, он вдруг спросил, – А ты кто? И что я здесь делаю?

«Да он и правда сумасшедший, – вдруг понял Мокряков всю горькую правду, в которую все это время просто не хотел верить, – он сошел с ума, пока убивал. И что же теперь мне делать. Я же рассчитывал на этом заработать».

– О Господи, – единственное, что он мог выжать из себя в крайнем раздражении, – ты же себя погубил. Такой ты мне даром не нужен. А какие с тобой могли бы проворачивать дела, если бы ты стал работать на меня! Убийца и милиционер, – один бы убивал, а другой покрывал. Обидно, черт возьми, ну да упущенного не воротишь.

– Желаю тебе, мужик, удавиться – ты всем только одолжение сделаешь, – выходя из камеры, бросил заключенному Мокряков, но его слова утонули в монотонном гуле дьявольского хохота дагестанца.

Впервые в своей жизни он столкнулся с чем-то, чего он не мог объяснить, но что касалось непосредственно его настоящего: того самого, что все эти годы жил внутри него, – он по-звериному чувствовал свое родство с убийцей и боялся, что тоже сойдет с ума, повторив его судьбу. Все мысли его теперь были сосредоточены на безумии, – оно его манило, как манят рассказы об ураганах, о чудовищном напряжении и чудесном спасении; неудержимое желание испытать себя на прочность. А еще тяга к саморазрушению, которую он все это время, до встречи с дагестанцем, эксплуатировал, принимая кокаин: но это все было ненастоящее, в тысячи раз слабее, чем то, что испытывал дагестанец. Он ему даже завидовал – тому, что безумие делало его гением, выделяя из ординарного существования остальных, нормальных людей.

Он как будто онемел, а все происходящее стало для него не только не интересным, а каким-то совершенно далеким и маловажным, словно уже его не касалось. Последующее расследование проходило уже без него: допросы Вешняковым дагестанца, которые ни к чему не привели; безуспешные консультации с врачами; отправка заключенного в Москву, в институт Сербского, для освидетельствования его вменяемости; известие, что дагестанец покончил жизнь самоубийством.

В это время у него развилось половое бессилие. Ничего не помогало: ни визиты к врачам и прием стимулирующих препаратов; ни просмотр порно; ни избиение шлюх; ни убийства. Количество жертв Ангарского маньяка продолжало расти, а следствие топталось на месте. Во всех неудачах теперь обвиняли Мокрякова, особенно в свете очевидных успехов московского следователя, так легко раскрывшего убийство Твердохлебова и 6-ти бомжей. И несмотря на то что арестовывал дагестанца Мокряков, весь успех закончившегося следствия приписывали организаторским способностям Вешнякова, каждый раз на совещаниях в управлении приводя его ему в пример.

Это уже не бесило, а оскорбляло его, человека, привыкшего считать себя лучшим – его уподобляли тому, которого он глубоко и искренне презирал; нет, не презирал, а ненавидел – ненавидел и завидовал. В конце концов он не выдержал и написал рапорт об увольнении. Передавая дела Водорезову, он излил ему всю свою обиду на начальство.

– Знаешь, я всегда верил в то, что нам говорили: Государство превыше всего; главное Результат – любой ценой; старайся и тебя наградят. Я всегда служил нашему Государству, я был ему предан и в благодарность за все, что я для него сделал, меня теперь обвиняют в том, чего я не совершал. А в качестве решающего аргумента приводят слова московского прохиндея, укравшего у меня мой успех: «Мокряков – это сама неэффективность. Такие люди позорят нашу профессию». Разве можно верить его словам, наплевав на весь мой безупречный послужной список?

– Да, – охотно соглашался с ним Водорезов, искренне радуясь столь неожиданному падению своего непотопляемого коллеги и открывшейся возможности занять его место, – у такого государства, основанного на всеобщей презумпции невиновности, нет никакого будущего. Улики им, понимаешь, подавай. Адвокаты – это же законченные козлы.

– Попомни мои слова, брат Водорезов, как другу говорю, если ничего не переменится, то для нас с тобой в этой стране не будет места.

Мокряков как в воду глядел: через десять лет его арестовали по подозрению в изнасиловании и убийстве трех женщин, совершенных в марте, июне и декабре 2000 года, когда он служил в милиции. За прошедшие годы он сменил не один десяток профессий, подрабатывал извозом и даже рыл могилы на кладбище, но нигде не мог задержаться надолго: все время что-то не устраивало.

Когда его арестовывали, он не оказал никакого сопротивления и даже как будто обрадовался: «Не забыли меня, вспомнили. Обратно в родные пенаты, но уже в другом качестве, – бормотал он себе под нос и все насвистывал мелодию сиротской песенки „Ветер с моря дул“ эстрадной певички Натали, пока его везли в СИЗО, – теперь-то я знаю, где мое настоящее место».

Оказавшись в своем бывшем кабинете, который занимал совсем не знакомый ему человек, он нисколько не удивился и пошутил:

– Сколь веревочке не виться, все равно придет конец, – объяснив следователю, что это его стол, только теперь он сидит за ним с другой стороны. Ему даже понравилось играть роль заключенного, юродствуя перед представителем закона.

– O tempora! O mores! Всегда мечтал это сказать. Только вы меня не осуждайте, потому что Вам меня не понять. Словами этого не объяснить. Знаете почему? Потому, что слова – это вода, которой мы смываем наши грехи. Вода, вода, вода.

 

КНИГА ВОЗДУХА