Трефы символизируют крест, на котором распяли Христа. В гадании карта Короля Треф означает крайне авторитетного человека, влияние которого невозможно переоценить.

Есть люди, глядя на которых ты отчетливо понимаешь, что их судьба – быть счастливыми и показывать нам это. Им даже не завидуешь, ты просто за них радуешься, а само прикосновение к их жизни делает тебя лучше, – ты не становишься лучше, но понимаешь, что совершенство возможно, – они, словно боги, несут душевное и телесное совершенство среди нас, обычных людей.

Игорь таким человеком не был, но всю жизнь стремился им стать. Еще в детстве, сидя в песочнице с самой красивой девочкой их двора Варей Перетрухиной, он увидел, что таким, как она, все сходит с рук: кинуть песок в глаза, разбить чужой песочный кулич, отобрать совок или формочку у другого ребенка, – она не могла быть не права, потому что была красива, – в случившемся, по мнению взрослых, был виноват кто угодно, только не она.

Тогда он сделал первое свое величайшее открытие – красота обладает поистине гипнотической силой, заставляющей людей поступать вопреки здравому смыслу. Второе поистине грандиозное открытие касалось уже его самого – он не просто некрасив, а безобразен и является предметом насмешек всех окружающих, от мала до велика.

Третье было самым важным – оказывается, отвечать приходится только лишь за те поступки, о которых стало известно: все то, что осталось тайным, вроде как и не происходило. И еще – делать гадости намного выгодней и проще, чем хорошие дела.

Его фамилия при этом сыграла отнюдь не последнюю роль: благодаря причудливости ее звучания он всегда был в центре внимания, – взрослые принимали его за еврея, а одноклассники считали интриганом и старались держаться от него подальше. Так он и взрослел в дряхлеющей Империи Зла, страдая от врожденного метеоризма и вдыхая миазмы идеологического зловония всеобщего двоемыслия и совершенствуясь в науке мимикрии выдавать себя всегда за кого-то другого.

Главной его мечтой с самого начала была идея научиться влезать в головы других, чтобы ими манипулировать. И у него это иногда получалось, особенно с девушками. Удивительно, но яркая «необычность» его внешности в этом ему способствовала: его нельзя было не заметить. А еще голос, – словно в насмешку к его уродству, – чарующий баритон, глуховатый, но ровно настолько, чтобы сводить девушек с ума.

Еще юношей, учась в университете им. Жданова, – главного идеологического подонка Сталинского режима, – на химическом факультете он выработал в себе стойкую привычку относиться к женщинам как предметам потребления, но не любви: поматросил и бросил, как сигаретный бычок, прямо в мусорное ведро, и забыл… навсегда, без всякого сожаленья.

Он был второй крошка Цахес, только вместо трех волшебных волосков у него были волшебный голос, яркая внешность и выдающийся половой орган, которым он гордился больше всего. А еще он был отъявленным мерзавцем, беспринципным и расчетливым, желающим любым способом выбиться в люди.

Своих родителей он презирал, особенно отца, которого считал жалким фантазером и неудачником. А отцовские разговоры об истории их семьи его просто бесили, но больше всего он терпеть не мог рассказов о своем прадеде, предавшим Колчака и служившим в легендарной ВЧК, пока его не репрессировали в 37-м году.

– Твой дед был слабаком, – кричал он отцу каждый раз, когда тот вспоминал о нем, – перестань его оправдывать. Его поэтому и расстреляли, понимаешь?!

– Ах, Игорь, – пытался урезонить его отец, не понимая причину его бешенства, – время было сложное. Он же был дворянином. Гордись этим.

– Чем гордиться, папа? Тем, что теперь мы изгои в своей стране? Нас здесь всегда будут ненавидеть. Он предал единственного человека, который боролся за его права, пытаясь остановить большевистскую сволочь. Благодаря ему я никогда, понимаешь, никогда здесь не сделаю карьеру. Всегда буду врагом народа.

– Ну почему врагом народа? Сейчас другое время.

– Здесь никогда не будет другого времени. Нами всегда будут править кухаркины дети. Тебя же в партию не приняли, сколько раз ты ни просился. И меня не примут. И моих детей не примут. И как мне жить, скажи пожалуйста, когда надо мной всегда будет кто-то стоять и указывать, что мне делать и что для меня хорошо или плохо?

– Ну и что? Так все живут.

– А я не хочу, папа, не хочу.

После университета он отработал по распределению три года на Ангарском электролизном химкомбинате – на производстве по обогащению урана – и эта работа не укрепила его патриотизм ни на йоту: на центрифугах часто случались аварии и рабочие вычерпывали тяжелую воду прямо ведрами, из химзащиты имея только резиновые перчатки с сапогами и свинцовые фартуки; после этого они дохли десятками, а на их место приходили новые, которых так же цинично использовали, когда случалась очередная авария. И все ради того, чтобы создать очередную ядерную боеголовку.

И каждый день на проходной его встречал лозунг, ненавистный ему в своей откровенной лжи «Миру мир, война войне» явно в насмешку над всем, чем он здесь занимался. Он так ненавидел свою работу, что уволился сразу, как только истекли положенные по закону три года и один месяц, вернулся домой, в Иркутск, и устроился на плодовоовощную базу, где работала главным бухгалтером его мать.

Она заранее приготовила ему теплое местечко в лаборатории по контролю качества: заместителем начальника – проверять содержание нитратов в овощах и фруктах. Место гиблое – в левобережной части города в промзоне, между железной дорогой и Ангарой. Но был один большой плюс – никаких случайных людей: по сути одиночество. И деньги. Много денег.

На базе воровали: даже нет, скорее зарабатывали на всеобщей бесхозяйственности, – то, что удавалось спасти от совершенно бессмысленного уничтожения, сдавали на реализацию частникам на колхозном рынке. В этом Интриллигатору виделось даже какая-то своя абсурдическая красота грандиозного античеловеческого замысла – плоды поистине героических усилий одних людей свозить централизованно по всей стране в особые места, где их целенаправленно и сознательно портили, чтобы затем полученной гнилью и отбросами кормить народ, словно свиней.

И весь этот миропорядок тщательно поддерживали партия и многочисленные органы репрессий, никому не позволяя ничего менять в этом анекдотическом образе жизни до тех пор, пока совершенно неожиданно для всех не наступило «время перемен».

Когда началась перестройка, у Интриллигатора уже была своя кооперативная квартира и престижная «Лада» в импортной комплектации, на которой он возил «слабых на передок» женщин к себе на дачу, на пикники, а также устойчивые деловые связи, благодаря которым он мог позволить себе все или почти все: видеомагнитофон, импортные шмотки, валюту, на которую он покупал колумбийский кокаин, который ему привозили прямо из самих Штатов.

В перестройку он не поверил, в отличие от отца, воспринявшего ее просто восторженно, но первый свой кооператив открыл вместе с матерью. Он стал торговать импортными фруктами, а на полученные деньги играть в карты и так увлекся азартными играми, что в конечном счете проиграл и свой кооператив, и машину, и дачу. Все подчистую. Его даже держали в заложниках каталы, пока мать не расплатилась с ним за его карточный долг.

Но, несмотря на весь этот негативный опыт он не мог удержаться от своей порочной страсти: ему нравилось в карточной игре не умение, а искусство жульничать, играть на чувствах соперника, искушать и в миг, когда тот уже чувствовал выигрыш у себя в кармане, кидать противника, оставляя ни с чем, – видеть, как люди эмоционально сгорают, наполняя его энергией своих несбывшихся надежд.

Он как будто был рожден для этой жизни шулера, а точнее обманщика, лжеца – и это доставляло ему невероятное удовольствие. Из-за того, что он всю жизнь вынужден был притворяться, он никогда не знал и не задумывался, кто он на самом деле: иногда ему казалось, что ничего человеческого в нем и не было никогда, – теперь же в игре он прорвался к себе настоящему, осознав свое призвание быть злым и получать от этого удовольствие.

Ему нравилось мучить людей, искушать и ломать, но не до конца: как ребенок отрывает у пойманной букашки лапку и смотрит, что она будет делать, как дальше живет. Только калечил он людей не физически, а ментально. Словами и идеями.

Очарует какого-нибудь простака, влезет ему в голову и отложит там злое семя: жена тебе, мол, изменяет; друг твой не друг тебе, а враг; укради, не бойся, никто не поймает, – а затем сморит, как оно сквозь того прорастает и рвет на части, пока все человеческое в его жертве не исчезнет и она не превратится в какое-нибудь сущее насекомое, которое и раздавить-то не жалко.

И тогда же, словно из-под земли, зазвучало вокруг хлесткое слово БОГ, пугающее своей квадратной однозначностью: у него оно интуитивно ассоциировалось с грохотом пустых деревянных ящиков на погрузке в тарном цехе.

Этот поистине странный околорелигиозный переполох в стране воинствующего атеизма возник из-за близости 1000-летия Крещения Руси, когда партия задумала экспроприировать в свою пользу еще и церковную историю, словно предчувствуя бесславный конец коммунистической идеи. Появились, откуда ни возьмись, экстрасенсы и рок-группы: быть оппозиционером стало модно и не хлопотно. Чтобы соответствовать веяниям времени, нужно было во что-то верить: в Бога, в инопланетян, в реинкарнацию, – во что угодно, только не в Ленина и коммунизм.

Интриллигатор был слишком высокого мнения о себе, чтобы быть как все и говорить о том же, что и большинство. Через карты он увлекся гаданиями, а потом и магией, познакомившись с гадалкой на картах Таро некой Фатимой, утверждавшей, что является единственным в Сибири адептом черной сансары и специалистом по тантрической магии. После того, как он попытался переспать с нею, он обнаружил, что она – это трансвестит из Владивостока по имени Славик Горелов, скрывающийся по поддельным документам от всесоюзного розыска за двойное убийство в психиатрической лечебнице во Владивостоке, где его держали, пока он не зарезал врача с санитаром и не сбежал. Таким образом, он смог спасти свою врожденную сексуальную биполярность, которую советская психиатрия ошибочно принимала за шизофрению.

Впервые в своей жизни Игорь Юрьевич столкнулся с человеком, перед которым испытывал настоящий половой конфуз – это был не банальный гомосексуалист, которым он продавал кокаин и морфий, а настоящая женщина, только с пенисом, ощутив неподдельное отвращение и испуг от одного лишь вида ее голого тела. Эта странная природная аномалия одновременно манила и отталкивала, словно оскорбляя его представления о себе как полноценном представителе сильного пола.

Еще сильней его потрясла философия Фатимы, раскрывшей ему темные возможности человеческого тела: оказывается, любой половой акт можно превратить в магический ритуал по овладению энергией другого мира.

– В момент совокупления наши тела превращаются в пространственный портал, через который в этот мир проникают сущности из параллельных миров, обладающие в нашем мире поистине безграничными возможностями, – терпеливо объясняла ему она, обучая основам техники тантрического секса, – они могут нас наделять необычными способностями, если суметь создать с ними единое энергетическое тело, которое нужно лишь питать эмоциями: чем сильнее переживания, которые испытываешь, тем мощнее и сильнее проявления сверхспособностей у человека, с которым это тело связано.

– Сверхспособности – это хорошо, – по-детски радовался Интриллигатор, и все пытался узнать, в чем они заключаются, но Фатима ничего конкретного по этому поводу не могла ему сказать.

– У каждого мага по-своему, – уклончиво объясняла она, – всего миров девять, считая и наш, значит, твой пришелец может быть любым из оставшихся восьми. Миры не имеют ничего общего друг с другом: сущности одного дарят способности материализовывать из ничего предметы; сущности другого левитировать или предсказывать будущее.

«Чушь все это, – считал Интриллигатор, но его развлекала вся эта околосексуальная мистика в пресном мире всеобщего идейного однообразия, – но почему бы не попробовать. Быть может это придаст больше остроты моим обычным ощущениям».

Но через год он уже не мог представить, что сексом можно заниматься как-то иначе, нежели с религиозной одержимостью. В некотором смысле он обрел свою религию, а точнее ритуал, совершая который он примирялся со своим совершенно бессмысленным существованием. Сладострастные судороги женских тел позволяли ему теперь полнее наслаждаться своими собственными усилиями добиться наслаждения и лишь укрепляли веру в самого себя как хозяина этой жизни. А еще он научился левитировать, подолгу зависая в воздухе, словно падший ангел, лишенный крыльев, вместо хвоста помахивая своим членом.

Ему нравилась острота ощущений, которые он теперь получал от всего, к чему прикасался: не обременяя себя сомнениями или заботами, что позволяло со смаком, вкусно проживать каждый день. Но для этого ему приходилось делать долги, огромные долги, даже несмотря на то, что на своих кооперативных спекуляциях он хорошо зарабатывал, торгуя дефицитными бананами и ананасами, которые беспрепятственно доставал с городской овощебазы, где уже дорос до должности заведующего лабораторией.

В этой первобытной примитивности восприятия любого полового акта как жертвоприношения его подкупала полная бесчеловечность этой веры, взывающей к кровожадности и ненасытности невидимых богов, которых нужно было все время кормить и задабривать своей энергией и жизненной силой других людей, которых необходимо было губить во имя собственного самосохранения. В нем словно проснулся злобный и жадный до всяческих злодеяний демон, которого он должен был все время ублажать или самыми грязными извращениями, или истязаниями чужой плоти, но зато взамен тот наделял его способностью получать наслаждение от всего, к чему он прикасался.

Эта губительная связь влекла его во всяческие рискованные авантюры, засасывая в водоворот его беспутной жизни все большее количество людей. Он участвовал в организации подпольных собачьих боев, публичных домов и производстве нелегального алкоголя, но из-за своей чрезмерной алчности никогда не мог вовремя остановиться, теряя и свои, и чужие деньги.

Это неизбежно приводило к кровавым трагедиям, но из них он умудрялся неизменно выбраться, словно сухим из воды, заставляя по своим счетам платить других и всем своим черным сердцем радовался их смертям, вскармливая злой радостью своего внутреннего демона, которому уже становилось тесно в его личине: этот зверь из преисподней начал засматриваться на него самого, желая освободиться от его смертной оболочки и переселиться в другие более привлекательные тела, заставляя для этого покупать чужие души.

Окружающие воспринимали это как очередное святотатство, каким он хотел привлечь внимание к себе, потому-что эпатировать привычные ценности тогда вошло в моду.

В истории любой страны и любого народа наступает такой момент, когда начинают шельмовать устаревший символ веры.

Интриллигатор с гордостью всем рассказывал, что его прадед был близким соратником самого Колчака, а Ленина называл исключительно кремлевским сифилитиком с круглым лысым бубном вместо головы, внутри которого, пока он жил, катался маленький, словно мышиная какашка, изъеденный сифилисом мозжечок, издававший загадочные звуки, которые все простодушно принимали за революционные истины, оказавшиеся на поверку лишь пустыми звуками самых лживых обещаний. Некоторые шли еще дальше и считали Ленина галлюциногенным грибом, а не человеком. С Лениным к 90-му году уже всем все было ясно и только ленивый не пнул хотя бы раз его потрошеный трупик в разговоре. С душой же дело обстояло иначе: на душу как на нечто святое даже самые рьяные большевики боялись посягать. Интриллигатор был пионером, предлагая деньги любому за право владения его душой.

Он буквально глумился над всеми, кто начал из стадного чувства обращаться в христианство и ходить в церковь.

– То же мне, нашли себе религию слабаков, – убеждал он собеседников при любом удобном случае, – а я вот взял бы да и уничтожил всю русскую литературу только за то, что она учит нас быть духовными людьми. А что из этого проку. Помогло это остановить Ленина? Или выиграть войну? Есть лишь товар и деньги. На деньги можно купить все: вот мой Бог, вот моя Вера. Душа такой же товар. Если у тебя твою душу сейчас покупают, то продавай и ничего не бойся, потому что потом могут и не купить. Для жизни человеку нужны лишь деньги, а не пустые понятия. И я готов их вам дать: я вам одни бумажки, а вы мне другую, где отказываетесь от души в мою пользу. А вашего распятого я повешу у себя над рабочим столом и буду наслаждаться видом вечно страдающего бога. И стану пить за свое здоровье до тех пор, пока у меня не кончатся деньги на вино. А они у меня никогда не кончатся, потому что они мой Бог.

В подтверждение своих слов он заказал у какого-то бедового художника распятие, где вместо Христа на кресте была изображена голая Фатима, во всех ее физиологических подробностях. И повесил у себя в кабинете. А еще стал называть самого себя Наставником, вместе с Фатимой организовав клуб «Трефы», где под видом разучивания карточных фокусов Фатима обучала гаданию на картах, а Интриллигатор азартным играм.

Неожиданно он столкнулся с неприятным для себя фактом. Для того чтобы стать успешным бизнесменом или видным политическим оппозиционером, по-прежнему требовалось наличие партийного билета, – таких же, как он, беспартийных в расчет не принимали. Вся перестройка оказалась одной большой аферой и когда в один прекрасный день одно президентское поросячье рыло с севрюжьими щеками в телевизоре сменилось на другое президентское свинское мурло, обнаружилось, что все деньги и имущество по-прежнему в руках коммунистов, превратившихся одномоментно в рыночных демократов и директивно назначенных предпринимателей и банкиров.

«А как же я, а как же мои мечты выбиться в люди? – недоумевал он в отчаянии, завидуя и проклиная, – я работал, воровал, а они опять всех кинули».

В конечном счете весь его бизнес свелся к двум баням, которые он сумел оформить в бессрочную аренду и превратил в причудливую смесь из русской парной, бара, борделя, бильярдной и комнаты переговоров. Они сразу же стали излюбленным местом для «новых русских» и разнокалиберного криминала, а Интриллигатор, сам того не ожидая, заработал репутацию авторитетного бизнесмена. Как все полубандиты, он словно растворился в общественном мнении в понятии «новый русский», застряв на пол пути к успеху, кому завидовали и кого боялись, но у кого не было будущего.

«И что теперь? – спрашивал он сам себя, плохо понимая, что теперь делать, – Все места заняты, а имущество поделено. Почему здесь ничего не меняется? Я словно в пустыне – людей много, а человеков нет. Все хотят казаться хорошенькими и свои серые душонки норовят подрумянить».

Особую ненависть в нем вызывали бывшие партийные функционеры с их нарочито-самодовольной верой в христианского бога, которой они щеголяли с откровенным бесстыдством неофитов, узнавших, что им отпустили все их прежние грехи.

«Не верю, – скрипел он зубами, – они же сами первыми рвались истребить любого, кто заявлял, что он верующий, всего лишь несколько лет назад. Да как же они могут верить в то, что они всю свою жизнь гнобили и преследовали? Обращение? Откровение? Не верю – все ложь: как перестройка или игра в демократию. Эти грязные, мерзкие людишки все портят, к чему ни прикоснутся. Все ложь, все обман. Жертвуют на восстановление храмов, а сами у нас, простых людей, последнее добро отнимают».

Страшное, чудовищное обнищание большинства сеяло в человеческие души лютую ненависть ко всему, что окружало. Повсюду убивали: просто так, без всякой причины. И эта ненависть питала Интриллигатора: «За всех нас, униженных и оскорбленных», – стучало у него даже не в голове, а значительно пониже; в печени, в причинном месте, заставляя мучиться ночными поллюциями.

Ненависть и сексуальное возбуждение слились в его воспаленном сознании в одно целое, провоцируя на агрессию: теперь половой акт был уже не самоцелью, как раньше, а приложением к тому, что его предваряло – унижению женщины, оказавшейся в его власти, – он словно ребенок портил игрушку ради жажды разрушения красоты, которая его пожирала изнутри словно проказа. Если бы кто-то мог увидеть его внутреннюю сущность, то поразился бы тому, как мало человеческого в нем осталось, – превратив в монстра, умеющего лишь питаться чужой кровью, забирая чужие жизни.

Теперь он не просто избивал своих любовниц, оно слизывал их кровь и наслаждался ее вкусом, представляя одновременно, какова на вкус человеческая плоть. Видя, как в судорогах бьется очередная полузадушенная жертва его поистине дьявольского обаяния, которой он вместо кляпа воткнул свой чудовищный детородный орган, а она даже при смерти боится его укусить, он в который раз удивлялся, почему они все ему это прощают и даже получают от этого какое-то странное удовольствие.

«Неужели унижение является частью женской природы? – злился он, словно они его обкрадывали, пока он наслаждался видом их страданий, наперекор их воли, засовывая в них разные части своего тела и предметы, – Что же еще нужно сделать, чтобы они стали мне сопротивляться? Они меня не бояться… Никто, абсолютно никто не принимает меня всерьез».

Но особенно сильно его раздражал успех и вид чужого счастья. Он им всем хотел отомстить, боле успешным, чем он. И тут ему подвернулся один парень, нацмен, который чем-то его зацепил. Он принадлежал к дагестанской диаспоре, был спортсменом и тренировал подростков, в основном из неблагополучных семей, которыми потом пополнялись многочисленные бригады рэкетиров, участвовал в боях без правил. И по слухам искал работу наемного убийцы.

Он ходил в баню каждую субботу вместе с бандитами с левобережной, но в отличие от них держался очень сдержанно, – можно даже сказать вежливо, – никогда не участвовал в их кутежах и женщинами не интересовался. Просто парился. В нем была какая-то не свойственная местным чистота, словно он был с другой планеты или из другого времени: грязь всеобщего разложения его не коснулась, – в отличие от гнилых и ушлых спутников в нем чувствовалась внутренняя твердость и прямота.

«Впервые вижу человека, о котором можно сказать, что он благородный, – удивился Интриллигатор, испытывая к нему почти физическое влечение, он ему завидовал и одновременно хотел погубить, – как же хочется осквернить эту невинность – все равно, что приручить собаку, а затем убить. И смотреть, смотреть в ее преданные, любящие глаза, пока она будет умирать, а в глазах будет светиться вопрос: „Зачем?“ Как же я ненавижу людей, которые убеждены, что призваны сделать этот мир лучше».

Словно невзначай он стал с ним вместе париться в одно и то же время и приманивать наводящими беседами, заверяя, что в жизни не встречал человека лучше, чем он, пока не разыграл перед ним разговор по душам, начав жаловаться, словно близкому другу.

– Эх, мне бы надежного человечка найти, который смог бы мне помочь устранить одного мерзавца, о котором и жалеть никто не будет. Я бы его озолотил. Это такой гад, парень, что у меня даже слов нет, чтобы это тебе рассказать. Просто поверь на слово, а я врать не буду. Знаешь, почему? Потому, парень, что я тебя уважаю. Правда, правда. Вот честное слово, когда я тебя увидел, то сразу понял – это не человек, кремень, на такого только и можно положиться. Ты пойми, у нас, русских, настоящих мужиков совсем не осталось, чтобы такие вопросы решать. Здесь нужен не просто человек, а человек с большой буквы «Ч». Здесь нужен Герой. Понимаешь? Ты герой?

– Герой, – просто, даже как-то буднично произнес дагестанец и плеснул на каменку ковшик горячей воды, скрывшись в клубах пара.

– Сможешь мне помочь?

– Почему нет, если просишь, – донесся его ровный голос из белого густого облака, подождал немного и добавил, – Если договоримся.

– И на каких условиях? – напрягся Интриллигатор, боясь спугнуть свою удачу.

– Ты же сам сказал – дэньги. Сколько дашь?

– Полмиллиона, прикинь? Большие деньги за одного маленького и очень никчемного человека. Его бы бесплатно надо удавить, да для тебя, мой кавказский друг, мне никаких денег не жалко.

– Дай подумать.

– Думай сколько хочешь, но не забывай, – предупредил Интриллигатор, сильно нервничая, – кто много думает, мало получает. Прикинь?

Но их разговор на этом прервали: в парилку ввалилась подвыпившая компания бандюков, с которой пришел дагестанец. Снова оказаться наедине с нацменом он смог лишь через 2 недели. Интриллигатор волновался как малолетка на первом свидании, но молчал, пока дагестанец его сам не спросил:

– Ну как, тебе еще нужна помочь? – именно так и сказал, помочь, – Я готов.

Теперь был черед Интриллигатора разыграть вроде как незаинтересованность, почти равнодушие на грани отказа. Он молчал, но сердце его бешено стучало в предвкушении сделки: «Попался, попался-таки. Теперь-то я тебя погублю. Погублю. Посмотрим, что ты за чэловэк».

Словно нехотя он начал липкий и вязкий разговор, когда хотят обмануть и начинают недоговаривать, вовлекая своего явно простодушного собеседника в тягучее и нудное словоблудие.

– Есть люди, которые становятся скотами, как только с ними начинаешь общаться как с людьми, – вкрадчиво убеждал он дагестанца, – я одолжил деньги у одного козла, который теперь хочет их вернуть. А где я их возьму, моя прелесть, если я их все в бизнес вложил. К тому же он хочет мне отомстить за то, что его жена неравнодушна ко мне. А что я могу сделать, моя прелесть, если женщины меня любят. Липнут ко мне, как пчелы на мед. Ты женщин обожаешь?

– Нэт, – испуганно скривился дагестанец.

– Хочешь познакомлю с парочкой баб, которые тебя точно не оставят равнодушным?

– Нэт, – нахмурился тот, – давай по делу.

– Ну как хочешь. Люблю ненавязчивых людей. Знаешь, все людишки, что нас окружают, все хотят казаться лучше, чем они есть на самом деле. Как говорил пролетарский писатель Горький: «У всех людей души серенькие, все подрумяниться желают». Какая прелесть, не правда ли?

Он торопливо сообщил дагестанцу адрес жертвы и несколько раз потребовал повторить, желая убедиться, что тот его запомнил. После, уже в своем кабинете, суетливо сунул пачку денег ему в руки и сыпал словами, половину из которых туповатый кавказец явно не понимал.

«А если не выгорит? – его раздирали сомнения, не давая остановиться, – А если он меня сдаст? Может отказаться и все бросить?»

Наконец, оставшись один, принялся метаться по кабинету, словно дикое животное в клетке, не зная, как обуздать волну страха, захлестнувшую его и взбаламутившую давнишние страхи попасться и оказаться разоблаченным. Чтобы хоть как-то избавиться от сомнений, все это время мучивших его, он развлекал себя карточными фокусами и пытался левитировать, но когда через две недели ему позвонила в слезах жена Колосова и сообщила, что мужа убили в подъезде их дома, радости его не было конца: это была даже не радость, а облегчение от успешного завершения давно начатой игры; блеф, удавшийся заядлому картежнику.

Смерть Колосова освобождала его от изрядных долгов и позволяла «прихватить» еще и бизнес покойного через жену, которая давно и безнадежно была в него влюблена. Даже навязчивое внимание следователя, пытавшегося связать эту смерть с его бизнес-интересами, совершенно не беспокоило Интриллигатора, уверовавшего в собственную безнаказанность и удачу.

Избавившись от одних долгов, он тут же наделал других, связавшись с известным и крайне успешным предпринимателем Твердохлебовым, назначенным властью в миллионеры: он был в своем роде тайным банкиром губернатора, финансируя все его инициативы; оплачивал все его расходы. Для Интриллигатора это был шанс, может быть последний, чтобы с его помощью осуществить свою месту стать богатым и влиятельным человеком, – он уже не рассчитывал сам, он рассчитывал с его помощью состояться как часть чужой финансовой империи, пробравшись к бюджетной кормушке с черного входа; стать надежным звеном коррупционной цепочки.

Он, как животное, чувствовал, что время большого беспредела неизбежно подходило к концу, – его время, – и боялся упустить свою выгоду. Однако все хлопоты его оказались совершенно пустыми, так как ни к чему не привели, несмотря на все попытки набиться в партнеры: Твердохлебов держал Интриллигатора на изрядном расстоянии от своих финансов, позволяя придумывать всякие мошеннические комбинации, но не давая в них участвовать, всегда мотивируя это тем, что у него нет для этого достаточных денежных средств.

– Мне бы ссуду в вашем банке, беспроцентную, я бы вам был по гроб жизни благодарен, – все время канючил он, пока Твердохлебов однажды, на губернаторском банкете, изрядно подвыпив, не ткнул фамильярно в него пальцем и не открыл ему правду:

– Не наш ты человек, Игорек, не наш. И фамилия у тебя не правильная, и происхождение у тебя буржуйское, и рожей ты не вышел. Ты же нас, советских, презираешь, да еще и на этом хочешь заработать. А это не правильно, не по понятиям. Ты ведь с блатными трешься не один год, но и их не уважаешь, и для них ты чужой. А я вот их уважаю, есть в них что-то такое, что роднит нас всех: все мы из народа, общее дело делаем, народ опекаем… каждый, конечно, по-своему. Понимаешь, мы все за равенство, а ты нет. Ты не часть коллектива, ты – такие, как все вы, интеллигентики, возомнившие себя лучшей частью этой земли, – всегда против. Ты и при Советской власти наверняка держал фигу в кармане. И сейчас держишь. Так что извини, денег не дам. Я их лучше на Церковь пущу – мне за это перед Богом зачтется.

Откровенность, которую допустил в его адрес Твердохлебов, оскорбила Интриллигатора чрезвычайно: получалось, что он его использовал, а значит, «опустил», – это требовало отмщения. Он тут же вспомнил о дагестанце, которому все еще должен был за убийство. Тогда он проявил не дюжее красноречие, чтобы уговорить его подождать с оплатой до тех пор, пока милиция не прекратит его подозревать. Вообще-то он и не собирался платить свой долг, но сейчас решил поступить честно. Он оформил на дагестанца машину и дом в деревне, которые накануне выиграл в карты и не знал что с ними делать: они ему были совершенно не нужны. Передал документы через посредника и договорился о встрече.

– Видишь, я тебя не обманул, мой шерстяной друг, – снова сидя в парилке, как почти год назад, заискивающе обратился он к нему, пытаясь по лицу понять, принимает он в оплату долга документы на дом и машину или же придется раскошелиться и заплатить наличными, – машина и дом с участком твои. А это даже больше, чем я обещал. Много больше. Ну так как, мы в расчете?

– Да, – выдохнул дагестанец, избегая смотреть на хозяина бани, – но ты хотэл меня обмануть. Нэ заплатить.

Повисла долгая пауза, которую Интриллигатор боялся прервать, обливаясь потом не от жара парной, а от своего страха перед человеком, которого он не понимал, не мог просчитать при всей своей изворотливости и многоопытном коварстве и искушенности завзятого игрока, – это был его личностный камень преткновения, который он сейчас хотел превратить в камень пращи, чтобы сразить Голиафа-Твердохлебова.

– Тэбэ что-то надо? – наконец прервал молчание дагестанец и впервые взглянул на Интриллигатора, – Говори.

– Мне мешает один мерзавец… просто выродок. Помнишь Колосова? Конечно помнишь. Так вот, этот во много раз хуже. Есть люди, которые прикидываются, что хорошие, а на самом деле плохие, чертовски плохие. Сущие насекомые – таких давить надо: клопы-кровососы. Делает вид, что в Бога верит, храм строит, а на самом деле народ обкрадывает и от этого удовольствие получает. Можешь его остановить? Разоблачи его, останови! Ведь ты же герой, последний герой. Стань моим орудием возмездия, настоящим копьем судьбы, которым я остановлю не своего, нашего общего врага.

Жар, с которым Интриллигатор доказывал свою точку зрения, по-видимому произвел впечатление на дагестанца, он выразительно зыркнул на него и, слегка кивнув головой, буркнул себе под нос:

– Как его зовут?

– Твердохлебов.

На этом их встреча, по сути, и закончилась: за оставшееся время в парилке ни один из них не произнес ни единого слова.

Через месяц Твердохлебов был убит прямо у здания городской администрации в центре города средь бела дня. Еще через две недели они словно бы случайно вновь встретились в бане, куда дагестанец явился в компании своих левобережных бандитов «попариться». Пока его друзья пили водку и щупали девиц самого легкого поведения, время от времени уединяясь с ними в бильярдной ради сомнительных развлечений, дагестанец потел в одиночестве, дожидаясь момента, когда к нему присоединится Интриллигатор, после чего тут же спросил его:

– Как здоровье твоего друга, о котором ты беспокоился? Извини, фамилия я нэ помню.

– Прелестно, просто прелестно, – снисходительно, почти игриво среагировал Интриллигатор, а затем, не удержавшись, съязвил, – Все-таки я еще та сволочь! И этим горжусь.

Самоуверенный вид дагестанца вызывал в нем неприятное чувство зависимости от его воли и страх, что тот может употребить свою силу ему во зло.

«Мне бы надо его погубить, иначе он погубит меня. Должно же и у него быть слабое место, своя ахиллесова пята. Смерть – где твое жало? Ад – где твоя подмога?»

И тут черт дернул его спросить:

– Разве вам ваш Аллах не запрещает убивать людей?

– Не знаю, я в нэго нэ вэрю. Я язычник.

– То есть ты не веришь в Бога? Так и скажи – я атеист.

– Нэ-а, я язычник.

– И что это значит?

– Я вэрю в старых богов, в тэх, что были раньшэ, у наших далеких прэдков.

– А я думал, что ты циник, как все вы, кавказцы, по отношению к нам, русским. И как же ты своим богам молишься?

– Я нэ молюсь, я договариваюсь.

– Вот как, – вскинул свою лобастую уродливую голову Интриллигатор и скривился в подобие улыбки, – любопытно, совсем как я. Не знал, что Боги могут слышать людей. Меня учили, что их нужно просто кормить: кровью и плотью, – но договариваться – это мне больше нравится. Больше степеней свободы. И звучит прям как-то по-нашему – договариваться… Что ты для этого делаешь?

– Принашу жэртвы. Если хочэшь что-то получить, нужно сначала что-то дать взамэн.

– Бакшиш? – пошутил Интриллигатор.

– Ага, бакшиш. Мало-мало, но работает.

И тут Интриллигатора осенило,

– А ты не пробовал своим богам людей приносить в жертву? Попробуй, попробуй. Сильная жертва – сильный эффект. Сам сказал – бакшиш! Подумай, что бы ты мог пожелать и получить взамен? Людей, парень, людей!

Дагестанец посмотрел на него так, словно он не человек, а огромное насекомое: на лице гримаса ужаса и отвращения, – и ничего не ответил. Больше они в тот вечер ни о чем уже не говорили, а у Интриллигатора на языке крутилась поговорка, которую он время от времени произносил про себя, удивляясь ее глубине: «Казенное на воде не тонет и в огне не горит», словно специально придуманной для описания характера этого человека.

Больше они не виделись; дагестанец словно канул в небытие. «Может, уехал на Родину?» – время от времени успокаивал себя Интриллигатор, но тревога не оставляла, мелкой занозой засев под сердцем. Чтобы хоть как-то бороться со своими фантомными страхами, он придумал для себя очередную забаву: выезжал на Сибирский тракт, предлагал подвезти до дома одинокую девушку, случайно встреченную на шоссе, завозил ее в лес, где, заставив раздеться догола, избивал до потери сознания, а затем, мучимый страхом разоблачения, убивал, многократно протыкая тело заточенной отверткой, которую завел привычку возить в багажнике машины вместе с милицейским кителем для отвода глаз, выдавая себя за мента; затем читал в газете об очередной жертве некого Ангарского маньяка – изобретение газетчиков – и не чувствовал ни малейшего угрызения совести за содеянное.

«А ты, оказывается, маньяк, Интриллигатор, – злорадствовал, ощущая собственную безнаказанность, как когда-то в детстве, когда впервые открыл, что самая лучшая подлость та, которую не разоблачили, – Чем я хуже этого дагестанца, что убил для меня? Да ничем, я такой же, как и он – герой. Джек-потрошитель. Чикатило. О мне легенды будут складывать. О мне фильм снимут. Мне будут подражать».

Но когда ему позвонили из прокуратуры и вызвали на допрос по делу Твердохлебова, его ужасу не было конца. Он всячески избегал встречи со следователем, который вел это дело, пока его не доставили к нему с нарядом милиции.

Следователь сразу же ему не понравился. Он был круглым, суетливым и мокрым: весь покрытый испариной, словно взмыленная лошадь. Все время пил воду и требовал рассказать, что он знает о неком Азамате Баранбекове, бывшем милиционере из Махачкалы. Лишь с третьей попытки Интриллигатор понял, что речь шла о его дагестанце.

– Я даже имени его не знаю, – искренне возмущался Интриллигатор, – он приходил ко мне в баню, париться. В этом нет ничего противозаконного.

– Тогда откуда у него ваш телефон в записной книжке? Вы знали, что он является исполнителем покушения на Твердохлебова? Признайтесь – Вы Заказчик этого преступления? Чистосердечное признание облегчит вашу участь.

– Да с чего Вы это взяли? – с трудом сдерживая свой страх, храбрился Интриллигатор, надеясь лишь на то, что следователь блефует, – У Вас есть доказательство того, что я Заказчик? Если нечего предъявить, то нам и говорить не о чем. Я честный бизнесмен, у меня репутация! Это вам не 37-й год. У нас демократия. Презумпция невиновности.

– Это Вы точно сказали – репутация. Репутация у Вас и правда – что надо. Именно поэтому Вы здесь. Покайтесь, чего тянуть. Ведь Вы уже проходили подозреваемым по делу об убийстве Колосова. Помните? Тогда мы этого не доказали. Но теперь-то все по-другому. Вопрос времени.

– Ну так и докажите. На основании чего вы меня сюда доставили силой?

– Все по закону, на основании процессуального кодекса: вы не являлись по повесткам. Как всякий законопослушный гражданин, вы обязаны добровольно помогать следствию, а вы его избегаете. Не хорошо, товарищ Интриллигатор.

– Я вам не товарищ, а господин.

– Ну да, ну да. Теперь у нас все господа, но только это ненадолго, гражданин Интриллигатор.

– Вы бы лучше преступников ловили, чем честных граждан на допросы таскать, – продолжал ерепениться Интриллигатор, – вон, весь город в страхе. Газет не читаете?

– Это вы что, об Ангарском маньяке? – недовольно фыркнул следователь и выпил очередной стакан воды, – ничего, рано или поздно, но и его мы поймаем. Вопрос времени. А времени у нас с Вами, господин Интриллигатор, предостаточно, чтобы установить истину.

И тут следователю позвонили: звонил сам прокурор, потребовавший немедленно отпустить задержанного. Перед тем, как Интриллигатора задержали, заявившись к нему прямо в кабинет, он успел сделать звонок правильному человечку из ФСБ, который кое-чем был ему обязан.

– Без доказательств мы не имеем права его задерживать, – рявкнула трубка.

– И когда это нас останавливало? – пытался возражать следователь, – Если мне дадут хотя бы пару дней, я гарантирую результат.

– Выпусти и извинись. Если бы ты знал, кто за него просил, через не могу сделал бы, – пресекли все его возражения и оборвали разговор.

Следователь утер свое взмокшее лицо не совсем чистым платком и выпил очередной стакан воды.

«Последнее слово всегда будет за мной, – злорадствовал Интриллигатор, наблюдая за растерянной суетой следователя, – потому что я умней и лучше». И тут его как будто ударило током: он почувствовал с ним кровное родство, они были словно 2 кобеля из одного помета, дети одной течной суки.

«Лжец, – решил Интриллигатор, – заработать на мне хочет».

«Проходимец, – лихорадочно размышлял следователь, пытаясь придумать, как сохранить лицо, – от такого ничего не получишь». Наконец, проведя рукой по краю стола, он переменил как бы невзначай свой тон на более дружелюбный и обратился к нему с вопросом:

– Знаете, что это за стол? – и не дожидаясь, сам же ответил, – За этим столом выносили приговор самому адмиралу Колчаку. Представляете?

– Если это тот самый стол, о котором Вы говорите, – снисходительно заметил Интриллигатор, – тогда Вы сидите за столом моего прадеда и допрашиваете его правнука. Вы мне не верите?

– ?

– А зря, мой прадед был чекистом.

– Правда?

– Его репрессировали в 37-м. Такова была благодарность советского правительства за все то, что он для них сделал, – предал верховного правителя России. Не поступи он так, может, вся история XX века была бы иной.

– Не слишком ли Вы самонадеянны?

– Во всяком случае в этой стране были бы совсем другие правители.

– ?

– За этим столом, – на слово «этим» он попытался сделать ударение, – мы сидели бы тогда по разные стороны.

– Ну, раз уж мне пришлось оказаться с этой стороны столь знаменитого стола раздора, – следователь снова промокнул свое лицо и потянулся за стаканам воды, но на полпути передумал и тяжело вздохнул, – Игорь Юрьевич, я должен извиниться и официально Вам сообщить, что Вы свободны. Можете идти, я Вас больше не задерживаю.

Вставая из-за стола и на прощанье пожимая влажную и холодную ладонь следователя, которую тот сунул ему в качестве примирительного жеста, он задавал сам себе вопрос, на который не мог найти ответа: «Как он сумел догадаться, что за всем этим стою я? А если бы я не успел позвонить кому следует, то что бы тогда со мной было? Как бы все обернулось?»

Самым обидным для Интриллигатора оказалось чувство собственной уязвимости перед этим человеком, который сумел его просчитать.

Он начал ездить на Байкал, проводя все время на пустынном берегу великого озера, словно желая приобщиться к его красоте и забыть все перипетии своей жизни, вернуть утраченное целомудрие давно угасшим чувствам. Но ничего, кроме собственного ничтожества перед величием двух стихий, неба и воды, не ощущал. Эта красота еще сильнее оттеняла его внутреннее бесплодие и ненависть ко всему чистому и безупречному по природе. Если бы он мог изгадить весь этот совершенный в своей красоте мир, который расстилался перед ним, он сделал бы это не раздумывая, не колеблясь ни секунды, лишь бы осквернить эту прозрачность без границ. Но это было выше его возможностей, выше даже его понимания собственного предназначения как чего-то из ряда вон выходящего. В своем воображении он часто представлял как левитирует и возносился в небо, паря над гладью вод и кувыркаясь в порывах ветра.

Боль от осознания собственного несовершенства часто заканчивалась обильными слезами, которые приносили лишь временное облегчение, словно напоминая ему, что не все человеческое в нем исчезло и продолжает бороться с тем чудовищем, что почти его сожрало. Узнав о смерти дагестанца в институте Сербского, он не удивился, но и не обрадовался. Несмотря на то, что все для него складывалось как нельзя удачно, мысль о том, что на свете все еще живет человек, который умнее, чем он, не давала ему покоя. Он жаждал его уничтожить, но не имел понятия, как это сделать.

«С таким лицом нельзя быть честным, – убеждал он себя, предполагая, что как и у него самого, у следователя наверняка есть внутренний изъян, делающий его в глазах Интриллигатора столь особенным; инстинкт закоренелого лжеца подсказывал, что он вовсе не тот, за кого себя выдает, что что-то там у него внутри есть такое, что еще себя всем покажет, – Если его разоблачить, то это будет самым громким скандалом за всю историю милиции».

Следователь также не забывал о его существовании, не оставляя попыток его допросить по вновь открывшимся после ареста дагестанца обстоятельствам в отношении нескольких нераскрытых убийств бывших деловых партнеров Интриллигатора: у него появилась свидетельница, утверждавшая, что дагестанец работал именно на него, о чем признавался ей неоднократно.

Ему даже пришлось нанять адвоката, чтобы он отстаивал его интересы в прокуратуре. Через адвоката же он узнал имя свидетельницы. Устранить ее не представляло труда: он просто заплатил и она исчезла – уехала в Европу и не вернулась, оставив письменное признание, что оговорила Интриллигатора из личной неприязни.

Пока он всячески хлопотал, отстаивая свое конституционное право на неприкосновенность перед Законом, следователь впал в немилость и был уволен, все подозрения с Интриллигатора сняли, а красные пиджаки в сочетании с тренировочными штанами и золотыми цепями неожиданно вышли из моды. Настало время скучных прагматиков: романтизм гопников бесследно исчез.

Власть снова поменяла лицо, вместо пьяного и вечно агрессивного быдла выдвинув образ безликого ничтожества, которое с испугу предложило «мочить всех в сортире». Слоган прижился, а Интриллигатор, глядя на происходящее, отчетливо осознал, что у него нет будущего в этой стране: он перестал понимать людей, которые его окружают. Частенько перед отъездом он повторял: «Тех я хотя бы мог уважать за храбрость жить как хуйвебины или камикадзе. За верность принципам. Но этих можно только презирать – воруют и ссутся от страха, а остановиться не могут».

В один прекрасный день он просто исчез, – по слухам, уехал на Бали, – бани же его по-прежнему функционируют, только публика кардинально поменялась. О его существовании напоминает лишь строка в платежной ведомости из бухгалтерии, доказывающая, что ему исправно перечисляет деньги каждый месяц на расчетный счет Фатима, которую он оставил вместо себя «на хозяйстве».

Теперь она сидит за его столом под картиной с ее же изображением в виде распятого бога. Над входом в «свой» кабинет она велела сделать надпись «O tempora! O mores», намекая, что не в ответе за то, что происходит в этом мире. Ведь, как утверждали древние, «за все отвечают наши боги». Хотя для современного человека это высказывание не более чем пустое сотрясение воздуха. Ведь весь современный безбожный мир есть одно сплошное надувательство, а все его «хваленые» ценности сделаны из воздуха: из испорченного воздуха.

 

КНИГА ЗЕМЛИ