Быть художником в наше время так же хлопотно, как биржевым маклером или дилером по продаже дорогих автомобилей. Спрос крайне ограничен и переменчив, а у товара, который ты толкаешь на рынок, никогда нет устойчивой цены. Ее опять же определяет спрос, для которого главное – известное имя. Поэтому все современные художники в основном заняты тем, что поддерживают неустанное внимание – не к своему искусству, а к себе.

Дима Бзикадзе не был исключением. Свою творческую карьеру он начал, когда учился в Строгановском училище: нагадил в одном из залов Пушкинского музея изящных искусств, заработав 15 суток и славу первого перформансиста тогда еще Союза. Благодаря этому незабываемому событию он был отчислен с последнего курса худучилища и стал постоянным участником всяковозможных выставок художественного авангарда как в Столице, так и за границей.

Он одним из первых получил грант Мюнхенского института современного искусства, право стажироваться за границей и участвовать в знаменитой кассельской выставке «Документа», где для показа фекального искусства Диме предоставили целый зал.

Демонстрировать кучи экскрементов было легко, но продавать – невозможно. Тогда Дима вернулся к живописи, как традиционной форме товарного обмена на рынке художественных услуг – по совету своего старого приятеля по училищу Леши Рябого. Тот всё же окончил Строгановку как художник-монументалист, но в дальнейшем специализировался на порнографических миниатюрах в стиле русского лубка. Правда, содержание картин Бзикадзе осталось прежним: срущие и блюющие люди в стилистике Фрэнсиса Бэкона, с искаженными пропорциями, гипертрофированными гениталиями и в цветовой гамме с преобладанием фекальных оттенков. Зато теперь картины можно было продавать, так как они приобрели вещественный характер материальных тел: они только изображали говно, но формально говном уже не являлись.

Коммерческий успех не заставил себя долго ждать. У Димы появилось имя, и его картины начали покупать. Впервые он держал в руках крупные суммы в валюте, которые мог самостоятельно тратить на себя.

Первым делом Дима купил в районе Трубной площади огромную коммунальную квартиру и переоборудовал ее в мастерскую, где мог теперь непрестанно заниматься творчеством, экспериментируя с живыми художественными формами. Это происходило так. Он с приятелями каждый вечер напивался до скотского состояния и затем совокуплялся с потертыми жизнью бабами, каковые неизбежно появлялись там, где была дармовая выпивка. Дима экспериментировал в сексе с их несвежими телами, а утром бежал в ближайшую пивную в Головином переулке, где пытался ликвидировать, но каждый раз безуспешно, острый похмельный синдром.

Так бы он и спился, если бы не одна случайная встреча, изменившая всю его дальнейшую богемную жизнь. Однажды в полдень, когда муравейник головинской пивной становился особенно оживленным, а хмельные разговоры рокотали, то и дело переходя на более высокую ноту, внутрь вошла высокая брюнетка в бордово-красном брючном костюме. Безошибочно отыскав Диму в разношерстной толпе в основном не очень свежих личностей, оживленно обсуждавших мировые проблемы за очередной кружкой пива, поинтересовалась, не он ли Дима Бзикадзе, знаменитый художник-говномаз.

Заданный вопрос был Диме одинаково лестен и обиден. Так что он уточнил, что это за демон-искуситель интересуется им в интимно-ответственный момент первого утреннего опохмела.

Брюнетка, ничуть не смущаясь ни видом Димы, ни его окружения, представилась Сарой Лилит из Америки, очень желающей заказать ему серию полотен для организации его персональной выставки в Нью-Йорке.

Слова о Нью-Йорке и о персональной выставке в Штатах подействовали на Диму просто магическим образом: он уже давно, как всякий родом из совка, мечтал перебраться на Запад на ПМЖ. И тут же пообещал неведомой даме продать душу и сердце, а заодно и всё свое искусство, если она ему это организует.

– ОК, – произнесла загадочная Сара, – заключим стандартный контракт, где факт данной сделки оформим юридически. Вы получите ПМЖ и деньги – а я вас и ваше искусство.

Нечего и говорить, что Дима был на всё согласен. Сделку оформили у этой самой С. Лилит в офисе в тот же день, заверив у городского нотариуса и в американском посольстве.

Через месяц Дима ровно в полдень стоял на Манхэттене, чесал яйца и смотрел на Эмпайр-стейт-билдинг, не совсем понимая, сон ли это, похмельный бред или же явь. В заднем кармане брюк лежала грин-карта, в бумажнике – пятьсот долларов на мелкие расходы. Дело оставалось за малым: намалевать холстов сорок или пятьдесят всё тех же срущих и блюющих мужиков, как обычно, и получить деньги, обещанные по контракту.

И вот тут-то Дима и столкнулся со своей первой по-настоящему серьезной проблемой: он никак не мог начать работать. Нет, держать в руках кисть он не разучился, да никого, собственно говоря, и не интересовало, рисует он красивые с точки зрения пропорций человеческие тела или малюет пикассообразных уродцев, плоды больной фантазии. Физическая немощь охватывала Диму всякий раз, когда он брал кисть и подходил к чистому холсту с желанием ну хоть что-то изобразить. С горем пополам он кое-как одолел две картины за два месяца и почувствовал, что сломался.

День открытия выставки приближался со скоростью курьерского поезда. А Дима тупо сидел в огромной мастерской на пятом этаже в районе Ист-ривер и ничего не мог сделать. Куратором его выставки был некий старичок из евреев-антикваров, который выехал в Штаты с семьей в семидесятые и сделал первоначальный капитал, торгуя тульскими самоварами, палехом, хохломой и прочими продуктами мелкого кустарного промысла индустриального Союза. Он-то и посоветовал Диме снять творческий ступор с помощью темного языческого ритуала, который практиковали латиносы квартала.

– Подзарядитесь их энергией, с чем-то новым познакомитесь. Всё-таки другой этнос, другая культура, другой голос крови, – произнес еврей несколько печально-картавым голосом с участливым сочувствием, глядя на горе-художника темно-карими, почти черными влажными глазами восточной красавицы. – Авось это вам поможет, откроете в себе новые источники таланта.

Дима сходил – и ему действительно на первое время помогло. Он смотрел на кровь петухов, которым живым отрывали головы (этой кровью, еще теплой, окропляли присутствующих), слушал глухие ритмы и вакхические выкрики, участников ритуала, которые корчились от спазмов экстатического оргазма – и это чудесным образом подействовало.

Внутри художника словно заработала динамо-машина и стала выдавать неконтролируемую разрушительную энергию. Ее Дима лихорадочно выплескивал на холсты в виде месива из уже известного говна, крови и кусков тел. Месиво складывалось то ли в натюрморты для людоедов, то ли в изображение содомских актов между вурдалаками и лошаками.

Успех выставки был просто оглушительный. Все картины продали в первые же дни, а миссис Сара Лилит организовала крупную публикацию в журнале «Art report» о Диме и ввела его в круг нью-йоркской богемы. В нее входили дети эмигрантов из бывшего соцблока и всяческие маргинальные личности со всего света, которые тем или иным образом оказались на крыше здания артистического мира.