Бракосочетание Марка Харпера с Адой Маргарет Слиммернау происходило настолько заурядно, что сам жених подумал поначалу: невеста ничего от него не скрывает и о лучшей жене современный мужчина не может и мечтать. Новобрачные решили ограничиться чисто светским обрядом. Брак был зарегистрирован районным чиновником под внимательными взглядами родителей невесты, которые выглядели одновременно и взволнованными, и какими-то отстраненными. За несколько дней до свадьбы Ада призналась Марку, что ее родители уже много лет назад развелись, но оба будут присутствовать на бракосочетании и изо всех сил постараются разыграть счастливую супружескую пару. Так оно и вышло. В зале с розовой отделкой, украшенном портретом королевы Елизаветы, родители появились врозь, но тотчас же дружески и сердечно поздоровались и держались рядом во время церемонии, которая, к счастью, оказалась недолгой. Со стороны они действительно могли показаться вполне обычной, довольной собой супружеской четой среднего возраста, которая приехала на свадьбу после совместного завтрака, на котором они обсуждали, насколько качественно муниципалитет проводит дорожные работы на той улице, куда выходят окна их общего дома.

Родители невесты с улыбками на лицах обняли новоиспеченного зятя, который, не предупреди его Ада об их разводе, ничего бы и не заподозрил. К этому дню Марк уже знал, что Ада Маргарет – не единственный ребенок в семье. У нее было трое братьев: один жил в Австралии, другой в Индии, а самый младший в Эдинбурге. Никто из них не смог приехать на свадьбу, но каждый посчитал своим долгом прислать сестре подарок и передать в письме наилучшие пожелания новобрачным. Во время церемонии Ада вела себя так, как и подобает молодой невесте. Счастливая и романтически настроенная, она не выпускала из руки ладонь жениха и довольно улыбалась всякий раз, когда слышала клацанье затвора фотоаппарата. Идея пригласить фотографа была высказана самим Марком; он же, кстати, озаботился и поисками подходящей кандидатуры.

Семья Харперов также присутствовала на свадьбе, не совсем понимая, что именно происходит и в какой, собственно говоря, мере это их касается. Родственники Марка выглядели не как близкие новобрачных, а как случайные зрители не слишком интересного спектакля. По правде говоря, невесту толком никто и не знал, даже с родителями Марк познакомил ее всего за пару недель до свадьбы. Вела она себя предельно любезно, но со стороны могла показаться немного замкнутой. По крайней мере наедине с Марком и со своими родственниками она вела себя намного более открыто и раскованно.

Марк, в свою очередь, чувствовал себя виноватым, что не пригласил на свадьбу друзей. Он не без оснований опасался их реакции и, более того, внутренне был уверен, что этот поступок ставит под серьезную угрозу столь давние и дорогие его сердцу дружеские отношения. Впрочем, у него было веское оправдание своему поступку: в конце концов, в брак он вступил, движимый той же силой, которая вот уже столько месяцев заставляла его тратить все свободное время и силы на поиски разгадки черепа. Он просто не мог провести грань, которая разделила бы его личную жизнь и эти изыскания. По правде говоря, единство столь далеких друг от друга сторон жизни не могло не пугать Марка. Он прекрасно знал, как отреагирует Антонио, узнав о его женитьбе: мексиканец откровенно посмеется и воспримет женитьбу как поступок, на который люди идут порой со скуки, а не по любви и даже не по расчету. Более того, Антонио наверняка проклянет его за то, что он раскрыл секрет Пиноккио посторонней женщине. Да, именно посторонней, несмотря на всю близость их отношений. С этим все было более или менее ясно, зато реакцию Федерико предсказать было невозможно. Этот эрудит и интеллектуал отнесся бы к столь важному событию в жизни приятеля с подобающей серьезностью. Несмотря на всю свою сентиментальность, профессор Канали не стал бы в открытую выражать неодобрение поступком друга. Встретившись с ним, придется угадывать, что именно он хочет сказать своим многозначительным молчанием. В последнем письме Федерико ясно дал понять, что ему грозит какая-то серьезная опасность. Было в скупых строчках электронного письма нечто, заставившее Марка принять его слова всерьез. И как же он поступил, получив от друга столь тревожное известие? Отправился на помощь? Нет, он вместо этого озаботился устройством своей личной жизни. Интересно, выдержит ли их дружба столь серьезное испытание?

Вот какие мысли обуревали Марка, пока он ехал в машине тестя, который повез молодых прямо из зала бракосочетаний в здоровенный особняк, расположенный все там же – в Ковент-Гардене. Родные невесты приготовили по случаю свадьбы торжественный обед и обещали взять на себя «культурную программу». Оказавшись в компании незнакомых родственников, Марк понял, какую страшную ошибку совершил, согласившись на брак. Вся благопристойность семейства Ады Маргарет мгновенно испарилась, едва они перешагнули порог родового гнезда. Марк тотчас же понял, что попал в клан, принадлежащий к абсолютно чуждому ему миру. Буквально в течение нескольких минут он выяснил, что родные Маргарет, включая и ее родителей, были актерами. Этим людям оказалась свойственна непреодолимая тяга к лицедейству и эффектным выходкам, а также к притворству и откровенной лжи. В другой ситуации Марк не стал бы иметь с этими людьми ничего общего. Ему просто не о чем было с ними говорить, а общение с ними стало для него тяжелым испытанием. В общем, будь на то его воля, он пулей вылетел бы из особняка через минуту после того, как оказался внутри, и даже не подумал бы, в какой мере нарушает приличия.

Марк живо представил себе ехидно усмехающегося Антонио, который и сам любил пустить фиглярскую слезу по поводу психологических проблем своего отца – постаревшего актера, переставшего быть востребованным. Время от времени он даже доставал из бумажника фотографию отца и пояснял, что, например, твердый и решительный взгляд, который сумел поймать и удачно отобразить профессиональный фотограф, на самом деле говорит лишь о скрытой агрессивности и упрямстве. При этом Антонио иногда так увлекался описанием собственных страданий, вызванных необходимостью сосуществовать с престарелым самодуром, что Марк и Федерико, расчувствовавшись, готовы были поверить в искренность слез и вздохов своего мексиканского друга.

В день свадьбы Марк пал жертвой собственной безответственности. Он как мог старался быть любезным с гостями и пытался отвечать беззлобно, с легкой иронией на каверзные вопросы собравшихся родственников Ады. Невеста не предупредила его, какой стиль общения принят у них в семье, и Марку пришлось перестраиваться на ходу. Не то чтобы он был в восторге от такой фамильярности, но и выставлять себя на посмешище, продолжая общаться церемонно и официально, ему тоже не хотелось. Родственники самого Марка очень быстро перебазировались за угловой столик в дальнем конце террасы. Он прекрасно понимал, что чувствуют они себя здесь не в своей тарелке. Ему и самому было не по себе, и, чтобы заглушить внутреннюю неловкость, он опрокидывал рюмку за рюмкой любого спиртного, что попадалось под руку. Вскоре Ада Маргарет обратила внимание на эту, нехарактерную для Марка, жажду:

– Почему ты так много пьешь? По-моему, ты не привык к такому количеству алкоголя. Не забывай, сегодня наша свадьба и ты должен произвести благоприятное впечатление на гостей. Постарайся взять себя в руки.

Марк тотчас же прекратил пить и, устыдившись, вышел из зала. Он решил найти ванную и ополоснуть лицо холодной водой. В вестибюле толпилось много народу, и Марк не без труда обнаружил дверь, помеченную золотистой звездочкой. Полагая, что за ней находятся туалеты, он взялся за ручку и потянул дверь на себя. К своему удивлению, он обнаружил за дверью странное помещение, напоминающее артистическую гримерную. По крайней мере на каждой стене комнаты висело большое зеркало, окруженное по периметру множеством матово-белых лампочек. Прямо перед Марком, лицом к нему, сидели три старухи, такие же рыжие, как и его супруга. Они широко, во весь рот, улыбались Марку, не переставая при этом подкрашивать губы.

– Прошу прощения, дамы. Я искал мужскую комнату, – сказал Марк, стараясь скрыть свое изумление, – но, похоже, ошибся дверью.

Три старухи в один голос захихикали с несвойственным их возрасту кокетством. Лишь услышав их абсолютно одинаковые голоса, Марк осознал, что эти три пожилые женщины – сестры-близнецы.

– Нет, ты не ошибся, и Маргарет не ошиблась, что выбрала себе в мужья такого симпатичного молодого человека, – заверила Марка старуха, сидевшая посредине.

– Нет, нет, ни ты, ни она ни в коей мере не ошиблись, – с некоторой робостью в голосе поспешили согласиться ее соседки. – Кстати, нужная тебе комната вон там, за крайним зеркалом.

Марк подошел к зеркальной двери и вздрогнул, увидев свое отражение. Бледный, испуганный и бесконечно печальный – таким он себя никогда не видел. На несколько секунд он замешкался и вскоре услышал за спиной старушечье хихиканье. Более того, одна из рыжеволосых бабушек успела прийти к нему на помощь: старуха встала, подошла к зеркалу и, нажав на неприметную ручку, приоткрыла дверь, за которой глазам Марка предстала небольшая комната – что-то вроде прихожей. На двух деревянных дверях, выходивших в это помещение, он заметил традиционные знаки, обозначающие мужской и женский туалеты – схематично изображенные шляпу-котелок и туфельку на каблуке-шпильке, длинном и тонкой, как игла.

Марк прошел за дверь с котелком и закрыл за собой щеколду. Наконец-то он был один и мог немного расслабиться. Он повернул кран умывальника и несколько раз плеснул себе в лицо холодной водой. Похоже, он действительно слишком много выпил, а его организм к такому не был привычен, как совершенно справедливо заметила Ада Маргарет.

Он оперся на край раковины и внимательно посмотрел на себя в висевшее над умывальником зеркало. В какой-то момент ему показалось, что стеклянная поверхность движется. Более того, эти переливы явно искажали пропорции и форму отражавшегося лица. Он даже прикоснулся к щекам и подбородку, чтобы убедиться, что в зеркале отражается именно он, а не кто-то другой. Зеркальный двойник повторил его жест с ювелирной точностью. Значит, сомневаться в том, что в зеркале именно он, не приходилось. Неожиданно Марк заметил в своем отражении нечто такое, от чего немедленно покрылся холодным потом и протрезвел. Ему вдруг показалось, что его нос прямо на глазах удлиняется и вытягивается, становясь тонким, как палочка, которую обстругивает моряк, сидя на палубе и не зная, чем заняться в безветренный день. Марк повернулся в профиль, чтобы проверить, действительно ли происходит столь странная трансформация его лица, или ему все это только кажется. Скосив глаза к зеркалу, он вздрогнул: его нос больше всего походил на костяной отросток черепа, купленного на Гаити. Более того, в глубине зеркала, за его спиной, виднелся силуэт парусника, безвольно дрейфовавшего по волнам в полный штиль. По размерам и форме судно напоминало один из галеонов Вест-Индской торговой компании. В нос Марку ударил резкий запах корабельной смолы, смешанный с вонью судового гальюна. От этих ароматов его вывернуло наизнанку. «Ну конечно, это все она, старуха Лурдель, она отравила нас своим дьявольским зельем», – подумал Марк. Отражение в зеркале зашевелилось, по поверхности моря пробежала легкая рябь, и Марк, не в силах оторвать взгляд от этой картины, вдруг закричал во весь голос: «Будь ты проклята, будь ты проклята!» В тот миг он был полностью уверен, что галлюцинации вызваны странным напитком, поданным троим друзьям старой мулаткой, а вовсе не алкоголем, которым он успел накачаться с начала свадебного банкета. Ноги у него подкосились, и он безвольно рухнул на пол, как связка хвороста, которую сильным движением бросают в пылающую топку камина.

Перед тем как Федерико должен был произнести слова торжественной клятвы, которая навеки связывала его с братством карбонариев, его отвели в дворцовую библиотеку. Стены этого священного алтаря от пола до потолка были покрыты книжными стеллажами. Сами книги выстроились на них стройными рядами, одна к одной. Над упорядочением этого собрания явно поработал некий параноидальный архивист-библиотекарь, обладающий особым тайным знанием – способностью ориентироваться в бесчисленных кипах бумаги, сброшюрованной и переплетенной в тысячи и тысячи томов. Оказавшись после шумного зала в тихом помещении библиотеки, Федерико некоторое время приходил в себя. Он даже не сразу заметил, что за письменным столом в дальнем углу комнаты сидит какой-то человек. Незнакомцу пришлось покашлять, чтобы обратить на себя внимание нового кандидата в члены братства. Оторвав взгляд от бесчисленных рядов книжных корешков, Федерико увидел маленького сухонького человечка, чье лицо, естественно, было скрыто маской. Взмахом руки тот предложил ему подойти к столу.

– Добро пожаловать в наше братство, профессор Капали. Лично я очень рад, что вы присоединились к нам.

Без сомнения, такие люди, как вы, питают наше общество новыми идеями и в то же время не дают нам сбиться с истинного пути.

Федерико был поражен столь любезным и лестным тля его самолюбия приветствием и не задумываясь пожал протянутую руку. Тактильные ощущения в пальцах и ладони подсказали, что перед ним человек пожилой, худощавый и никогда не занимавшийся физическим трудом.

– Большое спасибо, не знаю, как и ответить на столь любезный комплимент в мой адрес. С непривычки мне трудно поддерживать непринужденный разговор, когда я не вижу лица собеседника.

– Не волнуйтесь, молодой человек, – участливо ответил старик. – Всему свое время. Когда настанет час, вы увидите лица всех братьев. Пока что постарайтесь поверить в необходимость этих мер безопасности, которые со стороны могут показаться несколько театральными.

Старик вновь махнул рукой, и Федерико послушно присел на неудобный деревянный стул с высокой спинкой. Тем временем библиотекарь стал подробно рассказывать об истории ордена карбонариев. Эта лекция затянулась больше чем на час. За это время Федерико был ознакомлен с огромным количеством подробностей из жизни старинного могущественного братства и прослушал немало исторических анекдотов на эту же тему.

– История возникновения нашего братства уходит корнями в германские леса. Отличительной чертой наших первых братьев была верность – великая вера и верность истинных карбонариев. Франциск Первый вступил в орден, когда его ложи укоренились на землях, принадлежащих французской короне. Монарх сумел добиться того, что тост за его здоровье поднимался на всех праздниках и торжественных собраниях добрых братьев. Сам Франциск, имевший огромную популярность в народе, очень способствовал становлению ордена и укреплению его могущества. Наши братья создали целую систему знаков и символов, по которым они могли узнавать друг друга, даже не будучи знакомы лично. Согласно легенде, король принял решение вступить в братство после того, как, проведя целый день на охоте, чуть было не заблудился в лесу. Устав и сбившись с пути, он наткнулся на хижину дровосека. Там его принял один из наших добрых братьев. Не зная, что за человек появился на пороге его скромного жилища, он немедленно предложил ему кров и еду. Король назвал себя и заявил, что с этого дня в его стране больше не будут преследовать членов ордена, в который он решил вступить и сам. Больше того, с тех пор по указу короля были отменены все карательные санкции против бедняков, рубивших дрова и собиравших хворост в королевских лесах. Впрочем, для этого пойманному с поличным лесорубу нужно было доказать свою принадлежность к братству. В Италию, – дрожащим от волнения голосом продолжал библиотекарь, – движение карбонариев пришло через Неаполь. В тысяча восемьсот седьмом году один из наполеоновских министров раскрыл заговор против французского владычества: это был заговор итальянских карбонариев. Первая настоящая ложа в нашей стране была основана с началом войны против Австрии. Первые законы были написаны по-английски – по причине огромного вклада этой страны в борьбу против империи великого корсиканца.

Библиотекарь продолжал говорить, посвящая неофита во всё новые истории из жизни ордена, свидетельствующие о его огромном могуществе. Сам Федерико слушал его вполуха и при этом плотоядно поглядывал на бесконечные ряды книг, составлявших эту, по всей видимости, роскошную библиотеку. Он очень рассчитывал, что, став членом братства, сможет припасть к бездонному источнику тайных знаний. Бесконечные исторические анекдоты, сыпавшиеся из уст старого библиотекаря как из рога изобилия, скоро наскучили Федерико, но он всячески старался изображать живой интерес, справедливо полагая, что именно такого поведения ждут от новичка.

– Ну что ж, теперь, когда я вкратце ввел вас в историю нашей организации, – продолжал его собеседник, – нам предстоит пройти в церемониальный зал и принести присягу на верность ордену. Вас уже ждут великие иерархи и посвященные высших степеней. Как отвечать на их ритуальные вопросы, вы знаете. Надеюсь, вам известно, что эти вопросы, внешне простые, исполнены глубокого смысла, а ответы на них имеют силу клятвы. Хорошенько подумайте о своем решении и постарайтесь не обманывать себя. У вас еще есть время повернуть все вспять. Ответьте самому себе честно: не основывается ли ваше желание вступить в орден на каком-то корыстном желании? Если это так, то все обеты будут даны напрасно и все ваши усилия не приведут к цели. В душах наших братьев должен гореть огонь верности и великодушия. Не забывайте и о том, что предательство – это страшный грех, который карается по всей строгости наших законов. Помните, что вердикт Великого магистра является окончательным и обжалованию не подлежит.

Федерико расценил эти слова как неприкрытую угрозу. Сам он понимал, что истинные причины, побудившие его вступить в орден, можно было расценить как чисто корыстные: его интересовало лишь одно – связь между карбонариями и Карло Лоренцини, Коллоди, автором истории Пиноккио. Но даже сейчас, получив столь серьезное предупреждение, он был готов идти дальше и разыгрывать свой спектакль так долго, как этого потребуют обстоятельства. Ничто не могло заставить его свернуть с избранного пути, по которому он должен был пройти к величайшему достижению в своей жизни: если все сложится так, как он задумал, то рано или поздно ему удастся найти подтверждение существования литературного персонажа в реальной жизни. Все эти мысли крутились в его голове, и, чтобы отвлечься от них, он поинтересовался у библиотекаря:

– Прошу прощения, а принимают ли в орден иностранцев?

Старческий смех, больше похожий на кашель, предварил ответ библиотекаря, немало озадачивший Федерико:

– Иностранцев? Какие же среди нас могут быть иностранцы? Пока что вы единственный, кто принадлежит к другому миру.

Из этих слов Федерико сделал вывод, что женщина, назвавшаяся женой Марка Харпера, была, как и Коломбина, так называемой «садовницей», то есть членом ордена, а тот факт, что она родом из другой страны, не имел никакого значения. «Что ж, нужно будет еще подумать, кто она такая, но скорее всего Марк прислал ее, чтобы она помогла мне, – подумал Федерико. – Жаль, сейчас не удастся расспросить ни ее, ни старика библиотекаря о том, что меня больше всего интересует». Федерико оглянулся и увидел, что в дверях библиотеки его уже ждут двое не то конвоиров, не то стражников весьма сурового вида и более чем солидных габаритов.

Охранники проводили его через несколько дворцовых помещений, и вскоре перед ним открылись двери в зал торжественных церемоний. Отделанное досками помещение напоминало по убранству деревенский амбар. Пол был выложен необожженными кирпичами, у стен стояли лавки без спинок. В дальнем конце зала находился большой деревянный помост, за которым сидел на трехногом табурете Великий магистр. Рядом с ним стояли еще двое иерархов ордена. Один выполнял обязанности секретаря, а второй был, по всей видимости, назначен на этот вечер глашатаем. На помосте, за которым восседал Великий магистр, были выложены и закреплены все предметы, имеющие особое символическое значение для членов ордена: клубок шерстяных ниток, ведро с водой, горсть соли крупного помола, деревянный крест, сухие листья, ветки деревьев в форме трезубца, жаровня с пылающими угольями, несколько комков вспаханной земли, терновый венец с выкрашенными белой краской шипами, лестница с семью ступеньками и мяч, скатанный из ниток и трех переплетенных лент – синей, красной и белой. Освещали зал три светильника из кованого железа, на которых были выгравированы слова первой клятвы нового члена ордена. Сам Великий магистр и оба его помощника держали в руках топоры.

Федерико почувствовал себя неуютно, но сумел справиться с собой и не показать волнения. К сожалению, он ничего не смог поделать с капельками пота, выступавшими у него на лбу одна за другой в такт частым ударам сердца.

Первым заговорил Великий магистр:

– Где и как надлежит принести клятву первой степени посвящения?

Федерико ответил без запинки:

– Колпак посвященного первой степени должен быть надет в ложе карбонариев.

– В какой градус надлежит посвятить вновь прибывшего? – последовал очередной вопрос.

– Новообращенному надлежит принять градус сухой почки и зеленого побега, – твердо отчеканил Федерико.

Трижды топнув ногой и повысив голос, Великий магистр воскликнул:

– Добрые братья, магистру нужна ваша помощь.

Сопровождавшие Федерико охранники подошли к нему сзади и обвязали его талию веревкой. Профессор Канали поднял сначала правую руку, а затем левую. Его движения напоминали взмахи крыльев ветряной мельницы или какой-то хищной птицы. Дождавшись, пока Федерико выполнит это упражнение положенное количество раз, Великий магистр воскликнул:

– До меня дошла весть, что одному из добрых братьев нужна помощь; быть может, ему нужно подкинуть Дров в печь.

Ассистенты подошли к Великому магистру, а тот, вновь обращаясь к Федерико, спросил:

– Откуда ты, добрый брат?

– Из леса, – последовал ответ.

– Куда ты идешь?

– В чертог чести. Я иду туда, чтобы смирить свои страсти и подчинить свою жизнь великому делу ордена карбонариев.

– Что ты несешь из леса?

– Дерево, сухие листья и землю.

– Несешь ли ты что-нибудь еще?

– Веру, надежду и благочестие.

Великий магистр встал с табурета и, обращаясь к своим помощникам, прокричал во весь голос:

– Да будет так! Ты теперь один из нас.

Федерико слушал эти слова с волнением в душе. Через секунду он опустился на колени и произнес заученную наизусть клятву:

– Клянусь своей честью хранить тайну добрых братьев, не причинять зла ни малым детям, ни вдовам и оказывать любую помощь собратьям по ордену. Да поможет мне Бог!

Перед тем как Федерико отвели к Великому магистру, в отсутствие кандидата было проведено голосование. Трех черных шаров было бы достаточно, чтобы прервать ритуал посвящения, но на этот раз против кандидата было подано всего два голоса. Таким образом, церемония продолжилась своим чередом.

Неофита, принесшего присягу, вновь ввели в зал, где его ждали все собравшиеся на церемонию братья. Когда Федерико переступил порог, в зале на несколько мгновений воцарилась полная тишина. Он смиренно склонил голову, но буквально через секунду присутствующие, все как один, сорвали с себя маски, подбросили их в воздух и закричали:

– Добро пожаловать, свободный гражданин Аусонии!

Таково было тайное имя, данное членами ордена Италии.

Хотя маски были сброшены, Федерико не заметил большой разницы: на всех лицах застыло одно и то же выражение несколько искусственной невинности. Казалось, лица юношей и стариков, мужчин и женщин были преисполнены добрых намерений: никто из собравшихся ни жестом, ни взглядом не выразил даже намека на угрозу или недоброжелательность. И все же было в этом всеобщем благолепии что-то неестественное. Федерико обратил на это внимание, когда наконец увидел в толпе собравшихся Винченцо и его дочь: старый актер и Андреа, она же Коломбина, как будто в очередной раз разыгрывали давно знакомую им сцену из «Комедии». С одной стороны, Федерико казалось невероятным, что все вокруг притворяются и что-то замышляют, а лишь он один ведет себя открыто и искренне, как подобает рыцарю благородного ордена. Может быть, на самом деле все совсем не так? Может, это как раз он разыгрывает здесь спектакль, а все остальные честны и открыты? Но весь жизненный опыт Федерико подсказывал ему, что это предположение неверно. Он никогда не был хорошим актером, с детства не умел врать и при всем желании не смог бы ввести в заблуждение столько людей сразу. Оставалось лишь ждать, когда какая-нибудь деталь, слово или взгляд выдадут истинные мысли собравшихся братьев.

Задумавшись, он даже не сразу обратил внимание, что в зале снова появился глашатай Великого магистра. Жестом призвав всех к молчанию, тот подошел к Федерико и объявил:

– Осталось исполнить последнюю часть церемонии, самую суровую для вновь посвященного. Брат, ты должен произнести здесь последние слова клятвы, произнести с открытым лицом, перед своими братьями, которые также не прячут лиц под масками. Помни, что ты не имеешь права ошибиться ни в словах, ни в мыслях, ни в намерениях.

Федерико прекрасно понимал серьезность момента и, напрягая память, начал повторять наизусть последнюю часть клятвы на верность ордену:

– Если же я нарушу свою клятву, то мне надлежит принять смерть от рук собратьев по ордену. Пусть меня привяжут к кресту и наденут на меня терновый венец. пусть мне вспорют живот, выдернут из меня внутренности и разбросают их по всем сторонам света. Таковы условия клятвы, которые я признаю и принимаю. Клянусь.

Зал вновь наполнился радостными криками братьев и сестер, приветствовавших нового члена ордена. Сам Федерико, живо представив себе страшную казнь, грозящую ему за нарушение клятвы, почувствовал головокружение и слабость в ногах. Напряжение, которое он испытывал во время ритуала посвящения, дало о себе знать. Покачнувшись, он оперся на первое подвернувшееся плечо. Замутненным взглядом он вдруг заметил длинные рыжие волосы, которые узнал тотчас же – даже в полуобморочном состоянии. Рядом с ним стояла та самая женщина, с которой он познакомился, когда она была в страшноватой маске с птичьим клювом.

– Ада? – на всякий случай спросил он.

– Да, профессор. Мы с вами уже близки к нашей цели. Главное – соберите волю в кулак и не падайте в обморок. Дышите глубже и старайтесь ни о чем не думать.

Федерико из последних сил улыбнулся и отметил про себя, что здорово ошибся, представив себе лицо Ады Маргарет под маской уродливым. На самом деле она была очень привлекательной женщиной, а ее открытая и доброжелательная улыбка стала для него в этот момент спасательным кругом, при помощи которого одинокий пловец с затонувшего корабля мог рассчитывать добраться до берега. Коломбина и Винченцо де Лукка стояли в противоположном углу зала и внимательно наблюдали за своим подопечным.

Голос Антонио разносился по всему дому. Требовательно и настойчиво он раз за разом повторял:

– Отец, отец!

Он шел по дому, одну за другой открывая двери в те комнаты, где, по его мнению, мог находиться старый актер. С тех пор как Антонио вернулся из Сересас, они еще не виделись.

Шофер привез его домой – в огромную квартиру в роскошном доме на проспекте Либертад. Первые несколько часов Антонио крепко проспал. При этом он положил кассету, отданную ему мажордомом, под подушку.

Поначалу он никак не мог толком уснуть: какие-то видения сменялись в его голове воспоминаниями о том, что происходило наяву на отцовской вилле, потом они уступали место образам, которые мерещились ему в бреду после чудесного спасения из бассейна. В общем, по-настоящему он уснул лишь через пару часов после того, как лег. Проснувшись, он почувствовал себя намного лучше. Первым делом он наведался на кухню. Ничего готового он там не обнаружил, но организм настойчиво требовал заполнить желудок чем-то съедобным. Покопавшись в буфетах и в холодильнике, он достал несколько консервных банок, содержимого которых хватило, чтобы вернуть ему вкус к жизни и вновь пробудить интерес к фильму, ставшему причиной его позорного изгнания из Сересас.

Первые кадры фильма были окрашены в традиционные для старых лет тона сепии. Через несколько секунд к ним стал примешиваться желтоватый оттенок какого-то непонятного происхождения, не свойственный ни стилю эпохи, ни самой технике обработки пленки в те далекие годы.

– Это еще что такое? – спросил он сам себя, дожевывая импровизированный завтрак.

Титров у фильма не было, и действие начиналось с первых же кадров: на экране появилось изображение большого парусного корабля, галеона. Судно боролось с ветром и штормовым морем. Огромные волны сносили корабль в левую сторону экрана. Иногда казалось, что судну удается продвинуться вперед и преодолеть порывы встречного ветра, но очередная волна вновь отбрасывала его назад, а через некоторое время штормовой порыв сорвал с мачт большую часть парусов. Реализм, с которым была снята эта сцена, не мог не поразить даже Антонио, не особо сведущего ни в истории кинематографа, ни в технике комбинированных съемок.

– Не может быть, чтобы все это было по-настоящему, – сказал он вслух. – Наверняка снимали макет в каком-нибудь бассейне. И все-таки чего стоят одни только эти молнии, сверкающие в небе! А как потрясающе реалистично сняты волны! И главное – люди, матросы на палубе, привязанные к мачтам. Не может же быть, чтобы…

С каждой секундой Антонио удивлялся все больше и больше. Он то и дело останавливал кассету, увеличивал изображение, насколько возможно, и все больше убеждался в том, что на экране перед его глазами не куклы, а настоящие живые люди, которые привязываются веревками к мачтам, чтобы их не смыло за борт, и отчаянно борются за свою жизнь.

В следующей сцене корабль предстал с почти сорванными парусами и поломанными реями. Море все так же бушевало, а на палубе уже не было некоторых членов команды из тех, что мелькали на экране в начале фильма. Неуправляемый корабль дрейфовал в сторону торчащих из воды скал, появившихся в правом углу экрана. В это мгновение изображение на несколько секунд исчезло. Ощущение было такое, что человек, стоявший за камерой, прикрыл объектив не то рукой, не то заглушкой. Антонио на всякий случай перемотал пленку, чтобы проверить, не является ли этот дефект следствием какой-то неисправности магнитофона. Нет, ошибки не было: отсутствие изображения на экране было следствием его отсутствия на самой пленке. Провал в фильме был сродни провалу в памяти. В следующей сцене корабль был показан уже севшим на рифы. Море к этому времени почти успокоилось. На судне не осталось ни единой целой снасти, все паруса были изорваны в клочья, не хватало даже части мачт. В кадре не было видно ни одного живого человека. Изображение покинутого корабля можно было смело называть аллегорией человеческой трагедии.

Антонио подумал, что на этом фильм и заканчивается. К его немалому удивлению, это оказалось не так: на пустой палубе выброшенного на рифы корабля стали появляться люди, укрывавшиеся во время шторма в трюмах. Теперь они поднялись на палубу, чтобы вдохнуть свежего воздуха и узнать, в каком состоянии находится судно. В общей сложности Антонио насчитал шесть человек, которые без особого энтузиазма принялись разбирать сорванные снасти и скреплять между собой сломанные мачты и реи. Затем настала очередь поднимать припрятанные запасные паруса и скреплять воедино куски парусины, которые разорвал штормовой ветер. Очередная сцена была посвящена наведению порядка на палубе и сжиганию собранного мусора и мелких обломков такелажа. Перед тем как поднести факел к груде мусора, оставшиеся в живых члены экипажа спустились в трюм. Судя по всему, корабль получил большую пробоину, потому что в каждом следующем эпизоде он опускался в воду все глубже и глубже. Вновь поднявшиеся на палубу члены экипажа вытащили из трюма завернутого в кусок парусины покойника.

Матросы положили этот кокон на палубу, и один из них поднес факел к груде мусора. Импровизированный погребальный костер стал быстро разгораться, но от него Повалил такой густой черный дым, что изображение на экране на некоторое время вновь пропало, скрытое этой дымовой завесой. На этот раз Антонио не стал проверять исправность аппарата, а просто подождал, когда появятся кадры новой сцены. Это случилось очень быстро, буквально через несколько секунд. В очередном эпизоде двое матросов начали распутывать стягивавшие тело покойника веревки и разматывать парусину, в которую он был завернут. Их движения были предельно аккуратными, а лица – торжественными и почтительными. Наконец из-под ткани появилось тело какого-то человекообразного создания – довольно высокого и со странным скелетоподобным телосложением. Антонио остановил воспроизведение и увеличил, насколько возможно, интересовавший его фрагмент кадра. Изумлению его не было предела: готова лежавшего на палубе мертвеца имела одно весьма редкое и более чем характерное отличие – неестественно длинный нос покойного заканчивался так хорошо знакомым Антонио острым кончиком. В общем, сомнений не оставалось: покойник, которого должны были вот-вот сжечь на палубе полузатонувшего галеона, был не кто иной, как Пиноккио.

Антонио все звал и звал отца, нетерпеливо врываясь в многочисленные комнаты их огромной столичной квартиры. Он хотел рассказать обо всем, что с ним произошло, а главное – пожаловаться на дерзкое поведение мажордома в Сересас. Ему хотелось выяснить, какой тайной властью обладает этот человек, который так бесцеремонно заставил его дать клятву никогда больше не приезжать в поместье, владельцем которого Антонио являлся практически наравне с отцом. В какой-то момент Антонио решил было, что отца нет дома, но тот наконец услышал призывные крики сына и вышел на порог той комнаты, которую обычно использовал как проявочную лабораторию.

– Что это ты так разорался? С ума сошел?

Антонио прервал отца:

– Папа, мне нужно с тобой поговорить. Нет, с ума я не сошел, но напуган и сбит с толку изрядно. Ты должен мне помочь, иначе я даже не знаю, что делать дальше.

Эти слова были произнесены так взволнованно и искренне, что не могли не произвести впечатление на старого комика. Он закрыл за собой дверь в студию и провел сына в уютную гостиную, располагавшуюся в северной части квартиры, где усадил в кресло и налил ему рюмку какого-то редкого ликера, который актеру присылали по специальному заказу из-за границы. Вторую рюмку он наполнил для себя.

Несколько секунд Антонио молчал. Нет, он и не думал скрывать от отца что-либо, просто ему никак не удавалось решить, с чего начать. Он чувствовал, что вместе с друзьями попал в какую-то липкую паутину и тот, кто сплел эту сеть, вот-вот должен явиться по их души.

– Папа, я больше никогда не смогу поехать в Сересас, – с глубокой печалью в голосе сказал он, понимая, что эти слова не могут не удивить отца. – Твой слуга, Хоакин, выставил меня оттуда раз и навсегда. Нет, нет, не перебивай, дай мне договорить, – поспешно проговорил он, видя, что отец собирается что-то сказать. – Я боюсь сбиться, и тогда у меня уж точно не хватит духу рассказать тебе все от начала до конца.

Старый актер почувствовал, насколько взволнован Антонио, молча кивнул и приготовился слушать столько, сколько будет нужно. Антонио закрыл лицо руками и, помолчав, продолжил подробный рассказ обо всем, что произошло с ним и с его друзьями за последнее время. Признание было подробным и совершенно искренним. Рассказывая о странных вещах, происшедших с ним в Сересас, и не поддающемся логическому объяснению поведении мажордома, он даже показал отцу небольшой шрам на руке, оставшийся после того, как ему пришлось поклясться на крови. Время от времени речь Антонио становилась сбивчивой, а иногда он даже начинал заикаться от страха и волнения. Звездный актер мексиканского кино слушал своего сына, не перебивая. Он впился глазами в Антонио и жадно ловил каждое его слово.

– Но это еще не все. Понимаешь, папа, я ведь поехал в Сересас, чтобы порыться в твоей коллекции фильмов. Я уже нашел было то, что искал, но эту находку вырвали у меня прямо из рук. Мои друзья сейчас далеко отсюда, да и не могу я полностью полагаться на них. У меня нет никого, кроме тебя. Отец, я тебя никогда ни о чем не просил, но сейчас мне нужна твоя помощь.

Антонио сверлил отца глазами, ожидая теплого и сердечного родительского ответа на свои мольбы. Тем не менее старый актер продолжал молча смотреть на сына, словно специально давая ему возможность выговориться. Антонио действительно рассказал ему правду, но пока что – не всю. Вплоть до этого момента он не касался самого важного – ни словом не обмолвился о черепе и уж тем более о том, что этот странный предмет, одно упоминание о котором вызывало столь неожиданную реакцию у многих людей, находится не где-нибудь, а в их с отцом квартире, в одном из нескольких замаскированных семейных сейфов.

– Раньше ты никогда не интересовался ни моими ролями, ни моей коллекцией, а теперь, увидев что-то необычное, может быть, даже сверхъестественное, прибегаешь домой в слезах, как маленький мальчик. Говори честно, где сейчас этот загадочный фильм и, самое главное, где череп? Если он где-то здесь, то покажи мне эти останки ожившей куклы.

Услышав эти слова, Антонио вздрогнул. Судя по всему, отец вовсе, не собирался успокаивать его, но это бы еще полбеды. Как выяснилось, старик прекрасно знал о существовании некоей таинственной пленки и, более того, ничуть не удивился присутствию в его доме носатого черепа. Понимая, что отпираться и выкручиваться дальше бессмысленно, Антонио встал с кресла и сказал:

– Прошу тебя, пойдем со мной. Я тебе кое-что покажу. Надеюсь, эта вещь станет ответом на многие твои вопросы.

Не произнеся больше ни слова, он прошел в отцовский парадный кабинет, где за типичным для мексиканского жилища домотканым ковром, висевшим на стене, находился самый большой в квартире сейф. В глубине металлического шкафа и лежал череп Пиноккио с того самого дня, когда Антонио привез его с Гаити.

Молодой человек не стал делать вид, что не знает шифра, и уверенными движениями набрал нужную комбинацию цифр. Тяжелая железная дверь отворилась, и Антонио, не пугаясь, сделал шаг в темноту – в глубину огромного, в рост человека, металлического шкафа. Он отодвинул футляры с драгоценностями, которые не увезла с собой мать, и вынул из-за них лежавший на полке полиэтиленовый пакет. Обернувшись, Антонио вздрогнул от удивления: за те секунды, что он искал череп, отец успел здорово измениться. Сейчас старый актер стоял у двери сейфа, распрямившийся и напряженный. Ни дать ни взять оловянный солдатик.

Антонио сделал вид, что не заметил ничего странного, и прошел к большому письменному столу. Без лишних предисловий он вынул носатый череп из мешка и водрузил на стол.

Костная ткань может выглядеть по-разному в зависимости от освещения и от тех условий, в каких она хранилась, включая и состав почвы, в которой происходило разложение мягких тканей мертвого тела. С того времени, как Антонио видел череп в последний раз, тот успел измениться: его теменная часть и раньше была неестественного, зеленоватого цвета, что свидетельствовало о влажной почве, в которой долгое время находились останки. Но сейчас эти кости приобрели еще более темный, густо-зеленый оттенок, словно их только что вынули из довольно глубокой могилы. Придумать этому странному явлению сколько-нибудь правдоподобное объяснение Антонио не смог, да и не стал уделять этому факту большого значения. В конце концов, по сравнению с остальными тайнами, так или иначе связанными с черепом, изменение его цвета не представлялось первостепенно важным.

– Вот, посмотри на него, – обратился Антонио к отцу. – Попробуй сам разобраться, что это за диковина.

Актер взял череп в руки точно таким же движением, как это сделал Антонио в доме старухи Лурдель. Он поднял странный предмет на уровень глаз й некоторое время молча рассматривал его со всех сторон. Длинный носовой отросток по-прежнему был основной отличительной чертой этого черепа, но далеко не единственной. На этот раз Антонио удалось разглядеть то, чего он не замечал раньше: цвет, текстуру поверхности кости, неприветливое, даже злобное выражение пустых глазниц. С черепом явно происходили какие-то небыстрые, но все же заметные изменения, словно он пытался восполнить отсутствующие мягкие ткани на своей поверхности.

– Если это известно Хоакину, то и все остальные уже знают, – негромко сказал актер, не отводя взгляда от черепа.

Антонио вопросительно посмотрел на него, не понимая, о каких «всех» идет речь.

– Ты хочешь сказать, что Хоакин выставил меня из Сересас из-за этого? – неуверенно спросил он.

– Конечно, из-за чего же еще. Он, кстати, не вручил тебе напоследок один старый фильм, в котором есть эпизод, где сжигают большую деревянную куклу? Если это так… в общем, можешь воспринимать это как предупреждение.

– Папа, но ведь… – взмолился Антонио. – Пойми, отступать уже поздно. Мои друзья ведут активные поиски, и я тоже хочу узнать всю правду об этой странной штуковине.

– Мой тебе совет, – неожиданно строго проговорил актер, – забудь обо всей этой истории, а я позабочусь о черепе. Поговори со своими друзьями, постарайся убедить их, что не нужно ничего искать и ни до чего докапываться. Скажи, что продал череп, что у тебя его нет, чтобы они отвязались от тебя со своими глупостями. Пойми, нельзя тревожить мертвых.

Антонио не верил своим ушам: как же так, неужели отец мог проявить себя таким трусом без всяких на то оснований? Что могло заставить его так испугаться? На самом деле такое поведение отца лишь еще больше убедило его в важности этой случайной находки. «Ну уж нет, – подумал он, – я от этого Пиноккио так просто не отстану. Рано или поздно я найду всему объяснение».

Много дней после свадьбы Марк Харпер провел в постели. Он пребывал в полусознательном состоянии, ничего не говорил и лишь время от времени открывал глаза и видел перед собой любящее и обеспокоенное лицо молодой супруги. Марк потерял сознание перед умывальником в мужском туалете. В состояние оцепенения его привело то, что он увидел в зеркале. Три тетушки Слиммернау, те самые, которые помогли ему найти дверь в туалет, обнаружили молодого человека лежащим на полу – бледным и словно окоченевшим. На лице его застыло выражение изумления и ужаса. Узнав, что на жениха внезапно обрушилась какая-то неведомая болезнь, гости быстро разошлись с банкета, причем многие даже не успели поздороваться со своим новым родственником. В последующие дни Марк не раз с сожалением вспоминал об этом. С молодыми оставались лишь родители Ады Маргарет и самого Марка. И те и другие помогали молодой жене ухаживать за так внезапно занемогшим супругом. Относительно причин этой напасти все сошлись во мнении, что Марк просто выпил слишком много и непривычный к такому воздействию организм отреагировал тем, что впал в ступор, из которого Марку пришлось выходить очень долго – несколько недель. Мать Марка, у которой вдруг проявилось материнское чутье на неприятные последствия происходящего, попыталась уговорить Аду, чтобы та позволила увезти больного в дом его родителей. Но все эти разговоры ни к чему не привели. Ада с понятным рвением взялась исполнять обязанности заботливой жены по уходу за больным мужем, и во избежание ненужных ссор и опасаясь испортить еще толком не сложившиеся отношения, миссис Харпер уступила невестке и уехала домой, мучимая мигренью и каким-то смутным беспокойством. Разобравшись с гостями и родителями, Ада вздохнула с облегчением и перевезла Марка в свой дом в Ковент-Гардене. Молодой супруг был уложен в постель, а вызванный врач констатировал болезненно неадекватное состояние пациента, выраженное в пассивной форме и вызванное сильным отравлением жидкостями, содержащими этиловый спирт. С точки зрения медика, главным лекарством в таком случае было время. Время, помноженное на спокойствие и благоприятную психологическую обстановку, в сочетании с препаратами, выводящими из организма продукты интоксикации, должно было дать положительный эффект. В общем, врачебные прогнозы выглядели весьма оптимистично. Ада, естественно, решила не оставлять мужа в таком состоянии одного. Перед свадьбой они вместе планировали, как проведут медовый месяц в путешествиях по разным странам – понятно, с учетом пусть и объединенных, но далеко не безграничных финансовых возможностей. К сожалению, эти романтические планы уступили место бессонным ночам, которые Ада проводила, сидя рядом с мечущимся в бреду Марком. По всей видимости, к алкогольному отравлению добавилось и сильнейшее психологическое напряжение, в котором Марк пребывал несколько месяцев перед свадьбой. Слушая полубредовые рассказы Марка, Ада гораздо лучше узнала его и оказалась посвящена практически во все тайны, которые он прятал в самых дальних уголках подсознания. Она узнала во всех подробностях и о посетителях с того света, навещавших Марка в читальном зале библиотеки. Так, например, Сатис-хаус он расписал ей во всех подробностях в одну тяжелую ночь, когда Аде казалось, что с нею рядом в комнате находится лишь полуживое тело, в то время как его душа обходит уголок за уголком старинный английский особняк, описанный Диккенсом. Время от времени Ада впадала в отчаяние: по всем расчетам, Марк уже должен был чувствовать себя лучше, но процесс выздоровления затягивался на неопределенное время. По прошествии недели она попросила некоторых родственников – тех, кому доверяла больше других, – чтобы они заглянули к ней и пообщались с Марком, все еще не встававшим с постели. Она надеялась, что это станет для него источником если не положительных эмоций, то хотя бы информации, которая сможет заинтересовать его и склонит душу и разум к тому, чтобы проводить большую часть времени в реальном мире, а не ускользать все дальше и дальше в непознанные глубины мира сверхъестественного и потустороннего.

Среди приглашенных помочь в лечении Марка, естественно, был и дядя Пол, энтомолог. Впрочем, очередь до него дошла не сразу. Лишь на третью неделю Ада Маргарет, уже терявшая надежду, позвонила человеку, который, сам того не зная, стал связующим звеном между двумя людьми, полюбившими друг друга. Дядя Пол не заставил себя долго упрашивать и явился в гости по первому же звонку Ады. Он был братом матери Марка и уже выдержал много разговоров с сестрой, почти убедившей его хотя бы из вежливости побывать у больного. К тому времени, как ему позвонила Ада, уважаемый энтомолог созрел для визита и принял приглашение сразу же. На самом деле дядя Пол был человек нелюдимый, старавшийся лишний раз не появляться в обществе и очень занятой. Он день и ночь торчал в лаборатории, а единственной его публичной активностью были лекции для студентов и научное руководство молодыми учеными, большей частью столь же малообщительными, как и он сам. Он был высокий, худощавый, с довольно длинными волнистыми волосами и в очках. Цвета его глаз толком никто не знал, потому что стекла-«хамелеоны» придавали им любой оттенок в зависимости от освещения. Все костюмы у него были неопределенного серого цвета, и это однообразие, подчеркнутое неизменной стрижкой не то седых, не то бесцветных волос, придавало его облику некоторую стильность и даже элегантность. Единственным ярким штрихом в его сером одеянии была крохотная заколка, которую он носил на пальто. Она представляла собой силуэт маленькой бабочки с ярко-алыми крылышками. Контуры крыльев, тельце насекомого и сама булавка были сделаны из золота. Эту изящную вещицу энтомологу подарили его младшие коллеги по случаю сделанного им научного открытия. Достижение Дяди Пола принадлежало к разряду открытий, о которых не пишут в газетах и не сообщают по телевидению, но которыми их авторы заслуженно гордятся в узком кругу просвещенных коллег.

В доме у новобрачных дядя Пол вел себя гораздо менее официально, чем обычно. Марк в своем привычном полусне, казалось, понимал, что рассказывал ему энтомолог, и бормотал в ответ нечто не совсем бессвязное. Ада совершенно не ожидала столь явного терапевтического эффекта от визита смурного и неразговорчивого родственника. Довольная и вновь обретшая ускользнувшую было надежду, она поцеловала мужа в лоб и сказала:

– Дорогой, все будет хорошо, вот увидишь.

В какой-то момент она вышла из комнаты, чтобы подготовить лекарство и шприц для очередной инъекции. Воспользовавшись ее отсутствием, Пол наклонился к больному и негромко, но отчетливо сказал:

– Бедняга Марк, не знаю, что с тобой случилось, но уверен, что такие шутки не в твоем духе. Если ты меня слышишь, дай знать, а если сможешь, попытайся попросить о том, что тебе нужно и о чем ты не станешь просить даже собственную жену. Что я могу для тебя сделать?

Марк поморгал, как будто полностью понял слова Пола. Судя по всему, у него просто не было сил ответить словами. Поняв, что происходит с племянником, Пол наклонился еще ближе и сказал:

– Ты, главное, успокойся, все самое страшное уже позади. Скоро ты снова будешь с нами, снова станешь нормальным человеком.

Из глаз Марка стекли по щекам две слезинки. Только сейчас дядя понял всю глубину страданий молодого человека. Судя по всему, то, что он пережил, оказалось для него чрезвычайно болезненным. Вернувшаяся в комнату Ада просто не могла не заметить происшедшую с мужем перемену. Она с благодарностью обняла Пола:

– Не уходите, переночуйте у нас. Ваше присутствие очень благотворно сказывается на Марке. Как знать, если вы останетесь, может быть, он уже к завтрашнему дню поправится. Сделайте мне это одолжение, умоляю. Пол воспринял ее просьбу без большого энтузиазма, но, тронутый мольбами и волнением Ады, все же поддался на уговоры и согласился провести долгий вечер за разговорами и чаем у постели больного.

Чай они пили действительно долго и неторопливо, беседуя при этом о разных пустяках. Ада внимательно следила, чтобы Марк выпил полную чашку, что, согласно предписаниям врача, ему полагалось делать каждые четыре часа. Время шло неспешно и незаметно. Марк прямо на глазах становился более активным, его лицо смягчалось, и у Ады да, впрочем, даже и у Пола возникло ощущение, что он готов вот-вот пробить изнутри мутную скорлупу безмолвия, окружавшую его последние недели. В какой-то момент Пол и Ада даже замолчали, чтобы сосредоточиться на движении зрачков Марка на его все более осмысленном взгляде. Вдруг обоим стало понятно, что критический момент наступил. Еще через несколько секунд губы Марка дрогнули и он заговорил:

– Скапен, Санторелло! Немедленно выгоните отсюда Изабель и Леандру, а потом бегите и прячьтесь под юбкой новой Коломбины.

Ада и Пол переглянулись, сбитые с толку столь неожиданной тирадой Марка. Сам же он приподнялся на постели и внимательно посмотрел в глаза жены:

– Ада, дорогая, почему ты оставила меня одного? Почему тебя не было со мной, почему я уехал в это путешествие без тебя?

Ада, сияющая и с горящими глазами, летящая, словно на нее перестала действовать сила земного притяжения, обняла мужа и сбивчиво заговорила:

– Прости, что не была с тобой до конца искренней. Поверь, я вела себя так лишь для того, чтобы помочь тебе и защитить тебя. Мне хотелось, чтобы ты все время был со мной рядом. Больше я не буду обманывать тебя, ведь я даже не знала, что ты обладаешь этим редким даром. Но и ты тоже не знал о своих способностях. Это путешествие было для тебя неизбежным, и слава богу, что ты все же сумел вернуться назад.

Марк обнимал жену и слушал ее, как могло показаться со стороны, не слишком внимательно. Лишь его взгляд выдавал нежность и обожание. Пол некоторое время смотрел то на молодую пару, то куда-то в сторону, а затем счел за лучшее выйти из спальни Марка в гостиную. В большое окно он увидел луну – полную, круглую и почему-то показавшуюся ему ужасно глупой. Ночь выдалась на редкость ясной, без каких бы то ни было заметных глазу метеорологических явлений. Такая погода свойственна скорее не Британии, а гораздо более приятной по климату Тоскане.

Для Марка и Ады настал час взаимных признаний. Им обоим нужно было разобраться в своих отношениях и дать ответы на те вопросы, которые они избегали ставить друг перед другом. Марк теперь знал о себе гораздо больше, чем до свадьбы, и твердо вознамерился узнать не меньше о своей жене, не позволяя ей вновь и вновь ускользать от его вопросов и прятаться за какими-то дурацкими отговорками. Некоторые его подозрения сменились полной уверенностью, и, несмотря на слабость и головокружение, он был настроен не терять времени даром.

Ада без единого слова поняла, что замкнулся начатый ею самой круг. Начался новый цикл их с Марком отношений, а следовательно, настал час откровенных, пусть и болезненных признаний.

– Ты обязательно расскажешь мне, где пробыл все это время, где путешествовала твоя душа, пока здесь, на кровати, лежало твое почти безжизненное тело. Но прежде чем ты расскажешь о неведомых мне краях и странах, я должна приоткрыть для тебя одну из страниц своей жизни. Должна признаться в том, чего ты до сих пор обо мне не знал. Я не рассказывала тебе об этом, во-первых, потому, что никак не могла решиться, а во-вторых, просто не знала, как ты к этому отнесешься. Теперь же, когда ты побывал там, где не бывал никогда раньше, и узнал то, что было тебе до сих пор неизвестно, а кроме того, скорее всего, пообщался с теми, кто мне так близок и дорог, я чувствую себя обязанной рассказать тебе, кто я такая и кем были мои предки.

В ответ Марк лишь благостно улыбнулся. Судя по всему, он настолько устал душой, что был просто не в состоянии реагировать на что-либо происходящее вокруг. Он был готов слушать жену сколь угодно долго, готов простить любой ее проступок, даже преступление – лишь бы она сейчас была рядом и никуда не уходила. Ада взяла его за руку и продолжила свой рассказ:

– Не знаю, любимый, рассказывали ли тебе когда-нибудь об ангеле западного окна.

Марк на это ничего не ответил. Восприняв его молчание как позволение продолжить рассказ, Ада сказала:

– Ну что ж, тем лучше. Я расскажу тебе о нем, и ты узнаешь, какова была жизнь и судьба одного предателя.

Двадцать первого ноября тысяча пятьсот восемьдесят второго года некоему Джону Ди явился ангел в образе маленького мальчика. Ребенок вошел в помещение библиотеки через окно и протянул Джону Ди черный камень. Этот камень, который по сей день хранится в Британском музее, наделил Джона способностью к бестелесным путешествиям и к предсказаниям. Одаренный этими колдовскими способностями, он сумел подобраться поближе к королевскому двору и вместе со своим закадычным другом Эдвардом Келли, или Тэлботом, зарабатывал на жизнь астрологией и политическими интригами. Таким образом он сумел совместить власть, данную ему звездами, с земным могуществом, отвоеванным им у других смертных. Оба друга-колдуна обрели способность, которая, как выяснилось, присуща и тебе, – они смотрели в зеркало, и отражение, свободное от собственного тела, могло уноситься в неведомые края, за пределы того, что доступно обычному магу и уж тем более простому смертному. Келли был настоящим некромантом, то есть человеком, который использует мертвых для того, чтобы узнать, что будет с живыми. Его любопытству не было предела, а кроме того, он не считал себя связанным какими бы то ни было этическими нормами и правилами.

В ночь на четвертое ноября тысяча шестьсот пятого года Келли убедил Джона Ди, астролога королевы Изабеллы, пойти вместе с ним на кладбище и там вскрыть могилу кормилицы королевы. Он собирался допросить покойную и выяснить у нее, какие колдовские способности та передала королеве, всегда скрывавшей лицо под маской. Однако в ту ночь, тихую и лунную, как эта, им была уготована еще одна встреча. Там, на кладбище, рядом с поваленной и расколотой безымянной могильной плитой, они увидели Гая Фокса, который клялся отомстить монархии, подорвав устои королевства как в прямом, так и в переносном смысле.

Когда гроб был поднят из могилы, два колдуна, довольные тем, что все прошло гладко и никто не помешал им исполнить задуманное, неожиданно столкнулись с мрачным и недружелюбно смотревшим на них человеком, вышедшим из темноты. Понимая уязвимость своего положения, Ди и Келли спросили у Гая Фокса, сколько денег он хочет за свое молчание. Услышанный ответ немало удивил их обоих: «Мне нужно лишь то же, что и вам, – спросить кое о чем того, кто лежит в этом гробу». Колдуны поняли, что имеют дело не с обычным человеком, и с готовностью согласились на его условия. Так, втроем, помогая друг другу нести гроб, они дошли до дома Келли, где без труда сняли с деревянного ящика крышку.

Джон Ди обратился к покойной на том языке, который, как он полагал и как написал позднее в своей автобиографии, был языком Адама вплоть до дня его изгнания из рая. Покойница, от которой к тому времени в гробу остался лишь полуразложившийся труп, откликнулась на могущественное заклинание и в свою очередь обратилась к колдуну с вопросом: «Что тебе нужно? Зачем ты заставил меня вернуться?»

Гай Фокс хотел первым спросить покойницу о чем-то очень важном. Удивленные такой настойчивостью, колдуны уступили его просьбам. Гай Фокс объяснил, что вместе с некоторыми недовольными офицерами и братом иезуитского ордена Джоном Джерардом устроил заговор с целью свергнуть монархию и уничтожить ересь, укоренившуюся в Англии. Заговор должен был осуществиться на следующее утро. Вот почему Гай Фокс хотел знать, добьется ли он с товарищами желаемого успеха. Старая кормилица рассмеялась во весь полубеззубый рот и пугающе-дружеским голосом произнесла: «Гай, ты ведь уже мертв, да-да, и ты, и вся твоя семья, и все, кто пойдет за тобой. Отныне и вовеки твое имя и твоя кровь будут гореть в пламени праздничных костров».

Предсказания мертвецов всегда сбываются, но Ди и Келли обеспокоились судьбой своего нового знакомого вовсе не по этой причине. Джон, полный решимости перейти к активным действиям, воскликнул: «Мы должны помочь этому человеку». Эдвард Келли согласился. Гай смотрел на них, словно не понимая, что происходит, и явно не придавая значения словам колдунов. Его сердце, пораженное столь четким и чудовищно жестоким предсказанием, билось во много раз сильнее и чаще, чем обычно, а все его мысли были направлены на то, каким образом спасти от неминуемой беды жену и детей.

Марк, который выслушал этот рассказ не перебивая, вдруг вспомнил, как в день праздника порохового заговора заметил, что Ада – в те дни еще мисс Слиммернау – ведет себя несколько странно. Не желая слушать даже самых невинных расспросов своего возлюбленного, она убежала прочь и стала играть с огнем праздничных костров. Тогда Марку это показалось довольно неожиданным, но он списал такой поступок на несколько инфантильное восприятие мира его невестой.

Ада внимательно посмотрела в глаза мужу и, выдержав паузу, спросила:

– Ты меня слушаешь?

Вновь поймав нить разговора, Марк утвердительно кивнул. Чуть успокоившись, Ада продолжила свою историю:

– Чем все это закончилось, ты, наверное, и сам знаешь. Гая и его сообщников арестовали в ту же ночь, когда они пытались поджечь здание парламента. Как предсказала мертвая старуха, сначала их пытали, а затем казнили. Досталось и ближайшим родственникам заговорщиков. Так вот, Марк: я принадлежу к прямым потомкам Гая Фокса, который спас свою семью, называя себя вплоть до последнего вздоха чужим именем. Он так и умер, записанный в судебных документах под именем Джона Джонсона. Воспоминания о столь печально знаменитом предке наложили печать на всю историю нашей семьи. У родных Гая Фокса отобрали собственность, имущество и титулы. Ввергнутые в нищету, они нашли свой собственный способ сохранить жизнь и более-менее свободное существование: все родственники, как один, стали актерами и жили из поколения в поколение под чужими личинами. Эту традицию наша семья хранила веками. Лишь на мне она дала сбой, и я выбрала себе жизнь, не связанную с театральными подмостками. Я прекрасно понимаю твое удивление, когда после свадьбы ты стал знакомиться с моими родными. Да, все они актеры и в самом деле уже разучились просто жить, а не исполнять очередную роль. Даже когда они не на сцене, а рядом с тобой, не знаешь, говорят ли они тебе правду или врут, произносят чужие слова или говорят то, что сами думают. Отношения между родственниками в нашей семье всегда были сложными, но еще сложнее складывались отношения с внешним миром: почти все наши браки заканчивались разводами, но никто, ни один из нас, за все эти столетия не предал семью и не поступился нашими общими интересами. Кроме тебя, ни один посторонний не знает об этом не то братстве, не то сборище заговорщиков, которое существует уже несколько веков. Тебе я рассказала об этом лишь потому, что ты очень похож на одного из нас. Ты тоже обладаешь даром покидать собственное бренное тело и переноситься душой в другое место и в другое время. Я знаю наверняка: ты не подведешь меня, не обманешь моего доверия и не сделаешь ничего, что пошло бы во вред мне или моим близким.

Марку было нелегко поверить в слова Ады, но, с другой стороны, уставший после долгого путешествия, он не мог не признать, что в мире есть та реальность, о существовании которой он раньше и не предполагал. Он был сам не свой. Мысленное путешествие полностью преобразило его. Вплоть до этого дня он считал себя человеком обычным, простым, если не сказать – примитивным. Его жизнь осложнялась только элементарными комплексами робкого и замкнутого юноши. Теперь же он воспринимал самого себя как некое чудовище, как индивидуума, обладающего особенностями, несвойственными нормальным людям. Кроме того, он чувствовал, что каким-то образом вторгся в запретный для обычного человека мир. Все это не на шутку пугало Марка: интуиция подсказывала ему, что следующей остановкой на этом пути в неведомые миры может стать потеря рассудка.

– Я, кажется, понял, – сказал он, впиваясь взглядом в глаза Ады. – Тот дар, который колдун Джон Ди передал обвиняемому в заговоре Гаю Фоксу, и представлял собой способность ускользать душой из собственного тела и, следовательно, не чувствовать боли. Пока палачи терзали его тело и вынимали внутренности из вспоротого живота, твой знаменитый предок переносился куда-нибудь, например на гаитянские пляжи, или же начинал представление в кукольном театре, дергая за ниточки марионеток.

Ада улыбнулась ему, и в этой улыбке читалось вновь возродившееся доверие.

– Все было именно так, как ты говоришь. Этот дар – или проклятие, называй как хочешь, – остался с нами, потомками Гая Фокса, на века. Джон Ди сделал нас свободными и в то же время превратил в чудовищ, безжалостных и циничных. Вот почему ты должен понять, что и нам очень важно узнать, что произошло с тем черепом, который вы с друзьями купили на Гаити. История Пиноккио принадлежит и нашему миру, ведь он был актером, как и мы.

– В этом я ни на минуту не усомнился, – заверил ее Марк не без доли цинизма, – но, к сожалению, в данный момент я не могу сказать ничего, что пролило бы свет на эту загадку. Путешествие далось мне тяжело, и, несмотря на то что я многое увидел и почувствовал, ни один из увиденных образов, уверяю тебя, не был никак связан с этой историей. Кроме того, мне потребуется некоторое время, чтобы восстановить и привести в порядок воспоминания о моем путешествии. На данный момент я просто не способен сказать что-нибудь вразумительное.

Ада была явно разочарована, но ей пришлось удовольствоваться тем, что он вообще согласился говорить с ней на эту тему. Она не без оснований полагала, что он теперь не вполне доверяет ей и не торопится поведать о тех местах, где побывал за время своего долгого путешествия. Опасаясь навлечь на себя еще большие подозрения, она лишь осторожно напомнила Марку о том, что уже слышала от него:

– Когда ты очнулся, то произнес имена Скапена и Санторелло, Леандры и Изабель. Все они друзья Полишинеля, и все итальянцы, как и Пиноккио. Почему ты к ним обращался?

Марк честно признался, что не помнит, почему именно эти имена пришли ему в голову при пробуждении. Терзаемый сомнениями и подозрениями, он осторожно встал с кровати и в первый раз за три недели сам дошел до гостиной, где и обнаружил вздремнувшего в кресле дядюшку Пола. Ада решила больше ни о чем не расспрашивать Марка и подождать, пока время и ее забота восстановят в полной мере память мужа, чуть не покинувшего этот мир навсегда и исцелившегося столь чудесным образом.

С того дня, как Федерико дал торжественную клятву на верность братству карбонариев и к тому же познакомился с женой своего друга Марка Харпера, у него началась новая жизнь; при этом старая никуда не делась и стала лучше, чем прежде. В этой двойной жизни он был тем, кем всегда хотел быть и никогда не мог стать. В университете он работал не менее увлеченно, чем раньше, и к нему быстро вернулась былая слава отличного преподавателя и вдумчивого, прилежного исследователя. Работал он просто без устали и при этом совершенно перестал удивлять коллег какими бы то ни было странностями в поведении. Более того, он вновь стал участвовать в посиделках в кафе. Коллеги не могли нарадоваться его взвешенным и всегда хорошо аргументированным высказываниям и примирительному тону, которым он отвечал на любые опрометчивые заявления какого-нибудь зарвавшегося ревизиониста или анархиста. Федерико обрел такое внутреннее равновесие и цельность образа, что вполне мог сойти за улучшенную и подлакированную копию самого себя в недавнем прошлом. Впрочем, все это не мешало ему меняться и внешне, и внутренне в те свободные часы, которые он посвящал целиком и полностью деятельности в рамках тайного братства.

Поездки во Флоренцию он совершал теперь с завидной регулярностью. Отношения с Коломбиной перешли в восхитительную фазу легкой и в то же время зрелой влюбленности, а былые предрассудки преподавателя Канали отбрасывались один за другим и снимались с него, как шелуха с луковицы. Наконец в его отношениях с Коломбиной остались лишь изначальные, первородные мысли и чувства, позволившие Федерико воспринять любовь на дантовский манер как некий stil nuovo [24]Новый стиль {um).
. Федерико наслаждался каждой минутой своей любви и в неменьшей степени наслаждался телом своей возлюбленной до головокружения от божественного нектара – смеси духовного и телесного начал, прекрасного вина, которого ему прежде не доводилось даже попробовать. Со своей стороны актер Винченцо де Лукка с гордостью рассказывал добрым братьям о том, какой замечательный молодой человек появился у его не менее замечательной дочери. Кроме того, он был невероятно горд собой за то, что именно с его подачи Федерико был принят в члены братства. Какое-то время Федерико считал благоразумным вообще забыть о черепе и во время встреч с добрыми братьями не упоминать об этой странной находке. Несколько слов Ады Маргарет Слиммернау, произнесенных в ночь его посвящения, запали ему в память и словно запечатали ему рот. Федерико понял, что не может позволить себе никакой слабости. Ни один из членов братства не должен был догадаться, что на самом деле страшное любопытство просто сжигает его изнутри. Он научился играть избранную роль и проводить немалую часть жизни, надев на себя пусть и невидимую, но от этого не менее непроницаемую маску безразличия, которое было для него лучшими доспехами, щитом и шлемом.

Федерико пунктуально посещал все собрания отряда Лесных братьев – так называлась ячейка братства. Очень быстро он убедился в том, что эти встречи и разговоры нисколько не обогащают его, а, наоборот, наводят страшную тоску. Горьким открытием для него стал тот факт, что тайное общество, по всей видимости, представляет определенный интерес лишь до того момента, как человек становится его членом. Когда же обет дан и произнесены слова клятвы, сосуществование с сектантами делается столь же обыденным и вульгарным, как и взаимодействие с любой другой человеческой организацией. Если же в братстве недостаточно ярких или хотя бы просто интересных личностей, то все встречи членов ордена очень скоро превращаются в формальное исполнение заскорузлых от времени и частого употребления ритуалов. Федерико, например, удивляло то, что больше ему так и не удалось встретиться с Великим магистром и редко доводится бывать во дворце Бонапарта, в том самом месте, где происходила церемония его посвящения. Стараясь не вызвать никаких подозрений у братьев по ордену, он не задавал лишних вопросов и не проявлял своей заинтересованности в каком-либо конкретном деле. Под маской поверхностного дилетантизма и беспечности он тщательно скрывал свою безумную страсть.

Еще в день посвящения Ада Маргарет выказала ему свою симпатию и готовность стать доверенным лицом в ордене. Федерико не смог заставить себя отвергнуть протянутую ему руку помощи. После церемонии именно Ада проводила его до окраины города. По дороге они, естественно, заговорили о Марке, и Ада призналась, что старый друг Федерико находится в ужасном состоянии – между жизнью и смертью, между сном и бредом. Судя но ее словам, она бросила тяжелобольного мужа и приехала во Флоренцию лишь для того, чтобы помочь Федерико и сделать для него посвящение не столь трудным и утомительным. Федерико слушал ее, не перебивая, но вовсе не торопился верить каждому ее слову. Чем-то эта рыжая англичанка была ему подозрительна. Особенно удивило его то, как она с первой же минуты знакомства стала вести себя с ним чуть ли не как родная сестра. Ада, казалось, не замечала его подозрительного отношения к ней и продолжала рассказывать об Англии, о Марке, о поездке на Гаити, об Антонио и его знаменитом отце. Федерико старательно скрывал разбиравшее его любопытство и демонстративно ограничился лишь несколькими фразами, без которых в подобном разговоре было просто не обойтись:

– По правде говоря, я удивился, что Марк не сообщил нам о своем решении жениться. Это на него не похоже. Неужели он нам не доверяет?

– Да что ты, наоборот, – поспешила Ада вступиться за мужа. – Ты просто не знаешь, как было дело, и потому понимаешь все неправильно. Все произошло очень быстро. У нас не было возможности подготовиться к свадьбе так, как хотелось бы. Марк много рассказывал мне о тебе и, конечно, об Антонио. Уверяю тебя, вашей дружбе ничто не угрожает.

Федерико изобразил на лице гримасу сомнения, но доброжелательная улыбка Ады заставила его немного сменить тон.

– Может быть, ты и права, но все же… я никак не возьму в толк, почему Марк не сообщил нам о столь важном шаге в своей жизни.

– Первое, что он собирался сделать после свадьбы, – настойчиво повторила Ада, стараясь держаться по-прежнему любезно и приветливо, – это связаться с вами и сообщить каждому из вас лично о нашем браке. Разумеется, он хотел и объясниться с вами по поводу долгого молчания. К сожалению, он не успел этого сделать, так как заболел прямо в день свадьбы.

При очередном упоминании тяжелой болезни, неожиданно свалившейся на Марка, Федерико обеспокоился еще больше. Он не стал делать вид, что состояние друга его не интересует, и принялся настойчиво расспрашивать Аду:

– Так что же все-таки случилось? Он ведь никогда не жаловался на здоровье, а что касается физической силы, то я мог ему только позавидовать.

– Эта напасть не физического свойства, а скорее психического, – сокрушенно сказала Ада. – Он неожиданно упал в обморок и до сих пор не пришел в сознание. Кормим мы его, как получится: к счастью, даже будучи без сознания, он хотя бы открывает рот. Но сколько с ним ни разговаривай, он, похоже, ничего не слышит и, даже когда открывает глаза, явно не видит нас.

Эти слова еще больше обеспокоили Федерико. Сев в машину, он поехал домой как можно быстрее – ему хотелось выяснить, насколько соответствует действительности то, что рассказала ему эта женщина. Войдя к себе, он, даже не сняв пальто, бросился к телефону. На другом конце провода трубку взяла мать Марка, подтвердившая Федерико все только что услышанное. Беспокойство, которое слышалось в голосе миссис Харпер, еще больше встревожило Федерико. В некотором роде он чувствовал себя если не виноватым, то ответственным за происшедшее. Повесив трубку, он немедленно набрал номер Антонио, но в Мехико никто не ответил. Посмотрев на часы и прикинув, сколько времени сейчас по другую сторону Атлантики, Федерико решил подождать более подходящего часа.

Больше он не встречался с Адой Маргарет Слиммернау. Ни на одном из последующих собраний, на котором Федерико присутствовал уже в качестве доброго брата, он не видел эту женщину, которая, как ему показалось, была еще одной претенденткой на то, чтобы наложить лапу на злосчастный череп.

Несколько дней он пытался связаться с Антонио, причем звонил как в дневное время, так и в неурочный час – поздно ночью, лишь бы застать друга дома. Все было напрасно. В столице Мексики никто не желал брать трубку. Электронные письма также оставались без ответа. Естественно, такое положение дел еще больше обеспокоило Федерико. Он терялся в догадках по поводу того, какие тяжелые или, быть может, трагические обстоятельства мешают Антонио ответить на звонок или просмотреть электронную почту. Вскоре он получил еще одну новость, которая расстроила его еще больше. В одной из самых популярных итальянских газет на странице, посвященной культурным событиям, он вдруг увидел фотографию отца Антонио, под которой крупным шрифтом было напечатано: «Судебная тяжба за коллекцию фильмов знаменитого мексиканского комика». Не на шутку удивленный, Федерико тут же прочитал заметку, набранную уже обычным газетным шрифтом. Оказывается, актер скончался два дня назад. Сразу же после его смерти по решению судьи была опечатана вся собственность, принадлежавшая ему, включая загородный дом, где хранилась знаменитая коллекция старых фильмов. В газете говорилось, что Антонио, единственный сын актера, затеял судебный процесс с продюсерской компанией «Фальконер» и даже решил судиться с собственной матерью. Кроме того, в газете упоминалось и о каких-то правах, которые имеет на часть имущества некий друг и давний деловой партнер покойного актера по имени Хоакин. В этом персонаже Федерико без труда узнал мажордома с виллы Сересас. Эксперты оценивали стоимость коллекции фильмов, собранной старым актером, в сумму как минимум с шестью нолями. Вот почему после внезапной смерти, которая настигла актера дома, в квартире на проспекте Либертад, по не названным в заметке причинам, судья тотчас же выписал постановление, согласно которому участникам тяжбы и всем потенциальным наследникам строжайше запрещалось вскрывать опечатанные помещения, а также сейфы, находившиеся в разных домах и квартирах, принадлежавших покойному.

«Бедный Антонио», – подумал Федерико и, впервые за много дней сбросив с себя маску человека безразличного и благоразумного, напросился на срочную встречу с Коломбиной, чтобы не быть в одиночестве.

– Я просто в отчаянии. Я ведь даже не могу выразить ему свои соболезнования. Уверен, что ему сейчас очень тяжело, и слова друга могли быть хоть немного поддержать его.

Коломбина гладила Федерико по голове и внимательно слушала его жалобы. Ее ласка и сочувствие несколько успокоили его. Он перестал хныкать и даже задумался о том, как перейти к более активным действиям.

– Я должен что-то сделать. Нельзя же сидеть сложа руки, зная, что моему другу плохо. Надо ему как-то помочь.

Коломбина, не вставая с дивана, позволила себе возразить:

– Не думаю, что ты можешь действительно что-то сделать. Если Антонио не отвечает на звонки, не хочет говорить с тобой, значит, у него есть на то свои причины. Может быть, ему просто нужно время, чтобы прийти в себя. Боль и скорбь – сложные чувства, тяжело терять близкого человека, а тем более тяжело, если отношения с ним не были безоблачными.

Федерико претило пассивное ожидание, которое предлагала ему Андреа. Почему он должен ждать, когда все решится само собой и судьба сама вновь сведет его с Антонио? И потом, он был не на шутку обеспокоен развитием событий: как-никак, череп спрятан в одном из сейфов, теперь опечатанных полицией. Кто его знает, в чьей собственности он окажется в результате судебного разбирательства? Вполне вероятно, что столь ценная находка попадет в руки людей недостойных, не имеющих никакого права даже прикасаться к этой реликвии. Размышляя над сложившейся ситуацией, Федерико пришел к выводу, что Антонио затеял судебную тяжбу вовсе не из-за отцовских денег, а из-за права обладания носатым черепом. Испытывая самые лучшие чувства к другу, Федерико жаждал помочь ему или хотя бы как-то поддержать в трудную минуту. В словах Коломбины он ощутил скрытое, но достаточно отчетливо выраженное предложение не лезть в чужие дела и бросить Антонио на произвол судьбы, забыв об узах дружбы. Кроме того, по ее тону он понял, что от него в такой ситуации не требуются никакие активные действия и любая его инициатива будет расценена как самоуправство.

– Мне надо идти, не могу я здесь больше сидеть. Нужно что-то делать… – настаивал Федерико.

– Мой тебе совет – лучше подожди, – повторила Коломбина. – Надеюсь, ты не забыл, что завтра у нас встреча с братьями? Ты не сможешь оправдать перед ними свое отсутствие.

– Да пошли они к чертям, эти братья! – не сдержавшись, выругался Федерико. – Есть друзья, которые ближе, чем братья. Антонио – вот мой самый настоящий брат.

– Не забывай о клятве, которую ты дал на верность ордену, не забывай о своих обязанностях, – проговорила Коломбина, повысив голос. – Это тебе не политическая партия, и приостановить свое членство тебе так легко не удастся. И я ведь не прошу о многом: подожди всего день, посети очередное собрание, а там – делай что хочешь.

Федерико вышел из дома де Лукка в расстроенных чувствах. Уходя, он столкнулся с Винченцо, шествовавшим по коридору с деревянной шпагой и в черных панталонах. В этот момент Федерико показалось, что старый актер действительно тронулся умом. Сам он пообещал Коломбине вернуться к ужину и не принимать поспешных решений, не посоветовавшись с нею. Тем не менее мятежный дух, который он с удивлением обнаружил в себе, требовал решительных и самостоятельных действий, казавшись на улице, он вздохнул с облегчением, словно выйдя из темницы на свободу. Первым делом он дошел до ближайшего угла, где стояла телефонная будка. Ему пришлось слушать длинные гудки несколько минут. Наконец на том конце провода трубку взяла женщина. По голосу он безошибочно определил, что это Ада Маргарет Слиммернау. Зная о состоянии Марка, можно было заранее предположить, что трубку снимет не он, а его жена. Тем не менее этот вполне ожидаемый факт нанес Федерико тяжелейший удар. Не сказав ни слова, он повесил трубку и вдруг, впервые с самого начала поисков, почувствовал себя совершенно одиноким. Связь с друзьями была потеряна, а почему так получилось – оставалось лишь догадываться. Интуиция подсказывала, что это вышло не случайно, что он с друзьями оказался втянут в какую-то гораздо более сложную и значительную игру, объяснять смысл и правила которой ему никто не собирался. Страх, испытанный им накануне вступления в тайное братство, вернулся в форме приступа паники, мешающей спокойно думать и принимать взвешенные решения.

Он зашел в ближайшее кафе и попросил принести всю свежую прессу. Информации о смерти мексиканского актера в газетах оказалось даже больше, чем он ожидал. Почти во всех редакциях и международных агентствах печати были, по-видимому, заранее заготовлены на такой случай биографии и некрологи многих известных людей. Об отце Антонио писали разное, но сходились в том, что, будучи человеком безусловно талантливым, он не только пользовался этим талантом в полной мере, но и спекулировал им перед массовым зрителем. Его персонажи ассоциировались даже не с простым, а именно с так называемым маленьким человеком, а от среднестатистического представителя человеческого общества его отличал особый характер: он всегда оставался ребенком, даже в какой-то степени младенцем. И в самых последних фильмах, где пожилой актер играл небольшие эпизоды, его персонажи казались неспособными не то что постареть, но и по-настоящему позврослеть.

Именно эта мысль почему-то особенно задела воображение Федерико, сильнее, чем другие похвалы или критические замечания по поводу актерского мастерства покойного. Неспособность взрослеть, искусство, основанное на инфантильных жестах, на мимике куклы-марионетки, на постоянных насмешках над властью, олицетворяемой образом огромного, всегда вооруженного до зубов полицейского. В этих фильмах герой постоянно спотыкается, падает; гоняясь за ним, падают и кувыркаются другие… Все это очень напоминало балаган, народный театр. Судя по всему, кино и стало для этого актера переносным театром, сценой, которую можно развернуть где угодно, там, где нет тебя самого. С экрана, как со сцены, можно было нести людям то, что всегда в чуть ироничной, но от этого не менее назидательной форме проповедовал скончавшийся мексиканский актер: он говорил о любви к ближнему, о смирении, о скромности, не забывая при этом напомнить и о праве каждого человека на защиту собственного достоинства. Конфликт прав и обязанностей, выражавшийся то в камне, брошенном бедным мальчишкой в окно шикарного особняка, то в торте, метко запущенном в лицо богатому обжоре, пожалуй, и являлся тем магнитом, который десятилетиями притягивал зрителей к экрану, когда на нем появлялся этот знаменитый актер.

«Да, пожалуй, Антонио был несправедлив по отношению к отцу, – подумал вдруг Федерико. – Зря он так презрительно отзывался о его таланте и о фильмах с его участием. Сейчас, когда уже ничего не вернуть и не исправить, ему, наверное, очень тяжело и печально».

«Он стал знаменитым, потому что говорил много, но не сказал ничего. Это и есть искусство, подлинное мексиканское искусство» – так было написано в небольшой статье за подписью одной известной американской журналистки. «Сотни и сотни коробок пленки и их копии на видеокассетах – вся эта коллекция, хранящаяся на вилле покойного в Сересас, должна перейти в собственность государства, а не оставаться в пользовании того, в ком просто течет кровь покойного». Эти строчки Федерико читал, не веря своим глазам. «Скончавшийся актер – это просто золотая жила для истории кино. Даже в собранной им коллекции прослеживается особое, несколько странное понимание искусства и реальной жизни». Чем больше читал Федерико, тем яснее ему становилось, что какие-то могущественные силы всерьез вознамерились лишить Антонио права на наследство, и в первую очередь на коллекцию фильмов. Преподаватель Канали засомневался, в том ли мире и в том ли веке он живет. Неужели священное право собственности уже отменено? Это ведь не борьба за имущество покойного между его наследниками, это открытое ограбление Антонио, которое будет проведено если не самим государством, то по крайней мере с ведома властей. Да что же это за общество, в котором можно вот так разом взять и отказать единственному сыну покойного в праве на наследство?

Эх, поговорить бы сейчас с Марком, он бы помог разобраться в данной ситуации, вот только вряд ли он каким-то чудом мгновенно пришел в себя после долгой болезни, да и эта рыжая ведьма едва ли усердно заботится о его скорейшем выздоровлении». Федерико вдруг осознал, что из троих друзей только ему к этому дню удалось сохранить хоть какую-то независимость в принятии решений. Впрочем, было бы неразумно и в этом себя обманывать. Вот, например, сейчас ему больше всего хотелось уехать из Флоренции куда глаза глядят, а он скорее всего последует совету Андреа, вернется на ужин и будет дожидаться очередного идиотского собрания добрых братьев. Рассчитывать на помощь ордена – вот уж действительно глупость из глупостей. Как же наивен он был, когда полагал, что сумеет воспользоваться тайным знанием древнего братства. Пока что все получалось с точностью до наоборот: это они, так называемые братья, в полной мере пользовались им.

Отступать было поздно, раскаиваться – глупо, оставалось лишь терпеть неприятные последствия собственных поступков. Похоже что теперь следовало еще раз рискнуть – дать событиям развиваться своим чередом, надеясь, что в какой-то момент удача все же обернется к нему лицом. А еще можно попробовать постепенно переходить к более активным действиям. На ближайшем собрании добрых братьев нужно будет завести разговор о скончавшемся мексиканском актере. Как знать, может быть, кто-нибудь из собравшихся и проговорится, упомянет хотя бы вскользь о чем-то малоизвестном, не вошедшем в газетные статьи и некрологи. Главное – слушать, о чем будут говорить другие, не выказывая особого интереса к обсуждаемой теме. «Судя по всему, – подумал Федерико, – мне придется разыгрывать идиота, который пытается выяснить, что лежит в запертом шкафу, не имея ни ключа, ни возможности взломать дверцу». Он заказал себе бренди и выпил рюмку одним глотком. Согревающий напиток должен был разжечь его воображение и придать мужества. Как-никак, ему предстояло вернуться в тот дом, который стал его временной тюрьмой, куда его упекли за не слишком здоровое проявление чуть было не утраченного им, но возрожденного и преображенного самосознания.