Глава 1
Дул северный ветер; алые и золотые, последние дни осени трепетали в воздухе, улетая прочь. Над болотами, холодный и торжественный, вставал вечер. Все стихло.
Последний голубь возвратился к гнезду в кронах деревьев, что росли в отдалении на сухой земле; их призрачные силуэты в неясной дымке уже исполнились некоей тайны.
И вновь все стихло.
Свет угасал, сгущались сумерки, тайна неслышно подкрадывалась со всех сторон.
Тогда, пронзительно крича, прилетели и снизились зеленые ржанки. И снова все стихло — только одна ржанка вспорхнула и пролетела еще немного, оглашая пустоши жалобным кличем. Все замерло, все смолкло в ожидании первой звезды. И вот пролетели утки и свиязи, стая за стаей, и свет дня погас в небе — осталась только алая полоса. На ее фоне показался косяк гусей — огромным темным пятном; крылья птиц поднимали над болотами ветер. Гуси тоже опустились в камыши.
Тогда появились звезды и засияли в тишине, и безмолвие воцарилось в необозримых пространствах ночи.
Вдруг зазвонили, призывая к вечерне, колокола собора, что стоял у болот.
Восемь веков назад у самого края болот люди возвели огромный собор — впрочем, может быть, с тех пор прошло только семь веков или все девять — Диким Тварям не было до того дела.
Люди собрались на вечернюю молитву, зажглись свечи, алые и зеленые отблески света за окнами отразились в воде, и над болотами медленно поплыл рокочущий звук органа. Тогда из глубин гибельных топей, окаймленных яркими мхами, запрыгали Дикие Твари и закружились в танце, ступая на отражения звезд, а над головами танцующих вспыхивали и гасли болотные огни.
Дикие Твари обличием схожи с людьми, но кожа их бурого цвета, и ростом они не больше двух футов. Уши у них заостренные, словно у белок, только гораздо длиннее, и подпрыгивают они весьма высоко. Днем Дикие Твари таятся в глубоких омутах в самой непроходимой части болот, а ночами поднимаются на поверхность и затевают танцы. Над головою каждой Дикой Твари горит болотный огонек и двигается вместе с нею; души у них нет, и смерти они не знают; они — родня эльфийского народа.
Всю ночь танцуют они среди болот, ступая на отражения звезд (ибо водная гладь не удержит их сама по себе); а когда меркнут звезды, одна за одною погружаются Дикие Твари в родные омуты. А если они задержатся, умостившись среди камышей, тела их гаснут, становясь неразличимыми для взора, точно так же как болотные огни тускнеют в лучах солнца; потому при свете дня никому не дано увидеть Диких Тварей, родню эльфийского народа. Впрочем, и ночью никому не дано увидеть их — кроме тех, кто, как, например, я, рожден был в сумерках, в тот самый миг, когда на небе вспыхивает первая звезда.
Так вот, в ночь, о которой я веду речь, одна маленькая Дикая Тварь брела себе по пустоши куда глаза глядят, и добралась до самых стен собора, и танцевала там на отражениях расцвеченных святых, что дрожали на воде среди отражений звезд. Подпрыгивая в причудливом танце, она заглянула сквозь расписные окна, и увидела, как молятся люди, и услыхала песнь органа, что лилась над пустошью. Звук органа гремел над болотами, но песнопения и молитвы людей устремлялись ввысь от главного пилона собора, словно тончайшие золотые нити протянувшись до самого Рая, — ангелы Рая сходили по ним вниз, к людям, и вновь поднимались вверх, к небесам.
Тогда что-то похожее на досаду охватило маленькую Дикую Тварь — в первый раз с тех пор, как созданы были болота, более не радовали ее ни мягкий серый ил, ни холод бездонных заводей, ни возвращение с севера шумливых гусей, ни неистовое ликование крыл болотной птицы, когда поет каждое перо, ни чудо недвижного льда, что сковывает покинутые бекасами заводи, и одевает инеем камыши, и окутывает притихшие пустоши таинственной дымкой, когда алое солнце встает у самого горизонта, — даже пляски Диких Тварей дивными ночами показалось ей мало, и затосковала маленькая Дикая Тварь, и страстно захотелось ей обрести душу и поклоняться Богу.
Когда же окончилась вечерня и погасли огни, маленькая Дикая Тварь, плача, возвратилась к родне своей.
На следующую ночь, едва в воде отразились звезды, она запрыгала по светящимся точкам к самому дальнему краю болота, где рос непроходимый лес, — там жила Древнейшая Дикая Тварь.
Древнейшая Дикая Тварь сидела под деревом, укрывшись от лучей луны.
И сказала маленькая Дикая Тварь:
— Я хочу обрести душу, чтобы поклоняться Богу, и постичь смысл музыки, и познать сокровенную красоту болот, и мысленным взором увидеть Рай.
И молвила на это Древнейшая Дикая Тварь:
— Что нам до Бога? Мы — всего лишь Дикие Твари, родня эльфийского народа.
Но ответом ей было только:
— Я хочу обрести душу.
Тогда сказала Древнейшая Дикая Тварь:
— Не могу я дать тебе душу, ибо у меня ее нет; но если обретешь ты желаемое, то однажды придется тебе умереть, и если постигнешь ты смысл музыки, то познаешь и суть страдания; лучше быть Дикой Тварью и не ведать смерти.
И маленькая Дикая Тварь, рыдая, ушла.
Но те, что считались роднею эльфов, пожалели маленькую Дикую Тварь; ибо, хотя Дикие Твари не могут долго предаваться грусти, поскольку души, умеющей грустить, у них нет, при виде горя своей подруги нечто схожее с болью испытывали они какое-то время в том месте, где должна быть душа.
И родичи эльфов покинули ночью свои обиталища и пустились в путь, чтобы сотворить душу для маленькой Дикой Твари. Шли они через болота и поднялись наконец к лугам, поросшим травой и цветами. Там собрали они осеннюю паутину, что сплел в сумерках паук; роса сияла на ней.
В росе этой отразились все огни бескрайних шатров рифленого неба и переменчивые переливы красок тихого вечера. А над нею сияла в короне звезд величественная ночь.
Тогда Дикие Твари вернулись с обрызганной росой паутиной к своим жилищам. Там они взяли клочья серого тумана, что по ночам укрывает болота, и вложили в него мелодию пустошей, что вечерами взлетает над топями вверх и вниз на крыльях золотой ржанки. И еще вложили они туда скорбные песни, что слагает тростник перед лицом грозного северного Ветра. Затем каждая Дикая Тварь отдала какое-нибудь бережно хранимое воспоминание о болотах древности. «Ничего, как-нибудь обойдемся», — говорили они. Ко всему этому они добавили два-три отражения звезд, выловив их из воды. Но по-прежнему душа, созданная родичами эльфов, оставалась безжизненной.
Тогда Дикие Твари вложили в нее шепот влюбленных, что бродили в ночи рука об руку, и стали ждать рассвета. И вот царственный рассвет озарил землю, болотные огни Диких Тварей померкли в ослепительном сиянии, и тела их погасли, став невидимыми для взоров; но они продолжали ждать у края болот. И дождались они: над болотом и полем, от земли и с небес раздалась многоголосая песнь птиц.
И ее тоже вложили Дикие Твари в обрывок туманной дымки, что собрали в болотах, и завернули это все в обрызганную росой паутину. И душа ожила.
Душа лежала в руках Диких Тварей — не больше ежа, и переливались в ней дивные зеленые и синие огни, кружась в нескончаемом хороводе, а в туманной ее середине пылало пурпурное пламя.
На следующую ночь пришли они к маленькой Дикой Твари и показали ей мерцающую огнями душу. И сказали они:
— Если по-прежнему хочешь ты обрести душу, и поклоняться Богу, и утратить бессмертие, и умереть — приложи это слева к груди чуть выше сердца, и душа войдет в тебя, и ты станешь человеком. Но раз приняв душу, ты никогда уже не избавишься от нее и не станешь опять бессмертной — разве что извлечешь ее из груди и отдашь кому-нибудь другому; но уж мы-то не возьмем ее, а у большинства людей души уже есть. А если не отыщешь ты человека, не обладающего душою, то в один прекрасный день ты умрешь — но душе твоей не попасть в Рай, ибо она не более чем подарок болот.
И маленькая Дикая Тварь различила вдалеке окна собора, освещенные для вечерней молитвы, и услыхала песнопения людей, взмывающие ввысь, к вратам Рая, и представила ангелов, скользящих вверх-вниз. Тогда со слезами и словами благодарности попрощалась она с Дикими Тварями, родичами эльфов, и упрыгала прочь, к сухой зеленой земле, держа душу в руках.
И загрустили Дикие Твари о том, что ушла она, — впрочем, долго грустить они не умели, ибо не было у них душ.
У края болот маленькая Дикая Тварь задержалась на миг, глядя на воды, где вверх и вниз подпрыгивали болотные огоньки, а затем приложила душу слева к груди чуть выше сердца.
И в тот же миг превратилась она в прекрасную юную женщину, продрогшую и испуганную. Из тростников сделала она себе подобие платья и побрела на свет огней стоящего неподалеку дома. Она толкнула дверь и вошла и увидела фермера и его жену, сидящих за ужином.
Жена фермера отвела маленькую Дикую Тварь, наделенную душою болот, в свою комнату, и одела ее, и заплела ей волосы, и вновь сошла с нею вниз, и дала ей поесть — в первый раз за всю свою жизнь та вкусила пищи. А после жена фермера принялась расспрашивать гостью.
— Откуда ты пришла? — полюбопытствовала она.
— Из болот.
— С какой стороны? — спросила жена фермера.
— С юга, — отвечала маленькая Дикая Тварь, только что обретшая душу.
— Так там же непроходимые топи, — заметила жена фермера.
— Вот-вот, — отозвался фермер.
— Я жила в болотах.
— Кто же ты? — спросила жена фермера.
— Я — Дикая Тварь, в болотах я обрела душу; мы — родня эльфийского народа.
Обсудив все это позже, фермер и его жена сошлись на том, что гостья, должно быть, цыганка, которая сбилась с дороги и слегка повредилась в уме от голода и холода.
Этой ночью маленькая Дикая Тварь спала в доме фермера, но только что обретенная душа ее бодрствовала всю ночь, грезя о чуде болот.
Едва над пустошами засиял рассвет, озарив дом фермера, девушка выглянула из окна, и увидела мерцающую водную гладь, и постигла сокровенную красоту топей. Ибо Дикие Твари просто любят болота и знают их вдоль и поперек; она же теперь поняла тайну их бесконечных просторов и зловещее великолепие гибельных омутов, обрамленных яркими смертоносными мхами, и подивилась, сколь властен северный Ветер, что налетает с неведомых, обледеневших земель, и изумилась стремительному круговороту жизни, когда дикие птицы крылатым вихрем спускаются вечерами к болотам, а с рассветом уносятся к морю. И почувствовала она, что над ее головою, выше фермерской крыши, раскинулись необозримые райские кущи, где, может статься, в этот самый миг Бог задумывает рассвет, ангелы тихо играют на лютнях и солнце величаво встает над миром, чтобы радость хлынула на поля и болота.
Все, о чем помышляли небеса, было ведомо и болотам, ибо синева болот вобрала в себя синеву небес, а очертания огромных облаков в небе стали очертаниями болот; и там и тут пробегали мгновенные пурпурные реки, заплутавшие меж золотых берегов. И несокрушимое воинство тростника выступало из мрака, насколько хватал глаз, с развевающимися на ветру вымпелами. А из другого окна увидела она огромный собор, что собирал воедино всю свою тяжеловесную силу, вознося ее башнями ввысь, за пределы болот.
И сказала она:
— Никогда, никогда я не покину болот!
Час спустя она с величайшим трудом оделась и спустилась вниз, чтобы во второй раз в жизни сесть за стол. Фермер и его жена были люди добрые и научили ее правильно есть.
— Надо думать, цыгане понятия не имеют о ножах и вилках, — говорили они потом друг другу.
После завтрака фермер пошел повидать настоятеля, жившего неподалеку от собора; вскоре он вернулся и отвел маленькую Дикую Тварь, только что обретшую душу, к настоятелю в дом.
— Вот эта девушка, — молвил фермер. — А это — настоятель Мернит. — И ушел.
— А! — сказал настоятель. — Ты, как я понимаю, заблудилась прошлой ночью в болотах. Ну и ночка же выдалась — в такую ночь не приведи Господь заплутать среди топей!
— Я люблю болота, — отозвалась маленькая Дикая Тварь, только что обретшая душу.
— Не может быть! Сколько же тебе лет? — спросил настоятель.
— Не знаю, — отвечала она.
— Ты должна знать свой возраст, — заметил настоятель.
— Мне, верно, около девяноста, — отвечала она, — или чуть больше.
— Девяносто лет! — воскликнул настоятель.
— Нет же, девяносто веков, — поправила она. — Мне столько же, сколько болотам.
И она поведала настоятелю свою историю — как захотелось ей стать человеком, и поклоняться Богу, и обрести душу, и познать красоту мира и как прочие Дикие Твари создали для нее душу из осенней паутины, тумана, и музыки, и причудливых воспоминаний.
— Если это правда, — молвил настоятель Мернит, — ты поступила очень дурно. Вряд ли Господь задумал наделить тебя душой. Как тебя зовут?
— У меня нет имени, — отвечала она.
— Придется подобрать тебе христианское имя и фамилию. Как бы ты хотела зваться?
— Песнь Камышей, — отвечала она.
— Это не подойдет, — сказал настоятель.
— Тогда я бы назвалась Грозный Северный Ветер или Звезда Заводей, — предложила она.
— Нет, нет и нет, — отозвался настоятель Мернит, — это совершенно исключено. Мы бы могли назвать тебя мисс Раш, если хочешь. Как тебе понравится — Мэри Раш? Нет, пожалуй, лучше дать тебе еще одно имя:
скажем, Мэри Джейн Раш?
И вот маленькая Дикая Тварь, наделенная душою, согласилась на предложенные ей имена и стала Мэри Джейн Раш.
— Надо бы подыскать тебе какую-нибудь работу, — сказал настоятель Мернит. — А пока можешь жить здесь.
— Я не хочу никакой работы, — отвечала Мэри Джейн, — я хочу поклоняться Богу в соборе и жить у края болот.
Тут вошла миссис Мернит, и до ночи Мэри Джейн оставалась с ней в доме настоятеля.
Так благодаря только что обретенной душе она постигла красоту мира: как выплывал он, сумеречный и равнинный, из туманной дали и ширился, переходя в разнотравные луга и пашни, вплоть до самых окраин старинного города с остроконечными крышами; вдали, среди полей, высилась одинокая старая мельница, ее добротные крылья ручной работы все вращались и вращались, не останавливаясь, под вольными ветрами Восточной Англии. Совсем рядом дома с остроконечными крышами, надежно укрепленные на крепких брусьях, бывших деревьями в незапамятные времена, накренились и нависали над улочками, гордясь друг перед другом своей красотой. А еще дальше, ярус за ярусом, поднимаясь и громоздясь все выше и выше, вздымая башню за башней, возносился собор.
И видела она, как по улицам медленно и неторопливо ходят люди, а между ними, невидимые для взоров, перешептываясь, но так, что живые не слышат их, скользят призраки далекого прошлого, занятые лишь давно ушедшим в небытие. А везде, где улицы вели на восток, в промежутках между домами открывались взорам бескрайние топи — словно музыкальный аккорд, причудливый, странный, что настойчиво повторяется в песне снова и снова, — аккорд, который играет на скрипке только один музыкант, не берущий других нот, — смуглолицый, с прямыми волосами и бородатым лицом, с длинными повисшими усами, — и никому не ведомо, из какой земли пришел он.
Все это отрадно было видеть только что созданной душе.
И вот солнце опустилось за зеленые поля и пашни, и настал вечер. Один за другим веселые огоньки приветливо освещенных окон засветились в торжественном безмолвии ночи.
Тогда высоко на башне собора заговорили колокола, и перезвон их хлынул на крыши старых домов и вниз по скатам крыш, затопив улицы, и поплыл над зелеными полями и пашнями, и достиг приземистой мельницы, и, повинуясь зову, мельник поплелся к вечерне; а звук все звенел над далекими топями, уносясь на восток и в сторону моря. Но для призраков прошлого, разгуливавших по улицам, все это было словно вчерашний день.
Тогда жена настоятеля отправилась вместе с Мэри Джейн к вечерней службе, и та увидела три сотни свечей, наполнявшие светом проходы между рядами. Массивные колонны возвышались в неосвещенных приделах, огромные колоннады уводили во мрак, где утром и вечером год за годом исполняли они во тьме свою работу, удерживая высокий свод. И воцарилась тишина — более глубокая, нежели безмолвие болот в час, когда заводи затягивает льдом, а ветер, принесший его на крыльях, стихает.
И вдруг безмолвие потряс рокочущий звук органа, и люди принялись молиться и петь.
Более не могла видеть Мэри Джейн, как молитвы их тянутся ввысь, словно золотые нити, — то была всего лишь эльфийская выдумка; теперь же, наделенная душою, она ясно представила себе, как серафимы шествуют путями Рая и как ангелы сменяют стражу, наблюдая ночами за Миром.
Когда настоятель окончил службу, на кафедру поднялся юный викарий, мистер Миллингс.
Он стал говорить о реках Абана и Фарпар, что в Дамаске, и порадовалась Мэри Джейн, что есть на свете реки с такими названиями; затаив дыхание, слушала она о Ниневии, этом огромном городе, и о многом другом, новом и незнакомом.
Отблески свечей сияли в золотых кудрях викария, и голос его, звеня, разносился по боковому приделу, и порадовалась Мэри Джейн, что этот человек здесь.
Но едва смолк его голос, она вдруг почувствовала одиночество — ничего подобного она не ощущала с тех пор, как созданы были болота, ибо Дикие Твари не знают одиночества и скорби, но танцуют всю ночь на отражениях звезд, а поскольку нет у них душ, иные желания неведомы им.
После того как закончился сбор пожертвований и люди уже готовы были расходиться, Мэри Джейн прошла через весь боковой придел к мистеру Миллингсу.
— Я люблю тебя, — сказала она.