В середине дня лоцман изменил курс. Я это почувствовал, потому что волна теперь несла нас назад. Часа два или три мы шли под парусом по этому румбу. Воздух стал гуще, в тумане замаячила линия побережья. Низкие дюны и песчаный пляж. Мы вошли в узкий пролив. За ним простиралась огромная, заросшая камышом равнина, испещренная протоками. Лоцман и тут не колебался. Он провел нас к каналу, которого я бы ни за что не заметил, даже на ярком солнце. Матиас опустил парус. Мы прошли на веслах до небольшого залива, где баркас сел на мель.

Матиас спрыгнул в воду, раздвинул густые заросли камыша, и я увидел лодку поменьше, плоскодонку с высокой осадкой. Он велел мне сесть в нее и кивком простился с нашими страшными перевозчиками. Протянул мне длинный шест, сам взял второй и вывел лодку из камышей, направив ее по течению канала. Много бесконечных часов мы плыли среди высокой травы. Орудовать шестом я не привык, на руках вздулись волдыри, а спину будто исколотили палками. Наконец Матиас остановил лодку.

– Гвен, посмотри под лавкой, нет там мешка?

– Есть.

– Развяжи его.

Я достал краюху хлеба и кувшинчик пива. В мешке были еще две сырые луковицы и немного копченого угря. Настоящий пир. И Даеру достались крошки.

– Куда мы теперь?

– Как получится. Я должен встретиться с кое-какими людьми. Там будет видно. Ты мне доверяешь?

– Как будто я могу иначе. У меня нет выбора.

– Конечно есть.

– Конечно нет. Во-первых, за что они убили Ивона?

– Он сам виноват. И ты тоже. Я же и тебе говорил: помалкивай.

– Но мы просто сказали правду… Я ничего не мог поделать, он был уже далеко… пошел ко дну камнем, сразу.

– Так оно и лучше. Сразу-то. Он не мучился.

– Я ничего…

– Ничего нельзя было сделать, поверь мне. Вы с Ивоном все равно бы с ними не сладили. Это контрабандисты, Гвен. Они сантиментами не заморачиваются. А Йер мать родную не пощадит, если что. Для тех, кто у него на борту, его слово – закон. Да и прав он был, чертовски прав насчет кракена.

– Кракена?

– Кракен – морское чудовище, разрушитель кораблей. Если он настигнет судно, всем конец. Никому от него не уйти. Даже на краю света, даже годы спустя он разыщет всех членов экипажа до единого. Так что, сам понимаешь, с твоим другом случилось то, что должно было случиться. Ни больше ни меньше. И хватит об этом. В путь!

Мы снова заскользили по течению. В тумане все казалось призрачным. Плоскодонка, окутанная ватной тишиной, словно парила в воздухе, опираясь на свое отражение. Только плеск воды помогал мне не уснуть. Время от времени канал делился на два рукава, и Матиас без колебаний направлял лодку в правый или в левый. Потом бесконечные камыши сменились берегами. Туман еще сгустился с наступлением темноты.

Мы легли на дно лодки, закутавшись в одеяла. Я смертельно устал. Хотелось есть и пить. Когда Матиас разбудил меня, было еще темно, и мне казалось, что я лишь на секунду закрыл глаза.

Я взялся за шест, заученным движением погрузил его в воду. Вверх-вниз, вверх-вниз, снова медленно закачался маятник. На рассвете мы услышали вдали голоса. Матиас прижал палец к губам и опустил шест, лодка замедлила ход. Берега приближались, и вскоре я разглядел соединявший их мостик. Флагшток с полотнищем над ним обозначал сторожевой пост летучей таможни. Матиас налег на шест, а я по его приказу убрал свой в лодку. Потом он пригнулся и мне велел сделать то же самое. Разогнавшаяся лодка бесшумно проскользнула под мостом. Стражи ничего не видели и не слышали.

Наше плавание продолжалось. Вода в каналах казалась спящей: мы были уже слишком далеко от моря, чтобы здесь чувствовался прилив. Лодка рассекала носом зеленый ковер ряски. Вода под ней была черная. Ивы с корявыми стволами склонялись над ней, задевая наши головы. Матиас вдруг повернул лодку к тропе, сбегающей по откосу между деревьями. Спрыгнув на берег, он привязал лодку и пошел наверх. Я взял мешок и последовал за ним.

Матиас дважды свистнул. Кто-то ответил ему.

Навстречу нам вышел мальчик, отгоняя палкой корову, которая тыкалась в него мордой. Матиас о чем-то спросил его на непонятном мне диалекте. Мальчик кивнул и показал на низкий, крытый соломой домик, стоявший поодаль. Оттуда тянуло дымом и запахом сырых дров.

В домике никого не было. Нежившийся у очага кот спрыгнул с лавки и проскользнул между нашими ногами. Я положил мешок на пол и, следуя примеру Матиаса, снял куртку, чтобы высушить ее у огня. Еще двое мальчишек таращились на нас с порога с выражением безмерного удивления, свойственным иным животным, чем-то похожим на людей. У младшего текли сопли, он утер их рукавом, громко шмыгнул носом и, вдруг оробев, убежал. На бегу постреленок наткнулся на мужчину, который вошел, тяжело ступая, и вытер подошвы о камень порога. Матиас встал и обнял его.

– Йорденс, мой брат, – сказал он. – А это Гвен из Варма.

Йорденс протянул мне жесткую как деревяшка ладонь и жестом пригласил за стол. Хлеб, сыр, кувшин пива, теплое местечко, где можно присесть, – большего мне и не надо было. Матиас с братом говорили наперебой битый час, но так быстро и так тихо, что я понимал с пятого на десятое. Вскоре к нам присоединились остальные домочадцы: сначала два младших мальчика, потом Лизбет, жена Йорденса, устало бросившая у печи вязанку хвороста. Краем юбки она вытерла нос малышу. Я не смел поднять на нее глаза. Женщины я не видел много месяцев и теперь понял, до какой степени мне этого не хватало.

Но Лизбет ничем не походила на красавицу Силде из Варма. Ни тени улыбки на сером лице. Широкая станом, с горькими морщинами от лет и усталости, она смотрела суровым взглядом человека, знающего, что родился под низким небом. Времени на гостей хозяйка не тратила. Помешала суп в котелке и принялась чистить репу, пахнувшую сырой землей и плесенью. Малыш – его звали Нильс – присел у ее колен и завороженно смотрел, как языки пламени лижут дрова. По-моему, он был немного придурковат. Быстро стемнело, полил холодный дождь, и дым из печи наполнил комнату так, что защипало глаза. Мы были отделены от хлева только деревянной перегородкой, не доходившей до потолка, и я слышал, как возвращаются с выпаса коровы, подгоняемые пастушком, старшим сыном в семье.

– Завтра решим, куда податься, – сказал мне Матиас, подведя итог долгого разговора с братом.

– Мы здесь не останемся?

– На день-два, не больше.

Вся семья спала в одной постели, на большом тюфяке у теплой стены хлева. Лизбет дала нам одно старое одеяло на двоих. Вскоре все захрапели, не замечая блох, которые радостно пировали на нас. Я же долго не мог уснуть, несмотря на мерное дыхание безмятежно пережевывающей свои сны скотины за тонкой стенкой, в такт которому старался дышать. Я никак не мог выкинуть из головы гибель Ивона. Вновь и вновь думал о кракене, вспоминал картинки в аптеке Кожаного Носа. На старых гравюрах был изображен гигантский спрут, опутавший щупальцами мачты расколотого в его объятии корабля и взирающий большими, как блюдца, глазами на несчастного моряка, упавшего на колени на палубе. Морских чудовищ не бывает. Но здесь-то не бывает и субмарин. Я снова как наяву услышал яростный всплеск, увидел скользнувшее под волной страшное щупальце. Чему же верить? Моя рука сама собой потянулась к карману жилета. Даер, распушив перья, спал. Мирным сном. Только чуть вздрогнул от моего прикосновения. Он-то, по крайней мере, был на самом деле.

Назавтра весь день лил дождь.

Матиас нервничал. Он кого-то ждал. Время от времени он утирал воду с бровей и поднимал голову с видом медведя, принюхивающегося к далеким запахам, потом, постояв так немного, снова поднимал топор и с размаху обрушивал его на срубленное дерево. Я помогал мальчикам обрезать ветки и носить вязанки в дом. Нильс, самый младший, не отходил от материнской юбки. Двое старших трудились на совесть, и я за ними едва поспевал. Матиас вдруг выпустил из рук топорище и стремглав помчался к каналу. В просвет между деревьями я увидел стоящего в лодке человека, который махал ему рукой. Они о чем-то переговорили. Что-то перешло из рук в руки. Матиас вернулся, все так же бегом, согнувшись под струями дождя, а плоскодонка с таинственным лодочником скрылась за деревьями.

Я пошел было за Матиасом в дом, но он выгнал на улицу Лизбет и захлопнул дверь перед нашим носом. Лизбет села на лавочку под свесом соломенной крыши, малыш прижимался к ее коленям. Дождь шел стеной, и вся природа вокруг полнилась влажным шелестом. Я краем глаза посматривал на Лизбет. Она напоминала мне мою мать, когда та, сидя на камне, молча ждала возвращения отца. Услышав скрип вновь открывшейся двери, она встряхнулась. Из дома вышел Матиас в форме таможенника: кафтан, пышные короткие штаны, башмаки с пряжками, белый воротничок, перо на шляпе – все при нем.

– Что скажешь?

Он крутанулся на месте, поиграл кортиком, дав мне послушать звон металла, и резким движением снова вложил его в ножны на поясе. Я лишился дара речи.

– Идет мне форма, а?

– Где ты ее взял?

– Где взял, там больше нет. Тому, кто ее носил, она больше не понадобится. Все на свете можно купить, а нет, так отнять силой. Но боюсь, слишком поздно спрашивать у прежнего владельца, что бы он на это сказал. Кстати, должен поставить тебя в известность, что отныне ты для всех мой пленник.

– Что-что?

– Это единственный выход, Гвен. Так мы беспрепятственно пройдем кордоны. Что ж, – добавил он, потирая руки, – хорошее дело сделано. Идем занесем оставшиеся дрова в дом.

Я с облегчением заметил, что мальчики напуганы не меньше меня. И даже Йорденс, вернувшийся уж не знаю откуда, вздрогнул при виде брата в черных одеждах. Они вдвоем еще долго о чем-то говорили перед ужином.

Лизбет, взяв ведро, пошла доить коров с Нильсом, по-прежнему державшимся за ее юбку. Жестом она велела мне идти за ней в хлев. Там было очень темно, и я не сразу ее увидел. Она взяла мальчугана за руку, закатала рукав и показала ее мне, настойчиво глядя в глаза. Я подошел ближе и поморщился. Ручонка малыша была нехорошо вывихнута, и случилось это явно не вчера. Я дал Лисбет понять, что вряд ли смогу чем-нибудь помочь. Она порылась в кармане платья и достала монетку, маленькую золотую монетку, которую силой вложила мне в руку. Я стал отказываться, извиняясь за свое бессилие. Лихорадочная, безумная надежда в ее глазах в одно мгновение сменилась холодной злобой и самой густой, беспримесной, животной ненавистью, какую мне только доводилось видеть на человеческом лице. Я мог ее понять. Этот малыш был лучиком света в ее жизни, ее счастьем. Может, только ради него она и жила. Но чудес не бывает – здесь, как и в Бретани, в краю, где встречаются подводные лодки, в краю, где тонут рыбацкие шхуны, в краю, где каждую ночь под убаюкивающий плеск волн плавают тысячи мертвых моряков, затерянные в темных водах, в то время как старый безумец бродит по ландам, рассыпав свою гриву в лунном свете, и его потухшие глаза смотрят в бездонное, чернее склепа древних королей небо.

Я мог по крайней мере утешить ее иллюзией. Попытаться что-то сделать. Мальчонка разом просиял, увидев, как я достаю из кармана Даера. Я дал ему погладить мою строптивую птицу, и пибил на сей раз не возражал против нового знакомства. Потом он медленно провел клювом по вывихнутой руке, склонив головку, вдумчивый и уверенный в себе, указал место на запястье, там, где припухло, выпятил грудку и заворковал, после чего разразился одной из своих жутких тирад на кухонной латыни. Малыш залился смехом. Я вложил птицу в его здоровую руку и сосредоточился на запястье, держа его между пальцами.

Под припухлостью я чувствовал все крошечные смещенные косточки. В ладошке они были тонкие, легкие, что твои соломинки. Одну за другой, массируя и нажимая, я вернул их на место, не сводя глаз с лица Нильса. Последняя кость, та самая, на которую так прозорливо указал Даер, обещала быть самой болезненной, и я не знал, вытерпит ли он. Я повернулся к Лизбет и дал ей понять, что надо покрепче держать ребенка и дать ему закусить тряпицу. Она все сделала, и глаза ее просили меня продолжать. Я слышал, как за перегородкой, в комнате Йорденс и Матиас стучат пивными кружками о стол. Они недоумевали, почему суп еще не на столе. Я зажал запястье одной рукой, другой взялся за маленькие пальчики и резко дернул, отчего заходил ходуном весь сустав. Мальчик стиснул зубы, закусив кляп, из глаз брызнули слезы, а другая рука так крепко сжалась, что Даер запищал, точно раздавленная мышь. Я вправил сустав и почувствовал, как медленно перетекает в его ручонку тепло моих ладоней.

Малыш перестал плакать. Он удивленно таращился на свое запястье, которое вдруг обрело первоначальную форму. Даер не преминул выскользнуть из его руки и проворно прыгнул ко мне в карман; я чувствовал, как он весь трясется от возмущения. Большая красная рука Лизбет ненадолго зависла в воздухе, потом, потянувшись ко мне, ухватилась за мой рукав. Этот простой жест говорил многое. Я взял ее руку как мог бережно и вернул ее на плечи ребенка. Она отвернулась, встала и принялась обихаживать коров.

Я ушел в дом и сел за стол с мужчинами. Матиас вопросительно посмотрел на меня. Я в ответ только пожал плечами. Но когда в свою очередь вернулась Лизбет, что-то в атмосфере изменилось. Она шла расправив плечи, а на губах ее играла улыбка – должно быть, много лет никто не видел ее улыбающейся. Йорденс сжал ручку ножа так, что побелели пальцы. Он держал жену в узде, внушая ей страх, и при виде ее мало-мальски счастливого лица вышел из себя. Я был готов к худшему. Ревность – такая штука, ничего с ней не поделаешь. К счастью, Нильс кинулся отцу на шею и показал ему свою вправленную руку. Нож благополучно вернулся на стол.

Обезумевшая от тревоги мать и муж-тиран – знакомые рифы на пути знахаря. На сей раз я миновал их без особых потерь.

Что скажешь на это, старый Браз? Я вышел в плавание и учу лоцию.