Йорн поселил меня на верхнем этаже старого дома на берегу обводного канала. Под моим окном проплывали лодки с цветами и травами, возвращаясь с цветочного рынка.

Следуя его «советам», я теперь делил палатку с зубодером, чуть подальше, на набережной рыбного рынка. Роли были четко распределены: один разжимал челюсти, другой вправлял их, вывихнутые.

Я, одетый во все черное, молчаливый и скупой на жесты, поджидал клиентов. Мой коллега, напротив, похвалялся, щеголяя забрызганным кровью фартуком, как славным знаменем своей профессии, и зазывал толпу, размахивая шляпой с перьями. Обладая луженой глоткой, он запросто мог перекричать и чаек, и торговок, а его ложь разила наповал уверенно, как нож мясника. Он в буквальном смысле заговаривал зубы, и даже самый здоровый человек, если имел несчастье купиться на его треп, вдруг обнаруживал у себя зубную боль или скоротечную цингу и шел за шляпой, как осел за морковкой, к пыточному месту.

Все звали его Вырви-Глаз за то, что он потчевал своих пациентов крепчайшей, способной прожечь и чертову кожу водкой из бутылки, в которой мокли три острых перчика из Нового Света и свернувшаяся рогатая гадюка, должно быть, пролежавшая в этих мутных водах много лет. Вырви-Глаз толкал клиента на стул и силой засовывал ему горлышко в рот. После первого глотка половина выпитого выплескивалась из носа и глаз у бедняги, отчаянно махавшего руками, чтобы прекратить мучение, но зубодер насильно вливал ему вторую порцию, после которой тот засыпал или вовсе отключался. Покончив с прелюдией, он широким жестом снимал шляпу, засучив рукава, хватал несчастного за нос, откидывал его голову назад и вставлял между зубами металлическую скобу, раздвинув ее концы до предела. Только после этого он брался за щипцы. Это было как поднятие занавеса. Собравшаяся толпа смыкалась вокруг палача и жертвы.

Сидя верхом на клиенте, крепко упираясь ногами с обеих сторон, Вырви-Глаз смыкал щипцы на больном зубе, в то время как бедолага бился под его напором. Не обращая внимания на взбрыки своей лошадки, он начинал тащить изо всех сил. Пациент вращал обезумевшими глазами. И внезапно, упершись свободной рукой ему в грудь, зубодер глубоко вдыхал и – крак! – ловко выкручивал коренной зуб с победным криком.

Публика аплодировала. Вырви-Глаз скромно кланялся. Махал шляпой. Приглашал пациента присоединиться к нему. Но тот, с окровавленным ртом и на грани обморока, тяжело вставал, расплачивался со своим палачом и торопился унести ноги.

Искусник печалился: после стольких криков, брани, мольбы и содроганий стула столь поспешное бегство не могло его не разочаровать. Партнер, по его мнению, проваливал уход со сцены. Ему хотелось больше блеска. Больше уважения к профессии. Чтобы пациент упал в его объятия, умоляя вырвать ему еще один зуб, из любви к искусству и для симметрии. Но нет, все эти бездари уходили, не пожав ему руку. Вздох, тяжкое бремя одиночества… Он поднимал бутылку и основательно прикладывался к своему гадючьему пойлу.

А я? Мне доставались последствия представления. Во-первых, не редкостью были вывихи и повреждения челюсти. Случалось также, что неосторожный зритель попадал под раздачу, получив ногой в колено или локтем в подбородок, – тогда для меня тоже находилась работа. Но это было дело обычное.

Порой же мне по-настоящему везло, когда любопытные под напором друг друга падали вповалку вокруг стула, вспыхивала паника, а то и драки, неизменно заканчивающиеся потянутыми мышцами, вывихнутыми конечностями и помятыми ребрами, – тут было с чего прокормиться доброму десятку костоправов.

Вырви-Глаз считал, что мои прибыли с его талантов заслуживают вознаграждения. Я отстегивал ему процент с каждого пострадавшего. Отказаться мне и в голову не приходило. Но, поскольку справлялся я неплохо и результаты были налицо, многие стали приходить ко мне сами. Молва медленно, но верно составила серьезную конкуренцию речам зазывалы.

Мало-помалу я обошел по количеству клиентуры Вырви-Глаза, и теперь уже каждый день буржуа с большого канала пробирались между бочками с сельдью и корзинами с угрями, чтобы обратиться к моей скромной практике. Те, кто не желал раздеваться перед чернью, посылали вместо себя слуг. Они назначали мне прийти затемно, оберегая репутацию своих хозяев, не решавшихся средь бела дня даже назвать вслух свои болезни. Так город открыл передо мной двери, и я, знахаришка, бывал теперь по ту сторону высоких фасадов, кочуя из спальни в спальню и накладывая руки на недужные тела.

Я открывал для себя богатство: хрустальные окна, резную мебель, серебряную посуду, портреты на стенах, мягкие ковры. В конце пути меня ждала спальня. Я никогда не знал, кого в ней найду – мужчину или женщину, ребенка или старика…

Йорн оказался прав. За шаткими ли дверьми, за бархатными ли портьерами – все болеют одинаково, что в сукне, что в шелку. Рушатся границы, разделяющие бедных и богатых, тела раскрывают свои тайны, и следом обнажаются души. У меня голова шла кругом от всех этих затаенных мук.

Он всё предусмотрел, мой хозяин из летучей таможни: Вырви-Глаз был приманкой, речистой и вертлявой мухой, я – крючком, незаметным и надежным, а вдали, притаившись в тени своего непредсказуемого замысла, за синеватыми клубами из глиняной трубки терпеливо ждал он, мессир Йорн.

Да, я делал всё, как он велел. Я забыл о гордости, поставил крест на попытках бунта, отринул угрызения совести. Я приходил в «Черный тюльпан», «Выдох кита» или другую таверну с дурной славой, где он любил назначать мне встречи, и выкладывал ему всё. Ничего сверх обычного. Слова о битвах на одре больного, о недуге и лечении, обо всём, из чего состоят наши долгие беды и жалкие радости, повисали в дыму его черного табака. И я видел, как он размышляет, рассеянно перебирая ниточки, ведущие к двум-трем пляшущим марионеткам, которые вложил в его руки я.

Затем, выхватывая там и сям те или иные мелочи, он начинал замазывать черным нарисованную мной картину. Высмеивал наивность честного человека и превозносил ловкость пройдохи, не веря, впрочем, ни тем ни другим, убежденный, что всех перехитрит. Я не мог понять, сколько ни ломал голову, как мои скудные сведения приводили его к таким выводам. А он требовал всё больше и больше. О маленьких тайнах и больших подлостях, низостях и язвах, недержаниях и скрытых изъянах. Он пускал меня по следу супружеских измен, гнусного кровосмешения и преступлений в лоне семьи. Я изнемогал: люди в моих глазах не могли быть такими, какими хотел их видеть он.

Я чувствовал себя все более грязным. Омерзительным – вот, пожалуй, точное слово. А он потешался над моей наивностью и хохотал, когда у меня вытягивалось лицо. И я смеялся вместе с ним. И напивался вместе с ним. И хотел жить как он, расти, жиреть, пить и поносить все на свете, но я не мог и уходил домой несчастный, замаранный, понурив голову от стыда и держась за стены.

В минуты передышки я открывал книгу по анатомии, чтобы освежить в памяти разъяснения Кожаного Носа тех времен, когда он был моим проводником по тайной территории человеческого тела. Чему бишь он меня учил? Наблюдение, «даблюдедие, додогой бой…». Как это было прекрасно, как ясно он объяснял, как терпеливо давал свои уроки. Если верить тому, что говорят, у нас есть тело и душа. Моя душа была далеко, затерянная в туманах Бретани. А мое тело проводило время в ее поисках. Обдирая кожу о шероховатые края этого мира и вынуждая меня жить с обнаженными нервами.

Я завидовал Йорну, его умению давить своим присутствием, его толстокожести. Ничем его было не пронять. Крепко стоящий на земле, чутко на все реагирующий, незыблемый, как скала, непредсказуемый, как лис. После каждой нашей встречи он так и лучился довольством. Он прикидывал пользу моих отчетов, срезал слой за слоем с этой бесформенной массы, чтобы извлечь на свет наметки анализа, последствия которого мог предугадать он один. Его разум был остёр и черен, как вулканическое стекло. И он пользовался им, как скальпелем, вскрывая большое тело города. Он показывал мне зреющую в лоне семей ненависть и свирепую зависть, тяжбы из-за наследства и происки клеветников. Я был куклой в его руках, его недреманным оком в потемках, его ухом, приникшим к замочной скважине.

Как и старый Браз, он не тешил себя иллюзиями. Но здравомыслие знахаря и его добродушный гнев помогли мне открыть в себе лучшее. Цинизм же Йорна ввергал меня в бездны.

Даер тоже изрядно подрастерял свои таланты. Теперь он был мне полезен разве что для успокоения детей. С легкой руки Йорна он снова подсел на зерна солириса. Путешествовал он со мной в красивой полотняной сумке с вышивкой, которую смастерила Силде, и почти все время спал.

Так, наверно, могло бы продолжаться много лет. Я привык к этой жизни: палатка при свете дня, негласные визиты к больным с наступлением ночи.

Йорн срывал завесу тайны со всего сокровенного, чем делятся с врачом, и использовал это для шантажа. Для Силде он по-прежнему был добряком и жизнелюбом, скромным стражем с побережья, ставшим капитаном летучей таможни благодаря железной воле. Сообразительным, мужественным, прозорливым. Делающим на совесть свою работу, собирал ли он подати с рынков, проверял ли качество товаров, взвешивал ли и снимал мерки. Вот таким она его видела.

Я же видел, как он ловко дергает за ниточки, как подставляет подножки тем, кто стоял на его пути. В его мошну текли целые состояния. Он уже почти прибрал к рукам половину города. Я только диву давался, как он разорял дома, превращая их в пустые скорлупки, державшиеся только на усилиях их обитателей, которых заботили внешние приличия.

Но кто неумерен в своих аппетитах, тот рано или поздно подавится. А то и хуже – острая кость встанет поперек горла.

Эта кость явилась в один прекрасный день под видом запыхавшегося человечка, пузатого и коротконогого, в напудренном парике и черной бархатной шляпе, пропахшего чудной смесью камфары и табачного дыма. Йорн сразу почуял неприятности, когда этот надутый от возмущения индюк переступил порог его дома. Ведь к нему пожаловал не абы кто. Нет, совсем не абы кто. Это был не кто иной, как Просперо Деметриус Ван Хорн, статс-секретарь медицинской коллегии. Он достал из кармана кружевной носовой платок, утер лоб и, отдышавшись, сразу приступил к делу. Голос у него был столь же высокий, сколь и его самомнение, то есть такой высоты, до какой насмешкам уже ни в жизнь не добраться. Он пришел, чтобы выразить крайнее недовольство докторов и лично передать их жалобы тому, кто отвечал за порядок в городе:

– Что же получается, с одной стороны, профессия, согласитесь, из самых достойных, которую представляет коллегия не менее достойных докторов и ученых, все, заметьте, высокого рождения, все выдающихся талантов, все после долгих лет учебы принесли клятву врачевать тела, как живые, так и умирающие. А что с другой? Происки жалкого знахаришки! Заблудшего без диплома и с сомнительными методами. Он не ходит в церковь. Не платит податей. Он имеет дерзость наносить визиты горожанам, тогда как место ему в лучшем случае на рыбном рынке, среди предсказателей судьбы и продавцов снадобий, шарлатанов и зубодеров. Если таможня не наведет порядок, этим займется коллегия. И лучшее лекарство для проходимцев такого пошиба – хороший пинок под зад и петля на шею!

Йорн принял угрозу всерьез. Для начала он пригласил возмущенного индюка в дом, чтобы умерить его гнев и выиграть время. Сказал, что понимает его негодование, но, с другой стороны, юный Гвен из Варма не лишен дарований и к тому же пользуется поддержкой, о которой даже он, глава таможни, ничего не знает. В завершение он подмазал эту важную особу, вручив статс-секретарю мешочек с золотыми монетами якобы «на благие дела коллегии». Как ни парадоксально, с этим золотом, оттянувшим своей тяжестью его карман, Просперо Деметриус Ван Хорн ушел восвояси куда более легким шагом.

На следующий же день Йорн вызвал меня в «Выдох кита». Излагая мне ситуацию, он прикидывал разные варианты ее разрешения. Ни один его не устраивал – задали же ему задачу черные одежды. Но он искренне забавлялся. Это было что-то новенькое.

Всегда можно послать парочку верных людей припугнуть докторов хорошенько и задать трепку Просперо Деметриусу Ван Хорну. В конце концов, на этих типов угрозы и побои действуют как на всех. Как ни пыжатся, а стушуются. Но это не выход.

– Нет, – сказал он и длинно выдохнул, выпустив в потолок безупречное колечко дыма, – эту партию надо играть по их правилам. Будем действовать не спеша. Но вот что, скажи-ка мне сначала одну вещь. Я понимаю, что доктора тебя не любят: ты вторгаешься в их вотчину; но этот Просперо, сдается мне, имеет на тебя зуб. Это что-то личное, уж слишком он зол. Где ты перешел ему дорогу? Тебе вообще приходилось иметь с ним дело?

– Насколько я помню, нет.

– Ты уверен? Подумай хорошенько.

– Не знаю… Разве только…

– Да?

– Недавно я лечил одну старуху с той же фамилией, Ван Хорн. Теперь мне кажется, что она была на него похожа, может быть, это его мать.

– Что? Мать Ван Хорна? Ты ее лечил? И она умерла?

– Ничего подобного, Йорн: я ее вылечил.

– Почему ты мне не рассказал?..

– Ничего особо важного. Древняя старуха в маленьком домишке, которому грош цена. За мной приходила ее служанка, почти такая же старая.

Он грохнул кулаком по столу.

– Боже милостивый! Это еще как важно. Я же говорил тебе, Гвен, я всё должен знать… всё. Ну и дал же ты маху…

– Да в чем беда-то?

– Беда в том, олух царя небесного, что эта женщина богата.

– Богата? В ее доме на два гроша свежего белья не найдется!

– Что ты понимаешь… уйма домов и земли за городом, рыбный промысел и бог весть что еще… Она сидит на куче золота, а уж скряга – другой такой не сыскать. Просперо – ее единственный сын. По идее, всё должно достаться ему. Он по уши в долгах, уж я-то знаю… Ты еще не понял, тебе действительно надо объяснять? Всё очень просто: если старуха умрет, он будет купаться в золоте. А пока он всего лишь надутый индюк с дырявым карманом.

– Я ничего особенного не сделал. Она отнеслась ко мне по-доброму: ей всего и надо было, чтобы ее приободрили. Я только отговорил ее принимать снадобья, которые ей прописывали.

Йорн поперхнулся.

– Прописывали? Прописывали? Ну можно ли быть до такой степени наивным? Ты хочешь сказать: он ей прописывал. Час от часу не легче. Этими снадобьями он пытался ее отравить. Вот тебе и доктор… А я-то ничего не знал! Подумать только, я мог прижать его к ногтю…

– Но, Йорн, мы даже не знаем, вправду ли она его мать. И кто сказал, что это он прописал ей те снадобья?

Он вздохнул и обескураженно посмотрел на меня.

– Бедный мой Гвен, когда же ты наконец решишься открыть глаза? Ты нажил себе врага, смертельного. Это ты понимаешь? И не абы какого. Этот господинчик заправляет всей здешней кликой докторов и аптекарей. Тебе грозит суд. Я купил для тебя отсрочку, но будь уверен, он еще вернется. Так что, ради бога, пока затаись, пусть о тебе забудут. Больше никаких визитов. И на рыбном рынке чтобы я тебя не видел.

– А как я буду зарабатывать на хлеб?

Он провел рукой по лбу.

– Как всегда, малыш Гвен. Как всегда, я обо всем позабочусь. Кстати, это правда, что ты говоришь на латыни?

– И да и нет. Я много выучил наизусть: анатомию, названия телесных жидкостей, болезней, кое-каких растений… Это мало что дает, но на людей производит впечатление…

– Уже что-то. Я найду тебе учителя. Только учиться будешь в темпе, понял? Мы себя в обиду не дадим. Они хотят преградить нам путь? Отлично, а мы войдем в парадную дверь.

– О чем ты говоришь?

– О докторах. Об экзамене. Об их окаянном дипломе. Ты уж сделай мне одолжение, получи его скоренько.