Я вытащил лодку на берег. Дом был пуст. Днем он казался меньше, чем ночью. Глинобитная хижина на одну комнату да подпертый бревнами навес, под которым хранились сети и ведра с дегтем. Стояли там еще два больших чана с плетеными крышками, накрытые сверху доской, придавленной тяжелым камнем. В них извивались в черной воде угри, длинные скользкие тела кишели, как в змеином гнезде. Я заглянул в окно. Никого. Замков на двери не было, достаточно просто толкнуть. Я вошел. Обогнул стол. На дальней стене по-прежнему висела карта. Большой бумажный прямоугольник в пятнах ржавчины и плесени. И на тускло-сером фоне, на самом краю, слева красовался царственный трезубец – Бретань. Я оторвал четыре угла карты от стены, свернул ее и спрятал под рубашку. Потом быстро обследовал комнату – это не было логово контрабандистов, каким я его себе представлял, просто рыбацкий домишко. Уже уходя, я увидел в окно, как кто-то приближается. Я не мог не узнать две большие руки, подобно веслам раздвигавшие камыш: это был Йер, он самый и его руки убийцы. Я едва успел юркнуть под сундук на ножках, служивший буфетом. Все было затянуто паутиной и воняло крысиной мочой; я сунул в рот кулак, чтобы не раскашляться.

Тяжелые шаги Йера. Его сабо – на уровне моих глаз. Следом вошла другая пара ног: Матиас.

– Ты уверен, что это он? – пробасил голос Йера.

– Кто же еще? В этой сумке он носил свою злосчастную птицу.

Черт! Сумка. Они нашли ее!

– Заблудший? Какого дьявола он здесь вынюхивает?

– Поди знай. Тут точно не обошлось без Йорна.

– Черт бы взял этого таможенника. А ведь мы с ним в расчете. Сдали ему сопляка. А теперь он посылает его за нами шпионить. Чего ему надо?

– Не знаю. Не люблю я таможенников. Черт его разберет, это отродье.

– Нож в спину – всё, чего они заслуживают!

– Карта!

– Что?

– Пацан унес карту.

– Он спятил? Никуда ему по ней не добраться. Но попадись мне только этот гаденыш, он у меня и пикнуть не успеет.

– Хорошо. Он твой, Йер, делай с ним что хочешь.

Я прислушался, но они понизили голос. Дверь снова скрипнула. Послышались другие шаги, легкие. Звякнули, покатившись по столу, монеты.

– Это всё, что ты принесла?

– Таможня нагрянула с обыском.

Девичий голос?

– Вот видишь, Матиас… я так и знал. Эта сволочь Йорн от нас не отстанет.

– С какой стати? Мы с ним честно делимся.

– Он ищет Заблудшего, – сказал молодой голос.

– Еще одного?

– Ладно, значит, наших дел это не касается. Уже кое-что.

– Лучше все-таки перепрятать кубышку.

Я услышал, как двое мужчин сгребли со стола деньги, поднялись, вышли и завозились под навесом. Женский голос, оставшийся в комнате, кружил вокруг стола. Вскоре я увидел тонкие щиколотки и маленькие ноги в полотняных туфельках. Их обладательница стояла ко мне спиной. Вытянув шею, я рискнул выглянуть из своего укрытия. Это была она. Черноволосая девушка. А в руках она держала сумку Даера.

Словно про себя она произнесла странную фразу:

– Где же ты, маленький знахарь?

А я был тут, рядом, лежал, скорчившись, вжавшись в стену, и вздохнуть не мог – так отчаянно колотилось предательское сердце. Фраза словно падала в бездонный колодец, эхом отскакивая от стен, и я знал, что, добравшись до самого конца этой пустоты, она осядет в тайниках моей памяти и останется там навсегда, нотка в нотку, слово в слово.

Из-за двери хрустом ломаемых веток прозвучал голос Матиаса:

– Саския, хватит копаться. Забирай свои вещички и беги в схрон. Да скажи ребятам, пусть пошевеливаются. Если не будете приносить больше денег, к вам не таможня нагрянет, а Йер.

Йер гоготнул. Девушка вышла, слабо возражая. Получила на ходу шлепок. Скотина Йер. Мужчины забрали оставшиеся деньги, и я снова услышал возню под навесом. Выждав добрых четверть часа после их ухода, я наконец выбрался из моей крысиной норы и кинулся к лодке: задерживаться здесь не хотелось. Пусть себе прячут хоть все сокровища мира, мне все равно, у меня есть свое. Саския. Имя мне нравилось.

Лодки на месте не было. Я обошел остров, проклиная бретонцев – ведь в нашем краю почти стыдно уметь плавать… Брода я нигде не отыскал и не знал, как перебраться на ту сторону. Я промок до нитки, озяб и был сыт по горло этим болотом. Уже смеркалось, когда нашелся наконец перевозчик, согласившийся взять меня в свою плоскодонку. Он спросил, что я здесь делал, и я ответил уклончиво, что заблудился. Посреди лодки, вольготно, как принцесса в носилках, разлеглась корова, занимая все место. Я пристроился, как мог, в шатком равновесии на борту. Буренка отвернула морду и длинно выдохнула. Лодочник неспешно греб и курил трубку. Я попросил высадить меня у дома Абрахама. Корова поплыла дальше со своим невозмутимым слугой. Казалось, они вместе встречают закат, одинаково равнодушные ко всему остальному миру.

По лестнице я поднимался бегом.

Абрахам Стернис сидел за очередным письмом, которые он обычно писал часами. Едва подняв голову, он велел мне ждать в моем углу и больше не обращал внимания на вырывавшиеся у меня вздохи, всё более нетерпеливые и частые. Наконец он встал, убрал письменный прибор и сделал мне знак подойти. Я развернул на столе карту. Он поинтересовался, откуда она у меня, и я ляпнул, что, мол, его это не касается.

Моя дерзость ошеломила нас обоих, тем более что я глубоко уважал в этом человеке то, чего не встречал больше ни в ком: он всегда высказывал то, что думал, однако тактично, без холодности и китайских церемоний, не допускал фамильярности и всегда был начеку. Он одинаково просто говорил бы, скажем, о времени с королем и с нищим и послал бы к черту обоих все тем же ровным тоном, вздумай они наступить ему на больную мозоль. Казалось, мы так и будем таращиться друг на друга часами. Он не произносил ни слова, а я, понятное дело, не хотел уступать. Он ждал не извинений, нет, а ответа на свой вопрос – которого я не мог ему дать, не признавшись в краже. Наконец мой учитель решил разрядить эту тупиковую ситуацию, встал и склонился над картой с лупой в руке. Он рассматривал ее долго, поднося лупу к разным местам.

Все надписи были сделаны на чудном языке Двенадцати провинций, но меня интересовало одно: я хотел знать, где нахожусь, здесь и сейчас. Старик сделал круговое движение рукой над бумагой.

– Это старинная карта, Гвен. Вот эта часть, здесь, – Двенадцать провинций.

Я наклонился над указанным пятном, покрытым сетью тонких линий, изображающих каналы. Он продолжал водить по нему рукой.

– Она неверная. Эта местность сильно менялась с наступлением моря. Где-то прибавилось земли, где-то убавилось. Видите эту черту? Это дамба, которой давно уже нет. Мой дед еще не родился, когда она рухнула. Сегодня на этой части карты должно было бы быть большое озеро. Зато многого недостает там, где землю отвоевали у моря: здесь, здесь и вот здесь. Изрядного куска территории на этой карте нет. Вот приблизительно, где расположены Железные сады.

Я следил за кончиком его пальца, который двигался к северо-востоку. Разглядел Варм – его название было написано совсем мелко, в таком месте, где плесень не оставила ничего мало-мальски разборчивого. Антвалс, где мы были сейчас, находился довольно далеко от него, к юго-западу, на большом канале, соединявшемся с рекой, которая текла на север и впадала в море. Вот так, значит, все возможно. Выйти в море, взять курс на запад, обогнуть этот огромный мыс (в этом месте были нарисованы кракены) и плыть дальше, все время на запад, к левому краю карты. Надо найти корабль, пробраться на него так или иначе. Я найду, я обязательно найду. Я отдаленно узнал на карте Францию: в свое время я достаточно насмотрелся на нее в школе, выглядела она тогда нелепо с отрезанными Эльзасом и Лотарингией. Я размечтался. Может быть, мы их уже вернули, наши провинции. Война, наверно, кончилась. Лоик Кермер вернулся в деревню весь в медалях и еще злее прежнего.

Я снова принялся изучать карту: интересно, как назвал мою Бретань этот неведомый картограф? Невероятно, но он даже не знал такой земли! Побережье еще куда ни шло, было прорисовано мало-мальски верно. Но ни городов, ни деревень, ни портов – он ничегошеньки не знал. И на все про все семь букв, разбросанных по полуострову от суши до моря с большими интервалами, да и их приходилось выискивать среди прорех и ржавчины – крабов ловить и то легче. Одну за другой я прочел их: o, u, подальше d, потом o или b, я не был уверен, есть ли наверху черточка, далее r, a и, наконец, s или, скорее, z. Какая-то бессмыслица.

И вдруг у меня подкосились ноги. Oudbraz: oud, braz, дословно «старый Браз» на языке Двенадцати провинций. Я повторил эти два слова раз пять или шесть, не меньше. Откуда он здесь взялся? Весь дрожа, я забормотал молитву старому знахарю:

– Старый Браз, я не знаю, ты ли это здесь, на карте, или это я заблудился где-то в твоей голове, я ведь даже не знаю, где я… да и не важно… вызволи меня отсюда, вызволи скорее…

– Гвен, вам нехорошо?

Я сжал ладонями виски, силясь взять себя в руки. Абрахам Стернис встревоженно смотрел на меня, но я должен был знать.

– Эта карта, когда она была составлена?

– Трудно сказать. Слишком она подпорчена. Но очень старая.

– Насколько старая? Десятки лет? Сотни?

– Ну, мальчик мой, этого я не знаю. Я не черепаха, чтобы путешествовать назад во времени, как мне заблагорассудится…

– Но на нее можно полагаться? Предположим, я хочу доплыть на корабле вот сюда, это возможно?

– Возможно ли? Нет, право, не представляю как.

– Но море, корабли – это же всё есть, правда?

– Конечно, но к чему вы клоните?

– Тогда что мешает мне уплыть?

– Гвен, дальше моря кракенов уплыть нельзя. Это всем известно.

– Хорошо, а по суше?

– Не знаю. Поймите, не так просто покинуть территорию Двенадцати провинций… говорят, готовится война, и летучая таможня смотрит в оба…

– Но вы, ученый, вы пишете столько писем, кто их доставляет, куда, кому?

– Моим друзьям, которым интересно то же, что и мне, черт побери, кому еще, по-вашему, мне посылать письма?

– А где ваши друзья?

– В Двенадцати провинциях.

– Где я могу найти карту поновее?

– Насколько я знаю, нигде. Карты есть только в таможне. Доступ к ним запрещен частным лицам. Я удивляюсь, как вам удалось заполучить эту…

– Но есть же ваша подзорная труба, звезды, небо, ночь, есть другие края, широкий мир?

Он вздохнул и развел руками. Я сорвался на крик:

– А таможня, летучая таможня, для чего она? А откуда берутся Заблудшие? Откуда? Вы ничего не знаете! Ничегошеньки!

Я выбежал, хлопнув дверью, злой на Абрахама Стерниса, злой на себя, злой на старого Браза.

Уже стемнело. Я шел вдоль канала, провожаемый лаем собак, перекликавшихся от двора к двору. Мне вдруг стало ужасно одиноко. Хотелось почувствовать эту девушку в моих объятиях, запустить руку в ее волосы. Назвать ее по имени. Я знал, что не усну этой ночью. Так я и бродил час за часом со сложенной картой под рубашкой. Все тонуло во тьме, я переходил с берега на берег, чувствуя, как прогибаются под моими ногами доски деревянных мостиков. Слышал тихий плеск воды под арками каменных мостов. Я миновал цветочный рынок, потом рыбный с его скользкой мостовой, провонявший тухлой рыбой и оглашаемый воплями пирующих котов.

Я вышел на площадь перед дворцом эшевенов, где стоял позорный столб. Ночью она опустела, но днем это было излюбленное место прогулок. Горожане специально делали крюк и не брезговали ничем в старании унизить выставленного напоказ осужденного. Брань, плевки, яблочные огрызки. Так люди забавляются. А ведь позорный столб – это здесь наказание из самых легких. За более тяжкие преступления ждет поистине страшная кара. Осужденных увозят на Собачий остров, привязывают к колесу и дубиной ломают им руки и ноги. С корабля, проходя мимо этого острова, можно увидеть десяток таких колес, которые медленно вращаются в нескольких метрах от земли с распятыми на них мучениками, палимыми солнцем и исхлестанными дождем, похожие на букеты ядовитых цветов.

Йорн не раз предлагал мне съездить посмотреть на них поближе. «Это тебя закалит», – говорил он. Я всегда отказывался, находя какую-нибудь отговорку. Но я был знаком с человеком, знавшим это место как никто. Он пришел за услугами Вырви-Глаза, а так как был еще и кривобок, попросил меня облегчить его боль. Я пробежался пальцами по его позвоночнику. Напрасный труд. Безнадежно. Искривление было таким давним, что закостенело, вся душа бедняги обвилась вокруг, как будто совесть, став лианой, мало-помалу задушила ствол, служивший ей опорой, и пригнула его к земле. Так он и ушел, понурый, кривой и сгорбленный, не сказав больше ни слова.

– Это палач с Собачьего острова, – шепнул мне Вырви-Глаз. – Он мало того, что кривобок, еще и глух. Потому его и выбрали. Криков не слышит, и собаки его не беспокоят.

У позорного столба кто-то стонал. Я подошел ближе. Осужденный стоял на коленях на каменном цоколе, ноги были скованы цепью, голова и руки торчали из вертикальной доски, закрепленной на двух опорах. Он тихонько хрипел. Молодой! Примерно мой ровесник. Его мучила жажда.

Я побежал к ближайшему каналу, спустился к воде и намочил рубашку. Вернувшись, разжал ему зубы и вложил в рот мокрую ткань. Он жадно всосал воду. Мне пришлось сбегать еще дважды туда и обратно, чтобы мало-мальски утолить его жажду. Я наскоро осмотрел его. Он весь горел. И неудивительно: один глаз у него заплыл, а руки были в прескверном состоянии. Ему надевали наручники, я видел отметины от металлических колец. При таком обращении нельзя не вывихнуть большие пальцы. Я давно никого не врачевал, и мне это было попросту необходимо, ведь сила знахаря как ток – слабеет, если долго не давать ей выхода; так можно и вовсе ее потерять. У меня аж руки зудели до кончиков пальцев.

Его большие пальцы раздулись и почти почернели. На левом не было ногтя. Я ощупал их как мог бережно. У мальчишки вырвался стон.

– Что ты делаешь?

– У тебя пальцы вывихнуты.

Он сморщился и снова застонал.

– Шутишь? Сам разглядел, глазастый?

– Нет, серьезно, я могу их вправить.

– Не трогай… и так… больно очень. Проваливай.

– Если ничего не сделать, ты не будешь ими владеть. Сейчас я еще могу тебе помочь. Потом, через два-три дня, будет поздно.

– Ты кто?

– Гвен. Гвен из Варма.

Парень приоткрыл здоровый глаз.

– Тот знахарь, что работает с Вырви-Глазом?

– Точно. Это я.

Он сплюнул.

– Это твой дружок из таможни их вывернул, наручники мне надел, когда меня арестовали. Сволочь.

– Он мне не друг!

– Да ну? А я другое слышал.

– Ладно, не важно. Если ничего не сделать, руки больше не будут тебе служить.

– С какой стати ты будешь мне помогать?

– Оставайся так, дело твое.

Я уже уходил, когда он окликнул меня.

– Вернись! Что я теряю, в конце концов?

Я снял ремень и поднес к его рту.

– Хорошо! Закуси как можно крепче, понял? Будет больно, ни к чему поднимать на ноги весь квартал. Сможешь?

– Давай!

Он зажал кожу зубами. Я взял в руки первый палец и закрыл глаза. Я мог читать его как открытую книгу. Кость, сухожилие, сосуды, нервы, хрящи, вот сюда надо нажать, вот здесь потянуть, вот здесь повернуть, чтобы кость встала на место, сдвинуть сухожилие, уравновесить с другой стороны, готово, теперь резко дернуть, быстрее, сильнее, есть!

Мой пациент сдавленно выругался. В уголках его губ блестела слюна, трясло его так, что шея билась о деревянный ошейник. От рывка была содрана кожа на всем запястье.

– Ты готов ко второму?

Он опустил веки. Я был восхищен его мужеством.

Второй палец выглядел еще хуже, он раздулся от разлившейся и уже загустевшей крови, и по-хорошему мне был нужен ланцет, чтобы вскрыть его и прочистить. Рука казалась одушевленным существом, сотрясаемая конвульсиями, она жила своей жизнью. Даже когда я лишь слегка касался ее, она отдергивалась так резко, что бедняга едва успевал заглушить рыдание. После нескольких попыток мне все же удалось вправить сустав. Работой своей я остался не очень доволен и сомневался, что он сможет полностью владеть этим пальцем.

Вконец обессиленный, я опустился на ступеньку.

Парень тоже переводил дыхание, гримаса мучительной боли исказила его лицо.

– Гвен?

– Что?

– Спасибо.

– Не за что. Как тебя зовут?

– Арно.

– А что ты не поделил с таможней?

– Они нагрянули в крепость. Бывает, им неймется. Искали кого-то, но не нашли. Мы не дураки, никого у себя не прячем.

– Крепость?

– Наш схрон. Вшивая крепость. Я могу тебе доверять?

– А ты как думаешь?

Арно потянулся ко мне. Его мучили судороги, а шея, полузадушенная деревянным ошейником, едва держала голову. О Вшивой крепости я слышал, там гуртовались тряпичники, серьезные ребята, с которыми лучше было не встречаться ночью.

– Ты мне нужен. Я в долгу не останусь. Знаешь старую маслобойню?

– Какую? Ту, что на набережной суконного рынка?

– Точно. Отсюда иди вдоль главного канала, мимо складов, смотри, чтобы эта маслобойня была по левую руку. Справа увидишь ворота, за ними начинается тропинка. Там все заросло ежевикой, но проход найдешь. Иди осторожней, кое-где осыпи, легко навернуться, особенно ночью. И в старом канале еще осталась вода, смотри не сорвись в него. В конце тропы увидишь башню в пять или шесть этажей, без окон.

– Это и есть Вшивая крепость, я полагаю?

– Да. Схрон. Можешь сходить туда для меня?

Я замялся. Это место пользовалось самой дурной славой в городе.

– Смотря зачем.

– Просто скажешь, что всё в порядке. Что я выберусь. И главное – что я ничего не сказал.

– Я никого там не знаю. Почему они сами не придут к тебе сюда?

– Ты-то ничем не рискуешь. А если их застукают со мной – это прямая дорога на Собачий остров.

– Кого мне спросить?

– Саскию. Это девушка. Беги скорее, сюда идут.

Он был прав. Наверняка таможенники: они приближались, громко смеясь, и я слышал, как позвякивают шпаги, с каждым шагом отбивая такт по икрам.