Зима продолжалась еще три долгих месяца. Рана моя понемногу заживала, я ходил на уроки к старому Абрахаму и наведывался время от времени во Вшивую крепость. Бегство изрядно повысило мой престиж среди тряпичников, однако еще уронило меня в глазах черноволосой девушки, которая брезгливо морщилась, глядя на мою искривленную спину. Даже когда я смог наконец мало-мальски выпрямиться, она обращалась ко мне лишь изредка, без явного презрения, но и без следа приязни. И от этой подчеркнутой холодности мне было больнее, чем от пули в спине. Болели легкие при каждом вздохе, болело разбитое сердце, колотясь невпопад, и я уходил, держась за стены, из этой башни, где полновластно царила равнодушная красавица.

Деметриус Ван Хорн, этот надутый индюк, явился собственной персоной в один прекрасный весенний день, чтобы лично сообщить Йорну дату экзамена по медицине. Сдавать его должны были еще полтора десятка кандидатов со всей округи. Для меня это было, конечно, слишком рано. Но Абрахам Стернис, несомненно лучший преподаватель в городе и его окрестностях, счел, что я готов. У него еще никогда не было ученика с такой памятью, сообщил мне Йорн. Я действительно выучил наизусть львиную долю этих окаянных книг. Мне достаточно было прочесть текст один раз, чтобы запомнить практически всё. Я пополнил свой лексикон множеством ученых слов, знал три перечня диагнозов Сизифа Ираклионского, пять томов «Фармакопеи» Диогена Серапиуса, «Великую книгу простых истин» Катула Стоматолита, «Трактат о бубонах и пустулах» Никифора Гликомена и так далее… сказать по правде, все это было пустословие, опирающееся на фазы луны, частоту падающих звезд, положение коленной чашечки и цветовые нюансы белка глаза.

Но я был готов.

Йорн заказал для меня у портного для такого случая бархатный наряд глубокого черного цвета. Я сам пришил к нему потайной карман, чтобы посадить туда Даера. Было бы несправедливо не взять с собой его, сопровождавшего меня во всех моих странствиях по территории недужных тел. И потом, к стыду своему, я немного рассчитывал на его помощь, паче чаяния случится провал в памяти. Тряпичники же смастерили мне забавную круглую шапочку, отороченную мехом ласки, потому что эту зверушку они считали самым хитрым из всех земных созданий. Теперь я мог быть спокоен, потому что, как уточнил Дрис своим тонким голоском, мой мозг «под покровительством этого дивно изворотливого ума сумеет обойти расставленные экзаменаторами ловушки и одолеть все их каверзы». Остальные, выстроившись в ряд, серьезно кивали: так и есть. Бывают подарки, от которых не отказываются. Этот преподнесли мне друзья, принявшие меня как равного, – меня, голь перекатную из Бретани, вошку знахаря. Я пожал руку Дрису и от всего сердца поблагодарил его. Уходил я от них, как идут на войну, с прямой спиной, но грудь точил страх перед грядущим испытанием. Уже за дверью я услышал, как кто-то бежит следом, и чьи-то пальцы удержали меня за рукав. Я обернулся и оказался лицом к лицу с Саскией. Глядя на нее, я лишился дара речи. Она провела кончиками пальцев по моей щеке, потом взяла мое лицо в свои тонкие ладони и поцеловала меня в губы, выдохнув едва слышно:

– Удачи, маленький знахарь…

Первой, кого я увидел, войдя в большой амфитеатр, где проходили экзамены, была Силде, хотя она держалась скромно, затерявшись в толпе на самом верху. Потом я перевел взгляд на темную массу экзаменаторов, они стояли на возвышении за рядом пюпитров, каждый с гусиным пером в руке, перед большой открытой тетрадью. Головы в квадратных шляпах из черного атласа словно вырастали из широких белоснежных воротников, и с этих лиц, от флегматично бледных до полнокровно румяных, двенадцать пар глаз выжидательно и строго смотрели на нас, кандидатов.

Первое испытание оказалось легким, достаточно было ответить на вопросы, которые задавали с высоты своего положения эти напыщенные светила: назовите четыре стихии? четыре свойства? четыре телесные жидкости? четыре темперамента? четыре способности? Что управляет животным началом? Где вместилище жизненной силы? Каковы функции природного духа? От какого созвездия зодиака зависит гнев, каковы его природа и его потоки?

Под этим перекрестным огнем вопросов выбыло больше половины кандидатов, которые отвечали как бог на душу положит. Когда надо было порыться в мозгу, они, казалось, скребли по дну пустых горшков. Целый полк мог бы маршировать под барабанный бой, если постучать по этим пустым черепушкам, и чугунный лоб Игнаса был бы им под стать…

Вторым было письменное испытание по латыни. Мне выпало описать различные виды лихорадки: ежедневная лихорадка, лихорадка третьего и четвертого дня, перемежающаяся, слизистая, желчная и смешанная. В этой теме я чувствовал себя как рыба в воде. Я сдал работу, прежде чем в четвертый раз отмерили время песочные часы, и вышел из амфитеатра.

Йорн ждал меня в «Выдохе кита».

– Ну, как все прошло?

– Кажется, хорошо.

– Браво, малыш Гвен, мы сделаем из тебя большого человека.

– Йорн?

– Да?

– Зачем мы все это делаем?

– Нас ждут большие дела, Гвен, большие дела. Антвалс – город маленький, есть другие, побольше и побогаче, а болезни свирепствуют там точно так же.

Я пристально посмотрел на него. Его широкое белокожее лицо, яркий румянец, глаза, сверкающие сквозь клубы сизого дыма, лениво поднимающегося из трубки, – все это оставалось для меня загадкой.

– Йорн?

– Да?

– Я с этим завязываю.

– С чем это?

– Шпионить, врать, притворяться.

– Жить, ты хочешь сказать? Ты завяжешь с жизнью? Если всего этого не делать, из тебя никогда не получится хорошего врача.

– Но почему, Йорн, почему?

– Потому что хороший врач должен уметь смотреть жизни в лицо. Это хладнокровное животное. Если ты не преодолеешь брезгливость и отвращение – всегда будешь идти на поводу у эмоций. Забудь о сострадании, о гневе, о зависти. Поверь, я оказал тебе услугу. Я раскрыл тебе глаза.

Запрокинув голову, он залпом осушил кружку, адамово яблоко заплясало, как пробка в потоке, лившемся в его глотку. Он со стуком поставил кружку на стол, рыгнул и вытер усы тыльной стороной ладони.

– Не беспокойся, малыш Гвен. Я с тобой. Я с тебя глаз не спущу.

Я ушел обескураженный.

Вердикт экзаменаторов ожидался не раньше чем через неделю. Я вернулся к Абрахаму Стернису, чтобы подготовиться к последнему испытанию – по анатомии. Снова я погрузился в анатомические пособия старого Абрахама. Они бывают двух видов: в одних человека «собирают» начиная со скелета, к которому крепятся внутренности, сосуды, сухожилия, мышцы и так далее, вплоть до кожи, которая прикрывает все, как тесное платье; в других же «очищают», снимая оболочку плоти, извлекая один за другим те же самые элементы до появления остова, который тоже разбирается по косточкам, подробно, как расчленил бы мясник тушу забитого животного. Первые почитают человека совершенством, живым механизмом и архитектурой Бога, вторые исследуют его природу и вопрошают нутро с отрешенностью безбожника. Надо держать в голове оба этих толкования, когда занимаешься анатомией, быть способным недрогнувшей рукой вскрыть это скопище неразличимой плоти и никогда не забывать о высшем законе, по которому оно устроено.

На последнем испытании нас осталось трое. Победителем выйдет только один. В амфитеатре стояли три больших мраморных стола. На них лежали навзничь три тела, белые, неподвижные, безжизненные, голые – только половые органы были прикрыты тряпицей. Двое, как мне сказали, были приговоренными к смерти, которых для такого случая задушили, третьего же нашли на улице. На галереях до самого верха шумная толпа весело гомонила, как на праздничном гулянье. Жюри на возвышении состояло из пяти докторов; к сожалению, из этих пятерых двое были мне знакомы, и при виде первого у меня подкосились ноги: это был Просперо Деметриус Ван Хорн, ненавидевший меня лютой ненавистью; хуже того, справа от него сидел Кожаный Нос, хирург из Железных садов и мой учитель по анатомии. За жюри разместилась вся коллегия докторов и аптекарей в парадных одеждах; каждая из Двенадцати провинций была представлена своей делегацией. Справа на первых ступеньках я увидел Йорна, оживленно беседующего с одним из этих докторов, которого я с трудом узнал в парадной тоге, – это был Абрахам Стернис.

Ван Хорн ударил деревянным молотком, возвещая о начале экзамена, и произнес нескончаемую речь, упомянув почетные звания всех присутствующих коллег и в первую очередь свои собственные, длинные, как день без хлеба. Потом он велел кандидатам подойти и вручил каждому конверт, в котором содержались указания насчет части тела, которую нам предстояло вскрыть и описать.

Мне достался средний стол.

На галереях снова заговорили вразнобой, гомон прерывался восклицаниями, когда кто-то узнавал коллегу на другом конце амфитеатра, словно включилась машина, изливающая разговоры со всем, что есть в языке для выражения отдельных суетностей и общей эйфории, когда толпа радуется, что собралась. Былое головокружение вновь одолело меня. Перед глазами закружились все эти постные лица с широко раскрытыми ртами, из которых лилась мешанина голосов, смеха и криков, отскакивая от скамьи к скамье.

Гвалт усиливался – и разом смолк, когда молоток председателя снова опустился на кафедру, на этот раз с силой удара грома. Все будто вдруг узнали наших братьев-людей в трех лежащих телах, голых, с устремленными в небо глазами, окутанных тишиной, словно сочившейся из их такой бледной кожи…

Ассистентов мы разыграли по жребию. Мой подошел ко мне, улыбаясь во все свои лошадиные зубы, и я узнал старого знакомого, вьючного осла Игнаса. Он нес на подносе инструменты, да не абы какие, а серебряные, собственные инструменты Кожаного Носа.

Сам хирург взирал на меня с возвышения. Он казался мне меньше, чем был в Железных садах, но, может быть, выглядел так на фоне внушительной фигуры Ван Хорна. Он пристально смотрел на меня, и я мог уловить ритм его дыхания по движениям кожаной маски. Я предал доверие этого человека и украл у него единственное, чем он подлинно дорожил, анатомический атлас, сокровище его библиотеки. Но я не видел в его взгляде ни враждебности, ни горечи или обиды – скорее одобрение и ожидание чего-то. Я пообещал себе, что не разочарую его.

Я взял скальпель, проверил ногтем острие и подошел к доставшемуся мне трупу, шагнув от ног к голове, повернутой к трибунам. Он был самым большим из трех. Массивное белесое тело, шея с выпуклым адамовым яблоком, седая щетина на подбородке, всклокоченные волосы. Еще не видя лица, я узнал его руки, тяжело лежавшие на мраморе грузом мертвой плоти. Крепкие руки, широкие, как лопасти весел, лапищи, да и только, – это были руки душегуба, бескровные и бесполезные отныне руки убийцы Ивона, руки Йера.

Я повернулся к Йорну. Он улыбался во весь рот. Ни дать ни взять кот, положивший мышь к хозяйскому порогу. Негодяй! Не пожалел сил и средств, чтобы сделать мне этот подарок.

Два других кандидата уже приступили к работе. Я слышал, как они самодовольно сообщали о ходе вскрытия, радуясь случаю блеснуть познаниями. Вот только было что-то бесконечно печальное в этом перечислении органов: мало того что мы вскрывали тела – нас без зазрения совести заставили делать это как можно быстрее. Ловкость рук и скорость в принятии решений – вот что требуется от хорошего хирурга, как любил повторять Деметриус Ван Хорн, ни одним из этих качеств не обладавший. Поэтому двое новичков старались вовсю, одинаково рьяно рассекая плоть и комментируя свои действия.

Я вдруг услышал голос старого Браза: «Не надо, Гвен, остановись. Ты знал этого человека. Пусть он твой враг, ты его знал. Близко. Отнесись к нему с уважением. Ты ведь знахарь, не забывай об этом, мы тел не вскрываем…» Я подошел еще ближе, весь дрожа. Вновь проснулась боль в спине, я чувствовал пулю под лопаткой. Воздух входил в мои бронхи короткими толчками, и они стонали и свистели при каждом вдохе.

Я медленно приподнял левую руку Йера, освобождая область сердца. Он был холодный, тяжелый, жалкий. Я заметил пятно под мышкой, темное пятно, кожа над ним вздулась и налилась лиловым. Ни его вид, ни цвет обмануть не могли. Я знал: у этого есть имя. Это называется бубон.

Мой скальпель упал на пол и сломался.

– Этот человек, – произнес я без всякого выражения, – умер от чумы.

Двое моих соперников продолжали свое дело, подбадриваемые возобновившимися в рядах сомнительными шутками. Деметриус, повернувшись к коллеге справа, расхваливал своего ученика, долговязого малого с глазами навыкате, который делал свое дело со сноровкой мясника. Меня никто не услышал, а может быть, всем было плевать. Но нет, не всем. Кожаный Нос встал и что-то сказал на ухо председателю. Он спустился по ступенькам с возвышения и быстрыми нервными шагами подошел ко мне. Наклонился над указанным мной местом, тоже заглянул под мышку трупа, повернул плечо в поисках других отметин. Потом поднял руки к трибунам. Деметриус Ван Хорн, не сводивший с него глаз, опустил молоток. Одного раза не хватило, понадобилось несколько энергичных ударов, чтобы угомонить публику.

И тогда прозвучал страшный приговор Кожаного Носа:

– У этого челобега чуба!

Кто-то захихикал. Но большинству было не до смеха: как от брошенного в воду камня расходятся круги, так и новость распространялась все шире, овладевая умами, до самых верхних рядов, где толпа терялась в полумраке. Амфитеатр наполнился криком, грохотали, опрокидываясь, пюпитры, сотрясался пол от топота. Люди стремительно покидали зал, толпа хлынула, как пиво из бочки с выбитым дном, как понос из больного желудка, оставив трибуны на три четверти пустыми и охваченными паникой снизу доверху. Доктора и городские чиновники спустились к нам. Они ничего не могли поделать, диагноз был неопровержимый, страшный в своей простоте и суливший еще более страшные несчастья. Покойный действительно умер от чумы.

Последствия не заставили себя ждать, и одним из первых их явил Деметриус Ван Хорн. Он сначала не верил в известие, но, убедившись, растекся лужицей на глазах, надменность и спесь с него как ветром сдуло, лицо превратилось в жуткую маску страха, безжалостно исказившего его черты. Он держался только благодаря своему одеянию, укрывшему то немногое, что осталось от его авторитета и достоинства. И кто мог сказать, не уготована ли та же участь нам всем в более или менее короткий срок? Доктора из других городов уже поспешно собирали вещи, уходили не простившись, каждый торопился спасти свою шкуру, низко пригнув голову, чтобы не попасть первым под слепой взмах косы Костлявой.

Только Йорн невозмутимо посасывал трубку. Он пригласил оставшихся в «Выдох кита», чтобы держать совет. Абрахам Стернис взял меня под руку, своей волей включив в узкий состав этого комитета. Мне было, насколько я мог подсчитать, семнадцать лет, и умирать здесь я не собирался. Нет, я не дам какому-то черному пятну решить за меня мою судьбу.

В «Выдохе кита» нас собралось не больше десятка: Деметриус Ван Хорн, к которому мало-помалу возвращались краски, Йорн, Силде, Кожаный Нос, Игнас, Абрахам Стернис с живыми как никогда глазами, еще один доктор по имени Адриан Геррит, член жюри, спокойно протиравший свои «стекла для чтения», Гаспар Ван Дерман, один из соискателей степени доктора, тот, что стоял справа от меня на экзамене, я и, наконец, Даер, который насмешил всех, высунувшись из моего кармана, и до смерти напугал бедолагу Игнаса, по-прежнему убежденного, что имеет дело с пернатым колдуном.

Руководство взял на себя Кожаный Нос – у него было больше всех опыта по части эпидемий. Первым делом следовало сжечь труп умершего от чумы на Собачьем острове. Затем оповестить население, мобилизовать летучую таможню для выявления других случаев с уточнением, когда они имели место и в каких кварталах, заготовить запас душистых трав, в основном полыни, и побольше дров. Наконец, надо было выбрать место, которое могло служить госпиталем, по возможности на острове, чтобы избежать распространения заразы.

Йорн начертил план города и показал, как можно изолировать кварталы, если вспыхнет эпидемия. Я подумал о тряпичниках – надо было предупредить их как можно скорее, сжечь все шкурки, в которых мог угнездиться «яд» болезни, снова устроить большую стирку. Абрахам Стернис и Кожаный Нос настаивали на мерах предосторожности, в частности на рекомендуемой для эпидемий форме одежды врача: длинный окутывающий балахон и маска в форме птичьего клюва, которую необходимо часто окуривать, чтобы убить миазмы.

Перед каждым из нас была поставлена задача.

Эпидемия распространялась так медленно, что мы поначалу вздохнули с облегчением, готовые признать тревогу ложной. На следующей неделе было обнаружено еще два случая, потом пять, потом наступило затишье на десять дней, за которые умерли только трое, причем у одного из них чума не подтвердилась. Зараженные дома были немедленно изолированы, и только врачам разрешалось посещать больных. Двоих им, кстати, удалось спасти. Многие люди, к тому времени бежавшие из города, возвращались, успокоенные добрыми вестями. Ходили даже шутки об этой хилой эпидемии, мол, рот она разинула, а проглотить подавилась.

Потом чума объявилась в квартале складов, обосновалась в нем и начала забирать жизнь за жизнью то там, то сям, как поклевывает сытый стервятник, рассеянно, будто нехотя, с ленцой, обманувшей город. Она не поражала всех одинаково, у одних вздувались бубоны под мышками, на шее, в паху, причинявшие невыносимые боли, других уносила скоротечная лихорадка, которой предшествовал долгий инкубационный период. Эта последняя форма была особенно коварна, ибо никак себя не проявляла до последнего. Даже тем, кто носил недуг в себе, невдомек было предательство собственного нутра: так пожар долгое время тлеет под зарослями вереска на пустоши, прежде чем вспыхнет во всей своей разрушительной ярости и пожрет в считаные минуты то, что его столь терпеливо вскормило.

В следующие два месяца эпидемия распространилась стремительно, охватила все кварталы, вспыхивая здесь и там одновременно, обходила один дом и губила другой, летела по берегам, и стены и двери были ей нипочем, продвигалась скачками, прихотливо, как конь на шахматной доске. Бежать было поздно. Угроза нависла над каждым. С последними днями весны пришла необычная жара, влажная и тяжелая, расплодились, как никогда, всевозможные насекомые. Каналы воняли. Многие замечали странные явления в ночном небе. И всем было страшно.