К концу лета город Антвалс лишился трети своих жителей, а оставшиеся были изнурены усталостью и горем. Абрахам Стернис вместе со мной обходил больных. В темных накидках, с вороньими клювами мы смахивали на больших птиц, заблудившихся в лабиринте запертых дверей и заколоченных окон. Вшивая крепость, обычно такая шумная, выглядела на фоне канала брошенным судном без руля и ветрил. Несколько ее маленьких обитателей еще боролись с гнойной лихорадкой. Мы навещали их по два раза в день. Остальным было приказано по возможности к ним не приближаться. Но число жертв шло на убыль, это факт. Госпиталь закрыли. Эпидемия уходила, как пришла, мелкими шажками, на цыпочках, прихватывая по дороге еще жизнь-другую. Небеса послали нам наконец сильный ветер, разогнавший тяжелую жару и тучи мух, которые усугубляли вонь на улицах своим кишением и жужжанием.

Этот ветер еще дул, когда зазвонили колокола на башне, сзывая народ. Люди хлынули на площадь перед дворцом эшевенов. Бургомистр с балкона зачитал декрет, возвещающий о конце эпидемии. Я покривил бы душой, сказав, что толпа ликовала, – наоборот, речь была встречена лишь перешептываниями и вопросами. Слишком много тревог и печали оставило нам бедствие. Все диву давались, что выжили, но еще не успели оплакать тех, кого унесла болезнь. Семьи пересчитывали родных, ведь многие давно не имели друг от друга вестей.

По приказу властей на площади установили жаровни, от которых каждый мог поджечь свой факел, и так, с факелами, толпа прошла к набережной, где ее ждали десятки лодок. Флотилия выплыла в большой канал и направилась к Собачьему острову. Там поставили гигантское чучело из соломы и бумаги в виде скелета; оно опиралось на косу, устремив на город слепой взгляд пустых глазниц. Чучело показалось нам еще больше, когда мы подошли к его ногам. Оно было обмазано смолой и разом занялось от брошенных на него факелов, с громким ффуух! обдав нас жаром, и все увидели, как госпожа Смерть корчится в огненном вихре среди разлетающихся искр и клубов черного дыма. Ее теперь очередь дрожать, сгорая в пламенном жару, ее очередь исходить рвотой из пожираемого тьмой рта, ее очередь стонать с перекошенным лицом, ее очередь тщетно молить небеса, простирая тощую, корявую руку! Никто не смеялся. Никто не пел. Но все без стеснения проклинали ее, оплевывали, и все время ее агонии барабаны, накрытые черным крепом, отбивали траурный марш, вторя реву пламени. Когда от чучела осталась только огромная куча пепла, на ковре алеющих углей по приказу бургомистра разбросали охапки душистых трав, чтобы в последний раз очистить воздух от ее присутствия. Толпа расходилась, кашляя в густом белом дыму, колыхавшемся на ветру, и, садясь в лодки, все с тревогой оглядывались назад: вправду ли ушла черная смерть? Вправду ли сгинула? Как бы то ни было, Собачий остров терялся в облаках дыма.

Пересдавать экзамен по медицине мне не пришлось – эшевены решили, что оказанные мной горожанам услуги дают мне полное право на звание доктора.

Йорн пригласил всю честную компанию отпраздновать это событие в «Выдохе кита». В кабак набилось больше сотни человек. Мой благодетель был в своей лучшей форме, и я вновь поразился его способности сгущать жизнь вокруг себя, заряжая ее энергией. Вероятно, в широкой груди этого малого бушевали бури, и как же отрадно было видеть, что чума не одолела его неискоренимый аппетит к жизни, как радостно было знать, что ей не удалось погасить пылавший в нем огонь.

Он разошелся не на шутку и, выражая свой восторг, так хлопнул меня по спине, что проснулась боль от засевшей под лопаткой пули, и я чуть не захлебнулся пивом. Разозлившись, я в ответ дал ему такого тычка, что едва не разбил кулак, отчего он изумленно икнул, округлив рот, и это было так потешно, что мы оба расхохотались и смеялись до слез, не в силах остановиться, еще долго.

Вообще-то все на этой гулянке лыка не вязали, слишком далеко зайдя в желании развеяться и забыться. Даже умница-разумница Силде, присоединившаяся к нам, малость перебрала. Весь вечер она пыталась заставить Даера спеть, но пибил с его неизменным духом противоречия был глух к ее уговорам и сердился, что ему мешают спать. И эта ночь, затянувшаяся до утра, обозначила для нас конец чумы и сопутствующих ей бед и горестей, не дававших нам продыху с начала весны.

Осень ознаменовалась листопадом и прибытием в город новых семей. Их лодки были нагружены до краев – тюками и мебелью, птицей и свиньями, да мало ли чем, – и каждый день царила суета на набережных, отцы семейств причаливали, глядя в бумаги, в поисках жилья, предоставленного им таможней, сыновья разгружали лодки, и все домочадцы шли по улочкам, согнувшись под тяжестью своего скарба, точно процессия мулов. Им часто предлагали свои услуги тряпичники, служили проводниками и носильщиками. Они не упускали случая потискать вновь прибывших девушек, а самые смелые успевали сорвать поцелуй, пока отцы и матери разбирались с офицерами таможни, чьи загребущие руки неизбежно приходилось подмазывать. Снова открылись рынки. Засновали суда по каналам. Возрождался город. Жизнь продолжалась.

В одно погожее утро я увидел приметную фигуру Вырви-Глаза, моего былого напарника-зубодера, который снова размахивал шляпой на рыбном рынке. У него хватило ума или предусмотрительности покинуть Антвалс в самом начале эпидемии. Мы крепко обнялись, потом он отстранил меня и, держа руки на моих плечах, рассмотрел внимательно.

– Скажи на милость, у тебя пробивается борода.

И верно, я носил теперь короткую бородку и редкие усики, одевался по моде, а Даер переселился в сумку из черного атласа на пуговицах из слоновой кости. Не говоря уже о дурачке Игнасе, которого я взял к себе в услужение: он перевозил меня на лодке, когда была надобность.

– Смотри, знахарь, будешь так щеголять – кончишь как толстяк Деметриус, – продолжал Вырви-Глаз своим сиплым голосом. – И, уж прости за прямоту, меня бы это опечалило.

Он открыл бутылку со своим убойным змеиным эликсиром, основательно к ней приложился и добавил задумчиво, словно говоря сам с собой:

– Скажу больше, мне было бы за тебя стыдно.

– Я теперь врач, милый мой Вырви-Глаз. Профессия обязывает, – ответил я в свое оправдание.

Он поднес руку к своей широкополой шляпе и коснулся перьями земли в глубоком и откровенно насмешливом поклоне:

– Слуга покорный.

Моя репутация крепла, и деньги потекли ко мне рекой. Абрахам Стернис предоставил в мое распоряжение часть своего дома, чтобы мне было где принимать пациентов, а большую часть времени я посещал больных на дому. Кое-кто в городе приписывал мне чудесные исцеления во время чумы, и я подозревал, что за этим стоит Йорн. Он уговаривал меня не опровергать эти слухи. Ну не мог он не ловчить. Неинтересно ему без этого было. И я, как ни отбрыкивался, тоже вошел во вкус. Впрочем, вкус был у всего, даже у цвета неба. Будь я птицей, нырнул бы в эту синеву, и плавал вволю, и кричал бы, чтобы услышать, как она несет мой крик далеко-далеко, за каналы, за болота, на край света…

В квартале книжных лавок я нашел переплетчика и заказал ему новую обложку для книги по анатомии, роскошную, веленевую, с шелковым корешком для рассыпавшихся страниц. Мастер ничего не спросил о круглой дыре в страницах, а я только отметил про себя, что пуля, войдя мне в спину рядом с легкими, туда, где были обычно сосредоточены самые сумрачные мои тревоги, пробила насквозь эту бумажную фигуру у самого сердца.

Я нашел сложенную вчетверо карту там, где ее спрятал, между старой обложкой и титульной страницей. Бретань казалась мне теперь очень далекой и, скорее всего, недостижимой. Здесь, в Антвалсе, можно было пустить корни и жить, как говорил мне Матиас, и, наверно, жить припеваючи. Я провел пальцем по сетке каналов и созвездию озер и болот к морю, отыскал даже городишко, где меня подстрелили. Я был тогда совсем недалеко от цели, река текла к морю, там я бы снял коньки, а дальше – проще, нашлась бы посудина и не отвернулась бы удача, на запад, на запад, вдоль песчаных берегов до самой Франции, а там, в поисках края света, непременно придешь к мысу-трезубцу, к Finis Terrae моей родной Бретани. Но зачем и что меня там ждет? Холод и голод, сопливый нос зимой и пустое брюхо летом. Святоши, нищеброды и лиходеи. Халупа-развалюха и могила знахаря. Ей-богу, можно жить и получше.

И тогда я сжег карту, точно так же, как мы сожгли чучело смерти.

Со злобной радостью я смотрел, как она превращается в пепел.

И пусть старый Браз больше не докучает мне.