Четыре месяца – это много, но они пролетят быстро, утешал я себя. Задремавший город жался к печам и каминам, жизнь в нем замедлилась. Когда дул ветер с севера, ни одной живой души не было на улочках и каналах. Свободного времени у меня было много, и, покончив с визитами, я мог бы вволю заниматься своими фолиантами и пробирками. Ничто не мешало мне продолжать изыскания в области человеческой машинерии и долгими холодными ночами испытывать на бедных зверушках действие гипотетических чудо-снадобий, но Абрахам Стернис сильно поколебал меня в моих алхимических измышлениях. От его взрыва пошатнулись их основы. Душа к этому больше не лежала.

Я предпочитал проводить оставшееся мне время в беседах с ним. Когда старый Абрахам давал волю своему красноречию, он мог явить миры куда обширнее и лучезарнее всех, какие я мог когда-либо вообразить. Он был почти неподвижен, лишь изредка поднимал руки, подчеркивая какую-нибудь фразу, но как он говорил!.. Его ум был блуждающим огнем, борзой, мчащейся по ландам. Каждое его воспоминание, каждая мысль казались мне вспорхнувшей из зарослей птицей. Я едва успевал полюбоваться оперением или красотой полета, глядь, а он уже шустрит дальше, поднимает новую. Я слушал, мотал на ус. Давал ему толчок в другом направлении, и он охотно шел новыми путями. Даер тоже был доволен, больше всего на свете он любил посидеть у огня и подремать под своеобразную колыбельную, в которую превращается беседа на расстоянии, когда слышишь ее как журчание ветерка, ласкающего обрывками фраз, и не надо вникать в смысл и суть.

Остатки моей лаборатории я разбазарил себе в убыток. Я послал Игнаса на травяной рынок, предоставив ему полную свободу продать все, что я терпеливо копил, по сходной цене, и паршивец нагрел руки, облапошив меня где только можно, но мне, честно говоря, это было всё равно. В своей фармакопее я оставил только самые простые, проверенные лекарства; в библиотеке – не больше полутора десятков книг, в том числе анатомический атлас, хоть и знал наизусть каждый его параграф, каждую виньетку. А в моей практике я старался теперь как можно чаще прибегать к силе старого Браза.

Я захаживал по-дружески к Йорну и Силде.

И по-прежнему выходил ночами на долгие прогулки.

Я еще не знал, что всегда надо остерегаться спящего города. Кто знает, какие сны мучают его по ночам. Какие кошмары витают над постелями. Что тлеет в очагах, когда раздуваются под пеплом давние страхи, погребенные испокон веков.

Вот, в двух словах, происшествие, которое ускорило события.

Едва затемно я шел вдоль ряда садов, как вдруг услышал плач и сдавленные крики за изгородью. Изгородь эта из боярышника и остролиста была густая и колючая, но я все же исхитрился проползти под ветвями. По ту сторону я разглядел в потемках двух детей. Тот, что поменьше, держался за горло и странно хрипел. Он был совсем кроха, едва умел ходить. Второй, лет трех-четырех от силы, стоял рядом, не зная, что делать, горько плакал и отчаянно звал на помощь. Я кинулся к малышу. Он задыхался, личико совсем посинело. Наклонившись, я поднял его и надавил двумя руками на диафрагму, резко вверх. Со второй попытки ребенок выплюнул застрявшую в горле красную ягоду. Едва оправившись от испуга, он ухватился за руку брата, и оба убежали вглубь сада, не оглядываясь, – бедняги побаивались неведомого спасителя, выползшего на четвереньках из черных зарослей, как зверь из норы.

Я совсем забыл об этом случае, когда поднятые им волны докатились до моего порога. По городу пошли слухи, будто бы оборотень, получеловек-полуволк, крадет темными ночами маленьких детей.

Это были еще не штормовые волны, всего лишь зыбь, досужая молва, но, увы, спящего города всегда надо остерегаться. Следы этого мифического существа, призрака – пожирателя детей, вскоре стали появляться то там, то сям, и больше всего – на рынках. Говорили, что этот оборотень пытался накормить двух малышей ядовитыми ягодами остролиста – верно, хотел отравить и утащить, одурманенных, в свое логово. Потом стало известно, что он выходит на промысел в самую темную пору и бродит по каналам, что боятся его даже тряпичники, а уж они-то под луной как дома и с кошками и совами на «ты». Вот такое чудовище прячется в городе, самые густые изгороди ему не преграда, в дома он пробирается через печные трубы, плавает подо льдом и принимает, когда ему вздумается, обличье то человека, то зверя – и впрямь есть от чего волосам встать дыбом. Я наивно полагал, что, прекратив мои ночные прогулки, тем самым ликвидирую жупела и повод почесать языки. Что он растает в тумане вместе со сказками на сон грядущий. Но было слишком поздно.

Всякий раз, побывав у аптекарей, Игнас возвращался, заикаясь от ужаса. Мало того что дурачок принимал за чистую монету все эти байки, передаваемые из уст в уста, – он невольно подпитывал их, в простоте душевной отвечая на все вопросы, которые ему задавали. Бедняга не понимал, что сам влип в историю.

Ведь кто же он такой, как не подручный этого молодого «доктора», который живет на другом конце города у старого Абрахама, «доктора», кстати сказать, так и не сдавшего экзамен и обнаружившего, как нарочно, на трупе своего врага первый бубон, предвестие эпидемии чумы. И чума его загадочным образом пощадила, хотя он ни дня не прятался от ее миазмов. А Игнас-то, этот желтозубый великан, поставляет ему щенков, а может, и чего похуже. Всем известно, что он покупает совесть аптекарей на травяном рынке. Зачем? Чтобы защитить пресловутого Гвена из Варма. Колдуна без возраста (мало ли что он выглядит юношей, говорят, ему четыре сотни лет), адепта черной магии, который дни и ночи проводит за изготовлением всевозможных ядов и отрав, а помогает ему в этом слепая птица, рожденная прямиком из бедра дьявола. Многие отвечали на это, что я их лечил и вылечил и что немало найдется обреченных на вечное молчание, обязанных мне возможностью еще посудачить на мой счет.

Но слухи – они как опухоль, укоренившись, разрастаются из крошечного семени стремительно, как бурьян, но обнаруживают себя, лишь когда созреют, разом выпустив наружу все накопившееся зло. Этот слух рос три зимних месяца.

Однажды ночью окно, за которым Абрахам Стернис полировал линзы для подзорной трубы, разлетелось вдребезги. Второй камень, запущенный той же невидимой рукой, едва не угодил ученому в голову.

Назавтра пришел Йорн предупредить меня, что дело решительно принимает скверный оборот – «вышло из-под контроля», так он, кажется, выразился. Судили-рядили мы долго. До сих пор я утешался своей чистой совестью, памятуя обо всех ужасах, которым подвергался старый Браз. Жители моей деревни не раз обвиняли его в колдовстве. Он же спокойно относил все это на счет «дури людской» и списывал, так сказать, на профессиональный риск.

Йорн рвал и метал. Я не понимаю, говорил он, всей серьезности положения. Мне предъявили обвинение, ни больше ни меньше в колдовстве, здесь, в Антвалсе, и большинство горожан уже видят меня на Собачьем острове. Он настаивал, чтобы мы укрылись в его доме. Я отказался. Если так обстоят дела, само мое присутствие опасно для всех, кто рядом. В случае необходимости, решил я, спрячусь в хижине Матиаса.

– Гвен, уж слишком это уединенное место.

– Тогда я уеду раньше, чем собирался.

– Сейчас не время. Лед тает, по каналам не пройти ни на коньках, ни на лодке, надо подождать.

– Ждать, опять ждать.

– Всего несколько дней, не больше. Гвен, я сделал все, что мог. Я даже предлагал бургомистру издать указ о твоей неприкосновенности, чтобы ты был под защитой летучей таможни. Тяжело мне это говорить, но он всегда верит последнему, кто напел ему в уши. Он из тех, кто уверен, что нет дыма без огня.

– Что ж, отлично. Я сегодня же уйду в эту хижину.

– Я провожу тебя.

– Ни в коем случае. Ты и так от меня ни на шаг, пора уже мне справляться самостоятельно. Позаботься лучше об Абрахаме Стернисе и Игнасе. Они и вовсе ни сном ни духом.

– Ты тоже.

– Не знаю. В конце концов, я был твоим шпионом целый год, я убивал щенков для опытов…

– И поэтому ты колдун? Да каждый крестьянин топит их больше каждую весну!

– Я покину хижину Матиаса как можно скорее. Полагаюсь на тебя, ты обещал мне охранную грамоту.

– Это дурость, Гвен. Полнейшая дурость.

Игнас в панике ломал руки. Я успокоил его, сказав, что Йорн о нем позаботится и убережет от нужды. Он показал свои лошадиные зубы, выражая радость, но смотрел по-прежнему испуганно, и эти два противоречивых чувства, как бы наложившись друг на друга, одновременно отразились на его длинном унылом лице. Прощаясь со старым Абрахамом, я крепко обнял его. Потом уложил в котомку съестные припасы, немного денег, атлас Кожаного Носа, посадил в карман Даера, привязал ремнем к плечу толстое скатанное одеяло и не мешкая отправился в путь. Йорн был прав, лед начал трескаться, еще два-три дня – и на коньках далеко не уйдешь.

Добравшись до острова, я подполз к дому Матиаса, но внезапно передумал и юркнул под навес, спугнув маленького горностая, устроившего себе там жилище. Он скрылся в три прыжка, изящно колыхнувшись в своей красивой зимней шубке, белоснежной с каплей черной туши на кончике хвоста, и я мысленно извинился перед ним за вторжение. Отсюда мне были лучше видны камыши и дверь хижины. Надо ли говорить, что ночью я не сомкнул глаз. Хотя ночь была спокойная, только изредка тишину нарушало уханье совы. Утром канал засверкал на солнце. Каждая травинка искрилась под слоем инея. Я пошел проверить лед. Становилось теплее день ото дня, и он был совсем хрупким. Я немного поел и вздремнул. По идее, Йорн уже должен был принести мне охранную грамоту и раздобыть лодку, но в этот день я так его и не видел. Верно, что-то его задержало. Тогда, в последних предзакатных лучах, я решил рискнуть по-крупному, но лед треснул под моей тяжестью уже через двадцать шагов, и левая нога ушла по бедро в ледяную воду. Я поднялся, чертыхаясь. Ремешок конька лопнул, и лезвие утонуло. Злой на себя, я вернулся, ковыляя, на остров.

После полуночи я услышал вдалеке гомон и крики. Я вскочил, отбросив одеяло. В той стороне плясали, вспыхивая, огни; красные, рыжие отсветы ложились на каналы, озаряя лед. Там был дом Абрахама Стерниса, и по всей этой суматохе я понял, что его пытаются поджечь. Грянули один за другим три раскатистых выстрела – стреляли из мушкета, – сердце мое отчаянно заколотилось, я не мог сидеть здесь сложа руки. Я метнулся к берегу, но лед подо мной ходил ходуном и похрустывал, идти было нельзя, и я быстро понял почему. Приближалась лодка. Кто-то колол тонкую ледяную корку на ее пути. По тому, как он захихикал, причаливая, и по внушительной стати я узнал Игнаса. За его спиной был кто-то еще, разглядеть я не мог, слишком темно, но подойти ближе поостерегся. У меня были веские причины не доверять Игнасу, с ним ведь никогда не знаешь, на чьей он стороне. Крики вдали стихали, свет мерк. Слава Богу, это не пожар, иначе полыхало бы зарево.

Вторая фигура спрыгнула на берег. Я узнал ее походку. Я не верил своим глазам, но это была она, Саския. Она не стала тратить время на китайские церемонии.

– Надо уходить, Гвен, сейчас же. У меня твоя охранная грамота и два десятка золотых в этом кожаном кошельке, их посылает тебе Йорн.

– Что там происходит?

– Потасовка.

– Потасовка с факелами?

– Они хотели поджечь дом старого Абрахама, но Йорн был уже там, с офицерами и таможенниками. Ему удалось не допустить худшего. Он вовремя вмешался. Есть раненые, но ничего серьезного, таможенники получили приказ стрелять в воздух…

– Но кто может держать зло на старого Абрахама? Меня ведь у него больше нет…

– А соседи говорили другое. Поэтому, – она помедлила, глубоко вдохнула и выпалила конец фразы единым духом, – ребята из Вшивой крепости и предприняли вылазку.

– Тряпичники? Но почему?

Она пожала плечами.

– Они все против тебя.

– Даже Арно?

– Особенно он.

Это меня ошеломило.

– Так ведь был Анку, потом ты не сдержал обещания насчет Одноглазого, а теперь все эти слухи о тебе…

– Вздор! Ты им веришь?

– Верю ли я? Дурак! Была бы я, по-твоему, здесь?

– Но они?

– Конечно, верят. Они считают тебя кем-то вроде оборотня. Пока Йорну удалось их успокоить, но рано или поздно они придут искать тебя сюда. За пределами Антвалса ты почти ничем не рискуешь, они не сунутся за границы своих охотничьих угодий. Мы отвезем тебя подальше, а там сможешь взять другую лодку. У тебя есть все, что нужно?

– Как будто есть. Спасибо, Саския.

Я забрался в лодку, встал на корме и взял шест. Саския орудовала шестом на носу, а Игнас колол лед, прокладывая нам путь по воде и оставляя позади черную струю. Мы действительно нашли лодку, привязанную неподалеку, поменьше и полегче. Чтобы перенести туда мои вещи, потребовалось всего несколько секунд. Саския протянула мне какую-то бумагу, но прочесть ее я не мог, было слишком темно.

– Это тебе тоже понадобится, – сказала она, взяв из лодки медный фонарь, и запалила фитиль.

Я развернул бумагу, поднес ее к трепещущему огоньку. Йорн на скорую руку набросал путь по основным каналам до Брюгелюде, указав там и сям кое-какие ориентиры. Некоторые я узнал: видел их прошлой зимой.

Игнас пожал мне руку, сняв шапчонку. Этот жест меня рассмешил, и Игнас, всегда на моей памяти невольно всем подражавший, тоже засмеялся. Он протянул мне дубинку, которой разбивал лед. Я взял ее в руку и понял, что орудовать ею нелегко: надо бить достаточно сильно, чтобы расколоть ледяную корку, но не давать ей уйти под воду. Ремешком она крепилась к запястью, чтобы не утонула.

Саския еще сидела на борту моей лодки, мы были совсем близко друг к другу, но лицо ее тонуло в тени по прихоти фонаря, огонек в котором еле теплился. Я запустил руку в ее длинные волосы, тихонько надавив на затылок, привлек ее к себе, и наши губы встретились. Словно огненным мечом пронзил меня поцелуй, открыв мне такое, чего не написано ни в каких книгах, ни в каких атласах тела, и первой отстранилась она, у меня бы просто не хватило на это сил.

Она вскочила в свою лодку и, пока я смотрел на нее в последний раз и не мог насмотреться, тихо промолвила:

– Прощай, маленький знахарь.

И, разойдясь в разные стороны, мы скрылись в ночи.

Путь по полузамерзшим каналам был нелегким. За последний год я окреп – недаром ворочал тела во время чумы и избороздил на коньках все каналы в длину и в ширину, – но от взмахов дубиной у меня очень скоро заломило руки и спину. Вдобавок надо было, разбив лед, вернуться на корму, чтобы нажать всем своим весом на шест, потом снова на нос, опять к шесту и так далее. Эта мука кончилась, только когда я добрался до более широких каналов, где между берегами был проложен путь для судов.

Наконец я вышел к большой реке. Она была слишком глубока для шеста и несла огромные глыбы льда. У лодки не было руля, управлять ею я не мог, только плыть по течению, рискуя быть раздавленным льдинами или разбиться об опору мельницы. Пришлось дожидаться судна покрупнее, а поскольку редкие смельчаки открывали в эту пору навигацию, с меня заломили изрядную цену.

Показался Брюгелюде: сначала я увидел высокую крепость, делавшую его неприступным. Она выходила на просторный рейд, над которым кружили тысячи морских птиц. Я насчитал больше полусотни башен и колоколен: это был самый большой город, какой я видел за свою недолгую жизнь. Опутанный частой сетью каналов и мощеных улочек, он имел два порта, рыболовный и торговый, где причаливали корабли из дальних стран, десятки складов и закромов на обоих берегах устья, и, несмотря на холод и ветер, оживление в нем царило день и ночь. Никакого сравнения с ленцой Варма и тесным мирком Антвалса.