Варм оказался целым городом, вытянувшимся вдоль дороги. Таможня на самом его краю была видна издалека: дозорная башня, казармы из красного кирпича, внушительное хранилище соли и многочисленные конюшни. Мулы ускорили шаг, торопясь к теплой соломе и порции овса.

В главном зале пахло дымом, кожей и табаком. Вечерний свет падал косыми лучами на огромную печь, выложенную голубым фаянсом, вокруг которой сидели таможенники, покуривая длинные трубки. Трое наших рассказывали о стычке, едва не переросшей в бунт. Они говорили громко, гордо выпячивая грудь. Товарищи одобрительно хлопали их по спине. Белые воротнички отделяли багровые лица от черных одежд. Йорн смеялся вместе с ними. Один из офицеров знаком велел мне следовать за ним в кабинет. Сесть не предложил, прочел, подняв бровь, записи своих коллег, даже дверь оставил открытой, чтобы слышать продолжавшийся за стеной разговор. Он подумал немного, сцепив руки под подбородком, и наклонился вперед.

– Как звать?

– Гвен.

– Гвен… – он ткнул пальцем в строчку в амбарной книге, – …Перхун, так?

– Если угодно, да.

Он пробормотал себе под нос цифры замеров и физические особенности, записанные ниже, помедлил.

– Ты, значит, кашляешь, верно?

– Да, случается.

Он растянул губы в усмешке. Снова посмотрел на меня, быть может, ожидая объяснения или даже оправдания.

– Что ж, – выдохнул он, – стало быть, так. Продолжим. Тебя нашли на морском берегу в… в… (он посмотрел в записи)… – Зулдиге, ты подтверждаешь?

– Наверно…

– Отвечай четко.

Мое «да» заглушил взрыв смеха, в дверь просунулась голова одного из таможенников:

– Скоро ты там с Заблудшим?

– Сейчас приду, я почти закончил. Название корабля?

– Корабля?

– Как называется корабль, на котором ты приплыл?

Я медлил с ответом. Меня так и подмывало рассказать о поездке на телеге Анку, но вспомнились советы Йорна. Почему бы, в конце концов, не соврать, не выдумать? Что это изменит в моем и без того нелепом положении?

– Так что, Гвен Перхун, ты добирался вплавь? И не нахлебался?

– «Старый Браз».

– Это название корабля? Как пишется?

Я уже начал привыкать к их странному языку и кое-как на нем изъяснялся, но понятия не имел, как прочесть слова по буквам.

– Я жду.

Я жестом дал понять, что хочу взять перо. Он поднял бровь и, развернув ко мне тетрадь, показал, куда вписать название корабля. Я вывел, высунув язык: Старый Браз. К гусиному перу я не привык, у нас они были стальные. Таможенник удовлетворенно кивнул.

– Жить собираешься здесь, в Варме?

– У стража Йорна, он обещал меня приютить.

– Надолго?

– Не знаю, поживу временно.

– Ладно, пока я с тобой закончил. Больше тебя не держу. Но ты должен сообщать обо всех перемещениях за пределы Варма, твое дело еще не закрыто. Ступай, – отпустил он меня, помахав растопыренной ладонью.

Йорн ждал меня во дворе у ворот, сияя улыбкой.

– Молодчина, Гвен, я же говорил, что долго тебя не промурыжат. Пойдем пропустим по стаканчику, а потом я познакомлю тебя с моей милкой. Во всем Варме, уж поверь мне, лучшей не сыскать.

Мимо шло с пастбища стадо коров, его подгонял оборванный мальчишка, шлепая босыми ногами по грязи. Вечерело, над трубами вился дымок, ночная сырость уже пропитала улочки; мне вспомнилась моя деревня, убогая, бедная и жившая по подобным законам, в том числе и по главному, который сформулировал в трех словах старый Браз, и я подумал, что у меня есть причины сомневаться в искренности моего спутника. Заход в трактир, где стоял дым коромыслом и уже горланили забулдыги, моих сомнений не развеял. Я замерз, устал, чуть не уснул за столом, пока Йорн одного за другим приветствовал сображников, и вздохнул с облегчением, когда он поднялся, хоть и на нетвердых ногах, и мы пошли к нему домой.

Дверь открылась, и появилось женское лицо в обрамлении белого льняного чепца. Йорн, пожалуй, переоценил терпение своей подруги – она совсем не обрадовалась его столь позднему возвращению, да еще в столь шатком равновесии. Но тотчас смягчилась, разглядев меня, почти погребенного под внушительной массой моего благодетеля, которому я по дороге худо-бедно служил костылем.

– Вот Гвен, – представил меня Йорн.

– Добрый вечер, – поздоровался я.

Это была высокая молодая женщина, под стать своему другу, красивая и стройная; щеки ее алели, как яблочки, белокурые кудряшки выбивались из-под чепца. Ее улыбка сразу согрела меня.

– Входи, Гвен. Я Силде. – Она закрыла дверь. – Я приготовила вам суп, ты, наверно, умираешь с голоду.

Признаться, супа я съел в тот вечер три тарелки: первую – потому что был голоден, вторую – потому что был голоден, и последнюю – потому что мой аппетит разыгрался от самого вида стола, от огня в печи, разгонявшего тени, от теплого соседства Силде, которая улыбалась мне, одновременно ворча на Йорна, уже клевавшего носом в тарелку. Она отвела меня по крутой лестнице в комнатку под самой крышей. Постель была приготовлена, и, не имея больше причин утолять голод, я уснул.

Наутро меня разбудил ее голос. Она пела. Я спустился вниз. Силде звонко расцеловала меня, я отдернул голову. Она смотрела, посмеиваясь, как я задумчиво тру щеку.

– Как спалось, Гвен? На столе молоко. Только что надоила. Еще теплое.

Я сел за стол. Обвел взглядом комнату: буфет, зеркало в черной деревянной раме. Одно окно выходило в сад, вытянутый в длину, за которым протекал ручей. Я увидел ровные ряды грядок, маленький хлев с сыроварней и три крытых соломой улья, странно наклоненных под одним углом, в самом конце, за рядом тополей. У двери стояла пика, а на сундуке тускло поблескивал в полумраке шлем.

– Где Йорн?

– Еще отсыпается. Может, расскажешь мне?

– Боюсь, это долгая история.

Она села напротив меня.

– Ты вправду Заблудший?

Я уставился на нее, не понимая. Утер тыльной стороной ладони белую пену от молока, подчеркнувшую пушок под носом. Мой жест вызвал у нее улыбку, и я, тотчас устыдившись его, заерзал на стуле.

– Заблудший? Да, можно и так сказать! – послышался голос Йорна от двери.

Я подскочил. Я был рад видеть моего стража здесь, в его доме, в штатском, с всклокоченными волосами, в расстегнутой рубахе поверх коротких пышных штанов. Он приобнял Силде, подмигнул мне в знак приветствия, сел, скрежетнув ножками стула по полу, взял хлеб, отрезал кусок, подвинул его по столу ко мне, потом отрезал себе тоже.

– Их подбирают на берегу каждый месяц, ты же знаешь, – сказал он, поигрывая ножом. – Таможня их регистрирует, дознание проводят спустя рукава, ну и вот. Всё больше мальчишки, с кораблей прыгают – уж слишком тяжко им живется на борту. Всегда найдутся такие, что предпочтут утонуть, чем умереть от побоев. Если некому их взять под крыло, им одна дорога – в Железные сады, там всегда нужны рабочие руки… Но ты, сам не знаю почему, мне приглянулся. Чисто птенец, упавший с неба. Я сказал таможенникам, что возьму тебя к себе. Как страж побережья, я имею право держать прислугу. Никто не возражал, мне даже подмазывать их не пришлось. Надо сказать, для Железных садов ты хлипковат. Боюсь, долго бы там не протянул, у тебя легкие что кружева, ей-богу! А одет-то как! Ты будешь помогать нам здесь: у нас три дойные коровы в хлеву, сад-огород заботы требует, а мне еще надо дослужить на побережье.

– Йорн… клянусь тебе… я не прыгал с корабля.

– Ты опять за свое? – Он стукнул по столу кулаком. – Послушай меня хорошенько, Гвен: кто нес эту чушь про черную лошадь с телегой, тех больше здесь не видели. Слышишь, что я говорю? Ты не первый. Их забирает таможня. Знаешь почему? Потому что это безумцы. Понимаешь? Безумцы. Ты видел берег? Дорогу? Думаешь, никто бы ничего не заметил? Да мы же для того там и поставлены, чтобы смотреть в оба: на дорогу и на берег, на берег и на дорогу. И за рыбаками присматривать. Да что у тебя в голове творится, мальчуган, а? Я тебя вытащил из лап таможенников. Избавил от Железных садов. А ты упрямишься и несешь околесицу. Ты что, не хочешь, чтобы я тебе помог?

– Хочу.

– Тогда кончай свои бредни, чтобы я их больше не слышал. Нет на свете ни Анку, ни какой другой нечисти, понял меня?

– Да.

Он откинулся назад и облапил Силде.

– Вот увидишь, здесь у нас рай. Нет на свете места лучше, чем Варм.

– А ты много знаешь других мест?

– Нет, а что?

– Так, ничего.

Может быть, он и прав, думал я. В конце концов, здесь не хуже, чем у меня на родине. Таможня содержала городок, и неплохо. На главной улице белели фасадами аккуратные дома, она всегда была многолюдна. В базарные дни отовсюду стекались крестьяне в пестрых одеждах: кто с корзинами фруктов и овощей, кто с гусями и утками.

Мне приходилось ухаживать за коровами, выгонять их на пастбище, помогать в саду. В церковь я не ходил, потому что Заблудшие, как все, кто приходит с моря, считались здесь потерянными душами. Меня это устраивало. Мало-помалу я обследовал территорию. Дорога на въезде в Варм и на выезде охранялась сторожевыми постами. За последними соломенными крышами и обнесенными изгородью садами несколько начинающихся в центре улиц терялись в сосновых лесах, оврагах и торфяных болотах.

Когда Йорн отправлялся на побережье, я оставался с Силде один. Нрава она была ровного, всегда весела и никогда не повышала голос. Я так часто удивлял ее своими вопросами, что она заливалась смехом. А когда не знала, что ответить, ерошила мне волосы. Я ненавидел этот жест и любил его, ненавидя. Я с малых лет привык к другому обращению, к тумакам, оплеухам и подзатыльникам. Мой отец испробовал все номера, какие только может исполнить рука, с раскрытой ли ладонью, со сжатым ли кулаком, чтобы опуститься с размаху на нос, губы или ухо. К счастью, у пьяниц рука легкая, и он всегда ухитрялся, уж не знаю как, оставить меня после взбучки хоть с одним зрячим глазом. Но нежность Силде пробивала брешь, закрыть которую было много труднее, и куда более опасную к тому же, потому что мне хотелось ей довериться.