В скалах обрывистых, в ракушечнике поодаль берега были у рыбаков келейки вырезаны, — не очень велики, а спать можно.

Под вечер Федосей, старик да молодой парень, Николай его звали, пошли на яле — лодочке рыбацкой — в море сети ставить.

Смеркалось. С неба опускалась на горячую землю прохлада. Кое-где зажигались на берегу огоньки костров. Михайла лежал на теплом камне, смотрел в море, думал.

Казнили, значит, Емельяна Ивановича на Москве.

Михайла чесал грудь, вздыхал.

Господин Руссо, философ отменный, говорит, сии все злодейства — от скопления людей. Потому как в отдельности человеки кротки и тихи. Государства же — зверям рыкающим подобны.

Федосей то же твердит: Россия-де проклята. Плюнь на нее и разбегайся. Друг от дружки подальше. Ищи всяк свои Белые воды!

Хорошо. Чего же Емелька-бунтовщик не плюнул и не бежал? За что болел? Чего ему, вору, надо было, что до муки кромешной дошел, а назад не поворотил?

Опять у Михайлы в голове видение всплывает.

— Тятя, тятя! — жаркий шепот детский слышится в темноте.

— Ну, ну, сынок, не плачь!

— Чего покинул нас?

— Миру послужить.

— Ты, сказывают, злодей?

— Нет, сынок. Всею душою — нет! Только и хотелось — за правду постоять. А без кровушки, слышь, за нее, за матушку, вступиться нет возможности…

Знакомый густой голос замолкает. Михайла стоит у шатра, смотрит на ночное небо, дрожит…

— Тятя, тятя, и я с тобой…

— Нет, — усмехается Пугачев. — Ты еще мал.

— Тятя, тятя! Что мне сделать для тебя?

— Помнить, сынок. Все помнить. Вот оно пройдет, время, а ты запомни его. И меня тоже.

— Зачем?

— Для правды. Ее ведь без памяти, как и без кровушки же, — тоже не бывает. И быть не может. Свои обиды прощать можно. Людские — нет. Ты как бы ни жил — ништо. Лишь бы народ — в добре. Тот и есть злодей сущий, кто обиды народные забывает.

Шевелятся, дрожат в угольном августовском небе звезды. Летит над землей ночь. В последний раз говорит Пугачев с мальцом своим.

Трепещут от ветра полы шатра. Внизу, под холмом, горят костры казацкие. Щурится Михайла, вздыхает тяжело, со стоном.

…Скрипнуло, зашуршало. Тяжелый ял ударился о песок. Попрыгали из лодки Федосей, старик да Николка. Потащили ял на берег.

Скоро опять запылал костер, забурлило в котле варево.

— Приезжаем сюды ловить рыбку, — рассказывал старик не торопясь, отворачиваясь в сторону от дыма. — Да. Много ее тут. А народу мало. Одни мергены, охотники, по степи. Кой-где кайсаки да трухмены кочуют. Жалуются: досаждают им когда хивинцы, а еще ино — воеводы персидские. А живут здесь сами скудно. Муки, хлеба нет. На Россею надежда, что выручит.

— Чего там! — перебил Федосей. — Просто Лошкарев — купец астраханский, жи́ла, муку сюда на шмаках парусных возит. Деньгу загребает, ирод.

— Загребает, конешно, — миролюбиво согласился старик. — На то он и купец. Да и в его, купца, положение тоже все-таки войти надо. Когда деньгу загребет, а когда и нет. Откочуют аулы в степь — сиди тогда, жди, как рак на мели…

— А не шалят здесь? — спросил Михайла.

— Бывает, и шалят. Иной мергень не только дичь, но и нашего брата зацепить норовит. Да корысти немного. Окромя рыбы — что с нас взять?

— Чего же плыть сюда, если голову потерять можно? Рыба-то везде есть…

— А соль? — зло сощурился Федосей. — Рыбу без соли не сохранишь. А на соль налог в Россее, знаешь, какой? Не укупишь. А здесь — вон, в озере лопатой греби.

— Да, — старик завздыхал, — соль тут даровая, хорошая да и вкусная. И Лошкарев купец ее возит.

— Где ж он останавливается?

— А на мысе Карган. Там и пристань есть.

— Далеко ли отсюда? — Михайла затаил дыхание.

— А вон — за косой, — старик вытянул руку.

Федосей взглянул на Михайлу, ничего не сказал. Михайла отвернулся равнодушно. Помолчали…

Близок ты, значит, оказался, близок уже, поручик, к тому кладу. Ну? Как же он говорил тогда, пискун верный, Емельяну Ивановичу? «…На том берегу мыс Карган, на нем же пристань. От мыса Карган на полдень по берегу полдня ходу пешему — холм, на холме — гриб каменный. От гриба, на полночь, сто шагов мерных отложив, камень найдешь. Камень отвали, и там яма, щебнем засыпана. В яме золото. В горшках…»

Поели горячего. Начало в сон клонить. От костра угли одни остались. Николка прикорнул, глаза смежил, губами зачмокал. Спит, на губах улыбка сладкая плавает.

Старик долго кряхтел, крестился, шептал что-то про себя, имя господне поминая. Затих. Один Федосей не спал. Сидел, колени обхватив, на уголья смотрел. Косил глазом на Михайлу. Молчал.

Была вокруг тишина великая, без ветра. Море спало. Михайла навзничь лег, в небо уставился. Раскинулось оно над ним чашею. Звезды — мохнатые, крупные, таких и нет в России, — сияли, мерцали над ним.

— А что ты, Михайла, дальше-то делать будешь? — Федосей зевнул, посучил босыми ногами. — С нами аль как?

— С вами мне никак нельзя, — раздумчиво ответил поручик.

— И то…

— Поймают здесь. За море бы утечь, в Персию, што ль, или еще далее…

— Дело…

— Все дело — как. На мыс Карган сходить, посмотреть…

— Дело! Только поберегайся…

— А что?

— На шмаках лошкаревских нет-нет и солдаты бывают. С офицером. Смотри.

— Добро, коли так.

На том и заснул Михайла незаметно, лицо к небу обратив.