1

Весна подошла к концу, наступил июнь. Вот тогда начальство дало комбригу понять, что его могут отпустить недели на две, на три. Поставлено было при этом непременное условие: на Кавказ или к Черному морю не ездить, а лучше всего провести эти дни где-нибудь поблизости, неподалеку от Москвы, чтобы в случае надобности его можно было сразу вызвать обратно в генштаб.

Он устроился в небольшом доме отдыха, в тихом уголке Подмосковья. Это была старая барская усадьба, стоявшая ка возвышенности, посреди заросшего парка. Рядом протекала речка.

Первые дни комбриг главным образом отсыпался. Завтракать почти не ходил. Обедать и ужинать в столовую, которая была на первом этаже, спускался с опозданием, когда почти все постояльцы дома отдыха уже успевали закончить трапезу. Его соседом по столу оказался худощавый черноволосый капитан с «Золотой Звездой» Героя на груди. Познакомились. Оказалось, что капитан служит в танковых войсках. Участвовал летом 1939 года в боях на Халхин-Голе, за которые и был удостоен высокой награды. Сейчас он учился в Академии.

Теперь они иногда вместе прогуливались по аллеям парка. Разговаривали. Немногословный комбриг большей частью слушал своего собеседника. Судил капитан о вещах довольно здраво, хотя непрерывно пересыпал свою речь разными оговорками. Вдоволь наслушавшись от него всяких «не берусь утверждать, но…», «хотя некоторые и говорят…», «не хочу кого-то там упрекать, однако», — комбриг в конце концов чуть ли не с раздражением сказал ему:

— Знаете, капитан, чего более всего нужно опасаться военному человеку?

— Чего?

— Инерции мышления, — ответил комбриг. — Если такая беда приключается с командиром невысокого ранга, то этот грех особой беды принести не может. Да и бороться с ним внизу легче. А чем выше уровень, на котором стоит начальник, тем инерция становится опаснее. Поэтому с молодых лет не давайте в себе развиваться этому недостатку.

— Знаете, товарищ комбриг, все это представляется мне слишком умозрительным, отвлеченным. А я не охотник до абстрактных рассуждений. Я человек практический. Приведите какой-нибудь конкретный пример того, что вы имеете в виду.

— Можно и конкретный.

— Пожалуйста.

— Помните сокрушительное наступление немцев весной и летом прошлого года, когда за несколько недель была разгромлена Франция, а англичане под огнем еле-еле успели вывезти из Дюнкерка свою армию, потеряв при этом почти все вооружение?

— Да, помню.

— Вы, товарищ капитан, конечно, помните и случай с немецким самолетом накануне наступления?

— Вынужденная посадка?

— Да. За несколько дней до того, как немцы приступили к осуществлению на Западе своего плана «Гельб» — то есть удара по Франции, — весь это план «Гельб», вместе с картами, в результате вынужденной посадки немецкого самолета на территории Бельгии, попал к союзникам. Офицер не успел уничтожить бумаги, которые были при нем, и план предстоящей операции немцев оказался в руках англо-французского командования.

— На войне всякие случайности бывают, товарищ комбриг.

— Вы правы, товарищ капитан, случайности всякие бывают. Самое страшное не в этом.

— А в чем?

— Англичане и французы, — сказал комбриг, — имея в руках весь план предстоящей операции вермахта на Западе, ничего не сделали для того, чтобы встретить ее во всеоружии, не подготовили свои войска для отражения немецкого удара, направление которого они узнали.

— Да, да, я помню, — воскликнул капитан. — Они не могли поверить, что это подлинный план! Им казалось все это авантюрой, блефом, они думали, что немцы не могут вести наступление таким образом!..

— Да, товарищ капитан. У них действовала инерция мышления. Они приучили себя к идее позиционной войны…

Они пошли дальше по аллее, но теперь обменивались уже только замечаниями о погоде, об интересной планировке парка, об архитектуре старинной усадьбы и прочих незначительных вещах.

Через пару дней, за обедом, капитан сказал:

— Здесь недалеко, товарищ комбриг, есть дом отдыха писателей. Из нашего дома туда иногда по вечерам молодые командиры ходят. Там музыка бывает, люди интересные из Москвы приезжают. Новости всякие рассказывают. Недурно, в общем, время проводят. Не прогуляться ли и нам как-нибудь? А то, мне кажется, вы уже скучать начали. Скука же, как говорили римляне, злейший враг не только работе, но и отдыху.

— А вы откуда, капитан, знаете, что говорили римляне?

— Отец мой историей занимается. Вот и я тоже к ней немного приобщался.

— Ах верно, верно говорили римляне, — посмеялся комбриг. — К тому же я, наконец, кажется, отоспался после ночных бдений в генштабе.

— Приятно все-таки слышать, — улыбнулся капитан, — что когда мы, грешные, спим, кто-то за нас бдит, — вот хотя бы в генштабе.

— Не насмешничайте, капитан, — комбриг взглянул укоризненно, вздохнул. — Вам, строевикам, хорошо. А штабная работа да еще генеральная — это ненасытная прорва. Сколько ни работай — все мало.

— Извините, товарищ комбриг.

— Ничего. А в писательский дом отдыха я с вами охотно прогуляюсь. Можно немного развлечься. На незнакомых людей поглядеть всегда интересно…

В тот же вечер и отправились. До писательского дома добрались в сумерках, — издали светились огнями окна большого двухэтажного здания. Где-то нежно мурлыкал патефон.

Комбриг и капитан поднялись на второй этаж. В большой, ярко освещенной зале, было довольно многолюдно. У настежь распахнутого окна на небольшом столике пристроен был патефон. За ним заботливо ухаживал молодой человек в модном пиджаке с приподнятыми плечами — крутил ручку, менял пластинки — и неутомимый ящик почти без перерыва источал томные мелодии. Несколько пар танцевали. Слышались шутки, смех.

В противоположном углу гостиной с двумя диванами старинного стиля, большим круглым столом и мягкими стульями собралось несколько человек — кажется, из писательской братии. Шел оживленный разговор, как показалось комбригу, — на литературные темы.

Комбриг устроился на диване у стены напротив входа. Он уловил несколько любопытных взглядов, брошенных на него, но вообще здесь, кажется, умели не докучать человеку вниманием. Это ему понравилось.

Капитан отошел к раскрытому окну, где играл патефон. Наверно, он хотел потанцевать.

Комбриг рассеянно смотрел на пеструю толпу гостей. По зале неторопливо прохаживались пары. Женщины были в легких летних платьях и почему-то казались комбригу особенно нарядными, привлекательными. Ему приятно было сидеть спокойно в стороне и следить за пестрым ручейком жизни, струившимся возле него.

Так просидел он довольно долго. Несмотря на раскрытое окно, в зале однако постепенно становилось душно. Комбриг встал — ему захотелось выйти на свежий воздух. Тут рядом с ним оказался молодой человек. У него были темные глаза, стрижка полубокс и широкие плечи.

— Вы, кажется, хотите прогуляться, товарищ комбриг? Разрешите сопровождать вас? Писатель-маринист, — он назвал себя, поклонился.

Комбриг кивнул:

— Не возражаю. Давайте выйдем вместе.

У крыльца им встретилась стройная женщина в синем платье, с высокой прической. На груди ее была приколота красная роза. Цветок показался только что сорванным, комбригу почудились даже капельки вечерней росы на лепестках.

Он и писатель-маринист прошли немного и опустились на скамейку. Было свежо и прохладно.

— О море, значит, пишете?

— Да, о море. А вот скажите, товарищ комбриг, ведь введены новые генеральские звания, а у вас все еще ромб в петлицах и звание прежнее — комбриг… Почему?

— Прежние звания не заменяются автоматически новыми, генеральскими. Идет переаттестация. Прежде всего это делается в войсках, в округах. А от нас, москвичей, это никуда не уйдет. Все будет сделано в срок.

— Вы, значит, в Москве служите?

— Да, в Москве.

— Понятно. — Писатель помолчал; он как будто колебался. — Может быть, пройдем еще немного, товарищ комбриг? Мне надо вам кое-что сказать.

Они углубились в аллею. Шли медленно — здесь было уже совсем темно, и тут молодой человек обстоятельно, не без волнения поведал комбригу то, что было у него на сердце.

Он недавно окончил мореходную школу торгового флота. Проходил практику на сухогрузе. Это имело немаловажное значение и для писательства, которым он занимается уже несколько лет. Прошлой осенью совершали рейс из Америки в Ленинград. Имели четко выполненные, хорошо видные советские опознавательные знаки на бортах, на поверхности палубы. Флаги на корме, на мачтах. Все в ажуре. Все шло нормально. При подходе со стороны Атлантики к берегам Англии были вдруг задержаны английским эсминцем. Сухогруз отвели в Портсмут, поставили у стенки, и началась долгая канитель. Куда, да откуда, да что везете, да зачем, да почему, да для кого — в общем, сплошные придирки. Судовые бумаги были в полном порядке, но корабль не отпускали, хотя наше посольство в Лондоне предъявляло протесты. Придирались англичане вежливо, даже как-то вяло, но корабль продержали несколько месяцев. Отпустили только этой весной. Недавно сухоргуз благополучно добрался до порта назначения. Практика у молодого моряка кончилась, ему предоставили отпуск, и он приехал в Москву. Так что все это позади, но это предыстория. А главное в том, что ему пришлось услышать, пока стояли в Портсмуте. Периодически их отпускали на берег, он захаживал в портовый ресторанчик. Кого там только не было! Моряки — да и не только моряки — чуть ли не со всего света. Но молодому практиканту с советского судна предстояло вовсе неожиданное: незадолго до отплытия на родину он встретил там одесского грека. Самого натурального! Себя этот одессит просил называть «дядя Спиро». Это ему было приятно. Спиро, так Спиро! Немного рыбак, немного портовый грузчик, немного контрабандист — мелкий, конечно! — в общем, всего понемногу. Тип хорошо известный и не раз описанный. В двадцатом году при эвакуации белых, он тоже, на свое горе, оставил Одессу, увязавшись за каким-то «негоциантом», — так он говорил. Впоследствии негоциант оказался просто жуликом. Дядя Спиро признавался, что его погубила жажда путешествий, ему хотелось повидать мир. Повидал. Долго мыкался в Болгарии, потом в Югославии. Потом перебрался во Францию и осел в Нормандии. Здесь ему пригодилась старая черноморская хватка, и дядя Спиро постепенно сделался нормандским рыбаком, но за рыбой ходил редко. Зарабатывал себе на жизнь главным образом тем, что вязал сети, чинил лодки, смолил борта и днища, делал на черноморский манер поплавки для сетей, гарпуны, крючья и прочую снасть, потребную рыбакам в их промысле — тут он знал толк. Врастал в чужую жизнь, прилепился к ней повседневным бытом. Одессы, однако, забыть не мог. По ночам, во сне, видел Дерибасовскую, видел лестницу, спускающуюся к морю, видел бронзового дюка Ришелье — плакал. Когда после разгрома Франции и бегства английских войск за канал, пришли немцы, дяде Спиро вовсе стало невмоготу. В глазах темнело, когда видел на улицах рыбачьего поселка немецких мотоциклистов, пятнистые броневики или громадные фуры, запряженные тяжеловозами. Вспоминались интервенты в Одессе времен гражданской войны, патрули в порту, наглые офицеры на Французском бульваре, тела повешенных, раскачиваемые ветром. Теперь было не до слез — дядя Спиро скрипел зубами, обдумывал способы — как бы насолить немцам. Вскоре случай представился. На исходе зимней ночи, когда выл ветер и хлестал дождь, в его домишко тихо постучали. Когда дядя Спиро открыл дверь, из дождливой темноты через порог со стоном шагнул насквозь промокший человек — и тут же упал. Дядя Спиро перетащил его в комнату. Лужа воды, которая натекла на пол, быстро становилась красной — у него сочилась кровь из раны в боку. Человек был из-за канала, с той стороны — из Англии. Дядя Спиро снял с раненого мокрую одежду, перевязал бок, одел во все сухое, натянул на него старую вязаную фуфайку и уложил возле печи, сложенной из громадных обломков дикого камня. Потом выхаживал его — крепким рыбным бульоном и нормандской яблочной водкой. Он и рану промывал ему водкой — тот быстро поправлялся. Хотя за такие дела немецкие оккупационные власти грозили жителям виселицей, дядя Спиро держался как обычно — спокойно, просто. Он словно помолодел, и Одесса ему теперь вспоминалась уже радостно, хорошо. Так у него начались связи с людьми из-за канала, и месяц от месяца становились все прочнее. Теперь у него в подвале иногда хранились патроны, оружие, продовольствие — для тех, кому в том бывала нужда. Совсем недавно, уже этой весной, на рассвете, трое здоровенных парней приволокли в домишко дяди Спиро спеленатую брезентом куклу. Когда куклу распеленали, оказалось, что внутри брезента находился сильно помятый немецкий полковник с кляпом во рту. Ему дали отдышаться, вытащили кляп, влили в него стакан все той же нормандской яблочной водки и немедленно стали допрашивать. Его должны были переправить за канал следующей ночью, но самое главное стремились вытащить из него сейчас же, немедленно, и передать по радио. Он был важной фигурой, за ним специально охотились. Его погубила страсть к девочкам. Полковника спокойно выкрали из гостиницы небольшого курортного городка в ста милях от рыбацкого поселка. В руках у разведчиков он оказался довольно словоохотливым, особенно под прицелом автомата. Его допрашивали весь день. То, что он говорил, тут же кодировали и передавали по радио. Дядя Спиро все это слышал. Вечером полковника опять увязали в брезент и уволокли в ночь. За парнями и их добычей с той стороны в условленное место должен был прийти парусник. Ночью на побережье поднялась пулеметная и автоматная стрельба, бросали осветительные ракеты. Чем все это кончилось, дядя Спиро не знал. На следующий день, под вечер, к нему пришел Гастон, сосед, старый рыбак. Он сказал, что немцы чем-то обозлены. Целый день слышалось тарахтенье машин и мотоциклов. Они явно что-то замышляют. Дело может обернуться очень плохо, немцы шутить не любят. У Гастона недалеко есть лодка. Надо бежать. Немедленно. Что думает дядя Спиро? Дядя Спиро думал то же самое. В темноте они незаметно отчалили. Через час были далеко в море. Позади, на берегу, над поселком, стояло зарево. Слышались крики, автоматная трескотня. Так дядя Спиро оказался в Англии.

— Потом, — закончил свой рассказ молодой человек, — этот старый одессит увел меня из маленького ресторана, где мы сидели и беседовали, и на безлюдном пирсе, в темноте, под моросящим дождем, поминутно оглядываясь, выложил главное. Полковник на допросе сказал: немцы весной или летом этого года высадятся в Англии. План операции называется «Морской лев». Все приводится в готовность — сухопутные войска, авиация, морские силы. Плавсредства будут стянуты отовсюду. Гестапо, эсэсовцы имеют планы Лондона с указанием правительственных и военных инстанций для их захвата и ликвидации. Подготовлены немецко-английские разговорники для войск. Немецкие генералы уверены в успехе. Вот, товарищ комбриг, что я хотел рассказать вам, потому что это не давало мне покоя.

Молодой человек замолчал, перевел дыхание.

— Я понял вас, — комбриг наклонил голову. — Спасибо, что вы рассказали все откровенно.

— Вы знаете, товарищ комбриг, этот грек, когда мы прощались, словно с ума сошел! По лицу слезы текут, а сам твердит, как безумный: «Скажи все это в Москве, скажи? Я понимаю, у вас пакт о ненападении с Германией, но ведь это вынужденный пакт! Вы же не хотите, чтоб Германия победила! Скажи в Москве, скажи! Пусть будут приняты меры!» Я улыбаюсь, говорю ему: какие меры? А он кричит: «Откуда я знаю? Это не нашего ума дело! Главное, чтоб меры были приняты. Главное, чтоб Москва знала, слышишь? Скажи там, обязательно скажи!»

— Я вас понял, — повторил комбриг.

— Может быть, все это давно у нас известно, может быть, я зря беспокоюсь. Вы меня извините. Но все равно, я рад, что рассказал это человеку, который все может оценить правильно, с военной точки зрения. Спасибо, что выслушали меня.

— Пожалуйста, — ответил комбриг, — и не надо волноваться. Тем более, не надо свое волнение передавать окружающим. Нужна выдержка. Ведь вы моряк…

— Да, да, конечно…

Молодой человек попрощался и пошел назад.

Из темноты показалась фигура капитана.

— А я вас ищу, товарищ комбриг. Вы, кажется, гуляли? Неплохо провели время?

— О, да. Очень неплохо.

Они направились в свой дом отдыха.

 

2

…Гестапо и эсэсовцы имеют планы английской столицы с указанием учреждений, подлежащих захвату и уничтожению. Интересно: планы Москвы с такими же обозначениями они тоже имеют? Да уж наверное! Только руки коротки. А может быть, они когда-нибудь попробуют сделать так, чтобы руки у них стали подлиннее? Но когда? Когда… Имея одну, неоконченную войну против Англии — начинать еще одну? Против нас? Безумие, полное безумие. Правда, Наполеон в свое время, не закончив войну против Англии, начал поход против России. В России, как он говорил, он хотел поразить Англию. Ну и что? Поразил? Как бы не так. Поражение в России стало началом его собственного конца. Урок впечатляющий. Правда, для иных урок не идет впрок. Но все же — с какой стороны ни рассматривать подобную ситуацию — безумие, совершенное безумие… Конечно, военный потенциал Германии сейчас резко возрос…

Из раскрытого окна в комнату струилась прохлада ночи. Под легким ветерком тихо покачивались ветви деревьев парка. В верхнем углу окна видна была небольшая яркая звезда — она медленно мерцала, будто шевелилась, казалась то голубой, то белой, то зеленой.

Комбриг лежал на кровати, подперев голову рукой, смотрел в окно. Сна не было.

…«Морской лев». Любопытное название. Значит, и план уже есть? Нет, одесский грек в Портсмуте, наверно, не врал. И полковник тот, которого пеленали в брезент, тоже, наверно, не врал. Говорил, что знал. А что он знал? От полковника, хоть какой фигурой он не будь, — до верховного командования вермахта — дистанция большая. А что думают там? Неизвестно. …Будут стянуты все плавсредства. Хорошо. Ну, а «владычица морей» — что ж? Будет смотреть на это безучастно? Нет, милые, она тоже стянет все, что сможет. Первый рывок, может быть, и удастся. А потом? Снабжать всю эту танковую и пехотную армаду? Колоссальный расход боеприпасов… Морем… Правда, очень уж неширок этот канал — проклятый этот Ламанш. На западе — 110, на востоке — 32 километра… Но все же… но все же — тридцать два… По воде не побежишь, снаряды и горючее на грузовиках не потащишь… Опять, значит, плавсредства, а их англичане будут пускать ко дну с великим умением и удовольствием. Решит ли все дело авиация? Сомнительно… Нет — все равно безумие, совершенное безумие…

Наутро комбриг проснулся с головной болью, что с ним вообще редко бывало даже в дни самой напряженной работы. Умылся. И только после изрядного моциона по парку боль в висках исчезла, и прояснились мысли. За стол уселся с улыбкой, приветливо поздоровавшись с капитаном. Слегка подтрунивая над ним и над собой, говорил, что, мол, капитан преподал ему хороший урок, показал, как по-настоящему надо развлекаться и отдыхать.

— Танцевать! Именно танцевать надо, что вы вчера и делали. А я ввязался в нудный разговор о международном положении. Впрочем, я не сам ввязался — меня очень решительно атаковал молодой писатель-маринист. Этот морячок высказывал очень интересные мысли…

— Какие, товарищ комбриг?

— Он уверял, что немцы в ближайшее время высадятся в Англии.

— Я тоже думаю, — товарищ комбриг, что следующий шаг вермахта будет состоять в прыжке на Британские острова.

— Остроумно: шаг будет состоять в прыжке. Весьма, весьма возможно, товарищ капитан…

…Один за другим шли и шли долгие, яркие июньские дни, заполненные солнцем, короткими, освежающими дождями и грозами, радостным блеском молодой зеленой листвы обширного парка. По вечерам капитан отправлялся в писательский дом отдыха один, комбриг от приглашений отказывался — говорил, что ему приятнее побыть в пределах старой усадьбы, к которой он привык.

Как-то вышагивая в задумчивости по вечернему парку, комбриг повстречал капитана, возвращавшегося из дома писателей. Капитан был не один: он сопровождал даму, лицо которой показалось комбригу знакомым. Он припомнил, что эта женщина встречалась ему в первое посещение дома писателей, у подъезда. На ней было то же синее платье, отсутствовала только роза, приколотая тогда к груди.

— Ирина Александровна — поэтесса, — сказал капитан, — недавно вернулась из-за границы. Очень хочет познакомиться с вами, товарищ комбриг. Познакомиться и побеседовать.

Капитан представил его поэтессе. Комбриг поклонился.

— Вот и чудесно, — сказал капитан. — А я побегу — у меня сегодня телефонный разговор с Москвой.

Он быстро ушел.

— Вас, конечно, беспокоит нынешнее военно-политическое положение, — сказал комбриг, — и вы хотите сообщить мне что-то важное? Не так ли?

— Откуда вы знаете? — ошеломленно прошептала женщина.

— Я обладаю даром телепатии, — улыбнулся комбриг. — Итак, я вас слушаю.

— Все равно… это очень странно, — сказала она. — Я даже не знаю…

— Ах, Ирина Александровна, вы простите мне мою мистификацию, но ничего странного здесь, честное слово, нет. Сейчас с военными все говорят только об ужасно важных вещах, и все дают советы. Это естественно: положение очень напряженное.

— Да, напряженное, — медленно повторила Ирина Александровна. — Но что бы ни случилось, я все равно скажу вам то, что я знаю. Это важно прежде всего для меня самой.

— Я вас слушаю.

Она огляделась. Аллея была пустынна.

— Сядем, — сказала она.

Комбриг и Ирина Александровна опустились на скамейку.

— Я провела в эмиграции двадцать лет, — начала она. — Почти все время в Германии. Русских эмигрантов немцы, как правило, не трогали. Я жила в Мюнхене. Общение поддерживала с писателями, музыкантами, художниками — главным образом русскими, но были и немецкие знакомства. Среди них — одно очень для меня важное и — я бы сказала — нежное. Я встретила там свою гувернантку. Ведь я выросла в старинной русской профессорской семье, и в детстве у меня была немка-гувернантка. Их еще называли боннами. К тому времени, когда мы с ней встретились в Мюнхене, она сильно постарела, хотя все еще была очень живой, общительной, бодрой женщиной. У нее были белокурые завитые локоны, острые, внимательные глаза в очках, розовые щечки. Носила старомодную кокетливую шляпку с какими-то уморительными цветочками, в руках — обязательно маленькую кожаную сумочку с затейливыми украшениями. Виделись мы с ней нечасто, но каждая встреча с этой милой, славной женщиной была для меня настоящей радостью — словно я на мгновение возвращалась в детство. Она очень любила меня и по-прежнему называла — на немецкий манер — Иринхен. Повторяю, встречались мы только от случая к случаю, но в тот раз она сама вечером пришла вдруг ко мне — за несколько дней до моего отъезда на родину. Сказала, что ей очень захотелось попрощаться со мной. Немного всплакнула. А потом неожиданно увела меня — извините, пожалуйста, товарищ комбриг, — в туалет, достала из своей сумочки небольшой розовый, тщательно заклеенный конверт и сказала следующее. У нее есть давний приятель, очень милый старичок. Большой оригинал! Он тоже некогда жил в России и — представьте себе! — влюбился там в одну даму. Бедняга продолжает до сих пор страстно любить ее. Такой оригинал! У него давно не было случая передать ей привет, и вот сейчас, когда милая Иринхен уезжает на родину, такой случай представился. Боже мой, конечно, никакого письма! Он так боится скомпрометировать даму своего сердца! Ведь она известная русская писательница, ее там все знают! Как можно! Вот маленький, розовенький конверт, он даже надушен — для приятности. Его нужно передать милой Иринхен в укромном месте — ведь это — укромное место — правда? Иринхен своими милыми ручками должна сама распечатать конверт и прочесть то, что сказано в записке. Но — боже сохрани! — ни в коем случае не вслух!

Прочтя и твердо запомнив записку, Иринхен должна тут же, в этом укромном месте, вернуть ее вместе с конвертом своей старой, доброй гувернантке, после чего все это необходимо немедленно сжечь, пепел бросить в унитаз и спустить воду. Так умолял сделать ее друг, этот невозможный оригинал! Так и было сделано. Я прочла записку, запомнила ее — это было нетрудно — в ней оказалось всего три строчки. Потом мы сожгли записку и конверт, бросили пепел в унитаз, спустили воду и вышли из укромного места. Попрощались, расцеловались, и она ушла. В окно я увидела, что мою милую, добрую гувернантку поджидал в некотором отдалении господин в низко надвинутой шляпе, с палкой в руке. Когда она вышла из подъезда, он взял ее под руку, и они удалились.

— Любопытно, очень любопытно, — сказал комбриг. — Такая романтическая история! Она мне очень понравилась…

— Она вам понравится еще больше, когда вы узнаете, что было в записке.

— Что же?

— Вот — слово в слово: в декабре 1940 года утвержден план нападения вермахта на Россию. Кодовое название — «Барбаросса». Срок — лето 1941 года.

— Что ж, примерно этого я и ожидал.

— Почему?

— А что еще может привезти важного и серьезного человек, приехавший частным образом из Германии?

— Вас ничем не удивишь, товарищ комбриг.

— Должность такова. Но я очень благодарен вам за ваше сообщение.

— Теперь я освободилась от своей тяжкой ноши. Спасибо, что выслушали меня. У вас большое терпение.

— Должность такая.

— Я пойду.

— Разрешите мне проводить вас, Ирина Александровна…

…Значит, теперь еще план «Барбаросса» — так, кажется, звали какого-то германского императора двенадцатого века. Интересно. Нет, и это тоже на вранье непохоже. Кстати, если все было сделано так, как она рассказала, — этот господин с палкой обеспечил себе абсолютную конспирацию: никто больше не знает, что было в записке, а самой записки нет. Что толкнуло его на этот шаг? Кто знает? Мало ли могло быть причин, хотя бы и личного порядка.

…Опять на него смотрит звезда из верхнего угла окна — не шелохнется, безмолвствует. Опять он лежит на постели, подперев голову рукой, слушает шум деревьев.

…Неужели это правда? Неужели, случится так, что немцы, не закончив войны с Англией, начнут войну против нас? Чтобы они, держа фронт на Востоке против красных армий, имели с другой стороны, у себя в тылу, обозленную, смертельно напуганную Англию, решившую теперь уже во что бы то ни стало покончить с Гитлером? Таким образом, немцы собственными руками создают союз, который приведет их к гибели. Раньше создать такой союз было невозможно.

…Летом 1939 года он входил в качестве советника в состав советской военной делегации на переговорах с английской и французской военными миссиями.

На совместном заседании военных представителей всех трех держав начальник генштаба доложил, что против агрессии в Европе Советский Союз в европейской части страны развернет и выставит сто двадцать пехотных и шестнадцать кавалерийских дивизий, пять тысяч тяжелых орудий, девять-десять тысяч танков, до пяти с половиной тысяч бомбардировщиков и истребителей…

…Советская военная делегация предложила несколько вариантов совместных действий вооруженных сил трех держав против блока агрессоров. Первый вариант — в случае нападения агрессивных сил на Англию и Францию… Второй вариант — в случае нападения на Польшу и Румынию… Третий вариант — в случае нападения на СССР через Прибалтику и Финляндию.

В последнем случае — подчеркнул начальник советского генштаба — Франция и Англия должны немедленно вступить в войну с агрессором или блоком агрессоров.

Комбриг хорошо помнит, как он тогда, сдерживая волнение, слушал звучный, хорошо поставленный баритон начальника генштаба, следил за его нахмуренным лицом, за взмахами остро отточенного карандаша, за крошечными яркими зайчиками, которые отбрасывало его пенсне, за крупными белыми руками, раскладывавшими на столе перед членами английской и французской военных миссий карты, схемы, таблицы, — смотрел на господ членов миссий — и чувствовал, что ничего этого никогда не будет. Никогда английские и французские армии не вступят в войну против агрессора, если этот агрессор нападет на Советский Союз — где бы то ни было, — на севере, в центре или на юге европейской территории. Советским войскам великодушно будет предоставлена возможность истекать кровью, а западные державы… А западные державы будут спокойно взвешивать выгоды своего положения и, не спеша, решать, как им лучше поступать в такой превосходной ситуации.

Господа члены английской и французской военных миссий внимательно слушали, кивали холеными головами, одобряли намерение Советского Союза дать отпор агрессору, хвалили прекрасно выполненные подготовительные материалы, — карты, планы, схемы, в соответствующих местах доклада начальника генштаба — хмурились, воинственно разглаживали усы и — уклонялись. Вопрос о заключении военной конвенции трех держав еще не созрел. Нужно обменяться мнениями. Требуется время для тщательного изучения. У них не имеется полномочий. Они запросят свои правительства. Они…

Истекали последние минуты перед началом всесветной кровавой трагедии, а они продолжали свою пошлую, ничтожную, нелепую игру, воображая, что они держат в своих руках нити мировых событий, тогда как эти события давно уже выскользнули из-под их контроля…

Может быть, именно тогда — в великой тайне, в молчании — созревала почва для того, чтобы в конце концов превратить в действительность то, что тогда комбригу казалось абсолютно недостижимым: поставить гитлеровскую Германию между двумя ударами — с Востока и с Запада.

…Если милая Иринхен сказала правду… Если человек с палкой сказал правду… …Если он знал правду… Если «Барбаросса» существует… Если этот план будет приведен в действие… Если он будет приведен в действие именно в такой ситуации — когда длится неоконченная война на Западе… Тогда политически дело выиграно… Ведь это самое главное — политически… А в военном отношении?

Едва комбриг в своих размышлениях дошел до этого пункта, как его тело пронзила непроизвольная дрожь.

…Тогда перед страной возникнет грозная опасность. Может быть, самая грозная за всю историю.

Вспомнилось давнее. Это было, кажется, в двадцатых годах… Вспомнился его старый учитель, великий знаток военной истории, походов, кампаний, отступлений и наступлений, всевозможных стратегических тонкостей… Однажды он сказал ему: запомните, мой молодой друг, если когда-нибудь немцы первыми начнут войну против нас… Подчеркиваю: первыми… Чего — не дай бог… То они дойдут до Москвы… И нам придется отбиваться, по колена в крови, у самых ее стен… Отобьемся, наверно, но — не дай бог…

…Звезда передвинулась и теперь стояла посредине окна, все так же медленно мерцая. У нее был такой вид, будто она о чем-то спрашивала.

Пора возвращаться в Москву, отдохнул неплохо. Время не терпит. Спасибо, что позволили побыть здесь, прийти в себя. Надо обязательно зайти в разведуправление, рассказать про все, что ему неожиданно пришлось здесь узнать. Интересно, как они отнесутся к этому?..

Незаметно для себя комбриг уснул.

Наутро он проснулся в каком-то нетерпении. Ему хотелось все вновь и вновь, с разных сторон обдумывать то, что надвигалось и — может быть — стояло уже у порога.

За столом, во время завтрака, он задумчиво сказал капитану:

— Имейте в виду, мои советы выполнить не так уж трудно.

— Какие советы?

— Насчет инерции мышления. Все дело в понимании прошлого.

— Очень интересно, товарищ комбриг.

— Если прошлое обожествлять — инерция возникнет. Если знать, что прошлое живет и все время развивается — инерции не будет. Ваш отец историк, он сумеет вам разъяснить это. Надо воспитывать свой вкус.

— Поясните, пожалуйста, товарищ комбриг?

— Поверхность застывшего прошлого — пресная штука. Надо приобрести к нему вкус, а для этого — проникнуть поглубже. И тогда вдруг окажется, что там оно острое, оно — жжется. Воспитывайте свой вкус, капитан.

— Спасибо за хороший совет, товарищ комбриг…

Днем он много гулял, словно прощаясь с парком. Мгновениями мысленному взгляду его представлялись бесконечные пространства — земли, страны, государства, — уходящие на Запад. И там, в них, — десятки, сотни тысяч людей, взоры которых обращены на Москву: пусть Москва что-то сделает, пусть Москва примет меры… Какие? Не нашего ума дело… Лишь бы Москва знала! Лишь бы Москва знала…

Поздно вечером комбрига позвали к телефону. Он узнал голос своего старого друга, сослуживца по генштабу:

— Возвращайся немедленно. Машина за тобой послана.

Едва он прибыл в генштаб, как его тут же вызвали к генерал-лейтенанту, начальнику оперативного управления. Когда комбриг вошел в кабинет, генерал-лейтенант стоял недалеко от двери, видимо, ожидая его. Поздоровались.

— Товарищ комбриг, обеспечьте немедленную передачу шифровки по своему направлению. Вот директива, — генерал-лейтенант подал ему лист бумаги с машинописным текстом.

Комбриг вышел. Идя по коридору, пробежал бумагу глазами: …В течение 22—23.6.41 г. возможно внезапное нападение… войскам быть в полной боевой готовности, встретить возможный удар немцев или их союзников …противовоздушную оборону привести в боевую готовность… подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов…