Проснулся от шума. В комнате было темно и холодно. Открылась дверь, вошло несколько человек.

— Посмотрим здесь, — сказал один.

Голос у него был крепкий, густой. «Наверно, капитан, — подумал Витька. — Никак не меньше. Таким голосом команду подавать — красота! Сразу слышно».

Человек пошел вдоль коек у стены, светя спичкой.

— Здесь нет, — сказал он и перешел к стене напротив. Опять зажег спичку.

— Есть! — воскликнул он. — Я ж говорю, должна быть. Обязательно. Вот она вентиляционная решетка. Теперь согреемся. А то прямо хоть помирай — такая холодина. Дай-ка я ее попробую. А ну, посвети.

Кто-то еще зажег спичку. Человек с капитанским голосом занес ногу, примерился — и с силой ударил каблуком в стену. Послышался хруст.

— Есть, — сказал он. — Выламывай, выламывай ее. Расчищай. И урны — давай, тащи сюда. Клади их на табуретки. Главное — дровишек побольше…

Дело у них шло быстро. Выдрали остатки проломленной решетки, освободили отверстие вентиляционного хода, шедшего в стене вверх. Принесли две пустых квадратных жестяных урны для мусора. Составили вместе, положив на две сдвинутых табуретки, подровняли, притиснули одним концом к вентиляционному ходу. С другого конца получившейся печки запалили огонь. Дровишками служили обломки табуретов, стульев, подобранные в коридоре и соседних комнатах.

Пламя загудело. Урны быстро раскалились и светились темным вишневым цветом. В комнате постепенно становилось теплее. Витька задремал. И опять перед ним потянулась вдоль леса проселочная дорога, которую он уже видел во сне. Он шагал рядом с лошадью и держал руку на ее шее, и гладил коричневую гладкую шелковистую кожу. Сердце его сильно билось от радости. Он смотрел на лошадь и ласкал ее, и она кивала ему головой, и смотрела темным лиловым глазом, опушенным мохнатыми ресницами. И Витька во сне знал, что это сон, и знал, что была когда-то другая, прежняя, замерзшая, ледяная дорога, и теперь есть эта светлая, и ей никогда не будет конца.

Он проснулся и сначала не мог понять, где он, и что перед ним. Дровишки, видно, в пасть урнам совали, не переставая, и теперь от них полыхало жаром. Несло дымом. Люди вокруг сидели, как черти в аду, облитые красным. Разговаривали, однако, тихо, степенно. Двое играли в карты.

— А что мне с этими деньгами делать? — пояснил один из игроков хриплым, простуженным голосом. — Пока на фронте был, полную полевую сумку их набил. Ну и что? Купить на них все равно нигде ничего нельзя. Родных у меня — никого. Один я на свете. Скоро опять на фронт… Так лучше я их в свое удовольствие проиграю, — тут он врезал картой по табуретке.

Так началась жизнь Витьки в резерве. На следующий день, утром, в девятнадцатой комнате, капитан представил его одиннадцатому отделению, сказал, что Витька назначается командиром.

— Вопросы есть? — спросил капитан.

Вопросов не было. Капитан ушел. Витька оглянулся. Комната была большая, светлая. Два больших окна выходили во двор. В комнате стояло коек, наверно, тридцать или сорок. Здесь размещалось четыре отделения седьмой роты. Одиннадцатое занимало угол возле одного из окон — девять коек. Восемь заняты, одна свободная.

— Садись, младший лейтенант, — кивнул среднего роста плечистый человек с тремя кубиками в петлицах шинели на свободную койку, — твоя.

Старший лейтенант, значит, — думал Витька, разглядывая эмалевые кубари защитного цвета на его шинели. У самого Витьки кубарики его — по одному на каждой петлице — все еще были красные. Защитного цвета Витька так и не смог достать.

Витька сел. И все его отделение тоже сидело на своих койках: один старший лейтенант, шестеро лейтенантов, один младший лейтенант. Койки здесь содержались в порядке — простыней, правда, не было, но поверх матрацев все застелены шерстяными одеялами. На каждой — подушки, хоть и без наволочки. Здесь тоже было холодно, но не так, как в других комнатах.

— Да, да, — кивнул старший лейтенант, — здесь теплее. Наверно, потому, что кухня недалеко. Там ведь кое-что все же варят. Вечерами комнату запирают, чтоб холоду не напускать.

— Вы давно прибыли? — спросил Витька.

— Вчера. Все вчера утром поступили. Я — из госпиталя, после ранения, — кивнул он на левую руку. — Сгибается, правда, еще плохо, ну, да — ничего, разойдется. А ребята после расформирования части. Да чего тут — дело ясное. На ту сторону переправлять будут.

— На какую сторону?

— Через Ладогу. Не слыхал? На Волхов. Дорога-то по льду уже вовсю работает. Сюда патроны везут, снаряды, муку. Туда — людей. Да хоть бы скорее. Здесь, брат, не разживешься. Норма ведь не фронтовая. Мы теперь тыл.

Да, здесь все было другое. Там, впереди, у себя в полку, да и в медсанбате еще — Витька ежедневно получал триста граммов хлеба и сто граммов сухарей. Высшая — фронтовая! — норма осажденного города. Да еще тридцать пять граммов сахара, да приварок — не такой уж бедный. Да еще — поскольку некурящий и табачного довольствия не получал — имел Витька — хоть и малую — но заметную, законную добавочку к своему сахарному пайку: десять граммов в день. Всего этого, конечно, было маловато. Голодно для молодого парня, но ничего — жить и воевать можно.

А здесь — тыловая армейская норма — совсем другая картина. Сухарей, правда, по-прежнему — сто граммов в день, а хлеба — уже только двести. И приварок — соответственно, похуже, одно слово — суп рататуй.

— Два раза тут горячее дают, — продолжал старший лейтенант, — в двенадцать дня и в шесть. Утром и вечером — кипяток — сколько хочешь. В двенадцать — также хлеб, сахар, по весу, все точно. У тебя котелок, кружка есть? Хорошо. И ложка тоже? Правильно. Человек на войне запаслив быть должен. На войне харч — первое дело. А теперь — особенно. Да какой нынче харч? Совсем ничтожный. Плохо поддерживает. Хоть бы скорей через Ладогу перебраться. А то — смех! — ляжешь на койку, глаза закроешь и про разную пищу все думаешь, думаешь — что когда ел, да что когда, — дурак этакий! — мог, да не съел. Да что еще когда-нибудь, бог даст, может, еще съешь. В общем — мечта…

— А еще чем тут занимаются?

— А ничем. Лежишь — тюфяк тюфяком — глазки закрывши, и чувствуешь, как из тебя жизнь уходит — капля за каплей. Ну, да ничего, переберемся на ту сторону — еще дадим дрозда, — старший лейтенант усмехнулся. — А уж немца — дай срок! — на щеках его заиграли желваки. — Дай, говорю, срок!.. — голос его пресекся.

Помолчав, он продолжал негромко, медленно:

— Ну, бывает еще, говорят, выведут во двор для строевой подготовки. Но особенно не гоняют — так, походить немного, воздухом подышать. Но главное тут в нашей жизни — это двенадцать часов и шесть часов, когда приварок дают. Тогда твоя главная работа, как командира отделения. Смотри, младший лейтенант, на тебя надеемся.

Витька не понял, какая у него будет главная работа и почему на него надеются. Но спрашивать не стал. Он вдруг почувствовал усталость. Стащил сапоги и лег, пристроив сбоку вещмешок.

В двенадцать, в столовой, получив у окошка положенный каждому дневной паек — хлеб, сухари, сахар, отделение окружило в ожидании один из столов. Никто не садился. Ждали. Двое поднесли кастрюлю, куда повар в другом окошке влил девять черпаков супу. Кастрюлю поставили на стол посредине. Витьке вручили половник:

— Мешай!

Теперь он уже понимал, что к чему, и начал круговыми движениями черпака взбалтывать в кастрюле суп. Там были мелко нарезанные кусочки мяса, перловая крупа. Все это следовало разделить строго поровну между всеми, а для этого надо было непрерывно мешать, чтоб состав был одинаковый — чтобы равномерно попадали в половник и жидкость, и мясо, и крупа.

— Мешай, мешай, мешай, — повторяли восемь человек, стоя вокруг стола и держа наготове свои котелки.

Доведя вращательное движение супа до возможной скорости, Витька выхватывал из кастрюли полный половник и выливал его в подставленный котелок. Потом опять начинал мешать в кастрюле, все быстрее и быстрее разгоняя суп. И опять выхватывал порцию и выливал в чей-то котелок. И опять мешал, и опять оделял пищей своих ребят, которые строго и доверчиво следили за всеми его движениями. В них была жизнь.

Так разделили весь суп. Все были довольны, и Витька понял, что он оправдал доверие. Кастрюлю отнесли повару, сами сели вокруг стола и не спеша, сосредоточенно принялись за еду. Покончив с супом, некоторые тут же пошли, зачерпнув себе кружками из кастрюли у поварского окошечка горячего, темного, пахнущего дымом и оттого весьма какого-то приятного, уютного чая и тянули его, вприкуску с кусочками сахара. Другие же тщательно завернули, спрятали остатки хлеба, сухари, сахар и пошли к себе, отложив чаепитие.

Так же поступил и Витька. Он вернулся в девятнадцатую комнату, куда из столовой не спеша возвращались и другие отделения седьмой роты.

Снял сапоги и лег на свою койку. Тут — едва закрыл он глаза — сразу поплыли перед ним розовые рыбы. Сначала не мог он взять в толк — что за рыбы, откуда взялись и почему. Присмотрелся — и наконец понял. Таких же рыб видел он поздним вечером двадцать первого июня, когда возвращался в город с Карельского перешейка, где провел в гостях у знакомых всю субботу. Тихонько позванивая, катил трамвайчик в белой ночи. Витька сидел у открытого окошка, смотрел вдаль на город — и был в очень хорошем настроении, поскольку назавтра предстояло воскресенье, и он соображал, как его провести получше. Вдруг Витька обомлел. Вдали, над городом, плавали высоко в воздухе большие рыбы, и было их много. Некоторые медленно еще подымались вверх, другие стояли уже неподвижно. Ночь была совсем светлая, ясная, и на западе медленно передвигалась красноватая непотухающая заря, и все было видно очень хорошо, и были те рыбы розовые. Витька быстро сообразил: баллоны! Продолговатые воздушные шары! Аэростаты!

И для чего же? Ведь они на тросах! А если так — это значит, чтоб самолетам над городом не летать. Так. Но откуда ж самолеты?

Витька пялил глаза на розовых рыб, неподвижно и в молчании висевших над далеким городом, и ничего не мог понять. Может быть, маневры какие, учения? Трамвай свернул в улицу с высокими домами по сторонам, и розовых рыб не стало видно. Витька забыл про них и вспомнил только на следующий день, когда объявлено было по радио: война.

Вот оно что! — подумал он. — Значит, все же принимались меры. Это точно…