I

В самый сочельник, накануне святого праздника рождества Христова, разыгралась сильная метель. Снег валил густо. День переходил в сумерки. Ветер дул с севера, затрудняя водам могучего Везера выход в море. Волны реки, будто скопления бунтующей черни, вырастали вдали и теснились шумными толпами, разбиваясь о крепкие набережные славного города Бремена.

Почтенные горожане — именитые купцы, трудолюбивые и знающие толк в своем деле ремесленники, даже и бедняки в скромных хижинах, равно как и благородные рыцари и почтенные и богобоязненные аббаты и епископы — все на этот раз с особенным умилительным чувством приготовлялись встретить светлое рождество. Происходило это не только оттого, что упомянутый праздник исстари пробуждал в сердцах и простолюдина и знатного горожанина благочестивые мысли, но также и оттого, что предшествовал он сейчас не только концу года, как обычно, но и концу века. А именно: вместе со снежным сим декабрем долженствовали отойти в вечность и последние дни двенадцатого столетия Anno Domini, или нашей эры, как теперь стали называть иные летописцы в монастырях течение времени после явления миру господа нашего.

Как сказано, особенным чувством наполнены были сердца людские в зимние дни эти, ибо явственнее становился для них таинственный ход всемогущего и неотвратимого времени, и словно причащались они смене и движению его.

Вот отчего, да будет понятно, улицы и площади знаменитого города Бремена необычно оживлены были в послеобеденный час этого ненастного декабрьского дня. Поспешно проходили пешие, проезжали конные, торопясь, следовали повозки. Всякому не терпелось укрыться от непогоды в уютном тепле, в родственном или дружеском кругу, перед лицом приветливого огня, имея на столах все то, что служит к услаждению бренной нашей плоти.

Признаюсь, и я тоже, смиренный служитель господа, пробираясь в людской толчее под хлопьями снега и пронизывающим ветром, полон был тех же весьма приятных мыслей об ожидающем меня тепле и обильном угощении в доме достопочтенной Анны Пфайль, куда я был приглашен в этот день.

Анна Пфайль славилась как ревностная прихожанка церкви святого сердца Иисусова, в которой я долгое время служил причетником. Благочестие ее было всем известно. Мало того. Эта разумная женщина обладала живым соображением, а в нужное время — и крепкой рукой. Она была достойной супругой мужа своего, Мартина Пфайля, купца, внесенного в гильдейские списки города Бремена. Мартин же Пфайль принадлежал к сословию торговцев в третьем поколении, подобно отцу своему, Людвигу Пфайлю, и деду своему, хромоногому Филиппу Пфайлю; и ни разу не осрамил почтенного занятия купца, всегда вел свои дела по чести, хотя с приличным барышом.

В настоящее же время муж Анны, этот Мартин Пфайль, отсутствовал вот уже пятый год, отправившись в свое время, в сообществе с другими купцами, далеко на восток. Они везли с собой много товаров, которые надеялись продать с выгодой и на вырученное купить в других землях изделия редкие и дорогие. С тех пор ничего не знали о нем. Один раз только, года два тому назад, стало известно, что проезжал летом, на праздник святой троицы, через Гослар монах, который говорил, что видел Мартина Пфайля, живого и здорового, в степях за Дунаем, который, как он сказал, называется также у тамошних жителей река Истр.

Говорю об этом подробно к тому, чтобы читающий вместе со мной, недостойным служителем господа, смог бы вновь пережить изумление, которое, знайте, охватило меня, когда в упомянутый снежный и метельный день декабря приближался я к дому Анны.

Я увидел повозки с кладью и суетившихся возле них людей. Я ускорил шаги, ибо сердце мое забилось сильнее. Я понял, что нахожусь в преддверии события знаменательного, и не ошибся.

Да, Мартин Пфайль вернулся к очагу своему, и к жене, и к детям своим в канун светлого праздника Христова. Возблагодарим же господа за дела его.

Много умилительного было в сей вечер в доме Мартина и Анны, и всякий из гостей, имевший счастье быть там, веселился сердцем, глядя на глубокую радость их.

И чудная тишина наступила в первые мгновения, когда оказались все мы наконец вместе за большим дубовым столом, уставленным кубками с вином, блюдами с жареной дичью, лотками с длинными румяными хлебами и прочей снедью. Горели масляные светильники и ярко озаряли стол, собравшихся и комнату, в то время как за стенами ее бушевала вьюга.

 

II

Мартин Пфайль был бодр и весел, хотя утомление наложило отпечаток на его лицо.

Он обводил взором присутствующих и ласково улыбался всем, припоминая, кто есть каждый из сидящих с ним, и, видно радуясь, что припоминает верно.

Помню также хорошо, что разговор вначале у нас шел беспорядочно и плавному его течению положил начало лишь вопрос почтенного Генриха Циммермана, который поинтересовался, каких крайних пределов на востоке удалось достигнуть Мартину и другим купцам в их путешествии.

Мартин сказал, что крайним пределом была река Окс, мутная и широкая, дающая влагу обширной стране.

— А что за народы встречали вы на своем долгом пути, любезный Мартин? — спросил еще Генрих.

— Народы встречались нам разные. Среди них были и оседлые, и кочевые, но последних было, кажется, больше. Весьма интересно также, что все кочевники там одного корня, а именно куманы. Такое название дано им греками из Византии. Тех же куманов западные соседи их, киевские, черниговские, рязанские русы, называют половцами. А сами себя куманы именуют кипчаками, благодаря чему и места их обитания известны повсюду как степи кипчакские. Есть у куманов рабы, есть простой народ, а также два верхних сословия. Одно состоит из старейшин, другое — из князей. Старейшины владеют многочисленными стадами скота и рабами и господствуют над отдельными родами куманов.

— А что же князья? — полюбопытствовал вновь Генрих Циммерман.

— Вне рода и князя нет, — отвечал задумчиво Мартин. — Но князья выше простых старейшин. Князь наделяется властью не по избранию, но рождением. И старшие сыновья его наследуют достоинство и власть отца.

Сказав про это, Мартин Пфайль взял с вином кубок серебряный на тонкой ножке и сделал большой глоток.

— Я помню, — сказал он, поставив кубок, — что на обратном пути, на берегу одного из притоков реки, именуемой Дон, мы увидели ряд куманских шатров.

Вечер обозначился на небе, ибо солнце уже садилось. На смену жаркому дню пришла прохлада ночи. Купеческий наш караван, устав за долгий путь, начатый на рассвете, приблизился к реке и остановился. Стали готовиться к ночлегу. Погонщики развьючили коней, верблюдов. Предоставив слугам делать свое дело, я, в сопровождении некоторых моих спутников, направился к шатрам куманов.

Эти легкие жилища степных кочевников стояли тогда полукругом, образуя собою как бы дугу лука, тетивою которого служила река. Трава была свежа и сочна и зеленым ковром расстилалась под ногами. Куманов было много. Иные уже спешились и, оставив коней в стороне, рассаживались на войлоке. Другие еще ездили взад и вперед, обмениваясь восклицаниями и приветствиями.

В центре дуги стоял большой белый шатер, у которого торжественно восседали знатнейшие. Среди них, как потом узнал я, был старший сын хана, владетеля земель на левобережье Дона. Он правил здесь в отсутствие отца, ушедшего в поход на юг, к морю.

Развевались на копьях, воткнутых стоймя в землю, конские хвосты. Они были выкрашены в красный цвет и походили на языки пламени. Лучи заката и блики костров ложились на траву, на шатры, на лица и одежды куманов. Пряный дым от очагов и варившейся на них еды носился в воздухе, но целью сборища, как я понял, было что-то другое, более важное.

Как путешественников и купцов, нас пригласили поближе к белому шатру. Чужестранцы, кто бы они ни были по языку и верованию, гостеприимно встречаются в тех краях.

Один у шатра подал знак, и вперед вышел голый до пояса куман в кожаных штанах. Голова у него была обрита, только на макушке оставался длинный пучок волос, заплетенный в тугую косу, конец которой был замотан за ухо. Куман приблизился к большому трехногому котлу, обтянутому сверху кожей, схватил колотушку и ударил раз, другой, третий.

Котел ожил. Гул пронесся над лугом. Ропот, крики начали стихать. Тогда в ряду знатных встал рослый куман и начал говорить.

За время странствий в степях я много видел и слышал. Я стал разбирать куманскую речь. То же, что было непонятно, мне пояснял наш толмач, простолюдин, бывший ранее конюхом у некоего захудалого рыцаря. Этот человек по имени Ян, или Иоганн, имел прозвище Рыжий, ибо, скажу вам, он и в самом деле был рыж. Он довольно-таки побродил по свету, видел и русские города, был в плену за Доном и даже за Волгой, речь куманов знал хорошо.

Куман у шатра заговорил громко, и все слушали его со вниманием.

— Позор на нашу голову, родичи! — воскликнул он так, что все вздрогнули. — Позор, потому что один из нас нарушил слово. Некто Алак из рода тарх был у русов в плену, и предложили те ему свободу за выкуп. Содержали его достойно, как воина. И Алак, имея стад и рабов много, выкуп обещал. О выкупе, какой он должен быть, сговорились, и русы с него слово взяли. И Алак из рода тарх слово дал и клятву принес. К родичам он вернулся, к стадам и детям. Но, вернувшись, лукавый, о клятве забыл и живет праздно. И год миновал, а выкупа не платит. Оттого меж русов говорить стали, что кипчаки бесчестны, слова не держат…

По лугу среди собравшихся прошел гул.

— Скажу еще раз, — продолжал куман, — от одного позор всем.

Слова его были покрыты криками. Когда шум немного стих, вперед вышел человек. Молча сделал он несколько шагов вперед и молча остановился перед сыном хана. Все замерли. Оказывается, это и был тот самый Алак из рода тарх, о котором шла речь.

— Говорить будешь? — спросил его сын хана.

— Нет, Актай, сын Тугора, хан и сын хана, говорить не буду.

— Виновен?

— Да, сын Тугора, виновен.

Круг опять загудел.

— Русам был тобой скот обещан?

— Да, сын Тугора, я обещал скот.

— Отошлешь им все, что должен за выкуп.

— Хорошо, — Алак наклонил голову.

— И еще столько же скота передашь в наши ханские стада.

— Да будет так, — Алак снова наклонил голову.

— Чтобы вперед не забывал ты данное слово, — усмехнулся сын хана, — и себя и нас не позорил. Кто честь знает — себя знает. Кто себя знает — бога знает. Кто чести не знает — ничего не знает.

Куманы закричали, потрясая копьями и мечами и одобряя тем суд ханского сына. Большой круг распался. На западе солнце опускалось за край земли, и только половина красного его диска еще возвышалась над зеленым бесконечным морем трав. Начиналось пиршество.

В эту минуту из-за пологого холма примчалось несколько всадников. Впереди летел черный как смоль конь. На нем сидела женщина в островерхой шапке, отороченной темным мехом. Когда она проносилась мимо, я в красном сиянии заката успел разглядеть, что она была очень хороша.

Над головой ее, в небе, висела бледная луна.

 

III

В глубоком молчании слушали мы то, что говорил Мартин Пфайль. И странно было мне в зимнюю декабрьскую ночь внимать в нашем северном городе Бремене рассказу о том, что происходило когда-то в летний вечер в далеких куманских степях.

Один из гостей, известный всем суконщик Готлиб Шталль, прервал молчание. Он поинтересовался, какой веры куманы и какого бога чтут. На это Мартин ответил, что веры куманы языческой и верховного их бога зовут Кам. Вслед за этим суконщик обратил раскрасневшееся от вина лицо к Мартину и сказал:

— В вашем весьма любопытном повествовании, любезный Мартин, появилась женщина. Может быть, это неспроста? — он захохотал, утирая лицо большим зеленым платком. — Расскажите нам о ней что-нибудь занимательное!

— Увы, — ответил Мартин, — к моему сожалению, я не в силах рассказать о ней так полно, как хотел бы. Я знаю о ней очень мало. Она тоже была из рода тарх, а имя ее было Анат. В тот раз, у притока Дона, я более не видел ее. Услышать же о ней еще раз пришлось. Случилось это в том же году, поздней осенью, в земле русов, в городе Чернигове.

Помолчали. Все поняли, что предстоит выслушать еще одну часть из истории путешествия Мартина Пфайля, может быть, интереснейшую.

— В Чернигов, — начал опять Мартин, — прибыли мы поздней осенью, когда установилось уже предзимье. Находили на землю туманы, перепадал снег. Поля были голы. Но выдавались временами посреди этого осеннего ненастья дни погожие и, хоть и холодные, но весьма ясные, с открытым дальним видом и лесов, и дорог, и городов, которые довольно часты в этой земле русов.

Чернигов славен в округе своими святыми храмами. В нынешнее время правит в нем князь по имени Игорь.

Мы остановились в этом городе. Расположились основательно для отдыха, поскольку намеревались провести там несколько дней. Князь Игорь к проезжающим благосклонен, любит их видеть у себя, охотно расспрашивает — кто они, откуда и куда едут, и по какой надобности, и что в странствованиях своих по чужим землям видели.

Вот чем объясняется то, что однажды ввечеру были мы приглашены к княжескому столу во дворец. Дворец весьма удобный, из тесаного белого камня, с каменными же, затейливыми украшениями. Внутри много покоев, столы и скамьи из дуба, много на стенах оленьих рогов, оружия, святые образа со светильниками из заморского стекла.

Угощение за столом было обильное, подавали хмельной мед, и хлебное вино, которое там курят из пшеницы, и привозное виноградное, думаю, венгерское.

Князь Игорь уже в летах, станом толст, волосы имеет русые. Много спрашивал о нашем странствии в степях. При этом вставлял, слушая рассказ, разные слова и каким-то своим мыслям усмехался.

— Вы, бременские купцы, вижу, храбры, — сказал вдруг. — Далеко ездите, да в те места, где некоторым и головы не сносить.

Мы отвечали скромно, что мы люди не военные, а торговые и в распри чужие никоим образом никогда не вступаем. А охрана нам лучшая — обычай, у всех народов принятый, по которому купцов и странников не трогают. А купцы повсюду нужны. Если купцов не станет, то будет всем худо.

— Знаю, знаю, — покивал князь головой. — Да вы не заноситесь. Те места, про которые у вас вопрошаю, лучше вашего, может, знаю. Был там да не просто, а с мечом, с войском. Уж тому пятнадцатый год пошел… Бились в половецком поле наши полки, да что толку… А если спрашиваю вас, так оттого, что слышать хочу…

Он потупился, потом поднял голову, сверкнул глазами, усмехнулся:

— Даже песня про тот поход сложена, — сказал как бы с усилием. — Песня! Хотите послушать? От того, кто сложил ее!

Мы не успели еще ничего ответить, как княжеский приближенный, сидевший напротив нас, по правую руку от князя, наклонился к нему и что-то тихо сказал, видимо отговаривая его.

Князь не захотел, однако, отказаться от своего желания. Напротив, пришел в раздражение и, хлопнув в ладоши, приказал:

— Послать за Вадимом Славятой.

И вскоре введен был в комнату человек высокий, стройный, с кудрявой бородой, с большими глазами, в которых были раздумье и печаль.

— Сядь, — обратился к нему князь. — Хотим мы еще послушать твое слово. О походе нашем в степь половецкую. Вот тут еще гости сидят, — кивнул на нас князь. — Гости из славного города Бремена. И им тоже то слушать прилично. Спой.

И человек с печальными глазами сел на лавку и на всех, кто в покое был, посмотрел, но ничего не сказал, а, помолчав немного, начал говорить, или, как сказал князь, петь.

Это была и не песня, и не простое повествование, но как бы нечто среднее. Человек говорил нараспев, и то, что исходило из уст его, делилось на части дыханием его и смыслом того, о чем речь была. И, зная язык русов довольно, понимал я ту песню или слово хорошо, и чувству, в ней вложенному, сердце мое отвечало.

Песнь сама была, однако, печальна. Более же всего поражало то, что сливалось в ней сочувствие воинам, пошедшим в далекий поход в степь, с осуждением неразумности предводителя их, отважившегося на трудное предприятие без достаточных сил и без помощи других князей русских.

Князь хмурился, слушая, но молчал. Молчали и все находившиеся в зале. И продолжалось так с час или около того.

Певец закончил, и воцарилось с последним его словом глубокое молчание.

— Ты все так же по-своему поешь эту песню, — сказал князь и мрачно поглядел на сказителя.

— Так, — отвечал тот с поклоном, — все так же, Игорь-князь.

— И ничего не переменил в ней, хотя я тебе говорил…

— Оттого что не могу. Оттого и не переменяю. Оттого что не смею. Тебе же ведомо, князь, не один я это слово слагал. Еще только как в поход шли, дружина на привалах, на станах запевала. И я по разумению своему лишь писал и как на Русь с тобой из плена половецкого прибежал, сложил слово, и, что мог, исправил, и пел на пирах.

— Не лги, Вадим, — вспыхнул князь, — и себя не умаляй. Ты — слову создатель, и с тебя и спрос.

Вадим потупился и не отвечал. Но я видел, скажу вам достоверно, что на щеках его катались желвы, а пальцы с такой силой схватились за лавку, что побелели. И я подумал, что будь в его руках в сей миг меч, то была бы беда.

— Почему славил меня мало? — спросил князь.

— Славил тебя столько, сколько тебе надлежит, князь.

— А порицать как посмел?

— За храбрость славил, за беду порицал. Храбрость воину надобна, правителю — разум.

— Добро, — усмехнулся князь. — Добро! Хорошо же я сотворил, что в Чернигове тебе жить указал и никуда не пускал. Чтоб далее яд твой не разливался.

— Князь, — сказал Вадим, — что не пускал меня, твоя воля. Но в дикое поле хоть раз отпусти.

— Жену половецкую привезти?

— Так. Жену. Как из поля домой бежали, сын твой половчанку свою с собой взял. А я, ты знаешь, не смог. Только после я выкуп за себя отослал и теперь без опаски ехать могу.

— А порукой кто, что вернешься?

— Не пустишь, значит?

— Нет, Вадим, не пущу. И сидеть тебе в Чернигове век.

— Смотри, князь. Хочешь тем песню удержать? Так не удержишь! Будут ее знать. Будут! Все!

— Смотри и ты, Вадим. Может, и не врешь ты. Может, и будут песню твою знать. Не ведаю. А за одно поручусь тебе крепко: никто не будет знать, кто ее слагатель. Прикажу по всем монастырям имя твое истребить. На всех списках, на всех хартиях и впредь пусть истребляют! Никто про тебя не узнает!

Вадим при этих словах страшно побледнел. Он привстал, тяжело дыша. Скажу прямо, опасался я, что может он броситься на князя. И князь, видимо, подумал о том же…

Хлопнув опять в ладоши, он крикнул:

— Стража! Взять его! Раньше ему безвыездно велено было жить в городе нашем, в Чернигове, а ходить было вольно. Теперь посадить злоязыкого в яму. И быть ему там вечно!

 

IV

— А что же Анат? — любопытствуя, спросил Готлиб Шталль, суконщик. — Что же та куманская наездница, прекрасная лицом, о которой вы сказали нам, будто она еще появится в вашем рассказе?

— Она появилась. О да, она появилась! — воскликнул с волнением Мартин Пфайль, осушая при этом кубок. — Она появилась, говорю вам, в самом городе Чернигове и не далее как спустя неделю после того достопамятного пира в княжеском дворце.

Была ночь, когда вдруг услышали мы на своем дворе частый звон колоколов и крики. Мы пробудились и, беспокоясь, вышли из дома, дабы взглянуть, что происходит.

Выйдя, увидели в отдалении зарево. Горела, как оказалось, сторожевая башня, составлявшая часть городской стены. Слышались шум, конский топот и лязг оружия в той стороне, где находились княжеский дворец и земляная тюрьма, в которой содержались узники.

Мы опасались покинуть подворье, где находилась кладь наша с припасами и товарами. Но толмач, Иоганн Рыжий, о котором я упоминал уже вам, терзаемый любопытством, смело отправился в сторону ночного пожара и непонятного побоища.

Все упомянутое продолжалось, впрочем, весьма недолго. Пожалуй, час спустя и крики и шум стали стихать, сменившись гулким, частым топотом множества лошадиных копыт. Однако и топот сей, удаляясь, затих вскоре, и лишь башня, зажженная вначале, светилась, догорая, до самого рассвета.

Тогда же, на рассвете, явился наконец и толмач наш и поведал то, что видел.

Оказывается, были мы в ту ночь свидетелями дерзкого нападения небольшого, но хорошо вооруженного отряда куманов. Это потом узнали, что было их немного, вначале же удалось им ввести черниговцев в заблуждение и навести страх, пугая стражу мнимо большой силой.

Зажженная огненными стрелами башня отвлекла внимание черниговских воинов. Между тем куманы сумели хитростью добиться того, что были открыты поблизости ворота в городской стене. Всадники куманские ворвались в город. Однако на этот раз они, против обыкновения, пренебрегая добычей, скрытой во дворцах, домах и храмах, устремились на полном скаку к земляной тюрьме. Предводительствовал, видно, ими некто, хорошо знавший путь, отчего достигли они того места весьма быстро и после короткой схватки овладели тюрьмою. Похищен был, однако, ими всего один узник, а именно Вадим, которого пение слышали мы в княжеском дворце.

Добившись своего, куманы тут же повернули обратно. Столь же быстро достигли они городских ворот, охранявшихся частью их отряда, и, вырвавшись на волю, мгновенно растаяли в ночи.

Рассказывая мне все это, Иоганн Рыжий волновался и смотрел на меня странно. Я спросил, отчего это и что с ним.

— Знает ли господин, кого я увидел, выглянув из-за частокола, когда мимо по улице пронеслись к воротам на полном скаку куманы? — спросил в ответ он сам.

— Нет, Иоганн, — сказал я. — Я не знаю, кого ты там увидел. И не знаю, мог ли ты что-нибудь толком увидеть в этой тьме. Потому что ночь густа и…

— О да, господин, — перебил меня толмач Иоганн весьма невежливо, но проступок сей можно было ему простить, если вспомнить о волнении, коим был он охвачен, — о да, господин, осенняя ночь густа, но я смог рассмотреть толком, ибо горевшая башня пылала вблизи так ярко, что в округе было светло, как днем. Я увидел ту самую женщину, а именно несравненную Анат, которую видели мы с вами давеча летом в стане куманском у Дона! И да будет еще вам известно, господин, под ней был тот самый, черный как смоль, жеребец, что и тогда, и еще скакал с ней рядом рус Вадим, коего пение слышали мы с вами в палатах у князя! Окружали их куманские воины, и все они неслись как ветер, на полном скаку, и через миг их не стало, словно были они лишь видениями… И тогда я стал бродить вокруг и расспрашивать разных жителей и воинов, что тут было…

 

V

…Снег на дворе перестал идти, и из окон на нашу трапезу смотрела лишь поздняя ночь. Ни ветра ни метели уже не было.

В глубоком молчании выслушали все мы окончание рассказа дорогого нашего хозяина, почтенного Мартина Пфайля. И долго еще, после того как он умолк, царила за столом тишина, ибо каждый полон был еще образами того, о чем только что услышал.

— А что князь тот Игорь, — спросил Генрих Циммерман, — он и в самом деле ходил с войском в степи?

— О да, — ответил Мартин. — Такое было. Хотя князь Игорь родился в упомянутом мною городе Чернигове, он в свое время княжил в другом городе, а именно в Новгороде. Этот город лежит на севере и потому называется Северским. Из этого Новгород-Северского и был сделан поход на куманов. Он был плохо подготовлен, этот поход, и окончился неудачей. Сам князь Игорь и сын его попали со многими воинами в руки к кочевникам. Вернувшись из плена, Игорь еще малое время был князем в Новгороде, а потом опять стал владетелем Чернигова.

— А что Вадим тот, певец? — с интересом вопросил тут суконщик Готлиб Шталль. — Слышали ли вы что-нибудь еще о судьбе его, любезный Мартин?

— Слышали еще, да. Уже выехав из Чернигова далее на родину, спустя месяц на большом и многолюдном постоялом дворе в Польше видели мы старого воина. И он говорил за столом с живостью об одном русском. Узнали мы, что рассказывал он о черниговском Вадиме-сказителе. И поведал он при этом разговоре, что Вадим…

На этом обрывается текст немецкой рукописи XVI века, являющейся, по-видимому, списком с более раннего манускрипта. Бумага в половину листа, голубоватая, водяной знак «вепрь», сохранность хорошая…