Частная клиника доктора Гордона возвышалась на вершине поросшего травой холма, в самом конце длинной, спрятанной от посторонних глаз подъездной дорожки, усыпанной белым ракушечником. Сверкали на солнце желтые, обшитые досками стены большого дома, окаймленного верандой, но на закругленной кверху лужайке не было ни одного гуляющего.

Пока мы с мамой шли к зданию, на нас обрушился летний зной, и где-то в ветвях медно-красного бука затрещала цикада, словно взлетевшая газонокосилка. Треск ее лишь усиливал давившую на уши тишину.

У входа нас встретила медсестра.

– Пожалуйста, подождите в гостиной. Доктор Гордон сейчас выйдет.

Меня нервировало, что все в доме выглядело совершенно обычным, хотя я знала, что он, наверное, битком набит сумасшедшими. Я не заметила решеток на окнах, не слышалось диких или раздражающих криков. Солнечный свет падал ровными прямоугольниками на потертые, но мягкие красные ковры, и в воздухе витал сладкий аромат свежескошенной травы.

Я задержалась на пороге гостиной. На какое-то мгновение мне показалось, что у меня перед глазами точная копия комнаты отдыха в небольшой гостинице на острове у побережья штата Мэн, где мне довелось побывать. Через двустворчатые двери струился яркий белый свет, в дальнем углу возвышался кабинетный рояль, люди в летней одежде сидели за карточными столами в кривобоких плетеных креслах, так часто встречающихся на заштатных морских курортах.

Потом я поняла, что никто из находившихся в гостиной не двигался. Я присмотрелась, пытаясь найти какую-то разгадку в их застывших фигурах. Я разглядела мужчин и женщин, парней и девушек примерно моего возраста, но на их лицах застыло одинаковое выражение, словно они долго пролежали на полке вдали от солнечного света под слоем мельчайшей бледно-серой пыли.

Тут я заметила, что кое-кто все-таки двигался, но это были какие-то незаметные птичьи движения, которые я сначала не различила.

Мужчина с землисто-серым лицом пересчитывал карты в колоде: одна, две, три, четыре… Мне показалось, что он проверяет, все ли они на месте, однако, закончив счет, он начал заново. Сидевшая рядом с ним полная женщина поигрывала деревянными четками, собирая их на конце веревочки, а потом – щелк, щелк, щелк – сбрасывая одна на другую.

Молодая девушка у рояля перелистывала ноты, но, заметив мой взгляд, резко наклонила голову и разорвала ноты пополам.

Мама тронула меня за руку, и я прошла за ней в комнату. Мы молча сели на продавленный диванчик, издававший скрип, стоило кому-то пошевелиться.

Затем я перевела взгляд с людей на буйство зелени за прозрачными занавесками, и мне показалось, что я сижу в огромной витрине универмага. Фигуры вокруг меня были не людьми, а манекенами, раскрашенными под людей и стоящими и сидящими в неестественных позах.

Я поднималась по ступенькам, глядя в обтянутую темным пиджаком спину доктора Гордона.

Внизу, в холле, я попыталась спросить его, что собой представляет шоковая терапия, но, когда открыла рот, не смогла произнести ни слова, а лишь выпучила глаза и уставилась на знакомое улыбающееся лицо, плывшее передо мной, словно тарелка, доверху наполненная обещаниями и самоуверенностью.

На самой верхней ступеньке темно-красный ковер кончился и сменился пришпиленным к полу простым коричневым линолеумом, тянувшимся вдоль всего коридора с закрытыми белыми дверями по сторонам. Идя за доктором Гордоном, я услышала, как где-то вдалеке хлопнула дверь и раздался женский крик.

Внезапно из-за угла перед нами появилась медсестра, ведущая под руку женщину в синем халате со спутанными, до пояса, волосами. Доктор Гордон уступил им дорогу, а я вжалась в стену.

Когда женщину тащили мимо нас, она размахивала руками и пыталась вырваться из цепких рук сестры, беспрестанно повторяя:

– Выброшусь из окна, выброшусь из окна, выброшусь из окна.

Коренастая и сильная, в заляпанном пятнами халате косоглазая медсестра носила очки с такими толстыми линзами, что из-за одинаковых круглых стекол на меня смотрели четыре глаза. Пока я пыталась определить, какие из этих глаз настоящие и какой из настоящих глаз косил, она вплотную приблизила ко мне свое лицо и прошипела с широкой заговорщической улыбкой:

– Она думает, что выбросится из окна, но она не выбросится, потому что на всех окнах решетки!

И когда доктор Гордон провел меня в комнату с голыми стенами в дальнем конце коридора, я увидела, что окна в этой части здания действительно зарешечены и на входной двери, на створках стенного шкафа и на ящиках письменного стола – на всем, что открывалось и закрывалось, – красовались замочные скважины, чтобы все можно было запереть.

Я легла на кровать. Вернулась косоглазая сестра, расстегнула ремешок у меня на часах и положила их себе в карман. Затем начала вынимать шпильки из моих волос.

Доктор Гордон отпер стенной шкаф, вытащил оттуда столик на колесах с каким-то устройством и закатил его за изголовье кровати. Сестра начала намазывать мне виски каким-то пахучим кремом.

Когда она наклонилась, чтобы дотянуться до обращенной к стене стороне моей головы, ее полная грудь накрыла мое лицо, словно облако или подушка. От нее исходил какой-то неясный медицинский запах.

– Не волнуйся, – улыбнулась она мне. – В первый раз все до смерти пугаются.

Я попыталась улыбнуться в ответ, но кожа у меня задубела, как пергамент.

Доктор Гордон приложил две металлические пластины к моим вискам, закрепил их стягивающим лоб ремешком и пропустил жгут между моими челюстями. Я зажмурила глаза.

Повисло недолгое молчание, словно все вдохнули. Потом на меня что-то навалилось, вцепилось и начало трясти так, словно наступил конец света. Уи-и-и-и, завывало оно сквозь воздух, раздираемый синими искрами, и с каждой вспышкой меня швыряло и колотило так, что, казалось, у меня переломаются все кости и вся кровь брызнет из меня, как сок из скошенной травы.

Я подумала: что же такого ужасного я натворила?

Я сидела в плетеном кресле, держа в руке высокий стакан с томатным соком. Часы вернулись ко мне на запястье, однако выглядели как-то странно. Потом я поняла, что их надели вверх ногами. Я ощутила, что и шпильки у меня в волосах находились не там, где раньше.

– Как ты себя чувствуешь?

У меня в памяти всплыл старый металлический торшер, одна из немногих реликвий, оставшихся от обстановки отцовского кабинета. Его венчал медный колокольчик, куда вставлялась электрическая лампочка и из которого по металлической стойке вился потертый полосатый провод, воткнутый в стенную розетку.

Как-то раз я решила передвинуть торшер от маминой кровати к своему письменному столу в другом конце комнаты. Шнура должно было хватить, так что вилку я не выдергивала. Я взялась обеими руками за торшер и за обтрепанный шнур и посильнее их сжала. И тут с синей вспышкой из торшера что-то выскочило и тряхнуло меня так, что клацнули зубы. Я попыталась оторвать руки, но их словно приклеили, и я заорала, или крик вырвался у меня из горла, потому что я его не узнала, но услышала, как он взревел и задрожал в воздухе, словно оказавшийся на свободе злой дух.

Потом мои руки отскочили в стороны, и я рухнула на мамину кровать. Посреди моей правой ладони чернела крохотная впадинка, словно след от кончика карандаша.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

Вовсе не хорошо, а просто ужасно.

– Так в какой, говоришь, колледж ты ходила?

Я ответила в какой.

– Ах да! – Лицо доктора Гордона осветилось медленной, почти страстной улыбкой. – Там во время войны располагалась база женского вспомогательного корпуса, так ведь?

Костяшки пальцев у мамы мертвенно побледнели, словно за час ожидания с них слезла вся кожа. Она посмотрела мимо меня на доктора Гордона, и он, наверное, кивнул ей или улыбнулся, поскольку напряженное выражение исчезло с ее лица.

– Еще несколько сеансов шоковой терапии, – услышала я голос доктора Гордона, – и, мне кажется, вы увидите заметное улучшение.

Девушка у рояля все так же сидела на табурете, а у ее ног, словно мертвая птица, распластался разорванный листок с нотами. Она уставилась на меня, и я ответила ей пристальным взглядом. Глаза ее сузились. Она высунула язык.

Мама шла к двери вслед за доктором Гордоном. Я чуть отстала и, когда они оказались ко мне спиной, ринулась к девушке и обеими руками показала ей «мартышку». Она убрала язык, и лицо ее окаменело.

Я вышла на улицу, под яркое солнце. Похожий на пантеру, в зияющей солнечными пятнами тени дерева нас поджидал черный универсал Додо Конвей.

В свое время этот универсал заказала одна богатая светская дама – совершенно черный, без капельки хрома и с черной кожаной обивкой сидений. Однако, когда заказ был доставлен, он поверг ее в глубокое уныние. Вылитый катафалк, сказала она, и все остальные с ней согласились. Никто не хотел его покупать, так что семья Конвеев отхватила его со скидкой и укатила на нем домой, сэкономив пару сотен долларов.

Сидя на переднем сиденье между мамой и Додо, я чувствовала себя оглушенной и подавленной. Всякий раз, когда я пыталась сосредоточиться, мои мысли ускользали от меня, словно конькобежец, в огромное пустое пространство и рассеянно выписывали там замысловатые фигуры.

– Хватит с меня этого доктора Гордона, – заявила я, когда мы попрощались с Додо и ее черный универсал скрылся за соснами. – Можешь позвонить ему и сказать, что я не приеду на следующей неделе.

– Я знала, что моя девочка не такая, – улыбнулась мама.

– Какая – не такая? – Я удивленно посмотрела на нее.

– Не такая, как те ужасные люди. Ужасные мертвецы в клинике. – Она помолчала. – Я знала, что ты решишь снова вернуться к нормальной жизни.

СТАРЛЕТКА СКОНЧАЛАСЬ,

ПРОВЕДЯ 68 ЧАСОВ В КОМЕ

Я рылась в сумочке среди обрывков бумаги, косметички, ореховой скорлупы, монеток и синей коробочки с девятнадцатью жиллетовскими лезвиями, пока не нашла свою фотографию, которую сделала в тот день в кабинке, обтянутой брезентом в белую и оранжевую полоску.

Я поднесла ее к размытому фото мертвой девушки. Рот и нос на них совпадали. Единственное различие состояло в глазах. На моем фото глаза были открыты, а на газетном – закрыты. Но я знала, что если глаза мертвой девушки открыть, придержав пальцами, они посмотрят на меня с тем же мертвым, мрачным и пустым выражением, что и глаза на моем фото. Я засунула свою фотографию обратно в сумочку.

«Просто посижу на солнышке на этой скамейке в парке еще пять минут, вон по тем часам на доме, – сказала я себе, – а потом пойду куда-нибудь и сделаю это».

Я услышала хор тихих голосов.

Разве тебя не интересует твоя работа, Эстер?

Знаешь, Эстер, у тебя налицо все симптомы неврастении.

Так ты ничего не добьешься, так ты ничего не добьешься, так ты ничего не добьешься…

Однажды душным летним вечером я целый час целовалась с волосатым, похожим на обезьяну студентом-юристом из Йеля, потому что пожалела его – такой он был страшный. Когда мы перестали целоваться, он сказал:

– Я тебя вычислил, крошка. К сорока годам ты станешь законченной ханжой.

«Надуманно!» – начертал преподаватель по творческому мастерству в колледже на моем рассказе под названием «Большой уик-энд».

Я не знала, что такое надуманно, поэтому заглянула в словарь. Надуманно, искусственно, притворно.

Так ты ничего не добьешься.

Я не спала три недели. Мне казалось, что самое красивое на земле – это, наверное, тени. Миллионы движущихся очертаний и замкнутых пространств теней. Тени прятались в ящиках комодов, в шкафах и чемоданах, их отбрасывали дома, деревья и камни, они скрывались за человеческими взглядами и улыбками, и многие километры теней жили на ночной стороне планеты.

Я посмотрела на две полоски лейкопластыря телесного цвета, наклеенные крест-накрест на икре моей правой ноги.

В то утро я предприняла первую попытку.

Я заперлась в ванной, напустила полную ванну теплой воды и достала жиллетовское лезвие.

Когда одного древнеримского философа или кого-то еще спросили, как он хочет умереть, тот ответил, что вскроет себе вены в теплой ванне. Я подумала, что это окажется легко – лежать в ванне и видеть, как от запястий расплывается краснота, толчок за толчком заполняя чистую воду, пока я не погружусь в сон под водной гладью, яркой, как маки.

Но когда я почти решилась, кожа на запястье показалась мне такой белой и беззащитной, что у меня не хватило духу. Казалось, то, что я хотела убить, заключалось не в коже и не в тонкой синеватой ниточке, пульсирующей у основания большого пальца, но где-то еще, глубже, в потаенном месте, куда добраться гораздо труднее.

Понадобится совершить два движения. Одно запястье, потом другое. Даже три движения, если считать перемещение лезвия из руки в руку. Потом я залезу в ванну и лягу.

Я придвинулась к шкафчику с лекарствами. Если бы я тогда посмотрела в зеркало, я бы увидела кого-то другого, как в книге или пьесе. Но отражавшийся в зеркале человек был парализованным и слишком отупевшим, чтобы хоть что-то сделать.

Потом я подумала, что, может, надо пустить немного крови, чтобы отточить движения, села на край ванны и положила лодыжку правой ноги на левое колено. Затем я подняла правую руку с лезвием и отпустила ее, чтобы та упала под собственной тяжестью, как гильотина, на икру правой ноги.

Я ничего не почувствовала. Затем ощутила где-то внутри легкую дрожь, и на месте разреза появилась ярко-красная ямка. Кровь быстро собиралась, темная, словно вишня, и стекала по лодыжке в мою черную кожаную лакированную туфлю.

Я было подумала залезть в ванну, но тут поняла, что мои эксперименты заняли почти все утро и что скоро, наверное, вернется мама и обнаружит меня прежде, чем все будет кончено. Поэтому я перевязала порез, убрала жиллетовские лезвия и поспешила на автобус в Бостон, уходящий в половине двенадцатого.

– Извините, девушка, метро не ходит к тюрьме на Оленьем острове, она же на острове.

– Нет, не на острове, это раньше она была на острове, но там сделали земляную перемычку, и теперь она соединяется с материком.

– Метро туда не ходит.

– Но мне надо туда попасть.

– Эй! – Сидевший в кассе толстяк поглядел на меня сквозь решетку. – Не надо плакать. У тебя что, кто-то из родни там сидит, милочка?

Люди толкались и налетали на меня в озаренной искусственным светом темноте, спеша к поездам, с грохотом выкатывавшимся из похожих на кишки туннелей под Сколлей-сквер. Я чувствовала, как из моих красных распухших глаз текут слезы.

– У меня отец там.

Толстяк посмотрел на схему, висящую на стене кассы.

– Значит, поедешь так, – сказал он. – Садишься в поезд вон на том пути и доезжаешь до Ориент-Хайтс, а там пересаживаешься на автобус со стрелкой. – Он расплылся в улыбке. – Он привезет тебя прямо к тюремным воротам.

– Эй, вы! – Молодой парень в синей форме помахал мне из будки.

Я махнула рукой в ответ и продолжала идти.

– Эй, вы!

Я остановилась и медленно подошла к будке, торчавшей, словно круглая гостиная посреди песчаной пустоши.

– Эй, дальше вам нельзя. Это территория тюрьмы, посторонним проход запрещен.

– А я думала, что по берегу можно гулять везде, – ответила я, – если не заходить за границу прилива.

Парень на минуту задумался, потом сказал:

– Не по этому берегу.

У него было приятное, свежее лицо.

– Хорошо у вас тут, – заметила я. – Похоже на маленький домик.

Он посмотрел в комнатку с плетеным ковриком и цветастыми ситцевыми занавесками и улыбнулся:

– У нас даже кофеварка есть.

– Я когда-то жила тут рядом.

– Да ладно вам. Я сам родился и вырос в этом городе.

Я окинула взглядом песчаную пустошь, простиравшуюся до автостоянки и зарешеченных ворот, потом посмотрела на узкую дорогу за ними, сжатую с обеих сторон океаном. Дорога вела к тому, что когда-то было островом.

Тюремные здания из красного кирпича выглядели дружелюбно, словно корпуса стоявшего на берегу моря колледжа. На чуть возвышавшейся слева лужайке я рассмотрела движущиеся маленькие белые пятнышки и розовые пятнышки чуть побольше. Я спросила охранника, что это, и он ответил:

– Так это свиньи и куры.

Я подумала, что если бы у меня хватило благоразумия продолжить жить в этом старом городе, я могла бы познакомиться с этим охранником в школе, выйти за него замуж и успеть нарожать кучу ребятишек. Вот было бы здорово жить у моря с кучей ребятишек, со свиньями и курами, носить, как выражалась моя бабушка, застиранные платья, и сидеть где-нибудь на кухне с ярким линолеумом, положив на стол располневшие руки и хлебая кофе кружками.

– А как попасть в тюрьму?

– Надо получить пропуск.

– Нет, попасть на отсидку.

– А, – рассмеялся охранник, – надо угнать машину или магазин ограбить.

– А убийцы там сидят?

– Нет. Убийц отправляют в большую тюрьму штата.

– А кто еще там сидит?

– Ну, в первый день зимы нам привозят бродяг из Бостона. Они разбивают кирпичом окно, потом их берут и сажают на всю зиму сюда, где тепло, телевизор, вдоволь еды и баскетбол по выходным.

– Вот здорово.

– Здорово, если так нравится, – ответил охранник.

Я попрощалась и пошла прочь, всего лишь раз оглянувшись через плечо. Охранник все стоял на пороге своей наблюдательной будки и, когда я обернулась, помахал мне рукой.

Бревно, на котором я сидела, было тяжелым, как свинцовая болванка, и пахло смолой. Под высоким серым цилиндром возвышавшейся на холме водонапорной башни в море дугой уходила песчаная отмель. Во время прилива она полностью скрывалась под водой.

Я хорошо помнила эту отмель. В самой середине ее внутреннего изгиба можно было найти особенные ракушки, которые на берегу больше нигде не встречались.

Ракушки были толстые, гладкие, крупные – с фалангу большого пальца – и почти всегда белые, хотя иногда попадались розовые или персиковые. Формой они напоминали маленькое ухо.

– Мама, эта девушка так там и сидит.

Я лениво подняла взгляд и увидела маленького, перепачканного песком ребенка, которого оттаскивала от воды худая, с птичьими глазами женщина в красных шортах и блузке в красно-белой горошек на бретельках.

Я не рассчитывала, что на пляже окажется столько отдыхающих. За десять лет моего отсутствия на здешних песчаных берегах, словно безвкусные грибы, выросли вычурные синие, розовые и светло-зеленые летние домики, а серебристые самолеты и сигарообразные дирижабли уступили место реактивным лайнерам, сотрясающим крыши ревом двигателей при взлете или посадке в аэропорту на другом берегу залива.

Я оказалась единственной девушкой на берегу в юбке и на высоких каблуках, и мне пришло в голову, что я, наверное, привлекала внимание. Через какое-то время я сняла свои лакированные черные туфли, потому что они глубоко увязали в песке, и с радостью подумала, что после моей смерти они останутся стоять здесь, на отливающем серебром бревне, указывая на море, словно компас для потерянных душ.

Я нащупала в сумочке коробочку с лезвиями. Потом подумала, какая же я дура. Лезвия у меня были, а вот теплой ванны – нет.

Я прикинула, а не снять ли мне комнату. Среди этих летних домиков наверняка есть какой-нибудь пансион. Но у меня не было багажа. Это вызовет подозрения. К тому же в пансионах постояльцам вечно нужно в ванную. Я едва успею залезть в ванну, как кто-нибудь начнет колотить в дверь.

Чайки, стоявшие на длинных тонких ногах у самого края отмели, мяукали, как кошки. Затем одна за другой взмыли вверх на своих пепельных крыльях и, плаксиво крича, сделали круг у меня над головой.

– Тетенька, вам бы лучше уйти, вот-вот прилив начнется. – Маленький мальчик присел на корточки в нескольких метрах от меня, взял круглый лиловый камень и запустил его в воду.

Море поглотило его с громким всплеском. Мальчик принялся собирать камешки, и я слышала, как они сухо звякали у него в руке, словно монеты.

Он швырнул плоский камешек по мутной зеленой поверхности, и тот отскочил семь раз, прежде чем исчез из виду.

– А ты что домой не идешь? – спросила я.

Мальчишка запустил еще один камень, потяжелее. Тот утонул после второго отскока.

– Не хочется.

– Тебя же мама ищет.

– Не ищет. – В его голосе слышалось беспокойство.

– Если пойдешь домой, я дам тебе конфету.

Мальчишка подошел поближе.

– А какую?

Но, даже не заглядывая в сумочку, я знала, что в ней лишь ореховая шелуха.

– Я дам тебе денег, чтобы купить конфет.

– Ар-тур!

И вправду на отмели показалась женщина. Ноги ее разъезжались и вязли в песке, и она явно ругалась, поскольку ее губы бесшумно двигались в перерывах между строгими, властными выкриками.

– Ар-тур! – Она приложила ладонь ко лбу, словно это помогало ей разглядеть нас в сгущающихся прибрежных сумерках.

Я чувствовала, как интерес мальчишки ко мне исчезает по мере приближения его матери. Он сделал вид, что не знает меня, пнул ногой несколько камней, словно что-то искал, и исчез.

Я вздрогнула. Под моими босыми ногами лежали холодные безжизненные камни. Я тоскливо подумала об оставшихся на берегу черных туфлях. Волна отпрянула назад, словно рука, затем снова накатила и коснулась моей ноги.

Казалось, что промозглая сырость поднимается с самого дна, где слепые белые рыбы плыли сквозь полярный холод на тусклое свечение друг друга. Я увидела разбросанные, словно надгробья, акульи зубы и китовые слуховые кости.

Я ждала, словно море могло принять за меня решение.

У моих ног обрушилась вторая волна, лизнув меня белой пеной, и холод сковал мои лодыжки какой-то жуткой, предсмертной болью.

Мое тело содрогнулось, предчувствуя подобную смерть.

Я подняла сумочку и зашагала по холодным камням туда, где мои туфли несли стражу в лиловом предвечернем свете.