Было совершенно темно.

Я ощущала тьму и ничего больше, голова моя поднялась, словно голова червя. Кто-то стонал. Затем мне на щеку обрушился огромный и тяжелый, как каменная плита, груз, и стоны смолкли.

Снова нахлынула тишина, разглаживаясь, как черная вода после упавшего в нее камня.

Поднялся холодный ветер. Меня на огромной скорости везли по туннелю внутрь земли. Потом ветер стих. Раздался рокот, словно вдали спорило и пререкалось множество голосов. Затем рокот прекратился.

Меня ударили по глазу резцом, и открылась щелочка света, похожая на рот или рану, пока тьма вновь не сомкнулась над ней. Я попыталась откатиться от источника света, но руки оказались плотно прижатыми к телу, как у спеленатой мумии, и я не смогла шевельнуться.

Мне начало казаться, что я, наверное, в каком-то подземном бункере, освещенном слепящими лампами, и там полно людей, которые по какой-то причине не давали мне двигаться.

Потом снова ударили резцом, свет ворвался мне в мозг, и сквозь плотную, теплую и вязкую тьму чей-то голос крикнул:

– Мама!

Воздух легким дуновением поигрывал у меня на лице.

Я ощущала вокруг себя очертания комнаты, большого помещения с открытыми окнами. Под головой у меня притулилась подушка, и тело мое безо всякого напряжения плыло под тонким одеялом.

Потом я ощутила тепло, словно на лицо мне легла рука. Наверное, я лежу на солнце. Открой я глаза, я бы увидела цвета и склонившиеся надо мной тени, похожие на медсестер.

Я открыла глаза. Было совершенно темно. Рядом кто-то дышал.

– Ничего не вижу, – проговорила я.

Из темноты раздался веселый голос:

– В мире много слепых. Когда-нибудь ты выйдешь замуж за симпатичного слепца.

Вернулся человек с резцом.

– Что вы так возитесь? – сказала я. – Все же бесполезно.

– Нельзя так говорить.

Его пальцы ощупали огромную болезненную шишку над моим левым глазом. Он что-то ослабил, и появилось рваное по краям пятно света, похожее на дыру в стене. Его голова словно прошлась по краям пятна.

– Вы меня видите?

– Да.

– А еще что-нибудь видите?

И тут я вспомнила.

– Ничего не вижу.

Пятно сузилось, и вернулась темнота.

– Я ослепла.

– Чепуха! Кто вам такое сказал?

– Медсестра.

Человек фыркнул. Он закончил закреплять повязку у меня на глазу.

– Вам очень повезло. Зрение у вас совершенно нормальное.

– Тут к вам пришли. – Сестра расплылась в улыбке и исчезла.

К моей кровати подошла улыбающаяся мама. На ней было платье с узором из лиловых колес, в котором она выглядела просто ужасно.

За ней шел высокий крепкий парень. Сначала я не разобрала, кто это, потому что глаз у меня еле открывался, но потом поняла, что это мой брат.

– Мне сказали, что ты хотела меня видеть. – Мама присела на край кровати и положила руку мне на ногу. В глазах ее читались любовь и упрек, и мне захотелось, чтобы она ушла.

– По-моему, я ничего не говорила.

– Мне сказали, что ты меня звала. – Казалось, она вот-вот расплачется. Лицо ее сморщилось и задрожало, словно бледное желе.

– Как самочувствие? – спросил брат.

Я смотрела матери в глаза.

– Так же, – ответила я.

– К вам посетитель.

– Не хочу никаких посетителей.

Сестра выскочила из палаты и зашепталась с кем-то в коридоре. Потом вернулась.

– Он очень хочет вас видеть.

Я посмотрела на желтые ноги, торчавшие из непривычной белой шелковой пижамы, в которую меня обрядили. Когда я шевелилась, кожа выглядела дряблой и обвисшей, как будто под ней не было мышц, и из нее торчали короткие волоски.

– Кто это?

– Один ваш знакомый.

– А как его зовут?

– Джордж Бейкуэлл.

– Не знаю никакого Джорджа Бейкуэлла.

– Он говорит, что вас знает.

Потом сестра ушла, а в палате появился очень знакомый на вид парень и спросил:

– Не возражаешь, если я присяду к тебе на кровать? Вот тут, с краешка.

На нем был белый халат, и я заметила торчащий из кармана стетоскоп. Мне показалось, что это, наверное, кто-то из моих знакомых, нарядившийся врачом.

Я подумывала, что надо бы прикрыть ноги, если кто-то войдет, однако заметила, что уже поздно, они были на виду – уродливые и отвратительные.

«Это я, – подумалось мне. – Вот я такая».

– Ты ведь помнишь меня, Эстер?

Я, прищурившись, взглянула на парня здоровым глазом. Больной глаз пока не открывался, но окулист сказал, что через несколько дней все будет в порядке.

Парень посмотрел на меня, как на какое-то новое экзотическое животное в зоопарке, и казалось, что он вот-вот расхохочется.

– Ты ведь помнишь меня, Эстер? – Он говорил медленно, как разговаривают с глупыми детьми. – Я Джордж Бейкуэлл. Я хожу в вашу церковь. Ты когда-то встречалась с моим соседом по комнате в Амхерсте.

Похоже, тут я узнала лицо этого парня. Оно смутно маячило где-то на задворках памяти. Такие лица я даже не утруждалась связывать с именами.

– А что ты здесь делаешь?

– Я стажируюсь врачом в этой больнице.

Как этот Джордж Бейкуэлл мог вот так сразу стать врачом? Очень интересно. Да он толком меня и не знал. Просто ему захотелось посмотреть, как выглядит полубезумная девушка, решившая покончить с собой. Я отвернулась к стене.

– Убирайся, – сказала я. – Убирайся к черту и не смей возвращаться.

– Я хочу посмотреться в зеркало.

Сестра деловито мурлыкала что-то себе под нос, открывая один за другим ящики и засовывая туда новое нижнее белье, блузки, юбки и пижамы, которые мама купила мне и принесла в черной лакированной кожаной сумке для ночных принадлежностей.

– Почему мне нельзя посмотреться в зеркало?

Меня обрядили в узкое платье в серую и белую полоску, как обшивка матраса, с широким блестящим красным поясом, и усадили в кресло.

– Почему нельзя?

– Потому что лучше не надо.

Сестра захлопнула сумку с легким щелчком.

– А почему?

– Потому что вы не очень-то хорошо выглядите.

– Ой, ну дайте же посмотреть.

Сестра вздохнула и открыла верхний ящик стола, вынула оттуда большое зеркало в деревянной раме в тон отделке стола и подала мне.

Сначала я не поняла, в чем проблема. Это было вовсе не зеркало, а картина. Непонятно, кого она изображала, мужчину или женщину, потому что у человека на картине волосы были сбриты и торчали в разные стороны, как пучки цыплячьего пуха. Одна сторона лица у этого человека была лиловой и как-то бесформенно выпирала, переходя в зеленый по краям, а затем в землисто-желтый цвет. Губы у него были бледно-коричневые с розовыми болячками по уголкам. Больше всего в лице поражало неестественное сочетание ярких цветов.

Я улыбнулась. Рот в зеркале осклабился в ухмылке.

Через мгновение после звонкого удара в палату влетела еще одна сестра, постарше. Она посмотрела сначала на разбитое зеркало, потом на меня, стоявшую над ослепшими белыми осколками, и быстро вытащила молодую сестру в коридор.

– Я тебе что говорила? – услышала я ее голос.

– Но я только…

– Я тебе что говорила?!

Я слушала с некоторым интересом. Любой может уронить зеркало. Я не понимала, почему они так переполошились.

В палату вернулась вторая сестра, та, что постарше. Она стояла, скрестив руки на груди, и пристально смотрела на меня.

– Семь лет удачи не видать.

– Что?

– Я сказала, – повысила голос сестра, словно обращаясь к глухому, – семь лет удачи не видать.

Вернулась молодая сестра с веником и совком и принялась убирать блестящие осколки.

– Это сплошное суеверие, – ответила я.

– Ха-ха! – обратилась сестра постарше к той, которая ползала на четвереньках, словно меня и не было. – Сама знаешь, где ей вложат ума!

Через заднее окно «Скорой помощи» я видела, как знакомые улицы одна за другой исчезают вдали за пышной летней листвой. По обе стороны от меня сидели мама и брат.

Я сделала вид, что не знаю, почему меня переводят из маленькой больницы в моем родном городе в центральную городскую, и ждала, что же мне скажут.

– Они хотят, чтобы ты лежала в специальной палате, – сказала мама. – В нашей больнице такой палаты нет.

– А мне там нравилось.

Мамины губы сжались.

– Тогда надо было вести себя как следует.

– Что?

– Не надо было разбивать зеркало. Тогда, может, тебя бы там и оставили.

Но я, конечно же, знала, что зеркало тут ни при чем.

Я сидела на кровати, натянув одеяло до самой шеи.

– Почему мне нельзя вставать? Я же не болею.

– Сейчас обход, – ответила сестра. – После обхода сможете встать. – Она отодвинула прикроватную ширму, и я увидела на соседней кровати молодую толстую итальянку. Волосы у нее были в мелких черных кудряшках, начинавшихся у лба, возвышавшихся пышной копной на затылке и плавными волнами ниспадавших на спину. Когда она двигалась, это величественное сооружение колыхалось вместе с ней, словно сделанное из плотной черной бумаги.

Женщина посмотрела на меня и захихикала.

– А ты как сюда попала? – Она не стала ждать ответа. – Я здесь по милости моей свекрови, француженки из Канады. – Она снова хихикнула. – Муж знает, что я ее терпеть не могу, и все же сказал, что ей можно меня навестить, а когда она приехала, я высунула язык, сама не знаю почему, не сдержалась. Они посадили меня в «Скорую», а потом поместили сюда. – Она понизила голос. – Вместе с психами. – Потом она спросила: – А у тебя что стряслось?

Я повернулась к ней с распухшим лиловым лицом и зеленью вокруг глаза.

– Я пыталась покончить с собой.

Итальянка удивленно уставилась на меня. Затем торопливо схватила с тумбочки киношный журнал и сделала вид, что читает.

Створчатые двери напротив моей кровати распахнулись, и в палату вошел целый табун парней и девушек в белых халатах во главе с пожилым седовласым мужчиной. Все они улыбались ослепительными дежурными улыбками, столпившись у моей кровати.

– Как вы себя сегодня чувствуете, мисс Гринвуд?

Я попыталась определить, кто же из них это сказал. Терпеть не могу говорить что-то скоплению людей. Когда я разговариваю с группой людей, мне приходится выбрать кого-то одного и обращаться к нему, а пока я говорю, я чувствую, как остальные таращатся на меня, используя свое невольное преимущество. К тому же я ненавижу, когда бодренько спрашивают о самочувствии, зная, что тебе чертовски плохо, и ожидают услышать в ответ «прекрасно».

– Паршиво.

– Паршиво. Хмм, – отозвался кто-то, и один парень нагнул голову, слабо улыбнувшись. Кто-то что-то застрочил у себя на планшетке. Потом кто-то еще сделал серьезное и сосредоточенное лицо, спросив:

– А почему вы себя паршиво чувствуете?

Я подумала, что кто-то в этой группе отличников вполне может ходить в друзьях у Бадди Уилларда. Они узнают, что я с ним знакома, и им станет интересно поглазеть на меня, а потом они примутся сплетничать обо мне между собой. Мне хотелось туда, где никто бы не знал о моем существовании.

– Я не могу спать…

Тут меня прервали:

– Но сестра говорит, что вы спали прошлой ночью.

Я оглядела выстроившиеся полукругом свежие незнакомые лица.

– Я не могу читать, – повысила я голос, – не могу есть.

Тут мне пришло в голову, что я ела за троих с тех пор, как пришла в себя.

Стоявшие группой отвернулись от меня и принялись перешептываться друг с другом. Наконец вперед выступил седовласый мужчина.

– Спасибо, мисс Гринвуд. Скоро вами займется один из наших штатных врачей.

Затем вся группа переместилась к кровати итальянки.

– Как вы себя сегодня чувствуете, миссис?.. – спросил кто-то, и фамилия показалась мне длинной и полной звуков «л», вроде миссис Томолилло.

Миссис Томолилло хихикнула:

– Ой, прекрасно, доктор, просто прекрасно.

Затем она понизила голос и прошептала что-то, что я не расслышала. Одно или два лица повернулись в мою сторону. Затем кто-то сказал:

– Хорошо, миссис Томолилло.

Кто-то шагнул вперед и раздвинул разделявшую нас прикроватную ширму, словно воздвигнул белую стену.

Я сидела на краю деревянной скамейки в зеленом дворике, окруженном четырьмя кирпичными больничными стенами. На другом конце сидела мама в своем платье с узором из лиловых колес. Она подперла голову рукой, положив большой палец под подбородок, а указательный вытянув вдоль щеки.

Миссис Томолилло сидела на соседней скамейке с какими-то темноволосыми смеющимися итальянцами. Каждый раз, когда мама двигалась, миссис Томолилло повторяла ее движения. Теперь она сидела, подперев щеку указательным пальцем, а подбородок положив на большой и задумчиво склонив голову набок.

– Не шевелись, – тихо сказала я маме. – Вон та женщина тебя передразнивает.

Мама обернулась, чтобы посмотреть, но миссис Томолилло тут же уронила свои белые руки на колени и принялась оживленно беседовать с друзьями.

– Да нет же, – удивилась мама. – Она вообще не обращает на нас внимания.

Но как только мама вновь повернулась ко мне, миссис Томолилло сложила вместе кончики пальцев, точно так же, как мама, и смерила меня мрачным издевательским взглядом.

Лужайка казалась белой от халатов врачей. Все время, пока мы с мамой сидели там в узком конусе пробивавшихся из-за высоких кирпичных стен солнечных лучей, ко мне подходили врачи и представлялись:

– Я доктор Такой-то, я доктор Сякой-то.

Кое-кто из них выглядел настолько молодо, что вряд ли был настоящим врачом, а один представился очень странным именем, похожим на доктор Сифилис. Поэтому я начала выискивать подозрительные и выдуманные имена, и, конечно же, ко мне подошел темнокожий парень, очень похожий на доктора Гордона, только с темной кожей там, где у доктора Гордона кожа была светлой, и сказал:

– Я доктор Панкреатит. – И пожал мне руку.

Представившись, все врачи вставали в пределах слышимости, только я не могла сказать маме, что они записывают каждое сказанное нами слово, так, чтобы они меня не услышали, поэтому наклонилась и зашептала ей на ухо.

Мама резко отстранилась.

– Эстер, как жаль, что ты не способствуешь своему лечению. Мне так сказали. А еще мне говорили, что ты не разговариваешь с врачами, ничего не делаешь на трудотерапии…

– Мне надо отсюда вырваться, – многозначительно ответила я. – Тогда все встанет на свои места. Ты меня сюда упекла, – заявила я, – ты меня и вытаскивай.

Я подумала, что если только мне удастся уговорить маму вытащить меня из больницы, то я смогла бы давить на жалость, как тот парень из пьесы о болезни мозга, и убедить ее, что существует самый лучший выход.

К моему удивлению, мама сказала:

– Ну, ладно, я постараюсь вытащить тебя отсюда – разве что только в больницу получше. Если я тебя вытащу, – она положила руку мне на колено, – ты обещаешь, что станешь вести себя хорошо?

Я резко обернулась и со злостью посмотрела в глаза доктору Сифилису, стоявшему рядом со мной и что-то строчившему в крохотном, почти невидимом блокноте.

– Обещаю, – ответила я громким и четким голосом.

Темнокожий вкатил тележку с едой в столовую для больных. Психиатрическое отделение больницы было очень маленьким – всего два коридора, сходящихся на углу. По обеим сторонам располагались палаты и ниша с кроватями за кабинетом трудотерапии, где я и лежала, плюс небольшой закуток в самом углу у окна со столом и несколькими стульями, служивший нам холлом и столовой.

Еду нам обычно привозил сгорбленный седой старик, но сегодня прислали темнокожего. Он был вместе с женщиной в синих туфлях на шпильках, которая указывала ему, что делать. Темнокожий непрерывно скалил зубы и глупо усмехался.

Потом он вошел к нам с подносом, на котором стояли три закрытые оловянные супницы и с грохотом поставил их на стол. Женщина удалилась, заперев за собой дверь. Все время, пока он бухал на стол супницы, кривые ложки и вилки и толстые белые фарфоровые тарелки, он таращил на нас глаза и ворочал белками. Я сразу поняла, что он впервые увидел сумасшедших.

За столом никто не шевельнулся, чтобы поднять крышки с супниц, и сестра отступила чуть назад, чтобы посмотреть, снимет ли крышку кто-то из нас, прежде чем сделать это самой. Обычно крышки снимала миссис Томолилло, после чего раскладывала еду всем по тарелкам, как заботливая мамочка, но ее отправили домой, и никто, казалось, не собирался брать на себя ее обязанности.

Мне очень хотелось есть, поэтому я сняла крышку с первой супницы.

– Прекрасно, Эстер, – похвалила меня сестра. – Не хочешь ли ты положить себе фасоли и передать ее остальным?

Я положила себе порцию стручковой фасоли и повернулась, чтобы передать супницу сидевшей справа от меня огромной рыжеволосой женщине. Ей впервые разрешили сесть за общий стол. Я видела ее всего лишь раз, стоявшей у открытой двери палаты с квадратными зарешеченными окошками в самом конце коридора.

Она кричала, смеялась и ругалась на проходивших мимо врачей, хлопая себя по бедрам, а санитар в белом халате, отвечавший за больных в том конце отделения, стоял, прислонившись к батарее, и хохотал до одури.

Рыжеволосая женщина выхватила у меня супницу и опрокинула ее содержимое себе в тарелку. Фасоль горой высилась перед ней, падала ей на колени и на пол, словно твердая зеленая солома.

– Ой, миссис Моул! – грустно воскликнула сестра. – По-моему, сегодня вам лучше поесть у себя.

Она переложила почти всю фасоль обратно в супницу и подала ее женщине, сидевшей рядом с миссис Моул, а ту увела в палату. Идя по коридору, миссис Моул беспрестанно оборачивалась к нам, корча рожи и жутко хрюкая.

Темнокожий вернулся и начал собирать пустые тарелки у тех, кто еще не успел положить себе фасоли.

– Мы еще не поели, – сказала я ему. – Подождете.

– Ай-ай! – Темнокожий в притворном удивлении выпучил на меня глаза, потом оглянулся. Сестра, которая увела миссис Моул в палату, еще не вернулась. Темнокожий отвесил мне издевательский поклон.

– Мисс Кака, – тихо пробормотал он.

Я сняла крышку со второй супницы и обнаружила там шмоток макарон, холодных и слипшихся в клейкий ком. Третья и последняя супница оказалась до краев заполнена тушеной фасолью.

Тогда я совершенно точно поняла, что за столом никогда не подают два разных вида фасоли. Можно фасоль и морковь, фасоль и горох, но фасоль с фасолью – нельзя. Темнокожий просто хотел посмотреть, сколько мы выдержим.

Вернулась сестра, и темнокожий отошел подальше от стола. Я съела столько тушеной фасоли, сколько смогла. Потом встала из-за стола, обойдя его с той стороны, где сестра могла видеть меня лишь выше пояса и где я оказалась позади темнокожего, убиравшего грязные тарелки. Я отставила ногу и резко пнула его по икре.

Темнокожий с визгом отпрыгнул и вытаращил на меня глаза.

– Ой, мисс, ой, мисс, – застонал он, потирая ногу. – Не надо так, не надо так, не надо.

– Вот тебе, – прошипела я, глядя ему в глаза.

– А сегодня вы не хотите встать?

– Нет. – Я плотнее вжалась в постель и укрылась с головой. Потом, подняв уголок одеяла, выглянула. Сестра стряхивала термометр, который только что вынула у меня изо рта.

– Сами же видите, что нормальная. – Я посмотрела на термометр прежде, чем она его забрала, как делала всегда. – Видите же, что нормальная, тогда зачем вы его все время ставите?

Мне хотелось сказать ей, что если бы с моим телом что-то случилось, это было бы просто здорово. По мне, так лучше болеть физически, чем душевно, но мысль эта казалась мне такой сложной и путаной, что я ничего не сказала, а лишь сильнее вжалась в постель.

Сквозь одеяло я ощутила, как что-то легко, но неприятно давит мне на ногу. Я украдкой посмотрела туда. Сестра поставила мне на кровать кювету с термометрами и, отвернувшись, считала пульс у моей соседки по палате, лежавшей на кровати миссис Томолилло.

Меня вдруг охватило страшное желание поозорничать, огнем пронесшись по жилам, беспокоящее и влекущее, словно боль в шатающемся зубе. Я зевнула и потянулась, словно собираясь повернуться набок, и просунула ногу под кювету.

– Ой! – вскричала сестра, зовя на помощь, и к ней подбежала другая сестра. – Посмотри, что ты наделала!

Я высунула голову из-под одеяла и перегнулась через край кровати. Вокруг перевернутой кюветы сверкала звезда из осколков стекла, а ртутные шарики подрагивали, как небесная роса.

– Извините, – пробормотала я. – Я не хотела.

Вторая сестра смерила меня зловещим взглядом.

– Ты сделала это нарочно. Я все видела.

Она вылетела в коридор, и почти сразу в палату вбежали двое санитаров и увезли меня вместе с кроватью в палату, где раньше держали миссис Моул. Однако я успела стянуть ртутный шарик.

Вскоре после того, как заперли дверь, я увидела, как за решеткой на окне появилось лицо темнокожего, похожее на луну из черной патоки, но сделала вид, что ничего не заметила.

Я слегка разжала пальцы, как ребенок, у которого есть заветная игрушка, и улыбнулась лежавшему на ладони серебристому шарику. Если я его уроню, то он разобьется на миллион таких же, только поменьше, а если я соберу их вместе, они снова мягко и гладко сольются в одно целое.

Я все улыбалась и улыбалась маленькому серебристому шарику. И представить себе не могла, что они сделали с миссис Моул.